Из воска берег,
     пруд из бересты,
     В нем облака так медленны, так зыбки.
     Полет в ничто, паденье с высоты;
     Сегодня ночью у моей калитки
     Рыдает ветер
     Будем с ним на «ты»,
     Он так похож на нас своим отчаяньем;
     Мгновенье слез, мгновенье красоты,
     Оно придет… надуманно? Случайно ли?
     У входа в зазеркальное молчание
     Такие разноликие цветы…
    
    
    
     Глава 1.
    
     От порта к дому Габи они ехали на машине. Легкие и изменчивые летние сумерки уже успели загустеть настолько, что стали непроницаемыми для глаз, а сквозь угольную черноту неба прорезались первые звезды. Единственным, что запомнилось Арику от этой дороги, был тихо шуршащий под колесами асфальт и редкие встречные фонари, бросающие в глаза рассеянный бледно-бирюзовый свет.
     Сидевший за рулем Габи молчал, искоса, и, как казалось Арику, немного злобно поглядывая в тускло мерцающее переднее зеркало, а Арик откинулся в кресле и думал о Жени. Странная девушка. Когда она говорит с тобой, никогда не смотрит в глаза, а всегда немного в сторону. Она внезапно появляется и внезапно исчезает, и всегда держится так, как будто ничто в этом мире ее по-настоящему не волнует. Если взять ее за руку, ее тонкие пальцы остаются безжизненными, словно она не чувствует прикосновения.
     А когда они вдвоем гуляли по ночному парку, и небо было бархатно-темным, а слабо посеребренные, расцветающие кусты едва заметно струились на легком ветру, Арик подумал, что даже луна освещает ее по-другому.
     Разомлевший от сонного тепла парк нежился в благоухающем сиренью тихом полумраке, а Жени вся, казалось, была охвачена огнем и ветром. Ее пламенеющие на лунном свету каштановые волосы метались и бились, как неправильно установленный парус, и она поминутно придерживала рукой то их, то надувавшуюся пузырем широкую юбку.
     Арику никогда не нравились глупые женщины. Их пошленький, кокетливый щебет не умилял его, а только наводил тоску. В Жени же было что-то такое… нет, даже не ум… просто иногда Арику представлялось, что она знает что-то неизвестное ему. Поэтому даже самые обычные слова, например, о погоде, в ее устах приобретали особый, лишь ей одной понятный смысл.
     Еще с детства Арик верил, что любовь – это странный и редкий талант, которым природа наделяет немногих. Есть люди, не способные любить. Есть люди, не достойные любви. Эта девушка была достойна любви во всех отношениях, и Арик не заметил, как постепенно она проникла в его мысли, а потом и в сны.
     Мечтать о ней стало его обычным состоянием, он засыпал и просыпался, повторяя ее имя, тягостное и дурманящее, как сладковатый запах белены, навязчивое, как болезнь. Вначале Арику казалось, что Жени благоволит к нему, выделяет его из других (эта обманчивая, зыбкая теплота в самой глубине ее дымчато-фиолетовых глаз… прогулки рука об руку, не касаясь друг друга, по затянутым липкими отражениями улицам…). Но стоило ему объясниться ей в любви (робко, полунамеками), и она сразу как-то сникла, отстранилась, стала неожиданно чужой и странно-безразличной. Словно стеклянная призма, через которую она прежде смотрела на мир, утратила свою прозрачность, и теперь Жени могла с трудом различать только контуры и суетящиеся тени предметов.
     А Арик, бессильный понять, что произошло, почувствовал себя совершенно больным. И поэтому приглашение его друга Габи приехать погостить (собственно, Габи звал его уже давно) показалось Арику неплохим поводом отвлечься и разорвать, хотя бы на время, мучительный порочный круг. Едва ли ему удастся выдержать сколько-нибудь долгую разлуку с Жени, но попытаться стоит…
     Машина развернулась и затормозила так резко, что Арика подбросило на сидении; отраженный от чего-то свет фар вернулся и ослепил его. Создавалось впечатление, будто впереди было установлено гигантское зеркало, но Арик не успел утвердиться в этой мысли, потому что Габи поспешно выключил фары и все погрузилось в темноту.
     Они вошли в дом. Первоначальное замешательство и неловкость от знакомства с чужим помещением, легкий приступ клаустрофобии… Комнаты в квартире Габи оказались маленькими и уютными, стилизованными под старину.
     - Будешь чай? Или, может быть, чашечку кофе?
     - Пожалуй, нет, я очень устал…
     Арик обессилено опустился на изящный, выточенный из какого-то золотистого дерева стул, который выглядел таким хрупким, что на него было страшно садиться.
     - Да, тебе не мешало бы отдохнуть, у тебя болезненный вид, - согласился Габи, вглядываясь в побледневшее лицо гостя.
     Арик слабо кивнул, его бил озноб и совершенно не хотелось разговаривать.
     Габи держался, как радушный хозяин, но в изучающем взгляде его слегка прищуренных темных глаз не было и тени дружелюбия.
     «Как, в сущности, мало я его знаю», - невольно подумалось Арику.
     - Ты писал мне про какую-то девушку, - напомнил Габи, усаживаясь напротив него. – Как ее зовут?
     - Жени… Не будем сейчас об этом. У меня нет настроения.
     - И ты серьезно увлечен ею?
     - Да… - покорно вздохнул Арик, понимая, что от объяснения ему не уйти. – Послушай, Габи, я обо всем расскажу тебе завтра. Только ты обещай мне за это погадать.
     В неестественно желтом электрическом свете зрачки Габи стали похожи на узкие, очень глубокие отверстия и, затянутый их уничтожающей пустотой, Арик почувствовал едва заметное головокружение. Вся комната вдруг показалась чуть-чуть нереальной и до отвращения яркой.
     - Я не умею предсказывать будущее, Арик. Но я покажу тебе кое-что интересное; нечто такое, что заставит тебя если и не отказаться от своей любви, то, по крайней мере, взглянуть на нее под другим углом зрения.
     - Да? – скептически усмехнулся Арик. – И что же это?
     - Наберись терпения до завтра, ты слишком устал. Да и «они» наверное уже спят.
     - Кто «они»? Какой-то ты сегодня таинственный, Габи… Решил очаровать меня своими маленькими загадками? Я полагал, что такая уловка больше к лицу женщинам.
     - Да нет, - Габи сделал вид, что не заметил издевки. – Просто будет лучше, если ты увидишь «их» своими глазами. А о женщинах, я надеюсь, мы еще побеседуем.
     В ту ночь Арик долго не мог заснуть (впрочем, так бывало с ним всегда, когда приходилось спать на новом месте), и все слушал, как мягко хлопает крыльями и тоскливо поет за окном какая-то ночная птица. Ее голос, красивый и грустный, был очень похож на человеческий, только выше и чище, и долго звучал на одной ноте, не слабея и не прерываясь. В нем была нетронутость и прозрачность упавшей в воду звезды, и, окутанный им, словно шелковым белоснежным покрывалом, Арик постепенно погрузился в такое же прозрачное, сверкающее небытие.
    
