Резво вскочив на деревянную стойку, Лихо зацепил уставленную посудой подставку. Тяжёлые кружки посыпались на пол. Прозвище своё Саня объяснял расхожим выражением «Не буди лихо, пока оно тихо». Но нам ли было не знать, что полная её версия — Фунт Лиха. Саня выругался и спрыгнул по ту сторону преграды, разделившей тесный зальчик на две неравные части. Под берцами хрустнули глиняные черепки.
     — Рвём когти или кто-то оплатит фокусы этого барана? — ехидно осведомился Паркет.
     — Трюкач, — процедил Бомбей. В устах бати звучало это похуже забористого мата.
     Бомбей был угрюм, нелюдим, бородат. Сравнялось ему не меньше полтинника. Его уважали, несмотря на то, что сам он почитал только байк и дорогу.
     — Может, хоть сейчас кто вылезет? — Доктор покосился на дверь, ведущую в подсобку. — Полчаса здесь топчемся.
     — Налетай, подешевело! — Лихо, как ни в чём не бывало, принялся выставлять на стойку уцелевшие пивные кружки.
     — До белых лошадей не нажирайтесь, — привычно буркнул Бомбей.
     По поводу трюкачества и выпивки на маршруте у Бати был пунктик. Он свято верил в байкерскую страшилку — если трасса нюхнула крови одного из клана, охотиться будет и за остальными. На счету «Шатунов» таких кровожадных дорог было три. Мы называли их «акулами» и старались обходить стороной.
     Бармен не появлялся. Разлив по кружкам (и, разумеется, вокруг них) густое тёмное пиво, Саня уселся на стойку. Собой он был очень доволен. Зачиркали зажигалки. В полумраке поплыла белёсая взвесь сигаретного дыма.
     — Я здесь каждый куст знаю, точно говорю, не было кабака! — продолжил прерванный разговор Доктор.
     — Тогда откуда? — Чахлый недоумённо шарил взглядом по полкам, заставленным разнокалиберными бутылками, бокалами, пакетиками и прочими атрибутами всякой придорожной забегаловки. Ну, возможно, не всякой — забегаловки в стиле ретро.
     — Получается, только нагородили, — подала голос Сестрёнка.
     Сестрёнкой её называли все, хотя кровными узами с Варькой был связан я один. Сестрой я гордился. К байку Варька приросла ещё в детстве, с тех самых пор, как мне удалось починить двухколёсную рухлядь, доставшуюся от отца. В тринадцать лет мыла подъезды, в четырнадцать устроилась судомойкой в кафе. К восемнадцати сколотила состояние, которое пошло на покупку бэушного, но вполне приличного байка. Из дома мы ушли вместе, чем очень облегчили жизнь отчиму и до дрожи боявшейся потерять его матери. Сняли комнату. На большее пока не хватало. «Шатуны» Варьку признали. Даже Бомбей разглядел в девчонке одному ему ведомую приметку, по которой делил всех на своих и чужих.
     — Ага, — хмыкнул Пухлый. — За сутки нагородили? Позавчера тут катались. Не было!
     — Могут, — пожал плечами Чахлый. — По типу конструктора. Привозят готовые детали, собирают и…
     Батя многозначительно повёл глазами на обшарпанную побелку. Кое-где на стенах проступали замазанные известью рисунки и надписи на разных языках. Сразу понятно — пивнуха видала виды. Что-то не клеилось.
     — Где чёртов бармен?! — не выдержал Лихо. — Если не явится и не объяснит, что за дела, разворочу эту голубятню на хрен!
     — М-м-м, — одобрил я назревающий акт вандализма. На вразумительную поддержку сил не осталось. Ватные руки с трудом удерживали пульсирующую болью голову. Вокруг клубилась закипающая муть. Ещё немного и я бесславно рухну на усеянный черепками пол.
     В ночное сегодня я потащился назло Варьке. Градусника в хозяйстве не нашлось, но и так было понятно, что на моей раскалённой макушке можно жарить глазунью. Варька зверствовала, пыталась запретить мне намеченную вылазку. Стараясь показать, кто в доме хозяин, сделал я всё наперекор. Похоже, зря. В дороге меня скрутило. «Шатуны» свернули на неказистый просёлок с мыслью развести костёр и дать мне отлежаться. Тут-то, как из-под земли вырос этот неведомый никому бар. Сказать, что мы удивились — ничего не сказать. Местные трассы, просёлки и даже лесные тропки перепахивались нашими колёсами годами. Разве могли пропустить мы притаившееся в сотне метров от дороги питейное заведение! По всему выходило, бар появился здесь в считанные дни. Вот только на новостройку он похож не был…
     — Опа, — выдохнул Чахлый, отрываясь от наполовину опустошённой кружки.
     Мы повернули головы в сторону, куда он таращился. На фоне окна в неясном мерцании уличного фонаря проступал жалкий силуэт: сгорбленная спина, сутулые плечи, мешковатая рубаха. Между выпирающими лопатками змеились собранные в пучок седые пряди.
     — А этот-то откуда свалился? — оторопел Лихо. — Не было ж никого.
     Старик смотрел в залитое световыми разводами стекло. Ничего не пил и, вообще, для клиента дешёвой забегаловки вёл себя странно.
     — Местный, вроде. Сейчас узнаем, что за чертовщина тут творится. Сань, угостишь деда, — распорядился Бомбей. Я плачу. — Он поднялся. Переговоры были недолгими. Минуту спустя, вернулся вместе с поздним посетителем подозрительного заведения. Подбородок, лоб, скулы незнакомца покрывала паутина замысловатых узоров. Бронзовая кожа, татуировки, раскосые чёрные глаза, собранные в жидкий хвостик волосы — да уж, именно так я и представлял себе престарелого жителя затерявшейся на российских просторах деревеньки. — Это Аюп, — представил гостя батя. Выдержав паузу, с сомнением добавил: — Говорит, много лет сюда ходит.
     — Ничего не понимаю! — Варька отставила массивную кружку. — Дедуль, хозяева-то тут имеются?
     — Имеются, — откликнулся тот, кряхтя, забираясь на высокий табурет.
     Мы пожирали Аюпа глазами, ожидая разъяснений, но старик молча тянул пиво и щурился на тусклый светильник, свисающий с потолка.
     — Значит, был здесь этот миленький салун? — поторопил Паркет, ерзая от нетерпения.
     Дед закивал с невозмутимостью китайского болванчика.
     В эту секунду из двери, в которую мы уже раз сто пытались прорваться, вынырнул бармен. Обозрев усыпанный глиняным крошевом пол, даже бровью не повёл. Принялся тереть стойку полотенцем. Восседающего на ней Лихо, словно не замечал.
     — Дурдом, — заключил Саня, по собственной инициативе сползая со стойки.
     С вопросами на бармена накинулись скопом. И тут меня накрыло окончательно. Кто что спрашивал — не помню. Кто что отвечал — подавно. Я уронил голову на приятно холодящую лоб столешницу и мерно закачался в мягких волнах полудрёмы. Сонное сознание изредка улавливало эхо чьих-то голосов: «не было», «было», «никогда», «всегда».
    
