Работы велись круглосуточно. Рвались с деревянных насестов огни полыхающих факелов. В промозглой мути северной ночи двигались обесцвеченные сумерками силуэты людей. Одни, словно заслышавшие трубы Апокалипсиса покойники, поднимались из-под земли. Толкали впереди себя гружёные тачки. Другие спускались по деревянным сходням вниз — по колено, по пояс, по грудь. Казалось, чавкающая под ногами слякоть всасывала их в свои недра. Взлетали вверх чёрные фейерверки выбрасываемой из котлована почвы.
     Пётр Алексеевич стоял, наблюдая за неусыпным поединком теней и языков пламени — причудливая, трепещущая на пронизывающем ветру вязь. Стало не по себе. Многовековой покой Эни-Саари был нарушен. Нарушен им. Чем ответит Заячий остров — угрюмый и седой, похожий на отшельника, хранящего от мира одному ему открывшуюся тайну? Хотелось остаться наедине с этой загадочной землёй. «Всего-то восемьсот пятьдесят аршин, — размышлял Пётр, шагая прочь от бесноватых огней и растворённых в дождевой взвеси людей-призраков. — Невелика птица, а поди ж ты!»
     Остановившись у кромки воды, император вдохнул гнилостный сырой воздух — захлебнуться впору! Поёжился. Зыбкое покрывало холодной реки; грузное, напитанное влагой небо — неласков Эни-Саари. Хмурится, как девка на выданье, какой не по душе жених пришёлся. Противоположный берег щетинился островерхой лесной полосой. Деревья кололи рыхлые тучи, те сочились липкой моросью. Неуютно, зябко. Но что так тревожит болезненным, сладким предчувствием? По вершинам сосен стелился туман, превращая их в причудливые башенки и шпили…
     Сказочный, дрожащий в серой дымке город.
     Сплетённый из воды, земли и неба.
     Молчаливый и задумчивый, так не похожий на крикливое мельтешение пряничной Москвы…
     — Всё здесь Богово и моё, — прошептал Пётр. — Град Петров. Петербург. Мой оплот, моя крепость.
     Неуловимые предчувствия вдруг обрели очертания, сложились в образ прекраснейшего города великой империи. Города, призванного не только стоять на страже границ, но и несущего в века его имя. Пётр сжал кулаки, зажмурился. Ресницы были влажными.
     — Проклятый дождь…
     Чтобы успокоиться, Пётр Алексеевич заставил себя изменить ход мыслей. «Недурно бы создать документ, где говорится, что крепость заложена не Алексашкой, а мной лично… От воплощения Иисуса Христа 1703 года мая 16, основан царственный град Санкт-Петербург государем царем и великим князем Петром Алексеевичем, самодержцем всероссийским. Да, вот так хорошо. Пусть писаки и приврут чего, им не впервой…»
     — Не твоё это, — раздалось за спиной.
     Пётр порывисто обернулся. На него смотрели выцветшие до белизны старческие глаза.
     — Кто таков? По какому праву гавкать смеешь!
     Гнев и изумление в царском голосе слились воедино. Что за старик? Кому пришло в голову притащить на работы этакую развалину. Древний, только что мхом не порос, а худ — сквозь впалые щёки остатки зубов пересчитать можно.
     — Уходи с острова. Вся Россия твоя, не трожь чужого. Всем беда выйдет. Власть свою уноси. Крепкого вина она пьянее. В голову бьёт, разум отнимает. Нельзя крепость твою здесь ставить. Да ещё город с неё зачинать.
     Пётр вздрогнул.
     — Откуда про город знаешь?
     — Знаю. Ещё знаю, заморишь здесь народа тьму тьмущую. Ни перед чем не остановишься. А месту этому смерть видеть нельзя. Ни единый человек с жизнью расстаться здесь не должен. Велика смерти власть, поболе твоей будет. Не защитницей крепость станет — темницей, страшней которой нет в державе твоей. Для тех, кто властью наделён — так и вовсе могилой.
     — Безумный старик! — Щека у императора болезненно дёрнулась. — Что ты в военном деле понимаешь! Нам отвоёванное сохранить надобно. Под носом у Карла стоим. Чуешь, где цитадель ставим? Отсюда Нева двумя рукавами разбегается. Самый ход в Европу! Отстоим его — наш водный путь. Отдадим — останемся Россией лапотной, от всего мира отрезанной. Ничего, поди, о Столбовском договоре не слышал? По нему швед уж, почитай, сотню лет дороги нам в Европу не давал. Я дорогу ту у Карла силой вырвал, кровью солдата рассейского она полита! Торговать с Европой начнём, учиться будем. Швед за то, чтобы выход в Балтику вернуть локоть себе укусит! Отлежится после трёпки, снова полезет. Вон он, рукой подать, супротив стоит, зубами скрежещет. А ты — крепость не строй! Мне о малых жертвах думать не пристало, когда судьба державы на века вперёд решается. Разве поймёшь ты это, всю жизнь на печи просидевши?
     Пётр оттолкнул преградившего ему путь блаженного и хотел идти, но тот схватил его за рукав. В голосе ясно слышалась мольба.
     — Постой, до конца выслушай. — Острая белизна взгляда заставила царя приостановиться. Было в ней что-то пугающее и притягивающее одновременно.
     — Ладно, говори. Только коротко, вставать уж скоро, а я не спал ни часа.
     — Не дай смерти на острове случиться! Спокон веков капище здесь было. Аккурат, где крепость ставишь — жертвенник. Хлеб да зверя с рыбой спокон веков люди сюда несли. Помощи в охоте просили. Чтоб урожай земля родила. Да только… Тигр, пока человечины не отведает, стороной обходит. Раз попробует — уж нет для него яства слаще. Так и тут, не должен узнать жертвенник вкус власти. Недобрым закончится.
     — Так ты язычник! — Пётр смерил старца презрительным взглядом. — Жертвенник поганый спасаешь, стало быть.
     — Одна над нами Сила, — уклончиво сказал старик. — Я и твой народ уберечь хочу.
     — Вот и я свой народ уберечь хочу! От ружей да пушек неприятельских. Пострашнее они сказок твоих. Быть здесь крепости! Град Петров с неё начнётся, столица новая. Перед ней ещё голландец или немец какой шапку ломать станет. Уйди с дороги!
     — Столица, значит? — Блаженный глянул из-под кустистых бровей. — Стольный град — место силы всей державы. Во сто крат любое деяние умножает. С крепости-жертвенника град зачиная, весь его жертвенником делаешь. Столицу-жертвенник — строишь, всё государство на ту же участь обрекаешь. Не темницу здесь ставить надо.
     — Да уберёшься ли ты?! — взревел Пётр.
     Кликушество язычника окончательно вывело его из себя. Нелепее всего было то, что где-то в груди колючим ледяным клубком ворохнулся страх. Не сам ли просил откликнуться молчащий до сих пор остров? В бездонной пучине чьей-то чужой, сокрытой толщей веков, памяти тихо постанывал отголосок древней, как небо, веры пращуров. Неизбывное и вечное поклонение Солнцу и Земле. Сминая наползающее сомнение, Пётр швырнул старику в лицо:
     — Знаешь ли ты, безбожник проклятый, что, когда Меньшиков мощи святые в основание крепости закладывал, Господь знак дал — орёл над головами кружил, символ державы Российской!
     Крикнув это, император рванулся прочь.
     — Хорошо, — услышал он вслед — последнее скажу, своими руками сына крепости отдашь. Да только зря. На тебе и его кровь будет.
     Опомнился Пётр, когда под пальцами хрустнуло. Тонкая шея вещуна, сжатая руками государя-великана, посинела, тело билось в агонии. На губах лопались кровавые пузыри. В ужасе Пётр разжал пальцы, отпрянул. Предсмертные хрипы смолкли. Белые глаза стала заволакивать мутная пелена. Пётр Алексеевич кинулся прочь. Не раз подписывал он смертные приговоры. Случалось, убивал сам, но никогда вот так... немощного старика за одни слова безумные.
     — Не орёл то был — стервятник. Не остановишь теперь… — ударил Петра в спину тихий голос.
     Император замер. Обернулся. Нева лизала прибрежные камни илистым языком. Утро силилось пробиться сквозь плотную завесу туч. Берег был пуст.
    
