В новом кабинете Беркович с самого начала чувствовал себя неуютно. Стол был слишком большим, окно, выходившее во двор управления, – слишком маленьким, а сейф, как две капли воды похожий на все остальные, почему-то казался Берковичу громоздким и очень неудобным. Старый его кабинетик, где с трудом можно было повернуться, представлялся теперь комиссару Борису Берковичу верхом уюта. Хорошо бы...
     Но назад пути не было. Только что Берковича поздравил с повышением и новым назначением сам Аронишки – в присутствии десятков сотрудников, – а Хутиэли сказал в адрес своего бывшего сотрудника столько лестных слов, что позавидовать мог бы и директор ФБР.
     – Если ты думаешь, – сказал Беркович эксперту Хану, также присутствовавшему на церемонии и усмехавшемуся в усы, когда его приятель краснел то ли с досады, то ли от удовольствия, – если ты воображаешь, что я теперь запрусь в кабинете и начну отдавать приказания инспекторам, как это делал Зихрони...
     – То я глубоко заблуждаюсь, – подхватил Хан и крепко сжал Берковичу локоть. – Безусловно! Ты будешь лично встревать в каждое дело и мешать инспекторам выполнять свои обязанности.
     – Нет, конечно, – смутился Беркович. – Я-то хорошо помню, как это неприятно, когда вмешиваются в расследование, да еще некомпетентно... Ты не прав, Рон. Встревать во все дела я не буду, но и надзором не ограничусь. Буду расследовать и сам...
     – В общем, еще поработаем, – кивнул Хан и поспешил к себе в лабораторию, а новоиспеченный комиссар полиции отправился обживать новый кабинет и искать общий язык с секретаршей Навой, не очень-то любившей своего бывшего шефа, но и к новому относившейся пока без должного уважения.
     – Нава, – сказал Беркович, стоя на пороге кабинета, – что если эту полку с безделушками снять вообще?
     Над сейфом была длинная полка, на которой Зихрони держал десятка два плюшевых зверушек – обезьянок, львов, тигров, леопардов, – ни одного домашнего животного Беркович в этой звериной компании не приметил и подумал, что принцип отбора свидетельствует об определенных чертах характера бывшего хозяина. Впрочем, сам Беркович не стал бы держать в кабинете ничего лишнего, а игрушкам уж наверняка самое место в детской комнате, а не в рабочем помещении.
     – Хорошо, – сухо сказала Нава. – Я распоряжусь от вашего имени. Полку снимут, а что делать с игрушками?
     – Моше не хочет их забрать?
     – Нет, – сказала секретарша. – Господин Зихрони сказал мне, что это – нам на память.
     – Понятно... – протянул Беркович, неожиданно ощутив себя человеком, рискнувшим осквернить память, дорогую, возможно, всем, кто работал прежде с ушедшим на пенсию комиссаром.
     – Хорошо, – сказал он, вздохнув. – Пусть стоят.
     Он сел за стол, включил компьютер и принялся просматривать поступившую с утра информацию. Дело о наркомане Пинкасе – ведет инспектор Бернштейн. Дело о пропавшем телевизоре – ведет Горелик, старый знакомый, ставший теперь подчиненным... Тоже возможны сложности, но оставим на потом.
     А это что? Убийство на улице Соколов... Зихрони поручил инспектору Кантору. Четвертый день расследования. Результы... Нет результатов.
     – Нава, – попросил Беркович через интерком, – не узнаете ли, на месте ли инспектор Кантор? Если да, не попросите ли зайти ко мне?
     Слишком много "ли" в одной фразе, – подумал Беркович. Надо тверже, иначе секретарша сядет на шею. Он представил себе эту картину, смутился и сразу же, естественно, подумал о Наташе, которой он в запарке рабочего дня ни разу не позвонил – а ведь обещал связаться, как только закончится процедура утверждения в должности.
     Беркович потянулся к телефонной трубке, но в это время в кабинет быстрым шагом вошел инспектор Кантор – улыбчивый, пухлый, как Карлсон, мужчина в самом расцвете сил, только почему-то без пропеллера на спине.
     Несколько минут спустя Беркович понял, что с Кантором они сработаются – это был прекрасный профессионал, и не его вина в том, что убийство бармена еще на раскрыли.
     Арон Хагай, сорока пяти лет, холостой, работавший барменом в ресторане "Эксцентрик", был убит сутки назад в своей квартире на улице Соколов. Полиция сразу же связала это преступление с другим – за три дня до убийства Хагая в "Эксцентрике" произошла сцена, напомнившая посетителям известные американские триллеры с участием Шварценнегера или Сталлоне. В разгар вечернего веселья в зал вошел неизвестный, спокойно миновал несколько столиков и, возможно, хотел поужинать. К нему поспешил метрдотель, но не успел сделать даже двух шагов – из-за столика у окна поднялся высокий мужчина лет пятидесяти, пришедший с дамой, и бросился к задней двери, которая вела на кухню.
