Павел Амнуэль

Человек в окне

(Отходная детективному жанру)

Улица была широкая, старинная мраморная колонна возвышалась на углу, за которым начиналось черное ничто. У колонны стояла женщина. Она посмотрела ему в глаза и прошептала:
– Помоги…
– Я не могу отодвинуть колонну, – пожаловался он. – Она привинчена к небу.
– Да? – удивилась женщина и посмотрела вверх. – Действительно, – сказала она упавшим голосом. – Значит, мне конец.
– Почему же конец? – взволновался он. – Дай мне руку, и пойдем вместе. А колонна пусть стоит, кому она мешает?
Он знал: что-то не так. А что именно – не мог догадаться. Во сне он всегда был туп и подчинялся обстоятельствам.
– Дай руку, – повторил он. – Как тебя зовут?
– Ты забыл? – с укором спросила женщина.
– Нет, – сказал он. – Я часто думал о тебе. Я ждал, что ты придешь. Хотел прийти к тебе сам. Ты не пришла. Я тоже. И теперь я не верю…
Женщина отступила на шаг, а из-за колонны появился некто и произнес:
– Иди сюда!
– Кто ты? – спросил он.
– Возьми это, – произнес некто, и, внимательно посмотрев ему в глаза, скрылся в туманной мгле.
Он подошел к колонне, погрузил правую руку в тягучий, как пастила, мрамор, и нащупал плоский тонкий предмет. Потянул, вытащил, увидел.
– Что? – сказал он. – Что?
Страх проник в его сердце, и он проснулся.
«Почему сон? – была первая мысль. – Мне давно ничего не снилось. Или не запоминалось. А сейчас так ярко». Женщину он, конечно, узнал. Иногда он думал о ней и хотел позвонить, но понимал, что не сделает этого. Иногда он видел ее на экране телевизора – она вела страничку культуры в новостях, минуты полторы, да и то не каждый день. Однажды он проехал мимо нее на Нассаукаде, она посмотрела в его сторону, но он, вместо того, чтобы притормозить, увеличил скорость.
Наверно, так и нужно было.
Манн опустил ноги на холодный пол, нащупал тапочки и прошлепал к столу, где лежал мобильник, подключенный на ночь к зарядному устройству.
Номер он все еще помнил наизусть. Нажав кнопку вызова, посмотрел на часы – шесть двадцать три.
«Что я делаю? – подумал Манн. – Во-первых, она спит. Во-вторых, сплю я. В-третьих»…
– Господи, – сказала Кристина, – Тиль, это вы?
– Я, – пробормотал он, соображая, как объяснить свой ранний звонок, – извините, что…
– Вы можете сейчас приехать? – прервала его Кристина. – Прямо сейчас. Ко мне. Я не решалась вам звонить, но если вы сами… Пожалуйста…
– Конечно, – сказал он, все еще ничего не соображая. – Только умоюсь.
– Я вас жду!
– Адрес! – вспомнил Манн. – Я не знаю вашего адреса! Мы же тогда не…
– Принценграахт, восемнадцать, третий этаж. Над магазином кукол…
– Буду минут через двадцать.
Он успел за четверть часа.

* * *
Квартирка была небольшой – гостиная, спальня и кухня в американском стиле. Кристина усадила Манна на короткий диван перед выключенным телевизором.
– Кофе? – спросила она. – Знаю, что вы не пьете спиртного, а то предложила бы коньяк или виски.
– Спасибо, – сказал Манн. – Две ложки и без сахара, хорошо?
Манн огляделся, но не мог сосредоточиться на деталях, взглядом и мыслью он следил за каждым движением Кристины, американские кухни он не любил, но сейчас рад был именно такой планировке – он видел, как Кристина споласкивала чашки, как насыпала кофе – одну ложку, вторую, – выключила чайник – вода вроде и закипеть не успела, – каждое движение выглядело замедленным, а может, Манну это только казалось, он хотел бы остановить мгновение, чтобы Кристина застыла с чашкой в руке, как сейчас, в профиль, мешки под глазами, наверняка не спала ночь, а может, даже и дома не была – профессиональным взглядом Манн разглядел связку ключей на журнальном столике и сумочку, небрежно брошенную рядом с ключами, и халат на Кристине был надет поверх брючного костюма, будто не было времени переодеться…
– Вот, – сказала Кристина, поставив перед Манном чашку, потом принесла свою, держала ее в ладонях и почему-то не обжигалась, села на диван рядом, отчего Манна охватило странное беспокойство – не волнение встречи, а ожидание непредставимого, что-то сейчас будет сказано…
– Я часто вижу вас по телевизору, – произнес Манн неожиданно для себя. – Без десяти девять, где бы ни находился, тороплюсь домой или туда, где можно посмотреть передачу…
«Почему я это говорю?» – подумал он. На самом деле он довольно редко слушал новости культуры, в последний раз – месяца полтора назад, и если она поинтересуется…
– Вы до сих пор считаете, что я убила Койпера? – спросила Кристина, поставив, наконец, на стол горячую чашку и посмотрев Манну в глаза. «Господи, – подумал Манн, – она точно не спала ночь. Но ведь не на этот старый вопрос искала ответ?»
– Я и раньше так не считал, – сказал Манн, подбирая слова. – Были улики, которые указывали на вас, но были улики, указывавшие на Ритвелда. И были вещи, которые я не смог объяснить.
– В тот вечер вы сказали…
– Я хотел вызвать Ритвелда на откровенность!
– Вы сказали, что я могла это сделать…
– Криста, – сказал Манн. – Пожалуйста, о тех днях мы еще поговорим, если вам так хочется. Вы не для такого разговора меня позвали. Вы сказали «Помоги»…
– Я? Не помню, чтобы…
Конечно. Это говорила Кристина в его сне. Неважно.
– Неважно, – произнес он. – С вами что-то случилось. Что?
– Всю ночь я провела в полиции, меня привезли домой час назад и велели не уезжать из города. Майор Мейден… Вы знаете Мейдена?
– Да, – кивнул Манн. – Что майор?
– Он уверен, что это сделала я… Как вы тогда…
Манн отодвинул свою чашку и чашку Кристины, взял ее руки в свои («Какие холодные пальцы», – подумал он), крепко сжал, чтобы она почувствовала боль. Кристина поморщилась, и Манн приложил ее ладони к своим щекам.
– Пожалуйста, – попросил он, – расскажите по порядку. С самого начала. Что произошло? Когда? С кем?
– Да, – сказала Кристина. – Я совсем расклеилась, Тиль. Извините. И не держите меня за руки, мне кажется, что на меня надевают наручники…

* * *
С Густавом Веерке, писателем, автором десятка романов постмодернистского толка, Кристина познакомилась прошлой осенью на каком-то вернисаже. Кажется, выставлялся Шенбрунн, а может, была выставка гравюр Доре, впрочем, какое это имеет значение? Поговорили о картинах, но Веерке мало что в них понимал, и разговор перешел на книги, а потом еще рассуждали о политике, в которой ничего не понимали оба и потому быстро нашли общий язык, галерею покинули вместе и до полуночи сидели в кафе около Старой Церкви. Веерке не прочь был затащить Кристину к себе, а ей это было не нужно, так и расстались, а потом еще несколько раз встречались – вдвоем или в компании, – болтали или вели серьезные разговоры, а однажды – месяцев семь или восемь назад – Веерке все-таки зазвал Кристину к себе, показывал свои книги, вел фривольные разговоры и понятно, чего хотел на самом деле. Когда он начал распускать руки, Кристина высвободилась, внятно объяснила разгоряченному писателю, до какой границы могут, в принципе, дойти их отношения, и ушла, чтобы дать ему возможность подумать и принять решение.
Веерке подумал и принял. Затащить Кристину в постель он больше не пытался. Но и в беседах за чашкой кофе появился некий новый внутренний подтекст, хотя слова вроде бы произносились те же самые и взгляды не были ни эротическими, ни даже хоть в малейшей степени возбуждающими. В феврале у Веерке вышла новая книга – роман «Летящий сокол», постмодернистский опус, в героях которого можно было узнать Сартра, Кафку и, при некотором усилии и достаточных знаниях, русского поэта Бродского, причем все трое, не будучи названы по именам, позволяли себе вытворять то, что, скорее всего, никогда не делали при жизни. Веерке подарил Кристине книгу с автографом в тот же день, когда «Летящий сокол» появился в магазинах. Вечером они напились – на радостях, понятно, все-таки был повод, а у Кристины оказалось соответствующее настроение, в результате проснулась она в постели писателя в четвертом часу ночи и долго лежала, пытаясь вспомнить – было между ними что-то или нет, скорее всего, было, конечно, и потому, когда проснувшийся Веерке пожелал повторить, Кристина ему это позволила, хотя ни удовольствия не получила, ни ясного понимания, зачем ей это нужно.
А потом как-то все само собой и завертелось. Встречи в кафе, разговоры о книгах, фильмах, картинах и рецензиях, которые Кристина писала в «Таг», а Веерке исправно читал. Из кафе они почти всякий раз ехали домой к писателю, иногда Кристина оставалась на ночь, чаще уезжала к себе, мотивируя тем, что ей нужно к утру закончить статью, а на самом деле просто хотелось выспаться.
Отношения быстро шли к разрыву; собственно, Кристина, в отличие от Веерке, с самого начала прекрасно понимала, что больше, чем месяца на три-четыре, ее не хватит – ни физических сил, ни душевных. Веерке был не тем человеком, перед которым хотелось бы раскрывать душу, а пустоту в отношениях Кристина ненавидела, как ненавидела пустоту в чем бы то ни было – даже в космических пространствах, которые именно поэтому казались ей глубоко враждебны человеку; она не понимала, например, зачем нужна эта побрякушка на высоте трехсот километров, и как могут нормальные здоровые мужчины проводить месяцы в консервной банке, окруженной самой первозданной пустотой в мире.
Позавчера все было, как обычно, за исключением того, что, когда они, посидев в «Кабаб-хаузе», примерно в половине десятого поднялись в квартиру к Веерке, писатель неожиданно заявил, что видел Кристину на Дамраке в обнимку с кинокритиком Эрихом Девиттом, и выражение лица у нее было такое, что ему захотелось подойти и дать в морду обоим, но, будучи человеком воспитанным, он этого не сделал, и не изволит ли она объяснить, что общего между ней и идиотом, которого месяц назад выставили из заведения Перайля, потому что он выл по-собачьи и мешал присутствовавшим наслаждаться музыкой.
Выслушав взволнованную речь Веерке, Кристина сказала «Прощай» и направилась к двери. Ошеломленный писатель даже не пытался ее удержать, понимая, что сказал лишнее, но не понимая – что именно. Веерке так и остался стоять посреди гостиной, выкрикивая, что никому он, мол, не нужен, всем на него плевать, сдохнет – никто не заплачет, а она закрыла за собой дверь и дала слово никогда больше не переступать порога этой квартиры.
По дороге домой Кристина пыталась вспомнить пресловутого кинокритика Эриха Девитта, которого она, в принципе, знала, конечно, но с которым не перемолвилась ни единым словом, а уж обниматься с ним, да еще на главной улице города, она не могла никак, это предположение имело не больший смысл, чем идея отправиться в космический полет – в пустоту, которую Кристина не терпела ни в природе, ни в жизни, ни, конечно же, в людях.
Не было такого и быть не могло.
Утром – она только проснулась, еще не приняла душ, и макияжа на ней никакого не было, так что выглядела Кристина вовсе не так, как должна выглядеть уважающая себя женщина, – в дверь начали трезвонить, а когда она открыла, то увидела двух полицейских, вежливых до приторности, но твердых в желании препроводить ее в управление, где с ней по какой-то спешной надобности намерен поговорить старший инспектор полиции, майор Брюс Мейден.
C Мейденом Кристина была знакома – не разговаривала, к счастью, ни разу, но видела неоднократно. Он сразу приступил к делу, едва она вошла в кабинет.
– Где вы были вчера до полуночи? – спросил он, не изволив даже поздороваться, что больше всего возмутило Кристину, на вопрос она ответила автоматически и только потом поняла, что не обязана была отвечать вовсе, но что сказала, то сказала, и, к тому же, никакого секрета из своих встреч с Веерке она не делала; если нужно, Густав подтвердит, что она была с ним, правда, все-таки не до полуночи, ушла она часов в десять, но это, видимо, не имеет существенного значения.
– Имеет, – хмуро сказал Мейден, глядя не на Кристину, а на экран компьютера, и медленно тыкая пальцами в клавиши, наверняка не успевая печатать ни собственные вопросы, ни ответы свидетельницы.
Кристина все еще считала себя свидетельницей, правда, не понимала – чего именно.
– Где вы были после того, как ушли от Веерке? – задал вопрос Мейден и наконец посмотрел ей в глаза, полагая, видимо, что она непременно солжет, и он, будучи профессионалом, по выражению ее лица сможет это определить.
– Поехала домой, – сказала Кристина и не вытерпела: – Собственно, чего вы хотите, старший инспектор? Если я могла видеть что-то, вас интересующее, скажите, я попробую вспомнить.
– По-видимому, – сообщил Мейден, – вы были последней, кто видел господина Веерке… м-м… здоровым, скажем так.
– Что-то случилось? – напряглась Кристина, не очень представляя, что могло произойти с Густавом после ее ухода.
– Случилось, – протянул Мейден. Он долго и неприятно смотрел Кристине в лицо, не отводя взгляда и даже, похоже, не мигая. Кристина молчала, сказать ей было нечего, Мейден тоже не произносил ни слова, так они и сидели друг против друга, пока у Кристины не сдали нервы и она не крикнула, почувствовав, что больше не выдержит этого бессмысленного напряжения:
– Да что случилось, в конце концов?!
– А вы не знаете? – удивился Мейден. – Сегодня рано утром господин Веерке был найден в своей квартире без сознания и доставлен в больницу «Бредероде», где у него определили перелом основания черепа. В настоящее время жизнь господина Веерке поддерживается с помощью аппаратов искусственной вентиляции легких, и врачи не отрицают возможности летального исхода.
– Господи… – прошептала Кристина. – Его что… ударили? Он выходил? Зачем? Ночью?
– Вы продолжаете утверждать, что покинули квартиру господина Веерке в десять часов? – спросил Мейден.
– Ну… Примерно. А когда это случилось? К Густаву можно? Я должна немедленно…
– Итак, вы утверждаете, что ушли в двадцать два часа? – Мейден не отступал от своего вопроса, хотя уже получил на него однозначный ответ.
– Да. Да! Что вам от меня нужно?
– Видите ли, – сказал Мейден, вздохнув, – повторяю, вы были последней, кто видел господина Веерке здоровым. Относительно времени вашего ухода есть определенные сомнения.
До Кристины, наконец, дошло.
– Вы… – прошептала она, – вы хотите сказать… что это я… ударила Густава по голове? Зачем?!
– Этот вопрос нас тоже интересует, – кивнул Мейден.
– Не понимаю… Если Густава ударили … Значит, он выходил? Иначе как…
– Он никуда не выходил, – терпеливо повторил Мейден. – Утром уборщица открыла дверь своим ключом, поскольку на звонок никто не отвечал, и она решила, что хозяин квартиры ушел по делам. Она обнаружила господина Веерке лежавшим на полу без сознания. Вызвала «скорую»…
– Вы хотите сказать…
– Госпожа Ван дер Мей, – произнес Мейден официальным тоном, – вы подозреваетесь в покушении на убийство Густава Веерке. Пока я не произвожу задержания, но предупреждаю: во-первых, все, вами сказанное, может быть использовано против вас, во-вторых, вы имеете право хранить молчание…
– Почему вы не сказали мне об этом раньше? – возмутилась Кристина, но Мейден продолжал перечислять ее права, не ответив на вопрос и, похоже, даже его не расслышав.
– …Вы имеете право на государственного защитника, если у вас нет своего адвоката, и в-пятых, вы не должны покидать территорию Амстердама до окончания полицейского расследования, после чего вам, возможно, будет предъявлено официальное обвинение, и судья определит меру пресечения.
– Меня могут арестовать? – поразилась Кристина.
– В настоящее время вы обладаете свободой передвижения в пределах города. Хотите что-нибудь добавить к уже вами сказанному?
– Нет, – пробормотала Кристина, – что я могу добавить… Это ужасно… Я должна ехать в больницу. В какой палате Густав?
Этот вопрос был старшим инспектором также проигнорирован, вместо ответа Мейден протянул Кристине выползший из принтера лист протокола, и она внимательно прочитала текст строчку за строчкой, почти ничего не понимая, кроме того, что с ее слов все записано верно, в чем она и подписывается…
Она подписалась и выбежала из комнаты, так и не расслышав, что говорил Мейден ей вслед.
По дороге в больницу Кристина едва не устроила аварию и еще, кажется, проехала на красный, но в памяти четко сохранились только препирательства с охранником на седьмом этаже, где в реанимации лежал Густав – палата семь-один-четыре, так сказали в регистратуре. В палату ее не пустили, она села в каком-то закутке и думала. Потом спустилась в кафе на первом этаже больницы, выпила две большие чашки черного кофе и пришла в себя. Во всяком случае, настолько, чтобы понять, как опасно ее положение, и что, если Густав умрет, то Мейден обвинит ее в убийстве. Как она докажет, что не била Густава по голове, и вообще понятия не имела о том, что с ним произошло, как она докажет, что ее там не было, и что там был кто-то другой, а она в это время ехала домой, а потом, приняв душ и постаравшись забыть неприятную сцену ревности, смотрела сериал и уснула при свете, проснулась часа в три, выключила телевизор, погасила свет и заснула, наконец, окончательно – до позднего утра, когда в дверь начали трезвонить, и на пороге стояли двое полицейских, которые…

* * *
– Это было вчера утром, – сказал Манн. – Почему вы сразу мне не позвонили? Вы сказали, что провели всю ночь в полиции. Мейден вас опять вызвал? Что-то вчера произошло? Что?
Пока Кристина собиралась с мыслями, он сполоснул чашки под краном, включил чайник, проделал весь кофейный ритуал, который четверть часа назад совершала Кристина, вскипевшую воду наливал медленно, следя за тем, как Кристина бродила по комнате, будто не понимая, что находится у себя дома. Натыкалась на мебель, ушибла коленку, опустилась на диван и ждала Манна с отрешенным видом, но так была напряжена внутри себя, что – Манн видел это даже из кухни, с расстояния пяти-шести метров – сцепила ладони, и костяшки пальцев побелели, а губы были плотно сжаты и превратились в тонкую линию, знак отрицания, пересекавший не лицо, а всю прошедшую жизнь, будто впереди больше ничего уже не было, а то, что осталось, не имело значения.
