Глава 6. НА ПОИСКИ ПЯТОГО УГЛА
    
     И снова голос Всемогущего Билюкая гудел, как самый большой священный барабан:
     – Азимит! Жаж Шаммай-Баргиора – один из тех, кто наложил заклятье...
     Сбывались слова старухи Аги-Шанаку, что если Могал-Дифар захотел быть услышанным, то рано или поздно он позаботится, чтобы его слова были поняты. Но в том-то и дело, закралось у него подозрение, не слишком ли рано приоткрывает Билюкай перед ним завесу тайны своего пророчества?
     Кто же на самом деле так спешит: он сам или Его Уста - старая шаманка Аги-Шанаку? Он вспомнил о глухой обоюдной ненависти, которую они с плешивым Жажем питали друг к другу.
     Полный сомнений и противоречивых чувств Али Дон вышел из кумирни. Неужели старик, с детства приютивший его у себя в шатре и научивший стольким мудрым вещам, когда-то был одним из тех, кто наложил проклятье на него самого и на его род? И что это вообще за проклятье?
     За все годы своей недолгой, но уже полной приключений, схваток с врагами и ратных подвигов, жизни, он ни разу не почувствовал его. А ведь в судьбе воина нет ничего страшнее, чем проклятие. Недаром же каждый воин имеет свой талисман от черных напастей.
     Был он и у него. Ему его подарил сам Жаж Шаммай-Баргиора, когда Азимиту исполнилось всего только три года. Это был большой желтый камень, оправленный в серебро и похожий на глаз жестокого змея Йормангандра. Старик сказал, что камень – золотая слеза богини Фреи, и она охранит его от бед и напастей.
     И всякий раз, уходя в боевой поход, Азимит на пороге своего шатра доставал из-за пазухи талисман, висящий на золотой цепи прямо против сердца - греясь и грея одновременно. Он опускался на колени и прикасался камнем к порогу, чтобы тот не забыл дороги домой и привел своего хозяина, где бы он ни был, назад.
     И до сих пор подаренный Жажем камень надежно охранял Али Дона в самых жарких схватках от всех враждебных сил и, несмотря ни на какие опасности, возвращал его к дому живым и здоровым.
     Потому-то в Гнезде прозвали его, самого молодого Гара, «Счастливчиком» и «Заговоренным». И все его везение – лишь благодаря подарку Шаммая-Баргиоры. Во что он верил твердо.
     И он - его враг?
     «Твои враги там, - вспомнил он слова пророчества Могал-Дифара, - где ты их меньше всего ждешь!»
     Неужели все же Шаммай-Баргиора – его враг?
     И вдруг на ум ему пришла легенда о Проклятых Воинах, которых стрела не брала и меч не рубил. И смерть им была не страшна, потому что злое проклятие уже давно сделало их нечистью.
     И живут они среди людей, торков, цвергов и всех прочих народов, как живые с живыми, неся лютую смерть своим самым близким, и нет им конца, потому что бессмертны они в своем окаянном проклятии. И носит их оно из века в век, из царства в царство, и под разными именами и обличьями являются они миру на горе, беду и слезы всем живущим. Проклятые кровавым Проклятием Бессмертия.
     Может, он и есть Проклятый Воин?
     И один из проклявших его - Жаж Шаммай-Баргиора?..
     Впервые в жизни перед ним встал такой трудный вопрос. Он не знал, к кому ему пойти за советом, потому что раньше именно Жаж всегда помогал найти мудрое решение во всех его жизненных затруднениях. Как, впрочем, и всем остальным в Гнезде.
     Кроме того, слово Жажа Баргиоры было первым на Великом Совете.
     Как он мог проклясть одного из птенцов своего Гнезда?
     Такая безумная мысль никак не укладывалась в голове молодого торка. С другой стороны, Жаж никогда не рассказывал Азимиту о его родителях. Когда тот спрашивал о них, Шаммай-Баргиора всегда очень быстро и ловко переводил разговор на другое. Особенно часто такое случалось в детстве Азимита. У всех ребят вокруг были отцы и матери, а Жаж не был ему даже дедом.
     Али Дон постоянно задавал вопрос о своих родителях. Но чем упорнее он становился, тем уклончивее и неуловимее был плешивый Жаж. Поэтому уже несколько лет Азимит не задавал Шаммаю-Баргиоре мучавшего его беспрестанно вопроса. Сейчас же в результате долгих мучительных раздумий, он все-таки решил, что пришло время задать его снова.
     Но обстоятельства сложились таким образом, что поговорить ему с Жажем не пришлось ни в тот день, ни на следующий... События вдруг закружили Азимита и все его Гнездо с такой скоростью, как кружит щепку в водовороте весеннего половодья.
     Не успел он вернуться в свой шатер, как со сторожевых постов тревожно ударили боевые барабаны. Не прошло и минуты, как он уже в полном вооружении был в седле во главе своего гара, готовый встретить врага. И враг не заставил себя долго ждать. Со всех сторон на стан, как рыжие муравьи, навалились краснобородые воины Донара. Рядом с ними плечом к плечу сражались хорутане, в сверкающих на солнце серебряных доспехах.
     Казалось, что все воины Полуденного Схода разом навалились на них. В рядах можно было видеть даже подземных торков, которые никак не могли простить своим конным родственникам их высокомерной гордости и заносчивости. Были там даже дружественные, но коварные цверки, готовые в любой момент напакостить и предать даже самых близких друзей.
     Азимит первым во главе своей сотни врубился в ряды врагов, приведя их в замешательство своей отчаянной храбростью. Там, где прошел он со своими воинами, образовался широкий коридор, заваленный трупами убитых и раненых, в который хлынули, уходя из окружения, женщины, дети и старики. Азимит, теряя воинов на всем нелегком пути, пока удалось оторваться от несметных полчищ врагов, прикрывал их.
     От его сотни осталось всего не более двух десятков всадников, способных еще держаться в седле. Сам же он, подтверждая свою славу заговоренного от вражеского оружия, не получил ни одной царапины.
     Но его как будто заговоренное везение больше не радовало Азимита. Мысль о страшном проклятии не выходила у него из головы. И если раньше он гордился своей силой и ловкостью, то теперь подозрение, которое с каждым часом все усиливалось, ядовитой желчью отравило ему всю радость победы.
     Хотя тогда радоваться не пришлось никому. Стан с большими потерями едва вырвался, побросав все запасы, из кольца значительно превосходящих числом и вооружением воинов Полуденного Схода, которые под командованием Папагиота Варцингеторига внезапно напали на торков-лошадников, чтобы навсегда вытеснить их за границы Хорутана.
     Только злые быстроногие кони, тенью стелющиеся в высоких травах долины Чаромора, которую после их поспешного отступления назвали Долиной Черной Смерти, спасли торков-лошадников от полного истребления. Оставив заслоны, Великий Сефрид богатар Шниялда-Шибулла поспешно увел свой народ в Подлунную Страну Кеммет.
     Азимит Али Дон в те страшные дни стал Зничем. Тяжело раненного отравленной стрелой Знича Гнезда Яниха-Шойдега в бессознательном состоянии вынес с поля боя его, тоже раненный несколькими стрелами, верный конь.
     Но, с трудом доскакав до своих на вершину кургана, он упал на колени, и у него из ноздрей хлынула кровь. Их похоронили рядом - тут же на вершине, отдав им все воинские почести.
     А Азимита оставшиеся воины Гнезда выбрали новым Зничем. Такое небывалое событие еще несколько месяцев тому назад, заставило бы его трепетать от гордости. Но теперь оно совсем не обрадовало его.
     Пророчество Могал-Дифара начинало сбываться: он быстро карабкался к вершинам власти, а вокруг него свирепствовала беспощадная смерть, унося жизни лучших воинов, стариков, женщин и детей.
     И хотя никому в голову не могло прийти, что именно он виной всем ужасам, которые преследуют их, потому что его проклятье пало на весь род его; и пока он будет рядом со своими соплеменниками, Смерть продолжит бег по их следам, собирая обильную жатву. И лишь его по-прежнему обходя стороной, как прокаженного.
     Но Азимит все же до конца не был уверен в том, что он Проклятый Воин. Что его проклятье, о котором рек Билюкай устами шаманки Аги-Шанаку - кровавое Проклятие Бессмертного. Кроме того, он чувствовал, что нужен всем в своем Гнезде. Воины, не видя его впереди себя, в страхе останавливаются на полном скаку и начинают поворачивать коней назад; остальные не так уже ждут мудрых слов Жажа Шаммай-Баргиоры или пророчеств Аги-Шанаку, как его отрывистых коротких приказов.
     И слепая их вера его тоже скорее пугала, чем радовала. Но только доведя свое Гнездо до Подлунной Страны Киммет, когда наконец отстали краснобородые воины Донара, самые злобные и упрямые во всем войске Папагиота Верцингеторига, давшие страшную клятву кровной мести всем торкам-лошадникам до тринадцатого колена, он принял окончательное решение.
     Однажды, ранним утром, не сказав никому ни слова, он исчез из стана, который уже начал обживаться на новом месте. Он уходил искать Пятый Угол, где, возможно, найдет разгадку тайны своего проклятия. В серых предрассветных сумерках Азимит осторожно вышел из шатра и, взяв под уздцы своего коня, бесшумной тенью скользнул вдоль шатров и, никем не замеченный, даже дозорными, стал спускаться в глубокий овраг.
     - Бай-артай! - оглянувшись на родное Гнездо, прошептал он и, уже больше не оглядываясь, зашагал вниз по склону, ведя на поводу верного Язгула. В ушах у него звучала песня улигерчи Гнезда Кадуй Сабутай-омбу: «От зари моей юной жизни дикий сокол безжалостных бедствий распростер надо мной свои крылья и клювом терзает сердце. И это плохо!..»
     Но не успел добровольный изгнанник по дну оврага, где тек небольшой ручеек, отойти и на сотню метров, как вдруг в кумирне раздался звук маленьких барабанов, а вслед затем гулко загудел большой бубен Аги-Шанаку.
     Всемогущий Могал-Дифар посылал ему вслед свое отеческое благословение.
    
    
    
     Глава 7. НАЧАЛО ИСТИННОГО СТРАНСТВИЯ
    
     Рассвет на дне глубокого оврага, да еще в самой глухой части Запредельного леса, естественно, наступал гораздо позже, чем в бескрайних и ровных, как стол, степях Хорутана. И когда все остальные Пределы уже окрасили первые лучи солнца, в починке Господаря Запредельного леса Видаша еще царила непроглядная ночь. Здесь могло показаться, что время едва перевалило за полночь.
     Но Азимит Али Дон был уже на ногах. Какая-то сила подняла его, как поднимала каждый день и толкала все дальше и дальше от родных степей. Он думал, что и тут не обошлось без Всемогущего. Вероятно, кто-то из верных слуг Могал-Дифара, призванный недреманно следить за ним, не дает поспать ему ни одну лишнюю минуту.
     «Судьба человека не ждет его в пути, и тот, кто долго спит, может проспать ее!» - любил повторять плешивый Жаж Шаммай-Баргиора.
     Как давно это было...
     Азимиту казалось, что с тех пор, как он покинул родной шатер, прошли долгие годы. И не потому, что длинный путь утомил его, что-то происходило с ним самим, он как будто рос не по дням, а по часам, становясь старше. Вот и вчерашняя встреча с Господарыней Вайбой, ее непонятный, настойчивый взгляд, видевший, казалось, его насквозь; ее слова, которые, как слова пророчества Билюкая, он лишь запомнил, но смысл понять – ему пока было не дано...
     И все же ему казалось, что появилась пусть тонкая, невидимая, но чрезвычайно прочная нить, которая навсегда привязала его к этому месту: к этим могучим деревьям, их шелестящей листве, этому оврагу, ручейку с прозрачной водой, - он знал, что где бы он ни был, теперь его неотвратимо будет тянуть сюда, как будто тут его родина...
     Тут, безусловно, была какая-то тайна.
     Но какая?
     Как скоро она откроется ему? И откроется ли когда-нибудь вообще? Знает ли ее Вайба? Сколько новых вопросов - и ни единого ответа на них. Одно он знал точно: ему нельзя задерживаться тут, чтоб искать их. Тем более он был уверен, что ждут они его совсем не здесь.
     И вновь мысль, с которой он усыпал и просыпался вот уже больше года, обожгла Азимита - Пятый Угол!
     Только там он найдет ответы на все вопросы.
     Молодой торк повернулся лицом к Полуденному сходу и, встав на колени, вознес хвалу Всемогущему и Всеведущему Могал-Дифару. Он смиренно просил удачи в делах сегодняшнего дня; и еще, чтобы пращуры его в царстве Билюкая не знали ни в чем отказа и, вкушая сладкую амрату у ног его, были заступниками за недостойного своего потомка Азимита Али Дона перед Мудрейшим из Мудрых и Величайшим из всех Великих.
     Произнеся последние слова хвалы, он вскочил на ноги и оказался буквально нос к носу со Шретелем. Лисуненок, несмотря на свой малый рост, в сравнении со своими родителями, был ничуть не ниже молодого торка, а даже, пожалуй, повыше. Однако в плечах он был намного шире не только худющего Малютки Цмока, но и Азимита, который не мог пожаловаться на ширину своих плеч.
     Разворот их был поистине молодецкий. Но, тем не менее, ни в какое сравнение с плечами Шретеля они не шли. Сравнивать их было все равно, что сравнивать крепкий звонкий кедр с молодым, но уже кряжистым дубом. И, несмотря на свое, бросающееся в глаза, превосходство в силе и примерно равный возраст, Шретель смотрел на торка, как смотрят обычно младшие братья на более старших и признанных, - с уважением и страхом быть отвергнутым, не допущенным в компанию.
     - Мне Цмок сказал, - нерешительно начал он, - что твой конь зашиб ногу...
     - Было дело... - кивнул головой Азимит.
     - Есть у меня мазь одна... - так же нерешительно продолжил Шретель. - Еловый пепел на яичном желтке... Любой ушиб али излом чудодейственно лечит. А коли нога загниет, не про нас будет сказано, надобно собачье ребро сжечь, истолочь и приложить поверх раны на листе папоротниковом али капустном. А то еще можжевеловым пеплом с яичным белком в смеси вельми добро выходит... - он увлекся и перестал быть нерешительным. - А еще лучше есть заговор на раны. Так что ты уж лучше меня с собой возьми, я твоего коня живо на ноги поставлю!
     Выпалив все свои предложения единым духом, он замолчал, ожидая, что ответит ему торк.
     - Ну, что ж, - сказал Азимит, - за заботу спасибо! Думаю, вреда от того не будет...
     - Да какой вред! - взволнованно вскричал Шретель. - В миг ногу ему залечу, как новая будет! Кого хочешь, спроси!
     - Шретель дело говорит! - возникая из темноты, поддержал двоюродного брата Малютка Цмок. - Айда!
     - Как-то нехорошо уходить, не попрощавшись с хозяевами, - с сомнением произнес Азимит, - однако, время торопит. Что делать, ума не приложу...
     - Ты бы поел чего на дорожку, - предложил ему Шретель, - да с собой тебе мать всякого бы положила...
     - Дорога прокормит! - как всегда коротко ответил скупой на слова торк. - С собой много тащить - только коня притомить...
     Он уже двинулся было к склону оврага, когда на пороге появилась Вайба.
     - Уходишь? - спросила она.
     - Ухожу! - подтвердил Азимит. - Спасибо вам за все, Господарыня! - и он низко поклонился ей.
     - Что ж, путь добрый, - пожелала она, - а коли идешь туда, не зная куда, да ищешь то, не зная что, - без слова путеводного да подарка нужного - путника отпускать грех... - откуда не возьмись, у нее в руках появился моток пряжи, который, на первый взгляд, состоял из одних узелков. - Возьми сей клубок да не смотри, что на нем одни наузы, узлы и навязки. Неспроста они на моем узольнике навязаны и непросто они на твоем пути развяжутся. Однако, каждый раз, как преодолеешь ты препятствие на своем пути, глядишь, и еще один узелок исчезнет напрочь. А вот когда ни одного не останется, значит, конец твоей дороге...
     Азимит посмотрел на клубок, в котором узелков было, как муравьев в муравейнике, и липкий страх холодной змеей, однажды уже обвившей его сердце, стал возвращаться к нему. Но он усилием воли взял себя в руки и, не дрогнув, принял подарок Вайбы.
     - Ты не бойся, что узлов на нем много, - как будто угадав его мысли, сказала она, - над каждым узлом нашептано вдосталь, а мне бить кудесы впустую не престало, не волхатка какая безродная, чай, так что сила в каждой навязке волшебная. В одной больше, в другой - поменьше. Но всегда эта сила укажет тебе истинный путь. Так смотри же, без нужды их не развязывай, потом в нужде не хватит.
     - С благодарностью берусь за полу твоей щедрости... - с поклоном, как принято было у него Гнезде, произнес Азимит и спрятал заветный клубок за пазуху.
     - И запомни, сынок, где бы ты ни был в лесах, там сестры мои - берегини. Смело проси их о помощи, они тебе, чай, не чужие...
     И вновь Азимит ничего не понял из загадочной речи Вайбы. И главное, она назвала его так, как никто и никогда не называл его за всю его жизнь. «Сынок» - повторил он про себя. Еще одна загадка, еще один узелок в клубке... И хотя он всю жизнь привык рассчитывать только на свои силы, но тут неожиданно для самого себя вдруг спросил:
     - А как мне их найти, лес-то большой?
     - Скоро Воронограй, - поглядев на светлеющее небо, ответила Вайба, - Цеци уже конец, репорез уж минул, Жицень на дворе, зарядит дождями после гусепролета, - развезет дороги, а стало быть, как увидишь, что кто-то на лесной просеке туман-студенец прядет да изморозь непроглядную завивает, знай, то сестра моя поблизости. Или в полузимник девушки идут в лес слушать духа, чтоб в студенце суженного своего увидать, значит и там кто из моих сестер рядом будет. А то вдруг увидишь в соловьиный день высоко-высоко, под самые небеса листья дубовые навешены, а рядом сорочка, в которую их собирали, будь уверен там еще одна моя сестра загоняет в лес свежий ветер, чтоб деревьям да кустам, грибам да ягодам-малинам дышать стало полегче. Вот тогда только произнеси имя мое, и явится к тебе на помощь одна из них.
     - А еще, если судьба заведет в Смрадные горы, - вдруг раздался бодрый голос самого Господаря Запредельного леса, - живет у меня там троюродный братец-тролль, и зовется он Шрат, орясина известная, ему бы только кулаками махать, а то вывернет невзначай лесину вековую да почнет ею костить направо и налево - не остановишь. И не от злости-то, а от дурости. Потому до него пока дойдет – года, как ни бывало. Один раз увидал он, говорят, лошадь заморскую о двух горбах, так удивился, что рот раскрыл. Аккурат, енто в ранепашец было, а назад захлопнул лишь в полукорм. Туда грач залетел, Гнездо свил, женился да птенцов вывести успел, а он все так, рот распахнувши, и стоял...
     - Уж ты насоветуешь, - усмехнулась Вайба, - с какой такой радости он будет к этакому обормоту сам в гости идти? Его наоборот десятой дорогой обходить надобно.
     - Да в том-то и суть, что при нем карлик Андвари в червоной шапке обретается. Вот у кого голова не только затем, чтоб енту шапку носить. Он по большей части в Сирин-озере живет, обратясь в золотую рыбу, в самом глубоком омуте, где хранит сокровище великое. Вот коли б ты выловить его сподобился, он бы твое любое желание сполнил бы.
     - Вот бы мне такую рыбку поймать... - мечтательно произнес Шретель.
     - И чего б ты от нее пожелал? - тут же полюбопытствовал Малютка Цмок.
     - Я? - растерялся Шретель. - Да уж нашел бы чего попросить, лишь бы мне тот карлик Андвари в руки попался.
     – А еще в Смрадных горах, сказывают, Зачарованная пещера имеется; и обитает там наваждение великое: все, как есть, заклятое воинство с оружием и конями. А проклятые те воины потому, что не погребены были...
     Азимит насторожился, весь обратившись в слух.
     – И вот испокон веков стекаются они со всех земель в енту Зачарованную пещеру, где ждут своего часа... – продолжал свое повествование старый леший. – А еще в той пещере имеется рог и меч. Так вот, ежели найдется добрая душа и захоронит их всех, исчезнет с лица земли ентот Ужас великий; а разыщет первой ту пещеру душа злая да черная, протрубит она в рог, возьмет в руки меч и не одолеть уже то заклятое воинство никому и никогда. Как косой выкосят они все живое во всех землях, не щадя ни правых, ни виноватых, ни женщин, ни детей...
     Азимит, оцепенев, слушал рассказ Видаша, так похожий на пророчество Могал-Дифара. Может быть, Зачарованная пещера как раз и есть тот самый Пятый Угол, о котором пророчил Билюкай. А он, Азимит - та самая черная душа, призванная пробудить заклятое воинство. Он содрогнулся.
     - Ужасть, - сказал Шретель, - только я так себе думаю, что все это сказки! - он усмехнулся, стараясь показать, что ничуть не напуган рассказом отца, но по тому, как дрогнул его голос, было видно, какое он произвел на него сильное впечатление.
     - А что до сей поры не нашлась добрая душа, - спросил Малютка Цмок, - чтоб тех бедняг захоронить?
     - Да уж искали ее и те, и другие да, судя по всему, так по сю пору и не нашли... - ответил Видаш.
     К тому времени рассвело и в овраге. Косые лучи солнца проникли сквозь густую листву окружавших его деревьев и зазолотили все вокруг.
     - Пора! - решительно произнес Азимит. - Спасибо еще раз за хлеб да соль, а пуще того - за добрые советы! - и он низко поклонился хозяевам.
     - Счастливого пути! - пожелал ему Видаш.
     А Вайба промолчала, только улыбнулась своей доброй улыбкой, но когда он повернулся и зашагал вверх по склону оврага, прошептала чуть слышно одними губами:
     - Не забывай нас!
     - Мы проводим его, - сказал родителям Шретель и, кивнув Малютке Цмоку, позвал: - Айда!
     Они вприпрыжку бросились догонять молодого торка. Тот, не оглядываясь, шагал, преодолевая засеки и буреломы, так, как будто шел по ровной дороге. Даже Шретель, привычный к лесу с рождения, едва поспевал за ним. Солнце уже разогнало ночную марь, но кое-где на прогалинах все еще курились обрывки и клочки серого тумана, оседая на листья и траву прозрачными каплями росы.
     Птицы, как будто наверстывая часы вынужденного ночного молчания, заливались вовсю. Малютка Цмок не отставал от них. Он, не закрывая рта, все время что-то рассказывал, в основном, вспоминал свою прошлую счастливую жизнь и грустно вздыхал. Но долго грустить в такое свежее раннее утро не смог бы, наверно, никто, а уж тем более Малютка Цмок со своим озорным, проказливым характером.
     И не прошло и нескольких минут, как он стал вспоминать всякие забавные истории: о похитительницах росы, о проделках разных молодых шишков, как ведьма Орлана, сестра волка Фенрира, решила выйти замуж за колдуна Волюндра. А тот, когда узнал про такое ее решение, зная безудержный характер Орланы, сбежал, куда глаза глядят, до сих пор сыскать не могут. И даже кудесить супротив нее не пробовал, потому хорошо знал, что от клятого ндрава Орланы никакие волхования не спасут, разве что длинные ноги...
     Азимит слушал болтовню Цмока в пол-уха, думая о своем. Он все пытался понять, почему до сего часа, где бы он не проходил, не проезжал на своем Язгуле, где бы не останавливался на ночлег, на следующий день он покидал свое временное пристанище безо всякого сожаления, и память о нем тут же таяла, как утренний туман в первых лучах солнца.
     Недаром же он ничего не рассказал Малютке Цмоку о своем предыдущем пути. У него появилось такое ощущение, что до сих пор его как бы и не было, а началось все только теперь – веселым солнечным утром. Как будто он лишь сейчас ступил за порог родного дома и отправился в долгое и опасное путешествие.
     Покидая свой шатер, возможно, потому что это было не в привольных степях Хорутана, а в Подлунной Стране Кеммет, чужой и неласковой, а, может, по каким-то другим причинам, но тогда, когда он уходил под покровом ночи, сердце у него сжималось не от предстоящей разлуки с родным Гнездом, а лишь от предчувствия опасностей и бед, ожидающих его в неведомых краях.
     Такие внезапные, неведомые ему ранее чувства были странны для него, как странен был весь вчерашний вечер и сегодняшнее утро, и понять, в чем здесь секрет, ему пока что не под силу.
     Но вместо того, чтобы выбросить из головы такие на первый взгляд противоречивые мысли, как он поступал всякий раз, когда задача казалась ему неразрешимой, он вновь и вновь возвращался к загадочным словам Господарыни Вайбы, и в ушах у него все еще звучал ее нежный и ласковый голос, произносящий неведомое ему дотоле слово «сынок»...
     Между тем Шретель с Малюткой Цмоком запели на два голоса. Начал Шретель:
     «Лес без лешего - не лес,
     Как река без водяного,
     Как дома без домового,
     Женихи как без невест.
    