     Меня выволокли на улицу. От холодного воздуха саднило потрескавшиеся губы, заломило дёсны. Кто-то сунул мне в руки здоровенную чашку с горячим чаем. Потом усадили на байк. Навалившись на Варьку, я ткнулся пылающим лицом ей в плечо. Идиотское, наверно, зрелище, но мне было всё равно. Зарычал мотор. Дорогу помню смутно — норовящие ударить в лоб огни; обжигающий ветер; обрывки проклятий. Ещё помню выбившиеся из-под шлема Варькины волосы. Они пахли крапивой и щекотали нос. Ужасно смешно.
    
     ***
     Вытрясающие из меня душу руки были неумолимы. Я попытался уползти от них под одеяло, но они достали меня и там. Пришлось покориться. С трудом разлепив отёкшие веки, я сердито глянул на сестру. Тёмные брови Варьки сошлись на переносице, в зелёных глазах затаились болотные огоньки. Весь вид её говорил — случилось нечто поганое.
     — А? — задал я вопрос. С Варькой нас роднило что-то куда более надёжное, чем единоутробное происхождение. Поняла она меня и сейчас.
     — Паркет звонил. Ребята пропали, — выдала она с несвойственной её полу лаконичностью. Моя сестра говорила всегда кратко и по делу.
     — То есть? — Я приподнялся на локте. Голова отозвалась тупой болью, поплыла.
     — Батя с Пухлым байк твой пригнали, потом обратно вернулись. Вроде, буза там у них какая-то вышла.
     — У Бомбея с Пухлым?! — Я не верил своим ушам.
     — Да ну! Бомбей, кажется, всех оптом послал.
     — Погоди, я чего-то не догоняю…
     — Сама ничего не поняла. Знаешь же, как Паркет излагает. Поеду к нему, выясню детали. Лекарства тебе купила. Пей. Врача вызови, больничный возьми. На мою зарплату долго не протянем.
     — Стой! — Я вцепился в её рукав. — Хрен с ними, с лекарствами! Что Паркет сказал?
     Варька смерила меня оценивающим взглядом. Видно, решала, стоит ли воспалять мой и без того воспалённый рассудок дурными новостями.
     — Утром Паркету звонила эта… как её… девица Пухлого…
     — Ленка, — подсказал я.
     — Точно. Сказала, Пухлый домой не вернулся. Мобила вне зоны. Названивала всем по списку. Чахлый и Лихо тоже вне доступа. Твой мобильник я отключила, по-моему, ты вчера неважно соображал. Паркет — первый кого достала. Он ей и бухнул, что мужики вчетвером куда-то намылились.
     — Куда?
     — А я знаю?! — взвилась Варька. — Мы же слились в начале банкета. Ползли, как…
     — Не бухти! — Я поморщился. Свою вину и без сестриных нотаций осознавал в полной мере. — Кто пропал-то?
     — Чахлый, Лихо, Пухлый и… Доктор. — Она отвернулась.
     Я внимательно посмотрел на Варьку. Давно подозревал, что с Жекой у моей далёкой от любовной лирики сестрицы не всё так просто. Узнаю, убью! Медик-недоучка, носящийся в ночи на байке под аккомпанемент оперных арий, заглушающих рёв мотора — нет уж, моя сестра достойна большего.
     — Значит, Доктор… — прошипел я.
     — Дурак ты! — Варька фыркнула. — Батя, кстати, тоже на звонки не отвечает, хоть уехал и не с ними. Дома его нет. Паркет ходил.
     — Первый раз что ли? Он никогда не докладывается. Бомбей — человек востребованный. Наверно, подался воскрешать хорошими мототрюками очередной дохлый сценарий.
     — Мне-то чего не ответить? Мы ж с ним не цапались!
     — То ты его не знаешь, — скривился я. — Приступ мизантропии: вся жизнь — дерьмо, все люди — свиньи, и солнце — долбанный фонарь. Остынет, возьмёт. А те…— я пожевал губу — может, в дозор ушли?
     Дозорами мы называли длительные походы, растягивающиеся на неделю, две, а то и на месяц.
     Сестрица состроила мину, которую я про себя называл «сострадательная гиена».
     — Пухлый без Ленкиной резолюции шага не ступит.
     — М-да…
     — Короче, — Варька встала — поехала к Паркету. По трассе пройдём. Вдруг зависают где.
     — Нормально! — занервничал я. — А я тут пилюльки глотать буду в полном неведении? Слили меня?
     — Вернёмся, расскажу, — отмахнулась сестрица. — Лечись. Если не найдутся, в ментуру заявим: спасите, помогите, потерялись четыре мальчика на байках. — Она иронично наморщила нос.
    
