Млечный Путь
Сверхновый литературный журнал, том 2


    Главная

    Архив

    Авторы

    Редакция

    Кабинет

    Детективы

    Правила

    Конкурсы

    FAQ

    ЖЖ

    Рассылка

    Приятели

    Контакты

Рейтинг@Mail.ru




Михаил  Парфенов

Клинический случай

    Они пустили газ по вентиляционным трубам, и нам пришлось бежать через единственный выход. Мимо заплесневелых стен, хрустя подошвами по битому стеклу и обсыпавшейся со временем штукатурке. Расцарапывая слезящиеся от жгущей боли глаза, мы выскочили наружу. Как парочка кроликов из заполненной дымом норы.
     Конечно же, двор оказался оцеплен двойным или даже тройным кольцом. Слепящие пятна прожекторов выхватили наши покрасневшие, болезненные лица и вцепились в них когтями неживого, муторного света. Раздались хлопки выстрелов. Бедро ошпарило болью, нога моментально онемела. Двор, полуразрушенное здание, санитары в белом, обезличенные одинаковыми марлевыми повязками, – все перевернулось вверх тормашками. Я услышал истошный крик Алины. Чей-то мученический, надрывный стон. Похоже, мой… Нахлынула темнота. Последнее, что осталось в ней от реальности, это тающие в воздухе, как улыбка Чеширского кота, кроваво-красные оттиски их нарукавных крестов.
    
     ***
    
     - Мой дорогой друг, вы просто счастливчик.
     Эскулап, имя и фамилию которого я никак не мог запомнить, хотя он вроде бы и называл их уже дважды, легонько подтолкнул кончиком указательного пальца металлический шарик-мятник. Тот закачался на тонкой нити у меня перед глазами. За черной спинкой эскулапова кресла на выкрашенной в бежевое стене висит портрет Главврача. Улыбки портрета и человека, развалившегося передо мной в кресле - просто зеркальные отражения друг друга.
     - Паша… Позвольте называть вас так, Паша? Только представьте – еще несколько часов, и процесс заражения было бы уже не остановить.
     Голос Эскулапа подобен маятнику на столе между нами. Такой же спокойный, уверенный. Равномерный.
     - Да уж… Я тут просмотрел вашу медицинскую карту… Пропуск занятий по мединформации, девиантное поведение во время обязательных ежемесячных процедур. Преждевременная половозрелость опять же. Налицо общая предрасположенность организма к инфекции. Ваша, дорогой мой, перед ней слабость! Надеюсь, вы понимаете, насколько запущенным оказался в итоге данный случай. Замечу – по вашей вине.
     - Доктор… - начал я и запнулся. Мой голос. Он стал будто чужой. Или он всегда так и звучал, да я просто забыл об этом?
     – Доктор, я курить хочу…
     - А вот сигареты вам категорически, категорически противопоказаны, Павел! Курение, равно как и потребление спиртосодержащих напитков может стать катализатором нового приступа. Да, собственно, и необходимых для покупки никотина средств вы не имеете… Лечение у нас принудительное, но, знаете ли, отнюдь не бесплатное. Ваш же индивидуальный долг перед государством и так достаточно высок. А ведь впереди – еще целый курс оздоровительных процедур.
     - Но как же…
     - Не следует волноваться, мой дорогой. Выйдете через пару недель, пристроим вас куда-нибудь, да хотя бы на завод по производству препаратов, и спустя каких-то пять-шесть лет ваш личный денежный баланс может быть полностью восстановлен. Снова откроем кредит… Но, надеюсь, к тому времени сигареты вам уже не понадобятся.
     Эскулап улыбнулся.
     - Хочется видеть полноценного пациента в вашем лице, Паша!
     Из всей его речи я точно понял только одно: покурить мне здесь не дадут. Может и правильно. Металлический шарик на столе, как магнит, притягивал к себе внимание. Раскачиваясь, он оставлял за собой в воздухе след – нечто искрящееся и переливающееся, смешанное с черным и тошнотворным. Когда я вновь поднял глаза на доктора, то увидел вокруг его головы нимб, сияющий белизной в тон халату. Я не смог сдержаться и громко хихикнул. Но Эскулап, к моему облегчению, воспринял этот мой неожиданный смешок, как должное, и посмотрел на меня с пониманием.
     - Паша, Паша… - протянул он, а у меня в голове мое (мое ли?) дважды произнесенное имя перекинулось оборотнем в смешное «ашпаапшап», заставив расхохотаться совсем уже в полный голос.
     - Да, голубчик, только посмотрите, как нынче весело и приятно… Подумать только, а ведь еще месяц назад вам приходилось жить в грязных, непродезинфицированных катакомбах, вместе с крысами, насекомыми и другими разносчиками заразы.
     Другими разносчиками… Яркая вспышка разорвала черную паутину памяти. А… Алена!.. Нет, не так…
     - …Алина! Что с ней, доктор?
     Маленькие глазки Эскулапа сузились:
     - Вы о подружке своей?
     - Да, да, доктор! – я даже сумел вспомнить его имя, - Эдуард Эдуардович!.. Куда ее?..
     - Не знаю. Честное слово, голубчик, не знаю. Это вас ко мне направили, к психиатру. А у нее, у Алины вашей, совсем другой случай… Все настолько запущено, что могли и в хирургическое отделение перевести. Вот так-то.
     Он поднялся, но прежде рука скользнула вниз и нащупала прикрепленную к крышке стола кнопку.
     - Что ж, на сегодня, думаю, вполне достаточно, Павел. Как говорится, хорошего понемножку. Выздоравливайте. Федор вас проводит.
     Чем бы там они меня ни пичкали, действие препаратов, кажется, заканчивалось. Осознание того, что я, быть может, никогда больше не увижусь с Алиной, навалилось на меня чудовищным грузом. Голова тяжело склонилась на грудь, а руки безвольно повисли в стягивающих все мое тело ремнях. Краем уха я услышал, как приоткрылась дверь. Кто-то крупный, в тонких резиновых перчатках, едва ли не лопающихся на больших и плоских, как лопатный штык, ладонях, взялся сзади за поручни кресла и выкатил меня в больничный коридор.
     - Федор! – окрикнул санитара Эскулап. На миг мы остановились.
     - Будь любезен, передай Галочке, чтобы вечером сделала пациенту инъекцию в двойном размере по отношению к обычному. Надо постараться избежать рецидива.
    
