"Я знаю, что, несмотря на все уверения в искренности и правдивости, требовательный читатель не поверит истории, которую я хочу рассказать. Я и сам не стал бы слушать ничего подобного, обвинив рассказчика в пренебрежении логикой и здравым смыслом в угоду тому, что многие издатели, жаждущие легкого обогащения, называют занимательностью.
Но жить мне осталось чуть больше суток, послезавтра на рассвете за мной придет палач, и холодное прикосновение затягиваемой на шее петли не дает мне спать уже которую ночь, ожидая превращения из воображаемого в реальность. Какой мне смысл лгать?
Я хожу по своей камере, отмеряя четыре шага от окна к двери и шесть шагов по диагонали, от двери к кровати, и мучительно размышляю над тем, как могла бы пойти моя жизнь, если бы не злосчастная прогулка с М. Я мог бы отказаться от прогулки под невинным предлогом придуманной болезни, тем более, что у меня действительно болела голова, должно быть, по причине внезапной для этого времени года перемены погоды. Но головная боль подвигла меня к совершенно иному решению, и Шарлотты не было рядом в тот момент, чтобы дать мне здравый совет. Я уже не помню, по какой причине моей жены не оказалось дома, когда М. заехал за мной в своем экипаже. Память моя странным образом выбирает события, которые, как ей кажется, достойны запоминания, и отвергает то, что, по ее мнению, не заслуживает внимания. Я не властен над своей памятью, и до некоторых пор мне казалось, что это нормальное свойство человеческой натуры. Судья убедил меня в обратном, но не излечил этой моей болезни, поскольку был призван врачевать недуги общества, а не человеческого сознания.
Итак, Шарлотты не оказалось дома, и я встретил М. с распростертыми объятиями. По правде сказать, мы не виделись всего трое суток, а в последний раз выпили немало стаканов разбавленного "Божоле" и отдали дань вечному, как мироздание, спору о том, достойно ли для мужчины жить за счет женщины. Я не буду называть конкретного имени, из-за которого возник спор, поскольку имя это не имеет значения для моего повествования, и, к тому же, каждый, кто находился в Париже в те жаркие дни августа 18.. года, знает это имя и вспомнит его без моей подсказки.
- Послушайте,- сказал М. после того, как мы обменялись приветствиями.- У меня есть для вас интересное предложение.
- Если вы хотите продолжить давешний спор,- ответил я,- то увольте, я остался при своем мнении, и не думаю, что у вас, друг мой, появились какие-то новые аргументы в пользу этого развратного типа, ибо, как я считаю, его поступки невозможно назвать иначе.
- Нет, нет,- сказал М.- Мое предложение касается высказанного вами не так давно желания посетить "Шарман".
Признаться, я не смог вспомнить, когда высказывал М. это свое желание. Не мог я, однако, отрицать и того, что подобное желание действительно мучило меня одно время месяц или два назад, но, будучи человеком, от природы достаточно стеснительным, я вряд ли стал бы делиться своими тайными мыслями с М., зная его стремление воплощать в жизнь то, что имело к тому хотя бы малейшую возможность.
- "Шарман",- пробормотал я, придя, независимо от своей воли, в состояние странного возбуждения.- Не кажется ли вам, друг мой, что людям нашего с вами круга как-то не с руки появляться в подобном заведении?
М. рассмеялся и сказал:
- О, конечно, не с руки, но вот вам плащ, я надену такой же, и кто тогда сможет сказать, к какому кругу общества принадлежат их обладатели?
Я взял в руки кусок потертой материи странного серого цвета, похожего на цвет старой амбарной крысы. Нужно было обладать изрядным воображением, чтобы назвать плащом эту грязную тряпку с завязками на шее. Не могло быть и речи, чтобы надеть на себя это непотребное изделие, сработанное не портным, а, скорее, сапожником, решившим отдохнуть от надоевшей работы. Я так и сказал М., что нисколько не уменьшило его энтузиазма. Оказалось, что, кроме плаща, он приготовил еще и шляпу, столь же безобразную и, к тому же, огромных размеров, с полями, закрывающими половину лица. Я сопротивлялся, но, каждый, кому знаком настойчивый, если не сказать больше, характер М., может предвидеть, что сопротивление мое, первоначально отчаянное, сменилось довольно быстро вялым отрицанием, и дело кончилось тем, что полчаса спустя мы покинули дом.