     Рождалась крепость трудно. Кого бревном или другой какой тяжестью придавит, кто надорвётся. Свирепствовала чахотка и прочие хвори. Косил народ голод. Скоро стройка стала расползаться с Заячьего острова на десятки вёрст вокруг. Росла из сырой земли новая столица.
     В делах ратных построенной в самый короткий срок цитадели участвовать не довелось. Постепенно деревянные стены её покрывались камнем, рядом поднялся храм. За его возведением царь следил особенно ревностно. Точно спешил освятить землю, на которой зиждился исток града Петрова — Петропавловская крепость.
     Первыми заключёнными Трубецкого бастиона стали двадцать два матроса с мятежного парусника «Ревель». Умер в Петропавловских казематах сын Петра Великого царевич Алексей. Несмотря на невообразимое количество воздвигаемых церквей и соборов, Санкт-Петербург в первое же десятилетие унёс больше сотни тысяч жизней. Словно огромная смертоносная воронка, он тянул и тянул под хлюпающую землю своих строителей. Власть смерти стервятником кружила над новой столицей.
    
     Лицо Петра на белой наволочке выглядело особенно жёлтым. Веки отекли, стали прозрачными, похожими на студень. Царь с трудом приоткрыл глаза. Князь Меньшиков встрепенулся. Он давно сидел подле больного, ожидая, когда тот проснётся.
     — Помру я, Алексашка, — выдавил Пётр. — Скоро уж.
     — Да что ты, мин херц! — князь насмешливо фыркнул. — Ты! От простуды какой-то! — Смешок дался Меньшикову с трудом. Кто бы что ни говорил, он искренне любил своего взрывного, порой жестокого, но, в сущности, одинокого и скрыто от прочих страдавшего государя.
     Пётр Алексеевич чуть хлопнул ладонью по покрывалу. Должно быть, отмахнулся.
     — Ты вот что, последи, чтобы меня в Петропавловской усыпальнице положили, не вздумали отдельно чего городить.
     — Мин херц…
     Царь Пётр поморщился, двинул указательным пальцем — не смей перебивать.
     — Не приняли жертвы моей… сына. Думал, остановлю мор, царевича отдал. Напрасно всё. Власти у него не было. Им-то власть нужна. Моей бы хватило. А я… — Пётр Алексеевич начал задыхаться. — Виноват я. Когда Алексея… не приняли, тысячами жизней заплатил, чтоб самому остаться… Ты не думай, не страшился я смерти. Отдал бы жизнь, если б сын начинания мои мог продолжить. А он слаб был, податлив. Загубил бы дело. Не приняли. Я им был нужен. Я или смертей тысячи. Власть…
     — Заговариваешься ты, мин херц?! — покачал головой князь, кладя на лоб Петру ладонь. — Жар у тебя.
     — Сам к ним пойду, — прохрипел царь. — Каяться буду. Горяч был… страстями обуян… За дело своё любую цену платил… не считал. — Внезапно глаза государя сверкнули, он схватил запястье Меньшикова, дёрнулся. Тут же приступ удушья сдавил Петру горло. Слова с трудом протиснулись сквозь судорожный кашель. — Нужна нам… та крепость… была! Нужна… Только… не вперёд её ставить… не такой… ценой. Церковь вперёд…
     — Что ж тебе каяться?! — Князь осторожно вытянул руку из-под ослабевших пальцев Петра. — Ты Россию из тёмного угла вывел. Считаться с нами заставил. А цена… что ж — человек в муках рождается, а тут целая империя.
     Пётр его не слышал. Блуждая взглядом по потолку, шептал горячо и скоро.
     — Понял я, что за власть им нужна… Такая, чтоб народы ворочала. Или один, кто властью такой наделён, или уж тысячей смертей власть. Этакое тоже историю перекраивает. Так-то, Алексашка. Пойду прощение…
     Голос Петра стал вовсе неслышен. Он что-то бормотал ещё, но разобрать слов было уже невозможно. Меньшиков с болью смотрел на опухшее лицо умирающего. Похоже, государь бредил. Знать, и впрямь, скоро преставится. Но царь промучился ещё несколько дней.
    
    
     ***
     Граф Алексей Григорьевич Орлов отложил письмо. Возможно ли, чтобы Екатерина, всегда поражавшая его прозорливостью чрезвычайной, вдруг проявила такую недальновидность. И из-за кого! Из-за юной самозванки Таракановой, назвавшейся внучкой Петра Великого. Девица, безусловно, ловка, но в данный момент порядком подрастеряла благосклонность своих приверженцев, столь желавших видеть её на российском троне.
     Граф покосился на послание императрицы. «Если это возможно, приманите ее в таком месте, где б вам ловко бы было посадить на наш корабль и отправить ее за караулом сюда». Орлов передёрнулся. Воевать с особами женского пола он был не приучен. А тут ещё приписка — в случае провала коварного плана Екатерина позволила бомбардировать Дубровник, где скрывалась самозванка, из корабельных орудий. Не смешно ли?! До этого, конечно, не дойдёт. Тараканова давно грезит привлечь на свою сторону русскую эскадру, стоящую у берегов Италии. Пишет ему, графу Орлову, главнокомандующему эскадры, многообещающие ласковые письма. Сулит, в случае её восшествия на престол, осыпать милостями. Стоит лишь сделать вид, что он поддался… Да, заманить княжну на корабль нетрудно. Без всякой пальбы. Но как всё это низко! Граф нервно заходил по каюте. Что могло случиться, чтобы Екатерина обрекла его на такую мерзость?
    
     Княжна сделала несколько шагов навстречу Орлову. Чёрные волосы, чуть раскосые неуловимого цвета глаза. Лоб белый, высокий, говорящий о незаурядности ума. «Ох, хороша! — подумал граф. — Неудивительно, что к своим годам она имеет список любовников, насчитывающий десятка полтора известнейших фамилий».
     — Рада видеть вас, граф! — княжна одарила Алексея Григорьевича улыбкой, от которой у того по телу поползли сладкие мурашки. — Не желаю говорить с вами о делах. Давайте поболтаем, как старые друзья. Поверьте, хоть я и вижу вас впервые, но по письмам успела проникнуться к вам самой нежной симпатией. — Она чуть тронула кончиками прохладных пальцев руку графа. Орлов готов был поклясться — в этот миг карие глаза её стали синими, а локон на виске цвета воронова крыла вспыхнул вдруг медью.
     — Буду счастлив, — пробормотал граф, касаясь губами её руки. Кожа пахла чем-то пряным, восточным. Вероятно, это был один из тех ароматов, что помогали княжне лишать воли и разума европейских аристократов. Европа теперь была одурманена мистическим флёром сказок тысяча и одной ночи. Персия, Турция или… Россия — всё едино, лишь бы восточней рационального Запада. Как, должно быть, будоражила их мысль, что прекрасная дева с глазами Шехерезады окутана ещё и мороком российского престолонаследия. И кому какое дело, что она практически не говорит по-русски, да и в истории государства Российского путается изрядно. Граф Орлов видел — княжна направляет на него все имеющиеся в её арсенале чары. А имелось у неё немало. «Ну, нас этими штучками не проймёшь! — с отвращением подумал граф. — Сами с Востока».
    