     ***
    
     Федор катит меня вперед по длинной, покрытой линолеумом дорожке. С одной стороны проплывает стена и ряд одинаковых дверей, с другой – такие же однообразные, «под копирку» сделанные оконные решетки. Будто в кино, пленку в проекторе заело, и на экране раз за разом мелькают одни и те же кадры. Световые полосы на потолке блеском отливает на линолеуме под ногами. В отношении меня – буквально «под»: босые ступни проплывали сантиметрах в двадцати над полом. Санитар тихонько насвистывает какой-то мотивчик, и свист смешивается со скрипом спиц в колесах кресла.
     - Фьо… Федор? – мне хотелось повернуть голову и посмотреть на него, но кожанный ремешок, обхватывающий лоб, не дал этого сделать. – Федор, что стало с Алиной? И вообще – где я?
     - Помолчите, пациент. Я не уполномочен разговаривать с зараженными.
     - Пожалуйста, ответьте! Я почти здоров. Эдуард Эдуардович сказал, меня выпустят через полмесяца…
     - Ага, выпустят… может быть.
     Это короткое «может быть», брошенное, как тяжелый булыжник в темную воду, разбередило во мне еще большее беспокойство и страх. Что они сделают со мной? Можно ли верить словам Эскулапа? Почему и за что я сюда попал? И где это «сюда» вообще находится?
     Последнее, что я помнил из прежней жизни – это лицо моей милой Алины. И ее слова – решительные, смелые слова. «Давай сделаем это». «Это» было чем-то важным для нас обоих, настолько важным, что мы решились-таки… на что?
     Доктор говорил об инфекции, а санитар назвал меня «зараженным». Но если я заражен – разве не должен тогда находиться под карантином, разве не опасно со мной общаться? Или у меня какая-то особая болезнь, которая не передается вместе с микробами ни по воздуху, ни через кожу, никак еще? Так какая же это «зараза»… И почему я оказался в психушке, а не в инфекционном отделении?
     Месяц. Эскулап еще вроде обмолвился, что я здесь уже месяц, прохожу курс «принудительного лечения». Знать бы еще, отчего меня лечат.
     Память – выпотрошенный до неузнаваемости плюшевый мишка из детства. Его приходится собирать по клочку без всякой надежды на то, что удастся сделать медведя таким же славным, каким он был изначально.
     Гадость, которой они меня пичкали – все-таки сильная дрянь.
     Мы свернули за угол и остановились у очередной, ничем не выделяющейся среди остальных, двери. Федор, почти полностью загородив весь проем своей массивной фигурой, неуклюже звякнул ключами. Щелкнул замок, санитар протолкнул меня внутрь.
     Палата (или камера? различия можно искать долго, как в игре с двумя похожими картинками) представляет собой узкую, лишенную окон комнатушку с белыми стенами, полом и потолком. В углу кровать, простыни на которой, судя по их грязно серому оттенку, не менялись уже очень давно (дайте-ка догадаюсь… что-то около месяца). Рядом привинченный к стене стул.
     Спустя минуту стягивающие мое тело ремни были ослаблены, я ощутил некоторую легкость движений. Но активно шевелиться не мог – онемевшие части тела не слушались. Могучие руки Федора высвободили меня из кресла. Перенес на койку, как ребенка. Когда здоровяк уходил, я набрался-таки смелости и окликнул его еще раз:
     - Федор, а чем я был болен, когда попал к вам?
     Он замер, у самого выхода. Посмотрел на меня недобро, даже будто бы с настороженностью. Наконец, глухо ответил:
     - Тем же, чем и все.
     - А эта болезнь… она смертельна?
     - Когда как… - медведеподобный собеседник вдруг осекся. Блеклые глазки санитара забегали из стороны в сторону, сам он задышал тяжело и часто, словно вот-вот разревется.
     - То есть я не хотел сказать что-то плохое о нашей медицине… Клянусь Гиппократом, лучшие… специалисты всегда до последнего борются за жизни пациентов! Показатели, показатели-то, все время же растут и уже близок… тот день, когда… не останется ни одного больного! Совсем…
     Странно было сейчас поведение этого сильного, несомненно здорового мужчины. По всему видно, что испугался. Не меня, нет… испугался, что сказал лишнее. Мне же после такой реакции стало страшно выяснять дальше подробности о болезни.
     Ничего, подумал я, когда дверь за Федором закрылась, и замок снова звонко щелкнул, прямо как офицер каблуками, отдавая честь. Вечером должна появиться эта, как ее… «Галочка», попробую у нее узнать.
     Но потом, пока лежал, кое-как спрятавшись от пробирающего до самых косточек холода под тоненьким одеялом, и ждал прихода медсестры, сознание, не спросив разрешения, само провалилось в тяжелый темный сон. И Галочку я в тот день не увидел. Хотя снились жадные женские руки, ласкающие, касающиеся повсюду. Очнувшись через неопределенное время, вспомнил ледяной кружок стетоскопа, липнущий к груди и – очень смутно, как в тумане – лицо Алины где-то далеко-далеко…