- Ничего, ничего,- говорил М.,- я понимаю ваши сомнения, друг мой, но доверьтесь мне, такого приключения вы не испытывали ни разу в жизни, а в нашем вялом существовании непременно должны быть встряски, иначе что же вы будете вспоминать в старости, сидя у огня в окружении постаревших детей и дерзких внуков, ни во что не ставящих величие отошедшей в прошлое эпохи?
Пожалуй, у меня было что возразить по поводу упомянутого величия, но М. не давал мне и рта раскрыть, должно быть, он и сам чувствовал себя не в своей тарелке. Приказав кучеру ехать через Клиши в сторону Сен-Дени, М. откинулся на спинку покрытого бархатом сидения и погрузился в столь глубокомысленное молчание, что мне ничего не оставалось, как разглядывать вечерние улицы и размышлять о предстоящем приключении. Во мне опять проснулись смутные страхи. По характеру своему я вовсе не был склонен к излишней игре ума и странному порой времяпрепровождению современной молодежи. Отец мой бывал строг чрезмерно, и я подозревал, что сам буду со временем столь же строгим учителем для своих детей, которых, впрочем, мне пока вовсе не хотелось иметь.
- Эй, Жюль,- произнес М., наклонясь вперед,- поверни-ка за угол и остановись. Будешь ждать нас здесь.
Когда мы покинули экипаж, вокруг была кромешная тьма. Фонари не горели. Улица, на которой мы оказались, представилась мне склепом, и, подняв голову, я не увидел ни одной звезды, хотя знал точно, что небо было безоблачным - когда мы вышли из дома, на востоке стояла огромная оранжевая луна. Вовсе не в таком месте, как мне представлялось, должен был находиться известный ночной притон "Шарман".
Я сразу же споткнулся, и М. твердо ухватил меня за локоть.
- Дорогой друг,- сказал он.- Не оступитесь, справа будет сейчас довольно крутая лестница.
Он не сказал, придется нам подниматься или, напротив, спускаться в преисподнюю, и я начал слепо шарить рукой, нащупывая перила. Я действительно едва не оступился и не покатился кубарем - лестница вела вниз, и перил здесь не было. Я насчитал тринадцать ступеней, и, должно быть, М. считал тоже, потому что на счете "четырнадцать" он сказал:
- Все. Протяните руку и толкните дверь.
Я выполнил указание, и мы очутились в низкой, но большой комнате, тускло освещенной десятком свеч в стоявших на полу канделябрах высотой в человеческий рост. Посреди комнаты лежал огромный персидский ковер с причудливым восточным орнаментом, а люди, которые находились здесь, выглядели тенями и вели себя, как тени: молча скользили из тьмы во тьму, некоторые неподвижно расположились на ковре, и единственным существом, выглядевшим живым в этом царстве Аида, оказался сухой старичок в камзоле ветерана старой наполеоновской гвардии. Он возник перед нами совершенно неожиданно, вынырнув, вероятнее всего, из второго круга дантова Ада, и мне показалось, что от старичка исходит явственно ощутимый запах серы.
- Приветствую вас, господа,- сказал он,- и прошу следовать за мной.
Мне все меньше нравилось это приключение, от него веяло не столько тайной, сколько чем-то противозаконным и неприличным. Я уже догадался, что М. привел меня вовсе не в "Шарман", здесь находился один из многочисленных парижских притонов, где люди низших кругов, простолюдины и всякое отребье, грузчики, матросы и бездомные курили опий, а, возможно, и предавались разврату, о сути которого я имел весьма смутное представление и, сказать по чести, не имел ни малейшего желания узнать в подробностях. Но М. энергичным шагом последовал за стариком, его пальцы цепко держали меня за локоть, и мне не оставалось ничего иного, как поспешить следом. Мы прошли в соседнюю комнату, оказавшуюся подобием монашеской кельи, где стояли два топчана, а единственная свеча на маленьком низком столике в углу не позволяла разглядеть никаких деталей обстановки.