Манн отыскал на кухонном столе пластиковый поднос, поставил на него чашки с кофе, Кристина – он помнил это – пила с сахаром и молоком, и он отыскал сахарницу в подвесном кухонном шкафчике, а початую пачку молока – в холодильнике.
– Вот, – сказал Манн, поставив поднос на журнальный столик. – Выпейте, пожалуйста. Это кофе по моему собственному рецепту. Приводит мысли в порядок и успокаивает нервы. Два глотка, а потом решайте сами – пить или вылить.
Сделав несколько глотков, Кристина бросила на Манна удивленный взгляд и допила напиток до конца.
– Очень вкусно, – сказала она. – Какой-нибудь турецкий рецепт?
– А теперь, – сказал Манн, проигнорировав вопрос, – расскажите, как вы провели вчерашний день и почему оказались ночью в полиции.

* * *
До самого вечера Кристина была в больнице. Посидев в кафе, поднялась на седьмой этаж, ее опять не пустили в палату, и она подождала врача, чтобы задать ему вопросы, которые обычно задают впавшие в панику родственники. Врач был средних лет, лысый и грузный, звали его Гуго Первенс, о чем свидетельствовал бейджик на кармашке зеленого халата, и о состоянии больного Веерке он говорить отказался – мягко, но решительно. Кристина остановила его, когда врач шел к лифту, представилась двоюродной сестрой, но Первенс то ли бы предупрежден полицией не вести разговоры с посторонними, то ли никогда и сам этого не делал без чьих бы то ни было указаний.
– Извините, я тороплюсь, – сказал Первенс, нажимая на кнопку вызова лифта, – всю информацию вам сообщат внизу, в регистратуре.
– Он пришел в себя?
– Нет, – ответ был коротким, Первенс не поднимал на Кристину взгляда, пришел лифт, и врач уехал, а Кристина осталась. Она осталась, а врачи приезжали на лифте или появлялись из бокового коридорчика, где находились служебные помещения, на вопросы не отвечал никто, Кристина спустилась на первый этаж, но в регистратуре ей сказали только, что больной Веерке находится в коме, состояние стабильно тяжелое – ничего больше сообщить не смогли или не захотели. Кристина опять сидела в кафе, опять поднималась на седьмой этаж, что-то еще делала опять и опять, а потом – был, видимо, уже поздний вечер – Первенс прошел мимо нее, одетый в серый костюм, нес в руке небольшой саквояж, Кристина устремилась было следом, но ее цепко взял под локоть неизвестно откуда появившийся старший инспектор Мейден, повернул лицом к себе и сказал:
– Видимо, имеет смысл нам с вами еще раз поговорить, вы согласны? За этот день вы наверняка многое вспомнили?
Она не собиралась ехать с Мейденом в управление, но ее не спрашивали. В знакомом уже кабинете усадили на жесткий стул, направили в лицо свет яркой настольной лампы, и невидимый, скрывшийся за световым барьером полицейский – возможно, это и не Мейден был вовсе, от усталости Кристина перестала различать голоса – начал быстро задавать одни и те же вопросы, требовал ответа, и она говорила – сама не знала что, ей казалось, что говорила правду, но даже в этом не могла быть уверена, особенно после того, как заснула, сидя на стуле, и наверняка упала бы на пол, если бы ее не подхватили чьи-то руки. Ей дали напиться, она попросила чего-нибудь покрепче, и невидимый Мейден – или кто-то еще? – поднес рюмку с напитком, который не был ни виски, ни бренди, но по крепости им не уступал и голову на какое-то время сделал ясной.
Раз двадцать ее спросили о том, когда она ушла от Веерке. Раз тридцать – о том, ссорились ли они. Раз пятьдесят – где она была после десяти вечера, и кто может подтвердить, что она находилась в своей квартире.
– Это их обычный метод, – хмуро сказал Манн. – Если нет улик, пытаются добиться признания, ломают подозреваемых… Видимо, вы…
– Что? Что я?
– Орудие преступление они нашли? – спросил Манн. – Если нашли, должны были предъявить вам для опознания.
– Орудие преступления?
– Ну, – терпеливо сказал Манн, – если Веерке ударили по голове и проломили основание черепа, это должно было быть что-то тяжелое. Вас спрашивали…
– Нет, – с удивлением сказала Кристина, – вы знаете… нет, ни разу. Ни про какое орудие преступ…
– Странно, – пробормотал Манн. – Это же самое главное. Отпечатки пальцев у вас взяли, естественно?
– Не помню… Да, наверно. У меня в голове все смешалось…
– У вас есть адвокат? Они теперь от вас не отстанут. Похоже, других подозреваемых у Мейдена нет на примете. Вы должны молчать, и на допросах должен присутствовать адвокат.
– Я позвоню Шарлю, – пробормотала Кристина.
– Шарлю? – переспросил Манн.
– Мой троюродный дядя, Шарль Ван дер Мей, родственник с отцовской стороны. Он живет в Роттердаме, у него своя адвокатская фирма, мы почти не общаемся, только открытки на Рождество…
– Почему вы ему сразу не позвонили? – нахмурился Манн. – Позвоните сейчас и договоритесь о встрече – как можно скорее.
– Да, – сказала Кристина. – Но сначала… Тиль, сколько я вам буду должна…
– Мне?
– Да. Вы ведь найдете его… Того, кто сделал это с Густавом? Вы его найдете? Мейден и искать не станет, он уже решил, что это я…
– Моя лицензия не позволяет…
– Вы расследовали дело Христиана!
– С разрешения полиции.
– Думаете, майор запретит?
Манн промолчал. Запретит, конечно, какой разговор. Если Мейден решил, что виновата Кристина, значит, у него есть против нее что-то еще, кроме того единственного обстоятельства, что она была последней, посетившей Веерке во вторник вечером.
– Почему он должен запретить вам?
– Хорошо, – сказал Манн, – я поговорю с Мейденом.
Кристина из его сна сказала «Помоги», и он не то чтобы не мог отказать, он оказался связан с ней… чем?..
«Помоги»…
Что еще?
– Никуда не выходите из дома, хорошо? – сказал Манн. – И не отключайте телефоны: ни обычный, ни мобильный. Мне вы можете оказаться нужны в любой момент.
– Да, – кивнула Кристина. Манну показалось, что она поняла сказанную им фразу в переносном смысле, но думать над этим у него сейчас не было желания.

* * *
– Сегодня вы припозднились, шеф, – сказала Эльза, когда Манн вошел в офис.
– Неужели ко мне посетитель? – удивился Манн, продолжая игру, которую вел с секретаршей уже который год – оба были приверженцами ритуалов, и однажды, без особых на то оснований обменявшись этими фразами, продолжали повторять их каждое утро, даже тогда, когда Манн являлся ни свет, ни заря, и Эльза, приезжавшая на работу ровно в девять, заставала шефа за компьютером в разгаре рабочего процесса.
– Он в кабинете, – с кислой улыбкой сказала Эльза.
– Зачем ты его туда… – начал было Манн, но что-то в выражении лица Эльзы заставило его оборвать фразу и поспешить к себе, соображая на ходу, как он станет объяснять Мейдену свой интерес к делу о покушении на писателя.
Старший инспектор стоял у окна и разглядывал длинный оранжевый «Кадиллак», припаркованный у тротуара так неаккуратно, что мешал движению на узкой улочке.
– Машина не ваша, я полагаю? – спросил Мейден, обернувшись.
– Нет, конечно, – сказал Манн. – Эта развалина появилась здесь в прошлую пятницу, и с тех пор полиция тщетно ищет владельца. Возможно, он кого-то убил и скрывается от правосудия. Может, вы, старший инспектор, посодействуете, чтобы эту колымагу отсюда убрали?
– Дорогой Манн, – сказал Мейден, не собираясь продолжать разговор на не интересовавшую его тему, – я хочу вас предостеречь от необдуманных действий.
– Садитесь, пожалуйста, старший инспектор, – вежливо произнес Манн. – Вы имеете в виду дело Густава Веерке?
– Конечно. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что госпожа Ван дер Мей попросила вас заняться расследованием…
– Я не видел ваших людей у дома Кристины.
– Значит, хорошо работают.
– Вы приехали только для того, чтобы меня предупредить? Не поверю.
– Нет, предупреждаю я, потому что хорошо к вам отношусь и не хочу, чтобы у вас были неприятности, дорогой Манн. А приехал, чтобы задать несколько вопросов.
– О моем разговоре с Кристиной, я полагаю.
– Итак, сказала ли она что-то такое, что может понадобиться в расследовании?
– Ничего, – отрезал Манн. – Кристина ушла из дома Веерке в начале одиннадцатого и не знает о том, что там произошло. Можете представить, старший инспектор, ей даже не известно, какую именно травму получил писатель. Его ударили по голове? Он приходил в себя? Если да, то почему не назвал покушавшегося? Где орудие преступления? Если бы вы его нашли, то предъявили бы Кристине в ходе допроса.
– Какой вывод вы из этого сделали? – с любопытством спросил Мейден. Садиться он не стал, как и Манн – так они и стояли друг напротив друга, будто два бойцовых петуха, готовые в любой момент клюнуть друг друга в темечко острыми клювами.
– Если учесть, что Кристину вы не задержали, то улик против нее у вас нет. Просто у вас нет и других вариантов, верно? Если так, то чем вам может помешать мое расследование? Помню, в деле Ритвелда…
– В деле Ритвелда, – прервал Мейден, – именно вы все окончательно запутали.
– Я запутал? – поднял брови Манн. – Помнится, не я вам, а вы мне прочитали лекцию о роли случайностей в нашей жизни, а я пытался вам доказать, что случай в том деле не играл важной роли.
– Если приходится выбирать между случаем и мистикой, – медленно произнес старший инспектор, – я выберу случай. Вы тоже, я в этом уверен.
– Не знаю, – пробормотал Манн. – Не хотите ли вы сказать, что и в деле Веерке случай…
– Вот именно, – отрезал Мейден. – Перефразируя известного философа, скажу: не умножай случайностей сверх необходимого. И потому я еще раз повторяю: пожалуйста, дорогой Манн, дайте нам спокойно работать…
– И осудить невинного человека?
– Если госпожа Ван дер Мей ни в чем не виновата, ей ничего не грозит, – сказал Мейден. – Особенно, если вы не будете мешать.
– Госпожа Ван дер Мей просила меня о помощи. Старший инспектор, я прекрасно знаю границы того, что могу делать, как частный детектив.
– Ну и замечательно, – сказал Мейден и направился к выходу. – Рад был с вами повидаться, дорогой Манн.
– Это все, за чем вы ко мне приезжали, старший инспектор? – спросил Манн.
– Я хотел узнать подробности вашего разговора с госпожой Ван дер Мей, – сказал Мейден, остановившись на пороге. – Вы этими подробностями делиться не пожелали. Я предупредил вас о последствиях.
– Нет-нет, – забеспокоился Манн. – Прошу вас, присядьте, старший инспектор. Вы хотите, чтобы я изложил наш разговор с госпожой Ван дер Мей на бумаге, или достаточно устного пересказа?
– Вы умнеете на глазах, – с удовлетворением сказал Мейден и закрыл дверь. – Пожалуй, я действительно посижу в этом кресле. Можно курить?
– Сколько угодно, – разрешил Манн. – Могу я, в свою очередь, рассчитывать на какую-нибудь информацию?
– Рассказывайте, – сказал Мейден, игнорируя вопрос детектива. Но Манн уже знал, что кое-какую информацию, конечно, получит. И более того, Мейден не станет возражать, если Манн поможет Кристине – в рамках действия лицензии, конечно…
– Понятно, – протянул старший инспектор четверть часа спустя. – Жаль, что она была с вами не более откровенна, чем со мной.
– Вы думаете?
– Госпожа Ван дер Мей о чем-то знает, чего-то не договаривает и что-то тщательно скрывает, – убежденно сказал Мейден.
– Почему вы так думаете, старший инспектор? Мы разговаривали с Кристиной вполне откровенно…
– Бросьте, дорогой Манн! Откровенно? Почему же она не сказала вам, что была в квартире Веерке в третьем часу ночи?
– Кристина не могла там быть в это время, она спала. По ее словам, часа в три она выключила телевизор…
– По ее словам! Свидетель утверждает, что в два часа восемнадцать минут видел в окне Веерке женскую фигуру. По описанию – госпожу Ван дер Мей.
– В комнате горел свет?
– Нет, в комнате было темно, свет горел на улице – два фонаря, фигура приблизилась к окну и несколько мгновений видна была совершенно отчетливо.
– Почему вы не сказали Кристине об этом во время допроса?
– По двум причинам, дорогой Манн. Первая: я хотел принудить госпожу Ван дер Мей к добровольному признанию. Вторая: есть некоторые противоречия…
– Какие? – спросил Манн, но Мейден на вопрос не ответил и продолжал:
– Если бы госпожа Ван дер Мей рассказала всю правду о своих перемещениях позавчерашней ночью, это сильно упростило бы нашу задачу и ее защиту, вы согласны, дорогой Манн? Вы говорите о собственном расследовании. Пожалуйста, но только в одном направлении: узнайте правду о том, что делала госпожа Ван дер Мей с десяти вечера до семи утра.
– Я обещал Кристине…
– А мне вы обещаете то, о чем я вас прошу. Как совместить два обещания – проблема ваша.
– Вы всегда ставите неразрешимые задачи, – усмехнулся Манн. – Могу я хотя бы спросить: как все-таки был ранен Веерке и почему, черт побери, вы так и не спросили Кристину об орудии преступления?
– Не было никакого орудия, – сообщил Мейден. – Что-то заинтересовало писателя на улице – может, сама госпожа Ван дер Мей и спровоцировала его, чтобы он высунул голову в окно. Рама была поднята, вечер, как вы помните, стоял теплый. Так вот, писатель выглянул, в это время рама опустилась – тяжелая штука, верно? – и сломала Веерке основание черепа. С тех пор он в коме и, возможно, никогда уже в себя не придет. Во всяком случае, шанс невелик. И в любом случае бедняга останется полностью парализованным до конца дней.
– Позвольте, – пораженно сказал Манн. – Если все было так, как вы сказали… Кто-то должен был опустить раму, а потом поднять ее, чтобы убрать тело… Где был найден Веерке? Ведь не в окне же, верно?
– Хороший вопрос, – одобрил Мейден. – Нет, не в окне. Веерке нашли лежавшим на полу у окна. Окно, естественно, было закрыто.
– Следы крови? Отпечатки пальцев? Если это сделала Кристина…
– Крови нет, перелом закрытый. Отпечатков нет.
– Понятно, – пробормотал Манн. – Как нехорошо… Я думал, тут есть противоречие… Орудие преступления, я имею в виду… А кто этот свидетель?
– Извините, Манн, у меня много дел, до свидания. Вы дали слово, не забывайте…
– Это кто-то из жителей дома?
Мейден вышел, не попрощавшись.

* * *
На вызов долго не отвечали, и в голове у Манна возникли две противоположные мысли: первая – Мейден не сдержал слова и произвел арест (неужели нашел-таки искомое доказательство?), и вторая – Кристина не сдержала слова, страх заставил ее уехать, вот глупая женщина, если она это действительно сделала, ее найдут в два счета, и тогда уж точно Мейден не выпустит ее до суда…
– Слушаю, – голос у Кристины был таким слабым, будто она только что пришла в себя после глубокого обморока.
– Господи, Криста! – не удержался от восклицания Манн. – Почему вы не подходили? Я не знал, что и думать…
– Это вы, Тиль?.. Вы меня разбудили… Я подумала, что, если не усну, то сойду с ума, приняла пару таблеток, и теперь все плывет…
– У меня только один вопрос, Кристина: вы любите Густава?
– Что? – Вопросу Кристина, казалось, не удивилась, но тянула время, не зная, как ответить. Манну ее ответ был уже и не интересен, он знал, что скажет Кристина, именно такой вариант его вполне устраивал, секунды нанизывались одна на другую, и Манн решил сам ответить на свой вопрос, а Кристина пусть с ним согласится, не может не согласиться, потому что…
– Боюсь, Тиль, вы не о том говорите, – сказала Кристина, вытягивая слова в тонкую нить, будто жевательную резинку. – Вы знаете Густава? Наверняка нет, иначе не спросили бы. С ним приятно было провести время. Поговорить о книгах. Потанцевать. Ну, что еще… Извините, Тиль, любить Густава невозможно.
После небольшой паузы Кристина добавила:
– Ненавидеть – тоже.
Спрашивать по телефону, возвращалась ли Кристина в квартиру Веерке после полуночи, Манн не собирался, хотя на этот вопрос, конечно, непременно нужно было получить точный ответ.
– Ложитесь спать, Кристина, – сказал Манн. – Не отключайте телефоны. Пожалуйста.
– Я не… – сказала Кристина. – Я уже сплю…

* * *
Дом, где жил известный писатель Густав Веерке, сложен был из темного камня и по сравнению с рядом стоявшими строениями выглядел, будто тяжелый крейсер рядом со стройными и легкими эсминцами. Четыре этажа, парадный вход – огромная дверь с узкой горизонтальной щелью для почты на уровне глаз, тяжелый молоток в форме, впрочем, не львиной головы, как во многих других домах Амстердама, а вытянувшейся в рост змеи с большой головой и глазами навыкате. Ручка двери тоже была сделана в форме змеи, которую следовало тянуть за хвост; можно было и за голову, но как-то боязно – вдруг укусит.
Огромные окна – по четыре на каждом этаже – выходили на не широкую, но довольно шумную улицу Керкстраат, Манн даже сумел втиснуть свой «Пежо» в промежуток между впритык стоявшими у обоих тротуаров машинами. Несколько минут он стоял, задрав голову, и смотрел на окна третьего этажа – окна квартиры Веерке. В стеклах отражалось голубое небо. В одном из окон первого этажа появилась фигура старика – седая голова с плоским носом прильнула к стеклу и следила за тем, как Манн переходил улицу. Детектив подал знак рукой, указав на дверь – откройте, мол, я к вам, – но старик не пошевелился, и Манну даже начало казаться, что видел старик в окне не улицу, а только собственное отражение, единственно ему интересное.
Звонить Веерке следовало три раза, а хозяину дома Арнольду Квиттеру, естественно, один раз – скорее всего, именно его лицо Манн видел в окне. Два раза нужно было звонить Ван Хоффенам и четыре раза – кому-то, кто жил на четвертом этаже, над квартирой Веерке, и чье имя не было обозначено на металлической планке, привинченной рядом с кнопкой звонка, огромной, красного цвета – такой большой и такой красной, будто господин Квиттер, домохозяин, боялся, что его жильцы непременно будут являться пьяными и тыкать пальцами куда угодно, только не туда, куда надо, и потому кнопку нужно сделать таких размеров и цвета, чтобы даже слепой не промахнулся.
