– Не волнуйтесь, пожалуйста. – Профессор Ройфе отвернулся к окну, чтобы не смущать клиентку. За несколько минут разговора он успел изучить ее достаточно, чтобы прийти к определенным выводам: Надежда Резанова хорошо запоминает детали и достаточно точно описывает не только увиденное, но и собственные впечатления, это редко кому удается. – Начните еще раз с того момента, когда вы вошли в квартиру Дегтярева. Вы договорились с ним о том, что придете, или он вас не ждал?
     – Максим не мог меня ждать, – Резанова говорила медленно, подбирая слова, а может, произносила все предложение сначала в уме, пробуя его на точность или правдивость, или оценивая еще по каким-то критериям, которые профессора сейчас не интересовали, а потому он и не старался вслушиваться еще и в эти нюансы. – Мы с ним расстались за полгода до…
     – Расстались, говорите? – Ройфе разглядывал сидевших за окном на карнизе толстых голубей, наглых до такой степени, что, склевав высыпанные Аришей утром крошки, они и не думали улетать, а толкались на маленьком пятачке, ожидая новой подачки. – То есть, причиной могло стать стрессовое состояние, связанное с…
     – Вряд ли, – покачала головой Резанова, и профессор увидел ее движение в зеркале, висевшем в простенке между окнами. – Я уже рассказывала об этом… ну…
     – Моим коллегам, которые вели больного, – закончил Ройфе фразу. – Да, я знаю. Я читал историю болезни. Меня интересуют ваши личные впечатления. Рассказывайте, пожалуйста.
     – Простите, профессор, – пробормотала посетительница. – Мне трудно говорить, если я не вижу… не смотрю в глаза…
     Ройфе повернулся в кресле и улыбнулся:
     – Это вы меня простите… Рассказывайте, Надежда Сергеевна. Вы расстались с Дегтяревым, но полагаете, что ваш разрыв не мог стать причиной, повлекшей за собой то, что мои коллеги диагностировали как диссоциативную фугу. Почему вы думаете, что…
     – Потому, – прервала Резанова, – что мы по обоюдному… Ну, просто бывает, что заканчивается… начинаешь тяготиться… не только я, Макс тоже…
     – Вы ссорились?
     – В общем, нет. Поговорили и решили…
     – Оба?
     – Я сказала, что не вижу в наших отношениях перспективы.
     – Он не собирался на вас жениться?
     – Я не собиралась за него замуж.
     – А он вам предлагал?
     – Профессор, – взмолилась посетительница, сцепив пальцы и сложив ладони на коленях, – какое это имеет значение?
     – Мои коллеги, – кашлянул Ройфе, – поставили Дегтяреву диагноз: диссоциативная фуга. Полная амнезия, он забыл все, что с ним происходило до того злополучного утра. Остались только инстинкты, рефлексы – ничего больше. Вам наверняка объясняли, но я повторю… диссоциативная фуга отмечается обычно у людей, переживших сильный стресс, психологический шок. В этом случае память вытесняется на какое-то время, но несколько месяцев или недель спустя, когда психика приходит в норму, память восстанавливается практически полностью. Случай с вашим другом отличается, вы согласны?
     – Да…
     – Первое: при диссоциативной фуге больной теряет память о собственной личности, но обычно не забывает приобретенные профессиональные навыки. Не забывает язык. Дегтярев же не помнил абсолютно ничего… Но давайте не отвлекаться. Если вы расстались задолго до происшествия, то как оказались в квартире Дегтярева в то утро?
     – Мне позвонила Ирина Борисовна… это соседка Макса, ее квартира рядом на лестничной площадке, Ира на пенсии, и Макс ей платит, чтобы она по утрам прибиралась в его квартире, ему самому… ну, не до того… По утрам Макс обычно работает, а в институт ездит… ездил после обеда. И оставляет… оставлял дверь не запертой, чтобы Ирина Борисовна могла войти и прибраться. В кабинет она никогда не входила и Максу работать не мешала. Убирала на кухне и в гостиной. Иногда, если Макс заранее просил, готовила ему что-нибудь поесть и уходила. Раньше это делала я… неважно.
     – Понятно. В то утро соседка, как обычно, вошла к Дегтяреву…
     – Да. Макс к этому времени успевал позавтракать и работал в кабинете. А тут она увидела, что он стоит посреди кухни, на полу валяются осколки чашки… взгляд у Макса был… в общем, она перепугалась и позвонила мне.
     – Почему вам? Почему не в скорую? Вы же расстались с Дегтяревым за полгода до…
     – Ирина Борисовна об этом не знала. Ей было известно, что мы встречаемся, какое-то время она меня не видела, но ей и в голову не пришло… В общем, она позвонила, я уже ехала на работу, но, конечно… Перепугалась страшно. Минут через двадцать я была на Ожегова.
     – С этого момента, пожалуйста, все очень подробно.
     – Постараюсь. Ира встретила меня на лестничной площадке, в квартире было тихо… мы вошли вместе, я впереди, Ира за мной. В кухне Макса не оказалось, на полу действительно лежала разбитая чашка, но больше ничего такого… все на своих местах. В прихожей тоже – только две пары туфель были вынуты из ящика и лежали посреди прохода. В гостиной… телевизор включен, но без звука, Макс так обычно делал по утрам, смотрел новости, но не слушал, картинка ему не мешала, а звук раздражал. Мы… я увидела Макса у двери в ванную, он сидел на корточках… знаете, так обычно сидят турки… И запах… Извините.
     – Да, представляю. Что сделал Дегтярев, увидев вас?
     – Ничего. Я сказала: «Макс, что случилось?», а он не ответил, только посмотрел на меня, и мне стало страшно. Это был взгляд… пустой, если вы понимаете, что я хочу сказать.
     – Продолжайте.
     – Я не помню, ну вот совсем не помню, что было потом, пришла в себя, когда приехала «скорая», там была такая милая женщина, она быстро разобралась, что помощь нужна психиатрическая, и вызвала… расспросила меня обо всем, а потом появился мужчина: доктор Леваев, из Бехтеревки…
     – Так, – с удовлетворением произнес Ройфе, – меня, собственно, интересовало состояние квартиры, в эпикризе об этом ничего не сказано. Судя по вашим словам, Дегтярев ничего не крушил, предметами не бросался…
     – Ну что вы! Только чашка разбитая… Он не успел позавтракать. Видимо, все случилось внезапно.
     – Почему вы так решили?
     – Макс обычно пьет утром кофе или чай. С тостами. Когда мы с Ирой вошли… я же сказала: чашка лежала на полу разбитая. Видимо, Макс смахнул ее рукой… Чашка была пустая, на полу сухо, понимаете? Он еще не наливал себе. И тосты… Тостер стоял с откинутой крышкой, но не включен, а два ломтика хлеба с сыром лежали на тарелке рядом. И еще там стояли открытая банка с кофе и коробочка с чайными пакетиками, тоже открытая. Такое впечатление, будто он все приготовил для тостов, собирался, как обычно, налить себе сначала чаю или кофе, он всегда решал в последний момент, а потом положить хлеб в тостер… и в это время… не знаю… только при чем здесь стресс? Он стоял, думал и вдруг все забыл. Все. Совсем все!
     – Пожалуйста, – Ройфе наклонился вперед и коснулся сухой ладонью Надиного колена. Прикосновение было легким, но, в то же время, уверенным и успокаивающим, подступившие слезы Надя сдержала, ей вдруг захотелось прижаться к этому человеку, которого ей порекомендовали, как лучшего психиатра то ли города, то ли страны, то ли мира. Правда, предупредили, что Ройфе давно на пенсии, принимает очень редко и только, если случай интересен для него лично, а то, что случилось с Максом, конечно, должно его заинтересовать, и действительно заинтересовало, профессор согласился, но сначала почему-то захотел поговорить с ней, а не с Максом, это показалось Наде странным, но ведь она не специалист, профессору виднее…
     – Ну вот, – с удовлетворением произнес Ройфе. – Вы правы, неожиданный стресс вряд ли имел место. Разве что Дегтярев стоял на кухне, готовил завтрак, и вдруг ему явилось… гм… привидение. Или НЛО. Что-то такое…
     – Вы не знаете Макса, – не согласилась Надя. – Если бы он увидел привидение, то стал бы его внимательно изучать, попробовал бы с ним говорить…
     – Понимаю, – закивал Ройфе, и на его лысине заплясал солнечный зайчик, выглядело это смешно, и Надя невольно улыбнулась, профессор улыбнулся тоже, и между ними возникло поле притяжения, которого не было еще секунду назад, разговор сразу стал иным, будто что-то переключилось в сознании, и теперь можно было говорить то, что только что говорить Надя не стала бы, хотя и понимала, что психиатру нужно рассказывать все и без утайки.
     – Понимаю, – повторил профессор. – Макс – научный работник, особый склад сознания. Необычное для него – причина не для испуга (аж до потери памяти), а для исследований. Я изучил анамнез. Ни один случай известных амнезий не подходит. Диссоциативная фуга… Гм. Я не хочу сказать, что в истории медицины не было ничего подобного. Случай с Астрид Бергман из Линчепинга, тысяча восемьсот тридцать седьмой год. Девушке было девятнадцать, полная и неожиданная потеря памяти накануне свадьбы, описано в шведском медицинском журнале… не помню дату, но в том же году, да. Другой известный мне случай произошел с Джексоном Сарджентом, шестидесяти семи лет, судьей из Кранберри, Соединенные Штаты, это было… да, в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом, не так давно, описано в местном «Медицинском листке»…
     – Меня уверяли, что подобных случаев вообще не было, – взволнованно произнесла Надя.