Стукнула дверь и, обернувшись, я понялл, что мы с М. остались вдвоем.
- Располагайтесь, мой друг,- сказал М., сбрасывая плащ на пол.- Располагайтесь, вот ваша трубка, и учтите, это только начало, это, как бы сказать поточнее, лишь прелюдия, без которой симфония не сможет быть разыграна даже самыми лучшими оркестрантами.
- Но в чем суть предложенного вами приключения? - спросил я хриплым голосом; слова с трудом давались мне, с ужасом я ощутил, что воздух в этом склепе уже наполнен какими-то парами, лишавшими меня воли.
- О, мой друг,- сказал М., и голос его звучал так же напряженно, как мой,- уверяю вас, что не знаю, потому что здесь каждый переживает собственное приключение. В прошлый раз я был халифом, а сейчас, вполне возможно, стану рабом. Вы же, друг мой... Я надеюсь, что вы увидите себя тем, кем всегда мечтали стать, но даже в глубине души не признавались в том самому себе. Здесь просто раскрываются души, вот и все.
Я опустился на топчан, в моей руке оказалась длинная трубка, я с опаской поднес ко рту мундштук, но первая же затяжка оказала столь странное действие, что я предпочел снять обувь и поудобнее устроиться на топчане, скрестив ноги наподобие турецкого паши.
Никогда прежде я не курил опия, не имел к тому склонности и желания, и, если бы не настойчивость М., которой я не сумел противостоять, то никогда в жизни не оказался бы в этом или ином заведении подобного рода. Возможно, для заядлых курильщиков действие первой затяжки было привычно, как восход солнца, я же ощутил, как по жилам потекла горячая жидкость, и сердце начало биться в унисон моему участившемуся дыханию. Я сделал еще одну затяжку и закрыл глаза, потому что мне показалось, что тело мое воспарило, я поднялся под потолок и увидел комнату сверху. Комната была пуста, свеча освещала только две груды материи - два плаща, брошенные на пол.
Вероятно, опий делал человека невидимым? Или душа переставала видеть бренную оболочку, различая суть явлений, а не их видимые контуры? Я позвал М., но ответом была тишина, а голос мой был молчанием, еще более полным, нежели обычная тишина, в которой всегда есть место каким-то звукам - шелесту горящего пламени, например, или шороху ворсинок ковра...
Должно ли было быть именно так? Или мои ощущения представляли собой нечто особенное, присущее только мне одному? Я не знал. В следующее мгновение я обнаружил, что опять сижу, скрестив ноги, и водворение души в тело показалось мне настолько противоестественным, что я немедленно сделал еще одну затяжку.
Неизъяснимое блаженство охватило меня, и я знал уже, что способен сейчас на то, на что не был бы способен в обычной жизни, представившейся мне сейчас унылым и никчемным существованием. Я протянул руку к стене и погрузил по локоть в неподатливый камень, оказавшийся подобным пуховой подушке. Я рассмеялся и вскочил на ноги, опять поднявшись едва ли не под потолок. Я увидел перед своими глазами паучка, который плел свою паутину в углу между потолком и стеной. Дунув, я согнал паучка и разорвал паутину, а дунув сильнее, загасил свечу, оставшись в полной темноте и совершенно забыв о присутствии М., если мой друг все еще действительно присутствовал в этой комнате, а не обратился в бесплотный дух, вытекший отсюда через щель под дверью.
Я последовал за ним, но оказался не в той комнате, где нас встречал бывший наполеоновский гвардеец, а в совершенно другом помещении, более похожем на оружейный склад. Здесь стояли у стен старинные аркебузы в деревянных стойках, висели на щитах ружья и пистолеты с богатыми орнаментами на рукоятях, чуть повыше блестела сталь - это были сабли, кинжалы, шпаги, рапиры, морские кортики, оружие на любой вкус. Блеск стали поразил меня, потому что комната не была освещена, в ней царил глубочаший мрак, и все же я видел. Я видел все вокруг, и, протянув руку, я снял со стены изящный кинжал, рукоять которого была инкрустирована странным восточным орнаментом, а по обеим сторонам блестели два крупных бриллианта.