     В самой чаще он один,
     Не плутая, всюду ходит.
     И шумит, и колобродит
     Среди сосен и осин».
    
     Его звонкий голос, поющий озорную песенку, был особенно похож на голос матери. Когда он закончил второй куплет, вступил Малютка Цмок и запел на тот же мотив:
     «Ах, бездомный домовой -
     Это как без леса леший,
     Словно торк-лошадник - пеший,
     И без речки водяной.
    
     Сунул нос я в этот лес,
     Сунул руку, сунул ногу,
     Огляделся понемногу,
     А потом и весь залез».
    
     Тут вновь запел Шретель:
    
     «Я из лесу - ни ногой
     Прямо с самого рожденья,
     Но вдруг мысль, как наважденье, -
     Повидать бы мир другой!
    
     И готов сбежать бегом
     В чужедальние края,
     Ведь с тех пор не в силах я
     Больше думать о другом».
    
     Малютка Цмок вторил ему в унисон:
    
     «Я утратил двор и кол
     Перелетный стал, как птица,
     Тяжело остановиться,
     Если из дому ушел.
    
     Где конец лежит пути,
     И ведет в какие страны?
     Поздно или, может, рано
     Новый дом смогу найти?»
    
     Азимит с удивлением прислушался к словам песенки. О чем же поют братцы-друзья, к которым он за столь короткое время уже успел привыкнуть так, что ему вдруг стало очень жаль с ними расставаться? До сих пор за время своего неблизкого пути он ни разу не думал о спутниках. Его верный Язгул был для него всем: и помощником, и охранником, когда он спал, и соратником в небольших схватках с различным зверьем, и даже собеседником.
     И вот сейчас он впервые задумался, что было бы хорошо и весело отправиться в дорогу с разговорчивым, как сорока, Малюткой Цмоком и озорным, неунывающим Шретелем. Но предложить им такое опасное дело он сам никогда не решился бы, а тут, слушая их песенку, Азимит понял, что они сами–то не прочь отправиться в дальние края. На душе у него стало вдруг так весело и легко, что он даже рассмеялся.
     Шретель и Малютка Цмок оборвали свое пение и уставились на него.
     - Ты чего? - спросил Малютка Цмок.
     - А ты чего? - в свою очередь спросил у него Азимит.
     - Я ничего... - смутился Малютка. - Мы вот тут со Шретелем ночью... - и он, не решаясь продолжить, замолчал.
     - Ну, чего вы еще со Шретелем ночью натворили? – улыбнувшись, спросил Азимит.
     Братцы молчали.
     - Ну, давай! - толкнул Малютку Цмока в бок локтем Шретель.
     - Сам давай! - возвращая ему толчок сторицей, ответил Малютка Цмок.
     - А вот счас как дам, - вспылил Шретель, - костей не соберешь!
     - Енто я тебе ребра пересчитаю, - не полез за ответом к карман Малютка, - так ты половины потом не досчитаешьси!
     Они и впрямь стали толкать друг друга руками в грудь.
     - Ну, ну, - встав между ними, сказал насмешливо Азимит, - распетушились, хвосты пораспускали. Лучше скажите, в чем дело-то!
     - А в том самом! - хором выпалили братцы.
     - Ты бы вот чего... - начал Шретель.
     - Взял бы ты нас с собой! - поспешно закончил Малютка Цмок.
     - Ты не думай, - затараторил Шретель, - мы тебе в тягость нипочем не будем, а то, может, и сгодимся на что в пути. Ты на Малютку Цмока не гляди, што он такой худющий, а по силе почище здоровущего вола будет. Меня вот под ребра сейчас так саданул, до сих пор в грудях гудет...
     - Ну, ты сам-то тоже не доходяга будешь, - проворчал Малютка, - так меня локтем вставил, што селезенка, небось, до вечера не проикается... А что не в тягость, так то Шретель правду говорит: прокормить мы завсегда себя сами прокормим, а коли кого вылечить – тут он первый умелец, и по части заговоров наволхвует, хочь нас всех невидимыми, к примеру, заделать могет... А такой фокус в твоем пути, скажем, не лишний будет. С кем еще встренуться предстоит?
     Азимит пожал плечами.
     - Ну вот, - обрадовался Малютка, - сам не знаешь! А у нас только тут в Пределах всякого люду гулявого видимо-невидимо, не говоря уж, коли станешь ты к Студеному морю подходить, там и вовсе народ озверел. Чистые разбойники! Вот мы со Шретелем, глядишь, и на что сгодимся...
     - А вам чего дома не сидится? - нерешительно спросил Азимит.
     - Ну, во-первых, у меня-то и дома нет... - напомнил ему Цмок.
     - А мне чего тут в дому делать? - поспешно перебил его Шретель. - С хозяйством папаня Видаш, хоча и заложить за воротник случая не упустит, а Господарь он справный, грех жаловаться, управляется за милую душу. И маманя - Господарыня, лучше не пожелаешь. Что толку, что я лечить могу не хуже ее, когда все одно всяк до нее прется. Так что мне тут одна радость, как маманя правильно говорит, с никсами по кустам шастать да гомозить с прохожими-проезжими. Скукота! А в дальних странах-то... - он мечтательно вздохнул.
     - Чего в дальних странах-то? - спросил его Азимит.
     - Да уж есть чего поглядеть, - ответил Шретель, - да и себя людям показать не грех.
     - А с родителями-то как? - все еще сомневаясь, поинтересовался молодой торк. – Мне-то некого было разрешения спрашивать - сирота. Да и вот Малютке, не по своей воле с места насиженного ушел - согнали...
     - Да уж... - печально подтвердил Малютка Цмок.
     - А у тебя другое дело, что мать-то скажет? - он вспомнил ласковый взгляд Вайбы. - Не стоило бы огорчать такую мать, сынок... – слово «сынок» он произнес с той же самой интонацией, с какой недавно произнесла его Вайба.
     - Да чего там! - вскипел Шретель. - Она сама рада будет. Слыхал же, как она меня подначивала, что, мол, я ни на что не гожусь. А вот я им всем докажу! И сокровище у карлика ентого рыбного Андвари добуду, и заклятых воинов...
     Он запнулся на полуслове, вдруг сообразив, что невзначай выдал свою сокровенную мечту.
     - Одним словом, - стараясь не показать своей радости по поводу предстоящего совместного путешествия, сказал Азимит, - я вам не указчик, у вас у каждого своя голова на плечах. А насчет того, чтобы вместе идти, то я не против. Гуртом - веселее. Только вот с конем моим, Язгулом, не знаю как и быть?
     - А что с конем? - спросил Шретель. - Рану я ему в два счета залечу, глазом моргнуть не успеешь! - похвастался он.
     - Ну, это навряд ли... - засомневался Азимит. - Уж сильно он у меня дикий и бешеный. Не подпустит он чужого к себе. Я потому, может, и один все время еду, что он чужого на дух не переносит.
     - Ничего, уж что-что, а конский-то нрав нам поперек пути не станет, - обрадовался Шретель, - раз только в ентом дело, то мы с ним за раз обчий язык отыщем. Нет такой скотины али зверя, чтоб я с им не столковался! - не утерпел и снова похвастался Шретель.
     - Ну, ну... - недоверчиво покачал головой молодой торк, - он, когда еще жеребчиком был, вот так же себе ногу сбил. А наша шаманка Аги-Шанаку, уж на что к любой живой твари язык подберет, он ее к себе близко не подпустил. Сам я его своими руками выходил. И потом, если его ранили, сам его выхаживал. Но он меня зато не раз из такого пекла на себе выносил, что языка не хватит, чтоб рассказать...
     За такими интересными разговорами они и не заметили, как достигли той самой полянки, где вчера произошла первая встреча Азимита и Малютки Цмока с Видашом и Гюрятой Роговичем. Тут они остановились.
     - А дальше куда? - спросил Шретель, у которого от нетерпения пуститься в дальний путь за диковинными приключениями, ноги просто не стояли на месте, а выписывали какие-то замысловатые кренделя.
     - Уже недалеко, - успокоил его торк, - отсюда не более полета стрелы будет.
     Это расстояние они прошли очень быстрым шагом, так что минут через пять их глазам предстала следующая картина: под большим дубом, стоящим несколько обособленно от своих кряжистых собратьев, тяжело прихрамывая, ходил по кругу невысокий конек с длинной гривой, большим пушистым хвостом и действительно весьма свирепой мордой. Он то и дело задирал ее вверх и, глядя на что-то в густой листве, видимое только ему, скалил зубы и даже не ржал, а скорее рычал.
     Может быть, из-за рыка и свирепого оскала его морда была похожа, скорее, на волчью, чем на конскую.
     При приближении Азимита с Цмоком и Шретелем он пошевелил ушами и, втянув ноздрями воздух, уже было угрожающе повернулся в их сторону, но тут, видимо, учуял запах хозяина. Его грозный рык моментально иссяк, вместо него конек издал нежное жеребячье ржание. И тут же морда перестала походить на волчью, исчез жуткий оскал, он лишь изредка продолжал зло косить куда-то вверх.
     - Язгул! - позвал Азимит.
     Конь в ответ вновь нежно заржал и, прихрамывая, направился к ним навстречу. Как только он отошел на несколько шагов от дуба, в его кроне кто-то неуклюже зашевелился. Раздался треск ветвей. Конь приостановился и зыркнул назад моментально налившимся кровью черным глазом. На дубе тут же все затихло. Кто-то неведомый замер и затаился.
     - Язгул, - с усмешкой спросил Азимит, - кого же ты там загнал на дерево и не выпускаешь?
     Язгул в ответ не проронил ни звука, зато из густой дубовой листвы донесся протяжный медвежий рев.
     - Да то же наш Гюрята! - узнав знакомые жалобные нотки, расхохотался Шретель. – Он-то как здесь очутился?
     Медведь радостно заревел в ответ.
     - Поохотиться решил? - Шретель захохотал еще пуще.
     Азимит и Малютка Цмок в недоумении уставились на него.
     – Наш Шатун Рогович говорит, - пояснил, продолжая смеяться, лисуненок, - что ночью хотел поохотиться немного и вдруг увидел совершенно ничейного коня. Он решил, что раз хозяина поблизости нет, то конь - хорошая добыча. Ну и, как водится, говорит ему: «Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!» Но только конь попался какой-то дикий и добычей быть не захотел. Налетел на него ни с того, ни с сего, как бешеный, вот и пришлось ему, бедолаге, на дереве всю ночь на искусанном заду просидеть...
     Тут уж не выдержал и изо всех сил расхохотался Малютка Цмок, и даже Азимит, несмотря на привычку сдерживать свои чувства, улыбнулся. Между тем конь подошел к нему и ласково потыкался мягкими губами ему в шею. Азимит почесал его за ухом и протянул руку ладонью вверх. Конь, понимавший хозяина с полувзгляда, тут же поднял зашибленную ногу.
     - Болит? - сочувственно спросил Азимит.
     Конь тряхнул гривой. Тут к ним приблизился Шретель, на ходу доставая что-то из большой холщовой сумки, висевшей у него на плече. Конь весь напрягся, готовый в любую секунду броситься на него. Но не успел Азимит успокоить своего четвероногого друга, как Шретель издал несколько коротких звуков. Конь замер на месте и удивленно уставился на Шретеля. Тот тонко и протяжно свистнул, а потом заскрежетал и зацокал. Язгул потряс гривой и вдруг осторожно, высвободив ногу из рук хозяина, протянул ее Шретелю.
     Тут уж Азимиту, глядя на поведение своего коня, пришла очередь удивляться. А Малютка Цмок от радости волчком закружился на месте и громко захлопал в ладоши.
     - А что я говорил, а что я говорил... - нараспев повторял он.
     Язгул от его скачков было дернулся в сторону, но Шретель ласково похлопал его по шее, и конь успокоился. В руках у Шретеля была небольшая деревянная шкатулка, украшенная затейливой резьбой, которую он перед тем достал из своей сумы. Он открыл ее, и оттуда пахнуло резким запахом. Указательным пальцем он зачерпнул из шкатулки немного мази темно-зеленого цвета и нанес тонким слоем на сгиб конской ноги; потом, нагнувшись низко, чуть ли не касаясь ее губами, зашептал:
     - Как Сварог-Сварожичь небо и землю, и воду, и звезды сыро-матерной земли, твердо утвердил и крепко укрепил, и как на той сыро-матерной земле, нет ни которой болезни, ни кровавой раны, ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли, так же сотворил Сварог тебя, Язгул, твердо утвердил и крепко укрепил жилы твои, и кости твои, и тело твое, и так же не было на теле твоем, на ретивом сердце, ни на костях твоих, ни которой болезни, ни крови, ни раны, и ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли. Все недуги откачнитесь, отвяжитесь, удалитесь по сей час, по сей день, по его жизнь моим крепким словом.
     Из той же сумы Шретель достал чистую тряпицу и повязал ее поверх мази на конскую ногу. Конь весело заржал и покивал Шретелю головой, как будто благодарил его. Шретель поцокал, посвистел в ответ и обратился к Азимиту.
     - Ну вот, теперь все у него с ногой будет хорошо. А по дороге в новолуние на первой росе соберу я траву-ярышник, и дашь ты Язгулу ее вместе с сеном душистым, и станет его бег быстрым и неутомимым, а еще надо брюхо ему смазать бараньим жиром и на шею повесить два волчьих клыка.
     - Мой Язгул, - гордо произнес Азимит, - и без всякого колдовства несется на полсажени быстрее мысли и на сажень быстрее ветра. Вот выздоровеет, как вы с Малюткой за нами угонитесь, ума не приложу...
     - А на то средство имеется, - успокоил его Шретель, - нужно траву-чернобыльник иссушить да в шкуру зайца зашить, к коленке подвязать, а потом бежать, ни один конь тебя догнать не сможет!
     Сказав это, Шретель повернулся в сторону дуба и громко проскрипел что-то. Оттуда донесся радостный рев, вслед за чем затрещали ветки.
     - Что ты ему сказал? - спросил Азимит.
     - А чтоб слазил, - охотно пояснил Шретель, - мол, без опаски чтоб, дескать, Язгул его больше драть не будет.
     - А с Язгулом ты тоже договорился?
     - А то как же, - кивнул Шретель, - он мне слово надежное дал. Зверье - не люди, они свое слово крепко держат.
     Тут из листвы высунулась лохматая башка Гюряты Роговича, он с опаской глядел в сторону Язгула. Шретель снова поскрипел и пронзительно свистнул. Тут уж Гюряту с дерева как ветром сдуло. Оказавшись на земле, он стал на все четыре лапы и торопливо затрусил к ним. Не добежав несколько шагов, он поднялся на задние и громко заревел.
     - Чего он ревет? - заинтересовался Малютка Цмок.
     - Да с нами просится, - виновато ответил Шретель, - я ему сказал, что счастье идем искать, куда глаза глядят; а он говорит, что и ему счастье позарез надобно. Свое, мол, он проворонил... Оченно желает назад в человека обратиться... Как скажешь, Азимит, возьмем Шатуна с собой?
     Азимит подумал, что бедный Гюрята проклят так же, как и он сам, и кивнул головой.
     - Чего там долго разговоры разговаривать, - сурово сказал он, - солнце уже высоко. Пойдем, что ли?
     - А вот только куда? - спросил Малютка Цмок.
     - Я так думаю, что сначала нужно нам идти в Красный Угол Пределов, к бабе-алатырке - секрет Алатырь-камня пытать. Только вот где он, тот Красный Угол?
     - Говорили, говорили, а за разговорами дорогу спросить позабыли... - рассмеялся Шретель. - Но то не беда! На что тебе маманя узольник-то дала, ты его из-за пазухи вынь да на дорогу кинь, в ту сторону, что он откатится, нам надо идти, не пятиться...
     Азимит так и поступил, достав из-за пазухи клубок шерсти, подаренный Вайбой, он бросил его на тропинку. Клубок упал и откатился в сторону, противоположную той, откуда поднималось солнце.
     - Так и есть, - обрадовался Шретель, - к Студеному морю нам шагать надобно. Жуть как всегда хотел на море глянуть, сказывают, там рыбы такие плавают, что пол-леса за раз заглотнуть могут...
     - Вот страсть-то... - содрогнулся Малютка Цмок и прямо на глазах ему предстоящее путешествие перестало казаться таким заманчивым. - А может, мы еще и не дойдем до того моря, - постарался успокоить он сам себя, - Студеное море - это ж, страсть подумать, какая даль, а Красный Угол - вот он, тут же в Пределах, хоча тоже дорога неблизкая... - он вздохнул. - Ладно, чего уж там, пошли, что ли?
     И они тронулись в путь. Впереди шел Азимит, держа под уздцы своего Язгула; за ними вприпрыжку шагал Шретель, насвистывая какую-то птичью мелодию, на которую отзывались птицы со всего леса; далее шел Малютка Цмок, размышляя о превратностях предстоящего пути; последним в их маленьком отряде трусил Гюрята Рогович.
     В таком порядке они вскоре скрылись за поворотом тропы. И уже оттуда донесся отрывок песни, которую пели Шретель с Малюткой Цмоком.
    