     – О, – профессор вяло повел рукой, – я не хочу сказать ничего дурного, но сейчас мало кто копается в старых журналах… существует Интернет, а в Интернете есть все… так думают.
     – Но «Медицинский листок» какого-то Корнберри…
     – Кранберри. Я занимаюсь проблемами памяти больше полувека, – вздохнул Ройфе, – одно время я… неважно. Хочу сказать, милая, что у вас не должно быть претензий к врачам, лечившим вашего друга. Все было сделано правильно: лекарственные препараты верно совмещались с психологическими практиками и гипнозом, что позволило Максиму быстро набрать необходимый для существования в человеческом общежитии запас впечатлений, опыта и знаний. Вы постоянно были с ним?
     – Да. Мне разрешили… Нужно было учить его, как новорожденного.
     – Он быстро обучался, верно?
     – Очень! Невероятно быстро.
     – Конечно, – закивал Ройфе. – Пустая память, как пустой сосуд – его легко заполнить. Так, во всяком случае, полагают мои коллеги.
     – А вы – нет?
     – Милая, я старик, и, по идее, должен быть консерватором, а теория памяти, как сосуда в мозгу, это самая консервативная теория из существующих. На мой же взгляд… впрочем, о теориях можно поговорить потом. Вы не для этого приехали ко мне, верно?
     – Нет…
     – Сейчас с Максимом все в порядке? У него прекрасная память?
     – Уникальная. Гораздо лучше, чем была. Правда, он так и не вспомнил ничего из своей прежней жизни. Мне говорили, что при фуге память обычно возвращается через какое-то время… несколько месяцев…
     – У вашего друга не было фуги, – мягко сказал Ройфе. – Забудьте об этом. По-моему, вы уже смирились с тем, что память о прошлом к нему не вернется.
     – Это так?
     – Вы об этом хотели спросить у меня? – Надя промолчала, и профессор грустно подумал о том, что слишком часто ему приходится играть роль последней врачебной инстанции, его почему-то считают верховным судьей в психиатрии, а он вовсе не стремился заполучить эту должность. Он стар. По утрам у него кружится голова, и ноги отказываются ходить. Но это неважно. Главное – он просто устал. От всего – и от таких визитов, когда приходится говорить «да» или «нет», хотя сам не уверен, но от него ждут определенного ответа, как от Оракула, провозвестника судьбы. Почему он должен решать чью-то судьбу? «Да потому, – сказал он себе, глядя в огромные, заполненные темной тоской глаза женщины, – что ты это действительно можешь. В отличие от…»
     – Память не вернется, – сказал Ройфе спокойно, будто сообщал посетительнице о том, что завтрашний день будет таким же жарким, как сегодняшний. – Память не вернулась ни к Сардженту, ни к Бергман. Оба прожили долгие жизни, Сарджент, кстати, скончался в прошлом году, ему было восемьдесят девять, и до самой смерти у него была отличная память, он помнил мельчайшие детали всего, что произошло с ним после… и ничего до. Об этом не писали в медицинских журналах, почему-то никто не интересовался судьбой Сарджента после того, как он вышел из клиники. Я переписывался одно время с его внучатой племянницей, она-то и писала о том, какая замечательная память стала у ее деда. Информацию о Бергман получить было труднее, но не безнадежно, как видите. В архиве мэрии Линчепинга… Да, так я хочу сказать… Впрочем, я уже сказал, а вы слышали.
     – Ну и слава Богу! – неожиданно воскликнула Надя и наклонилась вперед, профессору показалось, что женщина хочет поцеловать ему руки, он отдернул пальцы, кресло немного сдвинулось назад, и Надя, поняв это движение по-своему, сказала: – Простите, я… Вы не понимаете, какой камень сняли с моей души!
     – Вот как? – удивился Ройфе. – Я думал, вы хотели бы, чтобы память у вашего друга восстановилась, разве не так?
     – Нет! – Надя встала, поискала глазами сумочку. – Нет, – повторила она. – Сейчас Максу хорошо, и я бы не хотела…
     Сумочка лежала на журнальном столике, Надя достала конверт и положила рядом: вот, мол, я не хочу давать вам в руки, это как-то… но когда уйду, возьмите, хорошо? Это ваш гонорар.
     – Сядьте, милая, – произнес Ройфе вроде бы нейтральным голосом. Он не смотрел на Надю, его внимание опять привлекли голуби за окном, они нарушили временное перемирие и начали шумную возню, кто-то оказался лишним, и его упорно, галдя, сталкивали с карниза, пока бедняге не надоело драться, он тяжело взмахнул крыльями и улетел, а остальные сразу потеряли друг к другу интерес.
     – Сядьте, – повторил Ройфе, и Надя села, потому что так было нужно. Она узнала все, что хотела, оставаться было ни к чему, голос профессора не просил, не настаивал, не угрожал. Профессор всего лишь сказал «сядьте», и теперь никакое иное движение было невозможно.
     – Любовь, – сказал Ройфе ровным голосом, – зарождается у человека на уровне инстинкта. Это не доказано, это даже не научная гипотеза, но я знаю, что это так. Есть вещи, не относящиеся к научному знанию, вещи интуитивные, подсознательные. Вам, как женщине, должно быть понятно, потому что…
     Он неожиданно замолчал и только теперь посмотрел Наде в глаза – впервые за все время разговора. У Ройфе были голубые глаза, как небо в полдень, и глубокие, как та бездна, куда Надя упала, увидев сидевшего на корточках Макса, дрожавшего, ничего не понимавшего, он даже ее не узнал тогда, не узнал и потом, ей пришлось рассказывать ему, какие между ними были отношения, и она…
     – Я не сказала Максу всего, – неожиданно для себя произнесла Надя. – Не хотела… Пока не хотела.
     – Интуиция, – пробормотал Ройфе. – Вам трудно говорить со мной об этом, но вы ради этого пришли, верно? Ради одного вопроса, а не для того, чтобы выяснить, как я отношусь к курсу лечения, проведенному моими коллегами. Если бы вы сомневались в их компетенции, то пришли бы ко мне гораздо раньше, а не сейчас, когда вам сказали: «Максим здоров». Вы пришли, чтобы спросить: может ли к Максу вернуться память, вспомнит ли он о том, что любил вас, а вы любили его, и о том, что вы его предали. Не смотрите на меня так, милая, вы сами себе говорили, что это предательство.
     – Откуда вы…
     – Поживите с мое, – усмехнулся Ройфе. – Это не психиатрия, всего лишь жизненный опыт. Вам говорили, что у Макса сохранились только инстинкты, и вы подумали, что могла сохраниться любовь. Инстинктивное влечение, которого он не понимает разумом, но если вы опять скажете ему: «Я ухожу»…
     – Я боялась, что это может повториться.
     – Расскажите мне, – произнес Ройфе, и Наде ничего не оставалось, как рассказать. Сейчас это оказалось просто.
     – Мы любили друг друга, – теперь ей не нужно было подбирать слова, чтобы выразить мысль, напротив, приходилось себя сдерживать, чтобы слова не выплескивались прежде своей очереди быть произнесенными. – Господи, это было такое счастье, со мной впервые, а у Макса когда-то была девушка, но все было не так, как со мной, мы дышали друг другом, если вы понимаете, что я хочу сказать, мы не могли минуты провести… даже не в разлуке, а просто в соседней комнате, сразу возникала такая сила… И мы не говорили о браке, почему-то тогда ни разу об этом не разговаривали, наверно, нам было слишком хорошо, а о браке начинаешь думать, когда… ну, в общем, когда думаешь разумом, а не чувствуешь душой… Макс занимался своими теориями, он был очень успешным ученым, я ничего в его теориях не понимала, но вы не представляете, как гордилась, когда он читал лекцию, старые профессора, академики задавали ему вопросы, и он отвечал так легко… Я журналистка по профессии, я не сказала? Да, тогда я работала на радио и часто сама брала у Макса интервью, потом это очень пригодилось, когда он… когда мы стали работать над его памятью, прослушивали эти записи, и почему-то именно они действовали будто магически, я никогда прежде не видела, чтобы человек запоминал с первого раза такие сложные… ну, вы это знаете, это есть в истории болезни, но, по-моему, это не болезнь была, нет такой болезни, вы сами сказали. Но я не о том. Понимаете… Мне трудно подойти к этому, но я должна… Мы с Максом были как одно целое… Простите, я уже говорила. Да. Года три назад это случилось. Меня послал редактор делать материал о дайверах, это люди, которые погружаются… вы знаете, я не буду… Я полетела на Сахалин, там у них была база, они собирали экспедицию… Макс оставался в Москве, он преподавал, было время сессии, и еще готовил доклад, он тогда занимался инфляционной теорией Большого взрыва, я и сейчас помню, могу даже рассказать, что это за теория… в общем, он остался, а я… И в тот же вечер на базе… нет, это было на следующий день, я ведь летела с посадкой через Иркутск… да, на следующий день… неважно… меня встречал Юра… Юрий Марусин, он у дайверов был лидером, и мы… я не знаю, как это получилось, не могу объяснить, такие вещи никто никогда объяснить не может, но получилось так, что мы с Юрой, как только увидели друг друга… это ужасно, наверно, но я за весь тот день ни разу не вспомнила о Максе… Вы спросите: как это возможно, вчера еще я его любила до самозабвения, а сегодня увидела другого, так не бывает, я сама была уверена, что это невозможно… не смотрите на меня, я сама себя не могу понять…
     – Не нужно так, – мягко проговорил Ройфе, придвинулся в кресле к Наде и положил свою сухую жилистую ладонь ей на колено. – То, о чем вы рассказываете, обычное дело, поверьте. Ваша связь с Дегтяревым… это страсть, да, сильнейшая влюбленность, обычно это продолжается несколько месяцев, а потом вдруг… особенно если появляется другой… Продолжайте, милая. Вы встретили…
     – Юру.
