Залман Бергман сам вызвал "скорую" и все время, пока его везли в приемный покой больницы "Ихилов", вслух размышлял о том, что он мог съесть такого, отчего его так вдруг прихватило, и почему такая боль в желудке, и поскорей бы ему сделали промывание...
     Промывание, а точнее, инфузию, Бергману, конечно, сделали немедленно, но это ничего не изменило в его судьбе: минут через десять после начала процедуры он потерял сознание, и пока врачи переключали аппаратуру, Залман скончался, испытывая перед смертью сильнейшие боли, о чем свидетельствовало выражение его лица.
     В полицию позвонил доктор Альперон, который несколько часов спустя после смерти Бергмана сел писать эпикриз и неожиданно обнаружил, что первоначально поставленный диагноз – острое пищевое отравление – странным образом не подтверждается лабораторными данными.
     Доктор не хотел разговаривать с дежурным и требовал к телефону кого-нибудь из "вменяемых следователей", не объясняя, впрочем, что он при этом имел в виду. Подумав, дежурившая в это время на полицейском коммутаторе Дора Губерман соединила Альперона со старшим инспектором Берковичем, в результате чего вся эта история и получила столь неожиданное завершение. Попади "дело Бергмана" в любому иному следователю, преступник, скорее всего, так и не был бы найден, из чего не следует, что в израильской полиции мало толковых людей и лишь один Беркович семи пядей во лбу. Просто в нужное время Беркович вспомнил нечто такое, что мог вспомнить только он, поскольку...
     Впрочем, по порядку.
     – Не понял, – сказал старший инспектор Беркович, когда доктор Альперон закончил длинную и невнятную фразу. – Так умер ваш пациент или не умер, в конце-то концов?
     – Я же ясно сказал, – раздраженно повторил доктор. – Бергман умер и, возможно, уже похоронен, но от того, от чего он умер, он умереть не мог ни в коем случае. Именно поэтому я думаю, что полиция...
     – Давайте все сначала, – попросил Беркович. – Я буду задавать вопросы, вы отвечайте коротко "да" или "нет", так мы быстрее разберемся в том, кто и отчего умер.
     Через несколько минут старший инспектор уяснил для себя следующее: Моисей Берман, репатриант из бывшего СССР, 53 лет, с очевидными признаками острого пищевого отравления; более того, будучи опытным терапевтом, доктор Альперон по ряду признаков, перечислять которые в телефонном разговоре было бы долго и бессмысленно, определил, что отравился Бергман грибами; разговор с родственниками (конкретно – с матерью и братом) покойного удостоверил правильность вывода врача – Бергман ел на обед грибной соус, который сам же приготовил из "даров леса", им же самим собранных в ближайшем к дому лесочке. Никаких сомнений в причине смерти у врача не возникло, и тело было выдано родственникам для захоронения (полицию, естественно, поставили в известность, прибывший на место сержант Лейбович с мнением врача согласился и против выдачи тела не возражал).
     Что же произошло потом? А вот что. В лаборатории произвели анализ материала, извлеченного из желудка Бергмана в то время, когда он еще был жив и получал инфузию (кишку в желудок ввели, – определил для себя Беркович). Результат: Бергман не мог отравиться грибами, поскольку никаких токсинов в пище обнаружено не было. Бергман вообще не мог ничем отравиться, поскольку пища оказалась настолько качественной, насколько вообще может быть качественной пища в наш насыщенный химикатами век.
     Может, он на самом деле умер от сердечной болезни? – на всякий случай спросил Беркович, получив в ответ многозначительное молчание (наверняка в это время доктор Альперон на другом конце провода пожимал плечами и поднимал взор к потолку).
     – То есть, – резюмировал Беркович, – пациент умер от болезни, от которой умереть не мог в принципе.
     – Так я это и сказал с самого начала! – закричал, потеряв терпение, доктор Альперон.
     – Буду у вас через двадцать минут, – сказал старший инспектор и положил трубку.
     Похороны Бергмана назначены были на три часа, тело уже перевезли на кладбище, родственники подъехали, и, по мнению Берковича, их оказалось раз в пять больше, чем могло быть у ничем не примечательного репатрианта, ни одного дня в Израиле не работавшего по причине острого нежелания трудиться в какой бы то ни было области народного хозяйства. Переходя от группы к группе, вслушиваясь в разговоры и задавая время от времени ничего, казалось бы, не значившие вопросы, Беркович выяснил, что на доисторической Бергман был директором большого металлургического завода, руководил коллективом в две тысячи человек, имел жену и двух сыновей, но один его сын в девяносто шестом погиб в дорожной аварии, второй уехал учиться в Штаты и почему-то прервал с отцом всякие отношения, а жена Лариса уже после переезда Бергманов в Израиль вильнула хвостом, как выразилась одна старая дама, и вернулась назад, в Челябинск, где стала сожительствовать с нынешним директором того самого комбината, начальником которого прежде был ее муж.