     Глава 2.
    
     Проснулся он так же незаметно, как и погрузился в сон. Теплый, золотисто-розовый свет просочился под сомкнутые веки и заставил открыть глаза. Легко и естественно. Утром квартира казалась совсем другой, более просторной, полной воздуха и струящейся светлой энергии, пропитавшей обклеенные бледно-лимонными обоями стены и медленными волнами переливавшейся в пространстве. Он почти физически ощутил чьи-то красивые, свободные, может быть даже немного наивные мысли, пронизывающие комнату, как жесткое рентгеновское излучение. Вчерашний странный разговор с Габи вспоминать не хотелось, но Арик уже знал, что не совершил ошибки, приехав.
     Он оделся и отправился на поиски хозяина или, в крайнем случае, завтрака. Толкнул одну из дверей и оказался в неожиданно большой, практически свободной от мебели комнате с одной зеркальной стеной, и из этого огромного, похожего на окно в другое измерение, зеркала ему на встречу поднялась, улыбаясь, молодая женщина.
     - Привет, - сказала она и ее золотисто-карие глаза мягко вспыхнули, словно из самой глубины зрачков вспорхнула и расселась по радужной оболочке стая тоненьких огненных птиц.
     - Доброе утро, - ответил слегка растерявшийся Арик и оглянулся.
     Комната была пуста. Только у самого окна сиротливо ютился накрытый кружевной белой скатертью столик.
     Ошеломленный, Арик обвел взглядом пустую комнату и снова уставился в зеркало.
     - Меня зовут Яэль, - представилось отражение женщины. – Я никогда не видела тебя здесь раньше. Как твое имя?
     - Арик… Я приехал недавно.
     Может быть, это вовсе не зеркало, а стеклянная стена, отделяющая друг от друга две симметричные половины комнаты? Он бы так и подумал, если бы не его собственное отражение, в точности повторяющее каждый его жест. Полупрозрачная-полузеркальная стена?
     - Что значит «приехал»? Ты раньше жил в другом доме, а теперь будешь жить здесь? – догадалась женщина. – Ты уже познакомился с Габи? Он неплохой парень, но немного странный. Тебе следует его остерегаться.
     Гладкая, блестящая и как будто холодная на вид поверхность не хранила ни малейшего намека на прозрачность, а зеркальное изображение женщины, живое и яркое, стояло во весь рост и смотрело на отражение Арика.
     Он снова, как вчера, ощутил тошноту и головокружение, а ласкающие зрение теплые утренние цвета вдруг сделались сочными и тяжелыми, усилились и нестерпимо засверкали ему в глаза.
     - Извините, я сейчас, - пробормотал Арик и выскочил из комнаты.
     - Подождите, - донесся ему вслед голос Яэль. – Скоро на столе появятся продукты и мы будем завтракать.
     Оказавшись за дверью, Арик пробежал несколько шагов по коридору и остановился, словно пораженный какой-то догадкой. Потом уже медленнее направился в комнату Габи. Тот, очевидно, только что проснулся и, сидя на еще не застеленной кровати, расчесывал волосы длинным серебристым гребнем и одновременно высматривал что-то, а может быть просто любовался тончайшими красками послерассветного неба в окне. Он вздрогнул, услышав звук открываемой двери.
     - Ты застал меня врасплох. Я задумался, - сказал он вошедшему Арику, оправдываясь за свой испуг.
     - Я не слышал твоих мыслей, - улыбнулся Арик. – Послушай, что за фокус у тебя там, в зеркальной комнате? Я полагаю, скрытый кинопроектор, проецирующий изображение на зеркало?
     Губы Габи неуловимо дрогнули. «Как у человека, пытающего подавить усмешку, - подумал Арик, - или страх, или готовые сорваться слова».
     - И кого ты там увидел? – после минутной паузы спросил Габи.
     - Какую-то Яэль.
     - Красивая, не правда ли?
     - Да, пожалуй. Одобряю твой вкус.
     - Мой вкус здесь ни при чем. – сказал Габи серьезно. – Там нет никакого проектора, Арик. Неужели я опустился бы до таких дешевых трюков? Впрочем, если не веришь, можешь обыскать комнату. Как говорится, что найдешь, поделишь со мной.
     - В таком случае я вообще ничего не понимаю.
     - Это люди, живущие в зеркалах. Так их у нас называют. Двумерные существа, обитающие в двумерном мире отражений, мыслящие, самостоятельные организмы, которые сами определяют, где им жить. Я эту Яэль никогда не приглашал, она сама выбрала мой дом и, очевидно, считает его своим. Они и нас воспринимают только через наши плоские зеркальные изображения, трехмерное пространство для них не существует.
     Арик недоверчиво покачал головой , пытаясь понять, не шутит ли Габи. Нет, на розыгрыш это было непохоже.
     - А откуда они взялись? Зачем они вам?
     - Это очень древний народ, такой же древний, как наш. Думаю, они сосуществовали с нами всегда. Погляди в окно.
     Арик выглянул и увидел, что через весь город, насколько хватает глаз, в разных направлениях тянутся высокие, полыхающие всеми цветами радуги серебряные ленты – зеркальные стены – и дома буквально нанизаны на них, как огромные, неправильной формы, бусины. Издали создавалось впечатление, будто эти стены текут и движутся, словно поставленные вертикально взбесившиеся реки.
     - В каждой квартире есть своя зеркальная комната, - пояснил Габи. – Не спальня, разумеется. То, что происходит в спальне не предназначено для чужих глаз. И все эти зеркала сообщаются между собой, образуя единую систему.
     - Да, но зачем это вам?
     Габи пожал плечами.
     - Они доброжелательны и, как правило, красивы. Никому не причиняют вреда и не потребляют пищи, иными словами, обходятся нам совершенно бесплатно. Иногда с ними бывает довольно интересно побеседовать. Кроме того, это наша история и основная достопримечательность города, уникальное явление природы, если можно так выразиться. Так почему мы должны их уничтожать?
     Несколько минут Арик стоял, погруженный в глубокую задумчивость, а его друг тем временем поспешно завершил свой утренний туалет. Пора было идти завтракать, тем более, что Яэль уже ждала их у пустого стола.
     Очевидно, она успела проголодаться и теперь по-детски радостно приветствовала «появление» еды – яиц всмятку, бутербродов, кофе и фруктов. В огромном хрустальном блюде с персиками и апельсинами заиграл, распадаясь на проворные разноцветные искры, солнечный свет, и в просторной комнате стало вдруг как-то необыкновенно, по-семейному празднично и уютно.
     - Ты уже познакомился с Габи, Арик? – спросила Яэль (оба при этих словах не смогли сдержать улыбки). – Габи, это Арик, он «приехал» к нам из другого дома.
     Она села к столу и взяла с блюда отражение персика (настоящему персику это, впрочем, никак не повредило).
     - давно не ела таких вкусных фруктов, - сообщила Яэль, надкусывая сочную, бархатисто-оранжевую мякоть (маслянистые капли сока закапали на стол, тут же исчезая, так что на белоснежной скатерти не осталось ни единого пятнышка). – Ты принес в наш дом счастье, Арик.
     - Омейн, - сказал Габи с усмешкой и опустил глаза. Его длинные нервные пальцы отчаянно, почти до боли, стиснули чайную ложку, которой он помешивал кофе, но Арик и Яэль этого не заметили. Они смотрели друг на друга.
     - Каковы ваши планы после завтрака? – осведомилась девушка, когда дружеская трапеза уже подходила к концу.
     - Мы собирались немного погулять в парке, - ответил Габи. – Нам надо кое-что обсудить.
     - Хорошо, - Яэль гибким движением выскользнула из-за стола. – Я найду вас там через некоторое время.
     Парк, как и каждый дом в городе, оказался нанизанным на сверкающую серебряную ленту. Его центральная аллея была зеркальной, но от нее, в тенистую, солнечно-зеленую глубь, словно лучи, отходили узкие тропинки, доступные лишь «трехмерным» людям.
     По одной из таких тропинок и направились Арик и Габи.
     - Да, так что ты хотел рассказать мне о той девушке?
     - О Жени? – рассеянно отозвался Арик, уже успевший всем своим существом погрузиться в мутную, дурманящую пучину поздневесеннего расцветающего леса. – Ты обязательно хочешь о ней услышать? Мне больно об этом говорить.
     Он подумал о Жени (как странно было на целое утро избавиться от ее неотступно преследующего образа), и ничего не мог вспомнить кроме того ночного свидания, ветра и лунного света, бушующего вокруг ее не по-земному стройной, бесплотной фигурки.
     - Ветер и лунный свет… - задумчиво повторил Габи. – Ты уверен, что весь остальной парк был слабо освещен, а ветер только слегка колыхал верхушки кустов? Подумай, это очень важно.
     - Да, только шевелил кусты и струил листву. Я не успеваю следить за ходом твоих мыслей, Габи, и почему-то мне совершенно не хочется этого делать.
     - И это правильно, - согласился Габи неожиданно мягко. – Но, наверное, тебе все-таки придется. Посмотри, мы вышли к озеру. Самый романтичный уголок в нашем парке, но, к сожалению, этой неисправимой мечтательнице Яэль сюда никогда не добраться.
     Они подошли к воде. Упругая, ничем не замутненная поверхность прилежно скопировала их опрокинутые, вытянутые силуэты.
     - Интересно, в этом зеркале тоже кто-то живет? – полушутливо, полунастороженно поинтересовался Арик.
     - Рыбки, наверное. Да еще одинокий лебедь. Вот он плывет.
     И правда, им навстречу невесомо скользила грациозная, словно изваянная из снега и воздуха, белая птица и, нахохлившись, выклевывала что-то из воды (очевидно, рыбьих мальков или насекомых). Со стороны казалось, что она целится клювом в свое отражение.
     - Раньше их было двое, - объяснил Габи. – Но потом один из них умер, и этот, которого ты сейчас видишь, остался в одиночестве.
     - Почему он не нашел себе новую подругу? – удивился Арик.
     - Это озеро – весь его мир. Он живет здесь сколько я его помню и никогда отсюда не улетает. Странное это, наверное чувство – что ты один в целом мире…
    