     Мы шагаем неустанно,
     Нас вперед ведет тропа, -
     Видно, нам теперь судьба
     Повидать чужие страны...
    
     Песня затихла вдали. Вокруг наступила тишина, нарушаемая лишь пением птиц. И вот тогда у дуба, на котором только недавно сидел Гюрята, вдруг появилась еще одна тень. Очень странная, надо заметить, потому что солнце в то время светило так, что, там где она возникла, ее никак быть не должно было. А кроме того развесистый дуб, одетый в густую листву, не мог отбрасывать такой угловатой, скрюченной тени.
     Поначалу нужно было сильно приглядеться, чтобы заметить ее, но постепенно она сгустилась, стала плотнее, а потом совсем отделилась от дерева, как будто встала на ноги.
     Серым, скукоженным пятном она метнулась к тропинке и быстро заскользила по ней к повороту, за которым недавно скрылся маленький отряд Азимита Али Дона.
    
    
    
    
     Глава 8. ВЕЛИКАЯ ВОЙНА ДОМОВЫХ
    
     Огненное солнечное колесо, перевалив за зенит, покатилось вниз по небу и коснулось своим нижним пылающим боком верхушек деревьев на западе Запредельного леса. К тому времени Азимита Али Дона и его новых спутников: Малютку Цмока, лисуненка Шретеля, и бедолагу Гуряту Роговича, который в своем медвежьем обличьи получил новую кличку – Шатун, – лесная тропа вывела на опушку, где лес заканчивался.
     По самому его краю, уходя дальше в поля, протекала небольшая речушка, скорее даже, ручей. На его поросшем душистой травой берегу они решили расположиться на ночлег. Не успело еще окончательно стемнеть, как все уже было готово для того, чтобы уютно провести вечерок у костра.
     Костром занялся Малютка Цмок и, пока он его разводил, Азимит успел выловить из ручейка несколько довольно крупных щук, а так же десятка полтора различной рыбешки помельче. Так что об ужине можно было не беспокоиться – наваристая уха была им обеспечена. Шретель же тоже не сидел без дела: с помощью старательного Шатуна он соорудил из еловых лап нечто вроде просторного шалаша, в котором из душистой травы постелил три мягкие постели.
     Они расположились вокруг костра и, когда уха была готова, все с огромным аппетитом отдали ей должное. Уха была настолько вкусна и навариста, что Шатун выхлебал котелок не только до дна, а и вылизал его языком до блеска. И тут наконец пришла очередь Малютки Цмока поведать всем о своих злоключениях.
     И вот что он рассказал:
     «Чего долго сказывать, - слегка нараспев начал он, - Пределы, хоча так и зовутся, а земля просторная и народу на ней разного тьма.
     Куда не кинь глаз - разный народ.
     Тут тебе и лукоеды, и задрипанцы, а с ними рядком гусятники, дальше же, ежели отсюдова глядеть, - слепороды и сычужники, а за рекой - кособрюхие и головотяпы живут, на холмах - лежебоки, гущееды да долбежники, а у самого Студеного моря - куралесы, рудометы, святогоны, а по ту сторону Запредельного леса - вислоухие, ну и еще вдосталь разного пришлого народу отовсюду понабежало.
     Одних домов - считать, не пересчитать. И в кажном, почитай, своя банька есть и хлев, и конюшня, и риги с анбарами. Справно жили, одним словом. И, казалось бы, где ж на такую пропасть домовых напастись? Однако, развелось нашего брата, а паче сестры, видимо-невидимо. Шиши, шишуганы, шишки и шишенята, кикиморы, марухи, дидьки, игоши - так что не поймешь, чего уж больше: людей али нечисти.
     Опять же, скажем, пожар какой завалящий случится, а почитай деревню - как корова языком слизала. Енто ж сколько за раз живых душ без крова, еды и питья остается? И людев, и нас грешных. Где голову преклонишь?
     Ну, ищем, само собой, другой дом. А там и хозяева, кормильцы-поильцы - совсем чужие. У них домовик свой имеется. Ну, как водится, ентот прежний осерчает, ногами затупотит, так что в доме ходуном все и запляшет. Бывало, до того доходило, что стены напрочь заваливал. Оно и понятно, кто ж самосильно захочет, чтоб тебя лишний рот объедал?
     А тут еще, как назло, народ показился напрочь. То ли лихоманка какая напала, то ли другая какая напасть, - а стал народ дуреть. Прямо на глазах. Чего сдуру творить почал - всего и не перескажешь. Работу побросали, стали табак нюхать. Такой чих на всех напал, что цельное озеро начихали.
     Потом кобыл, стало быть, на яйца порассаживали - цыплят выводить. Козла в огород запустили - капусту стеречь, а когда в ем ни кочана не осталось, ни кочерыжки - его, болезного, в квашне и утопили. Корову в бане парили; коня подковали и вместе с подковами съели; козу пряниками кормили, а на рогах у нее онучи сушили; сига в реке за какись провинности утопили; небо кольями подпирали, чтоб не прохудилось; острог блинами конопатили.
     Короче, все их дурости перечислить - и дня с ночью не хватит.
     А тут еще новые какие-то объявились, такой гулявый народ в Пределах еще сроду не видали. Одни вертячие бабы чего стоят. Болобонят цельными днями, так что уши пухнут, и шапка на голову не налазит. И имена им дадены не удобо варимые: цвякалы, молокане, заугольники, рукосуи, цуканы, да красноязыкие. Те уж вовсе с глузду съехали: блох подковывать стали. А как из дому по делу выедут, дальше кружала все одно не доедут. И пьют ведь только что для запаху, потому что дурь у них в голове своя.
     И объявили они, что отныне, кто больше съест - тот и староста. Вот они реку толокном замесили и все разом хлебать стали. Так реку всю выхлебали, а старосту так и не выбрали. Теперь живут они следующим порядком: коли не пьют, то вшей бьют.
     А как заболеет кто, то от всех болячек лечатся абракадаброй. Только их уж никакая холера не берет, потому, говорят, дуракам счастье. Но конешно, ежели уж мор идет, то вымирают они справно все подчистую.
     Вот такие порядки в Пределах с недавнего времени завелись, что никакого порядку нет. Даже им и не пахнет. Что люди, что нечисть меж двор шляется, и только и глядит, чего бы еще, что плохо лежит, слямзить.
     Тот же, у кого слямзили, обижаться как примется, что оглянуться не успеешь - у обидчика уж морда вкривь и вкось опухла, а то и вовсе дух из него вон. Стали они меж собой свары налаживать, и дня с тех пор не проходило без крови. То одни на других набегут, а то другие на третьих.
     А то рукосуи со свистоплясами тишком сговорятся и гусятникам с задрипанцами насуют толчунов под микитки, а то цуканы с заугольниками призовут ваших торков и всей голотой наваляться на Пределы, тут уж всем разом достается. Мало не покажется.
     Ваши-то с тех набегов, слыхать, живут. Хорош приварок снимают к кобыльему молоку, да жеребячьему мясу. Оно и понятно, вам в том - прямая выгода. А вот цуканам с заугольниками какой профит, спрашивается? Потому, как только ваши назад в свой Хорутан ускачут, все остальные за них принимаются, и не только то, что те пограбили, отымут, а и все, чего за века накопили.
     Ну, и мы, на людей глядючи, зашербушились. Дурной пример, как сорная трава, моргнуть ресницей не успеешь, а уж весь двор зарос. Каков хозяин, говорят, таково и хозяйство. И, коли ума нет, сию болезнь и батогами не вылечишь. Так что от той дури беспросветной в одночасье жизнь в Пределах разладилась, как телега, что колесами в кривую колею попала.
     И длилось сие невозможное лихолетье ровно семь лет, семь месяцев и семь дней.
     А уж после того пожара, про который я тебе давеча сказывал, когда весь хлеб единым разом погорел, и вовсе житья не стало. На один дом, почитай, домовых с десяток наберется.
     Экий же хозяин, скажи на милость, этакий постой неимоверный зараз поднять способен?
     Это ж говорится только, что домовой - дух бескрылый, бесплотный, безрогий и бескопытный. А на самом деле уж такой плотный да рогатый, что не успеешь зазеваться, как враз затопчут. Одно слово, нечисть.
     Ну, и, конечно же, бабы в то дело разом встряли. Без женчин же, само собой, ни одна свара объехаться кругом себя нипочем не могет. Они без их, без свар то есть, сам знаешь, как не в своей тарелке, – ни охнуть, ни вздохнуть, ни выпить, ни закусить. Хотя «закусить» они как раз горазды. В смысле, «закусить удила» – тут их никоим разом не остановишь.
     Так что баберы наши сразу ж почуяли, где им по первое число обломится. Марухи пошли пряжу друг у друга красть да путать; шишиморы по подклетям шастать да чужих ребятенков до родимчика пужать. А уж сколько баб брюхатых через злобу да зависть дитев раньше срока повыбрасывало, так то ж и не сосчитать.
     А сплетен каких только мерзких не понавирали, да по домам порастащили - страх. Столько через них склок, ссор, мордобития проистекло, одних волос, что бабы друг другу впопыхах понавыдергивали, могет быть, на тыщу моих шкур хватило. А еще женкам таку порчу подпустили особую: зуд неуемный на язык - мужа пилить. А то и в срамные места, от того мужику-то не легше, а то, пожалуй, и потрудней будет.
     И с энтих их дел такая срамота, срамотища и срамотина мерзкая пошла по всем Пределам, что хоть беги в лес без оглядки на корм волкам, али в омут головой. Одно слово - бабы. От них ведь грех один. Они, само собой, особая статья: порядку и вовсе не признают, а закон уж не про них писан.
     Вот и у нас, ежели честно, все через бабу произошло. Началось-то все абнакнавенно: порешил Сам Албаст на ведьме жениться. Чего уж тут странного. Ему такая планида - на ведьме жениться. Потому Сам Албаст у нас вроде царя, ему на какой простой кикиморе али шишиморе жениться не с руки.
     Правда, была у него долгое время одна мара по имени Шушара в полюбовницах, так та была еще хуже ведьмы. Добро еще о прошлом годе по весне с каким-то залетным оборотнем кудай-то подалась в чужедальние страны на теплые воды. Говорят, что один пришлый ведун сказывал, мол, они нынче в земле Рафли, где живет народ кшатриев-воинов, что поклоняются рыбам, куролесят.
     Ну, вроде бы с глаз долой - из сердца вон. Ему же и легше. Ан нет. Как вдругорядь весна пришла, а особливо свистун - месяц, востосковался Сам Албаст, закручинился и порешил к самой Гаспериде свататься. А Гасперида - не простая ведьма, которая, скажем, в полнолуние луну доит или ворожит на жабьих потрохах. Она - Дева Вечернего Мрака, а, стало быть, роду царского, хотя и захудалого по сегодняшним дням.
     Но все одно, само собой, заносчивая и вздорная. Такие дела у их, у ведьм, в роду испокон веку, кровь у их такая, - порченая. А Гасперида ента и вовсе, говорят, голубых кровей девка.
     Тьфу, гадость.
     И папаша ейный, Никар, злой дух из Страны Ночного Мрака, тоже еще тот подарок. И дух от него и взаправду уж такой злой, что хоть всех святых выноси. А упрямый, как тыща ослов разом. Не говоря уж о супружнице его Юрате - богине Акиянской. У ей, сказывают, и вовсе рыбий хвост заместо ног, а отсюда, само собой, клятый характер. Ну, а уж доченька ихняя во всем в них удалась на нашу голову.
     Да еще вдобавок к сим прелестям у ей на физиономордии родимое пятно, как будто кто ушат красного борща разлил. Папаня ейный с маманей чего только с ним не делали. Служанки, сколько их было, болезных: и наяды там, и ундины, и камены разные, и никсы - терли и морским песком, и ракушками, не помогло. Два пуда мыла извели, а родимое пятно с невесты так и не смыли.
     Но нашему Саму Албасту так жениться приспичило, что никаких здравых уговоров он и слышать ни хотел, и даже тое пятно зловредное его не остановило. Наоборот, еще настырней стал. «Пусть говорят, что не красавица - криком кричит, - а мне такие больше ндравятся!»
     Потом енти его слова один наш домовик, Щековиц по кличке, заместо песни сполнять стал. На гуслях себе играет и энти слова, значить, рыком рычит, Сама Албаста вроде как дражнит.
     А тот между тем указ издал особый, чтоб его от сего дня Кобольдом величали, уж такое у него заветное имя для самых торжественных случаев. Так и повелел: мол, я отныне «Его Всеправное Величество всех Пределов Белых, Малых и Великих, Государь Анпиратор Кобольд ди Эрст».
     Знатно, одним словом, себя обозвал, чтоб его невесте не зазорно было перед своей родней заноситься, да нос задирать. Ну, а затем, стало быть, отправился он к лисунам в Свитибор шкуру менять, чтоб пред невестой во всей своей красе предстать. Енто ж первый закон у нашей братии: коли жениться без удержу невмоготу - шкуру менять.
     А лисуны в таком деле - первые специялисты. Одно слово, оборотни. Им шкуру сменять, как другому, скажем, высморкаться. Тольки ж за ними глаз да глаз нужон, потому вторых таких жиганов прожженных даже среди новоторов не встретишь.
     А уж те во всех Пределах - самые что ни на есть известные воры. Да и за Пределами у их такая слава имеется - хоть караул кричи. Вот чуть что кто слямзил, а все одно сперва скажут: «Тут, должно, новоторы-воры постарались!» - а уж только потом разбираться начинают - что к чему.
     Ну, короче, не углядел наш Кобольд ди Эрст, они ему и подсунули шкуру с зудом. Даром что красивая, на семь цветов радуги переливается, а чешется сволочь. И пошел Сам Албаст, тьфу пропасть! Кобольд ди Эрст енту свою шкуру округ чесать обо что придется: дуб на дороге стоит - о дуб, дом - об угол, забор - о забор. Да все с остервенением да проклятиями. Ну, шерсть, знамо, клоками пошла и полетели те клочки по закоулочками.
     И не прошло и недели, как от его красы радужной ни клочка не осталось. Облысел наш ди Эрст. И озверел, соответственно. От горя даже в петуха обратился, но и у того ни перьев, ни хвоста не оказалось, как есть голый. А известно ж, коли домовик волосом густым порос, как я, скажем, мохнатый - так то к добру, а коли голый - жди несчастиев полную пазуху. У вас же тоже говорят, что, мол, встретить лысую лошадь, успеха в пути не будет.
     Так оно и случилось.
     Отказала Гасперида ди Эрсту, а тот с ейным родителем Никаром по сей причине крепко схлестнулся. У него все едино от той клятой шкуры уже и зубы чесаться стали, так что он того Никара изо всех сил теми чешущимися зубами за ляжку тяпнул. Уж не знаю, превращался ли для такого случая в вуколика или там в другого какого волколака, а одно ведомо - знатно он его тяпнул.
     И хоча тот, вроде бы, дух, но ведь злой-то, стерва подколодная. Вот он от боли и взвыл матерно, так что тридцать три дуба от того крику с корнями повыворачивало, а у мамаши Гасперидовой Юраты, его супружницы, в Акияне-море такую волну нагнало, что цельный флот купецкий с людями и товарами ко дну пошел ни за што, ни про што. С одного евойного крику у меня, к примеру, до сих пор в ушах звенит.
     Но сие еще было только начало. Цветочки, можно сказать. Потому что дальше все как с цепи сорвались. И не только мы, подданные Кобольда ди Эрста, у каждой твари по паре своих неудовольствий нашлось. Тут уж и ведуны, и волхвы, и кудесники, и чародеи в то срамное толковище встряли во главе с вещим человеком Богомилом. Так тот до того довещался, что заговариваться стал. И такое нести начал - у всех, кто слушал, уши завяли, пришлось как капусту поливать, чтоб совсем не пропали.
     Такое делалось, как будто в каждого по десять дураков оглашенных за раз вселилось, и там в ем шуруют вовсю, кто во что горазд. Такое творили, а паче всех Чур. Раньше стоило лишь сказать: «Чур, мое!» или «Чур, меня!» - и тот принимал, будь ты сам али твое поле - под свою охрану. Кристальной души был, за ним хозяевам - как за каменной стеной. Недаром же говорили: «Через чур и конь не ступит!»
     А тут вдруг как показился. Как будто подменил кто Чура. Самосильно стал межевые камни с места на место таскать, прямо как шишок-пакостник неразумный.
     Через то, конешно, среди людев такие баталии начались, хоть вой. А Чуру хоть бы хны: озорует и озорует пуще прежнего. Прямо в шута-садолома обратился. Так и говорить кругом стали, что он, Чур тот, мол уж, себе всякого через чур напозволял, словно, чурбан стоеросовой. До того дошло, что его начали все, как есть, чураться. От его шуток, говорили, запросто окачуриться можно.
     А вслед за ним и Вазила с Баганом куролесить пошли. У Вазилы у лошадей гривы так позапутывались, что чеши - не чеши, а только всю гриву повыдергаешь, не говоря уже о хвостах. У Багана ж весь скот недосмотрен, овец да баранов, как я уж сказывал, волки одного за другим пожрали. Коровы недоены, ревут так, как будто раненый змей Йормангандр. А уж марухи по ночам людям такие сны накуролесят, что хоть из дому беги.
     Кругом такая безобразия пошла, что стали люди нашего брата со двора гнать, не разбирая - правый ли, виноватый. Раньше-то, как к нам люди шли, какие только слова ласковые не сказывали:
     «Соседушко-домоседушко! Раб к тебе идет, низко голову несет. Не томи его напрасно, а заведи с ним приятство, покажись ему в своем облике, заведи с ним дружбу, да сослужи ему легку службу.»
     Потому домовой в хозяйстве - первонеобходимая вещь. Кто ж без него за огнем в очаге приглядит, чтоб скот был ухожен, коровы чтоб доились справно, урожаи обильно родились? Дел невпроворот было, особливо когда страда в разгаре. Бывало, уработаешься досыта, а дома под лавкой тебя казан сладкой каши ждет да каравай хлеба в печи свежеиспеченного, с хрустящей корочкой.
     Любо!
     А коли и пошалишь когда в праздник: ребятенков там пужанешь слегка, а то каку бабу зазевавшуюся в сенях пощекочешь, - так то ж не со зла, а для веселия души. На то ж хозяева не забижались, а напротив – за ради праздничка - станет хозяин посреди избы, на все четыре стороны поклонится и таку речь держит:
     «Дядя дворовой! Приходи ко мне не зелен, как дубравный лист, ни синь, как речной вал; приходи - каков я. Я принес тебе красное яичко!»
     Ну, покажешься грешным делом во всей красе, бабы да девки, как водится, для порядку повизжат, попужаются; а потом, как браги выпьют, ничего, попривыкнут ко мне, а уж потом все вместе шутки шуткуем, орехи грызем да в горелки на лугу бегаем.
     Праздник же, одно слово.
     Ничего, поверишь, от того любезного времени не осталось. Как сглазил кто. За кажный дом, почитай, у нас промеж собой война началася. Шиш на шиша пошел, мара на маруху. Раньше-то сидели они тихо по печкам, пряжу пряли. А теперь все норовили одна другую с печи столкнуть да из дому выкинуть.
     А самой на печи воссесть, но уж пряжу не прясть, а лишь нити путать. И шептать поносные слова и заговоры потаенные, злобные, на горе и злосчастье хозяевам, и подпрыгивать, и паутину плесть, из которой уже не выбраться.
     Вот тогда шиши, на людей насмотревшись, друг на друга рать сколачивать начали. И много и, с той и с другой стороны собралось. И так долго дрались, что уж кто супротив кого - забывать стали. Вскоре просто кажный сам за себя супротив всего свету воевать начал. Как лишь двое шишей один с другим нос к носу сойдутся, так тут же мордобой обязательно приключается.
     Раз вот так сошлись Шишиган и Шишун, между прочим, раньше большие друзья-приятели были, как говорят - не разлей вода, и пошли один другого костить. А Шишуган возьми и сдуру в запале отрасти себе вторую голову. А у него и первая-то, почитай, самое больное место.
     Чего только с ним Жабья Лягва, ворожея толковая да старательная, не делала: и ворожила ему по первой росе на молодой месяц, и отваром семи трав на мышиных хвостах поила, и пьявками дурную кровь отсасывала - ничего не помогло. Болит она у него, проклятая, и болит. И, казалось бы, чему там болеть: кругом кость, внутре - пусто, как у волка в желудке зимой.
     Ну вот, отрастил он себе вторую голову, а толку-то? Чуть! Мозгов все равно - как было, так и осталось. Тут хоть три, хоть десять отращивай.
     А Шишун, тот не умней Шишигана будет. А то и глупей, пожалуй. Он ведь одно только в жизни туго знает: меж глаз да по рогам бить. Но тут растерялся. Рогов у Шишигана в наличие не имелось, а глаз - четыре.
     Меж которых раньше-то бить?
     Стоит и гадает.
     Наконец вдарил промеж голов. Кулак у него там и застрял. Из-за ушей Шишигановых не видать. А Шишун испугался, кулака свово не видя, что рука у него обломилась, и ну голосить, придурок. Еле растащили их потом. Водой разливать пришлось. Живо разбежались. Вот тебе и «не разлей вода».
     Ну, конешно же, от тех повсеместных шумств, драк и скандалов у людев в домах - ералаш и гармидер. Ни нам житья, ни им. Кругом - поле брани, ни одно цельного горшка не осталось, все меж собой побили.
     Осерчали люди, стали в домах зеркала заводить. Кругом их понатыкали видимо-невидимо. А мы испокон веку отражения своего видеть не могем - сами пужаемся. Так как, сам посуди, в таком дому жить, где на кажном шагу такое рыло на тебя глядит?
     А то еще моду взяли козла в комнаты запускать. А мы ж того Цапа на дух не переносим. Когда говорят, что от нас самих козлом смердит, так то самый злой поклеп. Потому от справного домового рази что хлебным духом пахнет, а он для здоровья - первое дело.
     А еще стали колдунов, не к ночи будет сказано, на наши бедные головы в дом зазывать, чтоб тот своими кудесами нас оттудова выжил. А тот, конешно же, рад стараться. В полночь петуха зарежет, кровь с него на голик повыпустит и метет им, опоганенным, все как есть углы в дому. И не просто метет, а со всякими заговорами, паскуда.
     И повторять их противно, да уж ладно. Вот хотя бы такой заговор – самый пакостный:
     «Отыди нечистая сила от дому сего, от дверей и от всех четырех углов. Нет тебе, поганцу, ни части, ни участия, ни места, ни покою, не делай пакости всему месту и дому, и человеку, и скоту, беги отсюда в лес дремучий, овраг затхлый, яруги украинные, где твой настоящий приют, тамо и обретайся. Слово мое крепко, яко камень. Сгинь, сгинь, сгинь!»
     Ну, пока он, поганец, так по всем углам скачет и волхвует, хозяйка-кормилица ему того петуха как есть сготовит в сметанном соусе, ен его опосля с брагой и стрескает в один присест, да еще цельный окорок умнет под тую четверть.
     Вот и на мою голову привели хозяева третьего дни вот такого обжиралу и обпивалу по прозвищу Заика Хоревиц. Так тот, хоча и заикался, как будто ему оглоблю к языку навесили, а все одно заклятье сотворил, паскуда, и меня из моего насиженного угла выжил.
     А уж после, как выскочил я, в чем был, из дому от его заговоров колдовских подальше, они на меня Цапа спустили, и гнал он меня, тухлодырый, аж до самого ентого леса, рога б ему обломать, костей не собрать, с волками на кривой дорожке повстречаться!
     И бежал я, как оглашенный, от того злого заклятья, а за спиной моею остались лишь марь, мора и морок во всех Пределах. День бежал и ночь, пока не очутился тут без крова над головой, без еды и без питья...» - Цмок протяжно, горестно вздохнул, как будто точку поставил в своем рассказе.
    
    
    