Оружие легло мне в руку легко и удобно, я ощутил неожиданный прилив сил и, одним прыжком преодолев пространство комнаты, обнаружил дверь и прошел сквозь нее, как сквозь туманную преграду, почувствовав лишь прикосновение, подобное прикосновению влажного собачьего языка.
Я был на улице, в середине темного квартала, и сейчас я не мог бы сказать, в какую именно дверь мы с М. вошли некоторое время назад. Возможно, та дверь находилась и вовсе на другой улице. Возможно, с тех пор прошло уже несколько часов. Ощущение времени исчезло, и лишь логически я мог предположить, что прошло не более шести или семи часов, поскольку еще не начало светать.
Какая-то тень мелькнула передо мной, и я подумал, что это, должно быть, мой друг М., последовавший за мной и теперь готовый показать мне предложенное им приключение. Я позвал его по имени, но в ответ не услышал даже эха. Все та же тень скользила во мраке между домами - бесплотная и полупрозрачная, в тусклом свете единственного на весь квартал фонаря я видел, как сквозь тень просвечивают бурые кирпичи. Это был не М., тень была женской, длинное платье волочилось по мостовой, и я подумал, что при жизни женщина, несомненно, была очень красива. Об этом говорили гордый поворот головы, высоко поднятый подбородок. Я не мог разглядеть черт лица, для этого здесь было слишком темно, и одним прыжком приблизился к тени, потустороннее происхождение которой было для меня совершенно очевидно. Это был призрак, и явление призрака на темной парижской улице представлялось мне вполне естественным.
Острое желание сделать еще одну затяжку заставило меня пожалеть об оставленной в покинутой комнате трубке, но я немедленно обнаружил, что до сих пор сжимаю ее в левой руке (в правой я держал кинжал). Остановившись на мгновение, я втянул в легкие горячий дым и не замедлил убедиться в том, что на улице стало чуть светлее, а призрак приобрел более плотные телесные очертания, хотя и продолжал удаляться от меня быстрыми бесшумными шагами.
Еще мгновение я потратил на то, чтобы принять решение: с одной стороны, следуя простой логике, я должен был сделать побольше затяжек, чтобы лучше видеть и чтобы заставить призрак стать материальным; с другой же стороны, оставаясь на месте и раскуривая трубку, я непременно упустил бы женщину, сколь бы эфемерным ни было это видение.
Я затянулся один раз и бросился вслед.
Я  мчался по темной улице, дома смотрели на меня черными провалами окон и, как мне казалось, эти огромные глазницы расширились еще больше от охватившего их ужаса: они видели встречу материального с потусторонним, и эта встреча ужасала. Ужас, исходивший от окон, домов и самой мостовой, предупреждавшей меня об опасности гулким стуком, не мог не передаваться и мне, я ощущал, что все менее и менее способен контролировать собственные поступки, и что мое внутреннее "я" громко призывало меня остановиться и вернуться назад, отыскать М. и отправиться домой. И, тем не менее, нечто, имевшее ко мне весьма смутное отношение, будто таран, толкало меня в спину - если бы я попробовал остановиться, то непременно не удержал бы равновесия и повалился лицом вперед, на камни мостовой. Возможно, именно этот страх разбить себе лицо и заставлял меня мчаться, будто гончая, вместо зайца загнавшая матерого волка?
Завернув за угол, я увидел, что женщина остановилась у витрины, закрытой на ночь массивными ставнями. Она стояла, полуобернувшись в мою сторону, будто ожидала моего появления, и наши взгляды впервые встретились.
Святые угодники! Непреодолимая сила уперлась мне в грудь, будто я налетел на невидимый забор, расплющился об него, растекся вязкой жидкостью, в глазах моих потемнело, улица потеряла очертания, и лишь женщина осталась такой, какой и была - изумительный разлет бровей, иссиня-глубокие глаза, волосы, спадавшие до пояса, вырез платья открывал высокую грудь, вздымавшуюся от волнения, рука женщины была протянута ко мне, и я понял, что это именно она остановила меня, я ощутил прикосновение воздушных пальцев, острый ноготок впился мне в кожу под левым соском.