     ***
    
     Они отыскали Яэль на центральной аллее, печально сидящей на скамейке под большим кустом распускающегося боярышника. Она и сама была как дерево, тонкое, поникшее, в непостижимом порыве вдохновения вплетающее свои золотистые ветви в яркий узор стремительно разгорающегося полдня. «Они неизменно доброжелательны, это верно» - отметил про себя Арик, глядя, как преображается и оживает лицо девушки, как возвращается свет в ее глаза и легкий румянец растекается по смуглым щекам.
     - Вы сказали, что пойдете в парк, - упрекнула их Яэль. – Я жду вас здесь уже целый час.
     - Мне очень жаль, - галантно извинился Габи. – К сожалению, я вынужден вас оставить, у меня много дел. Встретимся во время обеда. Думаю, сегодня он «появится» около двух часов дня.
     - Но ведь ты-то никуда не торопишься? – прекрасные выразительные глаза Яэль с мольбой обратились на Арика. – Мы могли бы еще погулять.
     Арик чувствовал себя глупо, разговаривая с зеркальной стеной (тем более, что Габи уже куда-то испарился), но ему было жаль отказывать Яэль. А она продолжала трогательно уговаривать его:
     - Подожди, видишь легкая позолота уже тронула лепестки цветов? Это значит, что скоро на небо взойдет солнце, и во всем мире станет сказочно-красиво.
     «Солнце перейдет зенит и отразится в зеркале, - понял Арик. – И тогда Яэль сможет увидеть его».
     -Я уже столько лет встречаю в этом парке восход, и каждый раз не могу сдержать восхищение.
     Наконец, Арик сдался и они медленно пошли, прогуливаясь, по зеркальной аллее. Впрочем, они были не единственной такой парой; еще несколько человек, на значительном расстоянии друг от друга, шли вдоль зеркала, разговаривая со своими двумерными собеседниками.
     - «У меня много дел», - передразнила Яэль последние слова Габи. – Какие у человека могут быть дела, когда вокруг все цветет и первые лучи солнца уже переливаются через бледно-лиловые вершины кустов, наполняя каждый цветок прозрачным, как дождевая вода, золотым нектаром? И таких людей на свете очень много, Арик. Они живут, погруженные в какие-то не стоящие внимания мелочи и не осознавая, как удивительна жизнь. Знаешь, во всем мире уже не осталось ни одного не исследованного мной уголка и ни одного не познанного мной явления Природы, но я до сих пор не перестаю удивляться ее многообразию. Разве это не чудесно, проснуться утром и обнаружить, что сегодня в твоей комнате новые обои, или что на завтрак – твои любимые фрукты? Самые неожиданные предметы возникают в самых неожиданных местах, когда ты их совсем не ждешь, превращая всю твою жизнь в сплошное ожидание чуда. Даже небо – оно ведь тоже всегда разное!
     Арик невольно поднял взгляд туда, где среди заостренных темно-оливковых вершин, слегка покачиваемых невидимыми потоками воздуха, бежали быстрые, золотисто-фиолетовые облака. Ему было забавно слушать Яэль и совсем не хотелось ее перебивать. Да и что он мог ей возразить? – Она бы все равно не поняла.
     А между тем жгучие оранжевые блики уже заскользили по поверхности зеркала, пожирая холодным, сухим огнем склоненные к дороге ветви. «Это солнце», - прошептала Яэль и остановилась. Жидкое, подвижное, как ртуть, золото медленно заливало ее обращенное к небу лицо, волосы, плечи, струилось по одежде, стекая на землю яркими, мгновенно испаряющимися каплями. Она была похожа на прекрасную восковую скульптуру, тающую в огне, и Арик, как тонкий ценитель, наслаждался изысканностью и хрупким совершенством представшей перед ним картины. Картины, подобной тем, что являются нам раз в тысячелетие на неуловимой грани слияния Искусства и Природы.
     Именно тогда Арик осознал один из самых необычных парадоксов времени – как то, что должно длиться несколько секунд, растягивается на вечность. Весь день он пел про себя Яэль, словно легкую, тихую мелодию, и исполнял ее на всех известных ему инструментах, как симфонию, перевоплощенную в свет.
     Ночью он спал безмятежно и видел странные сны. Ему снилось, а может быть, он и на самом деле ощущал сквозь сон, как скорбно жалуется на что-то неизвестная птица с человеческим голосом, и как по темному, запотевшему стеклу скатываются ослепительно белые звезды – слезы и заволакивают комнату прохладной молочной пеленой, в которой, будто в тумане, бродят заблудившиеся тени. Это плакал одинокий лебедь, тоскуя по невосполнимой потере. Потому что никакая в мире сила уже не могла ему вернуть.
    