     К вечеру Варька не появилась. К утру — тоже. Их с Паркетом мобилы безучастно извещали, что абоненты болтаются где-то вне зоны обслуживания.
     Теряя и без того готовую взорваться голову, я принялся обзванивать морги и больницы. По нулям.
    
     ***
     На вторые сутки, поправ воспоминания о Варькином сарказме, я позвонил в милицию. Сбивчивый рассказ выслушали и предложили подъехать. Оседлать одноцилиндрового «брата» я был пока не в силах. Позорно упав в такси, добрался до отделения.
     Дюжий мужик за столом смотрел брезгливо. Видно, принадлежал к тому типу людей, которые уверены — всяк живущий по сценарию отличному от их собственного, дышать недостоин. Впрочем, отчасти я его понимал — похожий на бледную поганку неформал с провалившимися глазами нёс какую-то околесицу о всплывающих в ночи барах и стариках-«индейцах». По-моему, служивый не столько слушал, сколько присматривался, не расширены ли у меня зрачки.
     — Разберёмся, — дал под занавес он вечное в этих стенах обещание.
     Я понял, разбираться будут, но от служебного рвения не сотрутся.
    
     С настойчивостью дятла я названивал Бомбею. Батя безмолвствовал. Или тоже был развеян по ветру какой-то ненавидящей «Шатунов» силой?
     Отодвинув занавеску, отгораживающую Варькину половину комнаты, я сел на кровать. Подушка примята. На ней потрепанный томик: Вениамин Каверин «Открытая книга». Нос щекотнул едва уловимый аромат крапивы. Я сжал кулаки и тихонько заскулил.
    
     Наконец, я оклемался настолько, чтобы с грехом пополам держаться в седле. Взгромоздился на байк, рванул с места. Тут же был вынужден сбросить скорость. Превращать в «акулу» городскую однополоску — это уж слишком. С осторожностью «чайника» дотащился до дома бати.
     За дверью буйствовали «Led Zeppelin». Означало это одно — Бомбей на месте. А мобилу не берёт — гневаться изволят. Сволочь! Переупрямить батя мог бы стадо ослов. Характер выдерживал месяцами. А, вероятно, не очень-то в нас нуждался. Его и Бомбеем прозвали, вычленив ключевое слово из популярного некогда выражения «псих-одиночка из Бомбея». Надавив на звонок, я вжался в косяк, чтобы не быть замеченным в глазок.
     Батя купился. Приоткрыв дверь, высунул лохматую голову, чтобы обозреть площадку. Я прыгнул и, благодаря эффекту неожиданности, ввалился в негостеприимный дом.
    
     Если батя не летел под грохот «Led Zeppelin» на байке, он пил. Спасало Бомбея одно — на байке он был почти всегда. Судя по мутному взгляду и цвету помятой физиономии, на этот раз пауза затянулась. Всюду валялись бутылки, вскрытые пакеты из-под полуфабрикатов, источали удушливый запах консервные банки до краёв забитые окурками. Словом, глад, хлад и рефлексия.
     О пропаже четвёрки батя знал. Известие об исчезновении Паркета и Сестрёнки заставило его шумно выдохнуть и судорожно сглотнуть.
     — На колёсах? — коротко осведомился Бомбей. Я кивнул. — Он плеснул водку в свой стакан, залпом выпил и тяжело двинулся на кухню ставить чайник. Зануда.
    