Я остановился и не упал, как ожидал еще мгновение назад, - напротив, я стоял, будто зажатый в тиски: сзади в спину мне уперлась рука, толкавшая меня вперед, а спереди незнакомка нежной ручкой сдерживала мои поползновения приблизиться, чего я хотел сейчас больше всего на свете.
Никогда прежде я не видел в своей жизни женщины более прекрасной и более недоступной. Стена дома уже не просвечивала сквозь ее эфемерную фигурку, это был не призрак, но человек во плоти и крови, желание прикоснуться к незнакомке или хотя бы обменяться с ней словом оказалось сильнее всех охвативших меня страхов, и я, чувствуя сдавленность в груди, сказал:
- Мадемуазель, позвольте...
Я не успел закончить фразу. Обе силы внезапно отпустили меня, я был волен теперь двигаться или стоять на месте, но прекрасная незнакомка исчезла. Мне почудилась мелькнувшая тень где-то далеко впереди, и легкий то ли вздох, то ли отголосок смеха коснулся моих ушей.
Я стоял посреди улицы, будто пьяный, ищущий твердую опору для своего теряющего равновесие тела. Мысли путались.
Меня посетило острое желание сделать еще затяжку, вдохнуть опять горячий дым, возбудивший во мне способности и желания, о которых я не подозревал прежде. Я поднял руку и не обнаружил в ней вожделенной трубки. Она исчезла! Вероятно, я выронил ее, когда, подгоняемый желанием, бежал за незакомкой по темной улице. Сейчас вокруг меня стало гораздо светлее, это был какой-то непривычный серый сумрак, в котором предметы не отбрасывали теней, но я даже под страхом смерти не сумел бы найти обратную дорогу. Свернул ли я на эту улицу из переулка справа? Или прошел через маленькую площадь слева? Я не знал. Дома были мне незнакомы, я никогда прежде не бывал в этой части Парижа.
Мне не оставалось ничего другого, как пойти вперед в слабой надежде увидеть ту, за которой я столь бездумно последовал. Дойдя до угла, я оказался на развилке сразу шести улиц, расходившихся в разные стороны подобно лепесткам цветка. Я застыл в недоумении и только тогда почувствовал в правой руке какую-то тяжесть. Это был нож, тот, что я взял в оружейной комнате, и, оказывается, до сих пор сжимал в ладони. Ну отчего бы мне в пылу погони не выронить именно это, совершенно не нужное мне, оружие? Почему я потерял трубку?
Что-то мелькнуло вдалеке на одной из улиц - тень? человек? ангел? Я бросился следом даже прежде, чем мой мозг успел осознать, что это была она, моя незнакомка. Он шла, не торопясь, улица была пустынна, женщина не оглядывалась, ступая по камням мостовой совершенно бесшумно. В сером тумане она выглядела белым парусом. Она была надеждой, той самой единственной надеждой, что скрашивает жизнь, не позволяя человеку стремиться к вечному сну забвения. Я понесся вперед, как мне казалось, огромными прыжками, будто сорвавшийся с цепи пес, почуявший ускользающую добычу. Должно быть, я производил немало шума, потому что незнакомка обернулась, и наши взгляды встретились опять.
Я остановился. Я смотрел в ее глаза, чувствуя, как холодеет кровь в моих жилах. Это были глаза мертвеца. В пустых глазницах чернела бездна. Она всасывала в себя мысли, ощущения, все, чем жив человек. Эта женщина была - Смерть. Теперь, когда пелена, вызванная действием опия, упала с моих глаз, я увидел, наконец, то, чего просто не воспринимал раньше. Под белым балахоном скрывались очертания вовсе не влекущего женского тела, это были четкие линии скелета. Прекрасные волосы, едва не лишившие меня ума, оказались золотистым сиянием, окружавшим череп. Оскаленный рот раскрылся, и вместо звенящего женского смеха из него вырвалось низкое рычание, будто на охоту вышел чудовищный в своей мерзости хищник.