     Глава 3.
    
     Габи оказался прав: с «зеркальными людьми» было довольно интересно общаться. Собираясь сюда, Арик хотел отвлечься, и он получил желаемое. Беседы с Яэль развлекали его и помогали слегка приглушить тупое, изматывающее ощущение боли, в которое постепенно переродилась его неудавшаяся любовь. Нет, образ Жени не потускнел в его памяти, но слегка отодвинулся в тень, и те часы, когда ему удавалось о ней не думать, казались теперь Арику райским наслаждением.
     В другое же время он или осматривал вместе с Габи город, или лежал, распластавшись, на кровати и волны мучительных воспоминаний прокатывались над ним, все сильнее придавливая его беспомощно дрожащее тело к раскаленному, затканному стрекозами и цветами, покрывалу.
     От нечего делать он в шутку занялся «образованием» Яэль и проводил короткие летние вечера в бесплодных попытках объяснить ей необъяснимое.
     - Откуда здесь эти яблоки? – спрашивал он, показывая на вазу с прозрачно-золотыми, словно светящимися изнутри, плодами.
     - Они «появились» сегодня утром.
     - Да, но откуда?
     Яэль по-детски удивленно смотрела на него широко открытыми солнечно-карими глазами.
     - Не знаю… Ведь все откуда-то появляется. Просто так устроен мир.
     Арик удовлетворенно улыбался, любуясь ее искренней растерянностью и трогательно хрупкой, как стеклянная веточка, ничем не замутненной красотой. Она была похожа на озеро, полное отражений, но отражений светлых и простых, не вызывающих в сознании сложных психологических ассоциаций, а только порождающих иллюзию, что мир удобен и чист, и сотворен для вечного счастья. Только протяни руку – и это счастье свалится тебе на ладонь, точно перезревший плод… как магическое яблоко с Дерева Жизни. Вкуси его – и навсегда забудешь, что этот рай когда-то считался потерянным.
     Арик улыбался: как приятно почувствовать себя умнее кого-то, даже если в этом нет твоей заслуги.
     - А тебе не приходило в голову, Яэль, что эти яблоки кто-то вырастил, собрал с дерева и принес сюда? Ты видела, как они растут в саду, как из отцветшего цветка появляется завязь, как она растет, зреет, наливается соком? Как учится у солнца быть упругим и золотым, как по крупице, по капле собирает его животворящее тепло, пропитывая его терпкой сладостью свою бархатистую, рассыпчатую мякоть? Неужели ты думаешь, что не существует связи между этими дарами сада и яблоками на твоем столе?
     Мелодичный, гибкий, словно приникший к земле колосок, голос Яэль прозвучал тихо, но твердо.
     - Нет, не существует. Я знаю, есть люди, которые проповедуют теорию о том, что все в этом мире может быть сотворено человеческими руками. Это заблуждение, Арик. Несколько месяцев назад я пыталась нарисовать узор на потолке – композицию из листьев и птиц, но он держался не более двух часов, а потом исчезал. А через три дня он появился сам, как раз такой, как я хотела, даже еще красивее.
     Арик взглянул на потолок, и в глазах у него зарябило от буйства красок и оттенков, многообразия форм крылатых мечущихся силуэтов, и абстрактных геометрических фигур, концентрическими кругами расходившихся от огромной, похожей на расцветающий куст жасмина, хрустальной люстры. Каждая деталь этой странной сюрреалистической картины была тщательно выписана.
     - И тогда я поняла, - сказала Яэль, и задумчиво-хрупкая зеркальная комната притихла, прислушиваясь к ее словам, - людям не дано изменить мир. Он будет таким, каким ему суждено быть, что бы мы ни делали: ломали, строили, писали картины, украшали, втаптывали в грязь. Дерево не напьется водой, если эту воду принесем мы, и птица не примет корма из наших рук. Мы пользуемся предметами, но не можем распоряжаться ими; у каждой, даже самой крохотной и никчемной вещички своя судьба, не зависящая от нас и наших желаний.
     И вновь Арик попытался улыбнуться примитивной нелепости ее мыслей, но поднявшаяся откуда-то из глубины души мутная горечь отравила его улыбку. И следующий вопрос прозвучал совсем не так, как он собирался его задать, а как-то надтреснуто и ломко, точно позвякивающая в стакане льдинка.
     - Но тогда зачем это все? Я хотел сказать: что мы должны делать?
     - Просто жить, - серьезно ответила Яэль. – Мыслить, чувствовать, разговаривать, писать стихи, петь… Или еще что-нибудь.. Какая разница, что делать, если это ничего не меняет?
     - Когда-то я писал стихи, - сказал Арик. – Непонятные и красивые, по крайней мере, мне так казалось; такие, чтобы были ни о чем и в то же время о чем-то. Но в этом не было смысла, и теперь я уже ничего не пишу.
     Он говорил правду. Смысл исчез из стихов, когда от Арика отвернулась Жени. Слова, когда-то горячие, проникновенные, болезненно образные, стали похожи на разведенный теплой водой сироп. Собственно, слова остались те же самые, но нарушилась соединяющая их ткань, то невидимое поле, на которое они прежде накладывались.
     Арик не обманывал себя на их счет. Он прекрасно знал, что с ним произошло: от него ушла его Муза, тот единственный человек – женщина, в которой он черпал вдохновение для поэзии и для жизни. Яэль пыталась заменить ее собой, но эта подмена казалась горькой насмешкой.
     Единственное, что теперь писал Арик – это послания для Жени, а вернее, самому себе, потому что он никогда их ей не отправлял. «Моя гордая холодная Муза! – писал он. – Моя судьба… Понимаешь ли ты, как много ты значишь в моей жизни? Постарайся никогда этого не понять…»
     Дома у Арика листики с посланиями тщательно запирались в ящик письменного стола; виной тому было неотступное, почти суеверное чувство, что Жени может каким-то образом найти их и прочесть. Здесь же Арик не видел смысла их прятать, и они валялись где попало: на письменном столе, на буфете, чуть ли не на полу. И не удивительно, что однажды Габи, в общем-то не привыкший читать чужие письма, поднял одну из этих бумажек и почти машинально пробежал глазами.
     - Кому это ты объясняешься в любви? – спросил он со странной усмешкой лежавшего на кровати Арика. – Яэль?
     - Идиот, - откликнулся Арик бесцветным голосом.
     Ему было безразлично, что подумает о нем Габи, но сама мысль о том, что можно влюбиться в зеркальное отражение, показалась ему абсурдной и пугающе-чужой. «Словно сотворенной из антивещества, если вообще можно говорить о веществе мысли», - подумал Арик.
     - Не такой уж это абсурд, - возразил ему Габи, неприметно ощупывая взглядом его побледневшее лицо. – Ты очень много времени проводишь в ее обществе. Она молода и красива, а какой мужчина может устоять перед молодостью и красотой? Вспомни хотя бы Нарцисса.
     - Она отражение, - сказал Арик, не заметив его последней реплики (ее смысл дошел до его сознания несколькими секундами позже).
     - Что ты знаешь об отражениях?
     На пару минут воцарилась пауза, долгая и страшная, совсем не похожая на беззащитную чуткую, полную музыки и возвышенно-холодного света ночную тишину.
     - Ничего, - ответил наконец Арик и сел на кровати так резко, что закружилась голова и комната, медленно качнувшись, начала смещаться влево. – Я приехал сюда отвлечься, Габи, и, может быть, получить новые впечатления; а эти ваши «зеркальные люди» - такая экзотика… Да и с кем, собственно, мне здесь еще общаться?
     - Со мной, например. Ведь это я тебя сюда пригласил. И, между прочим, совсем не для того, чтобы знакомить тебя с Яэль.
     - А для чего же тогда? Нет, я не то хотел сказать… извини, Габи. – Мысли Арика путались, копошились в голове, как змеи, - тугой, слабо шевелящийся, отливающий золотом и бронзой клубок – и никак не удавалось распознать в них главную, единственно нужную… - Я как-то странно себя чувствую… Уж не гипнотизируешь ли ты меня?
     Арик хотел улыбнуться, но улыбка получилась жалкая и слабая, такая, что ему самому стало стыдно за свою нелепую попытку.
     - Если бы я умел гипнотизировать, - с горечью отозвался Габи, - ты бы сейчас совсем не так со мной разговаривал… но какая разница? Ведь ты хотел о чем-то спросить?
     - Да, - Арик помедлил, позволяя неизвестно откуда взявшейся пустоте разползтись и заполнить его отчаянно трепещущий в агонии бесполезного сопротивления мозг. – Ты говорил, что можешь помочь мне избавиться от любви к Жени…
     Вопрос вздрогнул и повис в воздухе, словно наполненный гелием шар, и легкий, пробивавшийся сквозь неплотно прикрытые рамы сквозняк чуть заметно покачивал его.
     Габи молча смотрел на Арика, и какое-то новое, незнакомое выражение появилось в его глазах.
     - А ты этого хочешь? – спросил он, наконец.
     «Хватит ли у меня мужества сказать “да”?» - подумал Арик, чувствуя, как мучительно-сладковатая, точно мякоть перезревшего плода, боль зарождается где-то в груди и, опускаясь ниже, разливается по всему телу, омывает его, как теплая, прозрачно-зеленая морская волна. Щемящая иллюзия невесомости, нечто среднее между ощущением падения и полета…
     - Ну скажи, что ты этого хочешь, - голос Габи прозвучал почти умоляюще.
     Но Арик отрицательно покачал головой. Где-то далеко, за окном, за зеркальными стенами, пошел дождь и его крупные, сверкающие капли запрыгали, зашуршали по сухому, отдающему тепло асфальту. Их шорох сам собой складывался в музыку, музыка – в слова, а в словах содержался ответ, который люди вот уже на протяжении тысячелетий не хотели знать.
     «Может быть, они прислушаются хотя бы на этот раз? Может быть, они наконец, решатся услышать?» - думал дождь, с многовековым терпением продолжая отстукивать по быстро намокающему камню все ту же, бесконечно мудрую, неуловимую для человеческого слуха песню.
    