     Все дальнейшее произошло в считанные секунды и ввергло посетителей в шок. Вошедший поднял руку, в которой оказался пистолет, раздался не очень громкий хлопок, и мужчина, торопившийся скрыться в кухне, повалился на один из столиков, едва его не опрокинув. Убийца же спокойно повернулся и вышел из ресторана прежде, чем хоть кому-то пришло в голову броситься за ним следом.
     Полицию вызвал метрдотель, и инспектор Кантор с опергруппой был на месте минут через десять после убийства. С опознанием убитого проблем не оказалось – во-первых, в его кармане лежало портмоне с удостоверением личности, во-вторых, дама, с которой он пришел поужинать, тут же объявила, что это никто иной, как Моше Хескин, известный в определенных кругах профсоюзный деятель, а в-третьих, Хескина опознали еще два посетителя ресторана, имевшие с ним дело в близком или отдаленном прошлом.
     Не оказалось проблем и с дамой – бывшей оперной солисткой, потерявшей голос и перешедшей недавно под покровительство так страшно погибшего Хескина. Даму звали Элизой Штингерман, и держалась она неплохо, пока не дала нужные полиции показания, после чего неожиданно упала в обморок и очнулась лишь в больнице "Ихилов", куда ее доставили на "скорой".
     А вот с убийцей получилась неувязка.
     – Эти свидетели! – воздев очи горе, воскликнул инспектор Кантор. – Почитайте, комиссар...
     – Зовите меня Борисом, так будет проще, – вставил Беркович.
     – Хорошо, комиссар. Так я говорю – свидетели. Лучше бы их вообще не было! Двадцать три человека – и все описывают убийцу по-разному. Одни – как высокого молодого человека, другие – как мужчину среднего роста и средних лет, третьи говорят о том, что было ему лет пятьдесят. По одним показаниям, убийца черноволос, по другим – лыс.
     – Видимо, играло роль освещение, – сказал Беркович. – Если смотреть с одного места, может показаться, что...
     – Все это понятно! – воскликнул Кантор. – Извините, что перебиваю, комиссар...
     – Борис.
     – Извините, Борис. Факт остается фактом – никаких надежных улик. Кроме одной, но очень важной – похоже, что убийцу узнал бармен, этот самый Хагай.
     – Почему вы так думаете?
     – Хагай с самого начала вел себя странно. Утверждал, что видит убийцу впервые, описания давал противоречивые, хотя со своего места должен был прекрасно его разглядеть. К тому же, как оказалось, Хагай прекрасно знал убитого – этого Хескина, – у них были общие дела.
     – Какие могут быть общие дела у бармена и профсоюзного деятеля? – удивился Беркович.
     – Это мы раскопали довольно быстро, – кивнул Кантор. – Обычная коррупция. Хескин брал взятки за то, что помогал устраивать людей на высокие должности в государственных компаниях, а Хагай был посредником и получал свою долю. Бармен ведь имеет дело со множеством людей, многие с ним делятся своими проблемами, человеком Хагай был общительным...
     – Схема понятна, – сказал Беркович.
     – Хагая я допросил позавчера, раньше просто времени не было, там два десятка свидетелей, и, к тому же, бармен трое суток не работал... В общем, я снял с него показания в пятницу, и мне показалось, что он темнит. О взятках мы уже знали, поскольку об этом сказали, во-первых, два свидетеля, опознавшие Хескина, во-вторых, на Хагая, как на посредника, показал один из посетителей "Эксцентрика". Вот материалы допросов, посмотрите, комиссар...
     – Борис, – автоматически поправил Беркович, перелистывая страницы, исписанные не очень понятным почерком инспектора. – Да, я вижу, хорошая работа. Насколько я могу судить, вы пришли к выводу, что Хескина убил кто-то, имевший с ним прежде дело...
     – Именно. Там ведь еще был и шантаж. Вот, посмотрите, показания Ицхака Бен-Михаэля... Его в тот вечер не было в ресторане, это уже другая линия допросов, я нашел восьмерых, дававших взятки Хескину через Хагая. Видите, комиссар... извините, Борис... Хескин не брезговал шантажом.
     – Это все не доказано, – вздохнул Беркович. – То есть, наверняка все это – и взятки, и шантаж, – имело место. Но пока это только показания одних против других.
     – И убийство Хагая, – напомнил Кантор. – Он был жив и здоров, пока я за него не взялся. Пока не раскопал, что он – звено в этой цепочке. Он единственный из свидетелей, который не только знал Хескина и всего его делишки, но имел дела и с "клиентами" Хескина, и, следовательно, мог узнать убийцу.