     Следующие несколько дней я провел безвылазно в своей палате, то падая, как в пропасть, в беспамятство, сопровождавшееся когда кошмарными, а когда эротическими видениями, то выныривая обратно в пустую однообразную реальность. Приход ночи определял по автоматически гаснущему свету. Впрочем, иногда мог и пропустить этот момент, как, очевидно, пропускал, когда мне делали инъекции, кормили и убирали за мной. Порой, просыпаясь, я чувствовал, что палата наполнилась неприятным кислым запахом, и обнаруживал у себя на руках свежие следы от уколов. Часто после этого сохранялось смутное ощущение, как-то связанное с тем, самым первым сном о женских руках и стетоскопе. Но понять его я до поры до времени не мог.
     На пятый или шестой день за мной явился Федор.
     - Эдуард Эдуардович ждет, - сообщил он, помогая мне устроиться в кресле. Ремнями стягивать на сей раз не стал, а прямо так отвез в небольшой зальчик, где перед широким, во всю стену, экраном стоял ряд сидений. В одно из них санитар усадил меня, рядом устроился доктор. Нимба у него вокруг головы уже нет. Так разве что, небольшой ободок, хотя это, быть может, мне просто кажется.
     Эскулап находился в самом что ни на есть приподнятом настроении.
     - Друг мой, Пашенька, вы делаете успехи. Организм восстанавливается не по дням, а по часам. Поздравляю!
     - Это все… благодаря нашей передовой медицине, - ответил я, немного подумав.
     Восторг Эдуарда Эдуардовича не имел пределов.
     - Рад! Бесконечно рад, что вы пришли к подобному выводу! - он заговорщицки подмигнул. – Такими темпами, мы можем выписать вас и пора-аньше!
     Я постарался улыбнуться так же широко, как он. И тоже подмигнул.
     - Однако! – Эскулап фыркнул, потом повернулся куда-то назад и махнул рукой. - Можно начинать, коллеги!
     Невидимые мне «коллеги», похоже, прятались в помещении за дальней стеной, из узенького окошка наверху которой выглядывала трубка проектора.
     Свет в зале моргнул и погас. В сторону экрана стрельнул луч, и из невидимых динамиков раздалась торжественная музыка.
     - Что это? – спросил я тихонько.
     - Это, Паша, самое начало Последнего оздоровительного курса, - также шепотом ответил тот. – Смотри…
     Пока гремели фанфары, на белом полотне возник жирный красный крест. Почему-то меня это пугает – словно кто-то следит за мной с экрана, видит мои самые потаенные мысли, каких я и сам за собой не ведаю. Спустя несколько секунд он уменьшился в размерах и сместился из центра в угол. Замелькали черно-белые кадры хроники. Музыка становится тише и льется малозаметным фоном. Зазвучал поставленный, как у Эдуарда Эдуардовича, голос. Многое из того, что говорит диктор, я уже слышал раньше, но вспомнил только сейчас. По крайней мере, мне так кажется. Некоторые фразы отдаются в голове неприятным зудом, будто задевают потаенные струны, и те подрагивают внутри меня. Это гудение вызвало тошноту и желание заткнуть уши. Но я боюсь так сделать, потому что вижу блеск эскулаповых глаз и знаю, что сосед, как и маленький красный крест в углу экрана, внимательно наблюдает за мной и моими реакциями.
     - В 1945 году закончилась Вторая мировая война, - говорит диктор, в то время как перед моими глазами мужчины в униформе бросают на мостовую флаги со свастиками, - и человечество тогда еще не знало, что Третья мировая, самая страшная и долгая из всех войн, уже началась. Это не был конфликт людей с людьми, нации с нациями, веры с верой, идеологии с идеологией. То была Битва за мировое господство организмов. У человечества объявился сильный и коварный враг – Вирус.
     На экране люди в белых халатах внимательно изучают своего врага в микроскопы. Их лица серьезны и благородны. Преисполнены чувством значимости доверенного им дела. Они красивы, как... я пытаюсь вспомнить, и мне это удается: как лица статуй античных героев.
     - Тысячелетиями вирус сосуществовал рядом с людьми, паразитируя на живой природе, эволюционируя параллельно с развитием человека. Он научился использовать динамику роста населения земного шара. Он мутировал, подстраиваясь под меняющиеся условия. И он распространял свои споры, ожидая того часа, когда начнется решительное наступление на позиции homo sapiens. Вирус знал, что рано или поздно род людской ослабнет и станет по-настоящему уязвим перед его атакой.
