– Я и не знал, что его настоящее имя Иосиф Парицкий, – сказал старший сержант Беркович, положив на стол газету.
     – Ты же никогда не интересовался живописью, – отозвалась Наташа, наливая мужу крепкий, как он любил, кофе. – Если бы ты хоть раз побывал на его выставке, то знал бы, конечно, что Офер Бен-Ам – псевдоним. Сын народа... Он так и жил, между прочим. Якшался со всяким сбродом, а потом писал картины. В молодости предпочитал постимпрессионизм, а в последние годы работал в манере примитивистов.
     – Да, – согласился Беркович, – примитива там хватает.
     – Жалко человека, – вздохнула Нашата.
     – Жалко, – кивнул Беркович. Если бы Наташа видела художника после смерти, она пожалела бы его еще больше. Пуля, выпущенная из "беретты", попала Бен-Аму в глаз, выстрел был сделан в упор. Судя по всему, была драка, Бен-Ам сцепился с нежданным гостем, должно быть, держал пистолет в руке, но грабитель оказался сильнее, повернул ствол и...
     – У Бен-Ама действительно была попытка ограбления или это версия для прессы? – спросила Наташа.
     – Скорее всего, – сказал Беркович. – Время было позднее, три часа ночи. Мастерская на первом этаже, а спал художник на втором. Должно быть, услышал какое-то движение внизу, взял свой пистолет и спустился. Застал вора в мастерской, началась драка...
     – Выстрел должны были слышать, – осторожно заметила Наташа.
     – Конечно. Он разбудил почти всех соседей. Но спросонья люди не очень соображают. Несколько человек видели, как от виллы Бен-Ама отъехала машина. А все остальное... Двое утверждают, что это был "шевроле", а трое – что это "сузуки". Один свидетель уверен, что машина была бордового цвета, а другой – что темнозеленого. И так далее. Все это нормально, Наташа, свидетели еще и не так путаются, но нам-то от таких показаний какой прок?
     – А следы? – продолжала спрашивать Наташа, пользуясь тем, что муж охотно отвечал на вопросы. – Отпечатки пальцев или след шин...
     – Вижу большого любителя детективной литературы!
     – Не иронизируй, – нахмурилась Наташа. – Что я такого сказала?
     – Ничего, – вздохнул Беркович. – Дождей, ты же знаешь, давно не было, на асфальте никаких следов. А в мастерской отпечатки пальцев только самого Бен-Ама. На пистолете и на ручке двери...
     – Значит, пистолет был в руке у Бен-Ама? – удивилась Наташа.
     – Именно. Кстати, репортер "Едиот" сделал из этого вывод, что художник покончил с собой. Выстрелил себе в глаз, видишь ли.
     – Почему нет?
     – Во-первых, машина. Ее же свидетели не выдумали. Во-вторых, пулевой канал... Бен-Ам мог сделать именно такой выстрел только если придерживал правую руку левой. Если он решилпокончить с собой, то это просто бессмысленно. Кто-то старался вывернуть художнику руку, в которой тот держал пистолет, и последовал выстрел...
     – Грабитель успел что-нибудь взять?
     – Нет. Видимо, Бен-Ам спал чутко и спустился в мастерскую буквально через несколько минут после того, как туда влез грабитель.
     – А как он влез-то?
     – В мастерской два окна, выходящих на море. Вечер был жаркий, Бен-Ам, видимо, любовался пейзажем, а потом пошел спать, отставив окна открытыми.
     – Неосторожно...
     – У него в мастерской сигнализация, и обычно художник тщательно проверял, заперты ли окна и двери. Но бывало, и, по словам соседей, не так уж редко, что он забывал обо всем на свете и тогда мог оставить открытым окно, мог забыть выключить газ в кухне... Однажды уехал на неделю в Париж, а входную дверь оставил открытой настежь. Вспомнил в самолете и звонил из аэропорта Орли, чтобы соседи нашли в салоне ключ и заперли дверь. В общем, художественная натура. А вчера вечером он не запер окно в мастерской...
