«И такое околдование распространено повсеместно…»
Мой дорогой супруг,
Писала Вам это письмо несколько недель, и потому, боюсь, оно не застанет вас в порту Лиссабона, а лишь в Кадисе. Мой господин, в доме нашем все идет по заведенному Вами порядку, и мы пребываем в добром здравии и настроении, ожидая Вашего приезда. Хотя, признаюсь, мне не так уж просто поддерживать этот порядок в нынешнем положении, поскольку я сейчас тяжела и неповоротлива не только телом, но и умом.
О, мой драгоценный супруг, помните ли Вы ту ссору, которая разразилась, когда я попросила Вас покинуть супружеское ложе? Вначале Вы негодовали; потом согласились, что десятерых детей достаточно любому дому; а после заметили, что моя отчаянная просьба оставить постель холодной не совпадает с моей неизменной тягой к вам. Вы взяли меня, как обычно, ссора утихла, а я сейчас вынашиваю дитя нашего примирения, или вернее, детей, если я не изменю своей привычки к двойням.
Мне было проще съесть раскаленные угли, чем затеять с Вами тот разговор, однако тогда мне пришлось замолчать самую важную часть своей истории. Я не решалась…
Но теперь я расскажу вам обо всем.
Прошлое, которое не отпускает меня, жжет и мучает во сне и наяву уже двенадцать лет. Мой господин, я на коленях умоляю Вас поверить мне.
Вы помните, как на следующий день после нашего венчания в церкви святой Клары дела заставили Вас уехать на Канарские острова, как я боялась, что вы будете там воевать? Я тогда была так глупа, что умоляла Вас остаться; но я еще не знала, что Вы оставили меня не одну.
Моя старшая сестра заметила это раньше, чем я; поверив ее словам, я преисполнилась надежды и страха. Я гордилась тем, что мое лоно так быстро восприняло Ваше семя, и надеялась, что смогу с первого раза подарить Вам наследника; а страх… уже две мои замужних подруги умерли родами, и я выслушала достаточно, чтобы знать, что приближаюсь к величайшему испытанию в своей жизни.
В те времена в Бордо не было лучшей повитухи, чем Жанин Сушон; вспомните, что она долгие годы пользовалась доброй славой, перед тем, как все случилось.
Да, ее имя уже тогда было омрачено витающими вокруг нее слухами. Говорили, что повитуху Сушон видели на перекрестке, где она тянула из земли черный корень, что по ночам повитуха натирается жиром, вытопленным из младенцев; и, главное, что она спасет жизнь ребенку, отдавая взамен его душу дьяволу; якобы она добивалась на то согласия у матерей, не помнящих себя от боли родовых схваток.
Но все здравомыслящие дамы объясняли эти слухи тем, что доктора-мужчины хотят руками нашей всемилостивейшей Церкви избавиться от опасной соперницы. Мастерство мадам Сушон и ее пол одинаково язвили и унижали их гордость, их ученость и кошелек. Ведь если мужчины во всем превосходят женщин, они могут превзойти их и в коварстве, не так ли?
Моя сестра Катрин, да примет Господь ее душу, для того, чтобы успокоить меня, рассказывала, что руки повитухи были такими мягкими и ласковыми, а роды такими быстрыми и легкими, что боль почти не туманила ей рассудок и она бы непременно запомнила, если бы ей предлагали заключить договор с дьяволом.
То шутками, то серьезными беседами она помогла мне избавиться от моего суеверного страха; стоит сказать, что ее третья дочь, которая родилась при помощи мадам Сушон – и без нее бы не выжила, была мне почти ровесницей и любимой подругой, и я не могла не испытывать к повитухе заглазной благодарности.
И, когда срок пошел на седьмой месяц, я все же решилась навести мадам Сушон. У этого визита была непримиримая противница – служанка Габриэла, которая уже пятнадцать лет состояла при вашем доме и которую Вы так великодушно отдали мне горничной. Она плакала, умоляла и ломала руки, чтобы убедить меня, а я была так юна, уверена в себе и бессердечна, что от души смеялась над ее страхами.
- Разве договор с дьяволом дает право спокойно входить в Храм Божий? – обрывала я ее, когда Габриэла начинала заходиться в причитаниях; ведь я знала, что Жанин Сушон, как и моя сестра, была ревностной прихожанкой церкви святой Екатерины. Повитуха регулярно вносила свою лепту, а сверх того ее золото пошло на дивно красивую дароносицу, сработанную настоящим итальянским мастером.
- Разве наш господин оставил нас босыми и голыми, что моя госпожа идет к повитухе, а не зовет к себе доктора? – спрашивала меня Габриэла, надеясь уязвить мою гордость; однако я помнила, как умирала наша мать. Спрятавшись за занавесью, я видела все. Плод не хотел выходить, и тогда мать привязали к лавке, головной конец подняли вертикально над землей, а ножным концом стучали о вязанки хвороста, чтобы ускорить рождение. Крики матери неслись по всему дому. Наконец было решено позвать доктора и священника; священник читал молитвы, а доктор взял крестильный шприц, чтобы святая вода окропила дитя в чреве матери, и он не умер неокрещенным; а затем в его руках оказался инструмент, похожий на копьецо с поперечной ручкой. Я молилась о том, чтобы он помог родиться дитю, чтобы мать перестала кричать…
Доктор ввел свое копьецо внутрь вкручивающими движениями, а когда вынул, наконечник был весь в крови и белесой слизи, а голова матери свесилась на грудь, как у Христа на кресте. Она умолкла, - и молчала тогда, когда доктор вытащил из нее голову моего брата или сестры. Голову он уложил в корзину и снова взял свои ложки; затем он вытащил из матери залитое кровью обезглавленное тельце.