     Черно-белая хроника сменяется зернистыми цветными кадрами. Вид на Землю из космоса. Страны и континенты, покрытые темными пятнами, которые все растут, все ширятся, увеличиваются в размерах, пока уже вся планета целиком не превращается в одну большую уродливую язву.
     - СПИД. Рак. Атипичная пневмония. Птичий грипп. Мигрирующая проказа, - холодно перечисляет диктор наименования болезней. Я весь вспотел и непроизвольно вжался в спинку сиденья. – Когда население Земли перевалило за несколько миллиардов, Вирус начал войну. Самые разные его виды и формы атаковали человечество. Погибли миллионы, прежде чем было найдено решение проблемы. Армии и политики не справлялись со своими задачами, мир объяла паника, и религиозные проповедники заговорили о библейском Апокалипсисе. В сложившейся к середине двадцать первого века катастрофической ситуации в нашей стране принято единственно верное, единственно возможное спасительное решение – власть целиком и полностью передана в руки врачей.
     - Пятьдесят лет назад, - пояснил доктор.
     - …Президентом избран министр здравоохранения, а в 2064-ом году, когда население планеты уменьшилось уже на треть, по результатам всенародного референдума ему на неопределенный срок были предоставлены чрезвычайные полномочия.
     Экран заполнило отечески улыбающееся лицо с портрета.
     - Программа, принятая Главврачом, успешно действует по сей день. Закон об ограничении роста населения обеспечивает безопасность страны, нашу всеобщую защиту от распространения новых форм Вируса. Проводится вакцинация каждого лицензионного ребенка…
     Голос на минуту смолкает. Во время этой паузы крупным планом показывают предплечье ребенка, а потом взрослого мужчины. Кожа покрыта следами профилактических уколов. Я незаметно пощупал свою руку – и облегченно вздохнул, ощутив подушечками пальцев характерные шероховатые образования.
     - …Возник новый совершенный строй. Идеологией его возникновения и существования стало здоровье нации – единственная значимая цель Медицинского Управления. Борьба с заразой и профилактические меры позволяют нашему государству объединить усилия представителей самых различных медицинских наук. Опыт неустанной борьбы с Вирусом наглядно продемонстрировал, что человечество будет уязвимым, пока действуют демократические законы и правила, нелепые и просто опасные в сложившейся ситуации. Свобода волеизъявления подвергала риску само существование Медицинского Управления, а значит – ослабляла защиту от инфицирования. Так называемая гражданская независимость позволяла избегать вакцинации и заключения под специальный надзор в карантинные зоны. Различные проявления таких институтов смертельно больного общества, как свобода личностных взаимоотношений, свобода создания социальной ячейки, называемой семьей, и прочие псевдосвободы, на деле являвшиеся ловушками, делали неподконтрольным рост населения.
     На экране дюжие санитары в белых халатах вырывают младенца из рук матери. В глазах помутилось, на мгновение я решил, что эта девушка – Алина. Потом морок прошел, хотя чувство тошноты осталось.
     - …году был принят основополагающий закон нового, здорового строя. Он ограничил ряд опасных демократических псевдосвобод и ввел систему наказаний за их несанкционированное проявление. Как-то – принудительное лечение, а в безнадежных случаях – лоботомия и эвтаназия, согласно постановлению Консилиума. На сегодняшний день у нас самое здоровое общество в мире, но для поддержания этого, наилучшего порядка вещей нам всем необходимо быть предельно внимательными по отношению и к себе, и к окружающим. Ныне не существует понятия «гражданин». Оно заменено на устойчивое, честное, медицински верное «пациент». Каждый пациент должен печься в первую очередь о всеобщей безопасности. Если ты знаешь, что твой сосед болен – звони в «Скорую помощь». Если ты думаешь, что твой отец социально опасен – звони в «Скорую помощь». Тем самым ты оберегаешь и его, и себя, и всех окружающих. И только так мы одолеем Вирус и войдем в Здоровое Светлое Завтра.
     Вновь раздались геройские фанфары. Луч проектора заморгал, а по экрану побежали мелкие плохо различимые титры. Наконец, в зале опять зажгли свет.
     - Ну, что скажете по поводу увиденного, друг мой? – поинтересовался Эдуард Эдуардович, радостно потирая ладошки. А может и не радостно. Может, он тоже вспотел во время просмотра.
     Я глядел на погасший экран, и в сердце моем смешались противоречивые чувства. Там были и восхищение, и ужас, и радость от того, что меня спасли, и отвращение, связанное с тем, что все увиденное почему-то казалось фальшью, как нимб вокруг головы Эскулапа. Больше всего меня одолела тоска. Она росла по мере просмотра учебного фильма, как пятно заразы на теле матушки-Земли. Тоска по Алине.