     Скоро местные сплетники растрезвонили весть — у графини Силинской (под этой фамилией прибыла многоликая в Пизу, где Орлов снял для неё дом) новый любовник. Командующий русской эскадрой. Блестящ, но для молоденькой графини староват, ему уж под сорок. Однако Силинская от бравого офицера без ума. Ещё бы, предупредителен, к ней является всегда в парадной форме с орденской лентой через плечо. Уже и в опере вместе появлялись. Говорят, и на загородные прогулки вдвоём ездят.
     Местная знать бурлила. Удушливым дымком стелился шепоток — графиня вовсе никакая и не графиня, а самая что ни на есть Елизавета II. Та самая, у которой вероломная Екатерина отняла принадлежащий той по закону престол. Неужели?! Елизавета и Орлов, главнокомандующий екатерининской эскадрой?! Да, да, представьте…
    
     Эскадра встретила гостью царским салютом, музыкой и дружным «ура!».
     — Привыкайте, — Орлов помог Таракановой взойти на борт флагманского корабля «Три иерарха». — Скоро так встречать вас будут всюду.
     — Такова воля Бога и моей матушки Елизаветы Петровны, — княжна смиренно потупилась.
     — Не только, — подхватил граф. — Помню, в прошлом году вы писали, что у вас и копии завещаний Петра I и царицы Екатерины I имеются. Напрасно вы не опубликовали их в европейских газетах, как намеревались. Помните, вы писали мне об этом? Даже у самых недоверчивых отпали бы всякие сомнения.
     Княжна стушевалась. Действительно, она как-то сообщала Орлову об этом, предполагая, что новость тут же дойдёт до Екатерины и хорошенько подпортит ей настроение. С фальшивыми документами обещали помочь поляки, но закрутились и забыли. А, вероятно, решили, что дело может выйти из-под контроля и тогда уж точно несдобровать. Забыла о своей угрозе и Тараканова. Это была промашка. Все нюансы необходимо держать в памяти. Слишком высоки ставки. Расслабилась. Граф Орлов был необычайно хорош. Но прочь сантименты, с этой секунды она будет начеку.
     — Я сочла, что это не обязательно. Меня и без того поддерживают многие монархи Европы.
     — Конечно. — Орлов склонил голову. — Не угодно ли проследовать в каюту адмирала Грейга? Там в вашу честь накрыт небольшой фуршет.
     Звякнул тончайший хрусталь бокалов. Снова в честь внучки Петра раздалось троекратное «ура». Граф почувствовал, как под столом его ноги коснулась крошечная туфелька. Он поднял голову. Снова уловил это мгновение — чёрные глаза княжны Таракановой блеснули синевой, потом заискрились изумрудами. Точно три разные женщины мелькнули перед ним. Одна прекрасней другой.
     — Уплыть бы с тобой на этом корабле… от всех, — прочитал он по её губам.
     Алексей Григорьевич отвернулся.
     Впереди княжну и её свиту ожидало ещё одно развлечение — манёвры эскадры. Захваченная величественным зрелищем бороздящих итальянское небо мачт, Тараканова не заметила, как исчез с палубы её верный рыцарь Орлов. Покинул высочайшую гостью и адмирал Грейг.
     — Мой флот… — заворожено повторяла княжна, глядя как холодные лучи зимнего солнца льнут к мачтам, окрашивая их в багряный цвет.
     — По именному повелению ее величества царствующей в России императрицы Екатерины Алексеевны вы арестованы!
     Самозванка обескуражено смотрела на незнакомого гвардейского капитана. Вокруг неё выстроился караул. Княжна ещё раз взглянула на мачты. Багрянец сменился кроваво-алыми оттенками. Потом всё померкло.
    
     — Я не прошу о помиловании. — Графу Орлову казалось, он несётся с головокружительной высоты. А, может быть, просто падает в бездонную пропасть. Спорить с властной Екатериной мог только безумец. — Тараканова тяжело больна. Лекарь Петропавловской крепости говорит, ей осталось месяца два, не больше. Скоротечная чахотка.
     — Хлипкая оказалась, — императрица прищурилась. — Года не прошло. Может, и впрямь тонкая косточка? Голицын утверждает, что заключение она переносит крайне тяжело. Кто бы мог подумать, недостаток в еде и одежде доводит её до истерик. Как видно, эта простолюдинка всерьёз уверовала в своё благородное происхождение. Представьте, она засыпает меня и ведущего её дело князя Голицына отчаянными письмами. Утверждает, что изнемогает и божится провести остаток дней в обители. Могу представить эту сластолюбку в монастыре!
     — Невелик тот остаток, чтобы отказывать ей в такой малости… — Алексей Григорьевич неожиданно для себя понял, что Екатерина нарочно старается причинить ему боль.
     — Оставьте! — Императрица поднялась. Раздражаясь, она всегда ощущала потребность пройтись. — Не потому ли вы так благодушествуете, что эта тварь беременна от вас?! Вы влюблены в неё. Признайте!
     — Признаю, — Орлов посмотрел в глаза Екатерины. Были они болотно-серого цвета. Всегда одного и того же. — Но это ничего не значит. Я предан российской короне и уже доказал это… хоть и пострадала моя честь.
     Императрица закусила губу. Пышная, словно сдобное тесто, грудь волновалась, грозя вот-вот в клочья разорвать тесный корсаж. Если бы перед ней стоял кто-то другой, не миновать бы невеже Петропавловской крепости! Дерзить самой императрице!
     Петропавловской…
     Гнев Екатерины поблёк.
     — Её перевели в подвал под домом коменданта. Там суше, — севшим голосом произнесла она.
     Граф удивлённо посмотрел на только что пылавшую негодованием царицу. Раскалённые угли в её зрачках потухли — словно кто из ковша студёной водой плеснул. Сейчас в них, вместо жара, булькала топь. Такую безысходную трясину мог породить только внезапно всплывший из глубин сознания страх. Похоже, императрица вспомнила нечто способное переплавить в ужас злость, обиду… И даже ревность. Перед ним стояла обычная женщина: некрасивая, подавленная, испуганная. Он шагнул к ней, опустился на колени, прижался лбом к безвольно опущенным пухлым рукам. Его брат Григорий весьма гордился своим статусом фаворита императрицы. Он не знал, что путь в спальные покои Екатерины знаком и Алексею. Правда, то было давно…
     — Что тебя так тревожит? — спросил он тихо. — Неужели думаешь, я могу предать тебя?
     — Ты не можешь. — Голос «железной властительницы» дрожал. — Петропавловка… Вся жизнь моя в последние годы вкруг шпиля её накручена. Боюсь я, Альхен. Крепости этой боюсь. Словно клинок золотой в небо уставлен. Всё думаю, отвернусь, а он меж лопаток мне и воткнётся.
     Тут императрица почувствовала, что плечи графа под её ладонями вздрагивают. Плачет? Орлов плачет?! Мягко коснувшись кончиками пальцев подбородка, она приподняла его голову.
     Он хохотал. Беззвучно и страшно, выкатив на неё выбеленные до пустоты глаза.
     Императрица закричала и изо всех сил оттолкнула от себя видение.
     — Золотой клинок, хорошо сказано! — Отсмеявшись, граф встал и вплотную приблизился к Екатерине. — Не смей Тараканову из крепости выпустить, слышишь? Вижу, таешь. Жалко тебе её. Орлова. Ребёнка их нерождённого. Так ведь?
     — Зачем вернулся?! — Екатерина отступала назад. — Сказала же, отдам!
     — Ты и про Пугачёва говорила, отдашь. И что?
     — Не отдала разве? Лютой смерти придала!
     — Предупреждал же, того, кто могучей властью наделён, на место силы положить должна!
     — Прости, в Москве казнили! Без меня решили, не досмотрела!
     — То-то и оно. Крутой бы поворот Россия сделала, сядь Емельян на трон. Какая власть в нём крылась! Видела, как шли за ним? Той бы власти испить! Да местом силы утроенной… А ты — в Москве! Капли до нас долетели. Второй шанс тебе дали — самозванка Тараканова. Хороша в ней власть, сладка. Смакуем. И ту отнять хочешь?
     — Не выпущу! Богом клянусь! — Екатерина перекрестилась.
     — Смотри… — Орлов покачал головой. — Не сдержишь слово, сами своё возьмём, как обещали. Вон, в Псковской губернии мальчонку давеча полёвка укусила. Хворает мальчонка. Чума, не приведи бог. Большой мор выйти может. Или, передумала, сама на жертвенник пойдёшь? Многие не прочь в крепость-то тебя упрятать.
     — Всё сделаю! Кого скажете, отдам!
     — Вот и ладно.
     Граф задумчиво посмотрел в сторону окна.
     — Глянь-ка, небо в тучах, а шпиль Петропавловки сверкает. Вроде, на него только солнце и светит. Надо ж… — он усмехнулся — клинок золотой меж лопаток… Хорошо.
     Белизна его радужек начала понемногу сгущаться, темнеть. Ещё минута, и на Екатерину изумлённо взирал ничего не понимающий Орлов. Мгновение спустя, колени у него подогнулись, он осел на пол, повалился на левый бок. Екатерина подбежала к нему, опустилась на колени, прислушалась. Дыхание было ровным и глубоким. Граф спал.
     Императрица уткнулась ему в плечо и зарыдала.
    