     Глава 9. БРАТЬЯ-РАЗБОЙНИКИ
    
     От Запредельного леса до Красного угла Пределов - путь неблизкий. И лежит он в первую очередь через Голодное поле, которое даже волки старались обходить стороной. Дорога через него, если и была когда-то, то заросла диким колючим кустарником. А само оно было похоже на человеческое тело, изъеденное проказой. Сколько хватало глаз, до самых Горелых гор, на нем гнойными прыщами вспухали бугры да извилисто змеились овраги.
     А посередине того Голодного поля, как шишка посреди головы, торчал курган Карачун. Если само Голодное поле пользовалось во всех Пределах просто дурной славой, то Карачуна боялись, как огня, даже имя его в разговоре обходили десятой дорогой. А уж к ночи упомянуть, упаси Хорс - жди несчастья на свою голову за длинный язык.
     Говорили, что в том кургане - древний могильник, где на всех своих богатствах захоронены Сартур-разоритель с сынами Муспелля. В незапамятные времена он огнем и мечом прошел от Полуденного Схода до Студеного моря, разорил несчетное количество земель, взял ясырь несметный, обложил Пределы тяжкой данью и вдруг сгинул. В одночасье. Вместе со всем войском Муспелля и богатствами неисчислимыми как под землю ушел.
     И молва грешит на курган Карачун, что именно он поглотил в свое чрево свирепого воина, а теперь сторожит его заговоренный клад от людского глаза. А клад тот заговорен на тысячи жизней; и лишь когда загубит их Карачун, тогда клад откроется. Но если знать заговор посильнее того, которым клад заклят, то можно его открыть до срока.
     Конечно же, за века, что прошли со времени, когда земля поглотила Сартура с войском и вздыбилась курганом, находилось немало смельчаков, желавших добраться до несметных сокровищ, но все они сгинули так же бесславно и бесследно, как задолго перед ними - сыны Муспелля. Ни один из тех отчаянных смельчаков не вернулся, а потому со временем курган окружила стена такого суеверного страха, что не только приближаться к нему боялись, а и в ту сторону смотреть.
     Но о кладе, конечно, не забыли. Нет-нет, да и заходил разговор о нем. Судили-рядили, каков должен был быть заговор и на сколько живых душ. И как только в какой-то из земель Пределов объявлялся новый колдун или же волхвитка находились буйные головы, которым неймется, и шли они к ним с подарками за верным заговором.
     Но ведь недаром говорится, что не трожь лихо, пока тихо. Рано или поздно они свои буйные головы складывали неведомо где и незнамо как - одно известно: никто их больше в Пределах не видывал.
     А Карачун все стоял, поросший снизу доверху Перуновым цветом, который, сказывают, разит наповал всю самую отчаянную нечисть. Но тут почему-то та одолень или же прострел-трава утратила свою силу. На самой вершине кургана застыл на веки вечные идол, по пояс ушедший в землю, так что из колючих зарослей Перунова цвета видна лишь его огромная башка с плоским полустертым лицом.
     Тот идол, говорят, звался Яндра и был самым могучим кумиром сынов Муспелля. И вот его чем-то сильно прогневил Сартур, и он живьем вогнал его в землю вместе с войском, закляв на веки вечные хранить награбленные богатства. А сам в образе своем каменном встал на вершине, чтоб крепче-крепкого оберегать свое заклятье. А над самим курганом в небе Волчью звезду поставил, чтоб светила она ему прямо в левый глаз. От того сила его неизбывна будет во веки вечные.
     Но в последнее время во всей округе пошел слух, что с Карачуном что-то нечисто. Может показаться, куда уж дальше - столько веков такие дела вокруг него жуткие творятся. Ан нет, никогда не бывает так худо, чтоб не могло стать еще хуже. Вот и с Карачуном та же песня: в последнее время по ночам вкруг него, а паче на вершине, где идол притаился в чертополохе, стали плясать огни, вроде болотных.
     А потом слух пронесся и того лише, что объявилось где-то поблизости от него, во всяком разе на Голодном поле, Дикое займище. А хозяйничают там невесть откуда взявшиеся братья-разбойники. Старший из них - одноглазый Беовульф, а младший – Мотовило-чихун. И народу с ними разбойного – видимо-невидимо.
     И все, как на подбор, отпетые.
     Злыдни.
     Мужики дикие и оголтелые, с одного зверовидного виду которых скопытиться можно. Говорили, что Беовульф с Мотовило и все пришедшие с ними - из скоморов или скомахов. Что они за народ такой и откуда род свой ведут, никому ведомо не было, а только ясно, что бродяги и хищники. Потому и займище ихнее прозвали Диким.
     И были, видимо, те страшные слухи не пустыми, так как ни проходу, ни проезду в тех краях не стало. Зашалашили по дорогам, закуролесили, засвистали разбойничьим свистом. И в Лялю, и в Жицень, когда дороги развезет от дождей - не пройти, не проехать; и в Зюзю - волчье время, когда дороги закует морозом под санный путь - езжай - не хочу; и в Цецю, когда от жары пыль закручивалась на дороге, как хвост у дворняги - гуляли раздольно братья-разбойники, и не было силы, чтобы окоротить их.
     Все, как есть, подчистую выгребали у прохожих-проезжих, и добро когда хоть жизни не лишали, потому крови никто из них не боялся, лить ее, чужую, для них было милое дело. А мертвяк-жмурик он и болтать, языком трепать не станет. Чего ж лучше-то. И пошла им воля разбойничать да вольничать. Братья и вовсе, слыхать, от всего заговорены были, а потому и самого страху не боялись.
     С того и пошло, что они, видать, заговор выведали, что пересилил заклятие кумира сынов Муспелля. Да и клад отрыли. Через то у них сила великая, и ее теперь никто превозмочь не сможет. И станут вскоре братья, как новый Сартур, ясырь со всех и каждого брать-собирать и в Пределах безраздельно править. И пошел стон и плач округ. Смельчаков, однако, чтоб супротив той темной силы встать, не нашлось. То ж тебе не клад искать.
     В ночь того дня, в который Азимит со товарищи выступил в поход, гроза свирепо бушевала над Голодным полем. Дождь с градом сек его уродливое тело; мутная, желто-красная вода по глинистым откосам лилась на дно оврагов и по ним, бурля и закипая, как жабье варево в котле ворожеи, неслась неведомо куда.
     Молнии крест-накрест полосовали небо, будто две рати, сверкая тысячами сабельных клинков, сошлись в смертельном бою. Чаще всего они ударяли в Карачун к ногам идола; и Перунов цвет ярко вспыхивал, но тут же под струями дождя гас, противно по-змеиному шипя.
     Широкое, плоское лицо идола в тех жутких вспышках и всполохах, казалось, оживало и коварно улыбалось. И что было почти невероятно, но ни одна из сотен молний, которые не оставили на поверхности кургана живого места, не ударила прямиком в него. Он незыблемо стоял по пояс в земле и радовался гневу своего небесного двойника.
     Трудно поверить после всего рассказанного перед тем, что какое-то живое существо могло оказаться в тот же час на самой вершине кургана, возле коварно улыбающегося идола. И, тем не менее, во время одной из вспышек, особенно ярко прочертившей небосклон сверху донизу, возле него на миг возникла скрюченная тень и что-то прошептала скороговоркой, чего за раскатом грома все равно бы никто не расслышал.
     И все же ее шепотные слова были кем-то услышаны, так как внезапно, чему поверить и вовсе невозможно, врытый по пояс в землю идол начал со скрипом сдвигаться в сторону; и под ним зазияло черное отверстие, как будто Карачун разверз свою жадную зловонную пасть. Дух, которым оттуда пахнуло, по своей мерзости мог бы сравниться лишь со смертельным запахом Зачарованной пещеры в Смрадных горах.
     Но запах не остановил пришельца. Не задумываясь ни на минуту, он скользнул вовнутрь. Сразу же вслед за чем древний идол с не меньшим скрипом вернулся в свое прежнее положение. Над вершиной Карачуна с удвоенной силой продолжали сверкать молнии, гром гремел уже, не переставая, а дождь с градом хлестали так, как будто Даждьбог разверзнул все хляби небесные и выпростал их на Голодное поле.
     Пришелец же тем временем двигался по узкому извилистому ходу в полной темноте, как будто яркие факелы освещали ему дорогу. Одно из двух: либо он хорошо знал тот потайной ход, либо видел в темноте не хуже дикого лесного кота. Как ход не петлял, пришелец быстро и безошибочно двигался по нему. Куда он спешил - ведомо лишь ему одному, так как впереди не было видно никакого просвета.
     Таким образом, он прошел не меньше версты, так как подземный ход, скорее всего, вел по спирали вниз в самые недра заговоренного кургана. В какой-то момент пришельцу почудился шорох, и он тут же замер на месте. Но уже в следующую секунду, метнувшись к стене, прижался к ней. Земляной свод как будто всосал его в себя.
     Послышался шелест тысячи крыльев, и в подземном коридоре стало, если такое возможно, еще темнее, чем было до того. Но в той надвинувшейся темноте сверкали тысячи злобных и кровожадных глаз. Стая летучих мышей из породы вампиров пронеслась мимо, несмотря на свои способности моментально обнаруживать все живое на большом расстоянии, так и не заметившая присутствия пришельца.
     Когда они скрылись за поворотом подземного хода, и шелест их крыльев затих, он вновь возник из стены и, как ни в чем не бывало, отправился дальше. Не пройдя и десятка шагов, он очутился на развилке, подземный ход раздваивался, хотя в темноте развилки можно было бы и не заметить. Но пришелец, не колеблясь, выбрал один из ходов, а именно правый, и свернул в него. Еще через сотню шагов впереди, в глубине коридора, замаячил слабый огонек.
     Пришелец слегка замедлил шаги и осторожно пошел на свет. Двигался он бесшумно, как тень, полностью сливаясь с темнотой. Чем ближе он приближался к огню, тем ярче тот разгорался. И наконец, подойдя к тому месту, где коридор делал еще один, последний поворот, он, пока еще продолжая оставаться в темноте, увидел, что тут коридор начинает расширяться, заканчиваясь большой пещерой с низкими, мрачными сводами.
     Посреди пещеры ярко горел огонь в очаге, сложенном из валунов, которых на Голодном поле было - хоть пруд пруди. Вокруг очага вповалку спало более сотни мужиков самого зверского вида. От их дружного храпа огонь в очаге плясал какой-то замысловатый танец, и со сводов то и дело им на головы осыпалась земля. Но они и ухом не вели.
     Вдруг один из них заворочался во сне и, оглушительно чихнув, так что своим чихом на мгновение заглушил молодецкий храп, вскочил на ноги. После чего начал чихать, не переставая, и от его громовых чихов огонь в очаге заплясал и закружился в бешеном танце, разбрасывая снопы искр в разные стороны.
     Своды пещеры затряслись и, казалось, что они вот-вот рухнут, погребя под собой все сонное разбойничье царство. Чихун же никак не мог остановиться. Он чихал, тряся головой и бодая ею воздух, как взбесившийся козел, размахивал руками и натужно, с оханьем, приседал.
     Спящих же и чихи ничуть не потревожили; и лишь один из них через какое-то время приоткрыл обалдевший глаз, так как второй, ввиду отсутствия, он открыть никак не мог. Помотав своей нечесаной головой в заячьем треухе, сползшем на затылок, потряс клочковатой бородищей, которая была так длинна, что он закладывал ее за кушак, и хриплым голосом рявкнул:
     - Нашел время чихать, забодай тебя комар!
     Чихун хотел что-то ответить, но не сумел, очередной чих сотряс его от макушки до пяток.
     - Вот напасть-то на мою голову! - взревел одноглазый. - Вали наружу, охломон, и чихай там на здоровье, хочь до ледолома!...
     Тут он, как будто нечто почуяв, замолк и прислушался. Но из-за стоголосого храпа, а паче того – из-за непрекращающегося ни на мгновение чиха, ничего не услышал. Тогда он широким носом с вывернутыми ноздрями шумно потянул в себя воздух, но и в букете разнообразных крепких запахов он, похоже, не учуял ничего для себя нового. И, тем не менее, что-то, чего он сам понять не мог, продолжало его тревожить.
     А посему он так же встал на ноги и осторожно двинулся к выходу из пещеры. Когда он проходил мимо чихуна, тот, в очередной раз оглушительно чихнув, резко присел и изо всех сил головой боднул его в живот. Одноглазый охнул и повалился навзничь, суча в воздухе ногами в холщовых портах. Причем с одной из его ног слетел огромный, растоптанный лапоть и угодил чихуну в лоб.
     - Убил! - тонким голосом завизжал одноглазый, хватая широко раскрытым ртом воздух. - Как есть, убил насмерть, чихун подлючий!
     От его визга чихун внезапно перестал чихать и в блаженном изнеможении повалился рядом с одноглазым.
     - Уф, - тяжело дыша, с облегчением произнес он, - со счету сбилси. О прошлом разе, когда чих меня обуял, Тренка Талев счет вел, до седьмого десятку как досчитал, так тож сбилси. Я ж сейчас, почитай, три раза считать починал, а дальше третьего десятку не забиралси. Вот бы мне столько годов жизни, скольки за раз чихнуть могу.
     - Еще раз при мне чихнешь, кукушка сраная, - слегка прийдя в себя, рявкнул одноглазый и, схватив чихуна за грудки, притянул его вплотную к себе, - могешь считать - последний час твоей жизни пришел. Порешу, не погляжу, што ты мне брат единокровный!
     - Остынь, Беовульфушко, не гоношись! - взмолился чихун. - Рази ж я со зла? Все ж через ту бабу проклятущую, думал навсегда от нее сбегу, куда глаза глядят, ан нет, она меня, хекса зловредная, чихуном вдогонку наградила, нет от него ни спасу, ни помилования. А ты заместо того, чтобы пожалеть брата свого меньшого, меня же и гноишь-тиранишь...
     - Тс-с! - громовым шепотом прервал его Беовульф. – Кто-то тут есть чужой, нутром чую! Тольки как попал сюды помимо идолища, никак не скумекаю...
     - Почудилось тебе, Беовульфушко! - стал успокаивать его младший брат. - Как есть со сна привиделось, видать, на ночь мясца переел жирного, поди вчерась самолично цельного кабана навернул. А в ем же одного сала - с мой кулак будет! - и он поднес к вывернутым ноздрям Беовульфа пудовый, размером с добрый капустный кочан кулачище, поросший жестким рыжим волосом.
     - Отзынь, срань болотная! - взревел Беовульф. - Все мозги ты со своим чихуном, видать, вычихал. Коли говорю, что нутром чужака чую, стало быть, так оно и есть. Меня мое нутро ни разу не подводило. Кабы не оно - не гулять бы нам по сей день привольно по белу свету. Всяк раз оно нас из-под ножа булатного, да от кары людской уводило.
     - Оно, конешно, так... - неохотно согласился младший брат. - Нутро у тебя и вправду знатное, а только, посуди сам, Беовульфушко, каким таким макаром чужак сюды объявиться могет?
     Рази ж он тень?
     - Тень! - вскричал в ту же секунду Беовульф и стал судорожно шарить своим одним злобно горящим глазом по сторонам. - Она, проклятая, мне привиделась, с чего я и всполошился. Ни у кого из наших такой тени быть не могет!
     - А, могет, все же енто тебе, Беовульфушко, во сне примерещилось? - осторожно предположил чихун. - Ты ж со сна как вскинулся, вроде тебя кипящей смолой ошпарили и давай кругом зыркать с остервенением. Меня ж с твоего взгляду бешаного аж мороз по коже продрал...
     - Заткни пасть, Мотовило! - приказал ему старший брат. - Ты ж, акромя чиха, не в чем ни уха, ни рыла не фурычишь! - он осторожно встал на ноги. - Никшни, не то задавлю ненароком, паскуда!
     Неуклюже, стараясь ступать как можно тише, что ему, прямо скажем, очень плохо удавалось, Беовульф направился ко входу в пещеру. Не доходя до него, он застыл на месте и опять глубоко втянул воздух своими вывороченными ноздрями. Потом покрутил головой из стороны в сторону, продолжая принюхиваться, и вдруг неожиданно резко повернулся всем телом назад, в сторону пещеры, чем сильно напугал младшего брата.
     Тот раскрыл рот и, казалось, сейчас вновь начнет чихать. Но вместо нового чиха Мотовило, звонко лязгнув зубами, захлопнул свою огромную пасть и громко икнул. Беовульф не обратил на него ни малейшего внимания, он целиком был сосредоточен на противоположной стене пещеры, где в ярком свете очага медленно соткалась, становясь все гуще и чернее, угловатая скрюченная тень.
     - Вот она! - рявкнул Беовульф. - Держи ее! - и он кинулся к тени, не разбирая дороги, наступая на ноги, животы, уши и носы спящих.
     Мотовило так же хотел что-то прокричать - грозное, но вместо крика душераздирающе икнул. Беовульф между тем достиг противоположной стены и обеими руками схватил незваного пришельца в охапку. Но тот, как будто просочившись у него между пальцев, метнулся в сторону и застыл скукоженной корягой на фоне ярко пылающего очага. Беовульф в недоумении оглядел свои пустые лапищи.
     - У-у! - взвыл он и снова бросился на пришельца.
     Но и на сей раз у него в руках оказалась лишь пустота.
     - Ну ты, орясина, - в исступлении заорал он на младшего брата, - что стоишь, как дубина стоеросовая, хватай ее, забодай тебя комар!
     От Беовульфового крика Мотовило, не совсем прийдя в себя после своего последнего ика, бросился к тени с другой стороны. В результате они с братом так хряснулись лбами, что искры, в полном смысле этого слова, посыпались во все стороны. Тень же, как ни в чем ни бывало, скрючено застыла в нескольких шагах от них.
     - А-а-а!!! - мощно заорали они в две луженые глотки.
     Беовульф, который первый очухался от удара, двинул младшего брата по уху. И хотя было видно, что сделал он сие не с размаху, а так – играючи, вполсилы - младший брат от того удара рухнул, как подкошенный, и откатился в другой угол пещеры.
     - Зараза! - выругался Беовульф. - Последний глаз чуть не повыбивал!
     Мотовило, сидя в углу, не смог не только ответить ему, но даже икнуть, как ни старался сего сделать. Похоже, что последний ик застрял у него где-то на полдороге, – между желудком и глоткой. Он лишь судорожно вздыхал и размазывал обеими руками мутные слезы по багровому от натуги лицу.
     И тут заговорила тень.
     - Замрите! - произнесла она.
     Голос ее звучал глухо, как из-под земли. От его звучания кровь стыла в жилах.
     - Сартур! - тонким от ужаса голосом взвизгнул Беовульф, но с места не двинулся.
     А Мотовило от его поросячьего визга наконец пронзительно икнул, но так же, как и старший брат, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
     - Не Сартур я, - тем же замогильным голосом, слегка завывая, продолжила тень, - дух Сартура спит, хотя вы и вторглись в подземную обитель его. И спать будет до поры, до времени. А разбудит его слово единое, про которое я ведаю... И восстанет он тогда с сынами Муспелля и придет по души ваши, ибо заговорен клад его несметный на многие тысячи живых душ. И когда лишь загубит он последнюю душу - уйдет навсегда с лица земли, за Смрадные горы, в Страну Ночного Мрака...
     Тень замолкла и наступила полная тишина, так как все мужики в пещере, как по мановению волшебной руки прекратили храпеть. Но никто из них так и не проснулся. Тишина в пещере воцарилась гробовая; и слышно было лишь, как Беовульф с Мотовило выстукивали от ужаса зубами частую дробь. Пламя в очаге горело ровно, без сполохов, но тень как будто разделилась, и ее корявые силуэты возникли в разных концах пещеры.
     - Внемлите! - на этот раз ее голос под низкими сводами пещеры звучал со всех сторон сразу. - Но есть слово сильное, по которому Сартур, не губя больше ни одной живой души, вместе с войском своим сынов Муспелля покинет навечно земные пределы! И кто слово сие великое прознает, тому клад дастся в руки. А слово то мне ведомо тож...
     Братья, несмотря на ужас, обуявший их, мало-помалу стали приходить в себя и прислушиваться к тому, что загробным голосом изрекала тень. А та замолкла, как бы давая возможность им осознать всю важность того, что она им только что поведала.
     - Что ж то за слово? - собрав все силы, с трудом вымолвил Беовульф.
     - Не в слове дело, молодец, - не замедлила с ответом тень, - слово само по себе малого стоит, а вот кой с чем - дорогого...
     - Что ж енто за кое-что такое? - осмелел Беовульф. - Не тяни душу, коли начала говорить - досказывай!
     - А чего тут тянуть да мудрить, - послушно продолжила тень, - есть вещь одна простая на вид, проще уж некуда... Клубок шерсти негодной, весь в узлах да наузах. Но в том узольнике сила великая, потому как на каждый узел наговор строгий нашептан...
     - И где ж тот узольник раздобыть! - решился подать голос из своего угла Мотовило.
     И на его вопрос тень ответила с охотой и подробно.
     - А добыть его, молодец, не так уж трудно будет! Дарен он был по прошлому утру одному торку-лошаднику, а кличут его теперь Азимит Али Дон. И движется сейчас тот торк со товарищи в ваши края. Буря неуемная их в пути задержала, но, думаю, со свету они ступят к вам на Голодное поле. А спешат они в Красный Угол Пределов, так что Карачун им никак не проминуть.
     - А много у того торка-лошадника товарищей? - задал практический вопрос Беовульф.
     - Всего ничего! - приободрила его тень. - Один лисуненок беглый, один домовик бездомный да медведь заговоренный...
     - Всего-то? - обрадовался Мотовило. - Так енто нам с братаном - на один зуб. Даже робят будить не потребуется!
     - Ну, ты того... - оборвал его более осторожный Беовульф и продолжил расспрашивать тень. - А что ж то за медведь такой заговоренный?
     - Так, ерунда, - успокоила его тень, - обыкновенный мужик с Комариного займища, рукосуй по кличке Гюрята Рогович...
     - Мужик... - презрительно протянул Мотовило. - А чего ж ты медведем нас с братаном пужаешь? Да еще заговоренным!
     - Никшни! - оборвал его старший брат. - Не с твоим умом в разговоры соваться.
     - А потому медведь, - пояснила между тем тень, - что его Господарь Видаш в медведя обратил и в таком виде по свету гулять пустил...
     - Господарь Видаш, - вновь не утерпел и вмешался Мотовило, - чего нам с ним в склоку вязаться? Хватит уж... Мы ж поначалу в его в Запредельном лесу хоронились. Простор там, ни одна собака не сыщет, да вот только мы ему чем-то не потрафили. Лес губим, говорит, зазря жжем. А чего там зазря: обогреться да пожрать сготовить на такую ораву, что ж весь день сухостой собирать - умаишьси, работать времени не останется... – он перевел дух.
     Никто его не перебивал. Даже тень, казалось, внимательно слушала, приклонив к нему корявое ухо. Так что Мотовило продолжил излагать свои мысли:
     – У нас ведь работа тонкая, нервная - пока кто мимо проедет, обождешьси. Короче, времени уходит - прорва. А тут срубишь лесину, другую - в полчаса управишьси... Ну, и наладил нас из лесу Господарь, хорошо хоть живыми отпустил, страху натерпелись, однако...
     - Да уж, - впервые за весь разговор поддержал младшего брата Беовульф, - нам от Господаря Видаша лучше держаться подалее... Неровен час...
     - Так медведь от Господаря сам по себе убежал - счастья искать... - продолжала успокаивать их тень. – Видаш-то в зверя Гюряту обратил, а как назад в человека перевернуть и позабыл. А Господарыня его, Вайба, - в голосе тени появилась вдруг такая жестокая ненависть, что оба брата-разбойника насторожились, - она испокон веку никого в зверье не обращала. Ее семейство лишь добро людям делало... - тень мерзко захихикала.
     Последняя фраза рассмешила и братьев, и они в два голоса громко расхохотались.
     - Добро ... - мотая головой, стараясь повторить презрительную интонацию тени, произнес Мотовило, - удумают же тоже, где ж они его в Пределах-то сыскали? Скольки живу на свете, а такого зверя ни разу не встречал! Что отнял, то и добро! А другого добра на земле нет и быть не могет!
     - Что верно, то верно! - поддержал его Беовульф.
     - Вот вы и отымите у торка-лошадника тот волшебный узольник, Господарыней Вайбой даренный, - стала их подзуживать тень, - так и будет вам добро. Уж такое добро, что и вам и вашим детям считать - не пересчитать...
     - А тебе с ентого какой прок? - подозрительно спросил Беовульф. - Что енто ты вдруг о нашей корысти озаботилась?
     - Есть у меня интерес, есть... - успокоила его тень.
     - И какой же, если не секрет? - встрял в разговор Мотовило.
     - Мой интерес в том, злыдни-молодцы, - пояснила тень, - чтоб вы того торка-лошадника до смерти горючей извели. А коли сполните вы для меня сию службу, поведаю я вам тогда слово верное, что с узольником вместе вам клад откроет, да Сартура с сынами Муспелля в Страну Ночного Мрака спровадит...
     - А коли не сполним? - хитро глянул на нее своим одним глазом Беовульф.
     - А коли не сполните, - угрожающе загнусила тень, - пеняйте, братаны-разбойнички, на себя. Ибо ведомо мне и другое слово, то, что Сартура ото сна пробудит, а тогда все ваши живые души в тот же миг в счет пойдут в заговор над его кладом.
     - А ты не врешь? - стуча зубами от вернувшегося страха, спросил Мотовило.
     - Нет мне резону – врать! - ответила тень. - Клад мне тот без надобности, а про свой интерес я вам уже сказывала. Ну так как, братаны-разбойнички, сладим дело?
     - Сладим! - еще чуть-чуть подумав, согласился Беовульф.
     - А я как Беовульфушко! - обрадовался Мотовило. - Что ему ладно, то и мне хорошо...
     - А раз вы оба согласны, - сказала тень, - то, стало быть, мы с вами поладили, а раз так, как водится, надо нам для верности наговор нужный произнесть, чтобы дело удачно сошлось… - в руках у тени появился обрывок веревки, который она тут же ловко завязала мудреным узлом. - Как сей узел завязан, - нараспев произнесла она, - так чтоб и у нас дело скоро сошлось: счастливо началось и благополучно закончилось! Положу я ту заговоренную веревку на пороге, и до конца дела, чтоб никто ее оттуда не стронул!
     С этими словами тень скользнула к порогу и, переступив его, протянула поперек обрывок веревки с узлом. Беовульф и Мотовило, не отрывая глаз, следили за нею.
     - За сим прощайте, братаны-разбойнички, до следующей счастливой встречи! - она стала исчезать, как бы растворяясь в воздухе. - Сами супротив них не ходите, а всех своих злыдней-душегубов наладьте, чтоб надежней с нашим делом управиться...- голос ее становился все глуше.
     - Эй, - вдруг опомнился Мотовило, - а ты-то кто такая сама будешь?
     - Шурале... - донесся из подземного коридора едва слышный шепот.
     Услыхав его, Мотовило громко и протяжно икнул, после чего начал безостановочно чихать.
    