     Но я боялся спросить насчет нее. Тем более, врач явно ждал от меня другого.
     - Думаю, что должен… поблагодарить вас, Эдуард Эдуардович. Вас и Федора, разумеется, - смущенно сказал я.
     - Да, голубчик, да-да, мой милый! Определенно, я наблюдаю положительную тенденцию к окончательному выздоровлению! Федор, будьте любезны, проводите пациента в палату. И передайте Галочке, чтобы транквилизаторы не использовала. Считаю, больше в этом нужды нет.
     С того момента жизнь изменилась в лучшую сторону. Коляску я больше не видал, позволяли передвигаться самостоятельно, а главное – у меня теперь хватало на это сил. Через день разрешали спускаться на этаж ниже, в общую комнату, где вместе с другими «тихими» можно было сидеть и слушать в записи по радио выступления Главврача.
     Единственное, что беспокоило – это Алина. Подмывало завести разговор с товарищами в общей комнате. Спросить, не знает ли кто-нибудь из них о ее судьбе. Но поблизости всегда находились санитары во главе с неандертальцем Федором, да и сами пациенты не выказывали никаких признаков того, что готовы со мной общаться. Обычно мы все молча наслаждались поставленным голосом Главврача и совсем не беседовали друг с другом. Мне было боязно нарушать заведенный порядок.
     Познакомился я наконец-таки и с Галиной. В день, когда мы с Эскулапом смотрели документальное кино, я в кои-то веки лег спать сам, а не провалился в ночное беспамятство. Пробудился от легкого, осторожного прикосновения. Кто-то нежно гладил живот, как гладят по шерстке спящую кошку. Сначала, находясь еще в полусне, я решил, что это Алина все-таки нашла меня, что все случившееся со мной до этого было видением, сама больница – кошмарный сон, а мы по-прежнему вместе, и вот-вот сделаем то, о чем говорили. Но стоило открыть глаза – и мечта рассеялась.
     Рядом сидела женщина лет тридцати, полноватая и темноволосая, с яркими синими глазами и одутловатым лицом, совсем не похожая на сероглазую малышку Алину. На незнакомке был белый халат. Верхние пуговицы расстегнуты, и видны большие белые полушария грудей.
     От неожиданности я резко встрепенулся. Медсестра тихо охнула, но руки с моего живота не убрала.
     - Ты кто? – уставился я на гостью.
     - Как кто? Галя, - ответила та, блеснув в сумраке палаты белой полоской зубов. Голос у нее оказался низкий, чувственный, с легким придыханием. Такие голоса нравятся, будят в тебе мужчину, но мне он показался таким же искусственным, как и белизна ее ровных маленьких зубок.
     - Что ты тут делаешь?
     Галочка тихонько рассмеялась:
     - Глупый! Провожу с тобой процедуры, назначенные Эдуардом Эдуардовичем.
     - И давно?
     - Полмесяца уже.
     - А… Федор разве не сказал, что транквилизаторы больше не использовать?
     - Я и не использую…
     - А это – что? – я поймал руку медсестры и, приложив некоторое усилие, оторвал пухлую ладонь от своего тела.
     Женщина, кажется, густо покраснела, хотя в темноте мне было трудно различить. Голос погрустнел:
     - Вовсе это даже и не транквилизаторы… Просто ты мне понравился. Ты красивый… и мужественный. Многое можешь. Вернее, мог. Хотя…
     Ее ручка высвободилась и вновь скользнула ко мне под пижаму, только на этот раз не к животу, а ниже. Там она быстро нашла, что искала, и на лице медсестры расплылась довольная улыбка.
     - Ты не бойся, - прошептала Галочка, наклоняясь так, что ее губы почти прижались к моим. - Никаких последствий, никакой заразы. Я же стерилизована…
     После того, как все произошло, она немного полежала со мной, накинув халатик поверх широких бедер.
     - Знаешь, - сказала Галочка и потерлась круглым носиком о мою щеку, - тут у нас почти каждый второй стерилизован, во избежание… Хорошо, что тебя это пока не коснулось.
     Я подумал, что она, верно, даже не знает имени того, к кому обращается и с кем только что… В общем, я сказал:
     - Меня зовут Паша.
     И уснул. А очнулся в своей измятой койке один, с мокрым от слез лицом. Кажется, опять снилась Алина.
     День шел за днем. Ночи плотских утех регулярно сменяли эти дни в унылом круговороте больничных суток, а меня по-прежнему не оставляло беспокойство насчет моей малышки. Где она и что с ней? Уж не захаживает ли к Алине какой-нибудь толстый небритый санитар, подобно тому, как меня навещает Галочка? Я думал о здоровом, как бык, Федоре и дрожал от ревности.