Мать в забытьи горячки прожила после этой искусной операции еще два дня; а я никому, даже своей любимой сестре не рассказала о том, что видела. Но и стены монастыря святой Клары, куда меня отдали вскоре после смерти матери на воспитание, не защитили меня от приходящих во сне чудовищных картин.
Простите меня, мой дорогой супруг, что я вынудила вас прочесть это; но я хочу объяснить, почему я решила пойти именно к Жанин, - и не могу пренебречь ничем, что говорило бы в мою пользу. Мой страх заставил меня выбрать повитуху, а не доктора.
И дом ее, окруженный многокрасочным, цветущим с начала весны и до поздней осени садом, где она вместе с помощницей выращивала лечебные травы, ничем не походил на покосившуюся ведьмину хибару.
Дом был выстроен на фундаменте и по образцу римских вилл; тогда меня просто поразили возносящиеся ввысь колонны, простор и обилие воздуха в небольшом с виду доме.
Мне было жаль, что не сестра ведет меня к повитухе, однако в ту пору Картин была больна, и мне пришлось терпеть ворчанье Габриэлы.
Но внутрь мы попали не сразу; когда мы подошли к двери, навстречу нам заторопилась помощница повитухи, робкая бледная девушка с постоянно опущенными долу глазами, резкой линией лба и носа без намека на переносье и некрасивой, прямой словно палка спиной.
- Госпожа Сушон сейчас принимает одну даму, если вы будете любезны подождать, я проведу вас по саду, - прошелестела она тихо, словно ночной дождик.
- Госпожа, неужели мы будем ждать? – рассерженно обернулась ко мне Габриэла. Я помню, что засомневалась тогда, потому что и сама разгневалась на такое обращение, но… сад повитухи Сушон был так красив! Ограду и крыльцо дома увивали дикие розы, виноград и хмель; стройные деревья в саду возносились вверх к солнцу, а их ветви гнулись к земле от тяжести плодов. Яблоки краснели, а лечебные травы наполняли воздух благовониями. Вьющиеся по саду тропинки на каждом повороте открывали нечто новое – то солнечные часы, то причудливо обросший лишайником камень, - и с ветвей неслись птичьи трели, в которых мне чудилось упоенное восхваление сада.
Ветер донес до нас неясный оклик: даже не слово, а тень от слова, неразборчивая и непонятная мне, но, видимо, явственная для служанки мадам Сушон. Чуть приметно вздрогнув и еще ниже опустив голову, она пробормотала:
- Мадам Сушон зовет вас, госпожа, если вам угодно пойти к ней.
- Разумеется, мне угодно! – удивилась я ее словам и заторопилась к дому. Избыток великолепия вокруг уже начал производить гнетущее впечатление, и мне требовался отдых от красоты.
Габриэла, которая намного раньше меня утомилась прогулкой, ждала нас в беседке, и я велела ей оставаться там.
- Но, госпожа! – попробовала она возразить, но я помешала ей встать и снова приказала ждать меня снаружи. Габриэла покорилась; она вытащила четки, и мрачное щелканье бусин сопровождало меня по дороге к дому мадам Сушон.
Увидев мадам Сушон, я поняла, что слух о том, что она якобы присутствовала на лекциях в Сорбонне по хирургии, переодевшись в мужчину, полностью абсурден. Ни мужская одежда, ни даже рубище неспособны были скрыть ее пол. Ее кожа была белой с розоватым отливом, точно цвет вишни – никогда у мужчин не бывает такой кожи; длинную изящную шею венчала голова с правильными чертами лица; а пышная грудь могла вскормить дюжину детей. Между двух полушарий почти потерялся массивный золотой крест.
Но первым, что поразило меня в ее облике, были руки мадам Сушон. Такие же белые и гладкие, как ее лицо, они, несмотря на все свое изящество, таили в себе немалую силу. Пожалуй, только руки ее можно было спутать с руками юноши, молодого сильного юноши.
Этими руками она словно сняла с меня смущение и страх; когда она усадила меня на подковообразное сиденье «стула повитух» и попросила задрать юбки, я выполнила ее повеление со спокойным сердцем.
Помощница мадам Сушон с молниеносной быстротой поднесла ей фарфоровый таз с настоем ромашки, и мадам Сушон медленно окунула в него свои красивые руки, а затем вытерла их чистой тряпицей. Осмотр длился недолго и не причинил мне никакой боли. Затем по одному кивку мадам Сушон девушка расшнуровала мне платье, и повитуха немного помяла мне грудь.
Еще один молчаливый кивок, и помощница торопливо ушла, вернувшись с корзиной, переполненной яблоками и настолько тяжелой, что она тащила ее двумя руками. Поставив ее у моих ног, она мгновенно отступила, и, видимо, получив еще одно молчаливое распоряжение от мадам Сушон, скрылась в саду. Я невольно подумала, какими методами повитуха добивалась такой понятливости и покорности, однако со мной мадам Сушон разговаривала мягко и терпеливо. Она сказала, что я здорова и рожу здоровое дитя, а так как оно начало пускать корни в моем лоне, его соки сейчас смешиваются с моими. Это и вызывает утреннюю дурноту, которую способны исцелить только яблоки из ее сада. Я должна принять их в подарок…
Голос у мадам Сушон был негромким и низким, напоминающим жужжание пчел возле улья, и каждое слово надежно оставалось в памяти.
