– Ты слышал, Борис, – сказал комиссар Хутиэлю сержанту Берковичу, – в какую неприятную историю попал наш эксперт Хан?
     – Краем уха, – отозвался Беркович, не отрывая взгляда от экрана компьютера, где он читал протокол допроса торговцев наркотиками, задержанных вчера неподалеку от рынка Кармель. – Я шел по коридору и слышал, как две девушки из канцелярии перемывали Хану кости. По-моему, они обошлись с его костями слишком сурово, проще было их закопать. А что, собственно, произошло?
     – Расскажу, если ты будешь слушать, – ехидно сказал инспектор. – Ты так увлекся протоколом, что даже не смотришь в сторону начальства.
     – Я слушаю, – сказал Беркович. – Ведь ваша информация предназначена для слуха, верно? А глаза свободны, вот я и использую их по назначению. Одно не мешает другому.
     – Ты способен читать один текст и одновременно слушать другой? – заинтересованно спросил Хутиэли.
     – Все способны, – отрезал сержант. – Просто никому не хочется производить над собой усилие.
     – Какое усилие? – осведомился Хутиэли. – Я, к примеру, если что-то читаю, то должен сосредоточиться на тексте. Не могу же я одновременно...
     – Можете, – сказал сержант. – Хотите проведем эксперимент?
     – Над тобой – пожалуйста, – кивнул инспектор. – Читай протокол, а я буду тебе рассказывать. Потом ты мне перескажешь все, что услышишь. Правда, – тут же усомнился Хутиэли, – кто докажет, что, слушая меня, ты действительно будешь одновременно читать с экрана?
     – У меня же глаза бегают по строчкам, – возмутился Беркович, – и вы это видите.
     – Глаза у тебя всегда бегают, – хмыкнул Хутиэли. – То ли от излишней жизненной активности, то ли от нечистой совести.
     – Слишком сложные объяснения, – отмахнулся Беркович. – Не проще ли предположить, что я всегда что-нибудь читаю? Так вы будете рассказывать?
     – Ты слушаешь?
     – Уже пять минут.
     – Дело в том, что неделю назад Рон и двое экспертов-искусствоведов были приглашены в Музей современного искусства для проведения экспертизы рисунка, нарисованного самим Клодом Моне. Кстати, – с подозрением осведомился инспектор, – ты знаешь, кто это такой?
     – Моне? – удивился Беркович. – Слышал. И видел тоже. У Наташи есть несколько альбомов... Скажу честно, я в этом ничего не понимаю, мне больше нравятся Рафаэль, если из итальянцев, а из русских – Левитан.
     – Левитан – русский? – в свою очередь удивился Хутиэли. – Странно, чисто еврейская фамилия.
     – Русский, – подтвердил Беркович, не став вдаваться в подробности. – Так что этот Моне?
     – Видишь ли, в Израиле на прошлой неделе гостил известный французский коллекционер Морис Дорнье. Он привозил в галерею Шенкин десятка два рисунков импрессионистов. Один из рисунков, нарисованный этим самым Моне, приглянулся работникам Израильского музея. Там какая-то еврейская тематика, я сам не видел, врать не стану. И музей пожелал этот рисунок приобрести. Дорнье назвал цену, поторговались и сошлись на семидесяти тысячах шекелей. Естественно, провели экспертизу, два искусствоведа подтвердили, что рисунок подлинный. Нашего Рона пригласили тоже – не как искусствоведа, конечно, но как большого специалиста по почеркам. Ему показали подлинники подписей Моне, он сравнил их с подписью под рисунком и удостоверил идентичность. Короче говоря, все были довольны и сделали то, что обычно делают эксперты в таких случаях – расписались на оборотной стороне рисунка. После чего рисунок занял свое место в экспозиции, где и пребывал благополучно до конца прошлой недели. Ты слушаешь меня?
     – Слушаю, конечно, – сказал сержант, который все это время продолжал читать с экрана достаточно занудный текст протокола. – Хотите, чтобы я повторил все, что вы сказали?
     – Хотелось бы, – буркнул Хутиэли.
     – Пожалуйста. "Видишь ли, в Израиле на прошлой неделе гостил известный французский коллекционер Морис Дорнье. Он привозил в галерею..."