     Глава 10. МЕДВЕЖЬЕ ВЯЗЛО
    
     Когда над Голодным полем стало подниматься солнце, на небе уже не было ни тучки, ни самого крохотного завалящегося облачка. Оно было чисто вымыто и нарумянено занимавшейся зарей, как засидевшаяся в девках девица в ожидании женихов. Ночная гроза, нещадно в течение долгих часов полосовавшая холмы, бугры, овраги и буераки Голодного поля, не оставила никаких видимых следов своего буйства.
     Капли воды, блестевшие, как алмазные осколки, в первых лучах солнца на жухлой траве и острых колючках кустарника, вполне могли сойти за утреннюю росу. С каждой минутой Голодное поле все более принимало свой повседневный, неприглядный вид. Капли испарялись и высыхали прямо на глазах; и не прошло и получаса, как трава, а особенно Перунов цвет на склонах кургана Карачун, ощетинившийся кустарник и красно-рыжие трещины оврагов уже выглядели так, как будто годами не видели ни капли воды.
     Таким Голодное поле и предстало пред Азимитом Али Доном и его спутниками, когда примерно в десятом часу утра вступили на его негостеприимные земли. Первым враждебность окружающего их ландшафта почувствовал Шретель. Он родился и вырос в лесу, привык к тому, что каждое дерево, каждый куст готов приютить его под своей сенью, овевая нежной прохладой. В ручейках его всегда ждала свежая родниковая вода, а там, где они почему-то не текли, лесные ягоды ничуть не хуже утоляли жажду.
     Вчерашняя гроза их застала еще в Запредельном лесу, в его западной оконечности, где деревья были уже не так высоки и кряжисты, как вокруг починки Господаря Видаша. Дубы и стройные сосны попадались редко, пошли в основном ели да осины. И пахло тут совсем иначе, чувствовалась близость болота. Свежесть лесной зелени перебивал запах гниющей тины и застоявшейся воды.
     - Это Медвежье вязло, - пояснил Шретель, - как бы нам по ночному делу в него не вляпаться. Темнеть стало скоро да споро. А в болоте не заночуешь, комарье в смерть заест. Сейчас, аккурат, «задери хвосты» подходит: комары да мошки лютеют в сей час - дальше некуда. А у кого хвоста нет - не отобьется. Да и скотину они почем зря о сю пору мучат, кажный норовит кровушку по капельке испить. А их не тыща - мильоны, на всех кровушки-то не напасешься. Так что давайте-ка тут ночевать.
     Все согласились с его предложением и стали, как только что сказал Шретель «скоро и споро» сооружать себе постели из еловых веток, а также собирать хворост для костра.
     - А почему вязло прозвали Медвежьим? - когда все уже обустроились и костер ярко запылал, задал Малютка Цмок давно мучивший его вопрос.
     - А как же иначе, - ответил Шретель, - когда в ем, что ни год, то всенепременно медведь тонет...
     - А с какой такой радости их туды тянет, - удивился Малютка Цмок, - оно что, медом помазано, что ли?
     - Медом не медом, хоча и медок там в осиннике дикие пчелы выводят, - стал рассказывать Шретель, - но главное - малины там видимо-невидимо. Жри - не хочу. Вот медведев туда и тянет, от духу малинного опасливость теряют: и обязательно то ли обожрутся, так что животом месяц маются, то ли в трясине по уши вязнут. Куда не кинь, а всюду клин. Хочь не подпускай их близко к ентому вязлу... - он выразительно посмотрел на Гюряту.
     Тот резво отвернулся, делая вид, что рассказ Шретеля его ни в коем разе не интересует. Но Шретеля его уловки никоим образом не ввели в заблуждение. Он рассмеялся и, указывая на бедного медведя, сказал:
     - Во-во, гляньте-ка на нашего Шатуна, как у ево ушки торчком стали на макушке, даром что человек, а в медвежачьей шубе все одно на малину лаком. За им сейчас глаз да глаз нужон, неровен час на малинку потянет сластену...
    