– Я давала эти же яблоки вашей сестре, да… и что же она не пришла с вами?
- Она больна, - поспешила я ответить.
- Вы навещали сестру? Отчего не рассказали мне про её болезнь?
- Ее болезнь не того рода, чтобы требовалось вмешательство повитухи, - резко ответила я, не желая говорить больше того, что уже сказала.
Но мадам Сушон уже оставила недовольный тон, и, явно стараясь сгладить свои слова, заговорила успокаивающе.
- Я видела множество женщин, и, хоть не могу проповедовать как священник, вызывая к доброте и любви, но знаю точно – нет и не должно быть ничего прочней и дороже семейных уз и заботы о близких.
- Позвольте я расскажу вам историю, которую наблюдала очень давно, еще в пору моей юности? – спросила она.
Я охотно ответила согласием, наслаждаясь звуками ее голоса.
- …не так давно, и не столь далеко отсюда жило богатое и могущественное семейство. Отцу повезло стать графом, он управлял окрестностями, его сын был там лучшим воином, а дочь – первой красавицей. Рядом были сестры, братья, племянники, кузины и двоюродные внуки... Земля была богата, и под его рукой все родственники процветали и радовались. Были среди них две сестры-близняшки, которые доводились графу племянницами. У одной был чудесный цветник, а у второй – дивный сад, и обе они были искуснейшими вышивальщицами. Прекрасные гобелены их работы обманывали пчел и бабочек, которые не отличали роскошные цветы и налитые соком плоды от настоящих. Но сёстры не любили друг друга: всё спорили, кто красивей, чья работа искусней и важней, на кого из них брошено больше восхищенных взглядов.
Ни дня не проходило у сестер без ссоры, и наконец старый граф придумал, как их помирить. Они получили от владетельного старца один гребень для волос, увитый лозой из янтаря с золотыми листьями.
Та, чью прическу украшал это гребень, в глазах смотрящих становилась первой красавицей. Сестрам приходилось меняться, но замысел владетеля удался без сомнения, и хоть они порой сердились друг на друга, но теперь сдерживали гнев и они не портили вышивки.
Все бренно в мире. Лето жизни перешло в зиму, отвернулась от этого семейства удача, и поражения в битвах перемежались глупыми несчастьями в семье. Владетель грозовой ночью проиграл своё главное сражение, бросил и семью, и замок на высокой скале. В замке узнали об этом, и так вышло, что одна из сестер,- та, на которой в ту ночь был гребень, - решила не отдавать его второй, а сбежала. В дорожную суму она спрятала лучшие рисунки цветов и плодов, самые прочные и острые иглы, и выскользнула из обреченного замка через потайную калитку.
- Она мечтала стать и сильнее, и могущественнее старого графа. Глупышка… С тех пор она бродит по миру. Гребень пришлось отдать за дом, который она вскоре покинула. Увяла её красота, почти забыто ремесло, а в довершении всех несчастий, вышло так, что люди даже чаще поминают её сестру. Так что не забывайте своих родных, без семьи каждый из нас все лишь странник безо всяких корней.
Я поблагодарила ее, расплатилась и позвала Габриэлу, чтобы та несла корзину.
К дому мы возвращались в молчании, но если мое молчание было вызвано раздумьями, молчание Габриэлы оставалось преисполненным негодования.
Мой великодушный супруг, простите меня за то, что я веду свой рассказ без должного сочувствия к Габриэле. Однако хотя Габриэла и была мне помощницей и защитницей, все же отдавала свою преданность не мне, а Вашему ребенку в моем лоне.
Наконец Габриэла не выдержала и принялась живописно повествовать, сколько дьявольщины она увидела в саду и в доме.
- А на крышу село шесть черных воронов! И черные ящерицы разбежались по саду…А стены дома у нее словно сами вырастают из земли; где штукатурка отстает, это ясно видать…
- Потому что ее дом построен на фундаменте старого! – раздраженно отозвалась я, ведь ворчанье Габриэлы спугнуло мой умиротворенный душевный лад.
- А кто знает, кто строил тот, старый дом? – упрямо отозвалась она.
Я вздохнула и велела ей замолчать.
Время моего второго визита к повитухе наступило тогда, когда я съела все яблоки из той корзины. Я чувствовала себя отяжелевшей и неповоротливой, однако крепкой телом и бодрой духом, и потому повитуха не потратила на меня и четверти часа. Ее помощница по безмолвному указанию повитухи принесла три кисета с сушеными листьями, травами и ягодами. Валериана, мята, боярышник…
- Это следует заваривать, а это истолочь в порошок и настоять на красном вине… - объяснила мне повитуха, растирая в своих сильных руках стебель мяты
Её помощница вдруг встрепенулась и вышла из комнаты, но вскоре вернулась и, кажется, подала мадам Сушон какой-то знак. Повитуха небрежно отряхнула ладони от порошка и снова повторила мне свои наставления; еще один взмах руки - и ее помощница отправилась в сад. Вскоре она привела Габриэлу, которая несла корзину, доверху наполненную яблоками.
Я попросила разрешения остаться ненадолго в саду, - день был сухим и жарким, прокаленным солнцем, - но мадам Сушон нелюбезно ответила, что не может оставить нас в саду без ее помощницы, а та как раз нужна ей самой. Мы с Габриэлой поспешили уйти, и, надо сказать, крошечная складка между бровей мадам Сушон повергла меня в больший трепет, чем длинные гневные монологи моего покойного отца.