     Я пил чёрный, как гудрон, чай. Рот связало, точно жевал незрелую хурму. Бомбей подошёл к своей «шарманке». Выключил. Я вздохнул с облегчением. Переорать бородатых мужиков из «Led Zeppelin» было непросто.
     — Так и знал, что этим кончится, — скрипнул зубами батя. — Предупреждал. Но вы ж умней умных. Потому и зарёкся со щенками дело иметь. Своего головняка хватает, чтобы из-за вас ещё локти кусать. «Акула» та трасса. Понял, да? Думал, простила. А она… стер-р-ва… — Бомбей схватился за бутылку.
     — Подожди, — я замотал головой. — С три короба навалил. «Акулы», щенки, в чём прикол-то? Чем мы тебе не угодили?
     Батя насупился.
     — Лучше б меня взяла, тварь!
     Я зло зыркнул на Бомбея.
     — Тебе не кажется, что не время сейчас для посыпания пеплом? Засел тут, как бирюк. Водку трескаешь.
     — Ты меня не стыди! — Бомбей грохнул кулаком по застеленному выцветшей клеёнкой столу. Потом сник, заговорил глухо, точно выдавливая из себя фразы. — Сам себя круче твоего сгрызу. Я её «акулой» сделал. Давно. Тогда и слова такого не было — байкер. Черти на швейных машинках нас называли. Нарезался раз до тех самых белых лошадей. Перед своими покуражиться захотелось, очков набрать. Трюк такой есть — таран, знаешь, небось. Публике нравится. Прёшь на сближение, на последних метрах сворачиваешь.
     — Ну?
     — А я не успел. Меня вытащили, а Лёха-Швед… на месте… Тоже ведь щенками были. В грудь потом себя бил — не сяду на байк больше. Не смог.
     — Паршиво, конечно, но мы-то причём?
     — Притом! Смотреть, как вы на моей «акуле» бьётесь — оно мне надо?! Набрались эти четверо смелых тогда под завязку. Как людей, просил — поворачиваем! Да дуракам пьяным море по колено, упёрлись — поедем брататься и всё. А у меня зуммером в башке — по моей же «акуле» пойдут! Вроде, своими руками я их… Как Шведа…
     — Брататься? — С трудом отжал я суть из самобичевания, вызревшего на щедро политом алкоголем чувстве вины.
     — А-а, — он отмахнулся. — Дед-то с придурью оказался. Сидел, молчал… Потом забубнил — народ, знаки какие-то… чёрт разберёт.
     — Какие знаки?
     — Ты образину его видел? — Батя искоса глянул на меня. — На татуировках старик подвинут. Может, на зоне «регалкой» занимался. Там это в почёте. Не знаю. Короче, задумал на халяву осчастливить — «рекламку» сообразить. Чтобы издали видно было, «Шатун» идёт! И наколоть сам обещал. Наши и загорелись. Детство сопливое — родство феньками обозначать. Феньку и чужой нацепит.
     — А ты, значит, отказался, — поторопился вернуть я Бомбея в колею повествования.
     Батя передёрнулся.
     — Я знаю, ради чего на байк сажусь. Мне урковских штемпелей о том на шкуре не надо. И со щенками, для которых общее тавро дороже мозгов, связываться больше не собираюсь. Живите, как знаете. Стадо вы!
     — А Варька с Паркетом просто под раздачу попали?
     — Считай так, — отрубил Бомбей. — Детский сад ваш пасти не подписывался.
     — Понял. — Я встал. Меня трясло. — Отдыхай, нежная душа. Как бы от наших проблем нервические припадки у тебя не приключились. Больше беспокоить не буду.
    
     ***
     Пока готовил заскучавший за время моей болезни байк в дорогу, стемнело. Постоянно ловил себя на том, что прислушиваюсь, не зазвонит ли телефон. Мобила молчала. Значит, в ночное пойду один. Непривычно. «Шатуны» всегда ходили в связке. Разве только Бомбей любил прокатиться в гордом одиночестве. Но он всегда слыл типом вне всяких правил.
    