     Годы правления Екатерины II называли «золотым веком» России. Но и в «золотой век» в Петропавловской крепости кто-то умирал. И только императрица знала — «золотой» потому, что кто-то умирал в Петропавловке.
    
     ***
     Архиепископ Московский Филарет торопился. Неожиданное требование незамедлительно явиться к императору его встревожило. Настроения Александра I крайне его заботили. Чёрная меланхолия началась давно, ещё в 1812, когда по высочайшему приказу был сослан в пермскую ссылку Сперанский. «Если бы у тебя отсекли руку, ты, верно, кричал бы и жаловался, что тебе больно… У меня в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моею правой рукою!» — говорил Александр на другой день князю Голицыну. Что заставило тогда монарха внезапно изменить решение относительно реформатора и личного друга, до сих пор никто точно сказать не умел. Долгое время император лишь отмахивался от назойливых наветов. Вдруг 17 марта 1812 года Михаил Сперанский был вызван к царю, который и объявил о ссылке. Уже через несколько дней бывший баловень Александра ехал в направлении Пермской губернии. Такое скоропалительное решение обескуражило всех, включая самого Михаила Михайловича. А самодержец Российский впал в необъяснимое оцепенение, кое не развеяла даже победа в войне с Наполеоном. Что-то монарха тяготило. Он жаловался придворным врачам на кошмары, худел и, наконец, в «поисках новых истин» ударился в некие восточные учения — ересь, словом. Последнее обстоятельство особенно огорчало Филарета.
     С тех пор минуло тринадцать лет, но мрачное расположение духа у Александра не рассеивалось. Напротив, год от года усугублялось. Как только до него начали доходить известия об антимонархических движениях среди российской аристократии, император совсем сник. Филарет подозревал, что снова виной тому личные симпатии государя кое к кому из смутьянов. Некоторых из них он не только уважал, но и питал дружеское расположение. И вдруг такой удар. Запечалишься тут. По-человечески архиепископу было жаль терзаемого вечными сомнениями Александра. Слабоват для трона Российского. То ли дело Пётр Великий или Екатерина II!
    
     Александр встретил Филарета ласково, пригласил сесть, справился о здоровье. Однако в полумраке комнаты, где они остались вдвоём, витало тяжёлое напряжение. Архиепископ не мог отделаться от внутренней дрожи — ну как сейчас повторится история Сперанского. Злопыхателей и у Филарета хватало. Император молчал. Что-то обдумывал. Филарет мысленно принялся просить защиты у Всевышнего.
     — У меня к вам дело весьма деликатного свойства, — прервал безмолвную молитву Александр. С этими словами он протянул архиепископу бумажный пакет. Филарет взял конверт, но император предупредил его вопрос. — Не спрашивайте, что внутри. Вскроете после моего исчезновения.
     — Исчезновения?! — Филарет пристально посмотрел на монарха. Александр отвёл глаза.
     — Я хотел сказать, после моей смерти.
     — Это завещание?
     — В общем, да.
     Архиепископу вдруг показалось, что перед ним не первое лицо огромной империи, а испуганный и растерянный мальчик. Захотелось его ободрить.
     — Вам нет и пятидесяти, вы здоровы. Зачем такая спешка?
     — Все под Богом ходим, — неопределённо ответил Александр.
     — Не задумали ли вы грех какой? – Филарет говорил вкрадчиво, смотрел с подозрением. — Простите, что задаю этот вопрос, но я, как лицо духовное, обязан…
     — Нет, самовольно уйти из жизни я не собираюсь, — перебил его Александр. – Загубить душу — об этом и речи быть не может. Напротив, я думаю о её спасении.
     Филарет бросил взгляд на конверт. «Хранить до моего личного востребования.
     В случае моей кончины, вскрыть». В общем-то, ничего особенного. Монарх должен заботиться о том, чтобы при любых непредвиденных ситуациях, главное его наследие — российский престол — не стал яблоком раздора. И так слишком много пролито крови у подножия трона. Одно смущало архиепископа — почему именно сейчас.
     — Мне кажется, вас удручают некоторые обстоятельства, связанные с людьми, которые, как вы считали, достойны уважения… — осторожно начал Филарет.
     Император вскинул голову и прямо посмотрел в зрачки собеседника, точно ударил.
     — Не надо недомолвок! Да, мне больно, что те, кого я считал друзьями здесь, при дворе, точат на меня ножи. Больно, что благороднейшие из российского дворянства называют меня врагом, и я вынужден бороться с ними, вместо того, чтобы объединить усилия. У нас ведь единая цель — процветание Российского государства! Больно, что все попытки улучшить жизнь моего народа, закончились ничем!
     Каждое последующее «больно» Александр чеканил всё с большим чувством.
     «Совсем плох император, — испуганно подумал Филарет. — Уж не умом ли повредился». Вслух сказал:
     — Уверен, Господь вразумит ваших недругов, и они направят свои силы к упрочению благополучия страны и российского самодержавия.
     Трескучая фраза прозвучала неуместно, как барабанная дробь посреди хорала. Филарет смутился.
    
     Император смотрел на ускользающую из-под колёс дорогу. Ему было совестно вот так покидать Петербург. Точно бежал, оставляя старого отца без забот своих. Больше он не увидит этого лежащего на скользких мокрых крышах неба. Ещё одна потеря в нескончаемой их череде. Карета, в которой ехал Александр, не несла на себе знаков царского в ней присутствия. Не было свиты, не было даже охраны. Так распорядился сам император. Зачем они теперь?
     Путь императора лежал в Таганрог. Последнее, куда он заехал перед дальней дорогой, была Александро-Невская лавра. Встречать его вышли монахи во главе с настоятелем. Государь проследовал в их сопровождении в обитель. Кучеру велели ждать.
     Скоро Александр появился в обществе нескольких монахов, несущих на руках одного из своих братьев. Был тот бледен, дышал тяжело, с хрипом. По всему видно, жить ему оставалось недолго. Приблизившись, со всей осторожностью иноки уложили больного в карету. Рядом с ним уселся сопровождавший процессию монах.
     «Странно всё это, — размышлял кучер, взмахивая длинным хлыстом. — Что за компания у царя — пара монашков, один вовсе на ладан дышит. Не к добру… Хотя, наше дело маленькое, сказано вези, везём. А господа пущай сами разбираются». Решив так, возница выбросил из головы неположенные ему мысли и крикнул:
     — А ну шевелись, травяной мешок! Ишь ты!
     Холёные жеребчики припустили резвей.
    