     – Да, и ваша жизнь изменилась. Вы сделали интервью и вернулись…
     – Нет, я осталась с ними. В погружение меня не взяли, конечно, я ждала и с ума сходила, не по Максу, с которым ничего в Москве случиться не могло, а по Юре, потому что он мог… но все закончилось благополучно, и мы… В общем, я осталась на Сахалине под предлогом, что буду делать большой материал. Вернулась в Москву с экспедицией два месяца спустя, материал сделала, конечно, и в тот же вечер сказала Максу, что… в общем, мы поговорили и решили расстаться… ну, как это говорят – цивилизованно. Он все понял.
     – Это был для него стресс, если не сказать больше?
     – О чем вы говорите? Мы расстались за полгода до… Полгода! Мы не виделись все это время, так захотел Макс, но все улеглось, по телефону мы время от времени общались, он был спокоен, мне даже показалось, что у него появилась другая женщина, он не говорил, но я чувствовала… правда, потом выяснилось, что это не так, он с головой ушел в работу, и больше ему ничего не нужно было. Нет, я уверена: в то утро он никакого стресса не испытывал. Я же описала вам, как все… Обычное утро.
     – Я помню, не волнуйтесь. Я так понимаю, что, когда Дегтярев неожиданно лишился памяти, вы сочли своим долгом…
     – Никто не знал его лучше, чем я. А он был даже не как ребенок… Я поговорила с Юрой, он все понял и сам мне предложил – вернуться и помочь. «Кто, если не ты?» – сказал он. Мы, конечно, все обговорили: Максу не нужно было знать о нас с Юрой – зачем? Я переехала к Максу… сначала в больницу, там он провел три месяца, а потом его выписали, лекарства только тормозили процесс реабилитации, память у него… он ничего не вспомнил из своего прошлого, но информацию о настоящем схватывал так, что она запоминалась железно. Вы не представляете, какая сейчас у Макса память! Он за полгода выучил язык… он же и говорить не мог, когда… да, язык, и писать научился, считать, да что я… это все цветочки, он за год осилил школьную программу и университетский курс! Наверно, это тоже было на уровне инстинкта, в генах запрограммировано или еще где, но Макс опять стал космологом, только не в той области, что прежде. Он выучил, конечно, собственные теории инфляции, которыми занимался до… Но это его уже не интересовало, он почему-то занялся многомировой интерпретацией, это такая область квантовой механики, не знаю, как вам объяснить…
     – Не нужно мне объяснять, милая, – улыбнулся Ройфе, – я знаю, что это такое. Вы будете удивлены, но многомировая интерпретация или эвереттика, мне лично больше нравится второй термин, он человечнее… да, с помощью многомировых моделей сейчас некоторые мои коллеги объясняют такие болезни, как шизофрения и расстройство множественной личности… Вы не знаете работ Никонова? Нет, конечно.
     – Вы думаете, что Макс заинтересовался этим, потому что…
     – Из-за своего психиатрического диагноза? Не знаю, милая. Может быть. Скажу точно, когда поговорю с Максимом. Очень интересный случай, хорошо, что вы пришли ко мне. Коллеги утверждают, что ваш друг здоров, но я вижу тут…
     – Что?
     – Продолжайте, пожалуйста. Итак, вам сказали, что память у Максима прекрасная, что в социальном отношении он адаптировался полностью, психологический костыль ему больше не нужен, он человек вполне самодостаточный, да вы и сами это видели по его поведению и исследованиям. И сочли свою миссию выполненной. Да? Юрий… он вас торопил?
     – Нет, – Надя произнесла это слишком резко, и Ройфе едва заметно усмехнулся, вызвав еще более резкую реакцию. – Нет! Не только не торопил, но каждый день… каждый раз, когда я приезжала домой… Юра говорил: «Оставайся у Макса сколько нужно, только тебе решать»… Но я… Мне все труднее давалась жизнь на два дома. Я больше не могу, профессор. Я не спрашиваю вашего совета, что мне делать. Я знаю что. Я в любом случае вернусь домой. Иначе не выдержу и сама окажусь в психушке. Но… Конечно, я буду говорить с Максом. Я постараюсь быть… в общем, постараюсь.
     – Он вас любит? Я имею в виду – новый Макс? Инстинкт любви, вы сказали…
     – Я… не знаю. Мне кажется… или хочется думать, что это все та же романтическая влюбленность. Он не вспомнил наших отношений, конечно, но ощущение… Не думаю, что это любовь.
     – Надеетесь, что не любовь – так точнее?
     – Да…
     – Но все-таки боитесь, что ваше объяснение… ваше второе предательство, скажем так, вы это слово произносите мысленно, не отрицайте… оно может вызвать стресс, который приведет к вторичной потере памяти. Так?
     Надя долго молчала, разглядывая кончики своих пальцев.
     – Так, – сказала она. – Если это случится второй раз, я не переживу.
     Ройфе встал. Поднимался он тяжело, будто был привязан к креслу невидимыми веревками, эластичными, натянувшимися, когда профессор привстал, и швырнувшими его обратно, на сидение. Ройфе тяжко вздохнул и второй раз поднялся так резко, что невидимые эластичные веревки, видимо, не выдержали и разорвались, и профессора бросило вперед, как из пращи, он пробежал мелкими шагами полкомнаты и остановился, ухватившись рукой за высокий столб торшера, стоявшего у журнального столика. Надя тоже встала, она не знала, что делать, ей было немного смешно, Ройфе выглядел, как резиновый мячик, брошенный неловкой рукой ребенка, но и страшновато ей было тоже, потому что показалось, будто сейчас профессор упадет и непременно что-нибудь себе сломает, старческие кости хрупкие, нельзя же так…
     – Сидите, сидите, – замахал рукой Ройфе. – Сядьте, милая, и послушайте.
     Надя опустилась в кресло, и ей почему-то показалось сейчас, что кресло засосало ее, как трясина: вот погрузилась спина, вот плечи, сейчас исчезнут руки, если она немедленно не вытянет их или не поднимет над головой… так она и сделала, вызвав недоуменную реакцию Ройфе.
     – Вам неудобно? – спросил он. – Хотите – пересядьте на стул.
     – Ничего, спасибо, – пробормотала Надя: вроде бы отпустило, кресло не пожелало ее всасывать и теперь нежно удерживало на поверхности, удобно подставив бока.
     Профессор оставил в покое торшер и вернулся к Наде, встал перед ней, стараясь держаться прямо, но получалось у него плохо, совсем старик, подумала она, сколько ему на самом деле, я слышала, что под восемьдесят, но, похоже, больше, не надо было приходить, может, когда-то он действительно был лучшим в мире, но сейчас, кажется, это время миновало…
     – Вот что я вам скажу, милая, – продолжал Ройфе грустным голосом. – Я внимательно изучил не только анамнез и файлы профессора Савериной. Когда пришел к определенным выводам, то прочитал и публикации Дегтярева, не только последние, но и предыдущие, до того дня, когда он потерял память. Понимаете, милая… Не люблю такие вещи говорить, но в данном случае и не сказать нельзя, поскольку вам и Максиму нужно принимать решение, и вы должны иметь полную информацию. У Максима никогда не было никаких психических отклонений. Он здоров. Медикаментозное лечение, которому его подвергали… не скажу, что это нанесло вред… сейчас есть очень щадящие препараты из группы нейролептиков… но и пользы не принесло никакой. Во всяком случае, в восстановительной динамике памяти лекарственные препараты никакой роли не сыграли. И потому на будущее… Надеюсь, не понадобится, но имейте в виду: все лекарства, которые ему припишут мои коллеги, спускайте в унитаз. Понимаете?
     Надя кивнула. Она хотела сказать, что решать это придется теперь самому Максу, потому что она…
     – Впрочем, – сказал Ройфе, – решать это придется теперь уже не вам, а самому Максиму. Далее. Насколько хорошо вы изучили его последние статьи?
     Надя нахмурилась. Какое это имело значение? Она вообще не читала ничего из того, что публиковал Макс в научных журналах. Что она понимала в квантовой космологии? Она могла говорить с Максом о житейских проблемах, могла быть его поводырем в этой жизни, которую он еще два года назад не понимал вовсе, но каждый день впитывал, воспринимал, усваивал такое количество информации, какое ей не усвоить и за год. Что она могла понять в вереницах формул, из которых состояли его статьи?