     Под колёсами напрягла бетонное тело «акула». Внутри у меня ворохнулся липкий страх. Сумел же старый леший вколотить суеверный ужас перед располосованными разметкой людоедками!
     Я сжал зубы, бросил взгляд по сторонам. Мимо мелькали светящиеся окна деревенских домов и фары уносящихся прочь машин. Огни меня успокаивали. Были чем-то вроде знаменитого кольца царя Соломона. Говорят, начертанная на нём, истина — «И это пройдёт» — здорово вправляла венценосцу мозги. О том же твердили огни. Некоторые, выплывая из темноты, приближались, согревали мыслью «ты не один». Другие слепили глаза, грозя сбросить с дорожного полотна. И эти, и те, чиркнув рядом, бесследно таяли за спиной. Огни служили наглядным примером: победы и поражения, беды и радости, страхи и надежды — всё со временем блёкнет и скрывается за поворотом. Так стоит ли превращать свою жизнь в вечное поле брани? Когда огни помогли мне понять это, в жизнь мою вошли свобода и воля. Ушёл страх, что где-то я не успею, не вскарабкаюсь на очередной пьедестал. Не финиширую первым в запущенной кем-то крысиной гонке. Я перестал цепляться за возведённые в абсолют условности. А, если вдруг забывался и начинал по какому-то поводу излишне вибрировать, огни отрезвляли: «Эй, парень! Ты, ясен свет, не Соломон, но всё же…». Так что байк, дорога и огни были мне жизненно необходимы. Не ради дешёвых пантов, за которые Бомбей так ненавидел тех, кого величал «трюкачами».
     Сейчас, вытекающая из стремнины огней, соломонова истина что-то не грела. Всё, значит, уйдёт? И увалень Лихо? И бунтующий не понятно с чего Доктор? И добродушный рохля Пухлый? Чахлый… Паркет… Моя суровая амазонка Варька… Да пошли вы, огни!
     Я крепче вцепился в руль и врезал по газам. Удерживать байк стало труднее. Зато выветрились посторонние мысли.
     Поворот на просёлок узнал сразу. Отсюда начинался путь исчезнувшей четвёрки. Я повернул и скоро увидел тусклый свет в окне злосчастного бара.
     Заведение снова встретило меня звенящей тишиной и густым духом застоявшегося сигаретного дыма. Я проследовал к стойке и принялся ждать бармена. Может быть, он ответит, где живёт старик, сманивший моих бесшабашных приятелей.
     Едва я устроился у стойки, затылком почувствовал цепкий, как репей, взгляд. Обернулся. Аюп сидел на прежнем месте. Вот только смотрел не в окно, а на меня.
     — Один пришёл, значит. — Он вздохнул. Во вздохе сквозило разочарование.
     — Где они? — Отчего-то я не сомневался, старик знает, о ком речь.
     — Там. — Дед вскинул равнодушные глаза к потолку.
     Жест был красноречивый. Не соображая, что делаю, я метнулся к Аюпу. В себя пришёл, когда ледяные пальцы старика сжали мои запястья. Я держал его за грудки, приподняв над скамьёй, с губ срывались клочья рождённых назревающей паникой фраз. Аюп не сопротивлялся, не пытался вырваться или защититься. Он с усмешкой смотрел мне в зрачки. По спине побежал холодок. Ослабив хватку, я облокотился коленом о скамью, преграждая старику путь к отступлению.
     — Веди!
     — За ними пойдёшь? — Амбразуры дедовских раскосых глаз превратились в щёлки.
     — Веди, говорю!
    
     Мы выбрались из бара. Я уселся на байк и кивнул на сидение позади себя. Старик на меня даже не взглянул, пошёл в обратную сторону.
     — Стой! — заорал я, кидаясь следом. — Убью гада!
     Аюп неспешно ковылял по дороге. Я бежал за ним минут пять. Сгорбленная спина всё так же маячила впереди. Дистанция не сокращалась. Скоро я выдохся, в боку закололо. Недолеченная болячка давала о себе знать. Я остановился и, согнувшись пополам, стал восстанавливать дыхание. Одним глазом следил за стариком. Расстояние между нами оставалось прежним. Бред! Держа Аюпа в поле зрения, попятился к байку.
     Из-под колёс взметнулся столб пыли. Не разбирая дороги, я нёсся по скользящему в свете фар просёлку. Луч выхватывал из мрака ни на сантиметр не приближающуюся фигурку старика. Утонул в темноте призрачный бар. Вокруг не светилось ни одного окна. Во всём мире остался только я, безумный старик, да бросающийся под колёса просёлок.
     Сколько длился этот немыслимый путь, не знаю. По-моему, время здесь сошло с ума. Как, впрочем, и пространство, упорно не подпускающее меня к бредущему вдоль обочины деду. Я вопил вслед старику какие-то угрозы, матерился, умолял, но он продолжал идти, так ни разу и не оглянувшись.
     Наконец, мой проводник остановился у дверей приземистой избёнки, скатанной из толстых некрашеных брёвен. Аюп взобрался на высокое крыльцо и уставился на меня немигающими страшными глазами. Ждал. Я слез с байка и безропотно последовал за стариком.
     В доме было холодно. Пахло первым снегом и пряными травами. Неожиданно передо мной полыхнул огонь. Я отшатнулся. Когда глаза привыкли к яркому свету, я разглядел посреди комнатушки сложенный из серых камней очаг. В нём плясали языки пламени. Больше в доме не было ничего.
     — Где мы? — Я чувствовал как вслед за временем и пространством медленно, но неуклонно теряю рассудок.
     Старик не ответил. Заговорил о деле.
     — Ты объединишься со своим народом, если примешь знак.
     — Какой ещё знак?
     В воздухе затеплился замысловатый рисунок: то ли иероглиф, то ли руна, то ли кабалистический символ. В центре просматривалась лежащая на боку восьмёрка.
     — Этот.
     Я похолодел. Как-то мне приходилось слышать об одном чокнутом, приносящем человеческие жертвы языческому идолищу. Чтобы бестолковый дух ничего не перепутал, тела маньяк помечал, вырезая на них какие-то пиктограммы. Я снова ринулся к проклятому старикашке, на сей раз с вполне определившимся намерением свернуть ему шею.
     — Урод! Ты грохнул их из-за чёртовой татуировки?!
     От бешенства я был готов сунуть маразматика башкой в огонь и держать до тех пор, пока он не выложит, куда дел изуродованные тела. Я ухватил старика за костлявые плечи и… поймал лишь воздух. Не удержавшись, полетел в костёр. Адская боль пронзила ладони, опалила лицо. С диким рёвом я откатился в сторону.
     — Зачем желаешь другому, что не желаешь себе? — назидательно заметил старик. Теперь он стоял позади меня. Как там оказался, неизвестно. Боль отступила как-то вдруг. Я посмотрел на ладони. Ни ожогов, ни сажи, которой только что были покрыты руки. — Ты принимаешь моё условие?
     Вникнуть в происходящее я уже не пытался. Если честно, сейчас меня интересовало одно.
     — Ты толком скажи, они живы?
     Старик потёр расписной лоб.
     — Там, где они теперь, смерти нет. — Подумав, тихо прибавил: — Жизни, правда, тоже.
     — Но вернуться они могут?
     Аюп пожал плечами.
     — Если будет выполнено ещё одно условие. От тебя зависит многое, но не всё.
     Из дедовых недомолвок понял — если не соглашусь, безбашенных «Шатунов» больше не увижу.
     — Где колоть? — спросил я, срывая с себя куртку.
     Лицо старика исказила кривая улыбочка. Сияющий на уровне глаз иероглиф дрогнул и вдруг ринулся в мою сторону. Я отпрыгнул. Поздно — кожа на лбу с шипением всосала светящийся голубоватым светом знак. Боли не было.
     — Скоро ты встретишься с ними. — Ничего не объясняя, Аюп шагнул к двери.
     Когда мы спустились с крыльца, старик указал на байк. Я повиновался.
    