На этот раз Габриэла заговорила со мной сразу, едва мы вышли из ворот, однако, к моему удивлению, на этот раз речь шла не о бесовщине.
- Я когда по саду гуляла, то увидела, как жена Боннара прошла сюда через боковую калитку, и в дом, ей уже дверь открыли с торца, - а ведь ей у повитухи делать нечего, супруг-то больше года в плаванье! – Габриэла довольно хихикнула.
- Может, она за травами лечебными пришла?
-Да, вот только что она лечить собралась?
Прошла неделя или десять дней, и однажды утром – в день летнего солнцестояния, - я проснулась вся в поту, а низ живота временами прихватывало болью, хотя срок родов еще не подошел. Мадам Сушон говорила мне о том, что такое может случиться, и оставила на это случай мешочек с травами, которые следовало заварить и лечь в постель, пока боли не улягутся.
Однако, когда Габриэла достала этот холщовый мешочек, из-за ее неуклюжести случилось непоправимое – порошок из трав рассеялся по полу, и порыв ветра тут же вымел его в окно. Я вскрикнула и заплакала, горюя в таком отчаяньи, словно я уже потеряла свое дитя.
Габриэла попробовала успокоить меня обещанием, что она немедленно пойдет к мадам Сушон за новой порцией.
- Нет! - отказалась я. – Лучше я сама навещу мадам Сушон, и она приготовит мне отвар своими руками!
Мои слова больно уязвили Габриэлу, а я пребывала в том состоянии духа, который понуждал меня все к новым безрассудствам.
- Но, госпожа, ваши боли…
- Все прошло! – решительно объявила я, и это и вправду было так. Но мне вдруг с отчаянной силой захотелось снова оказаться в дивном саду мадам Сушон, вдохнуть напоенный ароматами воздух, прикоснуться к полным жизненных соков деревьям.
Чтобы сократить путь, мы с Габриэлой вошли через ту самую боковую калитку, через которую в саду украдкой пробиралась мадам Боннар. И, стоило мне вспомнить о ней, как я увидела ее силуэт в саду! Служанка заботливо поддерживала свою госпожу за талию, а та оказалась чуть менее цветущей, чем обычно, и шла медленно и неуверенно. В том настроении мне показалось забавной мысль испугать ее; я набрала побольше воздуха и гулко и громко заухала совой. Вышло очень похоже: мадам Боннар вскрикнула, лицо ее болезненно исказилось, а служанка испуганно осенила себя крестом. Они почти побежали к калитке, в которую я вошла несколькими минутами ранее. Хорошо, что за густой листвой они не заметили ни меня, ни Габриэлу.
И тут на меня нахлынула дурнота и головокружение: я сползла на землю, потому что ноги меня не держали, и Габриэла испуганно склонилась надо мной, став рядом на колени.
Поэтому помощница мадам Сушон нас не заметила; мы увидели ее раньше, потому что она шла, монотонно что-то напевая. Девушка держала перед собой сложенные лодочкой ладони, и в первое мгновение мне показалось, что там раздавленный фрукт, сочащийся красным соком меж пальцев. Но в следующую секунду оклик застыл у меня в горле, и я ладонью запечатала Габриэле рот, чтобы та не выдала наше присутствие.
А пустоглазая служанка повитухи, продолжая что-то напевать, подошла к старой жаровне для окуривания сада. Там уже лежали изломанные хворостины. Она положила на жаровню свою ношу, которая не могла быть ничем иным, кроме как нерождённым ребенком… Затем прикрыла сверху побегами мяты и оборванными ветвями плакучей ивы. Вытащила из кошеля на поясе кремень с огнивом, высекла искру. Хворост загорелся быстро, и почти сразу пошел густой белый дым.
Однако же никакого запаха паленой плоти не появилось. Напротив, дым пах очень сладко, медовым ароматом.
И тут я сквозь дым увидела, что нерожденное дитя корчится на алтаре, помахпвая в воздухе скрюченными ручками и ножками. Оно словно пыталось убежать, и служанка, отведя взгляд, прижала его голову пальцем к раскаленному металлу жаровни. Я видела кривой красный рот, разверстый будто в крике, и белые выкаченные глаза на крошечной круглой головке; однако до нас не доносилось ни звука, кроме монотонного пения служанки и щебета птиц.
Я сама зашлась в беззвучном вопле, увидев в окне дома силуэт повитухи. Я не могла различить ее лица, но будто всем телом чувствовала тяжесть взгляда, направленного к жаровне. Руки служанки были ее руками…
Дым становился все гуще, а когда он развеялся, служанка, напевая, с минуту постояла над местом жертвоприношения, замолкла и ушла.
Возвращались домой мы в полном молчании. Мне было просто страшно, а Габриэла вдруг увидела своими глазами всю ту мерзость, о которой так настойчиво предупреждала меня.
После того, что мы увидели, мне требовался совет, и я еще горше, чем раньше, ощутила ваше отсутствие и болезнь сестры. Я знала, что многие женщины только обрадовались бы, открыв, что их повитуха – доподлинная ведьма, и ее обещания легких родов – не пустые слова. Есть и такие, кому угроза для души ничто по сравнению с телесной болью и страхом смерти. Однако, я хоть и боялась, мое монастырское воспитание дало мне силу отличить добро от зла.
И оставался еще холостой дядюшка Файоль, которого заранее определили в крестные нашему ребенку.