     И еще постоянно крутилась в голове та ее фраза. «Давай сделаем это». Сколько не бился, вспомнить, о чем была речь, не удавалось. Я даже не мог сообразить, когда и где мы говорили, но точно знал, что это – нечто ужасно важное для нас обоих. Нечто, ради чего мы были готовы на любые жертвы. Все, что угодно, чтобы сломать все барьеры и… и сделать что-то еще, сверх того.
     Вскоре я узнал о своей дальнейшей судьбе, о том, что меня ждало после выписки из больницы. У себя в кабинете Эдуард Эдуардович, привычным легким касанием направил металлический маятник наращивать его обычную амплитуду и с довольным видом сообщил:
     - Еще неделька, друг мой, и вы вновь станете полноценным человеком! Государство, кстати, уже определило место вашей дальнейшей работы. Вам, Паша, достался счастливый билет – химзавод на Урале! Работа трудная, но выплаты вполне серьезные. Думаю, обойдется тремя-четырьмя годами, после чего с чистой совестью вновь сможете считать себя финансово обеспеченным пациентом!
     Значит, оставалась неделя, чтобы найти Алину или хотя бы просто узнать, что с ней сделали.
     До сих пор я существовал в тумане безвременья, кормясь надеждой когда-нибудь увидеть ее. Теперь же каждый день пожирал эту надежду, по кусочку за час.
     Ночью я решился попросить помощи у Галочки…
     - Кто? Я не знаю никакой Алины, - вяло ответила та.
     Медсестра лежала, тесно прижавшись ко мне, и ее шаловливые мясистые пальчики при этом по привычке лениво щекотали мой живот в районе пупа. Расслабленность Галины сыграла с ней шутку, поспешность ответа выдала ложь.
     - Все ты знаешь! – воскликнул я. – Пойми, я волнуюсь за нее! Мы были вместе, как мы с тобой, только еще сильнее, а потом… я оказался здесь.
     - И что? Значит, она тоже где-то здесь, - Галочка отвернулась.
     - Погоди, но если она здесь, то почему я ее ни разу не видел?
     - Глупый, просто больница поделена на мужское и женское отделение.
     - Все равно! Я… я не могу без нее, понимаешь?
     В ответ раздался холодный смешок.
     - Можешь. Все могут, и ты – можешь, - последнее слово она произнесла особенно четко, будто захлопнула дверь, уходя.
     Но я не позволил ей убежать от ответа. Целый день ведь думал о предстоящем разговоре, готовился к нему, искал нужные слова и доводы – вовсе не затем, чтобы вот так запросто сдаться.
     - Я люблю ее, Галя… Ты же знаешь, что такое любовь.
     Она встала и накинула халат. Полные груди в темноте почти светились, и хорошо видны большие окружности сосков. Как пятна Вируса на теле планеты из фильма.
     - Любовь… - вздохнула медсестра. – У нас с тобой… у меня к тебе любви нет и быть не может. И думаю, что на этом наш разговор лучше всего считать законченным.
     - Нет! – я вскочил. – Подожди!
     - Чего еще, пациент? – большие синие глаза смотрели на меня с легким сожалением.
     - Я… если не скажешь, что с Алиной… я расскажу о нас Эдуарду Эдуардовичу! Все расскажу!
     - Шантаж? Как мило. – Она помолчала. Потом снова взглянула на меня. На сей раз в этих синих глазах пряталась насмешка. – Ладно, с меня не убудет. Пациент… ваша Алина признана неизлечимо больной. И послезавтра будет подвергнута эвтаназии. Это все, что мне известно.
     Галочка ушла, щелкнув проклятым замком, а я еще долго сидел одуревший на койке, поджав колени к подбородку. И думал о том, что узнал. Даже плакал, наверное.
     …Следующее утро началось резко. Автоматически включающийся свет еще не возвестил о начале очередных суток, когда дверь в мою палату грохотом распахнулась. Внутрь ввалились Федор и еще двое санитаров. Молча, совершенно не реагируя на мое слабое сопротивление, выволокли меня в коридор и оттащили по каменной лестнице на этаж выше. Тут, возле аккуратной маленькой двери, стоял, пряча ладони в карманах халата, Эскулап. Теперь он уже не улыбался. Совсем даже наоборот, был серьезен, если не сказать – суров.
     Не знаю, что больше меня напугало – эта его подчеркнутая серьезность или надпись на табличке, украшающей дверь. Всего одно слово, значение которого я не помнил так же, как не мог вспомнить еще очень и очень многих вещей.
     Но само это слово, несомненно, было мне когда-то очень хорошо известно.
     «Дантист», - прочитал я и затрясся от ужаса мелкой дрожью, зажатый в лапах-клещах конвоиров.
     - Что ж, дорогой Павел, рано или поздно это бывает со всеми, - сказал доктор. – Конечно же, очень жаль, что рецидив случился именно сейчас и именно с вами. Жаль, что досталось Галочке… да-да, она жаловалась на вчерашние угрозы. Это ужасно – то, что вы так себя повели с человеком, который пекся о вашем здоровье все эти дни… Но поверьте, не вы первый и не вы последний, с кем происходит подобное. Собственно говоря, как раз для таких случаев и заведена следующая процедура, которую вам придется сегодня пройти.