     Снова фары нашаривали в темноте трассу. Теперь это был широкий фривей, рассечённый жёлтыми линиями разделительных полос. Всегда хотел прокатиться по фривею! Вот только вынырнувшая из американской действительности дорога смотрелась в этом бредовом мире странно. Не успел я подумать об этом, тут же услышал.
     — Здесь каждый имеет тот путь, о котором мечтал.
     Я вздрогнул и едва не выпустил руль. Голос принадлежал Аюпу. Звучал он негромко, но ни рёв мотора, ни свист ветра его не заглушали. Казалось, он проникает в сознание, минуя уши. Придя в себя, я смекнул — старик готов пооткровенничать.
     — Что значит твой знак? — Отражённая в зеркале заднего вида физиономия с мерцающим на лбу иероглифом меня, признаться, порядком удручала.
     — Бесконечность. Вечная дорога, — отозвался Аюп.
     В это мгновение впереди сверкнули огни. По фривею двигалась небольшая колонна мотоциклистов. Я не мог разглядеть их в тумане сырой ночи, но даже тени сомнения не возникло — «Шатуны». Я бросился нагонять их.
     Не подчиняющееся никаким законам пространство на этот раз оказалось лояльней — расстояние между нами стремительно сокращалось. Я уже видел выбившиеся из-под шлема тёмные волосы Варьки. Приблизившись на максимально возможную дистанцию, я заорал, пытаясь привлечь её внимание. Варька не обернулась. Я принялся судорожно давить на сигнал. Результат тот же.
     — Её здесь нет. Это фантом. — Донёсся до меня голос Аюпа. — Она движется в другом измерении — в мире, созданном ею самой.
     — Но почему я её вижу, а она меня нет?!
     — Ты ждал, что встретишь её здесь. Она же этого не знала. Твоя память нащупала её образ в бесконечном множестве измерений. Такое здесь место — несчётно миров-призраков, рождённых воображением и памятью. Разорванное пространство.
     — И когда это треклятое пространство срастётся? — завыл я, теряя всякое терпение.
     — Едва вы отыщете брод, Сшивающие Пространство пройдут по нему в следующее измерение и бесконечность будет продлена.
     — Что ещё за Сшивающие? — Голова у меня шла кругом.
     — Сшивающие Пространство, это мой народ, — терпеливо пояснил голос Аюпа. — Мы идём по вечному пути из измерения в измерение. Тем самым длим бесконечность. Но сейчас мы не можем продолжить наш путь. Нам требуется помощь. Не спрашивай, какая. Не всё зависит от тебя.
     Я раздражённо плюнул. Пробиться сквозь словесные дебри потерял всякую надежду. Как и предугадать, где окажется Аюп в следующую секунду. Теперь силуэт старика виднелся впереди колонны, оставаясь всё так же недосягаем.
     — Ты можешь просто сказать, когда эта ерунда кончится?!
     — Как только будет выполнено последнее условие.
     — Скажи, я всё сделаю!
     — Это не в твоей власти.
     Аюп умолк. Сколько ни старался я докричаться до старика, больше он не отвечал. В авангарде колонны вихрилась проткнутая лучами фар пустота — Аюп пропал. Я попытался обойти монолитный ряд следующих впереди меня байков. Расстояние между мной и Варькой не изменилось ни на миллиметр. Попробовал затормозить — байк не реагировал. Всё что я мог, глотать пополам с горячими злыми слезами нескончаемое пространство. Милю за милей, километр за километром, версту за верстой.
    
     ***
     Я давно привык к своему новому миру — мчащийся на меня фривей, разметка и ночь. Ещё в мире этом жила освещённая светом фар мотоциклистка. Когда-то она была дорога мне… кажется. Все воспоминания унёс свистящий в ушах ветер. Мне нравилось мчаться вот так: бесцельно, бездумно. Нравился мой очищенный от чувств и мыслей сплин. Порой сквозь оцепенение просачивалось Знание — несущаяся впереди девушка, трасса, жёлтые полосы на бетоне придуманы мной. Реальна только пустота, куда я погрузил все эти образы. А, возможно, нет и меня. Всех нас придумал холодный вакуум.
    