Конечно, я принимала его без подобающей пышности, даже скатерть на столе не расстелили, да и сама я не способна была после пережитого в саду повитухи порадовать глаз.
Дядюшка Файоль пришел уже к вечеру. В то время он занимал в ратуше пост секретаря; несмотря на невысокий чин, он уже тогда знал всех и вся и умело извлекал из этого выгоду.
- …что-то нехорошее случилось, дорогая моя? Со здоровьем, как погляжу, все хорошо, - любезно улыбнулся дядюшка. - Записку от тебя я получил, но ты на редкость невнятно пишешь.
Глаза у него были пустые. Честные, но пустые. Я не знаю, муж мой, как объяснить такое сочетание, хоть потом я много раз видела его у ваших друзей.
- Простите, что потревожила, дядюшка. Но… - я нахохлилась, как птица, - мне надо поговорить с кем-нибудь из судейских, но я не знаю, кто именно сможет мне помочь.
- Сенешаль подойдет? – со снисходительно-ласковой улыбкой пошутил дядюшка.
Я вдруг поняла, что в его глазах я выгляжу глупенькой девчонкой, которой надоело сидеть дома - вот она и придумала себе пустячный повод, чтобы увидеть новое лицо.
- Сенешаль мне не нужен, дядюшка. Мое дело не касается войны или торговли.
- Неужели кто-то заявил, что ты должна оплатить какие-то долги мужа? – встрепенулся дядюшка. - Такое случается, и я…
Конечно, дядюшка не мог предположить ничего иного. Он уже тянулся за кошелем.
- Габриэла! – я повысила голос, и её голова тотчас показалась в дверях. - Принеси мне домовую книгу. Ту, черную с тиснением по углам на моем столе
Торопливые шаги, и вот между нами на столе перечень всех домашних расходов.
Я кивнула Габриэле, и та исчезла за дверью.
- Хлеб и зелень сегодня утром – три обола. Закупка свиного окорока второго дня – два денье и один обол, - начала я перечисление самым своим четким и выразительным голосом - Покупка отреза вышитой ткани третьего дня, двух мотков ниток, пяти костяных пуговиц, одной иглы - три турских гроша, денье и четыре обола. Да, кроме обычных расходов, десять дней назад куплена прялка, пришлось отдать целых десять шиллингов. Кстати, в одном флорине сейчас пятьдесят семь сольдо, - напоследок уточнила я и захлопнула книгу.
- У меня нет сложностей с деньгами. Никаких долговых расписок и закладных. И если мне будут нужны кредиты в лавках – мне поверят на месяц вперед.
Дядюшка Файоль огладил пальцами свою короткую бороду, чуть прищурился.
- Так в чем же дело?
- Я видела... видела дела дьявола.
Дядюшка изменился в лице, и мне торопливо, взахлеб пришлось говорить, прежде чем он ответит что-то резкое, после чего извинится и выйдет за дверь.
- Я не из тех дурочек, что кричат о дьяволе на базаре. Но и молчать я не хочу. Дядюшка, мне нужно узнать, к кому мне пойти, чтобы меня выслушали, но не отправили первой на допрос.
- Что за дьявольщина, Берта? - он скрестил руки на груди. – Что именно ты видела? Уверена ли ты в своих глазах и словах? Может, ты откажешься от всего, как только мы придем к священнику? Я не пугаю тебя, но львиная доля всех разговоров, которые заводят про нечисть, кончается именно так.
- Наверное, оттого, что львиная доля таких разговоров ведется с пьяных глаз, - я улыбнулась.
- Рассказывай, - он упрямо сжал челюсти.
Мне удалось не сорваться в кликушеские крики, вспоминая сад повитухи Сушон, плод в руках ее помощницы, и аромат...
- …и я не пойду впрямую говорить о том, что видела, потому что за свое дитя боюсь. А если суд и его объявит зачарованным? Или скажут, что его посвятили Люциферу еще в чреве матери? Мне страшно, дядюшка, это я дома храбрюсь, потому как все свои вокруг. Снаружи - чужие.
Кажется, последний довод, оказался решающим. Не знаю, поверил ли он мне, но точно решил дать ход этому делу.
- Есть достойный брат Петр, из францисканцев.
- Если ты, дядюшка, веришь, что он не попробует обвинить меня и моего ребенка, то я согласна.
- Придется прибыть в ратушу.
Я тихо вздохнула, только этим и проявив свое недовольство, но дядюшка услышал.
- Да, дорогая племянница, если уж надо обвинить лучшую повивальную бабку в городе, то некоторые слова должны быть сказано под сенью закона. И брату Петру нечего делать здесь, в этом доме.
Он поднялся.
Путь до ратуши показался долгим, будто я обошла вокруг всего города, но дядюшка Файоль ждал меня на ступенях крыльца.
- Отчего ты не взяла портшез, дорогая моя?
- Он хоть и без герба, но приметный, - ответила я, тяжело переводя дух; мне не хотелось, чтобы кто-то запомнил, как я захожу в ратушу.
- Нам сюда, - он распахнул дверь в узкий, темноватый кабинет, где были только скамьи и полки с пергаментами. Габриэла свернула свою верхнюю накидку, получилась подушка, мне удобно было сесть на скамью.
Он чуть склонил голову набок.
- Минуту.
В кабинете этом не мешало бы прибраться: полки были пыльными, а стеклянное окно ценой в половину дома было в серо-черных разводах.