     Избранный государем одноэтажный домик в Таганроге обставлен был скудно, только самым необходимым. Из прислуги — лишь старик Фёдор, приходящий в ужас от того, что император сам расчищает садовые дорожки, двигает мебель и вешает картины, готовясь к приезду супруги.
     Жена Александра, бывшая принцесса Луиза, была выписана бабкой российского монарха из Бадена. Тогда ей едва сравнялось четырнадцать. Попав в Россию, из Луизы она превратилась в Елизавету, а, спустя пару лет, из немецкой принцессы — в русскую императрицу. Юного Александра невеста покорила утончённой красотой и возвышенной отстранённостью от всего грубого и плотского. Правда, довольно скоро выяснилось, что аристократическая холодность, проявляемая в отношениях с мужем, с другими мужчинами куда-то улетучивалась. Александр лично смог убедиться в этом, зайдя раз в спальню супруги без стука и обнаружив её в объятиях некого ротмистра Охотникова. Неземной образ, созданный влюблённым императором, разлетелся вдребезги. С тех пор отношения между супругами держались исключительно на долге. О нём Александр напомнил жене, когда та сообщила ему о своей беременности, к которой законный муж не имел ни малейшего отношения, и попросила о разводе. Справившись с первой волной горечи, Александр просчитал, что скандал может иметь международные последствия, и уговорил повременить. Высокопарные любезности, которыми чета обменивалась на публике, никого не могли обмануть, но хорошая мина при дурной игре была соблюдена.
     Незадолго до своего отъезда супруг зашёл в покои Елизаветы с явным намерением примириться. Сердце у неё испуганно сжалось. Придворные врачи давно были всерьёз обеспокоены её здоровьем, настаивали на поездке на воды. Неужели…
     Своего страха гордячка никак не проявила.
     — Мне кажется странным, Александр, что вы просите о примирении. До сих пор у вас такой мысли не появлялось. Кажется, общество Нарышкиной было вам больше по вкусу? — заметила она, ехидно прищурившись.
     Император на укол не ответил.
     — Я лишь хотел, чтобы мы расстались добрыми друзьями, — мягко сказал он.
     — То есть, — голос Елизаветы дрогнул — вы просите о разводе? По-моему, сейчас для этого не лучшее время.
     — Нет, — покачал головой Александр. — Мои новости могут вас несколько удивить и, боюсь, расстроить.
     — Я знала… — Императрица обессилено опустилась на пуфик. — Только, прошу вас, не лгите. Я должна успеть завершить кое-какие дела. Сколько мне осталось?
     Александр вопросительно глянул на жену, и тут догадался, как Елизавета истолковала его визит. Он отрицательно замотал головой.
     — Нет, что вы! Я пришёл предложить примирение вовсе не потому, что ваша болезнь безнадёжна! Уверен, вы скоро поправитесь и продолжите блистать при дворе, но… — Император замялся.
     — Говорите же! Довольно меня мучить!
     — … но не в качестве императрицы, — закончил Александр. — Я подписал отречение от престола. Бумаги у архиепископа Московского Филарета. Конверт будет вскрыт, как только… Одним словом, я покидаю Петербург. Душа моя просит тишины и уединения.
     — Что такое вы говорите?!
     — Простите, что не посоветовался с вами, но наши размолвки не позволяли мне сделать это. Всё решено. На днях я отбываю в Таганрог.
     — Я уж решила, что вы собрались запереться в монастыре. — Бледные губы Елизаветы тронула улыбка.
     Александр улыбнулся в ответ.
     — Нет, православный монастырь не совсем моё место. Моё уединение будет иным.
     Они говорили долго. Так долго, что Александр успел вспомнить, как трепетно был влюблён когда-то в белокурую принцессу. Он был счастлив, что сделал сегодня этот шаг навстречу. Но самое удивительное ожидало его в конце растопившей между ними лёд беседы.
     — Я еду с вами, — с несвойственной ей решимостью заявила Елизавета. — Вы мой муж, я разделю вашу судьбу.
     — Да, но… — Александр был потрясён. Такого поворота он не ожидал.
     — Не спорьте!
     Выезд Елизаветы в Таганрог был назначен десятью днями позже.
    
     Сейчас Александр с удовольствием выбирал картины, чтобы порадовать взор своей непостижимой супруги. «Эта ей точно понравится, — думал он, глядя на изумительный натюрморт местного художника. — При желании, можно приврать, что подлинник. Отличная копия!» Вооружившись гвоздём и молотком, монарх полез на стул.
     В комнату, прихрамывая, вошёл Фёдор.
     — Там к вам из Петербурга приехали… просятся, — пробубнил он, стаскивая с головы мятую шапку.
     Александр от злости едва не поперхнулся гвоздём, который держал в зубах. Выплюнув его, закричал:
     — Сколько я могу повторять, никого не пускать! Никого!!! Ворота отпереть только, когда приедет моя супруга. Остальных вон!
     — Вон так вон, — заворчал Фёдор, выходя. — Чего блажить, не глухой, чай.
     За эти дни, в калитку, действительно, не вошёл никто из посторонних. Открывалась она только перед императором, Фёдором, да за больным ухаживающим монахом. Оба инока жили в маленькой сторожке, затерявшейся в саду, который окружал таинственный дом.
     Вскоре приехала изящная, как немецкая фарфоровая статуэтка Елизавета. Жизнь в скрытом от мирского непокоя домике текла тихо и размеренно.
    
     Как-то у ворот остановилась подвода. Фёдор собрался уж было рявкнуть, чтобы возница правил своей дорогой, но из дома показался услышавший скрип колёс Александр.
     — Пропустить! — крикнул он.
     — Пропустить, так пропустить, — привычно пробурчал Фёдор. — Сами не знают, чего им надо…
     Подвода въехала во двор, ворота закрылись. Из сторожки показался монах. Подойдя к телеге, он отбросил скрывавшую поклажу дерюгу. Фёдор попятился. На подводе стоял гроб. Таких старик отродясь не видывал — тёмного лака, на тяжёлой крышке медные (а, может, и золотые, кто ж их разберёт!) финтифлюшки. Так и сверкает! Император, инок и двое приехавших на подводе мужчин, взявшись за литые ручки, понесли жутковатую роскошь в дом. Проходя мимо Фёдора, Александр вдруг лукаво подмигнул. От этой ужимки, столь не сочетающейся с переносимым грузом, старика прошиб холодный пот.
    
     Вечером, гуляя в саду, государь простудился и слёг. Да слёг так, что и из комнаты уже не показывался. У его постели круглые сутки дежурила Елизавета. Глаза и щёки у неё провалились, фарфоровая кожа приобрела оттенок сухой извести. На предложение Фёдора позвать доктора только качала головой:
     — Запрещает он.
     Через несколько дней в дом вошёл священник. Сказал, что зван соборовать умирающего. Фёдор охнул.
     — Вот тебе и гроб в доме!
     Старик на творящееся вокруг смотрел с долей боязливого преклонения, разобраться даже не пытался. Что ни говори, а всё ж на короткой ноге цари с Богом. Наперёд император смерть свою знал. Приготовился. А, может, и вовсе сам решил, когда помирать ему…
    
     Попрощаться с императором-отшельником Фёдору да нескольким местным чиновникам позволили лишь от порога. У гроба рыдала безутешная вдова. Откуда ни возьмись, появился доктор, якобы лечивший царя. Гроб с лежащим в нём монархом, открытым стоял недолго. Потом крышку закрыли и накрепко закрутили винты — тело ещё в Петербург везти. Прибывшие из столицы увидели его уже готовым к отправке.
    
     Елизавета отошла от заколоченного гроба, ткнулась лицом в ладони. Худенькие плечи её судорожно вздрагивали. В зачернённое ночью окно кто-то тихо постучал. Вдова поспешила на крыльцо.
     Светловолосый мужчина молча обнял её за плечи. Она прильнула к нему. Так они стояли довольно долго. Наконец, она подняла лицо и умоляюще заглянула ему в глаза.
     — Может быть, передумаешь?
     Мужчина вздохнул.
     — У меня нет другого выхода. Если я не исчезну, то очень скоро буду вынужден подписать смертный приговор тем, кого считаю лучшими из людей нашего поколения.
     — Не подписывай. — Елизавета вцепилась в дорожный камзол мужчины. — Ведь можно обойтись ссылкой!
     — Я тоже так думал, когда отправлял в ссылку Сперанского. — Он горько усмехнулся. — Я не мог отдать его. Надеялся, что угроза останется угрозой. Но ОНИ сдержали слово — сколько полегло в войне с французами. Моё видение было не бредом. Теперь нужно отдать этих пятерых или… Знаю, выбора нет — пятеро или тысячи. Я предлагал себя, но я ИМ не нужен. Разве в моих руках власть? Всё всегда решали за меня. Всегда был вывеской, не более. Ход истории меняют другие люди. Не желаю, чтобы меня запомнили, как подписавшего этот приговор. Признаю, я плохой монарх, но у меня есть честь и сердце. И они говорят мне — иди. Всё равно ничего изменить не сумею. Эти пятеро будут отданы Петропавловской крепости. В их власти было повести Россию по другому пути. И я не уверен, что этот путь был бы хуже. Я же хочу только покоя.
     — Не знаю, говорил ли ты правду о том видении, которое вынудило тебя выслать из Петербурга Сперанского, или просто ищешь себе оправдание. Не мне тебя судить. — Елизавета разжала пальцы, погладила плечи мужчины, чуть оттолкнула. — Иди с Богом.
     Мужчина последний раз обнял её, поцеловал долгим прощальным поцелуем и, не оглядываясь, пошагал по садовой дорожке. Ноябрьская ночь в мгновение ока скрыла его в метущейся ветряной темноте. Тот же скулящий мрак срывал слезинки со щёк Елизаветы и уносил их вслед исчезнувшему путнику.
    