     – Нет, – выдавила она. Макс пытался ей рассказывать, но до сознания это не доходило, сначала она пыталась слушать, потом уже и не пыталась и только делала вид, а в последние дни даже и вида не делала: он рассказывал, а она занималась своими делами и думала о том, что все, пора, хватит, он уже здоров, и нужно сказать ему, сказать и уйти, наконец, а он все говорил, говорил, увлеченно, уверенный в том, что не слушать невозможно…
     – Нет, – осуждающе повторил Ройфе. – Я прочитал их все.
     – И что-то в них поняли? – Надя прикусила язык, не должна она была так говорить, это не просто невежливо, это грубо. Конечно, он ничего не понял, что мог психиатр, даже лучший в мире, понять в работах по квантовой космологии в многомировой интерпретации? Но нельзя было так прямо выражать свои сомнения, нельзя…
     Ройфе почесал за ухом, усмехнулся, кивнул.
     – Только то, что нужно было понять. Послушайте, милая, там все более чем прозрачно. Я имею в виду не формулы, в этом я ничего не понимаю. Главное во всех работах Дегтярева вот что: мироздание ветвится при каждом элементарном процессе, предполагающем не менее двух вариантов осуществления. Это, оказывается, давно известная аксиома многомировой интерпретации, для меня-то это было открытие, но вам Максим, скорее всего, все уши прожужжал этой идеей. Да?
     Надя кивнула. Конечно. Уж это не усвоить было попросту невозможно. Даже сейчас, когда она размышляла над тем, оставить ли профессору гонорар в конверте на столе или передать в руки, мир разветвился, в одной реальности она оставит конверт, а в другой передаст лично, и оба мира совершенно равноправны в своей реальности, но вот в каком из них окажется она через несколько минут, когда разговор закончится и надо будет уходить, Надя еще сама не знала.
     – Да, – удовлетворенно сказал Ройфе. – И что важно: тот, кто принимает решение, помнит о том, каким был мир до того, как решение было принято. Иначе ветвление теряет смысл, понимаете? Я вижу, что не очень. А ведь это очень интересно. Когда я прочитал, это меня поразило! Как крепко, оказывается, цепляются такие совсем вроде бы не связанные на первый взгляд науки, как космология и психология. Квантовая теория и психиатрия. Вы еще не понимаете? Смотрите, милая, вот на столе лежит раковина моллюска. Красивая, верно? Я ее когда-то привез из Симферополя. Она не живая, своей памяти у нее нет, и если вдруг кто-нибудь смахнет ее со стола, то эта раковина окажется в двух мирах одновременно: в том, где она упадет и разобьется, и в том, где она, упав, останется целой. Иное дело – разум. Вот вы решаете: дать мне конверт в руки или оставить на столе. Решаете, я вижу. Так вот, когда вы будете уходить, мир раздвоится, но вы не будете этого ощущать, вы останетесь собой, верно? Вы будете помнить, что оставили конверт на столе, и все, о чем думали до принятия решения, будете помнить тоже. Память позволяет нам существовать в единственном для нас мире. В том, который мы выбрали. Понимаете?
     – Да, – кивнула Надя. Зачем он говорит все это? Может, действительно, положить конверт и пойти? Профессор ведь ясно сказал только что: оставить на столе. Значит…
     – Нет, не понимаете, – огорченно произнес Ройфе. – Тогда скажу прямо. Послушайте, милая: когда вы вошли в то утро в квартиру, то на кухне увидели… что?
     – Ничего, – пожала плечами Надя. – Только чашка была разбита, а так…
     – На столе стояли…
     – Ах, это… Баночка кофе и коробочка с пакетиками чая. Он всегда утром…
     – Делал выбор! Чай или кофе. Он выбирал, и мироздание раздваивалось: в одном он пил кофе, в другом – чай. Но и там, и там он помнил о своем выборе! А если… Представьте, что происходит сбой. Любые законы природы имеют статистический характер, этому учили еще в советских вузах, нам даже на медицинском рассказывали о статистической физике. Тепло переходит от горячего предмета к холодному. Но не исключено, что в одном из многих миллиардов триллионов вариантов тепло на какой-то миг перейдет от холодного к теплому… равновесие быстро восстановится, но в то мгновение… Понимаете? Мир ветвится, когда человек… физики говорят «наблюдатель»… Да, так вот, мироздание ветвится, когда наблюдатель помнит прошлое и может принять решение о будущем. Но в момент ветвления иногда получается так, что в одной ветви память наблюдателя сохраняется, а в другой – нет. Для такого человека существует лишь то, что произошло в результате принятия решения. Что было до – исчезает. Вы понимаете теперь, что произошло с Максимом, когда он в то злополучное утро решал: насыпать в чашку кофе или положить пакетик с чаем? Он принял решение, потянулся за… не знаю, что он решил, этого теперь никто не узнает… В одной из получившихся ветвей он сделал то, что хотел, и все у него там хорошо, и вам не понадобилось уходить от Юрия…
     – Я не уходила!
     – На время, на время, милая. Не понадобилось. А в другой ветви – в нашей – у Максима исчезла вся память о том, что было с ним до того, как он принял решение. Если бы причина была психиатрической, как полагали мои коллеги, то что-то осталось бы, и память в той или иной степени восстановилась бы, он бы вспомнил, в конце концов, как это бывает при любом виде амнезии… А он не вспомнил, остались только инстинкты, и это явное доказательство… Черт возьми, милая, ваш Максим прекрасно понял – потом уже, изучая науку, в которой решил специализироваться, – что с ним произошло! Это видно по его работам! Я уверен, он вам это объяснял… пытался объяснить… но вы его не слушали, верно?
     Надя молчала. Может, Макс и говорил что-то подобное… Да, точно говорил, но ей было… скучно? Она слушала Макса, но думала о Юре, который маялся дома и злился, и думал невесть что, хотя она ему сто раз объясняла, что ничего у нее с Максом нет, но он все равно не верит и ждет, когда, наконец, закончится ее добровольная каторга…
     – Вот и все, – неожиданно сухо заключил Ройфе. – К психиатрии, которую я в данный момент представляю, это не имеет никакого отношения. А в квантовой эвереттике я не специалист, извините. Поэтому не нужно оставлять конверт на столе и в руки мне его передавать тоже не нужно. Вам эти деньги пригодятся, а Максиму вы не поможете. Тем более, что… если я правильно понял… нам всем уже ничто не поможет.
     Профессор неожиданно повернулся и старческой нетвердой походкой направился к окну. Оперся обеими руками о подоконник и принялся что-то разглядывать на улице. На Надю он не обращал внимания, она поняла, что больше ни слова сказано не будет, и как ей поступить, придется решать самой. Напрасно она пришла, лучшие дни профессора Ройфе давно миновали…
     – Решать вам, – сказал, не оборачиваясь, Ройфе. – Когда будете принимать решение, руководствуйтесь единственным верным принципом: не навреди. Конверт не оставляйте.
     Надя вздохнула и поднялась. Как-то неудобно получилось…
     – Максиму напомните: жду его завтра в одиннадцать.
     – Что? – переспросила Надя. Зачем Максу сюда приходить, если и так ясно…
     – В одиннадцать, – повторил профессор.
     – Но вы сами сказали, что к психиатрии его случай…
     – Мне нужно с ним поговорить, – перебил Ройфе. – Пока он не наделал глупостей. До свиданья, милая. Извините, что не провожаю, вы сами найдете дорогу?
    
     * * *
     Максим оказался в точности таким, каким его профессор себе представил. Высокий, худощавый, небрежно, но по моде одетый, походка уверенная, взгляд открытый, но скрывающий такие глубины, о которых обычный человек – прохожий на улице или репортер телевидения – не мог ничего знать. Ройфе сидел в своем любимом кресле – когда посетитель вошел, профессор приподнялся и протянул руку, которую Дегтярев энергично пожал.
     – Честно говоря, – Максим начал разговор, сразу определив рамки и возможности взаимного изучения, – я не очень понимаю цель своего визита. Врачи признают, что я здоров.
     – Конечно, здоровы, – кивнул Ройфе, с удовлетворением отметив уверенность Максима, его способность спокойно и достойно держаться. – Я хотел поговорить с вами о другом. Да вы садитесь, лучше в это кресло, напротив, так наши глаза окажутся на одном уровне.
     – Не знаю, – продолжал Максим, – почему Надюша обратилась к вам за советом. Я здоров и не хотел бы, чтобы вы тратили на меня свое время.
     – Ваше психическое здоровье меня не очень-то интересует.
     – Вот как? – вырвалось у Макса, и он удивленно приподнял брови.
     – Есть вещи более важные, – твердо произнес Ройфе. – Я имею в виду тему вашего завтрашнего доклада.
     – Вы знаете, какова тема…
     – Я видел объявление в Интернете, – объяснил профессор.