     Из чего, по мнению Берковича следовало, что выходила она не за Бергмана, а за директорское кресло, с которым и не могла расстаться, ибо любовь зла.
     Как бы то ни было, в Израиле Бергман жил неизвестно на какие деньги, поскольку работать не собирался, а от института национального страхования получал такие крохи, на которые даже кошку прокормить было трудновато. Можно, конечно, получить у судьи санкцию и проверить банковский счет покойного, но для этого требовалось время, а Берковичу не терпелось понять, кто из присутствовавших на похоронах мнимых друзей и родственников свел в могилу несчастного директора, ибо логика подсказывала старшему инспектору, что убийцу, если, конечно, речь действительно шла об убийстве, нужно искать здесь, среди друзей и близких, и нигде более.
     Он вспомнил разговор с доктором Альпероном, произошедший всего полчаса назад в его больничном кабинете.
     – Я могу, в принципе, задержать похороны, – сказал Беркович, – и получить решение о вскрытии тела в связи с вновь открывшимися обстоятельствами.
     – Вновь открывшиеся обстоятельства, – заметил Альперон, – достаточно для того, чтобы вскрытия не производить. И так все ясно.
     – Я покажу заключение лаборатории нашему судмедэксперту, – сказал Беркович. – Но давайте предварительно расставим точки над i. Сердце.
     – Здоровое. Кардиограмма снималась все время до самой смерти. Инфаркт и прочие сердечные болезни исключены. Это есть в эпикризе...
     – Мозг?
     – В норме. Энцефалограмма тоже была сделана. Если вы имеете в виду инсульт и другие болезни, связанные с мозговым кровообращением, то можете об этом забыть. В эпикризе...
     – Отравление?
     – Об этом я уже сказал. Все внешние признаки отравления налицо. Руководствуясь только этими признаками, я и поставил диагноз, причем был в нем совершенно уверен. Но вот лабораторные...
     – Да, вижу. Если бы материал для анализа был взят из желудка Бергмана после его смерти, например, при вскрытии...
     – Я бы сказал, – подхватил врач, – что токсины за это время могли соединиться с другими ферментами и тогда мы бы действительно могли яд не обнаружить. Но ведь желудок исследовали еще тогда, когда Бергман был жив...
     – И яд, если он существовал, должен был еще действовать, – кивнул Беркович.
     Он взял с собой напечатанный на компьютере эпикриз, намереваясь посоветоваться с экспертом Ханом, и поехал на кладбище, где и узнал, что друзей у Бергмана было пол-Израиля, а враги, если и были, то остались в Челябинске. Жена, правда... Телеграмму ей, конечно, послали, но прошло слишком мало времени, если она и приедет, то не раньше понедельника. Сын? А что сын? Сказал по телефону, что, мол, жалко папу, но прилететь не может, сессия, он ведь в Гарварде учится, не где-нибудь. Женщины? У кого, у Жоры? Да он и в молодые годы по бабам не очень любил, все дела, дела. Женился, правда, по любви, и двух сыновей настругал, но это – так человеку положено: вырастить сыновей, построить дом, посадить дерево...
     В сторонке стояла крупная женщина средних лет – как сказали Берковичу, домработница Бергмана, одинокая репатриантка, которой он платил из своего кармана (сумма так и осталась неизвестной), чтобы та прибирала в его трехкомнатной квартире, готовила обеды и время от времени приносила с рынка фрукты, которые покойный любил.
     Разговорить любого собеседника Беркович умел – даже если рядом происходили похороны и тело опускали в могилу при полном молчании окружающих. Анна Моисеевна была рядом с Жориком, когда ему стало плохо. Что он ел? Грибы. Причем сам их собрал в лесочке, это были хорошие грибы, лисички, в Израиле только лисички в лесу и найдешь, если, конечно, не считать поганок. Сам собрал, сам помыл, сам сварил и затем пожарил. Анна Моисеевна только картошку почистила, а потом и с картофелем Жорик сам возился – покойный любил готовить, это вам каждый скажет, кто с ним общался.
     Значит, никто, кроме Георгия Марковича, к еде не прикасался? Нет, никто, а почему вас это интересует?
     Никого, кроме Жорика Бергмана и Анны Моисеевны в квартире, кстати говоря, не было, и потому получалось, что... Да ничего не получалось, поскольку кто бы ни готовил еду, яда в ней все равно не было.