«В нормальных домах, – подумал Манн, – в каждой квартире свой звонок, а в домах, совсем уж приличных, есть интерком, и, видимо, домохозяин большой жмот – а может, любитель старины, сохраняющий ее не только в деталях фасада, но и во внутреннем интерьере?»
Манн позвонил один раз и принялся ждать, пока старик с плоским носом доплетется до холла от своего окна. Минуты три ему на это должно было понадобиться обязательно, но дверь распахнулась меньше чем через минуту – на пороге стояло милейшее создание женского пола и того возраста, о котором говорят: «ранняя весна жизни». Кто, собственно, сказал эти слова и сказал ли вообще, Манн не знал, но именно они пришли ему в голову при виде девушки, застывшей в дверях и загородившей вход своим нежным, воздушным, неземным телом. На тело, впрочем, было надето довольно безвкусное платье с широким подолом – если девушка и заботилась о своей внешности, с первого взгляда это было совершенно незаметно. Дочка хозяина или внучка? Скорее внучка.
– Вы к кому? – голос оказался столь же нежным, воздушным и неземным, а взгляд – задумчивым и совершенно, по мнению Манна, не способным отличить грабителя от простого визитера.
– Я частный детектив Тиль Манн, вот моя карточка. Хотел бы поговорить с господином Квиттером. Вы его внучка? И зовут вас…
– Проходите, детектив, – девушка пропустила Манна в полутемный холл, захлопнула дверь, заперла на ключ и задвижку, после чего повернулась к Манну спиной и направилась к внутренней двери,  которая вела то ли на лестницу, то ли к лифту, – не произнеся ни слова, будто не хотела позволить кому бы то ни было наслаждаться звуками своего голоса больше, чем несколько блаженных секунд.
В холле не было ничего, на что можно было присесть, и вешалки для одежды не было тоже: совершенно пустая мрачная комната – ее следовало как можно быстрее пересечь, войти в дверь, за которой только что скрылась девушка, не пожелавшая назвать своего имени, и там…
Что там, Манн не успел даже предположить, потому что в холл шаркающей походкой вошел давешний старик, и нос у него оказался не плоским, а вовсе даже длинным и острым. Может, это был не тот старик, а его брат-близнец?
– Арнольд Квиттер, – сказал домохозяин, протягивая Манну тощую руку. Пожатие, впрочем, оказалось крепким, пальцы – цепкими, ладонь – горячей. – Если вы по делу господина Веерке, то сказать мне вам нечего, я все уже сказал полиции, Магда не должна была вас впускать… Извините, ничем помочь не могу…
Произнося слово за словом, будто вытаскивая каждое из отдельной коробочки, отчего слова не цеплялись друг за друга, а воспринимались, как совершенно не связанные звукосочетания, Квиттер поворачивался вокруг оси, и Манн, чью ладонь домохозяин продолжал стискивать, вынужден был поворачиваться тоже, так что к концу фразы оказался лицом к входной двери и понял, что сейчас будет выставлен на улицу, но Квиттеру все равно придется отпустить ему руку, чтобы отпереть дверь, и тогда…
– Скажите, уважаемый господин Квиттер, – произнес Манн фразу, которой еще секунду назад не было у него не только в мыслях, но и – он был уверен в этом – даже в подсознании, – скажите, почему вы ненавидите вашего жильца Густава Веерке?
Ладонь Квиттера разжалась, руки повисли плетьми, и домохозяин, для которого вопрос оказался такой же неожиданностью, как для самого Манна, сказал жалобным тоном – так мог бы реагировать ребенок, получивший подзатыльник от лучшего приятеля:
– Ну что вы… Как это – ненавижу? Почему?
– Именно это меня и интересует, – продолжал Манн, ощутив, что попал в точку. – Почему вы ненавидите Веерке?
– Уходите, – сквозь зубы произнес Квиттер. – Уходите, и чтобы я вас здесь больше не видел.
– С удовольствием, – согласился Манн. – Отсюда я поеду к старшему инспектору Мейдену – вы, конечно, успели с ним познакомиться? – и передам ему собранные моим агентством материалы, он тоже заинтересуется вопросом «почему Квиттер ненавидит Веерке?», но главное – полиция будет знать, что у вас есть мотив…
– Какой мотив? Какой мотив? – зачастил домохозяин. – Если один человек терпеть не может другого, это еще не…
Квиттер оборвал себя на полуслове, дернул головой и сказал:
– Идемте.
Манн последовал за стариком к внутренней двери, за которой оказался коридор с лестницей в дальнем конце и лифтом, наверняка встроенным не так давно в узкое пространство между лестничными пролетами.
– Сюда, – сказал Квиттер и толкнул дверь рядом с лифтом, Манн сначала и не разглядел, что там, оказывается, есть еще одна дверь, покрашенная той же краской, что стены, даже пластиковая ручка была того же – бледно-зеленого – цвета и похожа была на большого богомола, выглядывавшего из травы. За дверью Манн приготовился увидеть такие же тесные, как прихожая, апартаменты хозяина и был поражен – комната оказалась огромной, с тремя высокими окнами, выходившими на улицу (Манн увидел место, где стоял, разглядывая дом, несколько минут назад), настоящим камином, старинными шкафами со стеклянными дверцами и посудой на многочисленных полках, у дальней стены вальяжно расположился огромный диван, покрытый шкурой неизвестного науке животного. Квиттер подтолкнул Манна к дивану, и детектив сел, не представляя, как вести разговор: с одной стороны, он, видимо, угадал, задав непродуманный вопрос, а с другой стороны, не имел ни малейшего представления о том, как заставить Квиттера разговориться – аргументов у Манна на самом деле не было, он вообще ничего не знал об этом человеке и, тем более, о его взаимоотношениях с писателем.
Квиттер приволок стул с высокой спинкой (четыре таких стула стояли у круглого стола посреди комнаты) и грохнулся на него с такой силой, что непременно должен был сломать себе крестец – звук, во всяком случае, был соответствующим. Манн ожидал появления на лице домохозяина выражения нестерпимой боли, но тот даже не поморщился и сказал тихим, вкрадчивым голосом:
– Что вам об этом известно, господин… м-м…
– Тиль Манн, частное детективное агентство. Извините, господин Квиттер, но я вам отвечу после того, как получу ответ на свой вопрос. Я спросил…
– Да-да, я помню, что вы спросили. Но учтите: к тому, что случилось, я не имею ни малейшего отношения. Ни малейшего. Магда подтвердит, она весь вечер от меня не отходила, я отпустил ее только в три часа ночи, у меня была жуткая мигрень, я не мог оторвать голову от подушки, Магда…
– Это ваша внучка? – протиснул свой вопрос Манн в узкую щель между словами.
– Кто? Магда? Внучка? Нет, с чего вы взяли? Она… э-э… горничная. Да, горничная, я живу один, я больной человек…
«Если он опять начнет скулить, – подумал Манн, – я его придушу». Но Квиттер продолжил свой монолог в точности с того места, где его прервали:
– Магда приносила мне лекарство, чай – крепкий чай помогает при мигрени, вы знаете? – а еще разыгрался ветер, сразу после полуночи, все кругом хлопало и скрипело, наверно, из-за перемены погоды голова и разболелась…
– Почему вы ненавидите Веерке? – спросил Манн.
– Потому что он сволочь, вот почему, – сказал Квиттер, продолжая начатую фразу, и получилось, что голова у него разболелась, потому что Веерке сволочь, вот почему.
– Да? – понимающе сказал Манн.
– Да! Я идиот, – сокрушенно пожаловался Квиттер. – Обычно сдаю комнаты максимум на год – с продлением, если квартиранты окажутся приличными людьми… А тут – нет, я думал: писатель, известный человек, у меня таких постояльцев никогда не водилось, будет книжки писать и мне надписывать, чтобы я всем показывал, какие у меня люди живут… Договор на десять лет – представляете, на десять! Ну откуда мне было знать…
– Что?
– Что он сволочь!
– Да, это я уже понял, – сказал Манн, – Веерке сволочь. Готов с вами согласиться. А если конкретнее? Что он вам сделал? Вам лично?
– Мне лично… Почему – мне? Мне – ничего. То есть… Простите, Манн, я даже не предложил вам выпить… Бренди? Виски? Вино? Пиво?
Квиттер бодро вскочил на ноги и бросился к одному из шкафов, где стояли хрустальные рюмки, бокалы и – на нижней полке – несколько бутылок, пузатых и длинных, с этикетками и без.
– Не нужно! – крикнул Манн. – Я не пью, Квиттер, извините.
– Совсем не пьете? – Квиттер остановился посреди комнаты, не зная, настаивать ли на своем предложении или вернуться, чтобы продолжить наверняка неприятный для него разговор.
– Не отказался бы от кофе, – сказал Манн. – Особенно если его приготовит ваша горничная.
Квиттер нахмурился, глядя Манну в глаза и стараясь понять, какой подвох скрывался за его просьбой.
– Без сахара, пожалуйста, – уточнил Манн, после чего Квиттеру ничего не оставалось, как направиться к двери, не той, через которую они попали в эту комнату из коридора, а к другой, должно быть, ведущей в кухню. Приоткрыв дверь так, что Манну не было видно ничего, что происходило в соседней комнате, Квиттер вполголоса отдал какие-то распоряжения и вернулся к гостю.
– Я спросил, – напомнил Манн, – что сделал Веерке вам лично? За что вы его возненавидели? Я третий раз задаю этот вопрос, если вы умеете считать.
– Я… Да… Если бы договор у нас был стандартный, на год… Этого типа здесь уже не было бы. И все. Я хотел через суд… Но такая неустойка… И я ведь сам вписал сумму, представляете! Думал: вот, нашел замечательного квартиранта, только бы он не отказался… Господи, какой я был идиот!
– Это я уже слышал, – устало произнес Манн. – Мне повторить вопрос в четвертый раз, или вы уже выучили его наизусть?
– Сейчас, – сказал Квиттер и направился к двери, Манн услышал тихий стук, должно быть, Магда сообщала, что кофе готов. Если бы она принесла его сама – на маленьком подносе, в фарфоровом кофейнике… Как шоколадница с картины Лиотара… Но Квиттер, скрывшись на секунду за дверью, вернулся – не с подносом, а с единственной чашкой, которую держал за ручку, отставив палец. Чашку он поставил перед Манном на журнальный столик и сел на свой стул, забыв в очередной раз о заданном ему вопросе.
Кофе оказался горьким и невкусным – Манн отхлебнул глоток и поморщился. После такого кофе его решимость получить, наконец, ответ на свой вопрос возросла многократно.
– Итак… – начал он.
– Да, я помню, – печально сказал Квиттер. – А можно, я отвечать не буду? Я ведь не обязан отвечать на ваши вопросы? Вы не полиция.
– Я не полиция, – пожал плечами Манн, – но работаем мы в контакте, и я обязан – понимаете, именно обязан – сообщать старшему инспектору Мейдену…
– Вот-вот, я отвечу, вы сообщите, и я в один миг окажусь в числе подозреваемых… Вот, мол, мотив, да… А я весь вечер лежал с мигренью, Магда подтвердит…
– Видите ли, уважаемый, – Манн поднялся, показывая, что разговор закончен, и больше он не намерен тратить свое драгоценное время, – я все равно узнаю, за что именно вы возненавидели Веерке, но тогда…
Квиттер почему-то успокоился. Он сидел на стуле расслабленный, как тряпичная кукла, и даже не пытался подняться, чтобы проводить Манна до двери.
– Ради Бога, – сказал он. – Узнайте. Бог в помощь. Я думал, вы уже знаете. Испугался. А вы… Никогда не надо делать преждевременных выводов, так? Прощайте, господин Манн. Извините, не провожаю. Вам в ту дверь, слева. В коридор и к выходу.
Манн, естественно, направился к правой двери, той, что вела в кухню, где, видимо, хозяйничала милая горничная по имени Магда. Прежде чем Квиттер успел подняться со стула, Манн распахнул дверь и оказался… нет, не в кухне, а в спальне, где стояла двуспальная разобранная кровать, простыни, подушки и одеяла были разбросаны в художественном беспорядке, и Магда была здесь, девушка сидела в глубоком кресле и пила кофе из такой же чашки, что приготовила для Манна.
– Ой, – сказала она и чуть не пролила напиток.
– Я же сказал: в левую дверь, – со злостью проговорил за спиной Манна голос Квиттера. Манн тихо прикрыл дверь и сказал:
– Извините, перепутал.

* * *
Коридор был другой. Наверно, Манн опять вышел не в ту дверь и оказался перед винтовой лестницей, лифта здесь почему-то не было, горела тусклая лампочка, Манн сделал несколько шагов, и у него закружилась голова –лестница оказалась узкой и крутой, разминуться здесь двоим было невозможно; даже в старинных башнях, где стены давят на сознание и представляешь себе метровые толщи камня, отделяющие ход наверх от воздуха свободы, все-таки можно на лестнице и разминуться, пропустив спускающихся туристов, и услышать, как над головой переговариваются те, кто уже поднялся на очередной этаж, где можно размять колени, уставшие от бесконечных поворотов. Лестничный колодец так и хотелось раздвинуть локтями, чтобы создалось ощущение подъема на второй этаж, а не протискивания в центральную камеру фараоновой гробницы.
Сделав три поворота вокруг оси и окончательно потеряв ориентацию в пространстве, Манн подумал, что злобный Квиттер подшутил над ним, выпустив из квартиры через черный ход.
Перед самыми глазами вдруг почему-то возникли чьи-то нечищеные черные туфли, а, подняв голову, Манн увидел и брюки – темно-серые, аккуратно выглаженные, с острой стрелкой. Выше – Манн задрал голову так, что хрустнули шейные позвонки – оказался живот, и голос тоже показался утробным, будто выше живота у мужчины, встречавшего детектива у лестницы, ничего не было:
– Дайте руку, я помогу вам подняться.
Руку Манн подавать не стал, преодолел еще несколько ступенек и поднялся, наконец, на твердую поверхность, будто моряк, сошедший с корабля после шторма, или астронавт, покинувший непрочную кабину спускаемого аппарата.
Выше живота у мужчины оказались худосочная грудь, покатые плечи и вытянутая голова, густые рыжие бакенбарды призваны были расширить худое лицо с близко посаженными черными глазами. Лысина, по идее, должна была сверкать на солнце, но освещение в коридорчике было слабым, и безволосая голова всего лишь матово рассеивала свет единственной лампочки в прозрачном плафоне.
– Здравствуйте, – сказал Манн и протянул руку для пожатия. Мужчина протянул свою, пожатие – как Манн и ожидал – оказалось вялым, но долгим, будто визави не столько пожимал чужую ладонь, сколько прилеплялся к ней, чтобы сквозь поры впитать необходимые ему жизненные соки.
– Прошу прощения, – сказал Манн, – вы господин Ван Хоффен, верно?
– Ганс Ван Хоффен, – поправил мужчина, будто употребление его фамилии без связи с именем было чрезвычайно неучтиво.
– А я Тиль Манн…
– Послушайте, Тиль, – сказал Ганс Ван Хоффен, – объясните, ради всего святого, за каким дьяволом вы полезли по этой гнусной лестнице и вызвали приступ ужаса у моей супруги? Есть же лифт! Есть нормальная лестница, в конце концов! Что, дьявол вас раздери, понесло вас…
– А! – воскликнул Манн. – Я был уверен, что есть нормальная лестница! Но я ее не нашел.
– Естественно! – пожал плечами Ганс Ван Хоффен, – Надо было войти с парадного входа, а не с черного.
– В следующий раз войду, как все приличные люди, – сказал Манн и не стал жаловаться на зловредного господина Квиттера.
– Приличные люди, – усмехнулся Ганс Ван Хоффен, показывая неровный ряд желтых от курения зубов, – как раз с черного хода и входят. Я имею в виду разносчиков, трубочистов и прочих трудяг. Полиция и страховые агенты предпочитают парадный вход.
– Я не трубочист, не разносчик, но и к полиции или к страховому делу отношения не имею, – сказал Манн, соображая, будут ли они вести разговор здесь, где негде повернуться, или Ганс Ван Хоффен все-таки пригласит посетителя в квартиру. – И знаете, о чем я подумал, когда вертелся на этих крутых ступеньках? Как санитары спускали тело бедняги Веерке? Вертикально?
– Пойдемте, – сказал Ганс Ван Хоффен и, повернувшись к Манну спиной, направился к узкой двери в торце коридорчика. За дверью оказалась небольшая кухня, стандартная, как витрина магазина кухонной утвари, а дальше – большая гостиная, обставленная безликой мебелью, купленной, скорее всего, на распродаже. Два огромных окна выходили все на ту же улицу.
– Моя жена Тильда, – сказал Ганс Ван Хоффен, и Манну навстречу поднялась с дивана дородная дама лет пятидесяти, из тугого платья ее телеса выдавливались, как зубная паста из тюбика, так и казалось, что сейчас она вся вытечет, и на полу останется горка женской плоти, покрытая зеленой, в мелкую клеточку, тряпкой-платьем.
– Здравствуйте, – густым басом сказала Тильда Ван Хоффен и грохнулась на диван, который от неожиданности взвизгнул по-кошачьи, а потом издал совершенно человеческий вздох отчаяния.
И лишь после этой церемонии представления Ганс Ван Хоффен задал вопрос, который на его месте любой человек задал бы еще минуту назад, увидев, как в лестничном колодце появляется голова незнакомца:
– Что вам угодно, молодой человек?
– Мое имя Тиль Манн, я представляю частное детективное агентство и, если позволите, хотел бы задать вам и вашей супруге несколько вопросов, связанных с происшествием, из-за которого попал в больницу ваш сосед сверху господин Веерке.
– У вас есть документ? – вежливо осведомился Ганс Ван Хоффен, и Манн достал из кармана свою карточку, за которой быстро протянула руку госпожа Тильда, а муж даже не попытался взглянуть и продолжал:
– Если вы частный детектив, то пришли сюда по заданию клиента, не сами же по себе, верно? Могу я спросить, кто вас нанял – в смысле, кому так необходимо знать детали происшествия, что он нанял детектива, а не обратился в полицию?
«Господи, – подумал Манн, – какими длинными фразами мы начали говорить! Это какое-то наваждение! Что здесь происходит, в конце-то концов?»
– Я не могу назвать вам имени своего клиента, – сказал он. – Кстати, вы не обязаны отвечать на мои вопросы.
– Это намек? – игриво спросила Тильда Ван Хоффен, возвращая Манну карточку.