     К сожалению, Шретель, как в воду глядел. Утром проснувшись - несмотря на близкую грозу (она дальше опушки леса не забралась), все крепко спали - они не обнаружили Гюряту на сосновой лапе, где он с вечера почивать устроился.
     - Ну, что я говорил, - опечалился Шретель, - глаз за ним да глаз нужон был, но не караулить же его цельную ночь, в самом деле...
     - Чего ж делать будем? - спросил Малютка Цмок. - Не бросать же его, охломона, на съедение гнусу.
     Шретель, обращаясь к Язгулу, свистнул и поцокал языком. Тот ответил негромким ржанием.
     - Что он сказал? - спросил Азимит.
     - Обругал он его, - махнул рукой Шретель, - а куда и когда ушел, не ведает, потому спал и не слышал, как тот удочки сматывал. Вот же Шатун лакомый, - восхитился он, - косолапый, косолапый, а как малинки захотелось - тише мыши.
     - Ладно, - сказал Азимит, - делать нечего, пошли его искать.
     - Взяли на свою голову, - пробурчал Шретель, - с человеком только свяжись, да еще в медвежьей шкуре...
     - Ну, енто смотря какой человек попадется... - попробовал возразить ему Малютка Цмок. - Вот мои хозяева, к примеру, ко мне завсегда с разнообразным уважением: как словом, так и, скажем, кашей али хлебцом свежим из печи...
     - То-то, я смотрю, ты по их милости меж двор бродишь неприкаянный... - съехидничал Шретель.
     - А что с того, - Цмок развел руками, - люди, они и есть люди. Чего с них взять, со страху и не таких глупостев наворотить могут. Что ж на них серчать, что они супротив своей породы пойтить не могут. Такое ж все равно, что с цапа, чтоб он летал, как сокол ясный, встребовать. То исть встребовать-то можно, кто тебе возбронит, на то особого ума не надобно, а только толку с ентого, как с того же цапа молока...
     Рассуждая таким образом, они вслед за Азимитом и его Язгулом пробирались к Медвежьему вязлу. Чем ближе они подходили, тем затхлый запах становился сильнее, но к нему так же примешивался густой, сладкий малиновый дух.
     - Да и с Шатуна чего взять? - вслух продолжал свои философские размышления Малютка Цмок. - Одно слово, медведь. Даже у меня с того малинового духу полный рот слюней, а что ж о нем, бедолаге, говорить, когда у него от одной мысли о малине ум за разум заходит, и он прет к ней, как на рожон, не разбирая дороги. Потому супротив рожна еще можна попереть, а супротив природы - ни в какую!
     - Так он же все ж человек! - стал подзуживать его Шретель. - У его ж совсем иная природа, чем у медведев.
     - Оно конешно, - согласился Малютка Цмок, - природа совсем вроде бы разная, а только ума - что у людев, что у медведев...
     Как бы в подтверждение его рассуждений из зарослей малины донесся жалобный медвежий рык.
     - Жив! - обрадовался Шретель. - И то ладно!
     - А с чего ты взял, что енто наш Гюрята? - засомневался Малютка Цмок. - Неровен час...
     - Да Шатун это! - уверенно возразил Шретель. – Во-первых, голос его плаксивый, а во-вторых, глянь, на Язгула, - он и ухом не ведет, - а был бы чужой косолапый, он бы тут уж изоржался...
     - Твоя правда... - согласился Малютка Цмок. - Эй, Азимит, давай быстрее, а то наш Шатун Рогович потонет ненароком, нас не дождавшись!
     - Под ноги смотри! - предупредил Азимит. - А то и тебя спасать придется.
     - Не спеши, сломя голову, - поучающе произнес Шретель, - а то и впрямь сломишь, поспешаючи!
     Осторожно ступая след в след за Азимитом, они пошли на жалобный голос Гюряты. И через несколько минут увидели и его самого. Надо сказать, что поспели они как раз вовремя. Бедный Гюрята, провалившись уже почти по пояс в трясину рядом с большущим кустом малины, на котором живого места не было от спелых, душисто пахнущих ягод, обняв его лапами, безуспешно пытался выкарабкаться на твердую почву. После каждой попытки он погружался в утробно чавкающую трясину все глубже и глубже.
     - Не двигайся! - крикнул ему Азимит. – Стой, как стоишь!
     Гюрята застыл на месте и только радостно повизгивал, преданно глядя на Азимита. А тот, подозвав к себе Язгула, снял с седла притороченный к нему аркан из толстой крепкой веревки с петлей из буйволиной сыромятной кожи на конце.
     - Отпусти куст, - приказал он Гюряте, - и подними лапы вверх!
     Гюрята в ответ испуганно замотал башкой, продолжая судорожно держаться за спасительный куст, как утопающий за соломинку. Азимит повторил свой приказ, но Гюрята, казалось, его просто не услышал. Тогда Шретель попробовал договориться с насмерть перепуганным медведем. Он издал несколько резких рыкающих звуков. Гюрята с мольбой уставился на него и что-то жалостное прорычал в ответ.
     - Что он сказал? - спросил Азимит.
     - Что если отпустит куст, то его енто вязло засосет сей момент - он и охнуть не успеет! - перевел Гюрятин рык Шретель.
     - Скажи ему, что успеет он и охнуть, и все, что угодно! - приказал Азимит. - Пусть только делает, что ему говорят, а то потом поздно будет!
     Шретель старательно начал переводить слова Азимита на медвежий язык, цокая и порыкивая, но в его стараниях не было особой надобности, так как Гюрята, похоже, не разучился понимать по-человечески и только страх мешал ему выполнить приказ Азимита.
     Он что-то в отчаянии рявкнул, перебив Шретеля на полуслове, и, отпустив куст, поднял обе лапы вверх. В то же мгновение тугая петля змеей туго обвила его туловище.
     Другой конец веревки Азимит крепким узлом вновь прикрепил к луке седла Язгула. После чего он звонко свистнул. Язгул тут же изо всех сил рванулся вперед, таща за собой беспомощного Гюряту. Медвежье вязло с большой неохотой выпускало из своих медвежьих объятий лакомую добычу. Только после третьей попытки огромная туша Гюряты с трудом стала выползать из трясины.
     Почувствовав наконец-то под собой твердую землю, он встал на все четыре лапы и, с опаской ступая с кочки на кочку, подошел к Азимиту и благодарно потерся мордой об его руку. Язгул тут же ревниво заржал - почти что зарычал, оскалив зубы, - и стал угрожающе надвигаться на Гюряту. Тот тоже зарычал в ответ, но добродушно, а потом поднялся на задние лапы и, обхватив передними морду Язгула, по-приятельски лизнул его.
     Язгул оторопел от неожиданности и отпрянул в сторону, но тут же, встав на дыбы, пошел на него. Азимит, испугавшись, что сейчас между ними может произойти кровавая схватка, и дикий Язгул разнесет на куски своими копытами легкомысленную башку Гюряты Роговича, хотел встать между ними, но не успел. Язгул, издав короткое, однако, к счастью, не угрожающее ржание, водрузил свои передние ноги на плечи Гюряте.
     Тот, вопреки ожиданиям, не испугался. Наоборот, он, обхватив их своими лапами, закружил Язгула в каком-то замысловатом танце. Никто, кроме, пожалуй, Шретеля, не понял, что же на самом деле происходит.
     - Чего енто они? - спросил у него изумленный Малютка Цмок. – Штой-та я не пойму...
     - Да чего там понимать, - рассмеялся Шретель, - наш Гюрята ему сказал, что он евойный должник по гроб, стало быть, жизни. А Язгул - дикий, дикий, - а тож сердце имеет: он ему, мол, теперь ты мне брат кровный! А теперь они таким макаром братаются. Обычай такой в Язгуловой породе имеется, а Гюрята, как вишь, не супротив...
     Покружив еще немного, побратавшиеся Гюрята с Язгулом опустились, наконец, каждый - на все четыре конечности. Вслед за чем Гюрята, по-прежнему ступая как можно осторожнее, отошел подальше и стал отряхиваться от болотной жижи. Брызги полетели во все стороны, но никого не задели. Малютка Цмок приблизился к нему и спросил:
     - Но ты-то, горе-утопленник, хоча б за все страдания малинкой вдосталь полакомился?
     Гюрята довольно заурчал в ответ и закивал головой.
     - Уже легше, - сказал Малютка Цмок, - хоча б один изо всей компании сыт.
     В его насмешливом тоне слышалась нескрываемая зависть. И неудивительно, ведь за весь вчерашний день никто из них не имел во рту ни маковой росинки. Лишь один раз вдосталь напились воды из лесного ручья. Да Шретель, как и обещал, отыскал в дороге траву-ятрышник. Поев ее, Язгул ожил, от его хромоты не осталось и следа. Весь остальной день он шагал без устали, то и дело норовя пуститься вскачь. Трава вдохнула в него поистине сказочные силы. Шретель, предусмотрительно отобрав самые сочные стебли, спрятал их в свою бездонную суму про запас.
     Что же касается всех остальных, им не пришлось пожевать даже травы. Но по Азимиту не было видно, что он ощущает чувство голода, а посему и Шретель с Малюткой Цмоком весь прошедший день крепились, стараясь не подать виду, что голодны. Что думал про себя Гюрята - неведомо, но и он стойко выдержал бескормицу в течение дня. Однако ночью выдержка его иссякла и, прослышав из рассказа Шретеля о малине на болоте - не устоял. Даже страшное название - Медвежье вязло - его не остановило. Охота оказалась пуще неволи, а голод - не тетка, а злая мачеха. Та самая, что и в мороз в лес выгонит. Малютка Цмок, судя по всему, очень хорошо его понимал, потому что если бы в Медвежьем вязле его ждала, скажем, не малина, а горшок доброй каши с караваем хлеба, то и он бы нипочем не удержался. И никакое болото его не испугало бы.
     Шретель, оголодавший не меньше Малютки Цмока, когда страсти, связанные со спасением Гюряты Роговича из Медвежьего вязла и его братанием с диким Язгулом, улеглись, поставил перед всеми вопрос с дальнейшем пропитанием ребром.
     - Промежду прочим, - сказал он, - за ентим осинником Голодное поле раскинулось. Прозвище само за себя гутарить. На ем не то что еды, питья не сыщешь. На все поле, сказывают, лишь одна Заручейная криница стоит. Но испить из нее водицы не каждый сподобится, потому стерегут ее свитезянки...
     - Ну?! - не поверил Малютка Цмок. – Страсть-то какая...
     - А кто ж такие - свитезянки? - спросил Азимит у Шретеля.
     - Девы лебединые сильномогучие... - пояснил тот. - Воительницы! Рыщут по белу свету на своих удалых конях. А предводительница у них - Свента, кольчуга на ней - серебряная, золотом увитая, скатным жемчугом усаженная; а конь под ней и вовсе чудный - на два полета стрелы из-под копыт камни выметывает. А еще песни поет - слаще тех песен вовек не услыхать, только упаси тебя Мусаил их заслушаться. А коли крикнет она по-лебединому - травы полягут, цветы осыпятся, камни раскатятся!
     - Напугал! - насмешливо оборвал его повествование Азимит. - Тоже Аника-воин, дев да жонок испугался!
     - Так тож смотря каких дев, - стал оправдываться Шретель, - енти уж больно своевольны, как кто им не по ндраву придется - костей не соберет...
     - Енто, того... - поддержал его Малютка Цмок, - сам-то я их в глаза не видал, а только молва про них идет такая, что Шретель в самую точку угодил. Уж лучше стороной их обойти! Да и Голодное поле заодно! Тольки жаль, - он тяжко вздохнул, - другой дороги в Красный Угол нетути...
     - Да уж, куда не кинь, всюду - клин! - махнул рукой Шретель. - По одну сторону Заручейная криница со свитезянками, по другую - клятый курган Карачун, да Дикая заимка Беовульфа-кривого и брательника его меньшого – Мотовило-чихуна. Хоч назад подавайся...
     - И думать не моги! - разозлился Азимит, но, тут же взяв себя в руки, спокойно промолвил. - Хотя насильно вас никто за собой не тащил, отправляйтесь-ка действительно назад подобру-поздорову, а мы с Язгулом вперед поскачем, у него нога, вроде, совсем ожила, за что тебе спасибо великое! А в остальном, не обессудь, но мне спешить нужно!
     - Да ты что, - испугался Шретель, - мы за тобой - как нитка за иглой, куда твой конь бежит - туда и нам путь лежит! Где ты кликнешь - там и мы отзовемся! Ты не сумлевайся, а вот только насчет еды и питья Цмок прав: лучшей бы тут, в лесу подзапастись. Тут за Медвежьим вязлом сразу Росяное озеро проистекает, там ентих что уток, что селезней, что нырков, что другой птицы какой перелетной – видимо-невидимо толкется. Да и водицы в запас не грех взять...
     - Авось и так сие поле Голодное проскачем! - недовольным тоном предположил Азимит. - Эка невидаль - поле!
     - Енто только так сказано - поле, - попытался остановить и образумить его Шретель, - а на самом деле ничего длиньше да ширше во всех Пределах, небось, нетути. Недаром говорят, что на поле Голодном - пуще чем в степи холодной, а кто его перейдет, тот счастье найдет. А что за счастье, спрашивается? А то, что енто поле живым да здоровым из конца в конец перешел...
     - Ну, как знаете, - заупрямился Азимит, - а мне не до охоты! - и он, вскочив на Язгула, направил его назад к тропинке. - За сим прощайте! - кинул он через плечо.
     - Постой! - закричал ему вслед Малютка Цмок. - Торопыга какой!
     - Мы ж к тому, что не поемши, - уже на ходу торопливо пояснял Шретель, - не так споро идти будем!
     Они быстро догнали Азимита, слегка придержавшего Язгула. Гюрята вприпрыжку неожиданно легко для его веса и размеров несся за ними. Размолвка была в момент улажена, Азимит слез с седла, и отряд в прежнем составе и прежнем порядке отправился дальше. Солнце поднялось над редколесьем, пронзив его насквозь своими огненно-золотыми стрелами. Вскоре лес поредел еще больше, и они, наконец, вышли на опушку.
     Перед ними, как уже было сказано раньше, сколько хватало глаз - простиралось Голодное поле. Глядя на него, у каждого зашевелилось в душе недоброе предчувствие. Но неуверенность и страх овладели ими ненадолго. Преодолев их, наши добрые молодцы двинулись дальше и вышли в поле, которое никак нельзя было назвать чистым.
     Тропа на нем, хотя и узкая в лесу, но, тем не менее, на всем своем протяжении хорошо видная и более-менее ровная, тут, на поле, стала петлять в колючем кустарнике и скоро, очень скоро исчезла совсем.
     Идти приходилось по целине, продираясь сквозь кусты, норовившие всеми своими колючками зацепиться за шерсть и одежду. Перунов корень не отставал от них в сем зловредном занятии ни на йоту. Путаясь в ногах, копытах и лапах, так и норовил повалить, оплести, не пустить дальше.
     - Стой! – где-то после получаса пути, окликнул Азимита Шретель. - Слышь, лошадник, пустил бы ты меня вперед! - попросил он.
     - С чего это? - спросил Азимит, ни на секунду не прекращая бороться с нескончаемой колючей стеной.
     - А с того, - ответил Шретель, - что у вас на Полуденном Сходе такой колючей сволочи и в помине нет.
     - Да уж... - уныло согласился торк, с грустью вспоминая шелковистую траву в степях Донара и Хорутана, так ласково стелющуюся под копыта Язгула. - Тут не расскачешься, разве что на двугорбой лошади Камали, только где ж ее тут взять?