     – Довольно рискованно, – заметил Беркович, – входить в зал, где сидят десятки людей, и у всех на глазах стрелять... Маску нацепил хотя бы...
     – Голливуд! – хохотнул Кантор. – Знаете, комиссар... Борис... знаете, эти истории с масками – больше кинотрюки, в реальности мало кто из преступников пользуется маской, она мешает, в маске неудобно прицелиться, можно не попасть, а опознание... Ну, вы ж видите, что это такое – показания случайных свидетелей... Отца родного многие не узнали бы в этом хаосе...
     – Я все это понимаю, – улыбнулся Беркович горячности инспектора. – И все-таки риск быть узнанным слишком велик. Если, конечно, это был не наемный убийца, которого действительно никто узнать не мог. В том числе, кстати, и Хагай, и это обстоятельство опровергает версию о киллере.
     – Безусловно! – воскликнул Кантор. – Убийца понял, что узнан, и убил Хагая. К сожалению, мне не пришло в голову задержать бармена – в камере он остался бы жив и сумел дать показания...
     – У вас не было оснований для задержания, – покачал головой Беркович. – Я так понимаю, что вы намерены допрашивать всех, кого удастся обнаружить из возможных жертв шантажа Хескина?
     – А что остается делать? По-моему, один из них – убийца и Хескина, и Хагая.
     Беркович кивнул. Расстались они с Кантором, довольные друг другом. Оставшись один, Беркович прежде всего позвонил жене – Наташа обиженно сказала, что устала ждать звонка, но вполне понимает, как муж занят в новой должности...
     – И конечно, ты сегодня придешь позже обычного, – закончила Наташа. – У тебя ведь масса дел.
     – Почему же? Напротив, теперь делами занимаются мои сотрудники, а я слушаю и даю ценные советы. Так что домой вернусь вовремя.
     – Да? Приготовить твое любимое рагу?
     – И салаты, хорошо?
     – Будет сделано, мой комиссар! – воскликнула Наташа.
     Положив трубку, Беркович задумался. Он перелистывал лежавшее перед ним дело и думал о том, что, скорее всего, ни он, ни Кантор не обратили внимания на какую-то маленькую деталь в свидетельских показаниях. Не нравилась Берковичу версия Кантора. Странно – если убийца Хескина понял, что бармен его узнал, почему ждал трое суток прежде чем явился к Хагаю домой и пристрелил его? И почему Хагай открыл убийце дверь? Он понимал, что за дверью стоит человек, способный убить. Ведь Хагай узнал убийцу Хескина и молчал именно потому, что боялся его – так, во всяком случае, следовало из версии инспектора.
     Странно все это, нелогично. С другой стороны, иной версии просто не существует. Сам Хагай в шантаже не участвовал, взяток не брал – был посредником и получал свою долю. Убивать его имело смысл только в том случае, если он мог дать свидетельские показания, но почему тогда никто не трогал его целых три дня? Не мог же убийца Хескина знать, что именно говорил Хагай в полиции! Свидетелей убирают быстро или не убирают вообще.
     Если, конечно...
     Нет, это глупое предположение, – подумал Беркович и сам себя одернул. – Что значит – глупое? Если возникло предположение – значит, нужно его проверить. Глупое оно или нет – будет видно. Глупое – забудем. А если...
     Перелистав несколько страниц и сделав выписки, Беркович потянулся к телефону.
     Инспектор Кантор вошел в кабинет Берковича, когда часы показывали три минуты седьмого. Рабочий день закончился, Навы уже три минуты не было на месте, а Беркович надевал куртку, предвкушая ужин с бокалом вина в обществе любимой жены и сына, которого Борис не видел со вчерашнего утра – вечером, придя с работы, он лишь поцеловал уже спавшего Арика...
     – Вы его вычислили! – воскликнул Кантор. – Черт возьми, комиссар, это была блестящая идея.
     – Я вычислил? – удивился Беркович. – Да я до сих пор не знаю, о ком идет речь.
     – О Залмане Финкеле, конечно!
     – Какой еще Финкель? Впервые слышу эту фамилию. А, вспомнил! Это новый управляющий в "Хеврат мекомот", упоминается у тебя на шестой странице в числе друзей Хескина. Недавно с ним познакомился и...
     – Вот именно! – воскликнул Кантор. – Недавно познакомился – и такой карьерный взлет.
     – Думаешь, дал взятку?
     – Думаю – да. И более того: на сына Финкеля у нас есть досье – два года назад привлекался за хранение и распространение наркотиков. Отделался тремя месяцами условно. И думаю – после этого вовсе не завязал.
     – Та-ак, – протянул Беркович. – Иными словами, предполагаешь шантаж со стороны Хескина.