     Официальную дату смерти Александра I назвала Елизавета — 19 ноября 1825 года.
     Когда траурный поезд отбыл, Фёдор обошёл вверенные ему владения. Пуст был не только дом, но и обитаемая до того сторожка. Куда подевались два живших там монаха, старик так никогда и не узнал. Странные всё же дела творились в те дни в маленьком домике, где пришлось служить Фёдору.
    
     14 декабря 1825 года на Сенатской площади Санкт-Петербурга началось восстание. А уже 25 июля следующего на кронверке Петропавловской крепости были повешены пятеро его организаторов: П. Пестель, К. Рылеев, С. Муравьев-Апостол, М. Бестужев-Рюмин, П. Каховский. Только что взошедший на престол Николай I, не хотел начинать правление с кровавой расправы. Он уже был готов подписать указ о ссылке лидеров декабрьского бунта, но внезапно — в одну ночь — изменил решение. Что послужило причиной тому, осталось загадкой.
    
     ***
     Он стоял у окна и любовался звездой. Первая. А как сияет! Он всегда считал себя романтиком. Главное, не показывать это врагам. Единственное, что должен знать о тебе враг — кулак твой крепок, голова холодна… Или как там «железный» Феликс вымудрил? Не важно. А звезда всё-таки хороша — высоколегированная нержавейка, красная медь, уральские самоцветы, позолоченные серп и молот. Вот где красота! Надо бы и на прочие башни таких насажать. Дороговато, конечно, но Кремль — сердце страны. О какой цене разговор!
     Лирическое расположение духа варварски смял звук открывающейся двери. Он никого не ждал.
     Кто?!
     Ночью!
     А он один…
     Броситься на пол, авось пуля и не догонит!
     Выстрела не последовало.
     На фактор внезапности не рассчитывает. Как попало, палить не станет. Будет бить наверняка, прицельно. Достанет и на полу. Тогда лучше в грудь…
     Он медленно, казалось, даже нехотя, повернулся. Сквозь презрение на лице сквозила едва уловимая усмешка.
     Рассеянный свет настольной лампы прорисовывал лишь эскиз стоящего у двери человека. Военная форма, выправка. Руки по швам. Никакого оружия.
     Спрятанный за презрительной маской страх сменился яростью.
     — Почему без доклада? — процедил сквозь зубы хозяин кабинета. Военный не ответил, но сделал несколько шагов к столу. Теперь можно было разглядеть лицо — майор Павловский, один из офицеров охраны. — Я спрашиваю, почему без доклада?!
     Усевшись без приглашения в кресло, визитёр положил нога на ногу, снял фуражку. Это было неслыханно.
     — Доброй ночи, Коба. Или как тебя называть прикажешь? Отец народов?
     Сталин задохнулся от бешенства и тут увидел то, от чего его горячие обычно ладони стали медленно наливаться холодным свинцом — глаза майора светились белёсо-лунной пустотой.
     Неужели Ильич говорил правду?! А он-то грешил на инсульт… Стоит ли показывать, что догадался, кто перед ним в обличие Павловского. Сталин украдкой скользнул взглядом по лицу ночного гостя.
    
     Майор разглядывал свои начищенные до блеска сапоги. Затянувшуюся паузу нарушил Иосиф.
     — Наслышан. Однако странно видеть вас здесь, в Москве.
     Павловский пожал плечами.
     — Петроград перестал быть столицей, но своё получать нам всё равно необходимо. Точнее, даже более того…
     — Не совсем понимаю, почему более?
     — Раньше мы могли обойтись властью смерти, унёсшей несколько сот тысяч погибших по всей стране. Петроград был столицей — местом силы, «увеличительным стеклом» поступающей нам энергии. После нашей с ним встречи, Ленин перенёс столицу в Москву. Опрометчивый шаг, ведь требуемую нам энергию мы должны поддерживать на прежнем уровне в любом случае. Обойтись меньшим уже не можем. Грубо говоря, «увеличительное стекло» у нас отняли, приходится заботиться о реальных объёмах. Парой сотен тысяч уже не обойтись, нужны миллионы. Потенциальной власти, той что обладала, допустим, княжна Тараканова, нам тоже теперь недостаточно. Необходима личность, наделённая властью реальной.
     — То есть, вам был нужен только Ленин? Никто его заменить не мог? — осторожно осведомился Сталин.
     — Кардинальные решения принимал только он.
     — Резонно. — Вождь покачал головой. — Говорил я ему, делиться, Ильич, надо!
     — Делиться? — Павловский хлопнул себя по коленям. — Это говоришь ты?! Да в сравнении с твоей власть Ленина — робкое ворчание старой нянюшки! Ты-то с кем делиться намерен?
     Иосиф Виссарионович прикусил губу.
     — Ладно, — буркнул он. — У меня ситуация безвыходная. Никому верить нельзя.
     — Какие тогда претензии? И ты, и Ленин сами избрали такой путь. Если власть сосредоточена в одних руках, вопрос предельно ясен. Ильич свой выбор сделал — гражданская, голод, эпидемии. Мы были в обиде не остались.
     — Ваш вариант был — смерть миллионов или… — Иосиф цепко глянул в мертвенную белизну глаз собеседника. Тот пожал плечами.
     — Строительство нового прогрессивного строя требовало его непосредственного участия, так что Петропавловка в планы Владимира Ильича не входила. А миллионы… мировая революция в перспективе, лес рубят — щепки летят. Так он, во всяком случае, объяснил свой выбор. Не знаю, действительно ли он так думал или был чересчур убеждённым сторонником материализма. Возможно, просто не поверил в реальность происходящего. Моё появление списал на бессонницу и последствия тяжёлого умственного труда. Потом даже чеховского «Чёрного монаха» перечитывал… — Павловский расплылся в улыбке.
     — Давай к делу, — не выдержал Сталин. Ленинеана ему порядком надоела.
     — Практичный человек, — одобрил майор. — Хорошо. Как я уже сказал, вся власть сегодня в твоих руках, так что альтернативы предложить не могу. Решай, ты или... Можно, конечно, планку снизить, если вернёшь нам столицу.
     — Снова в Петро… Ленинград, то есть — никак не привыкну?! — Сталин поморщился. — Дорого. Да и сырости не люблю. В Москве суше.
     Павловский хмыкнул.
     — Как угодно.
     Иосиф Виссарионович взял трубку, долго и тщательно набивал её. Что-то обдумывал. Майор ему не мешал. Наконец, Сталин выпустил в потолок желтоватое облачко дыма и сказал:
     — По моим сведениям, почерпнутым из художественной литературы, с тобой можно заключить определённого рода договор.
     Майор опешил.
     — Обычно условия диктуем мы. За три столетия ты первый с такой инициативой.
     Сталин нетерпеливо теребил пышный ус. Комплименты он любил, но всему своё место и время.
     — Кто-то должен быть первым. Итак, моё предложение — отдаю, сколько потребуете, но я сам выбираю, кого.
     — Нам нужны миллионы, — напомнил Павловский.
     — Страна большая, — парировал вождь. — Кстати, Ленин говорил, жизнь у наделённого властью вы забираете только в Петропавловке…
     — Да, таков закон. Власть должна быть возложена на жертвенник.
     — Тогда вопрос, если бы я согласился на ваше условие отправиться туда, как бы я оказался в Петропавловской крепости? Заговор?
     — Ну-у-у… — гость поднял лунные глаза к потолку.
     — Назовёшь фамилии, накину сверху тысяч двести.
     — Однако!
     — И ещё, — Сталин побарабанил пальцами по столешнице — после разговора с Лениным я консультировался с компетентными товарищами и наткнулся на любопытные изыскания фольклористов. Задолго до появления Киевской Руси за Уралом жил весьма любопытный народец. По преданиям, уникальными способностями обладали: ворожба, колдовство. Не о вас ли речь? Честно говоря, до сих пор думал, сказки. Всё же Ильич к концу жизни… инсульты, одним словом. Но, смотрю, не так просто было старого вояку с ног сбить. Трезвый ум.
     — В общих чертах, предания суть сохранили. Когда пришлые стали нас теснить, мой народ ушёл под землю. Мы никогда не были склонны к войнам. Тела нам не так-то уж нужны. Дух бессмертен и свободен. Наш мир вам не дано постичь, тем более, сейчас, когда вы утвердились в мысли, что существует только материальное.
     — Хорошо. — Сталину явно хотелось сменить тему. — Из тех же легенд я знаю, что, вам подвластны земные недра. Вы способны насыщать или опустошать месторождения руд, нефти и прочих ископаемых. Это так?
     Майор насторожился.
     — Разумеется…
     — Мне нужно поднимать промышленность, — Иосиф Виссарионович пристально посмотрел на Павловского. — Готов заплатить любую цену.
     Павловский откинулся на спинку кресла, сложил руки замком. Из полумрака на сидящего за столом вождя блеснули две полные луны. Помолчав, гость задумчиво произнёс.
     — Мой народ крепко связан с природой. Это наша мать. Ваша, впрочем, тоже. Она даёт ровно столько, сколько может. Взять сверх того, значит ограбить её.
     Сталин его прервал.
     — Легенды, поэзия — всё это прекрасно, но моя страна находится в реальном мире. И в этом мире есть немало желающих её сожрать. Кроме того, — он вдруг наклонился к столу и произнёс мягко, почти интимно — не бесплатно. Что интересует вас, я знаю. Договоримся.
     — Ты о власти смертей? — Было заметно, что майор встал перед мучительным выбором. — Как тебе объяснить… Для нас энергия власти не то же, что для вас кислород или пища. Скорее, подобие алкоголя — пагубная привычка. Будь на то наша воля, мы бы избавились от неё, но... Ты предлагаешь споить мой народ.
     — Споить? — впервые за время беседы Сталин удивился. — То есть, власть для вас что-то вроде…
     — Сивухи, — невесело пошутил Павловский. — А то и хуже, полная зависимость с первого глотка. Говорю по личному опыту. Зарок даёшь — больше ни капли, а как прижмёт… Думаешь, не понимаю, что творим? Ещё как понимаю! Нам и самим-то это вот где! — Павловский чиркнул ребром ладони по кадыку. — Мы ведь раньше могли многое. Светлый был дух у моего народа, радостный. Ни жадности, ни зависти, ни боли не знали. Про Китеж-град слышал? Нашей силой духа тот град создан был. Вот и суди. А теперь? Одна на всех мысль — как бы ещё хлебнуть, чтобы в голове помутилось, закружило. Все силы только на это кладём. Ни на что другое не хватает.
     «Так это всего лишь беспробудная пьянь! — смекнул Иосиф. — Такие каются, а от своего не откажутся. Только дай».
     — Э-э, — вождь погрозил пальцем. — Зачем сивуха? Сивуха — мерзость. Вино! Знал бы ты, какое вино у меня на родине! — Он встал, подошёл к шкафу, вынул из него глиняный кувшин. — Вот, земляки прислали. Отличное «Киндзмараули», настоящее, не то, что по стекляшкам разливают! Давай-ка за наш договор.
    