– Могу я присесть? – резко спросил Манн, ему надоела эта странная игра, ему неприятны были эти люди, он хотел действовать по-своему, а они пусть потом перемалывают ему косточки – наверняка супруги станут этим заниматься с превеликим удовольствием.
Не дожидаясь ответа, он опустился на диван, отозвавшийся привычным, видимо, для этого предмета мебели визгом кошки, которой наступили на хвост. Ганс Ван Хоффен хотел было сесть между Манном и супругой, но места для него не хватило, и он приволок стоявший в углу комнаты стул с резной спинкой.
– Что вы можете рассказать о вашем соседе господине Веерке? – спросил Манн.
– Гнусный тип, – немедленно отозвался Ганс Ван Хоффен. – Гнусный и развратный.
– Ганс, – пророкотала госпожа Тильда Ван Хоффен, – не говори глупостей. Густав был великим писателем и гуманистом, он…
– Был? – переспросил Манн. – К счастью, господин Веерке жив…
– Господи, – рокот неожиданно перешел в рыдание, – разве это жизнь? Разве для великого ума то, что с ним случилось, не равносильно смерти?
– Ну… – вынужден был согласиться Манн. – Можно считать и так.
И неожиданно для себя спросил, услышав собственный голос будто со стороны:
– Госпожа Ван Хоффен, сколько времени вы были любовницей господина Веерке?
Ганс Ван Хоффен вскочил, опрокинув стул, и, похоже, готов был закатить истерику, но супруга протянула в его сторону руку – величественно, как королева Беатрикс во время прошлогоднего приема в Парламенте, – и, сдерживая рыдания, сказала коротко:
– Сядь.
Ганс Ван Хоффен аккуратно поднял стул, придвинул ближе к дивану и сел, скрестив руки на тощей груди.
Манн проклинал себя за глупость. Возможно, в его подсознании и возникла эта мысль – видимо, правильная, – но как же глупо и неосторожно, как же, наконец, непрофессионально, выпаливать вопрос, из-за которого весь разговор может полететь к черту, дьяволу, в тартарары и преисподнюю!
«Что со мной сегодня?» – подумал Манн.
– Почему? – спросила Тильда Ван Хоффен. – Что вам известно и откуда? Вы ответите на мой вопрос или – разговор окончен.
– Но ведь это правда, верно? – мягко проговорил Манн.
– Прощайте, – пророкотала Тильда. – Ганс, проводи господина… э-э… Манна к лестнице. Только, ради Бога, не туда, откуда он пришел. Детектив сломает себе шею, и обвинят нас с тобой.
Глупо получилось. Ганс делал только то, что говорила его дражайшая половина, а госпожа Тильда кипела возмущением, голова ее тряслась, Манн не мог себе представить, кто и зачем стал бы тащить эту женщину в постель, но, похоже, именно так с госпожой Тильдой поступал не только собственный муж, но и сосед сверху, а Ганс Ван Хоффен был этим чрезвычайно удручен, если не сказать больше – едва Манн оказался за дверью, в квартире Ван Хоффенов что-то упало, возможно, даже сама госпожа Тильда, потому что и звук был соответствующий, и раздавшийся сразу же громкий женский визг свидетельствовал о том, что супруг не пренебрег заявлением гостя и принялся немедленно выяснять отношения. Скорее всего, не в первый раз.
Холл, куда Ван Хоффен выставил назойливого посетителя, оказался, не в пример лестнице черного хода, большим и светлым, два высоких окна выходили на Керкстраат, Манн увидел на противоположной стороне вывеску салона «Прически Ройзе».
Манн отошел от окна, постоял минуту, пребывая в размышлениях, суть которых ускользала – просто беглые мысли: должно быть, так, со скрипом в мозговых извилинах, укладывались в памяти впечатления от странного разговора с супругами Ван Хоффен. Одно, впрочем, было сейчас для Манна совершенно очевидно: домохозяин господин Квиттер по непонятной причине терпеть не мог квартиросъемщика Веерке и не был удручен произошедшим несчастьем, и Ван Хоффен тоже писателя ненавидел – на этот раз по причине, совершенно очевидной и в быту очень естественной. И Квиттер, и Ван Хоффен имели не только мотив, но и, скорее всего, возможность подняться после ухода Кристины в квартиру Веерке, под благовидным предлогом подвести писателя к окну, предложить выглянуть наружу и опустить раму на его шею, удовлетворив таким образом собственную жажду… чего? Мести? Справедливости?
Кто из них?
Пройдя мимо лифта, Манн взбежал на третий этаж и оказался перед дверью, на которой вместо таблички с именем жильца увидел скотчем аккуратно приклеенную обложку книги Густава Веерке «Люди на горячем ветру». Обе стороны обложки – передняя и задняя. На передней изображен был стандартный коллаж: женщина с горящим взглядом, мужчина, державший в правой руке пистолет, в левой – какой-то документ, а на заднем плане желтела выжженная пустыня с барханами, в которых при большом желании угадывались искаженные дома Дамрака. На задней стороне обложки Манн увидел фотографию автора – открытое волевое лицо, каштановые волосы ежиком, взгляд, чуть затуманенный мыслью, как и положено модному писателю. Что там написано в аннотации? «Бестселлер от известного автора… Увлекательное чтение… Люди, на горячем ветру продолжающие жить, будто они… Не оторваться…» Понятно.
Манн двумя пальцами нажал на ручку двери – без всякого успеха, конечно. Хорошо бы своими глазами увидеть то окно, в которое так неосторожно высунул голову Густав Веерке, а, впрочем, что это даст? Такие же окна были в большинстве амстердамских квартир, и каждый, кто, как Веерке, высовывался, чтобы разглядеть что-нибудь внизу, на тротуаре, рисковал, как и Веерке, получить по шее сильный удар – вот только на памяти Манна такое не происходило ни разу, в истории города подобные случаи наверняка имели место, но ни в каких книгах Манну они не попадались.
Он еще раз внимательно перечитал аннотацию и направился к лестнице, легко преодолел пару десятков ступенек и оказался в таком же коридоре, как и этажом ниже. Дверь была без таблички и иных опознавательных знаков, изнутри слышалось чье-то пыхтение, повизгивание, легкие удары, охи, вздохи и прочие звуки, происхождение которых Манн вполне мог себе представить, но почему-то не в этом доме, не в этой квартире и, главное, не в это время суток.
«А впрочем, – подумал он, – время здесь вообще ни при чем. Можно ночью, можно днем; днем светлее, наверняка кто-то любит делать это при ярком солнечном освещении».
Манн постучал.
– Открывайте, не заперто! – услышал он бодрый голос и, толкнув дверь, вошел в комнату, больше похожую на больничную палату: белые стены, белые шкафы, два дивана под белыми полотняными чехлами, белый круглый стол с белыми стульями, даже телевизор и тот был белого цвета, серый квадрат экрана выделялся, как мрачная картина художника-кубиста. Единственным предметом мебели, отличавшимся по цвету, был журнальный столик – темного дерева, покрытый толстым зеленым стеклом, на столике лежали глянцевые журналы с изображениями мускулистых мужчин, целующихся с женщинами, которые были больше похожи на переодетых мужчин и, видимо, таковыми и являлись.
Манн огляделся – звуки, вызвавшие у него определенные ассоциации, продолжались, и он не мог определить их источник, что-то происходило именно в этой комнате, а не за стеной, что-то должно было происходить буквально на его глазах, но не происходило ничего, более того – комната была пуста, разве что люди были невидимками, а может, спрятались под стол, чтобы таким странным образом встретить непрошенного посетителя.
Манн сделал шаг к журнальному столику и разглядел маленький зеленый радиоприемник с магнитофоном – дешевка, такие можно купить в любой газетной лавке за десять евро, звуки – вздохи, придыхания, чей-то возбужденный шепот – доносились из этого аппарата, Манн взял его в руки и нажал на клавишу, лента остановилась, и в комнату влетела белая тишина – светлая, как день за окнами. Влетела и запорхала, и почему-то все вокруг показалось Манну еще белее, чем было на самом деле.
– Ну, зачем вы так? – укоризненно произнес чей-то мягкий голос, Манн оглянулся – между шкафами (там же был вход в кухню и у Ван Хоффенов, планировка, естественно, оказалась стандартной) распахнулась белая дверь, и в комнату вошел с двумя высокими бокалами в руках молодой человек лет двадцати пяти – к счастью, одетый не во все белое, как подсознательно ожидал Манн, а, по контрасту, в черный халат до пола. Парень был высок, красив и сексуален – как ни странно, именно с мужской точки зрения: наверняка любая женщина назвала бы его излишне слащавым; ну что это за прилизанные волосы, и что за томный взгляд черных глаз, и что за походка, когда при каждом шаге появлялась и сразу исчезала голая нога, будто у голливудской дивы, привыкшей показывать свои прелести так, чтобы видели все и, в то же время, никто не смог бы сказать, что действительно что-то видел.
– Вам не нравится сексуальная музыка? – спросил молодой человек, взглядом показывая на выключенный Манном магнитофон. – Угощайтесь, это джин с тоником, обожаю пить в это время дня и потому приготовил вам тоже, хотя, если не нравится, то принесу что-нибудь другое.
– Вы ожидали моего прихода? – удивился Манн, подумав, что, скорее всего, снизу позвонил Квиттер и предупредил о посещении детектива.
– Я видел, как вы поднялись по лестнице и долго стояли у двери, слушая «Мост вздохов» Шерила Бергмана, – сказал молодой человек, передавая Манну бокал, оказавшийся холодным, как кусок льда. – У нас над дверью видеокамера, а в спальне телевизор, и все видно, – пояснил он. – Игрушка не очень дорогая, кстати, но замечательно заменяет дверной глазок. Согласитесь – подглядывать в дверь, чтобы увидеть, что происходит снаружи, так несовременно…
– Конечно, – согласился Манн и поставил свой бокал на журнальный столик. – Давайте познакомимся: я Тиль Манн, частный детектив…
– А я Рене Панфилло, дизайнер мебели. Все, что вы здесь видите, и все, что стоит в соседних комнатах, и чего вы, соответственно, видеть не можете, это моя задумка. Современно и стильно.
– Только цвет… – с сомнением произнес Манн. – Белое слишком безлико, вам не кажется?
– Именно! – воскликнул Панфилло. Свой бокал он, сделав несколько глотков, поставил на журнальный столик рядом с приемником и, сложив на груди руки, разглядывал, как выглядел этот натюрморт, который можно было бы назвать «Напиток с умолкшей страстью». – Именно, дорогой Тиль, абсолютно безлико, вы совершенно точно уловили мою идею! Все человеческое должно быть в душе, вы согласны? Цвет мешает услышать собеседника, увидеть его внутренний мир. Вещи должны быть безлики, потому что личности у них нет, душа – не их прерогатива! Вы садитесь, детектив, хотите сюда, а хотите на диван, не бойтесь испачкать чехлы, все это легко стирается, и даже если к нам в гости придет трубочист… Кстати, черное так же безлико, как белое – крайности сходятся. Вы согласны?
– Гм… Да, – не стал спорить Манн и опустился на один из диванов напротив окна. За окном в бледно-голубом небе неподвижно висели белые, совершенно безликие, облака. – Рене, вы живете здесь вместе с…
– С Кеном Эргассеном, – с готовностью сообщил Панфилло, – сейчас его нет, он у себя в студии, Кен – вы, наверно, и без меня это знаете, ведь вы детектив, – да, так вот, Кен – замечательный фотохудожник, и, чтобы предупредить ваш следующий вопрос, скажу, что он терпеть не может цветную фотографию, снимает только на черно-белую пленку, иногда работает в режиме сепии, это очень стильно, отсутствие цвета позволяет выявить душу субъекта, цвет эту душу только скрывает, рассеивает, понимаете?
– Да, – кивнул Манн, решив не вступать с Панфилло ни в какие дискуссии. Задать вопросы и уйти, но для того, чтобы задать вопросы и не услышать в ответ лекцию о пользе белого цвета в криминологии, нужно было выбрать момент, а до того – кивать головой, говорить «да» и слушать.
– Мы с Кеном снимаем эту квартиру уже семь лет, – сообщил Панфилло. – Я предполагаю, дорогой Тиль, что вас интересуют сведения, которые мы по каким-либо причинам не сообщили полиции? Я не ошибаюсь?
Манн сказал мысленно «Браво!» – Панфилло его определенно озадачивал: и своей теорией белой души, и совершенно неожиданным заявлением.
– Не ошибаетесь, – сказал он. – А что, есть сведения, которые вы с Кеном полиции не сообщили? Вы понимаете, что речь идет о…
– Нашем соседе снизу, этом идиоте Густаве Веерке. Конечно. Надо быть полным дебилом, чтобы сунуть голову в окно, как под нож гильотины. Могло ведь и голову с плеч… Эти рамы тяжелы, как молот Гефеста! Я туда даже пальцы боюсь класть – на подоконник, я имею в виду. Зачем? Есть ручки, за которые рама легко поднимается. Но и опускается так же легко, вот в чем недостаток таких конструкций!
– Вы были дома, когда это произошло? – спросил Манн.
– Да, конечно. И окна, кстати, были подняты до упора, вечер был душный, с бухты Эй несло тухлой рыбой, но мне такие запахи нравятся – во всяком случае, больше, чем запах бензина, от которого нет никакого спасения. Тухлая рыба – это живая природа…
– Так уж и живая, – усомнился Манн.
– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду! – воскликнул Панфилло. – Даже в зажаренном куске мяса больше настоящей жизни, чем в камне, который окружает нас со всех сторон, или металле со стеклом, внутри которого мы проводим большую часть жизни…
– Конечно, – согласился Манн. – Вы что-нибудь слышали? Я имею в виду – когда это произошло с господином Веерке? У вас были открыты окна…
– Ничего, – сказал Панфилло. – А может, слышали, но не обратили внимания. У нас играла музыка…
– «Мост вздохов»? – понимающе спросил Манн.
– Лучше! «Мост вздохов» – это когда сидишь один и размышляешь о мебели, которую собираешься создать и в которую нужно вдохнуть немного жизни. А когда мы с Кеном вдвоем, нам нужно что-нибудь более зажигательное – тяжелый металл…
Манн представил, какие звуки рвались в тот вечер из открытых окон этой квартиры, и пожалел уши соседей снизу – сверху мог слышать только Бог, а подняться к нему со своими вопросами, на которые Он, безусловно, мог дать точные ответы, Манн не мог, и потому ограничился замечанием:
– Значит, вы не слышали ничего из того, что происходило этажом ниже.
Панфилло пожал плечами, замечание показалось ему лишним. И тогда Манн задал вопрос, который лишним, как оказалось, не был, но и смысла – во всяком случае, с точки зрения Манна, спросившего прежде, чем успел подумать, зачем это делает – не было никакого:
– Ваш друг крепко вам врезал, как я вижу?
– Друг? – Панфилло машинально коснулся пальцем тщательно припудренного места на левой скуле. – Друг, говорите вы?
– Ну… – растерялся Манн, – я, честно говоря, не очень разбираюсь в принципах отношений гомосексуальных пар. Если вас это определение шокирует…
– Впрочем, возможно, вы правы, – с неожиданной тоской в голосе произнес Панфилло. – Не знаю, откуда вам это стало известно… Но по сути так и было.
Манн молчал, внимательно слушая и кивая головой с видом человека, которому, конечно же, все доподлинно известно, но он хочет услышать подробности из первых уст, потому что слухи, вы сами знаете, искажают все до неузнаваемости…
– Друг… – бормотал Панфилло. – Если мы с Кеном останемся друзьями… вынуждены будем остаться друзьями… значит, эта скотина Веерке добился своего, и все бессмысленно… все…
«Если он сейчас заплачет, – подумал Манн, – мне придется уйти, я не знаю, как утешать плачущих мужчин; могу, конечно, найти правильные слова для мужчины, потерявшего на войне руку, или для клиента, которому изменила жена, но какие слова можно сказать Панфилло, неожиданно узнавшему, что Кен Эргассен его больше не любит, и, более того, его любимый Кен по уши втрескался в нелепого, гнусного, некрасивого… И готов ради этого»…
– Это вы, – участливо спросил Манн, – спустились позавчера на третий этаж, застали соседа одного, подозвали к окну и опустили ему на голову тяжелую раму? Это ведь сделали вы? Ради Кена, конечно, но скорее ради себя, чтобы не быть брошенным и одиноким, потому что дружба Кена нужна вам не больше, чем медаль за спасение утопающих…
Манн говорил быстро, чтобы не забыть каждое следующее слово, возникавшее в его сознании, но рожденное глубже, там, где разум соприкасается с бессознательным и черпает из него сведения и выводы, которые потом не может объяснить логически и ссылается на интуицию, подсказку небес или глас Божий – это уж кто как, кто во что верит и какого внутреннего голоса слушается…
– Не знаю, – сказал Панфилло. – Честно? Может, и я. А может, нет. Я вижу, вы не пьете, а себе я еще налью виски. Голова совсем тяжелая, а вы все равно знаете больше, чем нужно. Может, и вам голову проломить? Не рамой, конечно, вы так просто голову на улицу не высунете… Шучу. Вам виски или сока?
– Сока, если можно, – сказал Манн, и Панфилло мгновенно исчез за дверью, которая, если планировка этой квартиры не отличалась от прочих, вела в спальню – там, видимо, эта парочка хранила напитки; конечно, чтобы было что выпить после ночи любви, не ходить же на кухню всякий раз, когда захочется утолить жажду. «Надеюсь, из спальни нет другого выхода, – подумал Манн, – а то еще сбежит».
Со странным ощущением присутствия в мыслях чьей-то посторонней воли он подумал о том, что не собирался – и в голову не приходило! – задать Панфилло прямой вопрос, это непрофессионально, даже если у парня действительно был мотив, даже если Кен влюбился в Веерке и решил порвать со своим… черт, а действительно, кто из них – Эргассен или Панфилло – в этой паре играл роль мужа, а кто жены, с ума сойдешь с этими геями, Манн так и не научился разбираться в их предпочтениях. Не надо было, нельзя было спрашивать. Даже если что-то произошло, если Панфилло (а почему не Эргассен?) виноват в случившемся, теперь он наверняка замкнется, теперь из него ни слова не вытянешь. «Почему, – подумал Манн, – я сначала говорю, а только потом начинаю соображать? Что со мной сегодня?»
Панфилло открыл дверь ногой, в руках он держал небольшой поднос, на котором стояли два высоких бокала – ледяные кубики прикрывали жидкость, как ледостав на реке.