     – И вы…
     – Да, я понял, о чем будет речь, – Ройфе откровенно наслаждался удивлением Максима. – Видите ли, я старый человек. Мои коллеги ни черта не смыслят в физическом Многомирии, хотя среди психиатров и есть специалисты, например, Никонов. Его, однако, в консультанты не пригласили, жаль… А у ваших коллег свои шоры на глазах, стремление все описать уравнениями. Это правильно, наверно. Однако из общих соображений… Знаете, мне очень импонируют ученые – физики, в том числе, – которые могут, не решая, сказать, каким окажется решение сложного уравнения. Из общих соображений, да… Интуитивно. Говорят, Эйнштейн обладал такой способностью. Ферми. Еще Фейнман, он утверждал, что физики всегда угадывают новые законы, а не приходят к ним логически. Из наших это умел Зельдович. Как-то, это было еще в семидесятых, я пошел на его семинар в Астрономическом институте, мне было интересно с точки зрения эвристической психологии, я тогда этим интересовался… да, пришел, сел в сторонке. Зельдович действительно… Простите, – прервал сам себя Ройфе, – я вас, кажется, заговорил. Это старческое – вдруг вспоминаешь что-то из далекого прошлого…
     – Профессор, – коротко рассмеялся Максим, – не нужно ссылаться на старческие недостатки – вы отлично рассчитали, что сказать, как и в какое мгновение прервать себя…
     – Ага, – с удовлетворением произнес Ройфе. – Конечно. Рад, что вы это поняли. Теперь вы готовы говорить на равных? Не как пациент с психиатром…
     – Вы поняли, о чем будет идти речь в моем докладе. Это все знают: о проблеме памяти наблюдателя в многомировой интерпретации. Классическая тема, о волновых функциях с памятью пишут уже лет…
     – Тридцать, согласен, – перебил Ройфе. – Это мне тоже известно, как видите. Но вы-то будете говорить о конце света, и я не уверен, что для психического здоровья человечества это необходимо.
     Дегтярев поднял взгляд и впервые за время разговора посмотрел профессору в глаза. Что-то удерживало его раньше, ему казалось, что, встретившись с Ройфе взглядами, он утратит часть своей личности, он уже имел дело с гипнозом, когда его в прошлом году лечили от болезни, которой у него никогда не было. Врачи думали, что гипноз поможет восстановить память, но он-то чувствовал – не знал, не понимал, но ощущал инстинктивно, подсознательно, необъяснимо ощущал, что никакие усилия врачей, никакой гипноз не восстановят того, что исчезло в момент выбора, и для него лично никогда на самом деле не существовало. Он боялся гипноза, потому что ощущал в нем опасность, хотел принимать решения сам, пусть подсознательно, интуитивно, но только сам, и он ненавидел сеансы гипноза, не умея еще отказаться от них, да и возможности такой не имея тоже. Ройфе показался Дегтяреву представителем именно такой психиатрии – ненавязчивой, но навязываемой, взгляд удава, не нужно смотреть в глаза, только в пол, не поднимать взгляда…
     Но заявление профессора сломило упрямство Максима.
     Взгляд у Ройфе оказался внимательным, добрым, уступчивым, если можно сказать такое о взгляде. Профессор не собирался ничего навязывать, напротив, готов был принять точку зрения Максима, о которой он не мог знать, поскольку сам Максим никому еще не рассказывал, тем более Наде, от которой Ройфе только и мог…
     – Откуда вы… – начал Макс, и профессор перебил его сначала резким жестом, а потом словами:
     – Я же сказал, молодой человек, вы невнимательно слушаете, хотя все, конечно, запоминаете и можете сейчас…
     – Вы говорили о шорах на глазах и стремлении все описать уравнениями. А законы природы не выводятся, но угадываются.
     – Вот именно, – с удовлетворением произнес Ройфе. – Ключевые слова: «потеря памяти, наблюдатель, ветвление». Так? Остается добавить: «история, человечество, конец света». Кому-то может показаться странным, но для вас-то естественно, что вторая часть интуитивно, да и логически, вытекает из первой.
     – Да, – помолчав, сказал Максим. – Об этом пойдет речь.
     – Вас съедят.
     – Наверно, – согласился Максим.
     – Или наоборот – примут на ура. Возможны оба варианта, верно? И вы не знаете, в каком из двух возможных миров окажетесь после окончания семинара.
     – В обоих, естественно, – Максим с упреком посмотрел на профессора: все вы понимаете, а главное не усвоили.
     – В обоих, конечно, – закивал Ройфе. – Но не будем играть словами: вы-то в любом случае ощутите, увидите, осознаете только один вариант.
     – Естественно.
     – Но в обоих, – продолжал Ройфе, – ничего хорошего не предвидится. Если вас поднимут на смех, то может не выдержать ваша психика. Последствия непредсказуемы. А если вы окажетесь на другой ветви, то человечество впервые окажется перед…
     Ройфе хотел найти подходящее слово, но оно ускользало, он повторил «окажется перед…» и замолчал, предоставив Дегтяреву самому заполнить возникшую лакуну.
     – Вы преувеличиваете, – сказал Максим. – Вполне академический доклад. Академические выводы, интересные в лучшем случае сотне продвинутых сторонников многомировой интерпретации истории.
     – Да? – Ройфе поймал смущенный взгляд Максима. – Молодой человек, вы меня извините, я почти ничего не понимаю в этой вашей многомировой интерпретации. Я всю жизнь лечил людей, но в силу моей профессии имел дело с такими удивительными отклонениями… знаете, сейчас я уже не думаю, что… точнее, я бы сказал, что многие из тех, кого я лечил, на самом деле были бы вполне нормальными людьми… в другой ветви Многомирия. В молодости, мне было лет тридцать, это шестидесятые годы прошлого века, оттепель, тогда можно было говорить и делать многое из того, что раньше или позже, увы, было невозможно. А я был молодой да ранний, занимался амнезиями. Даже собирался диссертацию писать. Написал, в конце концов, но совсем на другую тему – о параноидальной шизофрении… Я не о том. Да. Амнезии. Были у меня два пациента с полной потерей памяти – не как у вас, но похоже, с той разницей, что какие-то обрывки воспоминаний удалось все же восстановить… гипноз, в основном… И мне пришла в голову довольно нелепая, как мне показалось, мысль. Я тогда Юнга читал, общественное бессознательное, синхронистичность… История – материальная память человечества. Если существует общественное бессознательное, то наверняка есть и общечеловеческая память. Не то, что написано в исторических книгах, а то, что хранится в общей памяти человечества. Человечество, как единый организм. Тогда в фантастике были похожие идеи, а я любил фантастику. Подумал: не написать ли рассказ о том, как в один прекрасный день человечество теряет память о собственном прошлом? Такая общественная амнезия. Никто ничего не помнит. Я даже причину придумал. Тогда все боялись ядерной войны. Кубинский кризис, испытания бомб… Фильм «На последнем берегу» – американский, его у нас не показывали, но много о нем говорили, так было у нас принято: не показывать, но рассуждать, будто все видели и знают, о чем речь… И вот просыпается человечество и… ничего не помнит: результат ядерных взрывов, облучение… Неважно. Конец цивилизации. Я знал, как ведет себя личность, лишившаяся памяти. А если предположить, что все человечество… Я прекрасно понимал, что для научной статьи эта идея… неадекватна, скажем так. У меня, кстати, был тогда материал, доказывавший… нет, это слишком сильно сказано… но кое-какие аргументы были в пользу того, что в истории человечества такое уже случалось… общественная амнезия, да… В общем, начал я писать рассказ. И бросил. Сейчас уже не помню – почему. Кажется, просто времени не было: пациенты, диссертация, женитьба, а тут и оттепель закончилась… В общем, все.
     – В общем, все, – повторил Максим. – И совсем ничего не сохранилось?
     – Ага! – воскликнул Ройфе. – Вам стало интересно? Что этот старый хрыч мог написать сорок лет назад? Сравнить хотите, а?
     Макс промолчал.
     – Я ничего не знал об Эверетте. Откуда мне было знать? Как я понимаю, в те годы даже в Штатах о его работе мало кто слышал. А многомировая психиатрия – так и вовсе изобретение последнего десятилетия. Сейчас я понимаю, как это было наивно, – я имею в виду идею о том, что человечество может лишиться памяти из-за ядерной войны. И вот ваш случай. Читаю анамнез, изучаю динамику и вспоминаю идею полувековой давности… в тот же день вижу в сети объявление о вашем семинаре и тему… Синхронистичность, да? Нормальное явление. И понимаю, что должен поговорить с вами.
     – Ваши аргументы, – не очень вежливо прервал Максим. – Вы говорили об аргументах. Мне интересно…
     – О! – Ройфе наклонился к Дегтяреву и положил ладонь на его колено. – Вам интересно! Сравним? Сначала вы. У вас доклад готов, вы все держите в памяти, а я должен напрячь свою… Начните, а я дополню… если вспомню.
     – Вам с теории начать или…
     – С теории, – быстро сказал Ройфе. – Я приблизительно представляю наблюдательные аргументы, а с теорией у меня неважно.
     – С теорией как раз все просто, – улыбнулся Максим. – Ветвление волновых функций сейчас хорошо изучено, тут нет проблем. При каждом ветвлении – как предполагалось – наблюдатель сохраняет память, иначе процесс теряет физический смысл. Наблюдатель –не обязательно человек, личность. Это нечто, обладающее памятью и способное фиксировать внешние изменения. Наблюдателем может быть любая структура. И человечество в целом, в том числе. В истории постоянно происходили и происходят события, ветвящие реальность. Революция могла быть, могла не быть. Могла произойти в пятницу, могла в субботу. Наполеон мог напасть на Россию, мог отказаться от кампании.