- Племянница, это брат Пётр из ордена святого Франциска.
Он был, пожалуй, ровесник дядюшки Файоля, или на несколько лет старше. Сухой, с жилистыми руками, гладко выбритый, и в глазах его была доброта и терпение к грешникам.
- Говори сестра, - он присел напротив меня.
Дядюшка за его спиной осторожно кинул.
- Я видела как прислуга Жаннин Сушон, своими руками сжигает в саду их дома… - мне хватило и пары минут, чтобы рассказать все, от первого осмотра до утреннего кошмара.
Брат Пётр перебирал чётки.
- Вились ли вокруг неё мухи? Творила ли она заклинания? Может быть, ты видела какие-то жесты или пляску, или еще что, подобное ритуалам шабаша?
- Мухи? Нет, только пчёлы. Что до остального, я ничего не могу сказать с определенностью, ведь то, что происходит на шабаше - мне не ведомо.
- Просила ли она тебя развернуть какой-либо сверток ткани? Или просила завязать узел на черной веревке? Или обещала легкие роды за отказ от души?
- Ничего такого не было. Я, брат Петр, знаю, что узлы так завязывать или свертки с ворот снимать – это ведьме себя в прямо руки отдать. Я от порчи каждый день перед иконой Анастасии-узорешительницы три Salve Regina читаю.
Тот кивнул.
- Мы можем провести это не по второму пункту начала процесса - который с денунциантом, а по третьему, - осторожно предложил дядюшка. - Представь, брат Петр, что ты слышал лишь молву народную в чистом виде, а никакая конкретная доносительница перед тобой не сидит.
- Для денунциации требуется нотариус и двое посторонних свидетелей доноса, брат мой, так что в этой комнате нам точно не хватает одного человека, - улыбнулся францисканец. - Я позову нескольких братьев, ты ходатайствуешь перед сенешалем о полудюжине стражников.
- Это только после полудня…
- Служение Господу не терпит промедления, брат, - францисканец добавил твердости в голос.
- Власть не терпит суеты, брат Пётр. Я стражниками не командую. Мне потребуется письменный приказ, это дело пары часов.
Францисканец согласился.
- Мы пройдем в сад этой повитухи, и легко убедимся - правдивы ли сказанные здесь слова. До вечера все станет ясно…
Они одновременно посмотрели на меня.
- А эта достойная женщина пусть идет домой.
Но, когда я вернулась, я поняла, что не чувствую того душевного спокойствия и благодати, который надеялась обрести. Я вспоминала свою сестру Картин и мою любимую племянницу, вспоминала ласковое обхождение со мной мадам Сушон, вспоминала, как прошла моя утренняя дурнота после безобидных яблок и трав из ее сада…
Но я видела то, что видела! И чем это еще могло быть, если не дьявольским ритуалом? Видимо, в слухах о мадам Сушон всегда была доля правды… Вспомнив об этих слухах, я вдруг запнулась в своих рассуждениях. Ведь если я знала, что мадам Сушон кое-кто считает ведьмой, то и она не могла не знать; и жила в ожидании доноса и проверки, которая за ним впоследствует.
И если она всего лишь помогала избавляться от нежеланных детей, кто бы ей в этом поверил, обнаружив зарытые в саду кости? Я заметалась по комнате, пытаясь мыслить здраво. Видела ли я что-нибудь еще, подтверждающее, что мадам Сушон – ведьма? Нет. Есть ли у того, что я видела, более разумное, не имеющее отношения к дьяволу, объяснение? Есть. Аромат во время сожжения? А разве я не чувствовала иногда странное искажение запахов и здесь, у себя в доме, как это свойственно беременным? Корчи плода на жаровне? Но я знала, что тело, которое уже покинул дух, огонь способен снова заставить двигаться; кроме того, в волнах жара мне могло просто почудиться это движение …и я не слышала ни единого крика…
И к чему была рассказана та история о сестрах?
Я вновь вспомнила слова Катрин о клевете и слухах, и ее вечной благодарности мадам Сушон…
Я села на кровать и попыталась понять, что мне следует делать. И после часа, проведенного в раздумьях, я решила предупредить повитуху.
Мне нужно был торопиться, но без Габриэлы я бы не добралась к ее дому быстро. Пришлось рассказать и ей о своих намерениях; она пришла в ужас, но, когда я сказала, что все равно пойду, с ней или без нее, Габриэла сдалась. Я оперлась на ее руку, и мы поспешили к дому повитухи.
Розы в саду пахли одуряюще сладко, до тошноты и головной боли, а дом затих, словно прижавшаяся к земле птица.
И я в полной мере ощущала себя змеей в траве; я понимала, что если бы повитуха узнала о доносе, из дома до нас донеслись бы приказы, звон оброненных кружек, треск впопыхах разрываемой материи. Каждый, кому случалось собираться в спешке, знает это страшное чувство убегающего от тебя времени и шум, который при этом поднимается словно даже поневоле.
Но здесь царила тишина, которая поглотила и растворила в себе даже неумолчный грохот кухни. Полуоткрытая дверь была похожа на рот, осекшийся на середине фразы.
Мы осторожно вошли внутрь, в прохладу, рассекаемую последними лучами вечернего солнца. Аромат роз внутри сменил мягкий успокаивающий запах трав.
Все певчие щеглы в клетках, которые так щедро были развешены по дому – спали, засунув голову под крыло, словно спасаясь от медленной тугой волны запахов. Один из сундуков у стены был распахнут; переброшенная через его край алая ткань, расшитая золотыми колосьями, была похожа на насмешливо высунутый язык.