     - Вот я и говорю, - отстраняя его, сказал Шретель, - не с руки тебе в ентих краях. Так што, как у нас говорят, не лезь поперед батьки в воду, коли не знаешь броду! А мы народ привычный, трава - она и в лесу трава, и в поле, да и куст тож, хоча и вредный да колючий, слова к им нужны одинаковые...
     Азимит нерешительно пропустил Шретеля вперед. Тот склонился к земле и отдал низкие поклоны на все четыре стороны.
     - Отойди назад маленько, - попросил он Азимита, - и коняку отведи, не мешай шепоты просторно шептать...
     Азимит, хотя и с неудовольствием, но все же послушался его и вместе с Язгулом отступил на несколько шагов назад. Шретель опустился на одно колено и зашептал:
     - Перунов цвет, куст-дедовник, плакун-трава волчец! Плакали вы долго и много, а выплакали мало! Зато через вас сколько слез горьких пролито-вылито. Не катитесь те слезы по чистому полю, не разносите их по дороге нашей. Будьте страшны вы злым разбойникам, злыдням и душегубам. А не дадут вам покориться, утопите их в слезах; а убегут от твоего позорища, замкни в ямы глубокия. А нас пропустите мимо цело-нетронуто. Будь мои слова про вас крепко и твердо. Во имя Перуна-отца и Мусаила-царя, трижды свято!
     Произнеся шепотом свое заклинание, Шретель быстро поднялся с колена и смело шагнул в самые заросли колючего кустарника. И произошло чудо: и кустарник, и трава у него под ногами расступились в разные стороны, образуя узкий коридор. Азимит, не долго думая, тут же поспешил вслед за Шретелем, ведя под уздцы слегка упирающегося Язгула, а за ним поспешили и Малютка Цмок с Гюрятой.
     Теперь, когда колючки перестали мертвой хваткой вцепляться в одежду и тело, а трава оплетать ноги, идти стало значительно легче.
     Но так продолжалось недолго.
     Солнце выкатилось в зенит, и было оно до того огромным, что, казалось, заняло собой все небо. Куда не кинь взгляд - везде его пышущий золотой блин прожигает беспощадными лучами насквозь, поджаривает на пылающем огне и не спрятаться от него в том бескрайнем поле, не укрыться.
     Первым выбился из сил Шретель. Одежда на нем прямо на глазах выгорела и пожухла, став из зеленой такого же ржавого цвета, как вся остальная трава и кустарник на Голодном поле. Жажда мучила его неимоверно. Он уже из последних сил брел впереди всех.
     Азимит то и дело чуть ли не наступал ему на пятки. Ему приходилось все время сдерживать Язгула, пожалуй, единственного изо всех не чувствовавшего жары. Он был бодр и резв по-прежнему, очевидно, благодаря все той же траве-ятрышнику, которую отыскал для него Шретель.
     - Постой! - на сей раз Азимит сам остановил Шретеля. – Лезь-ка ты, брат, в седло! - приказал он.
     - Нет! - отказался Шретель. - Я сам еще могу... Вот, может, передохнем только...
     - Делать привал на таком солнцепеке - совсем ума лишиться надо! - возразил ему Азимит. - Лезь в седло, авось, дальше где тень встретим - там и остановимся, пока солнце не уйдет.
     - Какая уж тут тень... - безнадежным тоном произнес подоспевший Малютка Цмок. - Одно слово, Вражье Овражье начинается, там как в печи: чем глубже, тем жарче. Ах, коли бы водицы испить...
     Азимит уже и сам жалел, что не послушал советов Цмока и Шретеля. Еда еще туда-сюда, сейчас о еде даже, пожалуй, лакомка Гюрята не помыслил бы, а вот вода. При мысли о воде скулы у Азимита свело судорогой. Шершавый, распухший язык еле ворочался во рту, губы запеклись. Он проклинал себя за свое упрямство.
     - Заручейную криницу искать надобно! - подсказал выход Шретель.
     - Хорошо бы... - мечтательно согласился Малютка Цмок. - А как же свитезянки? - тут же забеспокоился он.
     - Да уж как-нибудь, авось столкуемся... - не очень уверенно ответил ему Шретель.
     - Столкуемся! - коротко, без всяких колебаний уверил их Азимит. - А не столкуемся - силой возьмем!
     - Ты, значит, того, - попросил его Шретель, - силой раньше времени не очень-то шербуши! Нам вода нужна, а не кровь. Кровью жажду не утолишь. Мы ж не вампиры, чай... А свитезянки, коли не захотят, то Заручейная криница тебе ни за что не откроется. У меня супротив них заговору нет...
     - Ну ладно, ладно, - остановил его Азимит, - договаривайся с своими сильномогучими сам как знаешь. А я в сторонке постою...
     - Ан нет, - встрял как всегда Малютка Цмок, - навряд ли устоишь в сторонке-то!
     - Почему? - спросил торк.
     - Уж больно красивы, сказывают, - ответил Цмок, - коли у тебя в жилах кровь, а не водица, не утерпишь. Я енто по себе знаю, скольки раз себе слово крепкое давал на ихнюю сестру глазьев не класть, чтоб от греха подальше, а как до дела доходит - моргнуть не поспею, а уж влюбился в нее, проклятую!
     - В кого, «в нее» ? - усмехаясь, спросил Азимит.
     - В кого, в кого, - простодушно отвечал Малютка Цмок, - в ведьму, конешно же! В кого ж еще могет домовик вроде меня втюриться - тольки в ведьму. Уж ежели Сам Кобольд ди Эрст не устоял, то нам, сирым: мне, Багану, скажем, али Вазиле, а то тому же Шишугану - по весне всенепременно планида в ведьму втюриться!
     - Оно само собой так... - забыв о жажде, включился в завлекательный разговор Шретель. - Я тоже, бывало, дай думаю, на ентих никс - нуль внимания, ан глядь, уж с какой-нибудь обязательно за каким кустом кувыркаюсь. А уж о свитезянках и говорить нечего...
     - Так уж и нечего... - стараясь не показать своей заинтересованности, сказал Азимит.
     - Одним языком-то и не опишешь, так уж красота их обольстительна: очи блестят, как звезды небесные, что в озера опрокинулись, а кудри по плечам рассыпаны и звенят музыкой волшебной... Короче, не в сказке сказать, ни пером описать. От такой их красоты невозможной некоторые и помереть умудряются. Хоча, честно сказать, не жалко за такое-то...
     - Ничего, авось сдюжу! - пообещал Азимит. - Ну что, двинулись, что ли? - он подтолкнул Шретеля к Язгулу. - Давай залазь, не гоношись, а то как бы на таком солнце тебе не изжариться совсем. Кто ж с никсами по кустам кувыркаться будет?
     Шретель больше не возражал и послушно взгромоздился в седло. И тут же Гюрята подошел к Малютке Цмоку и, ткнувшись холодным, мокрым носом в его бок, прилег на землю. Цмок понял, что тот приглашает его сесть к себе на спину и отрицательно покачал головой.
     - Нет, я сам, пожалуй! - отнекивался он.
     Гюрята тихонько зарычал.
     - Он говорит, - перевел Шретель, - что так быстрее, а то будем два дня до воды тащиться и еще, чего доброго, от жажды окачуримся.
     - Ну, раз так, - согласился Малютка Цмок, - я не против. Тем более, что весу во мне - самая малость...
     Он осторожно оседлал Гюряту, после чего тот встал на ноги и пристроился к хвосту Язгула. В таком порядке они тронулись дальше. Теперь дело пошло значительно быстрее, хотя солнце жгло совсем уж немилосердно. Жажда мучила всех нестерпимо.
     То тут, то там в полуденной мари мерещилась им вожделенная вода. Ручейки, озера, реки, водопады журчали, текли, низвергались и просто неподвижно, как зеркало, прохладно застывали перед их утомленными глазами.
     Язгул, обманутый сказочными видениями, все время норовил свернуть с узкой тропки, проложенной в колючем кустарнике заговором Шретеля, и понестись напрямик к струящейся воде. Азимит каждый раз с трудом удерживал его, что-то ласково шепча ему на ухо. Прошло около часа, а они все еще брели под палящими лучами солнца. Азимит, Гюрята и даже Язгул с трудом переставляли ноги. Но и Шретель с Малюткой Цмоком, хотя и ехали верхом, чувствовали себя ничуть не лучше.
     - Где ж она - твоя Заручейная криница? - едва ворочая распухшим языком, спросил Азимит у Шретеля.
     - А?.. - очнулся от полузабытья тот. - Что? - он так же как Азимит едва ворочал языком. Губы его запеклись и почернели. - Ты что-то сказал, али мне послышалось?
     - Криница где? - с трудом повторил вопрос Азимит. – Может, и нет ее вовсе?!
     - Есть-то она есть, - покачал головой Шретель, - а вот дойдем ли мы до нее? С ентой марью, того и гляди, ополоумеешь...
     - Точно! - согласился Азимит. - Тебе тоже вода чудится? Или только
     мне одному такой морок?
     - Акиян... - кивнул Шретель.
     - Вот и мне океан да еще целое озеро... - Азимит попытался облизать губы, но у него ничего не вышло. - Как тут отличить, где взаправду вода, а где марь одна?
     - Не боись, - успокоил его Шретель, - я мимо настоящей воды нипочем не пройду...
     Они замолчали и дальше за весь последующий путь не проронили ни слова. На разговоры просто не хватало сил. В полуденной мари видения не только не исчезли, но их стало гораздо больше. Теперь путникам мерещилась не только вода, но и много чего другого: замки, мосты, непроходимые леса, горные вершины и ущелья, люди, всякое невообразимое зверье.
     Поэтому, когда на их пути возникли, как из-под земли, три воина в сверкающих латах, то их все так же в первый момент приняли за очередной мираж. Воины между тем преградили им дорогу, и один из них, в наиболее дорогих украшенных золотом, серебром и драгоценными камнями доспехах, выступил вперед. Подняв вверх правую руку, обтянутую серебряной кольчугой и в перчатке из золотых пластин с каменьями, он подал знак остановиться.
     Язгул звонко заржал и встал на дыбы. От чего, находившийся в полузабытье, Шретель не удержался и, вывалившись из седла, шлепнулся прямо на морду ничего не подозревавшего Гюряты. Тот сперепугу дико взвыл и тоже взбрыкнул, но задними лапами. Малютка Цмок в свою очередь кувыркнулся через голову и всем своим длинным и худым телом обрушился на Шретеля, который, так как следует и не прийдя в себя, сидел на земле, потирая ушибленный бок.
     Когда на него вдобавок ко всем несчастьям сверху свалился двоюродный братец, он, от неожиданности не разобравшись, стал размахивать перед собой кулаками, колотя ими по чем попадя, но чаще всего все-таки по Малютке Цмоку. Малютка, так же не сообразивший, что за враг внезапно и коварно напал на него, не остался в долгу. Пока разобрались, что к чему, успели основательно намять бока один другому.
     Глядя на их беспорядочную потасовку, все три воина дружно рассмеялись. Смех их, несмотря на грозный и решительный вид, звучал удивительно звонко и прозрачно, как будто три ручья звенели в лесной чаще. Но, тем не менее, он решил все дело.
     Именно смех, можно сказать, явился последней каплей.
     Азимит окончательно утвердился в том, что перед ним не маревые призраки, а живые люди - воины в полном боевом вооружении, которые посмели встать ему поперек дороги, да еще теперь издевательски смеются над ним и его товарищами.
     И то ли их смех, что так напоминал журчание ручья, то ли нестерпимый жар полуденного солнца лишил Азимита его привычной расчетливой сдержанности и осторожной предусмотрительности; кровь закипела у него в жилах и ударила в голову горячей струей, окрасив все в его глазах в красный цвет - цвет войны.
     В миг из памяти исчезли все наставления и предупреждения Шретеля. Перед ним был враг, а врагу за всю свою жизнь он ни разу не давал пощады, не показывал ему спину, встречаясь с ним лишь лицом к лицу, а уж терпеть от него насмешки и вовсе не было в его привычках.
     Несмотря на усталость и измученное жаждой тело, он в одно мгновение был готов к бою, все лишнее было тут же приторочено к седлу Язгула: халат, малахай, лук, колчан со стрелами, копье. Он остался в кольчуге, которая была у него под халатом, в левой руке он сжимал небольшой, круглый щит, в правой - плавно изгибалась холодная сталь клинка.
     О жажде и усталости многих дней пути он забыл тут же, как будто их не было вовсе. Кровь бурными толчками билась в каждой клеточке его тела, мускулы напряглись, глаза зорко следили за каждым малейшим движением врага, - все его тело было готово к смертельной схватке.
     Предводитель воинов остался на месте, а двое других стали отступать в стороны, как бы освобождая место для будущего поединка. Азимит повернул голову к своим товарищам и коротко приказал:
     - Расступитесь!
     Язгула он повернул мордой назад и шлепнул рукой по крутому боку. Умный конь сразу понял, что от него требуется: он в три прыжка оказался на достаточном расстоянии от своего хозяина, чтоб тому хватило места для возможного отступления, и там застыл, готовый в любую минуту прийти на помощь. Гюрята тут же последовал его примеру.
     Шретель и Малютка Цмок, наконец, сообразив, что они разят не коварного врага, а беспощадно метелят друг друга, прекратив размахивать кулаками, вскочили на ноги. И тут только Шретель как следует разглядел, что за враг преграждает им дорогу.
     - Азимит! - что есть сил крикнул он.
     Но из его, сожженного жаждой рта, к сожалению, вырвался лишь какой-то едва слышный шипящий звук. Торк, следя за каждым движением предводителя воинов, его даже не услышал. Шретель предпринял еще одну попытку окликнуть его, но она потерпела такую же неудачу, как и предыдущая.
     Между тем предводитель вражеских воинов начал медленно, почти неуловимыми для глаз движениями смещаться в сторону, двигаясь по кругу. Чтобы не оказаться к нему боком, Азимит был вынужден повторять его движения и двигаться в ту же сторону, также по кругу. Поначалу такое перемещение устраивало Азимита, так как в момент встречи он как раз находился почти против солнца и кроме силуэта своего врага почти ничего не видел.
     Теперь же он мало-помалу перемещался во все более выгодную для себя позицию. Правда, на мгновение у него мелькнула мысль, что тот заманивает его в ловушку: то есть, когда они поменяются местами, то два вражеских воина окажутся у него в тылу. Но те отошли достаточно далеко, чтобы суметь сиюминутно вмешаться и с интересом наблюдали за начавшимся поединком. И все же Азимит на всякий случай решил не упускать их из виду.
     Они же, как будто почувствовав его сомнения, стали также смещаться в ту сторону, в которую двигался их предводитель, тем самым все время оставаясь у него перед глазами. Его враг, продолжая ступать по кругу, вот-вот должен был оказаться лицом против солнца. Но не успел Азимит порадоваться тупоумию врага, который самостоятельно ставил себя в самые невыгодные условия, как тот оказался на том месте, с которого он сам начал свое движение.