     - Не надо, доктор… Эдуард Эдуардови-ич… - проскулил кто-то. Спустя секунду пришло осознание того, что этот «кто-то» - я сам.
     Эта дверь, эта надпись и мертвая, страшная тишина, царящая на этаже, где окон, даже забранных решетками, совсем не было. Кажется, мне еще никогда не доводилось так сильно бояться. Или доводилось, но я не помнил почему, и оттого становилось еще страшнее.
     - Ну-ну, полноте, голубчик, - осуждающе покачал годовой Эскулап. – Федор, введите пациента.
     Я верещал, упирался, но все равно меня затащили внутрь, усадили в странное полукресло-полукровать и закрепили в нем так, что оборудованная колесами каталка, к которой я раньше бывал привязан, показалась такой же забавой, как игрушечные наручники из пластмассы в сравнении с настоящими, стальными.
     Комната была небольшая, особенно если сравнить с кабинетом Эскулапа. Здесь не висел портрет Главврача, зато, пока меня тащили, я мельком заметил белый столик на тонких железных ножках, стоящий у стены. На нем в блестящей металлической коробочке с низкими бортиками, в специальных отделениях красовались угрожающего вида предметы. Зубцы и клещи, и разномастные сверла, и еще какие-то страшные острые штуки…
     Хозяин кабинета, невысокий мужчина в белом, ждал внутри. Отличало дантиста от того же психиатра наличие повязки, закрывающей нижнюю часть лица, и плоский полированный стальной блин, закрепленный у него справа на лбу. Кружок блестел, как третий глаз, и глянув в него, я увидел искаженное отражение своего и без того перекошенного от ужаса лица.
     Рукой, обтянутой в холодную желтую резину, дантист прижал мою голову к спинке кресла. Что-то звякнуло, с двух сторон сдавив виски. Я больше не могу пошевелить головой! Перед глазами, под потолком появилась конструкция из стекла и стали, напоминающая подсолнух на тонкой, обвитой проводами ножке. Щелчок – и купол над головой вспыхивает, заливая все вокруг белым сиянием. Дантист и Эскулап встали по сторонам, в ярком свете они похожи на тени, почти неразличимые бесцветные призраки. Ах, если бы так оно и было! В довершение всего меж сжатых челюстей мне сноровисто протиснули какую-то жесткую распорку. Дышать ртом стало неудобно, я начал часто втягивать воздух носом, боясь задохнуться. Произнести что-то членораздельное тоже не получалось – из горла вырывались только бессмысленные хрипящие звуки.
     Эскулап что-то тихо сказал дантисту, а потом я почувствовал руку Эдуарда Эдуардовича у себя на плече. Он похлопал меня, как показалось, ободряюще, и затем уже громко и отчетливо скомандовал:
     - Начнем, пожалуй!
     Дантист взял в руки что-то блестящее и тонкое.
     - Первое – любовь.
     И мне стало больно. Так больно, что слезы из глаз даже не брызнули, сами глаза будто вмиг стали жидкими. В покрывшем все тумане я видел, как мутная тень, в которую обратился дантист, аккуратно вытаскивает кусочки зуба у меня из ротовой полости. Белая кость на удивление четко видна, во всех деталях, с небольшими трещинками и капелькой крови, собравшейся на кусочке десны, которая в свою очередь свисает, прилипнув к зубу…
     - Второе. Свобода.
     Не знаю, чего они добивались. Наверное, чтобы у меня на всю жизнь возникли стойкие ассоциации, что-то вроде «свобода» равно «мучение». А может, они просто получали от этого удовольствие. Но в любом случае, врачи просчитались.
     Стандартная процедура дала сбой.
     На третьем зубе боль стала просто сумасшедшей… и это помогло мне вспомнить.
     Сначала в голове огнем вспыхнула фраза – «лечебные пиявки». Потом, как кадры на пленке того документального фильма, замелькали картины из прошлого. Память вернулась. «Лечебными пиявками» называла всех медиков Алина. Она же давала мне запрещенные книги, в которых рассказывалось о том, какими раньше были больницы и доктора. И еще – большой и толстый справочник о болезнях, существовавших и существующих.
     Она же научила меня любить.
     Я вспомнил убежище в Старой, запретной части города. Вспомнил, как нас выкуривали оттуда газом. Ружья, стреляющие дротиками со снотворным. Санитары с красными крестами на рукавах. Все это я вспомнил в мельчайших деталях, пока давился криками и безнадежно напрягал мышцы, изгибая тело в немыслимых позах на столе в кабинете дантиста. И самое главное, я вспомнил, ради чего мы с Алиной скрывались от них все это время.
     Точнее – ради кого.
    