Этот хищник охотился за мной. Он заманил меня сюда, на эту улицу, заканчивавшуюся тупиком. Он смотрел мне в глаза, обливая адской чернотой, в которую мое сознание погружалось со скоростью идущего ко дну, груженного медными слитками, судна.
Неужели именно так приходит к людям Смерть? Завлекает неземным прекрасным образом, а потом оборачивается пустотой?
Я двигался вперед медленными шагами, не отрывая взгляда от зовущей черноты глазниц, будто кролик, готовый полезть в пасть удава и даже счастливый от того, что ему оказана великая честь насытить ненасытного хищника. Кровь в моих жилах замерзла, обратилась в лед, мысли мои замерзли, обратившись в единственное, беспрестанно повторяемое "смерть, смерть, смерть"... Замерзло все вокруг, но так и должно было, наверное, быть: когда исчезает жизнь, исчезает движение материи, остается лишь бесплотный дух, который и должен либо воспарить в небеса, либо низвергнуться в Ад. Небеса вряд ли были ко мне благосклонны, я немало грешил в жизни, и когда же мне было в этом признаться, если не сейчас? Разве не я довел до смерти родного отца, когда подделал вексель, лишив его огромной суммы, и он, не желая предавать позору собственного сына, наложил на себя руки? Разве я не отказался жениться на Люсьен после того, как она, бедная, любящая, но не любимая, сообщила мне, что ждет ребенка? И разве она, не желая навлечь на себя позор и презрение, не отправилась в кремизанский монастырь в Шато, где и жила уже пять лет, а я даже не знал, родила ли она мне сына или дочь, или сделала с собой что-то, лишившее ее этого плода и вместе - способности в будущем стать матерью? И разве любовь двигала мной, когда я делал предложение Шарлотте? Разве не желание присоединить к своему состоянию приданое жены? И разве, разделяя с Шарлоттой супружеское ложе, не размышлял я о тех женщинах, которых буду любить в будущем?
Нет, я мог рассчитывать только на адские муки, но, будучи молодым, не думаешь о смерти, и все круги Ада видятся лишь поэтической фантазией в духе великого Данте. Однако, когда глаза смотрят в черноту небытия, и ты понимаешь, что путь окончен, сейчас начнется расплата, и тело твое более не способно ни на что: ни на любовь, ни на предательство, ни на подвиг, ни даже на простой поцелуй, тогда полагаешься только на дух, который еще может, угасая, послать миру последнее "прости", срывающееся с уст умирающего подобно легкому порыву ветерка. Уже распахнулись передо мной холодные ворота, и рука моя, должно быть, в последней конвульсии угасания ощутила зажатую в ладони рукоять, поднялась и опустилась, и тотчас же ко мне вернулись все чувства - возможно, на единственное мгновение, отделявшее истинную жизнь от настоящей смерти.
Я ударил кинжалом в пустую глазницу, и из нее потекла вязкая, дурно пахнувшая жидкость. Я нанес второй удар в смеющийся рот Смерти, и череп покатился по мостовой, подпрыгивая и ухмыляясь. Я сделал еще один выпад, и нож застрял между ребрами скелета, но что-то, видимо, сломалось в его чудовищной конструкции, и скелет распался, кости рухнули вниз, а белая материя балахона накрыла их подобно могильному холмику. Внутри, под балахоном, остался и выпавший из моей руки нож.
Я стоял посреди улицы, вновь погрузившейся в непроглядный мрак, кровь моя вновь толчками текла по жилам, я был живым, но еще не успел осознать величайшее счастье победы над самой Смертью. Ноги перестали держать меня, и я опустился на колени, уперевшись обеими руками в камень мостовой.
Сколько я просидел в такой неудобной позе? Час? Минуту? Вечность?
Когда я пришел в себя, то жизнь показалась мне адом, а смерть - избавлением, потому что сидел я не на камнях мостовой, а на влажной земле в собственном саду под окнами нашей с Шарлоттой спальни. И сама Шарлотта лежала перед мной в своем пеньюаре с золотыми фигурками птиц и цветов на фоне серебряного орнамента, и голова ее была неестественно вывернута, а из правой глазницы текла струйка крови. Но более всего ужасным было алое пятно на груди, там, куда я ударил ножом саму Смерть.