     Но однажды пустота взорвалась. Мою нирвану вспорол посторонний звук. Он нарастал, ширился и, наконец, врезался в уютное небытие, в котором я успел так славно прижиться. Баюкающий кокон полусна-полуяви осыпался звенящими осколками. Тут же на меня обрушился шквал забытых голосов, лиц, пейзажей. Вырвался из сознания, ударил больно и яростно. Разом навалились горечь и ликование, тоска по кому-то и выворачивающая наизнанку ярость… Я захлебнулся беспредельным счастьем обрести всё это снова. Задохнулся от ужаса, что вернувшееся может остаться лишь смутным миражом, дежа вю.
     Мотоциклистка обернулась.
     — Варька-а-а!!! — заорал я.
     Она услышала.
     — Ма-а-акс!!!
     Услышали и другие. Паркет, Чахлый, Пухлый, Лихо, Доктор — их голоса подхватывал жёсткий, наотмашь бьющий по лицу ветер. Пространство дрожало от наших воплей, но так и не подпускало друг к другу. Гром позади меня стал оглушительным, рассыпался визгом гитар и камнепадом ударных — старые, добрые «Led Zeppelin». Обернувшись, я увидел нагоняющий меня байк. Шлема на седоке не было. Развевающиеся космы, всклокоченная борода, колючий взгляд и… иероглиф с восьмёркой. Нас теперь было восемь. Отмеченная знаком бесконечности восьмёрка! Не об этом ли условии говорил Аюп?!
     — Батя! — не веря своим глазам, прохрипел я. На большее сорванного голоса не хватило.
     Бомбей встроился в колонну. Из темноты стал проступать подсвеченный восходом горизонт. Взрезавшая чёрную пустоту полоса ширилась. Землю от неба отделил ослепительно-изумрудный просвет. В мозгу мелькнуло — вот оно, измерение, куда стремится народ Аюпа. Мысль пришла внезапно, словно кто шепнул её в сознание. Послышался смешок. Я узнал его.
     Вдруг стало легко и свободно, точно выполз с расквашенной просеки на гудящую под колёсами бетонную трассу.
     — Брод, говоришь, старый хрыч?! Будет тебе брод!
    