     И тут Азимит понял все коварство своего врага. Лучи солнца, отразившись в серебре, злате и драгоценных камнях его доспехов, тысячами острых, беспощадных игл впились в его, ничем не защищенные, глаза. Противнику же солнце было нипочем, так как на его высоком шлеме спереди выдвинулся козырек, который защитил глаза от ярких лучей.
     Азимит же в один миг был ослеплен. А враг, тотчас добыв из ножен длинный меч, стал наступать на торка, легко вращая клинком над головой. Казалось, у Азимита нет уже спасения, и он сейчас же бесславно падет под беспощадным ударом на глазах своих товарищей. Даже быстрый, как стрела, Язгул не поспел бы ему на помощь...
     Спасительное решение пришло к ослепленному Азимиту само собой. Прежде чем его осознал мозг, тело само проделало все необходимые движения. Он неожиданно для своего врага согнулся пополам, сильно оттолкнулся от земли двумя ногами и прямо у него под рукой, едва уйдя из-под прямого удара меча, нырнул вперед ласточкой, раскинув руки в стороны.
     Острие его кривой сабли в момент полета со свистом чиркнуло по кольчуге врага, не разрубив ее, но, видимо, нанеся болезненный удар владельцу. Тот охнул и схватился свободной рукой за бок.
     Азимит же, пролетев мимо него, кувыркнулся через голову и в мгновение ока был вновь на ногах, очутившись на том же самом месте, где застало его начало поединка. В глазах у него было все еще темно от ослепительного блеска вражеских доспехов, но он сиюминутно повернулся к своему врагу лицом. Тот тоже, держась за бок, успел повернуться. Все опять возвратилось на круги своя.
     Враг попробовал повторить свой маневр, то есть он стал вновь двигаться по кругу, но, правда, на сей раз в другую сторону. Хотя зрение медленно возвращалось к Азимиту, он больше не поддался на коварную уловку. Что-то подсказало ему, что пока шлем защищает голову врага не только от ударов сабли, но и от нестерпимого солнечного света, у того будет в бою серьезное преимущество.
     И для того, чтобы уровнять шансы, нужно каким-то образом его этого преимущества лишить.
     Посему Азимит, не двигаясь с места, сосредоточил все свое внимание на шлеме врага. Тот еще не успел далеко продвинуться по кругу, а потому представал перед слезящимися глазами торка в виде большого мутного пятна, сужающегося кверху. Вот эта вершина и была целью Азимита. Он сделал вид, что собирается после недолгого колебания, как и в прошлый раз, двинуться по кругу, в том же направлении, в котором двигался его враг. Тот, обрадовавшись, что уловка и на сей раз удалась, ускорил свое движение.
     Азимит же, который лишь делал вид, что отступает, на самом деле оставался на месте. Тапкому хитрому приему его когда-то обучил Знич Яниха-Шойдега и теперь, видя что враг введен в заблуждение, он вспоминал его уроки с большой благодарностью. В результате Азимит и предводитель вражеских воинов вдруг оказались лицом к лицу, что было полной неожиданностью для последнего.
     Азимит, наоборот, с нетерпением только того и ждал.
     Когда враг оказался прямо перед ним, он применил еще один коварный прием, которому его обучился Знич Яниха-Шойдега. Дико визжа, он стал беспорядочно размахивать перед собой саблей, делая вид, что он по-прежнему ничего не видит, и в тот момент, когда враг, уверившись в том, что перед ним беспомощная жертва, отвел руку с мечом, собираясь пронзить его насквозь, легко отступил на шаг в сторону и с размаху ударил саблей наискось, целя противнику в голову.
     Удар был не совсем удачен, так как струящиеся из глаз слезы все еще мешали ему ясно видеть цель. Он не промахнулся, но попал только по самой верхушке шлема, сбив его наземь, но оставив голову целой и невредимой. И тут пришел черед Азимиту оторопеть, в изумлении застыв на месте.
     Когда шлем слетел с головы врага и со звоном покатился по твердой, как железо, потрескавшейся от жары земле, из-под него золотым водопадом хлынула и рассыпалась по плечам ослепительная волна золотых волос. Тугие локоны засверкали на солнце, затмевая своим сиянием даже блеск драгоценных камней на кольчуге и оружии. Кроме того, на него глянули глаза, прекрасней которых он не видел за всю свою жизнь.
     Если всю глубину двух озер с опрокинутым в них безоблачным небом собрать вместе и окунуться в нее, все равно невозможно передать чудную их прохладу и прелесть. Азимиту показалось, что он тонет в их бездонной глубине и спасти его от такой коварной напасти не сможет уже никто.
     «Очи блестят, как звезды небесные, - вспомнил он слова Шретеля, - а кудри шелестят и звенят волшебной музыкой...»
     И тут же, как бы в подтверждение Шретелевых слов, неведомо откуда взявшийся в такую сушь порыв ветра тронул золотые волосы свитезянки, и те нежно и печально зазвенели. И от тех волшебных звуков такая неземная светлая грусть охватила его, что он беспомощно опустил руку с зажатой в ней саблей и застыл беззащитный перед представшим ему сказочным видением.
     Свитезянка, а это была именно она, воспользовавшись его замешательством, ударом меча выбила у него из рук саблю и, навалившись на него всем телом, повалила навзничь. Он только успел обхватить ее за талию, и они, обнявшись, покатились по земле. Волшебные глаза оказались в такой устрашающей близости от его глаз, что Азимит почти утратил волю и лишь крепко продолжал обнимать ее за талию, чувствуя под тонкой, не сковывающей движений кольчугой гибкое девичье тело.
     «Моргнуть не успеешь, как влюбишься, - в тот же миг вспомнилось ему, - красота их обольстительна...»
     И он понял, что слова Шретеля были пророческими словами. Где бы он теперь ни был, до конца своей жизни не уйти ему из-под власти ее глаз, не убежать, и даже не ускакать на самом быстром во всем Хорутане скакуне. И не отдавая себе в том отчета, он все крепче сжимал свитезянку в своих объятиях. Впрочем, она отвечала ему тем же.
     Он с удивлением чувствовал, что от ее свежего дыхания, как от весеннего ветра, кожа на его лице, опаленная солнцем до черноты, оживает, обретает былую упругость. От мучительной жажды не осталось и следа, как будто, обняв ее, он припал к чудесному источнику и тот щедро напоил его новыми живительными соками.
     Но сила, которая влилась в него, была совсем другой, чем та, что прежде помогала ему во всех схватках брать верх. Не было в ней злобы и азарта, не было и ненависти к врагу, а была лишь безмерная радость от полноты жизни - от яркого солнца, синего, безоблачного неба, и даже Голодное поле показалось ему вдруг не таким уж унылым и безрадостным. Как будто и не было оно Вражьим Овражьем, и травы не пожухли, а зеленели вовсю.
     Он почувствовал, что объятия уже не сжимают его мертвой хваткой, а нежится он в них, как когда-то в том далеком детстве, о котором он даже не вспоминал, а просто иногда, очень-очень редко приходило к нему в сладком сне нечто, оставлявшее расслабляющую боль в груди, чего, проснувшись, он никогда не мог даже четко себе представить.
     «Может, это и есть смерть...» - подумал он, впрочем, без всякого страха.
     Недаром плешивый Жаж Шаммай-Баргиора часто говорил, что нет ничего слаще смерти.
     «Но только тогда, когда придет ее срок!» - всегда добавлял он.
     «Неужели же пришел срок моей смерти?» - вкушая сладость нежных объятий, задавал себе вопрос Азимит Али Дон; и мысли его текли лениво и плавно, как светлые воды в самом широком месте Израй-реки, после того как она уже слилась с Сафат-рекой и катится к Хвалынскому морю.
     «Азимит... - донеслось до него сквозь сладкий полусон - Азимит...»
     «Кто же это меня зовет?.. - подумал он, с трудом разлепляя глаза, как будто затянутые липкой паутиной. - Умер я или не умер? Умер я или не умер?!» - назойливая мысль нудно зудела и жужжала в мозгу, как муха, попавшая в ту же паутину.
     Новая волна пряной свежести нахлынула на него и захлестнула, увлекая за собой в неведомые глубины наслаждения прохладой и покоем. И если бы не жужжащая проклятая муха... Муха... Как паук муху паутиной... Какой покой... Умер я или не умер?.. Азимит!...Опять эта муха... Как паук муху... Как паук муху!
     Он вздрогнул и, из последних сил разрывая путы сладкого наваждения, попытался оттолкнуть от себя свитезянку. Как ни странно, ему легко удалось освободиться от нежных объятий, и он тут же вскочил на ноги. Она тоже уже была на ногах и, глядя на него, еще не пришедшего в себя, пытающегося стряхнуть волшебные чары, для чего изо всех сил трясущего головой, звонко смеялась своим ласковым серебристым смехом.
     - Как звать тебя, молодец? - голосом, еще более нежным, чем ее смех, спросила она.
     - Азимит Али Дон! - после недолгого раздумья ответил он. Дело в том, что имя свое он вспомнил не сразу. И даже сейчас он не совсем был уверен, что это его настоящее имя.
     - Что ж у тебя за имя такое заморское? - спросила свитезянка.
     - Какое есть... - буркнул Азимит. - А тебя как звать? - в свою очередь спросил он.
     - Свента! - звонко ответила она.
     «Свента, - тут же вспомнились ему врезавшиеся в память слова Шретеля, - предводительница свитезянок... Кольчуга на ней серебряная, золотом увита, скатным жемчугом усаженная...»
     Все вроде сходилось.
     И лик ее светлый, прекраснее которого он себе и представить не мог, и голос, и локоны золотых волос, звенящих на ветру, как струны лиры под пальцами искусного музыканта.
     «А еще песни поют - слаще тех песен вовек не услыхать, только упаси тебя Мусаил их заслушаться...»
     И хотя он и не слышал еще ее песен, но если они так же заманчивы, как ее волшебное дыхание, опутавшее его с ног до головы сладкими оковами, то прав Шретель - бежать от них нужно, зажав уши, без оглядки.
     Но бежать ему от нее совсем не хотелось. А хотелось ему больше всего смотреть на ее писаную красу, не отрываясь, хоть всю жизнь, а еще слушать ее голос, пусть даже ничего не поющий, потому что каждое слово в ее устах все равно звучало как песня.
     - Свента! - про себя повторил он.
     Имя тоже звучало, как волшебная музыка. И он знал, что этой музыки ему не забыть ни за что в жизни.
     - Что ж ты молчишь, молодец! - вновь услышал он ее звенящий голос. - Или только сражаться можешь? - в ее словах ему почудился дразнящий вызов. - Хотя воин ты великий! - признала она. - Еще никто меня шолома не лишил...
     - Счастье, что промахнулся малость! - вырвалось у него. - Чуть ниже - никогда б не простил себе...
     - Чего не простил бы? - понизив голос почти до шепота, спросила она.
     - Что сгубил такую красоту неземную... - вырвалось у него, но он тут же замолк, потупив взор.
     Свента счастливо засмеялась.
     - Меня не так-то просто погубить! - сказала она.
     Но в ее устах такое самоуверенное утверждение не прозвучало хвастовством. Азимит, например, сразу поверил ему.
     - Простая сабля мне вреда не причинит... – продолжала Свента. – Еще не сковали цверги такого оружия, чтобы одолеть принцессу свитезянок. Тут нужно булат ковать на небесном огне, да в молоке Перуновых кобылиц остужать, да слово сильное знать, да злобу черную в сердце иметь, чтобы рука поднялась... А ты, молодец и саблю себе выкуешь, и слово заветное вызнаешь, а вот злоба в сердце твоем верном не поселится во веки веков!
     Ее слова звучали, как светлый заговор. Азимиту вдруг показалось, что они одни на всем белом свете и что знает он ее чуть ли не с самого своего рождения, и ближе и роднее у него никого нет... Он огляделся по сторонам: и вправду все остальные, присутствующие при их разговоре - и Малютка Цмок, и Шретель, и Гюрята с Язгулом, и обе сопровождавшие Свенту свитезянки, - застыли неподвижно и, видимо, не слышали ни одного слова.
     Это было чудо, которое она сотворила лишь для них двоих, сделав так, что они при всех остались наедине друг с другом.
     - Но победить меня ты все-таки победил, молодец, - нежно сказала она, - и из сетей моих сладких нашел в себе силы выпутаться, а такое чудо тоже до сих пор никому не удавалось, а посему, как велено по закону, проси у меня - чего хочешь!
     Азимит задумался. Больше всего на свете ему хотелось просить, умолять ее о том, чтоб не гнала его, а оставила служить при себе - хоть воином, хоть слугой, а хоть и рабом бессловесным. С трудом он сдержал свой безумный порыв.
     В нем сначала шепотом, а потом все громче и настойчивей зазвучали слова Могал-Дифара, произнесенные устами старухи Аги-Шанаку:
     «Проклятье на тебе и роде твоем! И, чтобы снять его, нужна сила великая и страшная!»
     Разве мог он ослушаться Всемогущего и Всевидящего Билюкая?
     - Свента! - сказал он. - Я прошу тебя лишь об одном, - каждое слова он вырывал из себя, как с кровью куски от своего сердца, - укажи мне путь к Пятому углу!..
     Ему показалась, что сверкнула слепящая молния, и грянул могучий гром. Все от той яркой вспышки и громового удара как будто ожили, прохлада и свежесть куда-то испарились, а солнце, вновь безжалостно горя посреди неба, обожгло его с ног до головы. Свента прямо у него на глазах как будто стала старше - усталая и печальная.
     - Нет, Азимит Али Дон, - тихо сказала она, - не в моей власти ни стать у тебя на пути поперек, ни указать его. Тот, кто послал тебя искать Пятый Угол, могущественнее меня, и твой путь в его руках... Если бы я могла пройти его вместо тебя или хотя бы защитить и оберечь... Но ты должен пройти его сам... И только тогда ты сможешь вернуться сюда... ко мне...
     Слова, и он это хорошо видел, давались ей с не меньшим трудом, чем ему самому, и от того жестокая сила все мучительнее сжимала его сердце. Чувства, каких он раньше никогда не испытывал, захлестнули его.
     - Свента! - на сей раз вслух произнес он.
     - Вот...
     У нее в руках появилась фляга, отделанная золотом и серебром, украшенная жемчугом так же, как и ее кольчуга. Сразу было видно, что их сработал один мастер. Она протянула ее Азимиту.
     - Возьми! - сказала Свента. - По крайней мере, она охранит тебя от жажды на всем твоем пути! Пей из нее - и знай - это мои светлые слезы с тобой; трудно будет - коснись ее, как коснулся бы меня, - и знай, что я жду тебя; а ранен будешь, плесни водой на рану - и заживет она... - голос ее становился все тише, и сама она, как будто льдинка на солнце, истончалась, превращаясь в легкую дымку, пока не исчезла совсем.
     Азимит остался стоять с флягой в руках. Он оглянулся. Свитезянки, сопровождавшие Свенту, таинственным образом пропали вместе с ней. А его спутники стояли на солнцепеке очумелые, как будто только что очнулись от продолжительного сна.