     После похорон, придя в удрученное состояние, Беркович позвонил эксперту Хану и пригласил приятеля "ударить по пицце". Взяли еще и пива. Беркович достал из дипломата подписанный доктором Альпероном эпикриз, Хан внимательно изучил документ и сказал:
     – Не придерешься. Внешние симптомы никак не соответствуют внутренним. Противоречие.
     – К тому же, и мотива нет, – пожаловался Беркович. – За что?
     – Так ведь не убивали же его! – удивился Хан. – При чем здесь мотив?
     – А я все-таки думаю, что это убийство, – стоял на своем старший инспектор. – Да, противоречие. Его и нужно разрешить. И если найти мотив... Не дает мне покоя мысль о том, что убийца присутствовал на похоронах и я даже пожал ему руку.
     – Ты собираешься говорить с каждым?
     – Не знаю. Но сведения соберу.
     Весь следующий день ушел у Берковича на то, чтобы собрать нужные ему сведения. На кладбище было семнадцать мужчин и три женщины, включая Анну Моисеевну. Одиннадцать мужчин оказались соседями по дому, никаких контактов при жизни с покойным не имевшими, но в столь скорбный час пожелавшими проводить Бергмана в последний путь. Без них и миньян бы не собрали. Две женщины, кстати, были женами соседей Бергмана и знали покойного не лучше, чем их мужья. Среди шести оставшихся мужчин были:
     двое завсегдатаев ресторана "Пикник", где Бергман любил проводить вечера в застольных беседах – типичные израильтяне, ни слова не понимавшие по-русски, но, по их словам, знавшие вполне достаточно, чтобы посидеть с хорошим человеком;
     два приятеля Бергмана по шашечным играм на бульваре Ротшильда, оба были новыми репатриантами, один из Белоруссии, другой с Кавказа, о покойном знали только то, что в шашки он играл на уровне второго разряда, дома у Бергмана никогда не бывали, о смерти его узнали на бульваре, а от кого – да кто знает, народ говорил, они услышали;
     Хаим Чернецкий, пятый из шестерки, хорошо знал Бергмана по Союзу, когда-то работал на комбинате завцехом, но с перестройки директора не видел, потому что в восемьдесят девятом уехал в Израиль, о смерти бывшего начальника узнал по радио – да-да, сообщали по Решет Бет, что репатриант такой-то отравился грибами, вот, мол, к чему приводит неосторожность, тогда-то он и вспомнил фамилию, начал звонить знакомым, узнал адрес...
     И наконец, Лев Беринсон, единственный, кто бывал у покойного в гостях, знакомы они были года три, познакомились на вечере в Общинном доме, куда Бергман лишь однажды заглянул, воображая, что встретит там хорошую компанию бывших начальников. Сам Беринсон никогда руководящие посты не занимал, в Израиле работал на популярной должности сторожа, а в Союзе был научным работником – и неважно в какой области, он, мол, сам не любил вспоминать.
     Не нужно было и ввязываться в это расследование, – думал Беркович по дороге домой. Ничего в этом деле нет. Медицинское противоречие? Верить нужно лабораторным анализам, а не внешним симптомам.
     Но умер же человек от чего-то, и если не от пищевого отравления, то – по какой причине?
     – Послушай, Рон, – сказал Беркович, позвонив по мобильному телефону эксперту Хану, тоже ехавшему домой – правда, в противоположную часть Тель-Авива, – я все думаю о противоречии между внешними признаками и внутренним состоянием.
     – А! – воскликнул эксперт. – И ты тоже! Я весь день подбирал материалы...
     – Давай сверим, пришли ли мы к одинаковым выводам. Как решаются противоречия? Либо в пространстве, либо во времени. С пространством мы ничего поделать не можем – речь идет об одном человеке, а не о двух разных. Значит...
     – Значит – время, – подхватил Хан. – В тот момент, когда забирали для анализа пищу из желудка Бергмана, там уже не было токсина. Все впиталось в кровь.
     – Анализ крови тоже делали, – напомнил Беркович.
     – Это было первое, что предприняли врачи, – согласился Хан. – Как только больного положили под капельницу, взяли кровь. Ничего не обнаружили и больше кровью не занимались, да и не до того было.
     – Вот! – воскликнул Беркович. – Токсин начал действовать, когда Бергман съел грибной соус. Когда его привезли в больницу, в крови этой отравы еще не было, а в желудке еще была. Потом, четверть или полчаса спустя, картина радикально изменилась – токсин перекочевал из желудка в кровь...