Я убивал Смерть, чтобы жить самому. А убил собственную жену, чтобы принять смерть.
Я сидел над теплым еще трупом, и ужасная истина все яснее открывалась передо мной. Проклятый опий помутил мой разум, поднял из глубины те чувства, которым я никогда не дозволял даже быть осознанными. Я женился на Шарлотте, не любя, но разве когда-нибудь, даже находясь в крайней степени опьянения, признавался я самому себе в том, что ненавидел ее? Но это было так. Теперь я знал. Я ненавидел Шарлотту. И когда опий освободил мои ощущения, мою сдерживаемую чувственность, мою суть, и когда в руке моей оказался нож, я сделал то, о чем втайне мечтал с самой первой брачной ночи. Я отправился домой, убил жену, которая вернулась после моего ухода и, не дождавшись мужа, легла спать, я вытащил ее труп из спальни в сад, и здесь действие опия, видимо, ослабело, так, что я потерял сознание, повалившись на землю рядом с телом убитой мною Шарлотты.
Проклятие! Мне некого было винить, кроме себя. Не М., который искренне хотел пережить невероятное приключение, не старика в притоне, который вложил в мою руку трубку с зельем. Я добровольно отправился с М. Я добровольно сделал первую затяжку. Я не подозревал о страшных последствиях, но это не могло служить мне оправданием.
Прекрасная незнакомка, Смерть, Шарлотта... Любовь, ужас, ненависть. Эти страсти связаны друг с другом, неотделимы друг от друга, друг без друга попросту не существуют. И, чтобы осознать эту тривиальную истину, я убил собственную жену.
Теперь мне оставалось только одно - пойти к префекту и сдаться в руки правосудия.
Разум мой был в тот момент холоден, подобно январской ночи, и, хотя чувства бунтовали против подобного решения, именно разум подсказал мне и заставил меня сделать то, что я сделал. Во мне все вопило от страха и отвращения, но руки подчинялись мозгу, и я вырыл в саду могилу, положил в нее тело Шарлотты и засыпал землей. Затем я тщательно утрамбовал землю, уничтожив все следы своей жуткой работы. После этого я осмотрел место, где убил жену - там еще оставались небольшие пятна крови, и я вытер их, а вслед за этим поднялся в спальню, надеясь, что никто из слуг меня не заметил.
Я спал сном праведника и проснулся поздно. Мне доложили, что явился М. Я спросил, давно ли встала моя жена, и не сможет ли она развлечь гостя, пока я буду приводить себя в порядок. Я очень удивился, когда узнал, что Шарлотта не ночевала дома.  В страшном смятении я спустился вниз; должно быть, я хорошо играл свою роль, потому что М., взглянув на меня, участливо спросил, не случилось ли чего-то более существенного, нежели наше вчерашнее приключение, за которое он искренне просит у меня прощения. Он не знал, что я столь непривычен к...
Я прервал его излияния словами о том, что беспокоюсь из-за Шарлотты. Возможно, и она, добавил я многозначительно, подобно своему супругу, отправилась на поиски приключений. Но уже давно наступил день, и ее отсутствие либо возмутительно, либо наводит на самые ужасные мысли.
- Надобно известить полицию,- предложил М. и вызвался сделать это, видя мое состояние.
Сам префект прибыл час спустя, сопровождаемый тремя полицейскими. Я живо описал свои чувства в тот момент, когда, проснувшись при ярком солнечном свете, обнаружил, что жена не ночевала дома. Я был безутешен, я даже предположил, что Шарлотта сбежала с любовником, и эта мысль вызвала нездоровый интерес у полицейских, обменявшихся понимающими взглядами.
- Мы непременно все выясним,- попытался успокоить меня префект.- Она могла ведь уехать к своим родителям в Пасси, и я немедленно направлю туда посыльного.
В Пасси? Это была нелепая идея, и я не стал скрывать от префекта, что подозреваю куда худший исход.