Эта тишина давала мне отсрочку, давала надежду на то, что каким-то чудом повитуха Сушон успела скрыться, бросив свой дом, бросив все; и к моему горлу вновь поступило соленое и горькое чувство вины.
Габриэла не позволила мне идти впереди: она шла, осторожно открывая одну дверь за другой, и так мы добрались до четырехколонного атриума, гордости Жанин Сушон. Она сидела в кресле перед бассейном для сбора дождевой воды, а ее бессловесная помощница причесывала её. Мы шли тихо, и она даже не подняла взгляд от ее длинных, отливающих медью и золотом прядей; янтарная спинка гребня в ее руках ловила вечерний свет. Глаза Жанин были закрыты, прекрасное лицо застыло в покое, изящные белые руки замерли на подлокотниках.
Я растерянно взглянула на Габриэлу, но та опустила глаза и поджала губы; в ее неодобрении я почерпнула новые силы.
- Мадам Сушон, - тихо окликнула я ее. – Хочу сказать вам…
- Забудь этот город у моря, и здешних людей ты забудь, лишь деньги с улыбкой Фортуны проторят нам благостный…
Разобрать последние слова этой песни нам помешал стук двери за нашей спиной, самый резкий звук с тех пор, как мы вошли в этот дом. Разлитый в воздухе покой за один удар сердца превратился в свою полную противоположность, когда я заметила, как между прядей ее волос пробиваются тонкие зеленые усики винограда. Примесь зеленого в золотом вначале была так незаметна, что я снова взглянула на Габриэлу, желая убедиться, что она видит то же, что и я.
На морщинистом лице Габриэлы разрастался ужас, а глаза были прикованы к рукам помощницы повитухи. Ритмично, плавно, размеренно она продолжала чесать золото волос Жанин, и с каждым ее движением новая волна аромата накатывала на нас, а побеги лозы - из под ловких рук - по шелку волос - пробирались к ее прекрасному – и по-прежнему спокойному лицу. Уже не только виноград оплетал ее голову, забираясь в рот, нос, под закрытые веки; теперь между прядей пробивались побеги плюща, виднелось множество цветущих незабудок и плоды шиповника. Умиротворенная улыбка исчезла, забитая зеленым кляпом, но ее грудь в вырезе платья вздымалась так спокойно и размеренно, словно она дремала… спокойный, мирный сон… гроздь черных, блестящих от слюны ягод смородины вывалилась из рта и закачалась так же плавно, спокойно…
Служанка - Флоретт, я вспомнила, наконец, как её зовут, - вдруг устало оперлась о спинку кресла и посмотрела на нас злыми, веселыми глазами, и под этим взглядом исчезло оцепенение, сковавшее мои мысли.
- Пришли, стало быть…
- …да будет царствие твоё на земле, яко… - Габриэла начала вслух читать молитву, которую до того говорила про себя.
- Мои силы здесь скудны и почти исчерпаны, - вздохнула Флоретт с насмешливой грустью, - но я по-прежнему могу покарать за предательство.
Она звонко хлопнула в ладоши, и на ее запястьях вдруг зазмеились длинные и тонкие, обвивающие ее руки до локтей браслеты. Она пошла навстречу нам, распахнув руки, словно для дружеских объятий, и в этот миг я поняла, что безнадежно опоздала с объяснениями, предупреждениями, и главное сейчас - успеть убежать. Отступила на пару шагов, взялась за ручку двери.
- Зачем же так быстро?
- Именем его!! - Габриэла вытащила нательный крест.
- Предательство, моя дорогая, предательство. Скверный урожай, - бессловесная загнанная служанка шла к нам, с ее рук опадали лепестки цвета крови. – Я дам вам отведать его плодов.
Я, задыхаясь от усилий, дергала и рвала на себя ручку двери, чувствуя, как внутри меня бьется ребенок; а Габриэла молилась, закрыв меня своей спиной.
Флоретт нужно было сделать всего несколько шагов, и выросшие из ее ладоней цветы тянулись к нам алыми разверстыми ртами, но я видела, что слова молитвы мешают ей, сбивают с толку, держат на расстоянии одного шага… Один выпад лозы, другой…
Габриэла вдруг завизжала, схватила один из стульев.
- Отойди от нас, зашибу!
Дурочка, хотелось крикнуть мне, нельзя же так, она же тебя обманывает, не прекращай молитву!
Но Флоретт уже сделала эти три шага.
Габриэла запустила стулом в «замухрышку», вдруг вытащила нож – где она так ловко его прятала, - и одновременно попыталась ударить лезвием и нательным крестиком.
Она била в пустоту.
Флоретт увернулась, и лоза обвила руку Габриэлы, сдавила; ее пальцы побелели от боли, она вцепилась в крест, а лоза сжималась, все туже передавливая запястья. Я завизжала от ужаса, и тут же дверь немного подалась; лицо Флоретт исказилось от напряжения, и Габриэла снова начала читать молитву.