     Глава 4.
    
     - Как называется эта птица, что поет ночами и чей голос так похож на человеческий? – поинтересовался как-то Арик у Габи, когда они вдвоем прогуливались по одной из городских улиц, неестественно светлой и прямой, как и все улицы в городе. Габи что-то показывал ему, но Арик не слушал: кроме зеркальных стен в этих краях не было ничего интересного. Разве что люди; они были одеты ярко, можно даже сказать, эпатажно, и держались на удивление обособленно, как будто и не смотрели друг на друга, а двигались, точно атомы, каждый по своей траектории. Казалось, только какое-то шестое чувтсво удерживает их от столкновений.
     - Это Сирена, - ответил Габи.
     - Сирена?
     - Так называется эта птица. Ее никто никогда не видел. Но ее голос слышен везде, и его невозможно ослабить никакой самой мощной звукоизоляцией.
     - Странно, - вслух подумал Арик. – А может быть, ее и нет вовсе?
     Солнце, медленно ползущее по прозрачно-голубому небосводу, выглядело безжизненно-хрупким, а застывший, с темно-золотистыми прожилками воздух казался ломким, как стекло. Но самым страшным представлялось Арику не это, а то, что так было всегда.
     - Твоя идея не бесспорна, - откликнулся Габи. – Но мне нравится, что ты начинаешь мыслить. Между прочим, могу подкинуть тебе еще один повод для размышлений. Вчера Яэль пожаловалась, что из того помещения, где она раньше спала, исчезла кровать. Очевидно, для нее это что-то вроде суеверия: желания, высказанные в моем присутствии, как правило, исполняются; хотя вряд ли она видит какую-то связь между мной и их осуществлением. Так вот, мне пришлось поставить ей диван в нашу зеркальную комнату.
     - Да, так что же? – отозвался Арик, не проявляя, впрочем, особой заинтересованности.
     - Она хочет быть поближе к тебе. Ночевать там, где ты обычно бываешь, и, очевидно, она надеется, что тогда ты будешь проводить эти ночи с ней.
     От неожиданности Арик даже остановился.
     - Какая наглость! – невольно вырвалось у него. – Нет, Габи, ты можешь себе это представить? – он отстраненно слушал свои собственные возмущенные реплики, вполне уместные, в меру абстрактные и немного театральные, они успокаивали и позволяли продемонстрировать правильный образ мыслей. Но внутри была какая-то пустота и растерянность, и еще что-то, похожее на опрокинутое зеркало, а в нем – его, Арика, широко раскрытые от испуга, неестественно горящие глаза. И этот плененный самим собой образ показался Арику странно знакомым, узнаваемым до мельчайших деталей, но почему-то очень давно выпавшим из реального потока жизни. Красноватый блеск в зрачках… это отблеск свечи, такой тонкой, что сжимающие ее длинные, нервные пальцы вот-вот переломят ее пополам. Сплетенный из трех бледно-зеленых косичек восковой столбик неравномерно покачивается в такт… дыханию? Музыке? Молитве?
     Когда и где Арик видел себя таким? И почему его память хранит не саму картину, а лишь бледный ее отпечаток, исчезающее мутное отражение в косо поставленном стекле?
     - Ты действительно этого не понимаешь? – спросил Габи, в упор глядя на него. – Ведь ты отказался от объяснений…
     - Что? – Арик вздрогнул так, будто его ударили. - Что ты хотел сказать?
     - Я хочу сказать, что Яэль любит тебя, - спокойно пояснил Габи. – Да, не удивляйся, такое иногда случается. Я сам слышал о зеркальной девушке, которая покончила с собой из-за любви к «настоящему» человеку. И знаешь как? У этого парня была зажигалка в виде пистолета; а девушка взяла ее отражение (буквально из его рук) и выстрелила себе в висок. Зеркало ведь не знало, что это всего лишь безобидная зажигалка.
     «Наверное, в зеркальном мире и цветы пахнут по-другому, - догадался Арик, - и воздух теплее или прохладнее, и облака можно достать рукой, а на ощупь они похожи на влажную морскую пену. А сильнейший яд можно выпить, как обычную воду, и не отравиться».
     - Все зеркало было забрызгано кровью, - продолжил Габи, и тонкая, неуловимо жестокая усмешка слегка покривила его губы. – А потом она исчезла, словно высохла, даже следа не осталось. А через два дня и тело тоже исчезло, растворилось в зелени, цветах и переливах неба. Вот такая у них смерть.
     Арик только слегка вздохнул.
     - И все-таки… как она может? – спросил он минуту спустя, имея в виду Яэль.
     - Она не понимает, что мы не такие, как она. Для нее ты – вернее, твое отражение – просто один из окружающих ее людей, плоский житель двухмерного мира. Собственно говоря, она и не догадывается о твоем «реальном» существовании, а если бы догадалась, ты, наверное, представился бы ей каким-нибудь монстром, отвратительным и непостижимым для разума чудовищем.
     Габи рассмеялся, сухо, с издевкой; а Ариком вдруг овладела горькая апатия, граничащая с бессилием. «Ну зачем он злорадствует? – шевельнулась в сознании неприязненная мысль. – Ведь это же не искренне».
     - А ты хотел бы, чтобы я рыдал над этой трогательной мелодрамой? – язвительно поинтересовался Габи.
     Подсознательно Арик чувствовал, что ему следует как минимум испугаться, но внутри у него все было как-то мертво, вяло, словно от одного его внутреннего горизонта до другого простиралась безжизненная и бескрайняя, лишенная растительности, жемчужно блистающая равнина. У него хватило сил только сказать:
     - Ты отвечаешь на мои мысли, а не на слова. Как странно… Я замечаю это уже не первый раз.
     А мысленно он добавил: «Я уже давно замечаю, Габи, что в тебе есть что-то противоестественное. Что-то, не позволяющее тебе быть таким, как все. Но я не боялся тебя, потому что думал, что ты никогда не захочешь причинить мне вреда; сейчас я не уверен даже в этом».
     Легкая тень пробежала по лицу Габи, как будто кто-то невидимой рукой стер с него улыбку. Теперь оно было усталым и болезненным, а кожа приобрела бледно-сероватый оттенок, такой, словно на нее никогда в жизни не падали лучи солнца.
     - Я не причиню тебе вреда, Арик. Что же касается всего остального, то ты заблуждаешься.
     Арик ничего не ответил, и они молча вернулись домой, каждый погруженный в свои мысли. Во всяком случае, Арику было о чем подумать, и, закрывшись в своей комнате, он лежал на небрежно задрапированной тяжелым лазурно-золотым шелком кровати и наблюдал, как медленно перемещаются по потолку тонкие, прозрачные тени. Как извиваются в зыбком причудливом танце, совокупляются, образуя изящные живые конфигурации, и с неизъяснимой дикой грацией пожирают друг друга. Вот такая у них смерть, как сказал бы Габи.
     А когда огненно-оранжевое, жидкое солнце, напряженно пульсируя, перелилось через ломкую, малиново поблескивающую линию горизонта, Арик выбрался, наконец, из своего убежища уже с готовым решением.
     - Габи, - начал он, стараясь не смотреть другу в глаза, - я уже давно злоупотреблял твоим гостеприимством. Поверь, мне здесь было очень хорошо, и я искренне благодарен тебе, но… мне нужно возвращаться.
     - К Жени? – резко спросил Габи, словно арканом перехватывая его прячущийся взгляд.
     Арик неопределенно пожал плечами.
     - Ну что ж, - казалось, Габи был не то растерян, не то огорчен. – Всему хорошему когда-нибудь приходит конец, иногда гораздо раньше, чем мы рассчитываем… Но на прощание я хочу исполнить одну твою просьбу. Помнишь, ты просил меня погадать…
     - Так ты можешь? – слабо улыбнулся Арик.
     - Ты же знаешь, что могу.
     Они прошли в боковую комнату, где Арик никогда раньше не был, через дверь, которую он прежде принимал за встроенный стенной шкаф. Из мебели там находился только стол, инкрустированный темно-красным деревом, два простых стула и маленькое зеркальце в круглой оправе, стоящее посреди стола. Габи принес блюдце с водой, поставил его перед зеркалом, зажег свечу, и по поверхности импровизированного фарфорового пруда с бледно-зелеными берегами заструилась кроваво-алая лунная дорожка. Подул легкий ветер, пустив по воде зыбкую рябь, качнулись темные кроны невидимых деревьев. Нет, это не луна… луна не светит так ярко. Арик сидел напротив и не видел отраженного в зеркале пейзажа, но Габи буквально впился глазами в сотворенную им самим фантастическую картину и под его настойчивым, упорным взглядом она задвигалась, ожила. В ней что-то происходило, неуловимо и страшно менялось, и следы этой перемены все явственнее насыщали воздух, подобно плесени, проступали на стенах комнаты, багровыми пятнами пошли по столу.
     Арик сидел, не смея шевельнуться.
     - Ты боишься? – спросил, наконец, Габи, не переставая смотреть в зеркало.
     Арик слегка покачал головой.
     - А если я скажу, что ты скоро умрешь?
     Арик вздрогнул, как от удара, внутри у него все похолодело, и сердце, точно маленькая птичка, затрепетало и сжалось в причудливый комок под чьими-то ледяными безжалостными пальцами.
     - Но ведь это не так?
     - Это не так, - с легкой улыбкой согласился Габи. – Но если?
     Арика била тяжелая, мучительная дрожь. Да еще откуда-то вдруг подуло сквозняком и стало нестерпимо холодно. В эту минуту ему, действительно, казалось, что его жизнь и смерть целиком зависят от решения Габи.
     - Нет, - прошептал он умоляюще. – Я не хочу… Я еще так молод… Я еще ничего не успел сделать.
     Габи поднял глаза от зеркала и с холодным любопытством устремил их на Арика.
     - А что, собственно, ты хотел успеть?
     - Я… не знаю. Наверное, то же что и все… жениться, иметь детей…
     Габи презрительно усмехнулся, и искренняя заинтересованность, вспыхнувшая было в его взоре, потухла, словно канувшая в озеро звезда.
     - Это сделают за тебя другие. Земля не опустеет, если ты не оставишь после себя потомства.
     Арик опустил голову. Невыразимая печаль овладела им, нахлынула, как холодная, удушливая волна; и все его надежды, все то, что так нежно и бережно лелеял он в своем сердце, растворилось в ней, точно соль.
     - Так что же ты хотел успеть? – снова спросил Габи, с едва заметной насмешкой.
     - Я должен привыкнуть к мысли о смерти… свыкнуться с ней, принять ее в себя, как неизбежное. Обрести гармонию на грани небытия.
     Арик говорил и в то же время с удивлением и как будто со стороны вслушивался в свой голос. Что это за странные слова и откуда такая удовлетворенная, все понимающая улыбка на лице Габи?
     - Не беспокойся, у тебя еще есть время, - произнес Габи, вставая, и одним легким движением опрокинул зеркало на стол.
     Арик понял, что отсрочка получена.
    