– Берите, – сказал Панфилло, и Манн взял один из бокалов, не тот, что был ближе к нему, а тот, что Панфилло, видимо, собирался выпить сам. Почему он это сделал, Манн объяснить не мог бы, не собирался же Панфилло на самом деле отравить детектива, это было бы и глупо, и бессмысленно.
– Ха, – сказал Панфилло, – вы осторожны, как Цезарь Борджа, пришедший в гости к собственной сестре Лукреции.
– Извините, – пробормотал Манн, – привычка. Но вы не ответили на мой вопрос.
– Не я ли проломил голову соседу?
– Именно.
– Вы думаете, я скажу «да»? Не скажу, хотя, если честно, просто не помню. Мы с Кеном надрались позавчера так, что я… Нет, этого я тоже не помню, отрубился. Утром даже на работу пойти не мог, не соображал ничего. Кен тоже был не в лучшей форме.
– Отчего же вы напились? – спросил Манн, отхлебнув из бокала. Лед был не просто замороженной водой, это оказались горьковатые кубики, придававшие напитку неповторимый вкус, и Манн сделал еще один глоток, пока Панфилло, покачивая свой бокал в руке, размышлял, отвечать ли и как именно на вопрос детектива.
– Я сказал, что все видел, – произнес молодой человек. – А Кен сказал, что ничего я видеть не мог, потому что ничего не было, но мы оба знали, что он врет, не было еще случая, чтобы мы говорили друг другу неправду, и это был конец…
– Почему Кен врезал вам, а не вы ему? – интуиция была сейчас у Манна на столь высоком уровне, что он мог задавать вопросы, не сообразуясь с мнением собственного сознания, кричавшего, что нельзя так себя вести с подозреваемым, пока неясны, не проговорены точно мотивы и нет сведений об алиби, о передвижениях, о прочих других действиях в тот вечер…
– Сначала я ему, – мрачно сказал Панфилло, опустив голову. – Это я еще помню. Мы орали друг на друга, я ему сказал, что если он мне изменил, я его изобью, как скотину… и ударил по щеке… Господи, это все равно, что бить ребенка, я так подумал и хотел просить прощения, в ногах валяться… А он размахнулся и изо всех сил… У меня искры из глаз… И что? Кен был прав, я не имел права так… Я сказал ему все, что думал, и он сказал, и тогда мы надрались, и я думал, что не Кен во всем виноват, а эта скотина Веерке, и надо бы спуститься на этаж, он наверняка один… Я все собирался, а потом отключился. Не помню. Может, я действительно спустился. Может – нет. А что? – Панфилло поднял на Манна неожиданно проницательный взгляд своих серых, со стальным оттенком, глаз. – Там нашли отпечатки моих пальцев?
– Вам это сказали в полиции? – осведомился Манн.
– Нет, конечно. Повторяю: не помню, спускался ли я к Густаву позавчерашним вечером.
И тут интуиция еще раз посетила Манна, постояла несколько секунд в его сознании с задумчивым видом и скрылась, как привидение, захлопнув за собой крышку подвала.
– Вы не помните, – повторил Манн. – Полиции вы, естественно, сказали то же самое.
– Полиции? – задумчиво произнес Панфилло, глядя на свой бокал. – Я ответил на их вопросы, так же, как ответил на ваши. Они спрашивали, слышали ли мы что-нибудь, происходившее этажом ниже? Нет, – сказали мы, и это была правда. Они спрашивали, знаем ли мы особу, посещавшую Густава. Нет, – сказали мы, и это тоже истинная правда. Они спрашивали, видели ли мы, когда эта особа ушла от Веерке, и мы снова сказали «нет». Мы ее действительно не видели. Вот и все, что они спрашивали. Зато они задавали одни и те же вопросы раз пятьдесят… или сто… и мы сто раз говорили одно и то же… рехнуться можно…
«Мейдена интересует только Кристина, – подумал Манн, – и никакие другие версии он, видимо, не отрабатывает. Странно. Мейден просто обязан был спросить, какие отношения у соседей с беднягой Веерке. Он наверняка это спросил».
– А что вы ответили на вопрос старшего инспектора о том, какие у вас были с соседом отношения? – отхлебнув из бокала, небрежным тоном осведомился Манн.
– Отношения? – похоже, при звуках этого слова на Панфилло нападал приступ бешенства. – Отношения?! Не было никаких отношений. Точка.
– Вы так и сказали? – уточнил Манн.
– Так и сказал.
– Этот вопрос вам тоже задавали раз пятьдесят… или сто?
– Нет, – подумав и допив до дна, ответил Панфилло. – Этот вопрос нам вообще не задавали.
– Но вы только что говорили… – растерялся Манн.
– Не задавали, – упрямо повторил Панфилло. – Этот… инспектор спросил, знаем ли мы соседей. Знаем. В том числе соседа снизу. Конечно. Видим ли, кто к нему ходит. Нет. Видели ли, кто к нему приходил вечером. Нет. И так далее.
– А Кен? – спросил Манн. – Он вернется или…
Этот вопрос, как остальные, попал в точку.
Панфилло поставил свой бокал на самый краешек журнального столика – любое неосторожное движение, и бокал окажется на полу, – и трагическим жестом паяца, уязвленного предательством Коломбины, прикрыл глаза обеими ладонями. Манн протянул было руку, чтобы переставить бокал, но рука повисла в воздухе, потому что Панфилло неожиданно зарыдал – навзрыд, громко, с причитаниями, понять которые было невозможно, он раскачивался, как тот самый паяц, и, как показалось Манну, бормотал что-то о ноже в сердце.
Манн допил сок, встал и направился к двери. У порога обернулся и сказал, не зная, услышит ли его молодой человек, полностью погруженный в собственные грустные переживания:
– У Веерке были не только женщины, верно? Кен ушел, потому что решил, что это вы… Значит, у вас был мотив. Наверно, возможность была тоже, иначе Эргассен так не поступил бы с вами. Не хочу на вас давить, но если бы вы рассказали, как в действительности обстояло дело, в разговоре с Кеном я смог бы замолвить за вас словечко…
– Ухо-ди-те! – прорыдал Панфилло и смахнул-таки бокал на пол. Виски пролилось на коврик, стекло не разбилось, Манн вернулся, поднял бокал, поставил на столик подальше от продолжавшего раскачиваться Панфилло и уже окончательно собрался покинуть квартиру, но почувствовал, что не может сдвинуться с места – молодой человек крепко ухватил его за полу пиджака.
Рыдания прекратились.
– Из-ви-ни-те… – всхлипывая, проговорил Панфилло. – Я не… вино-ват… Са-ди-тесь… п-жал-ста…
– Если вы меня отпустите, я, пожалуй, действительно присяду, – сказал Манн.
– Да-да, я вас не…
Манн сел на прежнее место и принялся ждать, пока Панфилло сморкался в салфетки, которые доставал из кармана, а потом пошел с ними то ли в кухню, то ли в ванную, Манн не знал, куда вела дверь, на которой висела репродукция с картины Маргитта «Человек в воздухе». Из-за двери послышался грохот, звон разбитого стекла, а потом – долгая тишина, Манн подумал, что нужно бы пойти посмотреть, Панфилло вполне мог наложить на себя руки, но тут дверь медленно отворилась, и молодой человек появился на пороге: причесанный, умытый, в новой черной рубашке, сосредоточенный и готовый к диалогу.
– Извините, – сказал он, присаживаясь напротив Манна. – Ваши вопросы были такими неожиданными, я оказался не готов…
– Полиция вас ни о чем подобном не спрашивала? – уточнил Манн.
– Вы имеете в виду старшего инспектора Мейдена? Сначала меня допрашивал какой-то сержант, долго и нудно задавал одни и те же вопросы. Кена он тоже пытал – отдельно от меня. А Мейден сказал, что все это ерунда, не надо брать в голову, спросил только о том, была ли у Густава в тот вечер женщина, и когда она ушла. После того, как мы с Кеном остались одни, я не выдержал… нервы, знаете… сказал ему все, что думаю, и… Кен на меня наорал, заявил, что между нами все кончено, собрал вещи и ушел.
– Куда?
– У него своя квартирка в Паандхастре, это в четверти часа по…
– Знаю. Адрес вы мне потом скажете. Вы спускались в тот вечер к Веерке?
– Да.
– До ухода женщины или после?
– Женщина была еще там.
– Вы ее видели? Могли бы узнать?
– Не видел. Слышал разговор из-за двери.
– О чем они говорили?
– Господи, везде одно и то же! Даже слова одинаковые! «Ах, не уходи, нам так хорошо вдвоем», «Все кончено, у нас с тобой ничего общего», «Я не могу без тебя!», «Прекрасно можешь, я убедилась», «Ах, никому я не нужен»… И все в таком духе. Я постоял минуты две и поднялся.
– Во сколько это было?
– В десять. Может, чуть раньше.
– Почему вы не сказали об этом Мейдену?
– Он стал бы выяснять, почему я спускался. Врать, что за солью?
– Почему вы спускались на самом деле?
– Чтобы дать Густаву в морду! Чтобы сказать ему, что он подонок. Но ведь не при женщине… Вернулся, а тут Кен устроил мне сцену, мы врубили тяжелый металл и разбирались друг с другом, а потом напились и…
– Итак, – резюмировал Манн, – мотив для того, чтобы разобраться с Веерке, у вас был. Вы к нему спускались, но помешала женщина. Вы могли к нему спуститься еще раз, когда в квартире гремела музыка, а Эргассен переживал размолвку.
– Я не спускался.
– Допустим.
– Я не был у Густава!
– Кен думал иначе.
– Он не мог меня видеть!
– Где он был, когда вы спускались к Веерке?
– Я не спускался!
– Кен был в спальне?
– Я не спускался!
– Или, может, в ванной? Он не видел, как вы ушли, но видел, когда вы вернулись?
– Кен не видел, когда я вернулся!
– А когда уходили?
– Нет!
– Это было до полуночи?
– Господи… Я не смотрел на часы.
– Это вы ударили Густава?
– Нет!
– Что вы делали в его квартире?
– Ничего! Я только вошел, увидел, что он… лежит… и побежал обратно.
– На ручке двери нет отпечатков ваших пальцев, иначе Мейден говорил бы с вами по-другому.
– Я ни до чего не дотрагивался. Дверь была открыта. Я только увидел…
– Что вы увидели?
– Густава. Он лежал на полу.
– Окно было открыто?
– Окно… Нет. Закрыто.
– И вы не вызвали «скорую»?
– Я думал… Я был уверен, что Густав мертв. У него была такая поза…
– И вы ничего не сказали Кену.
– Он решил бы, что это я… Он мне ни за что не поверил бы.
– А потом, когда пришла полиция, Кен все равно решил, что это сделали вы, верно? И бросил вас.
– Господи…
– Он разлюбил вас, а вы… Но ведь вы живете в этой квартире не первый год, – догадки приходили Манну в голову одна за другой, и он выпаливал мысли вслух, не успевая думать о последствиях, – почему же только сейчас… Или это продолжалось уже давно, а вы лишь недавно обратили внимание? Вам лишь на прошлой неделе стало ясно, что Кен вам изменяет. И вы сказали об этом Кристине… той женщине, что приходила к Веерке. Вы надеялись, что она повлияет на писателя, верно? Да или нет? Говорили вы ей?
– Не кричите на меня, – шепотом сказал Панфилло и огляделся вокруг, будто где-то неподалеку стоял старший инспектор Мейден собственной персоной и мог слышать каждое сказанное в комнате слово. А может, он решил, что полиция успела установить в квартире микрофоны? – Прошу вас, детектив, не надо на меня кричать, я совершенно не соображаю, когда на меня кричат. Полиция… инспектор этот… он сначала на меня кричал, и я не мог сказать ни слова, тогда он перестал кричать, и я ему все сказал.
– Все? – поразился Манн. – И о том, что Кен вам изменял, и что вы видели Веерке без сознания?
Странно. Почему Мейден не дал об этом знать даже намеком?
– Все, – сказал Панфилло, – о той женщине. Что приходила. Это она Ганса…
– Минуту, – пробормотал Манн, холодея в душе. – Почему вы решили, что это она…
– Не надо на меня кричать… – шепот Панфилло становился все менее слышным, Манну пришлось наклониться, чтобы расслышать хоть слово.
Он взял себя в руки.
– Вы сказали, что не видели женщину, приходившую в тот вечер к Веерке и не знаете, когда она ушла, – произнес он медленно, отделяя каждое слово от соседнего, ему нужно было, чтобы Панфилло его понял, чтобы он точно понял, какой вопрос ему задан, чтобы он не давал воли своей фантазии, а говорил только то, чему был свидетелем на самом деле…
– Я не говорил, что… – поняв, что детектив не собирается на него повышать голос, Панфилло мгновенно приободрился и сказал сердито: – Послушайте, я не могу сказать вам больше того, что говорил комиссару Мейдену.
– Старшему инспектору, – механически поправил Манн.
– Да…
– Вы сказали ему, что не видели, как…
– Ничего подобного! – воскликнул Панфилло. – Я видел, когда эта женщина вошла и когда ушла. А когда она… Нет, этого я не видел.
– Когда же она пришла, по вашему мнению? – спросил Манн, не повышая голоса, хотя больше всего ему хотелось сейчас наорать на этого идиота, прижать его к стене, потребовать, чтобы он хотя бы раз сказал правду, только правду и ничего, кроме правды… Но Панфилло говорил сейчас именно правду, Манн это видел по выражению его лица, парень не врал, он действительно сказал Кристине все, что узнал о связи ее любовника и Кена, он действительно видел, когда она пришла в тот вечер, может, тогда он и встретил ее… где? В холле?.. В лифте?...
– В десять минут девятого, – твердо сказал Панфилло. – Мы выясняли отношения с Кеном, я ходил по комнате и увидел в окно, как эта женщина вошла в дом. Я не мог больше выдержать, оставил Кена одного и спустился этажом ниже. Эта женщина…
– Опишите ее, пожалуйста.
– Что?.. Средний рост, светлые волосы до плеч, немного рыжеватые, гладкая прическа, лицо чуть удлиненное, широкий разрез глаз, цвет, скорее всего, карий, но в холле было не так уж светло… Брючный костюм цвета морской волны, светло-зеленая блузка…
Кристина, никаких сомнений. И если этот придурок дал описание полиции… Но почему, черт его дери, совсем недавно он утверждал совершенно противоположное? Боялся, что Манн станет на него кричать? Тогда сразу и сказал бы правду.
– Продолжайте. Эта женщина…
– Она вышла из лифта, я ее ждал. Представился. Она сказала: «Я вас знаю».
– Назвала свое имя?
– Нет. Может, она бы и назвала, но меня как прорвало – я ей сказал все, что думал о Густаве и Кене, о любви и измене, о смысле жизни – моей жизни… Господи, детектив, вы бы видели, как она побледнела! Как эта стенка. И сказала: «Вот оно что». Несколько раз. Потом отодвинула меня в сторону – знаете, как отодвигают вещь, оказавшуюся на пути, я чуть не упал, – и постучала в дверь Густава. А я ушел, мне надо было видеть, как они?.. Я вернулся и еще раз высказал Кену … Он врубил тяжелый металл, и мы могли говорить друг другу все, что угодно. А я все думал: как она там объясняет Густаву, какой он подонок… И мне было хорошо. В десять с четвертью она ушла.
– Вы так точно запомнили…
– Она вышла из подъезда и пошла в сторону Лейдсестраат, влево. Там, на углу, часы на башне, посмотрите сами, стрелки хорошо видны, циферблат вечером подсвечивается… Я следил, как она шла до угла, и решил, что она ничего Густаву не сказала, шла так спокойно, будто ничего между ними не произошло, я был уверен, что она промолчала, и я должен сам… Я сказал Кену какую-то гадость, нервы мои были… Бросился вниз…
– Сразу? Как только эта женщина свернула за угол?
– Н-нет… Мы с Кеном говорили… Нервы… Нет, не сразу. Может, через полчаса. Дальше я уже вам рассказывал.
– Полиции тоже? О том, что видели Веерке мертвым, как вы подумали.
– Нет! Они бы решили, что это я…
– И в «скорую» не позвонили…
– Я уже говорил вам…
– Кен подтвердит ваши показания?
– Не говорите мне о нем! Слышать не хочу! Он все растоптал!
Похоже, у Панфилло опять начиналась истерика. Только этого недоставало, возись с ним, и непонятно, как утешать мужчину, от которого ушел… Наверно, так же, как если бы от него ушла любимая женщина, чувства, видимо, ровно такие же, Манн их не понимал, но из этого не следовало, что ощущение потери у Панфилло было менее острым, чем у самого Манна в тот момент, когда он узнал (сколько уже времени прошло, девять лет!), что Басси ему изменила – и с кем, с лучшим другом, да, тогда они с Бритом были не разлей вода, это потом не виделись годы и годы, где Басси сейчас – Манн не знал и знать не хотел. Совершенно.
– Спасибо за информацию, – Манн встал и направился к двери, он узнал даже больше того, что собирался, выслушивать третью версию не было желания, поди потом разбирайся, когда Панфилло врал, а когда говорил правду. – Я еще к вам зайду, если вы не возражаете.
Панфилло колотил ребром ладони по журнальному столику, на Манна не обращал больше никакого внимания, и детектив ретировался, закрыл за собой дверь и постоял минуту, приводя мысли в относительный порядок.
Что Панфилло на самом деле сказал Мейдену? Впрочем, даже если сказал, что видел Кристину в начале одиннадцатого, это еще ничего не доказывает. После ее ухода Веерке мог быть еще в полном порядке. А потом Панфилло спустился – он сам это признает…
Слова, слова, слова… Косвенные, ничего не доказывающие улики.
Но почему так скверно на душе? Манну казалось, что в его пальцах расплывается тонкая материя, выскальзывает и рвется, и чего-то очень существенного он так и не разглядел, а что-то, совершенно неважное, заняло слишком много места в его мыслях.
Когда Веерке сунул свою бездарную голову в оконный проем? Если до десяти часов, значит, виновата Кристина. Если позже, то виноват мог быть кто угодно из жильцов этого странноприимного дома, у каждого были свои причины ненавидеть Веерке и свои поводы именно в тот вечер расправиться с ним. К тому же, и Мейден скрывает результат собственного разговора с Панфилло. Почему? Если Панфилло все рассказал полиции, то в какую игру решил поиграть Мейден с Манном?
Манн огляделся. Слева была обычная лестница и лифт, справа – винтовая, к черному ходу. Кристина приходила сюда не один раз. Вполне возможно (и даже очень вероятно), Веерке впускал ее через черный ход, чтобы не вызывать лишних разговоров – если, конечно, старался не афишировать свои интимные связи. Почему, убив Густава (если она это сделала, то, как и Панфилло, должна была считать, что писатель умер), Кристина вышла из дома через парадную дверь, рискуя, что ее увидят десятки глаз на ярко освещенной улице? Неужели была так растеряна, что не сообразила выйти через черный ход?