     – Да-да, – Ройфе нетерпеливо постучал пальцами по колену Макса, – это все… Альтернативная история? Об этом сейчас…
     – Много написано, – кивнул Максим. – Заметьте: память человечества сохранялась при любом ветвлении. История шла другим путем, но все, что происходило прежде, оставалось в памяти. Между тем, это квантовая статистика, не классическая. Солнце всегда восходит на востоке и не может вдруг, случайно, взойти один раз на западе. В квантовой статистике такое возможно. Я не солнце имею в виду, понятно, а, скажем, электрон. Здесь – вероятности, может произойти так, может иначе, разница в вероятностях того или другого исхода. И наблюдатель ветвлений – тоже квантовый объект. Это значит, что при интерференции волновых функций могут меняться даже такие базовые параметры наблюдателя, как память…
     – Все это для меня темный лес, – вздохнул Ройфе. – Боюсь, я так и не…
     – Неважно! – воскликнул Максим. – Суть вы поняли сорок лет назад, даже удивительно. Зря вы не написали рассказ, это был бы шедевр.
     – Не был бы, – быстро вставил профессор. – И давайте не обо мне.
     – Да. Не о вас. Я тогда стоял на кухне и выбирал, что пить – чай или кофе. Произошло ветвление – обычное, каких триллионы происходят каждый момент. С одним «но». В одной ветви я полностью сохранил память, в другой полностью ее потерял. Для меня Вселенная возникла именно в тот момент. Из хаоса, из ничего, потому что в моей памяти ничего не было. Я видел этот мир, я его ощущал, я его постепенно познавал, но при этом не мог – и сейчас не могу, что бы мне ни говорили! – избавиться от ощущения, что до момента, когда я осознал себя где-то… я не понимал где, я не мог еще даже думать, кроме как образами, потому что не знал слов… в общем, до этого момента Вселенной попросту не было, понимаете?
     – Вы говорили об этом своем ощущении врачам?
     – Не говорил, – покачал головой Максим и настороженно посмотрел на профессора. – А что… надо было?
     – Нет, – отрезал Ройфе. – Могу представить! Теперь я понимаю, как вы пришли к мысли…
     – Вовсе не потому! То есть, наверно, в подсознании была и эта идея. Идеи ведь из подсознания приходят, верно? Интуиция. Вы уже вспоминали Фейнмана. Но самому мне кажется, что пришел я к идее логически – решая волновые уравнения ветвлений для комплексов наблюдателей.
     – Это, наверно, очень сложно… – неуверенно проговорил Ройфе.
     – Сложно! Такие уравнения невозможно решить при нынешних возможностях компьютеров. Когда-нибудь… У меня большая надежда на квантовые компьютеры, даже не на их быстродействие, а на то, что они смогут получать информацию из других ветвей Многомирия, и, следовательно, решение окажется возможно без долгих расчетов…
     – Для меня это китайская грамота…
     – Я опять увлекся, простите. Так вот. Ежели человечество есть коллективный наблюдатель, а реальность ветвится в результате деятельности человеческого разума, то возможны случаи, подобные моему. В одной ветви память человечества сохраняется, в другой – исчезает. В принципе, зная численность человеческой популяции, эволюционное состояние и кое-какие другие распределения, можно посчитать вероятность…
     – Вы посчитали?
     – Да. Получилось…
     – Примерно шесть тысяч лет.
     – Примерно шесть тысяч лет, – удивленно повторил Максим. – Вы откуда…
     – Ну… – добродушно протянул Ройфе. – Я-то из библейских источников. Вы ведь, в конце концов, тоже к ним пришли, да?
     – Примерно шесть тысяч лет назад… чуть меньше, если точно… в истории человечества произошла развилка, – рука профессора, лежавшая на его колене, раздражала Максима, и он довольно невежливо столкнул ее, Ройфе вздрогнул, но промолчал, сложил руки на груди и слушал, едва заметно кивая. – Я не знаю, что именно тогда произошло, теперь этого никто не узнает, разве что по археологическим раскопкам… пока я не нашел ничего такого, но я в этом не специалист… человечество, как единый организм, перейдя на новую ветвь Многомирия, лишилось памяти о прежнем своем существовании.
     – Извините, что перебиваю, – виновато произнес Ройфе, – вы говорите о памяти человечества. Это значит, что человечество в то время – шесть тысячелетий назад! – представляло собой единый организм?
     – Да. Миллионы лет эволюции. Интуитивный способ познания – науки не было, не было логики, не существовало эксперимента, как метода изучения реальности. Но интуиция была, инстинкт, как у животных, только на более высокой ступени развития… В квантовой физике существует память ансамбля частиц. Примерно то же… Сейчас происходит глобализация. Одно из следствий – возникновение общечеловеческой памяти, как это уже бывало в прошлом. Шесть тысячелетий назад тоже происходила глобализация – по тогдашним меркам, возникновение общего бессознательного. Человечество осознавало себя, люди начали смотреть на небо, но однажды… Очередное ветвление, и в нашей ветви человечество теряет память. Полностью. Табула раса. Мгновенно. Ну… не совсем мгновенно, но в пределах квантовой неопределенности, которая для такого числа зависимых наблюдателей составляет что-то около двух-трех суток. Люди ничего не помнят. Они, как младенцы, тычутся во все стороны, ничего не понимая. Кому-то инстинкты позволяют выжить, но многие погибают в первые же часы. Я не могу сказать точно, но, скорее всего, от человечества осталась тогда хорошо если половина. Люди уверены в том, что мир, который они наблюдают, вся материальная Вселенная, данная им в ощущениях, все это возникло вдруг, из ничего, в тот самый момент, когда каждый из них раскрыл глаза и увидел… траву, не зная еще, что это трава, солнце, не зная, что это солнце, волка, не зная еще, что это хищник и нужно держаться от него подальше…
     Ройфе кивал, слушая, но желание вмешаться переполняло его, и он не выдержал:
     – Послушайте, вы собирались говорить о теории…
     – Я и говорю о теории. Я не могу точно решить уравнения существования для квантового ансамбля наблюдателей, но интуитивно в состоянии дать оценку таких решений. По Фейнману. Угадать. И решение именно таково: с вероятностью, близкой к единице, шесть тысяч лет назад ансамбль наблюдателей, который мы называем человечеством, лишился памяти при одном из ветвлений мироздания.
     – Это было чем-то выделенное ветвление или…
     – Хороший вопрос! Я думал об этом, конечно. Нет, похоже, это было обычное ветвление, какие происходят каждое мгновение. Но я не уверен. Возможно, вы правы, и это ветвление было выделено каким-то внешним обстоятельством. Но это лишь предположение. Нет доказательств. Как бы то ни было, потерявшее память человечество вынуждено было начать все заново. Обучаться – от инстинктов к новому разуму. Без врачей и учителей. Само. Обратите внимание, профессор, именно в четвертом тысячелетии до новой эры – около шести тысяч лет назад – люди сделали самые выдающиеся открытия и изобретения. Именно тогда неожиданно возникли и стали развиваться новые культуры: трипольская культура там, где сейчас Украина и Молдавия, культуры Абу-Шахрайна, Убайда, Хаджи-Мухаммеда и Варки в Месопотамии. Появились предпосылки к развитию ирригационного хозяйства, в Древнем Египте создали систему бассейнового орошения, в Англии построили Стоунхедж, в Месопотамии возник первый город Урук и была создана клинописная система письма. Кстати, именно при раскопках Урука были обнаружены самые древние письменные документы в истории человечества – это примерно три тысячи триста лет до новой эры, все то же четвертое тысячелетие… Много тысяч лет человечество эволюционировало, не зная письменности, память вида успешно ее заменяла, но вдруг память исчезла, и пришлось… Обратите внимание: в течение нескольких столетий возникла письменность шумеров, иероглифическое письмо в Египте, идеографическая раннехараппская письменность в Индостане…
     – Я вижу, вы изучили предмет, – не удержался от замечания Ройфе.
     – Что? Не думаю, что на хорошем уровне, но изучил, да. И еще: именно в те века стали развиваться города, общество изменилось, изменились общественные отношения, было изобретено колесо, человек научился плавить медь. Возник календарь – обратите внимание, индейцы майя ведут летосчисление от 3113 года до новой эры, иудеи – от минус 3761 года. Кстати, если все это так, то получает естественное разрешение сложнейшая проблема, которую богословы и ученые обсуждают много лет. Парадокс. Согласно большинству религий, Вселенная была создана Богом около шести тысяч лет назад, так? Но мы прекрасно знаем: Вселенная возникла в результате Большого взрыва тринадцать миллиардов лет назад, возраст Земли чуть меньше пяти миллиардов лет, жизнь на планете возникла три миллиарда лет назад, триста миллионов лет назад на Земле жили динозавры, первые люди появились сто миллионов лет назад… всему этому есть абсолютно надежные доказательства.