     Глава 5.
    
     Как фантастически, нереально красива она была в то утро! Как благоговейно и нежно обволакивал ее стройную, словно надломленная тростинка, фигуру дымчато-голубой свет неба, как мягко струились по ее плечам рассыпавшиеся ярко-золотыми искрами темно-русые волосы… Арик собирался уехать, не попрощавшись с Яэль, но вспомнил тот миг, когда очарованный солнцем, он впервые разглядел в ней гениальное творение непризнанного, но великого художника, редкостный и тонкий порыв к совершенству, - и не смог отказать себе в удовольствии увидеть ее в последний раз.
     Она ждала его, слегка разочарованная и нетерпеливая; но стоило ему появиться на пороге, как ее лицо озарилось такой неподдельной радостью, что Арику стало стыдно. Стыдно за ту боль, которую он собирался ей причинить, и одновременно странно спокойно на душе, потому что эта боль едва ли могла оказаться долговечной. Зачем Габи говорил про Яэль всякие гадости? Даже если она влюблена, ее любовь светла, как меловое дно сбегающего с гор ручья.
     - Яэль, - сказал Арик как можно мягче, - я должен уйти из этого дома. Мне не хотелось бы тебя огорчать, но, наверное, мы никогда больше не увидимся.
     Она не поняла, но инстинктивно напряглась и сделала невольное движение в его сторону, словно стремилась удержать дорогое ей отражение, обманчивую иллюзию присутствия рядом другого человека.
     - Почему? Разве тебе было плохо со мной? Понимаю – ты боишься Габи… Но ведь мы можем уйти вдвоем и поселиться где-нибудь в другом месте.
     - Нет, - Арик беспомощно покачал головой. – Дело совсем не в этом.
     До сознания Яэль, наконец, дошло то, что он собирался сделать. Она вскочила с дивана и бросилась к нему, прекрасный смертельно раненый зверь, робко, почти испуганно, взяла его за руку. Вернее, не его, а отражение.
     - Ну пожалуйста, не оставляй меня… Не уходи… Я так тебя люблю…
     - Яэль, - серьезно и искренне сказал Арик, - ты самое лучшее, что было в моей жизни. Но ты должна понять… Нет, ты ничего не должна понимать, просто прими все, как есть. Мы не можем быть вместе. Мы и сейчас не вместе, так зачем обманывать самих себя?
     «Ты думаешь, Яэль, что я там, рядом с тобой, - мысленно досказал он, зная, что она его не услышит. – А я так далеко, что ты даже не в состоянии себе это представить. Потому что ни в твоем, ни в моем мире нет таких расстояний».
     - Арик, - в голосе Яэль послышались слезы, еще мгновение и они потекли по щекам. Я не понимаю тебя… Ты говоришь странные вещи. Ты все время ищешь смысл там, где его нет. Неужели эта призрачная, несуществующая истина дороже для тебя, чем я? Чем моя любовь?
     Она плакала легко и красиво, так же, как двигалась, ела, смеялась. Но Арику уже не хотелось на нее смотреть.
     - Ты ведешь себя так, как будто я неприятна тебе, - говорила Яэль, плача, и сквозь радужную пелену слез пыталась заглянуть ему в глаза. – Ты не удостаиваешь меня даже взглядом… Твоя рука мертвая и холодная, в ней не больше жизни, чем в этой полированной спинке стула. Ну неужели ты не можешь хотя бы на прощание, хотя бы на две минуты стать другим?
     - Так ты только сейчас заметила, что я другой? – спросил Арик горько.
     Но мысли его были уже не с Яэль. Стоять и объяснять что-то зеркалу, что может быть бессмысленнее. Печальный и изысканный самообман – пытаться разглядеть в своем собственном отражении образ другого человека, отвлечься от второй ипостаси своего собственного «я». С мимолетным отчаянием Арик почувствовал, как через его мозг снова текут чужие мысли: холодные, отстраненные, жесткие, как лезвие ножа. Он пытался избавиться от них и вспомнил, как однажды, гуляя в парке, увидел молодого парня, стоящего на коленях перед зеркальной стеной. Но на эту картинку невольно накладывалась другая: одинокий лебедь, завороженный и прекрасный, как нарцисс, смотрится в зеркально прозрачную воду. Ты один в целом мире, но под тобой и вокруг тебя – зеркало-пруд, а значит ты уже не одинок.
     Арик и сам едва ли сознавал, как, не прощаясь с Яэль, вышел из дома, шагнул в студенистую солнечную муть и стеклянное небо над его головой расплылось выцветшими голубыми пятнами.
     - Тебе плохо? – поинтересовался Габи, садясь в машину и даже не взглянув на своего измученного прикрывшего глаза пассажира.
     - Зачем ты спрашиваешь? – слабо откликнулся Арик. – Ведь и так все знаешь.
     - Нет, не все.
     Автомобиль плавно тронулся с места и за окном замелькали призрачно невесомые, словно наклеенная на цветную бумагу аппликация, дома. Плоские от белого света лица, так бездарно похожие друг на друга. От жары, движения и режущих глаза солнечных бликов Арика слегка тошнило: и он, откинувшись на мягкую спинку сидения и расслабившись, рассеянно вслушивался в доносившуюся из радиоприемника песню. А песня была странная: на фоне какой-то надломленной, словно скачущей мелодии приятный, но совершенно лишенный эмоций женский голос речитативом произносил слова:
     «… Зеркала – это наши мысли, опрокинутые в другое измерение. Забудь об их назначении, попытайся постичь их суть».
     Удивительно. Но и интонации, и голос были Арику каким-то непостижимым образом знакомы. Он мог поклясться, что где-то слышал их, и притом совсем недавно. В них было что-то неуловимое неправильное, почти нечеловеческое, что-то такое, что просто не должно быть, и Арик почувствовал, как знакомая тоска снова сжимает ему горло своими холодными подвижными пальцами.
     - Что это за песня?
     - Какая песня? – нахмурился Габи.
     - По радио…
     - Радио выключено.
     И правда, из приемника не слышалось больше ни звука, даже характерное фоновое потрескивание смолкло.
     - Вот видишь, тебе померещилось, - равнодушно заметил Габи и после небольшой паузы добавил, – ведь ты еще вернешься сюда, Арик?
     - Вряд ли, не хочу тебя обманывать.
     - Нет, ты вернешься.
     - Значит, вернусь, - у Арика больше не было сил сопротивляться. – Только сначала поговорю с Жени.
     Машина затормозила у здания порта, и мягко застывший воздух привычно взорвался гулом, скрежетом и скрипом бурно кипящей жизни большого города. Вокруг, точно пчелы на намазанной медом ветке, сновали люди, громко разговаривали, смеялись, подзывали друг друга, и только откуда-то издали, но не перекрываемый этим шумом, звучал печальный и невыразительный женский голос. Теперь он пел, но разобрать слова было невозможно.
    