     – Стоп, хватит! Почему ты скрывал свой талант? И сколько текста ты способен воспринять таким образом на слух?
     – Честно говоря, не очень много, инспектор, – признался Беркович. – Хорошо, что вы остановились, я уже начал было сбиваться...
     Он оторвал наконец взгляд от экрана и потянулся.
     – Дурацкий допрос, – сказал он. – Ничего не доказали, наркотик не нашли. Не понимаю, почему нужно было задерживать этого Гольмана...
     – Отвлекись от Гольмана, – раздраженно сказал Хутиэли. – Тут речь о семидесяти тысячах шекелей, а не о травке для завсегдатаев рынка!
     – А что с этими шекелями? – удивился Беркович. – Музей отказался платить?
     – Нет, конечно!
     – Тогда в чем проблема? Я так понимаю, что не в подлинности рисунка?
     – Именно в ней, – подтвердил Хутиэли.
     – Каким образом? Вы же сказали, что рисунок смотрели два эксперта плюс наш Рон, который на графологии собаку съел.
     – Ты будешь слушать или комментировать? – вежливо осведомился инспектор.
     – Слушаю, – присмирел сержант.
     – Итак, – продолжал Хутиэли, – после экспертизы рисунок был возвращен в экспозицию и висел до конца недели. На исходе субботы Дорнье вернулся во Францию вместе со своей коллекцией. А проданный музею рисунок был помещен в сейф хозяина галереи – разумеется, под расписку и со всеми предосторожностями. В воскресенье из музея приехали два сотрудника с охранником, и Рисман, директор галереи, лично передал им рисунок. А вчера, в понедельник, разразился скандал.
     – Рисунок оказался подделкой?
     – Ты верно понял ситуацию, – подтвердил Хутиэли.
     – А подписи? Подписи экспертов и Хана тоже подделаны?
     – Вот тут-то весь парадокс этой истории. Подписи подлинные! Те же эксперты, которые осматривали рисунок на прошлой неделе, осмотрели его вновь, когда сотрудники привезли этого Моне в музей. Они были шокированы. По их словам, подделка настолько грубая, что не заметить ее мог бы только студент первого курса. И что поразительно – на обратной стороне этой грубой подделки стоят их подписи! Позвали Хана, и он это подтвердил. Он и свою подпись узнал – без всяких сомнений. Получается, что у всех троих было затмение рассудка, когда на прошлой неделе они удостоверяли своими подписями, что подделку рисовал сам Моне!
     – Да, – протянул Беркович. – Действительно, конфуз. Представляю, как сейчас Рон рвет на своей голове остатки волос.
     – Черт с ними, с волосами! А профессиональная репутация?
     – Подменить рисунок... – начал сержант.
     – О какой подмене ты говоришь? – рассердился Хутиэли. – Только что ты ссылался на замечательную память. Ты что, не помнишь? Я сказал: на одной стороне листа поддельный рисунок, а на оборотной – настоящие подписи экспертов и Хана! Настоящие, и от этого факта никуда не уйдешь!
     – Во Францию сообщили?
     – Что сообщать? Когда Дорнье был здесь, три человека в его присутствии удостоверили подлинность рисунка. Вариантов, как ты понимаешь, всего два. Либо за эти дни кто-то стер рисунок Моне и нарисовал свой, либо у экспертов и Хана было помрачение рассудка. Первое предположение – чушь, а второе – бред.
     – И следовательно, – сказал Беркович, – существует третий вариант, который вы не рассматривали.
     – Какой? – пожал плечами инспектор. – Не вижу третьего варианта. И Хан не видит. Он вторые сутки изучает рисунок так тщательно, как не изучал даже ТАНАХ, когда учился в ешиве.
     – Наш Рон учился в ешиве? – поразился Беркович.
     – А ты не знаешь? Он ведь из религиозной семьи. Проучился в ешиве до девятнадцати лет, а когда настал возраст идти в армию, Рон, как другие ешиботники, мог сделать себе отсрочку, но предпочел послужить, причем в "Голани". А после армии все в его жизни изменилось – влюбился, женился, порвал с семьей, кипу снял...
     – Поразительная история, – пробормотал сержант.