     – Эх-хе-хе, – Ройфе тихо рассмеялся. – Извините, я вспомнил, как лет еще… давно… спорил до одури с одним приятелем. Он, как мне казалось тогда, немного свихнулся на почве неудачной любви и с горя подался в монастырь. Представляете? Начало семидесятых. Это ж надо было… Впрочем, если бы он не ушел в монастырь, то наверняка стал бы моим пациентом. Я-то никогда не думал, что он психически болен, но время было такое… Что я хотел сказать? Да, мы с ним спорили. Он, понятно, уверял, что Бог создал Вселенную около шести тысяч лет назад, а я ему тыкал в нос археологические, палеонтологические и космологические данные. А он мне говорил: все в воле Божьей. Творец всемогущ, и ему ничего не стоило создать мир таким, чтобы нам, в невежестве нашем, казалось, будто Вселенной уже миллиарды лет. «Зачем это Богу надо? – кричал я. – Чтобы морочить людям мозги?» «Пути Господни неисповедимы, – отвечал он смиренно. – Нам ли, смертным, понять замысел Творца?» Типичная религиозная ахинея, – так я тогда думал. Но если шесть тысяч лет назад человечество лишилось памяти, и для нас действительно именно тогда возникла Вселенная… то этот нелепый парадокс решается очень просто, вы согласны?
     – Конечно! Все подсказывает: около шести тысяч лет назад в истории цивилизации произошел слом, что-то такое, в результате чего человечество начало развиваться во много раз быстрее, интенсивнее…
     – Как вы, – опять не удержался Ройфе, – после того злосчастного утра.
     – Вот именно! – Максим вскочил и принялся ходить по комнате, выбирая, однако, путь таким образом, чтобы видеть профессора, не спускать с него глаз, ловить каждое движение, каждый взгляд, ощущать его напряжение, его желание понять. – Моя память была пуста, и новые сведения впечатывались в нее навсегда и прочно, всякое новое знание застревало надежно, и каждый день я узнавал столько, на что в обычных обстоятельствах потребовалось бы пять или даже десять лет. Да о чем говорить! Прошло всего два с половиной года после того… И я – доктор наук, я делаю завтра доклад, который придут слушать академики и нобелевские лауреаты!
     – Я о том и говорю, – подал голос Ройфе. – Академики и лауреаты, да. И вы скажете им, что человечеству осталось существовать не больше сотни-другой лет. И, в отличие от многих пророчеств, это совершенно надежное.
     – Что? – Максим остановился. – Не понял.
     – Все вы прекрасно понимаете, молодой человек, – сухо произнес Ройфе, и взгляд его сделался неприязненным, тяжелым, отталкивающим. – Не нужно передо мной… Если вы рассчитали момент критического ветвления, то не могли не рассчитать и периодичность. Или вы хотите сказать, что даже не пытались разобраться в том, как часто могут происходить аномальные ветвления? Как часто теряет память единичный наблюдатель? Вы, например? А система наблюдателей? Есть ли корреляции между эволюционным состоянием наблюдателя и аномальными ветвлениями? Вы ничего этого не считали? Если нет, то мое мнение о вас, молодой человек…
     Ройфе не закончил фразу и демонстративно отвернулся. Голуби за окном начали, как вчера, шумную возню, и профессор переключил на них внимание. Или сделал вид, что переключил. Он даже привстал, чтобы лучше видеть, но краем глаз наблюдал за Максимом, тихо вернувшимся на свое место и усевшимся в кресло.
     – Да, – сказал Дегтярев, наконец. – Ну и что? Я вам больше скажу. Конечно, я пытался найти периодичность… точнее, квазипериоды, их продолжительность зависит от состояния наблюдателя… в данном случае речь идет о коллективном бессознательном, а это усложняет…
     – Вы не сумели… – начал Ройфе, и в его голосе Максиму послышалась надежда.
     – Почему же? Сумел. В пределах квантовых неопределенностей, конечно. Плюс неопределенности в структуре волновой функции. В результате получается ошибка в определении от пяти до восьми…
     – Столетий, – кивнул Ройфе. – Это вполне соответствует библейским…
     – Лет, – поправил Дегтярев. – Две тысячи двадцатый год плюс минус примерно три-пять лет. И это тоже библейским пророчествам не противоречит. Шесть тысяч лет до прихода Мессии у евреев – это не точная дата, а приближение. Круглое число, для простоты счета. Мессию уже сейчас ждут, а ведь осталось больше двух столетий.
     – Вы хотите сказать…
     – Если говорить о нижней границе по уровню одна сигма, то это – будущий год, – виновато пожал плечами Максим. – Но наиболее вероятно, что аномальное ветвление произойдет лет через семь-девять. Косвенные подтверждения, кстати… Общественное бессознательное глобализируется, этому процессу несколько десятилетий, и темп глобализации уже вышел на экспоненту.
     – Вы представляете последствия? – взгляд Ройфе стал жестким, старик наклонился вперед, и Дегтярев неожиданно почувствовал, что не может отвести взгляда, не может даже моргнуть, зрачки у профессора стали похожи на два колодца, откуда выглядывала… выглядывало… что-то притягивавшее, всасывавшее, заставлявшее говорить, не раздумывая, но он и так собирался сказать, зачем же так… он собирался…
     – Представляю… – медленно произнес Дегтярев. – Однажды все люди вдруг ощутят, что раньше ничего не было. Пустота. Остались одни инстинкты. Как у меня в то утро. Но у меня был поводырь… была Наденька. А у человечества поводыря не будет. Пришельцы на помощь не придут – нет никаких пришельцев. И вы видите вокруг непонятное… Что-то… Вы даже назвать это не можете, потому что память о языке исчезла тоже. Это гибель… Тогда, шесть тысяч лет назад, человечество не только выжило, но и начало развиваться во много раз быстрее, чем прежде, потому что… ну, тогда нечему было взрываться, воспламеняться, не было автомобилей, которые могли столкнуться, не было самолетов, которые могли упасть, ничего не было, и человечество выжило, хотя численность уменьшилась… намного, я полагаю. А сейчас… Если выживет хотя бы сто тысяч… или миллион… Не миллиард, а золотой миллион, и не в развитых странах, где не спасется никто, потому что техногенная катастрофа будет ужасающей, а где-нибудь в южно-американских джунглях… Пожалуйста, профессор, не смотрите на меня так… я не могу…
     – Но ведь лишь на одной из ветвей человечество потеряет память. На другой – память сохранится, верно?
     – Да, конечно.
     – Может, мы окажемся на более счастливой ветви?
     – Профессор, пока еще мы на ветви, которая не разделилась на две. Аномальное ветвление произойдет лет через семь-девять. И мы будем на обеих новых ветвях. Ведь на какой-то ветви я не терял память два года назад…
     – Но вы-то, вы-нынешний, с кем я сейчас говорю, вы-то память потеряли!
     – Да. Одному моему «я» не повезло. Другому…
     – Кому-то не повезет наверняка.
     – Да.
     – Вы собираетесь завтра назвать эти числа?
     – Конечно. Есть уравнения, есть решение…
     – Это где-то записано?
     – Конечно. В компьютере…
     – Жаль. Хотя… Если вы… Никто не станет… – речь Ройфе становилась все менее внятной, а взгляд – все более жестким и притягивающим.
     Профессор поднялся и положил обе ладони на плечи Дегтяреву.
     – Какая у вас тяжелая голова, – сказал он. – Вам хочется спать… очень…
     – Да…
     – Сейчас все пройдет… скоро… через минуту… и вы поедете домой… поедете домой и сотрете все файлы, где есть числа, связанные с решением уравнений ветвления… сотрете все файлы и сами забудете это число… забудете это число, и завтра ваш доклад не состоится, потому что вы почувствуете слабость… почувствуете слабость и останетесь дома… останетесь дома, отдохнете… Пророк никогда не называет конкретных дат. Никогда. Вы меня понимаете…
     Он не ждал ответа, и Дегтярев не ответил, он сидел перед профессором, расслабившись, неотрывно смотрел в глаза, губы его шевелились, но видел он… что он видел…
     – Сейчас все пройдет, – говорил Ройфе, внутренне ужасаясь тому, что может не получиться, он давно не практиковал гипноз, да и пациент попался необычный. Внушаемый, да, очень внушаемый, такая у него, к счастью, физическая структура, но профессор не знал и не мог знать, не было у него такого опыта, как подействует гипноз на человека, не так давно лишившегося памяти, реакция возможна неадекватная, пока, правда, все идет нормально, как обычно… – Сейчас, на счете «три» вы почувствуете себя хорошо, поедете домой и поступите так, как я сказал. Людям не нужно знать… Если на одной ветви они… мы… впрочем, я-то не доживу… десять лет – много, да… Все. Считаю. Один. Два. Три.
     – Простите, профессор, – сказал Максим, сбросив оцепенение и ощутив обычную легкость мыслей. – Я задумался.
     – Ничего, – равнодушно произнес Ройфе. – Я хочу сказать: вы совершенно здоровы. Вас хорошо лечили, и я не вижу побочных эффектов. Хорошо, что вы пришли ко мне…
     – Меня просила Надя, сам бы я не…
     – Очень хорошо!
     – Я могу идти, профессор?
     – Да, все в порядке. Свое заключение я перешлю вам по мейлу.
     – Я вам должен…
     – Ничего! Мне было интересно с вами поговорить. Всего хорошего. Извините, что не провожаю… Вы сами найдете дорогу?
     – Конечно, профессор. До свиданья.