Манн начал спускаться по винтовой лестнице, здесь было темно, выключателя он не нашел и нащупывал ногой ступеньки, рискуя покатиться вниз до первого этажа; он живо представил себе эту картину, грохот, переполох, на шум выбегает Квиттер, сверху – супруги Ван Хоффен, а Манн лежит посреди холла с переломанной шеей, в точности, как Веерке, и в больнице оказывается в той же палате…
Что за нелепые мысли? Спираль лестницы совершила очередной виток, Манн понял, что ступеньки кончились, и под рукой, будто только что созданный расположенным к Манну демиургом, оказался выключатель, зажглась под потолком желтая лампа в большом полупрозрачном плафоне, справа была дверь на улицу, а слева – в квартиру домохозяина, Манн лишь секунду колебался в выборе, он не мог здесь больше находиться, ему нужно было оказаться вне дома, чтобы спокойно порассуждать – он повернул ручку и вышел на тихую улочку, где наверняка запрещено было автомобильное движение, тут можно было, вытянув руки, коснуться стен домов, стоявших на противоположных сторонах.
Улочка выглядела вымершей, многие окна – особенно в верхних этажах – были закрыты ставнями, но некоторые широко раскрыли свои рты, будто хотели вдохнуть больше воздуха. Вряд ли Мейден опрашивал жильцов этого переулка. Он знал, что Кристина вошла в парадный подъезд и из него же вышла.
Манн прошел переулок насквозь – метров сто, не больше, – и вышел на широкую и шумную Армерстраат. Повернув направо, он дошел до угла Лейдсестраат и здесь остановился, оглядываясь. Кристина, выйдя из дома Веерке, пошла налево, и, значит, за угол повернула именно здесь. Возможно, на одной из стоянок (Манн видел две, со столбиками для уплаты) ее ждала машина.
Манн прошел под окнами Квиттера. На противоположной стороне улицы открыта была табачная лавка, где продавались и газеты с журналами, и видеокассеты, и диски DVD  с порнофильмами, среди которых Манн разглядел, однако, несколько вполне приличных голливудских блокбастеров; один фильм – «Куда приводят мечты» – он давно хотел посмотреть, но все не получалось, и он спросил у продавца, щуплого старика с редкой седой шевелюрой, выходца, скорее всего, из Малайзии, а может, из какой-нибудь другой малопривлекательной страны Юго-Восточной Азии:
– Сколько?
– Пятнадцать евро, – с готовностью улыбнулся старик. – Если возьмете два диска, то – двадцать пять. За три диска – тридцать евро, очень дешево.
Говорил он без малейшего акцента, наверняка жил в Амстердаме не первый год, азиаты вообще способны к языкам.
– Мне нужен только этот фильм, я его давно хотел увидеть, – сказал Манн и, расплатившись, продолжил: – Вы работаете весь день?
– Да, с восьми утра до десяти… иногда до одиннадцати вечера.
Показалось Манну, или старик намеренно, сделав паузу, добавил час к собственному рабочему времени?
Манн оглянулся – окна квартиры Веерке были отсюда прекрасно видны, на улице росли деревья, но так получилось, что они не загораживали фасада. На верхнем этаже, у Панфилло, рамы были подняты, но в комнатах темно – возможно, бедняга рыдал сейчас, лежа поперек двуспальной кровати. А может, хладнокровно обдумывал собственные слова, сказанные назойливому детективу.
– Здесь, я слышал, позавчера человек голову окном прищемило, – сказал Манн, пряча диск в сумку, висевшую на плече.
– О! – воскликнул продавец. – Вы из газеты? Во всяком случае, не из полиции, это я определяю без ошибок.
– Да, – кивнул Манн. – Я из «Таг». Отдел криминальной хроники. Манн моя фамилия. Тиль Манн.
– Йен Казаратта, – представился хозяин лавки. – Меня фотографировали однажды для «Вечернего Амстердама». Статья была о торговле пиратскими дисками. Нет, тот, что вы купили, конечно, фирменный, я никогда не связывался…
– Вы в тот вечер работали? – прервал Манн быструю речь.
– Конечно.
– Видели, как это произошло?
Мейден наверняка уже опрашивал господина Казаратта. Вряд ли старик скажет что-нибудь новое, скорее, даже старой информацией делиться не станет, зачем ему лишние неприятности, разве что ради рекламы…
– Не видел, – покачал головой старик. – Я как раз закрывался, заносил столы, прятал газеты, диски… Возни много. Вернулся домой и сразу лег спать. Живу я далеко отсюда, в Страде, мы с женой поменяли квартиру, когда дети разлетелись по своим гнездышкам, а раньше жили неподалеку, потому я и лавку здесь купил, это ведь мой район, я здесь родился, и мой отец, и дед…
Вот так, – подумал Манн. Вот тебе и выходец из Бангладеш. Но лицо восточное… Что-то щелкнуло в мозгу, и детектив спросил:
– Женщина, которая вышла из дома в начале одиннадцатого… Вы ведь ее хорошо рассмотрели. Вы с ней поздоровались. Вы ее знаете.
– Кристину? – ни на миг не задумался над ответом Казаратта. – Видел. Мы с ней тысячу лет знакомы. Ну, тысяча – это преувеличение, конечно. Но с тех пор, как она стала приходить к этому козлу Веерке, Кристина каждый раз покупала у меня если не газеты, то сигареты или печенье – что-нибудь, это у нее примета такая, у женщин странные бывают приметы, задумываешь что-то на удачу, а потом повторяешь, чтобы удача не ушла.
– Каждый раз, говорите? Но позавчера она у вас ничего не купила. Вышла из дома, повернула налево и…
– Купила, конечно, – Казаратта аккуратно сложил высокой стопкой непроданные газеты и повернулся к Манну. – Как обычно – пачку «Кэмел», длинные женские. Три с половиной евро.
Верно. Кристина именно такие и курила, это Манн помнил.
– Позавчера? В начале одиннадцатого? – старик, конечно, все напутал.
– Молодой человек, – сухо произнес Казаратта, – у меня профессиональная память. Перечислить, что и когда покупала у меня госпожа Ван дер Мей в последние две недели?
– Стоп, – сказал Манн. – Вы же сказали в полиции…
– Полиции, – перебил Казаратта, – я не сказал ни слова. Ничего не видел, ничего не знаю. Это самое верное, иначе затаскают по судам, зачем мне это надо? Я свои права знаю. Хочу говорю, хочу – нет.
– А мне…
– Вы не полиция, – отрезал Казаратта. – И не журналист. Вы – частный сыщик. Журналисту я бы тоже ничего не сказал, эти потом распишут втрое больше, явится полиция, и опять пиши пропало. Частный детектив – другое дело. С полицией у вас свои счеты, откровенничать с ними вы не станете. И в газеты информацию не дадите. Так что…
– Оригинальная позиция, – пробормотал Манн, собираясь с мыслями. – Так, значит, Кристина вышла из дома в начале одиннадцатого, подошла к вам, купила «Кэмел»…
– Совершенно верно.
– Она была взволнована?
– Нет, выглядела, как обычно. Она посещала господина Веерке раза два в неделю.
Манн стиснул зубы.
– Купила «Кэмел», – задумчиво продолжал Казаратта, не обращая внимания на волнение Манна, – сказала… Что же она сказала? Да. «Приятный нынче вечер». Взяла сдачу и пошла. Вон туда.
– «Приятный вечер», – повторил Манн, представляя, как бы он себя чувствовал, зная, что только что или убил, или серьезно поранил человека, был бы для него вечер приятным или все казалось бы насупленным, враждебным и угрожающим?
Впрочем, Казаратта, скорее всего, ошибся – в тот вечер, по словам Панфилло, которому из окна видно было все, как на ладони, Кристина улицу не пересекала и сигарет не покупала.
– Вы уверены, что речь идет о минувшем вторнике? – спросил Манн.
– Я вас хорошо понимаю, – улыбнулся торговец. – Вы хотите быть уверены, что я ничего не путаю. Я вам такую уверенность предоставлю. Этой женщине я продал последнюю пачку «Кэмел». На следующее утро мне завезли две новых коробки, у меня записано. Вот…
Склонившись над конторкой, Казаратта вытащил на свет пухлый, с выпадающими листами, блокнот, раскрыл на одной из последних страниц, провел пальцем по строчкам и показал запись Манну. «27 сентября, 6 часов 15 минут. Сигареты «Кэмел», женские. Две коробки. «Тренд Бирс».
– «Тренд Бирс», – пояснил Казаратта, – это мои поставщики табачных изделий. Я с ними лет десять работаю. Удостоверились?
– Я и так вам верю… – пробормотал Манн. Почувствовав чей-то взгляд, он огляделся – улица была пуста, но ощущение чужого взгляда не пропадало. Манн поднял глаза: из окна на четвертом этаже за ним наблюдал Панфилло. Он поднял раму окна до предела, но благоразумно не высовывался наружу, стоял, опершись руками о подоконник, и смотрел вниз. Может, вовсе и не на Манна.
Вернуться? Спросить, уверен ли Панфилло в том, что Кристина, выйдя из дома… А какая разница? Кто-то из них ошибся. Если у старика-торговца есть подтверждающий документ, то у Панфилло нет ничего, кроме памяти, а память может…
– Спасибо, – сказал Манн, – вы мне очень помогли.
Он помахал Панфилло рукой, и тот ответил.
– Кстати, – вспомнил Казаратта, – этот молодой человек в тот же вечер купил у меня две кассеты «Сони».
– Вы всех знаете по именам? – удивился Манн.
– Конечно, они мои постоянные покупатели…
– Когда ушла Кристина, вы не смотрели вверх, на окна… третьего этажа?
– Может, и смотрел… – задумчиво произнес Казаратта. – Всегда куда-то смотришь, но, если не видишь ничего, что выбивается из привычной картины, то и не запоминаешь, верно? Стоит дом, ну и стоит, перестаешь замечать. Но если его вдруг перекрасить… Или вывеску новую…
– Значит, если бы в окне третьего этажа в это время торчала голова человека…
– Я бы мог не обратить внимания, об этом я вам и толкую! – воскликнул Казаратта.
– Простите, – нахмурился Манн. – Вы же сами сказали только что…
– Да, Господи, – воскликнул торговец, – Веерке постоянно у окна стоял, смотрел на улицу, голову порой высовывал так, что чуть на сваливался, глядел по сторонам, все ему было интересно, вот и в тот вечер, если он из окна высунулся, стал бы я на это обращать внимания? Да никогда! Видел я это сто раз в день.
– Значит, видели?
– Сто раз в день? Конечно. И потому не могу сказать, было ли это позавчера вечером.
– Вот моя карточка, – протянул Манн старику визитку. – Если вы вспомните что-нибудь… Позвоните, хорошо?
– Обязательно, – пообещал Казаратта, бросив карточку в нижний ящик конторки. – Память у меня хорошая, но она становится еще лучше, если…
– Сколько стоит эта прелесть? – перебил Манн, показывая на большую куклу, наряженную в традиционное голландское платье с широким подолом. У куклы было удивленное выражение лица, будто она не могла поверить, что ее кто-то решился, наконец, купить.
– Для вас – тридцать пять евро.
Для других, скорее всего, вдвое меньше, – решил Манн, но не стал торговаться, коробку Казаратта уложил в желтый, как сигнал светофора, пластиковый пакет и, довольный сделкой, принялся нажимать кнопки на кассовом аппарате. Манн поспешил к машине, убедившись в том, что в окне четвертого этажа никого нет. С Панфилло он поговорит потом, сейчас нужно позвонить Кристине, она ждет, наверняка мучается от неизвестности…
Сев за руль, Манн набрал номер. Кристина не отвечала. Спит? Наверно, спит. Телефон, во всяком случае, не отключен. Если бы она куда-нибудь ушла, взяла бы аппарат с собой и ответила обязательно, увидев, кто звонит. Наверно, спит.
Манн выехал на Принценграахт и задумался, остановившись перед красным светофором. Кто тот свидетель, что видел Кристину в окне квартиры Веерке в третьем часу ночи? Это не Панфилло, не Ван Хоффены, не Квиттер, не Казаратта. Кто-то из дома напротив, кому не спалось? Над лавкой Казаратты располагался дамский салон «Прически Ройзе». В Амстердаме было несколько парикмахерских этой фирмы, по ночам женщины обычно не делают причесок, наверняка в здании и в ту ночь никого не было.
Кто же мог видеть женскую фигурку в окне квартиры Веерке?
Господь, конечно, ему сверху видно все, но вряд ли Мейден сумел допросить именно этого единственного все знающего свидетеля.
Зажегся зеленый, и Манн свернул на Принценграахт. «Загляну в офис, – решил он, – а потом поеду к Кристине».
Почему-то он точно знал, что это правильное решение. И почему-то точно знал, что давно вычислил, кто напал на Веерке. Но результат вычисления был погребен под завалом ненужной информации, и, чтобы его извлечь, Манну пришлось бы проделать все расчеты заново – не в подсознании, как он уже это сделал, а шаг за шагом, отделяя зерна от плевел и ложь от истины.

* * *
– Шеф, – сказала Эльза, когда Манн появился в дверях, – я вам звонила четыре раза, почему вы выключили телефон?
– Я? – удивился детектив и, достав из кармана аппарат, действительно увидел пустой дисплей, на котором обычно светилась – если нажать любую кнопку – заставка компании сотовой связи «Гело»: календарик и цифровые часы с фирменным знаком, хорошеньким бурым медвежонком, сидевшим под раскидистым деревом (летом зеленым, осенью – с желтыми листьями, а какой была картинка в остальные времена года, Манн не знал, потому что лишь недавно поменял компанию мобильной связи и вовсе об этом не жалел, связь стала устойчивей и надежней).
– Странно, – пробормотал Манн. Он не помнил, чтобы выключал телефон после того, как набирал номер Кристины. Может, сделал это механически, думая о чем-то другом?
– Почти сразу после того, как вы ушли, звонил старший инспектор Мейден, искал вас, я сказала, чтобы звонил на мобильный и стала звонить сама, но у вас было выключено.
– Не было, – буркнул Манн. – Точно – не было. И Мейден мне не звонил –  смотри, никто мне за эти два часа не звонил, а телефон я выключил – хотя и не помню, чтобы сделал это – минут десять назад, не раньше…
– Ну, не знаю… – протянула Эльза. Технике она никогда не доверяла, была уверена, что чем сложнее аппаратура, тем на большие гадости она способна: если велосипед в худшем случае выкинет вас из седла, а сам повалится набок, чтобы не выглядеть саботажником, то хороший автомобиль не только может налететь на столб, которого не существовало в природе еще мгновение назад, но и изобразить при этом, что во всем виноват водитель, слишком много выпивший или глядевший в небо, а не на дорогу, или вовсе забывший, что во время движения нужно обеими руками держать руль, а не обнимать сидящую рядом спутницу.
– Чего хотел Мейден? – спросил Манн, включая телефон, возвестивший о своем возвращении к жизни бравурной мелодией.
– Он не сказал, – с сожалением сообщила Эльза.
– Старший инспектор? – произнес Манн, услышав бодрое «Алло!». – Это…
– А! – воскликнул Мейден, прервав детектива на полуслове. – Я вам пять раз звонил, дорогой Манн, вы отключены, это непрофессионально, хотя, конечно, не мне делать вам замечания.
– Я что-то нарушил, старший инспектор? Я не должен был говорить с кем-то из домочадцев Веерке?
– Напротив, я хочу, чтобы вы поговорили со свидетелем. Свидетельницей, если быть точным.
– Свидетельница, которая может сказать мне больше, чем полиции? – не удержался от язвительного замечания Манн, тут же прикусил язык и хотел было попросить прощения за колкость, но старший инспектор продолжал, будто не расслышав слов детектива:
– Я говорил вам, что госпожу Ван дер Мей видели в окне комнаты Веерке в третьем часу ночи.
– Но не сказали – кто.
– А вы не сумели выяснить.
– Н-нет, не сумел.
– Это Мария Верден, вдова шестидесяти трех лет, работница салона «Прически Ройзе», расположенного напротив…
– Знаю, – невежливо перебил Манн старшего инспектора.
– Не сомневаюсь, – сказал Мейден. – Госпожа Верден осталась в ту ночь на работе по каким-то личным причинам, о которых говорить не пожелала. Места приличного в салоне не нашлось, в кресле спать женщина не привыкла… Короче, стояла у окна, курила… И увидела в окне напротив женщину…
– В комнате было темно?
– В которой?
– В обеих.
– В комнате госпожи Верден горело бра на дальней стене. В комнате Веерке свет был выключен.
– Как же она тогда…
– Фонари перед домом, дорогой Манн. В глубине комнаты, разумеется, ничего не разглядишь, но если человек стоит у окна, видно как на ладони.
– Рама была поднята?
– Разумеется. Если бы она была опущена, госпожа Верден никого увидеть не смогла бы…
– Об этом я и хотел… – пробормотал Манн. – Окно было раскрыто. Веерке в окне не было…
– Разумеется, тело нашли на полу рядом с окном.
– Закрытым?
– Именно. И все сходилось. Женщина – по описаниям госпожи Верден это, без сомнения, была Кристина Ван дер Мей – постояла у окна, выглянула на улицу (она могла, кстати, увидеть и госпожу Верден в окне напротив), потом закрыла окно… и все.
– Однако, вы не задержали Кристину…
– Задержали, вы же знаете – для допроса.
– Так что там с госпожой Верден? – крепко сжав телефон в руке, спросил Манн.
– Она дала устные показания, я стенографировал. Как обычно, в управлении мне распечатали протокол, я направил сержанта Бьерка к госпоже Верден, чтобы она поставила подпись… формальность, обычная практика… Она наотрез отказалась подписываться.
– Вот как? – сказал Манн, чувствуя, как упавшее было настроение поднимается из унылого темного закутка в сознании. – Не хочет связываться с полицией? Это бывает…
– Черта с два! – с неожиданной злостью отозвался Мейден. – Да она мечтала увидеть собственную физиономию на первых полосах газет! Знаю я таких женщин, и вы их знаете. И все равно она не подписала документ, заявив, что ничего подобного не говорила, никого в окне не видела и вообще проспала всю ночь без задних ног, потому что очень устала после скандала с невесткой… ну и прочий бред в таком духе.