     ***
    
     - Запомните, голубчик, государство печется в первую очередь о здоровье своих жителей. А оно напрямую зависит от того, поддерживают ли пациенты установленный порядок вещей. Вот вы, например, как думаете – человек, подвергший опасности жизни тысяч соотечественников, должен ли быть осужден?
     - Не знаю, доктор, - ответил я. Получилось, правда, по-другому, из-за отсутствия некоторых элементов, ранее входивших в мой речевой аппарат. Получилось: «не фнау, дохторл».
     - А надо знать, надо это помнить твердо, Павел!..
     Что ж, кое-что я теперь знал и многое вспомнил.
     Прежде чем Эскулап опустил руку к кнопке, спрятанной под крышкой стола, чтобы вызвать Федора, я схватил металлический сувенир-маятник и, вскочив, крепко ударил им психиатра в лицо. Потом ногой оттолкнул стол в угол комнаты. Теперь нас с моим лечащим врачом ничто больше не разделяет.
     Эдуард Эдуардович корчится на полу, зажимая руками сломанный нос. Из-под пальцев струится кровь. Наверное, он не ожидал от меня такой прыти, тем более после посещения стоматологического отделения.
     Годы, проведенные вместе с Алиной и другими в Подполье, приучили терпеть боль и лишения. Мы научились справляться с незначительными болячками силой воли. А некоторые, особенно одаренные подпольщики, вроде меня, научились ждать. Ждать своего часа. Мы знали, что рано или поздно память вернется. К кому-то из нас – из тех, кто позволил себя поймать. Для того, чтобы попасть в Клинику.
     «Давай сделаем это!»
     Это было нашим девизом, нашим единственным лозунгом.
     Я присел рядом с доктором. Лечебная пиявка… Красное, забрызгавшее халат – это кровь моих братьев и сестер.
     Потому что никакого Вируса, никакой инфекции не существует. Уже много лет. Если не считать заразой ненавистный мне символ – крест цвета крови.
     Наш план был прост. Клиника – огромное многоэтажное здание в центре Нового города. Чтобы попасть сюда, надо быть или больным, или врачом. Чтобы узнать, где находится кабинет Главной Пиявки, надо схватить его приспешника.
     - Эдик, - обращаюсь я к Эскулапу, - Если ты, Эдик, не хочешь, чтобы я ударил еще раз, ты скажешь мне, на каком этаже расположен кабинет Главврача.
     Надеюсь, я не буду единственным, кто сумеет добраться до Главврача. Может там мы встретиться с малышкой… Два месяца не видел. Ее животик уже должен заметно вырасти, округлиться. Наш ребенок… Ради него я решился на «это». Ради наших детей мы все готовы были погибнуть.
     Когда психиатр ответил, я все равно нанес удар.
     Эх, я еще обязательно крепко обниму свою Алинку! И нежно ее поцелую… Если успею, конечно, если повезет. Неважно, что потом! Схватят нас санитары, успеют ли провести эвтаназию… Там, в Старом городе, все уже готово к Революции. Наши братья и сестры ждут своего часа.
     Революция Любви!
     Спасибо Алине и Галочке, теперь я лучше всех в мире знаю, что любовь – это болезнь.
    Поставьте оценку: 
Комментарии: 
Ваше имя: 
Ваш e-mail: 

     Проголосовало: 3     Средняя оценка: 4