     – Да. В ешиве, кстати, Рон поднабрался дотошности, которая ему так помогает сейчас. Правда, с этими рисунками получилось очень странно. Подпись Рона стоит на обороте подделки.
     – Рисунок в музее или у нас в управлении? – спросил сержант.
     – В музее, конечно. И Хан в музее. Если так пойдет дальше, он в этом музее поселится в качестве экспоната, и полиция потеряет выдающегося эксперта.
     – Выдающегося, – с сомнением пробормотал Беркович. – Элементарную аферу раскрыть не может.
     – Элементарную, говоришь? – возмутился Хутиэли. – И в чем она состоит, в таком случае?
     – Откуда мне знать? – пожал плечами сержант. – Но то, что все должно быть элементарно, это совершенно очевидно.
     – Да? Может, ты и раскроешь эту аферу? – не на шутку разозлился инспектор. – А то ты сегодня слишком много теоретизируешь.
     – Но я не спец по рисункам, – возразил Беркович. – А впрочем... Могу я отлучиться? Я имею в виду – съездить в музей?
     – К трем будь на месте, – предупредил Хутиэли. – Ты не забыл – совещание у майора?
     Эксперта Хана Беркович нашел в кабинете директора музея. Рон с мрачным видом сидел за журнальным столиком, перед ним лежал небольшой лист бумаги, размером чуть больше тетрадного листка, заключенный в тонкую пластиковую рамку.
     – Я так и думал, – пробормотал Беркович, бросив взгляд на рисунок, изображавший старого еврея в кипе, сидевшего за столиком в парижском кафе.
     Хан поднял на сержанта усталый взгляд и спросил невыразительно:
     – Что вы думали, сержант? Вы думали, что я не должен был так опростоволоситься?
     – Нет, – покачал головой Беркович, присаживаясь рядом с экспертом. – Вы позволите?
     Он взял в руки рамку с рисунком и повертел в руках.
     – Открывается довольно сложно, – сказал он. – Здесь на клею, а здесь пазы... Понятно. Скажите, Рон, – обратился он к эксперту, – вы доставали рисунок из рамы, когда проводили экспертизу?
     – Нет, – буркнул Хан. – Мы только сняли картонку, которая была наклеена сзади, чтобы посмотреть на оборотную сторону рисунка. На ней мы и расписались.
     – Тогда все понятно, – хмыкнул сержант. – Хотите объясню, как было дело?
     – Да уж, – язвительно произнес эксперт, – сделайте милость.
     – В рамке было два листа бумаги, а не один. Верхний – с подлинным рисунком Моне, а под ним – поддельный рисунок. Вы изучили то, что находилось сверху и удостоверились, что рисунок подлинный. А потом расписались – на оборотной стороне подделки. После вашего ухода Дорнье разобрал рамку, вытащил подлинник и собрал рамку заново. Теперь в ней оказался только один лист – поддельный. С вашими подписями.
     Некоторое время эксперт, хмурясь, размышлял над словами Берковича, потом начал осторожно отсоединять друг от друга пластиковые края рамки. Он что-то бормотал под нос, Берковичу показалось, что это были слова "Боже, какой идиот...", но возможно, он ошибался.
     Вытащив лист бумаги из рамки, Хан принялся внимательно изучать пазы, в которые был вставлен рисунок.
     – Да, – сказал он наконец, – вынужден признать, сержант, что вы правы. Нам такое и в голову не пришло. Почему мы должны были думать, что в рамку вставлены два листа бумаги, а не один? Мы же не делали экспертизу на плотность материала... Три дурака.
     – Ну что вы, – смутился Беркович.
     – А вы-то как догадались? – спросил Хан. – Вы ведь сразу сказали: "Я так и думал".
     – Видите ли, – вздохнул сержант, – как раз сегодня мы с инспектором обсуждали похожую проблему... Может ли человек делать два дела сразу? Вот я и подумал: а если в рамке было два рисунка, а не один? Ох, – опомнился Беркович, бросив вгляд на часы, – уже половина третьего, инспектор снимет с меня шкуру, если я не вернусь к трем.
     – Спасибо, сержант, – поблагодарил эксперт. – За мной должок.
     – Ах, – сказал Беркович, выходя из комнаты, – нам ведь еще работать вместе, вот и вернете.
    
     Следующая глава