     – Значит, вор был знаком с Бен-Ами, – заметила Наташа, – иначе откуда ему было знать о его рассеянности?
     – Конечно, – согласился Беркович. – Оперативники весь вчерашний день работали по связям и знакомым Бен-Ама. Даже нашли четырех подозрительных лиц: один раньше сидел за изнасилование, другой – наркоман, третий давно враждует с художником, а как-то даже подрался с ним на вернисаже, четвертого сам Бен-Ам терпеть не мог и грозил измордовать при удобном случае... Ну и что толку? Это разве повод для подозрений?
     – У кого-то из них может быть машина марки "шевроле"...
     – Или "сузуки". Бордовая или зеленая. Нет, Наташа, ни у кого таких машин нет, что ровно ничего не доказывает, потому что на самом деле свидетели могли ошибиться, и машина была, скажем, темносерым "фиатом"...
     Беркович вздохнул и допил уже остывший кофе.
     Через час он вошел в мастерскую художника. Эксперт Хан сидел на корточках перед подоконником и пытался отыскать хоть какие-то следы, оставленные грабителем.
     – Вчера два часа возился, – пожаловался он, – и теперь вот... Ничего. Убийца был, скорее всего, в мягкой обуви. Босоножки или что-то в этом роде. В них сейчас половина Израиля ходит.
     – Неужели в драке он не поцарапался, не порвал на себе рубашку, не оставил какой-нибудь нитки на майке художника?
     – Оставил, конечно! Не только нитку, но целый лоскут от рукава. Ну и что? Если ты мне предъявишь порванную рубашку, я тебе скажу, от нее ли лоскут. А без этой улики что я могу сказать? Только то, что на убийце была совершенно стандартная рубашка, которую можно купить в любом магазине.
     – Можно хотя бы сделать вывод, что убийца – не миллионер.
     – Миллионеры чужих квартир не грабят. И к тому же, миллионер, отправляясь на дело, мог надеть рубашку за сорок шекелей, чтобы замести следы.
     – Железная логика, – мрачно сказал Беркович и обвел взглядом висевшие на стенах картины. По его мнению, большая часть работ представляла собой жуткую мазню – лица людей были перекошенными, серыми или, наоборот, красными, как у индейцев. Несколько картин, впрочем, были написаны в другой манере – назвать это реализмом у Берковича язык не повернулся бы, но все-таки люди здесь выглядели более живыми и узнаваемыми. Женщина, разглядывающая украшения в витрине магазина – усталое лицо, бедная одежда, у нее наверняка нет денег, чтобы купить кулон или кольцо, но ей хочется... На соседней картине сцена в кафе: похоже, что двое мужчин выясняют отношения из-за женщины. На третьей – она висела ближе к двери – Бен-Ам изобразил, как один мужчина душит другого.
     Беркович сделал шаг назад и едва не опрокинул мольберт, пришлось наклониться и поднять упавшую на пол кисть. Старший сержант повертел кисть в руке, пытаясь определить место, откуда она упала. На табурете рядом с мольбертом стояла баночка с растворителем, из нее торчали три кисти, но та, которую поднял Беркович, была сухой.
     Старший сержант положил кисть поверх красок и обернулся к эксперту, соскабливавшему что-то с подоконника.
     – Рон, – сказал Беркович, – ты разбираешься в живописи?
     – Ровно настолько, насколько это нужно для дела, – отозвался эксперт. – Если тебе нужна консультация специалиста...
     – Достаточно твоего мнения. Посмотри на эту картину. Можешь ли ты сказать, работал ли над ней художник, и если да, то когда?
     – Раз он ее писал, то, ясно дело, работал, – резонно сказал Хан, но все же подошел к картине, изображавшей процесс удушения, и принялся внимательно всматриваться в лица мужчин. Минуту спустя он потер пальцем какую-то шероховатость на подбородке мужчины, душившего соперника.
     – Знаешь, – сказал эксперт, – эту морду подправляли совсем недавно. Дня два назад, не больше. А скорее – вчера. Но ведь картина написана в прошлом году, вон в углу дата...