     Идущий во главе колонны Доктор что-то кричал, тыча рукой вперёд. В направлении изумрудного просвета двигалась другая колонна: автомобили и кони, верблюды и ишаки, велосипеды и телеги… И много, очень много пеших людей. Колонна тянулась нескончаемой змеёй, чья голова упиралась в горизонт.
     Неуправляемые байки с неуклонностью лавины летели в гущу не замечавшей нас толпы. Я следил, как Доктор борется с взбесившейся машиной: крутит в сторону руль, пытается положить байк набок, терзает тормоза. Бесполезно. Расстояние между колоннами таяло. Я уже мог разглядеть плюмаж на шляпах франтоватых всадников; клетки на килтах; посохи карабкающихся на невидимые горы скитальцев; воткнутые в волосы женщин костяные гребни.
     Оглашая окрестности рёвом сигналов, мы врезались в толпу. Я склонился к самому спидометру и втянул голову в плечи. Лучше уж сразу влепиться в какой-нибудь автопоезд побольше, только бы не слышать хруст ломающихся костей и вопли покалеченных людей! Байк нёсся ровно, не натыкаясь ни на какие преграды. Открыв глаза, увидел, что байки мчатся сквозь строй людей, лошадей, кибиток и машин, не причиняя никому вреда. Одни путники шли, держа в руках пылающие факелы. Другие щурились, словно, в глаза им светило полуденное солнце. Некоторые прятались от незримого дождя, накрыв головы плащами, капюшонами, а то и просто ветошью. Порой кто-то из странников бросал в нашу сторону равнодушный взгляд. Интересно, почему одни нас видят, а другие нет? Пересекающиеся миры? Забавно. А я-то всегда считал, что бесконечность измеряется только в километрах…
     Прострелив толпу навылет, мы снова встали на погружённую во тьму трассу. Изумрудный горизонт проскочили. Порвали, как ленточку на финише! Сияющая полоса осталась за нашими спинами. Впереди снова лежал бесконечный ночной фривей.
     Бомбей смачно матерился. Байк Доктора вильнул и остановился. В сторону ушёл Лихо. Я надавил на тормоз. Байк начал замедляться. Наши «кони» снова стали ручными. Я оглянулся и увидел, что небо позади мотоколонны залито ярким лимонно-зелёным светом. В нём растворялись люди, лошади, кибитки и машины. По всему выходило, брод мы отыскали.
     Дружественные тычки и объятия были розданы. Первые впечатления излиты. Выяснилось, кстати, что пока я носился по фривею, Паркет кружил по горному серпантину. Лихо блуждал в пригородах Амстердама. Варька распугивала рёвом мотоцикла томный ночной Париж…. Вместе с Доктором… Гадский папа! Короче говоря, было чем поделиться. Осталось выяснить, куда нас занесло и есть ли шанс выбраться из этого коллективного глюка. Мы стояли полукругом, не зная, что предпринять.
     — Сейчас бы сюда деда этого, — пробурчал добряк Пухлый. — Не посмотрел бы на лета, в бар-раний рог бы!
     — Пробовал, не советую, — хмыкнул я.
     — Значит, впрок наука пошла. — Старик стоял поодаль.
     Мешковатую клетчатую рубаху сменила безрукавка, пошитая из шкуры неизвестного науке зверя с длинной курчавой шерстью. Из-под неё торчал расписанный витиеватым орнаментом килт. Бомбей двинулся к Аюпу. Походка, утонувшая в широченных плечах шея, обозначившиеся на спине бугры — вид его не предвещал ничего хорошего. В воздухе задрожало напряжение вольт этак в миллион.
     Спасение явилось, откуда никто не ждал.
     — Дедуль, а эта хрень теперь навсегда? — Варька жалобно смотрела на Аюпа, тыча указательным пальцем в сияющую на лбу тату.
     Первым не выдержал Паркет, хрюкнул и затряс головой. За ним прыснул в кулак Чахлый. Заразительно загоготал Лихо. Скоро хохотали все, кроме бати.
     — Бабьё! — сопел он сердито. — В эпицентре ядерного взрыва брови выщипывать будут!
     Доктор вразвалочку подошёл к моей сестре, обнял. Я сделал вид, что не заметил его победоносного наглого взгляда, брошенного на меня. А потом он на меня не смотрел. Смотрел на Варьку.
     — Зачем навсегда? — Аюп улыбнулся.
     Я почувствовал, как по лбу пробежался пахнущий первым снегом и пряными травами сквозняк. Вспомнил заброшенную избушку с очагом посреди комнаты. Руны на лицах моих друзей гасли.
     — Не, ну чё за дела! — возмутился Чахлый. — Мне эта штуковина нравилась.
     — Если вынести знак в ваш мир, найдутся те, кто разгадает, чему он служит, — пояснил старик. — Опасно. Прокладывать путь в бесконечности дано не всем.
     — Только твоим что ли… как их? — Лихо сморщился, припоминая.
     — Сшивающие Пространство, — напомнил Аюп.
     — Это их мы переехали? — уточнил педант Чахлый.
     Старик утвердительно качнул головой.
     — Вы ж, вроде как, без нас раньше управлялись, — проворчал Пухлый.
     Это не был вопрос, скорее упрёк. Вселенские заморочки — ничто в сравнении с истеричкой Ленкой. В предвкушении визгливых разборок Пухлый робел. Мы это видели. Старику же нюансы личной жизни пыхтящего «шатуна», похоже, были невдомёк. Он ударился в объяснения.
     — Брод указать могут только те, с кем мой народ связан общим смыслом бытия — вечной дорогой. Это ещё одно подтверждение единства бесконечности — связь «идущих». «Идущие» есть в любом мире. Но между измерениями случаются провалы. В них время и пространство мертвы. В провалах бессильны законы Вселенной. Там бесконечность прерывается. Конечная бесконечность — абсолютное противоречие, погружающее в ничто всё сущее. Если такой провал не будет преодолен, пространство рассыплется в прах.
     — А если бы кто-то из нас не пришёл? — осторожно спросила Варька.
     — Тогда вы не были бы народом. — Старик поднялся и посмотрел на зеленеющий горизонт. — Пространство сшито, вы можете вернуться в свой мир по этой дороге, — он указал на мой ночной фривей. А, может быть, на улочки Парижа. Или на высокогорный серпантин… Произнеся это, Аюп двинулся к оставшемуся позади нас изумрудному сиянию. Неожиданно остановился и, обернувшись, бросил: — Только ведь не отпускает вечная дорога тех, кто однажды встал на неё. Вы можете выбирать.
     Решать ещё одну головоломку желания не было. И без того вопросов оставалось больше, чем ответов. Когда и кем мы были избраны? Почему Аюп сразу не рассказал всей правды о Сшивающих Пространство? Как определил, что «Шатуны» — народ? Откуда, наконец, взялся тот расчудесный салун, где с нас не слупили втридорога за выпивку и бой посуды, а, главное, оставят ли нам его в качестве прощального подарка.
     Мы оседлали байки и понеслись в темноту.
    
     ***
     Мимо бежали щиты с названиями деревень, домишки, бензозаправки и посты ДПС. Даже табуреты на обочине с выставленными на продажу солениями и вареньем вызывали щемящее узнавание. Трасса сузилась, жёлтая разметка побледнела. Я приветствовал каждую выбоину, покрываемую когда-то свирепым матом. Напрягало только, что провожали меня пышные июльские перелески, а встречали сейчас чёрные скелеты впавших в ноябрьскую хандру деревьев. Холодно, чёрт подери!
     А ещё не хватало беснующихся за спиной «Led Zeppelin». Я буду по ним скучать. Но таково батино решение. Как знать, может быть, позже кто-то из нас тоже выберет длящую бесконечность дорогу, по которой умчался Бомбей. Выберет и отправится искать притулившийся у просёлочной дороги бар, где у окна будет, как всегда, сидеть старик. И непременно найдёт. В этом никто из «Шатунов» не сомневался.