     – Как и во многих других случаях.
     – Не доказанных, – вставил Беркович.
     – Не доказанных, – согласился Кантор. – Но алиби на вечер убийства Хескина у Финкеля-старшего нет.
     – А на то время, когда был убит бармен?
     – Сейчас проверяется, мне должны позвонить...
     – Не сходится, – вздохнул Беркович. – Бедняга Хагай сам открыл убийце дверь, значит, по крайней мере знал в лицо...
     – Я понял твою мысль, – перебил Кантор. – Объясняю. Ты был абсолютно прав: проблема не в том, что Хагай узнал в ресторане убийцу Хескина и потому сам поплатился жизнью. Все действительно оказалось наоборот: бармен не узнал этого человека, он видел его впервые в жизни! Именно поэтому его и нужно было убрать.
     – Странное рассуждение, верно? – усмехнулся Беркович. – Обычно случается наоборот.
     – Но не в данном случае! Как рассуждал убийца? Полиция в любом случае выйдет на версию коррупции и шантажа, это очевидно, других мотивов для преступления нет. А раз так, то будут работать через бармена, который проворачивал все дела, как посредник. Бармен знал всех, с кем имел дело, в лицо. Но был один-единственный человек – Финкель, – которого Хагай не знал. И если бы бармен заявил в полиции, что он никогда прежде не видел убийцу Хенкина, то какой вывод мы должны были сделать?
     – Либо наемный киллер... – начал Беркович.
     – Либо Финкель, третьего не дано! – подхватил Кантор. – Вот почему нужно было убрать бармена – потому что он убийцу не узнал, вот в чем дело!
     – Это ты мне объясняешь? – усмехнулся Беркович, и Кантор смутился:
     – Извините, – сказал он, – конечно...
     – Так, – сказал Беркович. – И почему же Хагай открыл дверь убийце, хотя лично его не знал, а в ресторане видел впервые в жизни и при обстоятельствах, которые исключали желание дальнейшего знакомства?
     – Финкеля-старшего Хагай действительно никогда прежде не видел, а вот с младшим встречался неоднократно...
     – Наркотики?
     – Конечно. Когда судили младшего Финкеля, Хагай проходил по делу свидетелем, надежных улик против него в то время не оказалось.
     – А сейчас?
     – Сейчас – да, в квартире обнаружен тайник и триста граммов кокаина. Толку-то... Хозяин убит, по делу о наркотиках его уже не возьмешь...
     В кармане у инспектора телефон начал выводить мелодию марша тореадора, и Кантор поспешно достал аппарат и приложил к уху.
     – Понял, – сказал он, послушав, – еще минута, и я спускаюсь.
     – Так, – повторил Беркович. – Что с алиби?
     – Сержант Охана доложил: у Финкеля-младшего есть алиби на тот вечер, когда убили Хескина, а у Финкеля-старшего алиби на вечер убийства Хагая.
     – И круг замыкается, – задумчиво произнес Беркович. – Мы изначально ошиблись, полагая, что убийца был один.
     – Вы? – хмыкнул Кантор. – Это я ошибся, а вы меня ткнули носом в это противоречие.
     – Нет, – покачал головой Беркович. – Я тоже сначала решил, что действовал один человек. И меня смущало, почему же Хагай впустил его в квартиру... Теперь понятно.
     Он поднял взгляд на электрические часы, висевшие над дверью.
     – Черт! – вскричал комиссар. – Я обещал жене, что буду дома вовремя! Извини, Давид, побегу...
     Беркович натянул куртку, подхватил кейс и... остановился на пороге.
     – Черт! – еще раз сказал он. – Так хочется поставить в этом деле точку... Когда будешь задерживать эту парочку? Время дорого...
     – Сейчас и поеду. Мои люди уже в машине, ждут, когда я спущусь.
     – Я с вами, – решительно произнес комиссар. – Только жене позвоню, чтобы не волновалась...
     Он достал из кармана телефон и внутренне поежился, представив, какой голос будет у Наташи, когда он скажет ей, что и сегодня, в такой день, он придет домой позже обычного. Хотя – что значит "позже обычного"? Для кого-то обычно возвращаться с работы в шесть и усаживаться за стол во главе семьи. А кто-то обычно возвращается в полночь или вовсе утром. В последние месяцы Беркович обычно приезжал с работы к десяти или, в лучшем случае, к девяти часам. Значит, если рассуждать правильно, то сегодня он собирался вернуться гораздо раньше обычного, а получится, что вернется, как всегда. Все в мире относительно...
     – Наташа, – сказал он, услышав в трубке голос жены, – извини, не получается прийти раньше обычного, вернусь как всегда. Не сердись, хорошо?
    
     Следующая глава