     – Если снять верхний слой краски, – возбужденно сказал Беркович, – ты сможешь восстановить лицо, которое было под ним?
     – Запросто, – уверенно заявил эксперт. – Только зачем?
     – А затем, что там изображен убийца!
     – Что за странная идея? У Бен-Ама не было времени, чтобы...
     – Было! Ты же сам сказал, что картине больше года!
     – Ну-ка, – потребовал Хан, – изложи подробнее.
     – Потом, – отмахнулся Беркович. – Сними картину и займись делом. И кстати, захвати с собой кисть, вот эту, которая сухая. Вряд ли там есть отпечатки пальцев, но все же...
     Вечером Беркович вернулся домой в отличном расположении духа и с порога объявил:
     – Наташа, я это дело прикончил! Художника убил его давний приятель и коллега, представляешь? Негодяй вчера давал показания в числе прочих друзей Бен-Ама, и никому даже в голову не пришло...
     – Ничего не поняла, – сказала Наташа, накрывая на стол. – Когда ты голоден, то изъясняешься очень непонятно.
     – Сегодня я от нечего делать рассматривал картины в мастерской, – начал объяснять Беркович, – и мне показалось, что на одной из них лицо мужчины какое-то странное, будто двойное – из-под очертания подбородка видна краска другого оттенка. А рядом стоял мольберт, причем все кисти, кроме одной, торчали из банки с растворителем, а одна – сухая – лежала отдельно. И я подумал: почему эта кисть не в банке? Если Бен-Ам ею пользовался, то должен был положить в растворитель, верно? И зачем он подрисовывал лицо мужчины на картине? Кстати, там было изображено убийство: один человек душил другого. Допустим, подумал я, что кисть держал не Бен– Ам, а некто, пришедший ночью в мастерскую. Он подправлял лицо на картине, а в это время явился с пистолетом хозяин, узнал посетителя, тот бросил кисть, началась драка, ну дальше все, как определил эксперт... Случайный выстрел и все такое.
     – Кому было нужно подрисовывать чье-то лицо? – удивилась Наташа.
     – Все выяснилось, когда Хан снял верхний слой краски. Там было изображено лицо Игаля Цукермана, одного из приятелей Бен-Ама, тоже, говорят, неплохого художника. Мы пришли к этому Цукерману, и я сказал ему пару слов, а потом Хан нашел рубашку, от которой был оторван лоскут... В общем, несколько лет назад Цукерман задушил некоего Арнольда Векслера, дело тогда пришлось закрыть, потому что убийцу не нашли. А Бен-Ам обо всем догадывался или знал наверняка – сейчас уже не скажешь. И нарисовал эту сцену в своей примитивной манере. Манера манерой, но узнать Цукермана можно было без проблем, у него очень характерная внешность. Картина стояла в мастерской, и Цукерман как-то ее увидел. Вида он не подал, не станет же человек без лишней надобности признаваться в убийстве! Картина так бы и стояла, но Бен-Ам решил ее выставить в галерее Орена. Оставалась неделя, и Цукерман не знал, что делать. Сказать Бен-Аму, чтобы тот не выставлял картину? Это означало – признаться. Сделать вид, будто ничего не происходит? Но на выставке его могли узнать десятки людей, сопоставить факты... В общем, он решил подправить лицо, надеясь, что Бен-Ам не станет перед самой выставкой накладывать еще один слой краски. А там видно будет...
     – Цукерман знал привычки приятеля, – продолжал Беркович, – приехал поздно ночью, окно, как он и думал, оказалось открытым, он забрался в мастерскую и принялся исправлять собственное изображение. А тут явился Бен-Ам с пистолетом в руке...
     – Кошмар, – сказала Наташа. – А за что он задушил того?..
     – А, – махнул рукой Беркович. – Шерше ля фам. Любовь.
     – Ты сказал это так, будто любовь – великое зло, – возмутилась Наташа.
     – Если из-за женшины убивают, то любовь – зло, – твердо сказал Беркович и отправился в ванную, оставив за собой последнее слово.
    
     Следующая глава