– Так, – с удовлетворением сказал Манн. – И теперь у вас нет важного свидетеля. Я не понимаю, старший инспектор, чего вы хотите от меня. У вас есть масса способов – гораздо больше, чем в моем распоряжении, – заставить эту женщину повторить показания.
– Чтобы она на суде вновь от них открестилась?
– Вы хотите, чтобы я сделал за вас вашу работу?
– Манн, свою работу я сделаю сам, – сухо проговорил Мейден. – Я позволил вам влезть в это дело, и у вас есть по отношению ко мне…
– Да я и не против… – быстро сказал Манн. – Если вы дадите ее адрес…
– Улица Мюидер, двенадцать. Это напротив кладбища…
– Там проходит железная дорога, знаю этот район. Сейчас я к ней поеду, старший инспектор, спасибо.
– И не выключайте телефон, – сказал Мейден. – В любом случае я хочу знать о ваших передвижениях. Не надо меня запутывать, Манн.
– Я вовсе не собирался…
– Да? Отчего же вы вышли из дома Веерке не на Керкстраат, где дежурил мой человек, а с черного хода?
Манн промолчал.
Где был человек Мейдена, когда Манн входил в дом? Не мог же старик Казаратта работать на… А почему нет, собственно?
– Выпьете кофе, шеф? – спросила Эльза, когда Манн спрятал телефон в карман и задумчиво остановился на пороге своего кабинета.
– Нет, мне нужно уходить… Впрочем, давай. Пять минут… Надо подумать.
Подумать действительно было над чем. Еще раз набрав номер Кристины и прослушав несколько долгих гудков, а потом предложение оставить информацию, Манн пригубил принесенный Эльзой кофе и сказал:
– Поругалась с мужем.
– Слишком слабый? – вздохнула Эльза. – Я сейчас…
– Не нужно, – отказался Манн. – Иногда полезен и слабый кофе.
– Ну да, – Эльза присела на край кресла для посетителей. – Вам полезен слабый кофе, когда вы не знаете, что делать, и никакие идеи в голову не приходят.
– Мы хорошо изучили друг друга, верно? – усмехнулся Манн. – Порой я думаю, что мы с тобой составили бы хорошую пару, если бы…
– Если бы вы меня хоть чуточку любили, – сухо произнесла Эльза, глядя в сторону.
– Если бы ты вдруг не выскочила за Эдуарда, – закончил Манн.
– Что случилось, шеф? – с беспокойством спросила Эльза. – Неужели Кристина… Ну, этого Веерке…
– Нет, – отрезал Манн и добавил, подумав:
– Но иногда мне кажется…
– Что это она?
Показалось Манну, или на самом деле в голосе Эльзы слышна была надежда?
– Не знаю, – сказал он.
Кофе был хороший, и совсем не такой слабый, Эльза постаралась. «Может, действительно, нужно было нам пожениться», – подумал Манн. Три года назад, после дела Ритвелда. Он заподозрил Кристу в убийстве и, чтобы избавиться от щемящего чувства собственной неправоты при наличии уверенности в том, что вывод был правильным, Манн отправился к Эльзе домой, он никогда прежде не приходил в этот старый дом на окраине, где Эльза снимала двухкомнатную квартирку под крышей, он твердо считал, что отношения между работодателем и секретаршей должны быть разумны и отделены от присущих всякому человеку эмоций, так оно и было на самом деле, но в тот вечер Манн оказался не то чтобы на перепутье, но в состоянии, когда оставаться одному было невозможно, это могло плохо кончиться – в том числе и для дела, и следовательно, для той же Эльзы, которая в одночасье потеряла бы работу, так ей, без сомнения, необходимую… Эльза долго не открывала, разглядывая его в глазок, а потом открыла и ничего не стала спрашивать. Манн был ей за это благодарен, они молча пили кофе, так же молча Эльза положила его голову себе на колени, и он уткнулся в них носом, пахло каким-то мылом и еще чем-то женским, влечение оказалось сильнее сопротивления, потому что он действительно сопротивлялся, но все равно пришел в себя лишь после того, как вспомнил – а прежде было нечто, невыносимое для сознания и необходимое для чего-то, более важного.
Утром они так же молча пили кофе на кухне и были даже ближе друг другу, чем ночью, а потом молча поехали в офис, и Манн думал о том, как сказать Эльзе, что он хочет на ней жениться, но никогда не сделает предложения, никогда больше не поедет к ней домой, не останется на ночь, и вообще надо все забыть, хотя забыть невозможно.
Через месяц Эльза вышла замуж за Эдуарда Кричмера, американца-гидролога, приехавшего в Амстердам по приглашению университета и оставшегося, потому что ему предложили возглавить кафедру и еще потому, что он случайно познакомился в магазине на Дамраке с удивительной женщиной, которой именно в этот момент нужен был мужчина, чтобы не думать о другом.
На свадьбу Манн не пошел, и никаких разговоров об Эльзином замужестве больше не было. Разве только если секретарша подавала хозяину слишком слабый кофе, Манн говорил: «Опять с мужем поругалась?», Эльза не отвечала, но он знал, что это так и было, ругалась Эльза с мужем не часто, но и счастлива с ним не была, Манн и в этом был совершенно уверен, потому что за три года Эльза ни разу не была беременна, она не хотела ребенка, а если женщина не хочет ребенка, это значит…
Это могло означать что угодно, но Манн вбил себе в голову, что не должен был в тот вечер приходить к Эльзе, а он пришел и сломал ей жизнь.
Манн еще раз набрал номер, не обращая внимания на осуждающий взгляд Эльзы, и на этот раз Кристина, наконец, ответила.
– Криста, – сказал Манн, – с вами все в порядке?
Более глупого вопроса он, конечно, не мог придумать, и Эльза, внимательно слушавшая каждое слово, демонстративно вздохнула, поднялась и, взяв пустые чашки, пошла из кабинета.
– Да… – сказала Кристина. – Это вы, Тиль?
– Никто не приходил?
– Нет… Хотя… Но я не открыла, вы же мне сказали…
– Кто? – нахмурился Манн. – Из полиции?
– Нет… Он.
– Он? Кто? – не понял Манн.
– Густав.
– Густав? – переспросил Манн. – Какой Гус…
Конечно, она спит. И ей снится. Она, наверно, думает, что и телефонный разговор с детективом ей сейчас снится тоже.
– Я его не пустила, и он ушел. А больше никто.
– Я вам еще позвоню, – сказал Манн. – Попозже. Ближе к вечеру. Или зайду, если нужно будет задать пару вопросов.
– Да… Конечно.
«Не нужно было звонить», – подумал Манн, пряча аппарат. Он хотел убедиться, что с Кристиной все в порядке. Убедился? Да, она дома. И спит. Более того – ей снятся сны.
– Я по делу, – сказал Манн, выйдя в приемную. – Сначала поеду в Даймак, потом к… В общем, если меня будут спрашивать…
– Не будут, – сказала Эльза, глядя в экран компьютера, будто видела там свое отражение. – Работайте спокойно, шеф.

* * *
– Здравствуйте, госпожа Верден, – сказал Манн, – мое имя…
– Заходите, – прервала его женщина лет шестидесяти, типичная голландка Вермеера: плотная, крепко сбитая, с пышной, упрятанной в тугие материи, грудью и румяным, как спелое яблоко, лицом без единой морщины. Собственно, при желании ей можно было дать и пятьдесят лет, и даже сорок, возраст женщины выдавали, пожалуй, только складки на шее – складок было ровно столько, сколько и должно было быть у шестидесятилетней женщины. – Заходите, – повторила Мария Верден, – сегодня ко мне ходят и ходят, я уже и спрашивать устала – кто и зачем. В конце концов явится какой-нибудь грабитель, и его я тоже впущу, хотя что делать грабителю в моем доме, здесь хорошие деньги водились, когда жив был муж, а все, что у меня было ценного, вы можете найти в городском ломбарде. Так что входите, чаем я вас могу напоить, а покупать ничего не стану, извините, только зря время потратите.
«Если я ее сейчас не прерву, – подумал Манн, – она так и будет говорить сама, не останавливаясь ни на секунду: напоит чаем и проводит к выходу. Может, расскажет что-нибудь интересное, а может – скорее всего – ограничится пустяками».
– Госпожа Верден… – попытался Манн вклиниться в бесконечную вязь слов.
– Садитесь сюда, этот стул самый крепкий, хотя, если выбирать самый удобный, то лучше сесть вон на тот, но там сижу я сама, должна же хозяйка иметь какое-то преимущество, все говорят, что лучшее место надо предоставлять гостю, и это так, но вы не гость, вы пришли мне что-нибудь продать, я это по вашему лицу вижу…
– Я вовсе не… – запротестовал Манн.
– Садитесь-садитесь, все это неважно, берите кекс, я сейчас согрею чайник, он у меня на плите, электрических не признаю, в них вода мертвая от тока, это все равно, что посадить человека на электрический стул…
Манн вытащил из бокового кармана удостоверение и сунул женщине под нос. Госпожа Верден посмотрела на фотографию, перевела внимательный взгляд на детектива, все еще продолжая говорить что-то о том, как надо заваривать настоящий чай, прочитала, наконец, помещенный под фотографией текст и, будто поезд, на полном ходу свернувший по стрелке на соседний путь, продолжила свою нескончаемую мысль:
– …чай только так и надо заваривать, а частного сыщика я первый раз вижу, давайте я вам тогда не чай, а виски, я читала, что детективы предпочитают…
– Лучше чаю, – быстро вставил Манн.
– Чаю так чаю.
Госпожа Верден толкнула Манна в грудь, отчего он вынужден был, чтобы не упасть, опуститься на предложенный ему стул, отличавшийся тем, что странным образом заваливался назад – похоже, что задние ножки у него были чуть короче передних, сидеть было удобно, но неудобно вставать, может, так и было задумано, чтобы заставить гостей не торопиться, а…
Черт, – подумал Манн. Мысль его стала почему-то такой же вязкой, как речь госпожи Верден, вышедшей из комнаты, но продолжавшей что-то говорить из кухни – то ли о свойствах чая, то ли о сложной работе частного детектива, то ли о том и другом одновременно.
Манн не успел толком оглядеться (комната была заставлена старой мебелью, проеденной жучками, на полках серванта когда-то, возможно, стояла хрустальная посуда, а сейчас почему-то громоздились подушки – маленькие, средние, всякие, было их там штук двадцать), госпожа Верден вернулась с подносом, поставила на стол огромные, не меньше полулитра, чашки с черным от заварки чаем, нитки от пакетиков свисали наружу, Манн прочитал – «Эдвин», действительно очень дорогой и вкусный чай, он вытащил пакетик, положил на блюдце, не слушая, что продолжала говорить госпожа Верден, отпил глоток, обжег язык, поставил чашку на стол и сказал громко, не рассчитывая, впрочем, на то, что будет услышан:
– Так вы видели или нет позавчера ночью кого-то в окне дома по улице Керкстраат?
Госпожа Верден замолчала на середине слова, будто автомобиль на полной скорости врезался в рыхлую преграду, мгновенно замедлившую его движение, но не причинившую вреда водителю. Женщина подняла взгляд на Манна, внимательно изучила его лицо, будто только сейчас увидела по-настоящему, пришла к какому-то заключению, сама себе кивнула и сказала:
– Нет. Не видела.
– Хороший у вас чай, – заметил Манн, – замечательный. Полиции вы сначала говорили, что видели.
– Говорила. И готова повторить.
Сейчас, будто автомобиль после аварии, речь госпожи Верден двигалась толчками, по одному слову.
– Дорогой чай, – сказал Манн. – Я и сам иногда готов выложить последнее за коробку хорошего английского чая … Так видели вы или нет, на самом деле?
– Я не покупаю чай, – сказала госпожа Верден, обняв чашку обеими руками и впитывая жар, будто ей прежде всего необходима была заключенная в жидкости тепловая энергия, а вкусовые качества имели третьестепенное значение. – Мне дочка приносит, ей-то на жизнь хватает. Что я видела на самом деле, спрашиваете? Хотите – скажу?
– Конечно!
– А вам зачем? Вы кем той женщине приходитесь?
– Никем, – вздохнул Манн. Кем он приходится Кристине? Никем. К сожалению. – Я всего лишь детектив, собираю информацию.
– Информация, – госпожа Верден повторила не очень ей знакомое слово и решила, должно быть, что человек, имеющий столь богатый лексикон, заслуживает доверия. – На самом деле, господин Манн, я не помню, была та женщина в окне или нет.
– То есть? Вы не видели? Зачем же тогда сказали полиции…
– Видела, – отрезала госпожа Верден. – Послушайте, вы ведь не станете подсовывать мне бумажку, чтобы я ее подписала? Бумажку если подпишешь, то потом тебе ее всю жизнь под нос совать будут. А если на самом деле все окажется иначе? Кто я буду? Как называют тех, кто в суде говорит сегодня одно, а завтра другое?
– По-разному. Лжецы, фантазеры, лжесвидетели.
– Вот! Лжесвидетели, вспомнила. А за это дают срок. Зачем мне?
– Я не веду протокол, – внушительно произнес Манн. – Я не из полиции. Я не могу потребовать, чтобы вы выступили в суде. Я даже не имею права заставить вас со мной разговаривать.
– Я сама с вами разговариваю, – неожиданно рассмеялась госпожа Верден. – И скажу я вам так. Осталась я в тот вечер в швейной комнате, надо было закончить работу, утром должен был прийти клиент, я могла и уйти, в конце концов, кто я такая, не мне отвечать, но у меня совесть, так воспитана, это, конечно, недостаток, ну вот, сделала я все, как надо, домой уже поздно, даже метро не работает, не такси же вызывать, это уж слишком, а пешком через весь город, да еще ночью, в общем, осталась, лечь негде, одни столы, кресло есть в приемной, я там и попробовала устроиться, но сон не шел, подошла к окну, вижу, как из окна дома напротив выглядывает женщина, молодая, красивая, как раз передо мной, третий этаж, в комнате темно, а уличный фонарь ее хорошо освещал, она выглянула, убедилась, наверно, что улица пуста, закрыла окно, и все, больше ничего не видно, я тоже отошла от окна, и что вы думаете, села в кресло и заснула, как убитая, а утром все помнила – и женщину, и сон, который мне приснился, очень интересный сон, как я вхожу в этот дом, что напротив, а там колонны, колонны, как египетском музее, я иду, иду, выхожу на какую-то площадь…
– Сон не надо, – сказал Манн, не надеясь, впрочем, что его призыв будет услышан.
– Вы слушайте, вы же детектив, сами выводы и делайте, площадь большая, и женщина эта тоже там, и еще много людей, знакомые и незнакомые, я выхожу из-под колонн, и все на меня смотрят, и слышу голос: «Мария, побудь с нами, здесь нет времени, здесь ты все время будешь молодая…» И я проснулась, потому что внизу трезвонил телефон, было уже часов семь…
– То есть, вы все-таки видели… – начал Манн.
– Не знаю! – воскликнула госпожа Верден. – Сначала я помнила только сон. Потом пришла полиция и спрашивала. И я вспомнила женщину… Я все рассказала, а, когда полиция ушла, вспомнила, что видела ту женщину во сне на площади. Так, может, и тогда, ночью – это был сон? Может, ничего я на самом деле не…
– Человек, – внушительно произнес Манн, – легко разделяет виденное во сне от виденного наяву. Не могли же вы…
– Легко говорить! Сначала – да, видела. А потом… Такое ощущение, что все было или не было, я хотела спать и, может, уже засыпала. Я помню, что сначала все хорошо помнила, а потом начала забывать, сон я вспоминаю отчетливее, чем ее, понимаете? С вами такое бывало?
– Бывало, – вздохнул Манн. Действительно, бывало – не с ним, впрочем, а с клиентами. В состоянии полудремы, особенно во второй половине ночи, человек не всегда способен четко воспринимать окружающее.
– Здесь две женщины, – сказал Манн, вытягивая из бумажника фотографию трехлетней давности, которую он, выходя сегодня из дома, достал из толстого альбома – единственную фотографию Кристины, которая у него оказалась. Кристина была сфотографирована рядом с Эльзой в кафе на Дамраке, это было, когда он расследовал дело Ритвелда и только-только познакомился с молодой журналисткой. – Посмотрите, госпожа Верден, может, вы узнаете…
– Эту я знаю, – сказала госпожа Верден, уверенно показывая на Кристину. – Точно. Я бы даже сказала, что это она была в ту ночь… Да, сказала бы, если…
– Если… – напомнил о себе Манн, потому что госпожа Верден замолчала, глядя пристальным взглядом на фотографию, но думая о чем-то, возможно, никак с фотографией не связанном.
– Нет, – покачала головой госпожа Верден. – Я знаю эту женщину, видела ее на улице, даже как-то столкнулась с ней в лавке на первом этаже. И во сне видела ее – точно. Но была ли она… Скорее всего, это мне тоже приснилось. Так ярко, что я сначала приняла за реальность, знаете, бывает, что сон кажется реальнее жизни, но потом начинаешь вспоминать, и сон быстро становится будто туманным, ненастоящим, а жизнь должна остаться яркой, так вот, я вспоминала эту женщину в окне дома напротив, и все становилось будто в тумане, я помнила, в каком она была платье, а сейчас не помню, зато помню, в каком платье она была в моем сне, может, это было то самое платье, а может, другое, и почему я должна подписывать какие-то бумаги, если это мне, скорее всего, приснилось, так я могу подписаться и в том, что мой бедный Лео живой и ходит ко мне по ночам, и мы с ним, как в молодые годы… Ох, простите, детектив, я совсем…
– Ничего, – пробормотал Манн, введенный в ступор рекой слов, монотонных, как шелест листвы. – Значит, вы считаете, что видели эту женщину во сне.
Манн не спрашивал, он просто констатировал факт – так, как этот факт вытекал из долгого монолога. И потому вздрогнул, когда госпожа Верден неожиданно стукнула по столу крепким кулачком:
– Нет! – воскликнула она. – Вы тоже ничего не поняли. Ничего. Никто ничего не понимает.
– Простите, – удивился детектив. – Вы сказали, что… цитирую ваши слова: «Это мне, скорее всего, приснилось». Вы сказали это полминуты назад.
– Да. Если вы дадите мне подписать бумагу, что это был сон, я ее не подпишу, вот что.
– Иными словами, – резюмировал Манн, – вы не будете подписывать никаких бумаг – ни о том, что видели Кристину Ван дер Мей в третьем часу ночи, ни о том, что не видели ее, ни о том, что спали в это время, ни о том, что не спали…
– Да. То есть – нет, не буду я ничего подписывать.
– Я и не прошу вас ничего подписывать, дорогая госпожа Верден. Мы только разговариваем. Никаких обязательств.