     Глава 6.
    
     Жени появилась как всегда неожиданно, словно материализовалась из воздуха. Обычная худенькая девушка в длинной черной юбке и полупрозрачной блузке из синего, струящегося шелка; воротничок застегнут на последнюю пуговицу, рукава прикрывают руки почти до запястий – ей незачем выставлять напоказ свою красоту.
     При виде Жени Арика вновь охватил привычный трепет, и жизнь, еще минуту назад такая пустая, поблекшая, обмельчавшая, как пересыхающая летом река, наполнилась тайным смыслом, заиграла редчайшими красками и оттенками. Снова вернулась боль, растеклась по жилам, горячая, как кровь, и обжигающая, как серная кислота… но все же, какое наслаждение видеть, что небо больше не стеклянное… оно полно чистейшей голубой воды, такой прозрачной и глубокой, что лежащие на дне камни кажутся звездами, а отражение разведенного на другом берегу костра полыхает так ярко, что его можно легко принять за Солнце. Как странно смотреться в такое небо и видеть усеянное туманно-белыми песчинками дно, и понимать глазами то, что никогда не дано постичь разумом.
     - Ты уезжал, чтобы отдохнуть от меня, - сказала Жени. – Поэтому я не стала тебя искать.
     - А ты знаешь, где я был?
     Девушка только слегка наклонила голову, не то присматриваясь, не то прислушиваясь к чему-то.
     - Жени, - медленно произнес Арик, борясь с непреодолимым отвращением к самому себе. – Я должен тебе кое-что сказать…
     - Не надо, - ответила она очень мягко. – Правда, не надо. Мы можем быть хорошими друзьями, поверь, Арик, ты не пожалеешь.
     Она стояла подчеркнуто прямо, хрупкая и совершенно спокойная, и в ее фиолетовых, с поволокой, глазах плавали странные блуждающие огни, вспыхивали и гасли, точно столкнувшиеся в темноте глубоководные рыбы. Гордая и одинокая, она ничего не просила и ничего не предлагала, а просто пришла поговорить, развлечься, и, может быть, взглянуть на себя со стороны.
     - У меня к тебе только один вопрос, - продолжал Арик, не обращая внимание на ее слова. – Почему ты никогда не смотришь мне в глаза? Почему не отвечаешь на прикосновение? Ведь ты не можешь, верно?
     Жени молчала, но что-то неуловимо переменилось в ее лице, и Арика поразило это новое выражение: отчаянное, горькое... жестокое.
     - Ты видишь, я не терял времени даром. Я кое-что понял и теперь мы можем разговаривать почти на равных, в открытую.
     - Ничего ты не понял, Арик, - голос ее прозвучал неожиданно печально и взволнованно, - ничего…
     Мог ли он ошибиться? Еще не поздно было сделать шаг назад, обратить свои слова в шутку, оставить все, как есть, как она хотела. Может быть, они и в самом деле стали бы хорошими друзьями.
     - Уходи, - сказал Арик сухо. – Я не хочу тебя больше видеть. Уходи… или разбей зеркало.
     Бешенство исказило красивое лицо Жени, она отпрянула и подняла руку, точно для удара. И Арик, закрыв глаза, с ужасом и смирением ждал, как сейчас Вселенная расколется надвое и к ногам разгневанной красавицы посыплются осколки его мира.
     Но еще секунда, и рука опустилась, безвольная, растерянная, словно ослабевшая. Жени повернулась и навсегда ушла из его жизни.
    
     ***
    
     «Кто выдумал эти зеркала? Кто-то такой же мудрый, как ты или мудрее тебя?
     Почему одна свеча, отражаясь в тысяче зеркал, превращается в звездное небо; а букет увядшей травы на твоем столе в цветущие сады и густые заросли чертополоха?
     Зеркала… Ты даришь им свое отражение, а они возвращают тебе то, чего нет и никогда не было. Потому что зеркала – это наши мысли, опрокинутые в другое измерение. Забудь об их назначении, постарайся постичь их суть…»
     - А ты ее знаешь? – вслух спросил Габи.
     Пение смолкло, и несколько секунд он напряженно вслушивался в тишину.
     Он знал, что в другой комнате такое же живое существо, как он, хотя и совсем на него непохожее – полуптица Сирена – напряженно затаилась, кутаясь в свое фантастическое бледно-лимонное оперение.
     Сколько мгновений тишины способен вынести человек?
     - Ну, продолжай же, - взмолился Габи. – Пожалуйста, продолжай
     Ответ пришел почти сразу: «Приди сам и попроси».
     Чтобы попасть в другую комнату нужно было пройти пятнадцать шагов по темному, искривленному коридору; и это было страшно, потому что по стенам коридора ползали, извиваясь сверкающе-синими змеями, ледяные вихри, а под потолком гнездились проливные дожди.
     Но самым пугающим было не это. Как уйти из своего постоянного жилища – небольшой прямоугольной комнаты, сплошь уставленной двух-, трех- и четырехмерными зеркалами, крошечной по размеру и бесконечной по протяженности.
     Зеркала, поставленные друг напротив друга, создают иллюзию безграничности Вселенной, и тебе кажется, будто ты окружен людьми, твоими друзьями и врагами, они живут каждый своей жизнью и, похоже, не придают особого значения твоему существованию. И даже не догадываются, как они нужны тебе.
     Габи помнил, чем кончается песня Сирены. «Но стоит тебе повернуться к зеркалу спиной, и целый мир померкнет в твоих глазах; и ты умрешь от ужаса наступившей пустоты, и восстанешь посреди осколков рассыпавшихся миражей, и познаешь смысл одиночества».
     Габи зажмурил глаза и на ощупь, как ступающая по лунному лучу сомнамбула, двинулся к двери. Пока он достиг конца коридора, его волосы побелели от инея, а закоченевшие пальцы не сгибались и практически утратили чувствительность. Но Сирена ждала его!
     Он подошел к ней и, опустившись перед ней на колени, погрузил руки в ее теплые, шелковистые перья, а она, тихо воркуя, принялась выклевывать голубые кристаллики льда из его спутанных волос.
     Конечно, Сирена безобразна на вид и ненавидит зеркала… но, Господи, как она поет!