     – Скорее, – предположил Хан, – большая часть распалась на безвредные составляющие, но и меньшей было достаточно...
     – Так и было! – воскликнул Беркович.
     – Ну и что? – философски заметил Хан. – Это наши предположения. Даже если эксгумировать тело и провести вскрытие, уверен, даже следов токсина я не найду ни в желудке, ни в крови. В современной токсикологии существует больше десяти препаратов...
     – Я понял, не нужно читать мне лекцию, – прервал друга Беркович. – Гиблое дело, верно?
     – Абсолютно, – вздохнул Хан.
     Весь вечер Беркович был задумчив, и когда Наташа решила рано отправиться спать (ей было скучно смотреть телевизор с молчавшим и погруженным в себя мужем), он тоже поплелся в спальню. Лег, обнял жену и неожиданно спросил:
     – Зачем убивать человека, у которого нет врагов?
     – Сейчас нет, а вчера, может, были, – пробормотала Наташа.
     – Вот и я об этом. Противоречие, верно? Извини, я сейчас.
     В гостиную Беркович прошлепал босиком, забыв о тапочках. Позвонил сначала в полицейский архив, вызвав приступ раздражения у дежурного, а потом сел к компьютеру и до трех ночи разбирался с историей приватизации в российской металлургической промышленности.
     Утром Беркович уехал из дома, когда Наташа еще спала, зато вечером вернулся рано и в хорошем расположении духа.
     – Пойдем к кафе? – предложила Наташа. – Арончик хочет в "Азриэли" – покататься на детской площадке.
     – Непременно, – сказал Беркович. – А по дороге я тебе расскажу о деле, которое сегодня закончил.
     Так он и сделал. Арончик скатывался с горки, Борис с Наташей сидели на скамеечке, освещенные заходившим солнцем, и рассказ о трагической смерти Бергмана прозвучал, как не очень страшная сказка о злых разбойниках:
     – Когда приватизировали комбинат, Бергман, как многие другие в те годы, заработал много денег, но оставил с носом лучших друзей, которые ему помогали. Когда в середине девяностых начались разборки, Бергман сбежал в Израиль, воображая, что здесь его не достанут. В списке присутствовавших на похоронах был только один человек, который знал Бергмана по прошлой жизни: Хаим Чернецкий.
     – Так он же о смерти Бергмана узнал только по радио, – напомнила Наташа. – Ты сам только что сказал.
     – Узнал по радио, – согласился Беркович. – И дома у Бергмана не бывал никогда. Алиби безупречное. А подарочек бывшему шефу послал по почте. Коробку конфет от старого сослуживца Бергман получил за три дня до гибели. Тогда же и съел – покойный любил сладкое. Это Анна Моисеевна подтвердила. Оставшиеся конфеты она и съела – на следующий день он угостил домработницу.
     – Конфеты были отравлены? Но ведь женщина не...
     – Конечно. Само по себе вещество безвредно, но из организма довольно долго не выводится. И если в это время съесть обычные, совершенно не ядовитые грибы...
     – Я поняла! – воскликнула Наташа. – Я читала о таких ядах. Где же я об этом читала? Совсем недавно... Но откуда Чернецкий знал, что Бергман будет есть грибы?
     – Уж это он мог предположить с полным основанием, – пожал плечами Беркович. – Вкусы бывшего начальника были ему хорошо знакомы. Вместе в свое время по грибы ходили.
     – Допустим! Но ведь достать яд, наверно, очень сложно? Это не цианистый калий...
     – В России? За деньги? Все что угодно. В девяносто восьмом Чернецкий с семьей репатриировался в Израиль и привез с собой небольшую ампулу... Несколько лет ушли на то, чтобы все разузнать...
     – Он сознался? – помолчав, спросила Наташа.
     – Ты, как Вышинский, считаешь, что признание – царица доказательств? – с укором спросил Беркович. – Нет, он молчит, как рыба. Но доказательства есть. Мы нашли ампулу с токсином...
     – Он ее не выбросил? – поразилась Наташа. – Самую главную улику?
     – А ты знаешь, во сколько она ему обошлась? Деньги пожалел. И наверняка был уверен, что никто его не вычислит. Я видел Чернецкого на похоронах и знаешь о чем подумал? Вот человек, который любил покойного.
     – Как же ты ошибся, – иронически сказала Наташа.
     – Я никогда не ошибаюсь, – самоуверенно заявил Беркович. – Он действительно готов был за начальника в огонь и воду. Пока тот его не обокрал. И тогда любовь...
     – Это нам, женщинам, понятно, – заключила Наташа. – От любви до ненависти один шаг.
    
     Следующая глава