     Макс пошел к двери с ощущением, будто ноги несут его сами, а он-то хотел еще… чего-то он хотел… странно, он начал забывать? Он никогда ничего не забывал. Ничего. Почему сейчас… Нужно сказать об этом профессору…
     Он обернулся.
     – Да, – сказал Ройфе, вновь втянув в себя взгляд Максима, – я о вашей Надежде. Вы, наверно, не знаете, что муж у нее уже есть? Его зовут Юрием.
     – Что вы…
     – Она была с вами эти два года потому, что вы нуждались в опеке. Она ведь никогда не оставалась с вами на ночь? Мол, когда поженимся… Да? Так вот, вы здоровы, и у Нади нет ни причин, ни повода заботиться о вас, как прежде.
     – Вы хотите сказать… Это невозможно! Мы любим друг друга!
     – Да? – равнодушно произнес Ройфе. – Блажен, кто верует… Дверь, кстати, нужно толкнуть, а не тянуть на себя. До свиданья, молодой человек.
    
     * * *
     Коробка со старыми пожелтевшими бумагами стояла на антресолях с незапамятных времен и покрылась таким слоем пыли, что Арише пришлось поработать влажной тряпкой, прежде чем выполнить просьбу деда и снести никому не нужную коробку к нему в кабинет. Надо убирать на антресолях хотя бы раз в год, – думала она. – Мама с папой об этом не думают, а дедушка…
     – Ну что? – нетерпеливо крикнул снизу профессор. – Как ты долго!
     – Да здесь столько пыли, – пожаловалась Ариша. – Я сейчас.
     Она едва не упала, когда спускалась, и едва не подвернула ногу, когда тащила коробку из кладовки через всю квартиру. Дед кивнул ей – иди, мол, теперь я сам, – и, сев на скамеечку, перерезал веревку, которой когда-то перевязал коробку, поднимая на антресоли.
     Внутри пыли было меньше, пожелтевшие бумаги лежали аккуратно, и Ройфе довольно быстро нашел ту, что была ему нужна. Он осторожно перекладывал страницы, вчитывался и удовлетворенно сам себе кивал. Пророк не должен называть даты. Он и не называл. У него тогда не было таких знаний, которые есть сейчас. Наука ушла далеко вперед, да… Что он мог знать в шестьдесят седьмом о Многомирии, ветвлениях, Эверетте, который всего за десять лет до того защитил свою, оказывается, выдающуюся диссертацию? Ничего он об этом не знал. Начитался он тогда Юнга, сидел вечерами в Ленинке… Синхронистичность, общественное бессознательное… А он занимался амнезиями, лечил… Вот: «Амнезия общественного бессознательного». Очень интересно было самому с собой рассуждать на эту тему – он-то прекрасно понимал, что опубликовать статью не удастся. И слава Богу. Это он сейчас так думает – слава Богу. А тогда очень хотел стать пророком. Не так он думал, конечно, но по сути… «Амнезия общественного бессознательного может наступить в результате стресса, которому подвергнется человечество, как единый организм. Ядерная война может привести»… Ну да, тогда все боялись, что случится ядерная катастрофа. Физики писали о том, как водородные бомбы уничтожат биосферу, но он-то был практикующим врачом-психиатром и думал совсем не о том, о чем думали все. Стресс социума и, как следствие, – амнезия общественного бессознательного, общий хаос… Человек с амнезией может выжить – его поддержат, вылечат. А человечество… Некому помочь. Не пришельцы же, в самом деле…
     Вот интересно. Сорок с лишним лет прошло. Все повторяется. У Дегтярева, конечно, иной подход, иная аргументация, у него физика, уравнения, квантовая структура реальности… темный лес. И точная дата. Он никогда бы не смог… Хорошо, что Дегтярев согласился прийти. Якобы на обследование. Лучший психиатр страны, давно на пенсии, но когда-то занимался амнезиями, надо бы проконсультироваться, да. Это он так сказал Наташе Мозговой, а та передала Оле Савериной, Оля хороший психиатр, она вела Дегтярева последние месяцы, и просьба бывшего учителя для нее почти приказ. Молодец, она все правильно сказала Наде, той и в голову не пришло, что ею манипулируют. Последняя консультация, да. Пришла. И Максима убедила.
     А если бы не… Глупости. Но в какой-то ветви… Если эта странная теория верна, то тогда, во время разговора Оли с Надей тоже произошло ветвление реальности, и на одной ветви Надя решила прийти к профессору за советом, а на другой – отказалась. И там Дегтярев сделал свой доклад…
     Была еще одна развилка. Надя сказала Максиму, но он мог отказаться – не пойти на прием…
     Сколько же на самом деле таких ветвей, где сегодняшний разговор не состоялся, и сколько ветвей, где разговор был, но подействовать на психику пациента не удалось, и сколько ветвей…
     Странная теория. У физиков много странных теорий. А у него только одна, и та старая, но зато правильная. Пророк не должен называть дат. Пророк должен оставлять шанс.
     Он оставил?
     «Надеюсь, да», – подумал Ройфе, подравнивая листы и опуская их назад, в коробку.
     Зазвонил телефон.
     – Дедушка, тебя! – крикнула из гостиной Ариша.
     – Принеси, – не повышая голоса, сказал Ройфе. У внучки хороший слух, услышит. А не услышит, то сама догадается.
     Он взял трубку из теплой руки.
     – Слушаю…
     – Профессор! С ним опять… Я не знаю… Умоляю, вы можете приехать? – женский голос звучал истерически громко, и Ройфе сразу понял…
     – Надежда Сергеевна, – строго сказал он, и рыдания в трубке мгновенно смолкли. «Я еще не разучился держать пациента под контролем», – с удовлетворением подумал Ройфе. – Милая, все будет в порядке, успокойтесь. Это наверняка не полная потеря памяти, всего лишь временная амнезия. От стресса случается. Вы, наверно, сказали, что должны его оставить…
     – Я не…
     – Сказали, вы же собирались, верно? Не следовало этого делать.
     – Я… Наверно, сказала. Давно собиралась. Но… Вы думаете, что…
     – Наверняка.
     «Всего лишь временная амнезия». Надо осторожнее. Откуда он может знать? «Она сейчас в таком состоянии, что в точности мои слова не запомнит». Спокойно.
     – Слушайте меня, милая, – голос звучал ровно, убедительно, без старческой сухости, так он говорил с пациентами, когда работал главным врачом в клинике, даже Наполеоны подчинялись его властным интонациям. – Слушайте. Немедленно позвоните профессору Савериной. Объясните, что произошло. Обязательно скажите о том, что вы сами создали стрессовую ситуацию, объявив о своем уходе.
     – Я…
     – Обязательно скажите, не надо скрывать. Что именно Максим забыл, по-вашему? Он помнит, что было утром? Неделю назад? Год?
     – Господи… – Надя тихо плакала, а профессор терпеливо ждал, немного отодвинув трубку от уха. – Как же… Простите, что вы спросили?
     – Я спросил, что именно, по вашему мнению, забыл Максим?
     – Он не помнит, что был у вас…
     Конечно. И не должен.
     – Забыл, что завтра у него выступление…
     – Ну, – сказал Ройфе, – это не страшно. Напомните.
     – Забыл, что… Господи, он совсем не помнит ничего, что было на прошлой неделе…
     – А прошлой зимой…
     – Я не… Да. Только как-то… не все.
     – Ретроградная амнезия, – задумчиво произнес Ройфе. – В общем-то, типичные симптомы, но по такой отрывочной информации точно не скажешь. Позвоните профессору Савериной. И меня держите в курсе, хорошо?
     Он положил трубку на стол. Открыл закрытую уже, но еще не перевязанную, коробку. Нашел опять старые листы и поднес к глазам.
     Пророк не должен называть дат.
     Не навреди. Он навредил. Максим был здоров, а теперь…
     Что важнее? Психическое здоровье человека или всего человечества?
     «Я все равно не доживу до того дня, когда человечество лишится памяти, – подумал Ройфе. – Десять лет, даже если плюс-минус… Много. А взгляд Максима будет передо мной всегда».
     Пусть.
     Профессор еще раз перелистал желтые страницы.
     «Многомирие, – подумал он. – Ветвления. Квантовые наблюдатели с памятью. К чему эти сложности? Физики всегда придумывают сущности сверх необходимого. Оккама на них нет. Все проще. Здесь, на этих листах, – проще. Общественное бессознательное, память человечества, стресс, амнезия, гибель… Логика и аналогии. Никаких формул. Почему я тогда даже не попытался опубликовать статью? Побоялся? Конечно, и это тоже – карьера, диссертация, должность… С другой стороны… Было еще что-то, мешавшее… какая-то мысль… не помню… так давно»…
     Ройфе сложил листы вдвое, потом вчетверо, пригладил, рвать не стал, не то чтобы пожалел, просто лишнее усилие… Потянулся и выбросил бумаги в корзину для мусора. Ариша вынесет.
     Ариша… Ей будет под тридцать, когда… У нее и дети уже будут, мои правнуки. И они тоже…
     Сказать?
     Он представил огромные зеленые глаза Ариши, своей любимицы. Огромные испуганные глаза, в которых застынет безнадежность.
     Не навреди.
     Пророк не должен называть дат.