- Все будет хорошо,- повторял префект.- Все будет хорошо.
Я сам вызвался проводить полицейских до ворот сада. Зачем я это сделал? Почему не остался дома? Человек так часто поступает под влиянием минутного порыва, что для объяснения этого нужна особая наука, еще не созданная ничьей фантазией. Как объяснили бы великий Расин или не менее великий Монтескье то обстоятельство, что я повел префекта не по главной аллее, а именно по той, по которой шел сам нынешней ночью, возвращаясь в дом от свежезакопанной могилы? Это было безумие, но я поступил именно так; префект шел рядом со мной, продолжая говорить какие-то слова о необходимости соблюдать спокойствие и надеяться на лучшее.
Мы прошли мимо того места, где земля была чуть более примята, нежели на соседнем участке, и я спокойно ответил префекту, пообещав быть выдержанным - сам Лемонье не сыграл бы лучше.
Я услышал за спиной печальный вздох и обернулся. Там, где я похоронил Шарлотту, земля вспучилась, возник небольшой холмик, и... Ужас сдавил мое горло, выдавив столь жуткий хрип, что префект остановился и повернул ко мне изумленное лицо. Из могильного холмика поднималась серо-зеленая рука, пальцы шевелились, и один из них - указательный - был направлен в мою сторону. Земля продолжала осыпаться, возник уже и локоть, и вот сейчас, я знал это, появится голова, а за ней и все тело. Я не выдержу мертвого взгляда Шарлотты. Я убийца, но я не хочу больше видеть свою жертву!
С громким криком я бросился к могиле и начал присыпать землей торчавшую и извивавшуюся руку.
- Шарлотта! - кричал я.- Оставайся там, где ты есть!
Надо ли говорить, что, когда несколько минут спустя полицейские разрыли могилу и обнаружили труп, префект предъявил мне обвинение в убийстве, и мне ничего не оставалось делать, как признать свою вину? И надо ли говорить о том, что за руку Шарлотты я принял большую коричневую ветку старого дуба, раскачивавшуюся из-за порывов ветра?
Мне осталось жить чуть больше суток. Судья был суров, а приговор справедлив. Я не стал говорить о прекрасной незнакомке на темной парижской улице, о грязном притоне и о трубке с опием. М. был вызван свидетелем, но не потому, что был со мной в ту злосчастную ночь, а потому, что оказался первым, кто видел меня в то не менее злосчастное утро. Мы оба молчали о нашем приключении, и судья так ничего и не узнал о том, что, занося нож над Шарлоттой, я убивал не живую женщину, но Смерть.
М. приходил ко мне в тюрьму. Он чувствовал себя виноватым в том, что наше приключение, так интригующе начавшееся, так ужасно закончилось. Я, как мог, успокоил его и попросил сохранить мою исповедь.
- Когда-нибудь,- сказал я,- сидя у огня с внуками, ругающими поколение отцов и дедов, расскажите им эту историю в назидание. Каждый из нас что-то в жизни совершает впервые: пробует опий или убивает..."
............................................................
Беднягу Гастона повесили, и я надеюсь, что он ушел в мир иной, не держа на меня зла. Я знал, какое действие оказывает опий на такие чувствительные натуры, потому и предложил Гастону приключение, испытанное им впервые в жизни. Пожалуй, я достиг даже большего эффекта, чем ожидал.
Шарлотта давно докучала мне. В последние дни нашей связи она говорила, что жить без меня не может, и непременно признается во всем своему беспечному мужу. Разве у меня, по сути, был иной выход?
Я убил Шарлотту и оставил ничего не соображавшего Гастона у теплого трупа. Я вложил в его руку нож, но мог ли я знать тогда, что опий произведет на несчастного действие столь сокрушительное и возбудит его фантазию столь странным образом?
Впрочем, раздумывая много лет спустя о той ночи, я пришел к выводу, что все видения, так красочно описанные беднягой Гастоном, пронеслись в его мозгу в ту единственную секунду, когда он, очнувшись на рассвете после вызванного опием сна, увидел рану на груди Шарлотты и струйку крови, вытекавшую из ее пробитого кинжалом правого глаза.