     Вечером следующего дня к подъезду майора Павловского подкатил «Воронок».
     «Поддался нечисти — поддастся любому, — размышлял Сталин, подписывая бумаги. — Да и вдруг вспомнит чего… Нет человека — нет проблемы! Хорошо сказал, надо запомнить». Облокотившись на стол, он потёр лицо. Почти двое суток без сна. Работа, работа… Но ночка выдалась на славу: заговор раскрыл, чертовщину приручил, геологам привилегии обеспечил. А чистки в рядах всё равно ведутся. Придётся, конечно, немного поднатужиться. Ничего, справимся. Иосиф Виссарионович потряс тяжёлой от недосыпа головой и отхлебнул из стакана крепкий чай с лимоном. Пора за работу.
    
     ***
     Снова завыли сирены. Наталья вздрогнула. Этот надсадный, страдальческий крик замёрзшего города был первым звуком, пробившимся сквозь окутывающее её небытиё. Как она попала сюда? Помнила, что металась по соседним домам, окрестным подвалам, бомбоубежищам и спрашивала, спрашивала… Потом вернулась к руинам. Там были какие-то люди. Кто-то что-то сказал. Она пошла прочь…
     А как очутилась здесь?
     Серые, покрытые наледью стены.
     Петропавловка.
     На недосягаемой высоте чернеет укутанный брезентом ангел. Сейчас это просто бесформенный кокон, но Наталья знала точно — ангел есть. Они приходили сюда с Алёшей посмотреть на него. В той, прошлой жизни. Ещё до войны. До блокады.
     В этой жизни Алёши уже нет, а ангел спрятался.
     Холодно почему-то не было. Последние месяцы её всё время била непрекращающаяся дрожь, Холодно было всюду: на заводе, на улице, дома… А сейчас ничего… Да! Дома ведь тоже теперь нет. И сына Гришки. И Лёли. А она-то, глупая, так спешила, хотела порадовать. Наталья сунула руку за пазуху. Там должен быть хлеб. По трём карточкам: рабочей и двум детским, двести пятьдесят граммов, сто двадцать пять и ещё сто двадцать пять… Сколько же это? Она долго пыталась сложить разбегающиеся цифры, но сделать это не удавалось. Одним словом, много! Почувствовать окоченевшими пальцами шершавую корочку не получилось. Наталья вынула хлеб, прикинула — полбуханки. Сейчас бы она вскипятила воду, размочила вязкий мякиш и накормила детей чудесным ужином. После горячего месяц не встающий с постели Гришка оживал. Приоткрывал глаза, даже температура, кажется, спадала. Лёля вспоминала про своего плюшевого щенка, принималась тискать его и учить уму-разуму: «В коридор не ходи. Тётя Глаша поймает тебя и съест. Фильку съела и тебя съест». Наталья сжала онемевшие губы. Волосья бы повырвать у той Глашки. Надо было ляпнуть впечатлительной Лёле, чем так вкусно пахло из её комнаты. Только что уж теперь. Нет Глашки. Лёли нет. Вот ведь как бывает, приходишь домой, а там только лестничный пролёт второго этажа. Скалит в небо клыки арматурной сетки. Лестница на небо. Вот как. Выходит, их четвёртый — уже небо.
     Наталья прилегла на снег. За водой, прежде чем кипятить, надо долго тащиться по застывшим белым улицам. Потом думать, чтобы ещё из домашней утвари пустить на растопку буржуйки. Потом рубить… А сил нет. Лежать хорошо. И совсем не холодно. Даже есть почему-то неохота. Только бы патруль не наткнулся на неё, не заставил вставать. Всё равно не встанет. Куда ей идти?
     Очнувшись, Наталья почувствовала на себе чей-то взгляд. Ну и пусть, глаз она не откроет. Откроешь, придётся отвечать на вопросы. Отчего-то по телу разливалось тепло. Самое настоящее, как от бабушкиной деревенской печи, а не то обманчивое, что медленно ползёт по коченеющим конечностям. Наталья сжала и разжала кулаки. Начинало ломить отогревающиеся пальцы.
     — Не смей, — услышала она тихий женский голос. Мокрые от растаявшего инея ресницы разлепить всё же пришлось. Над ней склонилось бледное, почти прозрачное лицо. «На луну похоже, — подумалось Наталье. — Отчего такое белое?» Секунду спустя она поняла — бесцветным на этом лице было всё: губы, брови и даже глаза. Белела в темноте длинная бесформенная рубаха, переброшенная на грудь коса и босые ноги женщины. Вероятно, раздетой на мороз женщину выгнали какие-то из ряда вон выходящие обстоятельства. Рушащийся дом, например… — Сейчас оклемаешься, — спокойно сказала женщина. Полежав ещё с минуту, Наталья ощутила, что тело начало обретать чувствительность. Села. Женщина не спускала с неё туманного, словно подёрнутого густым паром, взгляда. — Теперь уходи.
     — Чего тут голая ходишь? — выдавила Наталья, когда губы снова стали повиноваться.— Замёрзнешь совсем.
     Женщина не ответила. Нахмурилась.
     — Уходи, говорю!
     Наталья обиделась, от души ведь пожалела.
     — А ты не кричи. Куплена у тебя земля-то?
     — Куплена-не куплена, а умирать здесь не вздумай.
     Сердце у Натальи сжалось. Только сейчас оттаяли воспоминания о минувшем дне.
     — Разве ж выбирает человек, где и когда умирать ему, — горько сказала она. — Какое теперь кому до меня дело.
     — До тебя, может, и нет, только, ещё одну жертву на месте силы народ мой не выдержит. Сколько уж на жертвенник брошено. Ещё одна смерть на месте силы и... Даже тем, чего жаждал, захлебнуться можно.
     Наталья внимательно посмотрела на женщину. Глаза её были плоскими, как белые пуговицы на наволочке, смотрели в никуда. Мелькнула догадка — умом, бедняжка, тронулась.
     — Живой-то у тебя кто остался? — спросила она, с трудом глотая подкатывающий к горлу ком.
     Белоглазая вздрогнула, присела рядом.
     — Остались, да недолго нам…
     Вопросов Наталья задавать не стала. Спрашивают ли сейчас, отчего осталось недолго. Молча достала хлеб, разломила пополам.
     — Бери, — сунула в руки женщине краюху. — Моим не нужно уже, может твои хоть… — Тугой ком в горле преградил ход словам.
     Белоглазая отшатнулась.
     — Ты ж не знаешь ничего! Мы ведь…
     Наталья отмахнулась.
     — Какая разница. Здесь, значит, свои. Хлебушек всем нужен. Бери, может, кого из твоих спасёт. Далеко живёшь-то? Давай провожу, замёрзнешь ведь. Вон, уж белая вся.
     Женщина, не ответив, поднялась. Краюшку держала на ладони, не отводя от неё взгляда.
     — Сама, значит, отдаёшь, — прошептала она и начала таять в воздухе.
     Наталья вскрикнула и закрыла лицо ладонями, выронив из рук оставшуюся у неё четвертинку буханки. Так она простояла минут пять. Придя в себя, огляделась. Никого. Только по бездонной пропасти январского неба шарят лучи прожекторов. Наталья наклонилась поднять хлеб и по спине у неё поползли мурашки — на снегу темнел не надломленный хлеб. Все пятьсот граммов.
    