Отчаянным усилием Габирэла навалилась на Флоретт и оттолкнула ее от двери, оттолкнула от меня. Но теперь все лозы демоницы впились ей в тело, Габриэлу будто расшивали зеленой нитью, но дверь почти открылась…
А позади всех Жанин Сушон в кресле дергано и неумело, но с каждым мгновением ловчее, пыталась повторять жесты своей хозяйки. Ужас оледенил меня, и ручка двери выскользнула у меня из рук, когда я поняла, откуда взялось это существо - это ведь была очередная роженица, и она ведь согласилась…
И дверь захлопнулась снова. Ребенок внутри бился все сильнее, голова кружилась, и в глазах все двоилось и туманилось от нахлынувшей слабости и тошноты. Я вцепилась в ручку без надежды выбраться из этого проклятого дома, просто чтобы удержаться на ногах…
А спеленатая зеленью Габриэла отчаянно срывала тянущийся к лицу шиповник, но изуродованные, исколотые руки подводили ее, она двигалась все медленней... Я видела, что теперь ей не убежать, нам не убежать, Флоретт держит ее и забавляется.
Демоница смеялась: «Ты ведь бесплодна, бесплодна, так давай»! Вот уже появились и ягоды, Габриэла закричала от боли, обрывая их - те брызгали кровью. Она в последний раз обернулась ко мне - лицо уже стало неподвижной маской, на которой жили только глаза.
- Спи!
Веки Габриэлы опустились.
А дверь вдруг немного поддалась.
Флоретт почти ласково провела рукой по лицу Габриэлы, по ее плечам, огладила спину, и я увидела, как из-под серой юбки моей верной служанки выползли белые корни, отчаянно устремившись к бассейну, к трещине в каменном полу, к моим ногам…
Я закричала, как душа в аду. Я пыталась протиснуться в открывшуюся щель, но бесполезно, мешал живот. Осенила себя крестным знамением.
- Предательница, - демоница уже была рядом. - Помону нельзя предавать, плоды предательства горьки и ядовиты.
- Не предавала! - ведь я сама пришла предупредить её, сказать, чтобы убиралась из города, я сама пришла!
Пальцы Помоны ухватили меня за плечо, тернии уже впивались в шею; но в глазах её отразилось недоумение, и лозы на ее руках отпрянули от моего лица.
- Ладно. Пусть так. Ты будешь обильна и плодородна, и не переживешь тринадцатого, - в её голосе металлом звучала мстительная радость.
Она положила ладонь с растущими между пальцев незабудками на выпуклость моего живота.
Мое дитя сжалось внутри под ее ладонью.
Дверь открылась, можно было бежать. Только вот тело уже отказалось служить мне - ноги подгибались, и я потеряла сознание.
В себя я пришла от того, что на меня вылили холодной воды, и первым, что я увидела, было лицо брата Петра. Он смотрел будто сквозь меня, одновременно прикладывая что-то твердое к моей шее.
- …изыди!
- Я не одержима, меня зовут… - только бы не приняли за ведьму, только бы не топили!
Но он просто отошел и оставил меня лежать на полу.
В атриуме, кроме него, было трое францисканцев. Один кропил все вокруг, двое других молились рядом с… Габриэлы больше было. Яблоня. Крепкая кряжистая яблоня, прихотливо изгибая ствол, уже выбросила свою крону в отверстие комплювия. Корни, взломавшие пол, доходили почти до моих ног. Краснощекие яблоки, будто нерожденные дети Габриэлы, густо покрывали ветки.
Лицо её было почти не узнать в складках коры.
Где-то в доме слышался топот сапог, стражники…
- Зуб святого Христофора не развеивает наваждение, - один из них повернулся к брату Петру. - Следует ли послать за другими реликвиями?
- Нет, - он провел ладонью по коре. Из складок высовывались куски ткани, посеревшие, почти сгнившие, будто платье Габриэлы много лет провело под ветром и дождем. - Вытаскивайте женщину, дом - сжечь.
Я прислушивалась к их разговору, который временами превращался для меня в монотонный гул, и вдруг почувствовала, что по ногам моим течет вода. Больше, намного больше, чем на меня вылили, когда приводили в чувство. И тут я ощутила такую боль, словно в живот меня ударили ножом. Еще удар, еще… Сознание затянул благословенный туман, и я плохо помню, что было дальше.
Наутро следующего дня наш старший сын и его брат появились на свет.
И вот сейчас, когда я пишу вам эти строки, я пять раз благополучно разрешалась от бремени, и теперь у нас шестеро сыновей и четыре дочери. Вы знаете, через месяц мне опять подходит срок, и сердце подсказывает, что это снова будут близнецы, хотя я всячески старалась не допустить новых рождений, призвав на помощь все хитрости женщин и все приспособления для этого.
Но что дальше? Как быть мне, если я теперь точно знаю – тринадцатого ребенка мне не пережить? Я не могу уйти в монастырь, потому как и Жанну, и Клодетту, и Антуана с Иоилем, как и всех остальных – надо воспитывать, учить, ставить на ноги, женить, в конце-то концов. Когда вы возвращаетесь из плаванья, супруг мой, жажда семейных радостей овладевает вами, и нет у меня сил противиться. Но я верю в слова демоницы, - и молю вас поверить; иначе я бы не стала даже письмом тревожить вас рассказом о тайне, с которой я хотела сойти в могилу.
И я прошу вас, заклинаю – не поднимайтесь больше на супружеское ложе.
Мой драгоценный супруг, раздумья и страхи не давали мне уснуть, но сейчас, впервые за пятнадцать лет изложив на бумаге то, что хранилось в памяти уже почти четырнадцать лет, я чувствую небывалое облегчение.
Дети передают вам свои приветствия и горячо желают вашего скорейшего возращения. Я наняла в помощь Беттине ее племянницу – девица молодая, гибкая, ловкая и проворная.
Ваша преданная супруга Берта Лафитт. |