    
     ***
     Годовщину Великой Победы праздновали широко. Страна гремела салютами, несущейся из репродукторов музыкой, пробками шампанского. Неофициальный фуршет для избранных в Кремле тоже гремел. Поднимающие тосты соревновались в ораторском искусстве. Громогласное одобрение вызывали эпитеты, ранее нигде не упоминавшиеся. Соблюсти второй пункт было непросто. Кое-кто из присутствующих велеречивостью не отличался, поэтому некоторые словесные изыски заставляли Иосифа Виссарионовича поёживаться. После «сиятельного товарища Сталина» отец народов поднялся и, сославшись на неотложные дела, удалился. В воздухе повисла звенящая тишина. Присутствующие перестреливались взглядами, стараясь определить, что мог означать столь внезапный уход. Опростоволосившийся оратор вытирал ладонью взмокшую за секунду шею. Но вот кто-то звякнул о тарелку вилкой, кто-то прокашлялся. Замершее мгновение тяжело двинулось с места, начало набирать ход и, наконец, понеслось в присущем празднику ритме.
    
     Сталин вошёл в кабинет, домашним велел его не беспокоить. Настроение, несмотря на праздник, было ужасным. «Проклятые лизоблюды! Ни слова искреннего. Задать бы задачку умникам. Пусть-ка создадут машину, чтобы мысли читала и отчёты печатала. Повертелись бы у меня певуны эти! Вот уж чистка партийных рядов пошла бы! А что, возьму и задам. Сколько бездельников по институтам штаны протирают. За Сталинскую премию и не то соорудят! А те, что в шаражках под Магаданом, и вовсе…» Иосифу было обидно. Он так любил громкие привольные застолья, чтоб душа нараспашку, чтобы «Сулико» разноголосьем до слезы. Но всякое застолье, стоило появиться ему, тут же превращалось в очередное официозное мероприятие. Разве визгливых пионерок с букетами не хватало.
     Сталин раскинулся в кресле, закурил, прикрыл глаза. Медовый запах табака успокаивал. Немного кружилась голова, но это было приятно. Выкурив трубку, отложил её в сторону и погрузился в убаюкивающее тепло где-то между дрёмой и явью.
     Сколько так просидел, он не знал. Что заставило вынырнуть из блаженной неги — тоже. Словно толкнули.
     У окна спиной к нему стояла женщина. Невысокая, стан-лоза, на затылке тяжёлый узел чёрных волос.
     Сердце снежным комом покатилось вниз.
     — Надя? — одними губами произнёс он.
     Она услышала. Ответила, не оборачиваясь:
     — Здравствуй, Иосиф. Помнишь, значит. Думала, забыл. Кто теперь помнит Надежду Аллилуеву, вторую жену вождя, умершую четырнадцать лет назад… от сердечного приступа.
     — Прости, я не мог иначе! Но я любил тебя! — Слова вырвались сами собой, не успев остыть.
     Она всё ещё не оборачивалась.
     — Я пришла поговорить о другом, Иосиф.
     — О чём?
     — Три года прошло, как договор разорван. Хлеб, отданный той женщиной, отрезвил их. Такой жертвы хватит надолго. Может быть, навсегда. Если только кому-то снова не придёт в голову плеснуть на жертвенник смерть. Они опять прежние. Им не нужна власть, не нужна кровь. Грехи, преступления, ошибки, трусость, малодушие — всё тот хлеб искупил. Иосиф, зачем жертвы, которые ты приносишь до сих пор? Почему не остановишься?
     Сталин рывком поднялся. В висках горячими толчками пульсировала кровь.
     — Хлеб… — повторил он, снова набивая трубку. — Хлеб это хорошо. Триста лет пили, пора и закусить. Закусили, протрезвели.
     — Не шути так.
     — За триста лет никто в этой чёртовой крепости куска хлеба не обронил? Или ниже своего достоинства, считают с земли подобрать? В ручки дать надо?
     — Замолчи. Ты же понимаешь, такого хлеба больше нет, и уже никогда не будет.
     — Я-то думал, жена пришла. Скучает. А это снова вы! Распоряжусь-ка я вашим постоянный пропуск выписать.
     — Иосиф…
     Дальше сдерживать гнев он был не в силах.
     — Как вы смеете играть на моих чувствах?! Я любил эту женщину! Я потерял её… я… Оставьте меня! И её оставьте! Дайте ей спокойно… — Он хотел выкрикнуть «жить», но осёкся. Почему не она пришла к нему?! Снова лунноглазая нечисть. — А жертвы… Я управляю этой страной! Это мне каждый день тысячи, сотни тысяч затаившихся врагов мечтают пустить пулю в лоб! Давил и давить буду! И мне не важно, сколько ещё прольётся крови во имя того, чтобы эта страна шла по той дороге, которую указал Ленин! Я ни с кем не собираюсь советоваться, сколько ещё врагов революции уничтожить!
     Он кричал, глядя на пушистый завиток, выбившийся из её причёски. Больше всего Иосиф боялся, что сейчас она обернётся, и он встретится взглядом с равнодушной белизной холодных чужих глаз. Этот завиток, эта тоненькая шейка, узкие плечи так напоминали её, Надежду Аллилуеву, его Наденьку.
     Она обернулась. На Иосифа Виссарионовича смотрели огромные тёмно-карие глаза покойной жены. Они блестели в полумраке горячей, готовой сорваться с ресниц влагой.
     — Мы не вольны выбирать, кого любить. У меня был выбор — убить тебя или уйти самой. Ещё тогда, в 32-ом. Я выбрала второе. Иначе не смогла. И сейчас пришла сама. Никто меня об этом не просил. Но, вижу, зря.
     Надежда сделала шаг назад. Отчего-то это испугало Иосифа.
     — Надя, постой! Зачем ты приходила?!
     — Хотела хоть что-то изменить, но поняла сейчас — от власти и крови теряет голову не только чудь. Человек хмелеет гораздо сильнее. Такого уже не остановить. Выходит, я пришла просто попрощаться. Мы ведь никогда больше не увидимся… даже там.
     — Почему?!
     — Искупает тот, кто кается.
     Женщина отступила в темноту. Иосиф попытался её задержать, схватил за руку, но пальцы скользнули сквозь хрупкое запястье, сжав лишь складку тяжёлой шторы. Он был один.