– Да?.. А у вас в кармане диктофон или даже камера…
– Хотите меня обыскать?
– Вот еще! Чтобы мне пришили сексуальное домогательство? Я стану вас обыскивать, а камера запишет, и меня тогда точно позовут в суд и скажут: что вам приятнее – быть свидетельницей или обвиняемой? Выбирайте…
– Господи, – вздохнул Манн, – какие все стали подозрительные… Ну хорошо, закончим на этом. Извините, что побеспокоил.
– Вовсе вы меня не побеспокоили, – сказала госпожа Верден, удерживая руку детектива так, что он не мог встать. – И я еще не все сказала. Вы слышите? Допейте чай, если хотите, я налью еще. Вот что я вспомнила только что. В том окне… Там, на третьем этаже. Кто-то стоял там, прижав лицо к стеклу.
– Ну да, вы это уже говорили. Только окно было открыто. Теперь вы не знаете, приснилось вам или…
– Да вы слушайте! Это было раньше. Точно. Я вспомнила. Часов в одиннадцать, может, чуть раньше. Я шила, горело бра за моей спиной, подняла глаза, смотрю, в окне напротив человек прижался лбом к стеклу и смотрит на меня в упор.
– Человек? Мужчина?
– Конечно, мужчина, я же говорю – человек.
– Можете описать мужчину?
– Описать? Может, проще, если я назову имя?
– Вы знаете…
– Конечно. Писатель это был, вот кто. Тот, который… Я на него смотрела, а он на меня, минуту мы так переглядывались, а потом он махнул рукой – вот так, слева направо и справа налево, будто говорил: «Не надо на меня обращать внимание», и отошел в глубину комнаты.
– Почему вы сказали об этом только сейчас? – спросил Манн с мрачным ощущением того, что попал в лабиринт, из которого в принципе нет выхода, блуждать можно бесконечно, и за каждым поворотом будут ему попадаться новые свидетельства, противоречащие предыдущим.
– Потому что только сейчас вспомнила, – пожала плечами госпожа Верден.
Манн с сомнением покачал головой.
– С вами так никогда не бывало? – враждебным голосом спросила хозяйка. – Вдруг вспоминается.
– Бывало, – кивнул Манн. – Вдруг вспоминается, как я в детстве зашвырнул игрушку на шкаф, а потом сказал матери, что у меня ее украли в детском саду. Это естественно, но вы говорите о событиях, случившихся позапрошлой ночью. Забыли напрочь, а сейчас вдруг вспомнили?
– Странно, правда? – засмущалась господа Верден, ей и самой показалось странным неожиданно возникшее воспоминание. – Но я действительно вспомнила. Очень ясно, так и было.
– И вы подпишете? – Манн достал из кармана записную книжку, поискал чистую страницу и быстро, четким почерком, чтобы госпожа Верден смогла без затруднений прочитать, написал несколько предложений.
– Это – подпишу, – заявила госпожа Верден и сама потянула книжку из рук Манна. – Дайте-ка, я посмотрю, что вы там… Между двадцатью двумя и двадцатью тремя часами… В закрытом окне третьего этажа… Хозяин квартиры Веерке… Точно. Дайте вашу ручку.
Госпожа Верден поставила подпись, едва уместившуюся на оставшемся в углу страницы пустом пространстве.
– Кристину вы, значит, не видели? – спросил Манн, пряча записную книжку в карман.
– Может, видела, может, нет. Может, мне приснилось. Все так…
– А писателя, значит, видели точно?
– Мне еще раз подписаться? – раздраженно спросила госпожа Верден.
– Достаточно, – Манн поднялся. – Спасибо, чай у вас замечательный.
Он пошел к двери, ощущая давящую тяжесть в затылке, в мозгу будто переворачивался какой-то камень, укладывался на положенное ему место, а когда улегся – Манн как раз подошел к двери и взялся за ручку, – то стало легко, будто умылся после здорового сна.
– Вас проводить? – предложила госпожа Верден, не делая даже попытки встать.
– Нет, спасибо, – отказался Манн. – Вы дали очень ценное показание. Если вспомните что-нибудь еще, звоните в любое время, хорошо?
– С удовольствием, – кивнула госпожа Верден. – Если вы мне еще и номер телефона оставите…
Чертыхнувшись про себя, Манн вернулся и протянул хозяйке визитку, которую госпожа Верден немедленно принялась изучать, будто впервые увидела фамилию детектива, а номера его телефонов намерена была запомнить наизусть. На Манна она не обращала никакого внимания, и он ушел, тихо закрыв за собой дверь. В коридоре Манн постоял, прислушиваясь, но в квартире было тихо, никакого движения. В голове Манна тоже была абсолютная тишина, никакого движения мысли.

* * *
– Дорогой Манн, – проговорил Мейден, выслушав по телефону краткий рассказ детектива о посещении свидетельницы, – вы считаете, что это полностью снимает подозрения с вашей клиентки?
– Вы считаете иначе? – удивился Манн.
– Она, вы говорите, расписалась в вашем блокноте? – не отвечая на вопрос, спросил старший инспектор. – Если вы в офисе, я пришлю сержанта, он этот листок заберет – сделайте с него копию, конечно.
– Я не в офисе, – сказал Манн. – Я только что вышел от госпожи Верден, и, честно говоря, после этого разговора у меня разгорелся зверский аппетит. Если ваш сержант через четверть часа приедет в «Луковицу», то застанет меня там, я обычно занимаю второй столик от двери…
– Приятного аппетита, – вежливо произнес Мейден.
– Но вы не ответили на мой вопрос, старший инспектор…
– Разве вы что-то спрашивали, дорогой Манн? – искренне удивился Мейден и отключил связь.
«Чтоб тебе», – подумал Манн. К «Луковице» он поехал через набережные Сингеля, чтобы по дороге заскочить в офис, вырвать из блокнота листок с показаниями госпожи Верден, сделать копию и спрятать ее в сейф.
– Никто вам не звонил, – сообщила Эльза, не дождавшись ни обычного рассказа о проведенном расследовании, на даже упоминания о том, куда шеф ездил и куда намерен отправиться сейчас. – Я сказала, шеф, что никто вам не звонил за время вашего отсутствия.
– Да, Эльза, спасибо, я слышал. Извини, что ничего не рассказываю, надо ехать, отчитаюсь, когда вернусь. Надеюсь, скоро.
– Я вовсе не…
Манн запер сейф, подошел к Эльзе, наклонился и крепко поцеловал ее в губы. От неожиданности (а может, подсознательно она всегда этого ожидала?) Эльза запрокинула голову, и поцелуй застыл в пространстве, как странная картина, кадр, вырезанный из реальности, ситуация совсем из другой истории.
Кто первым заставил время двинуться – причем назад, а не вперед, потому что Манн обнаружил вдруг, что стоит у сейфа, в руках у него ключ, которым он только что запер дверцу, а Эльза смотрит вопросительно, ожидающе, будто ничего еще не было, а что быть должно, того уже не случится?
– Извини, – сказал Манн смущенно, опустив ключ в карман и повернувшись к Эльзе спиной.
Эльза не пошевелилась, затылком Манн чувствовал ее взгляд и затылком же ответил, что ничего не произошло и ничего такого он больше себе не позволит, просто день так сложился, извини…
Ехать не хотелось, на машине он доехал бы минуты за две, однако Манну нужно было подумать, и он пошел пешком через мост Хьюстраат, а потом вдоль Сигеля, по каналу один за другим шли прогулочные катера, люди внимательно слушали гнусавый голос, рассказывавший на четырех языках о том, как в пятнадцатом веке королевство Нидерланды…
Сержант Дюар ждал Манна у входа в «Луковицу», всем видом показывая, что времени у него в обрез, это частные детективы могут позволить себе пешие прогулки в рабочее время, а полиция делает все быстро и, главное, правильно.
Манн передал полицейскому листок в пластиковом пакете, молча пожал протянутую руку и вошел в ресторан, где было сейчас тихо, сумрачно и пахло пряным, чего Манн обычно терпеть не мог, но сейчас вдохнул запах то ли корицы, то ли мяты и нашел его аппетитным.
Он съел огромный блин, расплатился и пожалел, что оставил машину у офиса. Теперь еще возвращаться…
Бордовый «Пежо» стоял в нескольких метрах от входа в ресторан, глядя на хозяина, как доверчивый пес, знающий, что он нужен, и готовый на все, лишь бы хозяин улыбнулся и потрепал по шее…
Манн сел за руль с ощущением, будто за то время, пока он сидел в «Луковице», мир изменился, вроде бы даже дерево, много лет росшее на берегу канала, привычная деталь пейзажа, стало выше, совсем недавно над его кроной можно было видеть последний этаж дома на противоположном берегу, а сейчас над зеленым облаком видно только небо. А может, дом виден, если отойти чуть подальше?
Что, собственно, его смущает? Выйдя из офиса, Манн действительно подумал о том, что мог дойти до «Луковицы» пешком, и даже сделал несколько шагов, но вспомнил, что потом поедет к Кристине и тогда придется возвращаться, что не имело смысла, зачем терять время, и он, конечно, поехал в ресторан на машине, при въезде на мост его подрезал велосипедист, нарушивший правила, пришлось резко тормозить, и сзади кто-то стал нервно гудеть, что тоже было, конечно, нарушением.
Да, все так, но откуда, в таком случае, четкое ощущение пешей прогулки и гнусавого голоса диктора…
«Наверно, это было в другой раз, – подумал Манн. – Сколько я уже ездил в «Луковицу» на машине, и сколько раз ходил пешком, и на велосипеде приезжал, кстати, тоже неоднократно, и все это перемешалось в памяти, как нарезанные помидоры в салате, хотя, конечно, надо быть внимательным к подобным деталям, не хватало еще путаться в собственных воспоминаниях, даже если они не имеют ровно никакого значения».
Интересно – если спросить сержанта Дюара, вспомнит ли он, приехал Манн на машине или пришел пешком? Можно позвонить, конечно, но каким же идиотом сочтет его бравый помощник старшего инспектора?
Манн медленно ехал по набережной Принценграахт, пропуская вперед машины и почему-то не позволяя обогнать себя трамваям, нетерпеливо тренькавшим сзади. У дома Кристины не было места ни вдоль тротуара, ни напротив, у балюстрады канала. Пришлось свернуть за угол и припарковаться перед зданием Музея природы, в котором Манн, к стыду своему, никогда не был – точнее, был единственный раз, в детстве, классе, кажется, в пятом или даже четвертом, когда повела их сюда учительница Ханна, а они, мальчишки, все время дурачились, и ничего он не запомнил, кроме ощущения затхлости. Надо будет как-нибудь…
Манн нажал кнопку интеркома и долго ждал ответа – наверно, Кристина еще не проснулась, и, к тому же, он сам велел ей не открывать, а чтобы не открывать, лучше вовсе на сигналы интеркома не отзываться, пусть думают, что никого нет дома.
Надо позвонить, на звонок телефона Кристина наверняка ответит, если проснулась – увидит знакомый номер…
Из-за двери послышался тихий зудящий звук, щелкнул замок, и Манн машинально потянул на себя ручку. На третий этаж он взбежал быстро, в несколько прыжков – ему показалось странным, что Кристина открыла, даже не спросив, кто пришел. Дверь в квартиру была распахнута настежь, предлагая всем желающим полюбоваться на темный – как в пещере горных королей – зев маленького коридорчика.
– Кристина! – крикнул Манн, входя – предчувствие ничего ему не говорило, но ощущение все же было странным и неприятным.
– Входите, Тиль, входите, – услышал он напряженный голос и ворвался в гостиную с излишней, возможно, энергией, готовый к чему угодно, только не к той картине, которая предстала перед его глазами.
Диван был выдвинут на середину комнаты, журнальный столик стоял в углу, втиснутый между сервантом и книжным шкафом, Кристина лежала на полу за диваном и пыталась что-то из-под него достать с помощью длинной палки – похоже, это была швабра со снятой перекладиной.
Когда Манн вошел, Кристина отшвырнула палку, поднялась на ноги, отряхнула с юбки невидимую пыль, ударила в досаде ладонью по спинке дивана и сказала:
– Да заходите же! И помогите поставить мебель на место. Сил моих никаких нет.
Не задавая вопросов, Манн подвинул к стене диван, журнальный столик переставил на обычное место, Кристина тем временем успела принести кофе с булочками, поставила чашки и блюдо на столик, подошла к Манну, неожиданно для него крепко обняла и прижалась к его груди, он ощутил аромат ее кожи, волосы щекотали ему лицо, он боялся пошевелиться, сделать что-то не так, он не хотел, чтобы Кристина обиделась или поняла его превратно, хотя что тут было понимать и на что обижаться – любой на его месте поцеловал бы Кристину сначала в макушку, потому что это было проще всего, потом в лоб и, наконец, в губы, и будь что будет…
– Тиль, – прошептала Кристина и сама поцеловала Манна сначала в подбородок, потом в щеку, а потом их губы все-таки нашли друг друга, и случился иной разговор, долгий, безмолвный, Манн говорил о том, как беспокоился, и хорошо, что все в порядке, теперь он отсюда не уйдет, останется до конца, до самого конца, понимаешь, до того момента, когда вообще ничего больше не будет, да, да, я тебя и не отпущу, говорила Кристина, я тебя ждала, а ты не шел, ты даже не представляешь, как ты мне нужен; почему не представляю, представляю, конечно, я буду тебя защищать, нет, ты не понял, мне не нужна защита, мне нужно совсем другое, чего никто мне раньше не мог дать, да я и сама не представляла, что мне нужно именно это, а теперь представляешь, спрашивал Манн, а теперь да, представляю, и ты не поверишь, но именно Густав позволил мне понять…
Так и не произнесенное вслух имя Веерке разрушило разговор, Кристина отстранилась, оттолкнула Манна, и он, пошатнувшись, вынужден был опуститься на диван. Кристина села рядом, поправила прическу быстрым движением рук, пробормотала: «Господи, я совсем расклеилась…» и пододвинула Манну чашку и блюдо с булочками.
– Я… – Манн тоже не сразу нашелся, что сказать, как продолжить разговор, он и понимал смущение Кристины, но и не понимал тоже, и потому решил задать вопрос, который уж точно напрашивался:
– Вы что-то искали, Криста? Я имею в виду – под диваном.
– Да, – кивнула Кристина. – Очки. Я спала… Легла на диван и отрубилась. А потом вдруг проснулась и не могла понять, где я и когда. Ночь на дворе или день? Дома я или где-то в незнакомом месте? Очки в футляре лежали здесь, на журнальном столике…
– Я не знал, что вы носите очки, Криста, – сказал Манн.
– Обычно не ношу, но, когда просыпаюсь, все в тумане, и я всегда надеваю очки, я их кладу рядом, чтобы легко дотянуться. Прихожу в себя, потом снимаю. Я не знаю… Такое свойство зрения, странно, но это с детства… Наверно, какая-то адаптация глаз.
– Неважно, – быстро произнес Манн.
– Да… Я проснулась, протянула руку за очками – как всегда, совершенно механическое движение, – но их не было. Я испугалась – мне почему-то показалось, что я не дома, что пока я спала, меня куда-то отнесли, перед глазами все плыло…
– После снотворного… – пробормотал Манн.
– Нет, у меня всегда плывет после сна, я должна надеть очки… А их не оказалось на журнальном столике, хотя я точно вспомнила, что, приняв лекарство, положила футляр вот сюда, как обычно.
– Может, вы не положили, – сказал Манн, – а поскольку это обычное действие, то память…
– Положила! – воскликнула Кристина. – Я точно помню, что положила… Ну хорошо, допустим – нет. Но где они? Я везде искала – под столом, под диваном, в шкафах.
– Найдутся, – пожал плечами Манн, не очень понимая, отчего нужно так нервничать из-за каких-то очков, если есть куда более серьезные поводы для волнения. Или ее нервная система пытается «перевести стрелки» – волноваться по менее значительной причине, лишь бы не думать о том, чем сейчас занимается полиция.
– Вы не понимаете, Тиль! Очки не могли пропасть! Просто не могли – некуда. Они лежали вот здесь. Или кто-то пришел, пока я спала, взял очки… Но это невозможно и глупо, правда? Или… Я не знаю, не может предмет исчезнуть, будто его никогда не было.
– Будто никогда не было, – повторил Манн, вкладывая в эту фразу смысл, которого сам не мог понять, смысл, которым она, возможно, вовсе не обладала, произнес, а потом задумался, ему показалось, что совсем недавно он уже сталкивался с подобной ситуацией, но не мог вспомнить – при каких обстоятельствах.
– Ничего, – сказала Кристина. – Найдутся. Может, у меня случился приступ сомнамбулизма, и я во сне отнесла очки… ну, не знаю куда. Скажите лучше, вам удалось что-нибудь узнать? Густав… пришел в себя?
– Нет, – покачал головой Манн. До кофе он так и не дотронулся, хотя пить очень хотелось, и запах от чашки шел очень аппетитный. – Боюсь, что Веерке… Врачи говорят, положение практически безнадежно, из комы он вряд ли выйдет и жить будет, пока включен аппарат искусственного дыхания.
Кристина что-то пробормотала, но Манн не расслышал и не стал переспрашивать.
– Надеюсь, что улик против вас у Мейдена больше нет, – продолжал он. – Дело в том, что одна свидетельница видела Веерке живым уже после вашего ухода. Правда, она уверяла, что будто бы видела вас в окне квартиры Веерке в третьем часу ночи, но потом от этих показаний отказалась.
– Значит, меня не…
– Надеюсь, – повторил Манн. – Возможно, у Мейдена есть что-то, чего я не знаю. Скорее всего, это не свидетельские показания. Возможно, материальная улика. Криста, вы ничего не забывали в квартире Веерке?
– Я много чего там забыла, – мрачно сказала Кристина.
– Я имею в виду – позавчерашний вечер, – пояснил Манн. – Что-то такое, что могло бы подтвердить подозрения Мейдена…
Пока Манн говорил, Кристина качала головой, а когда детектив замолчал, сказала:
– Мышка.
– Что? – не понял детектив.
– Мышка. Живая. Я ненавижу мышей, но эта была такая маленькая и беззащитная…
– В квартире Веерке?
– Нет, здесь. Позавчера ночью. Я вернулась домой в ужасном настроении, приняла душ и собиралась смотреть сериал, – Кристина говорила монотонным голосом, не глядя на Манна, будто именно сейчас перед ее глазами происходило все, что она описывала. – Я шла из ванной, бросила взгляд на диван, вот сюда, вы как раз на этом месте сидите, Тиль… По чехлу снизу вверх полз мышонок, маленький, серый, медленно полз, вы когда-нибудь видели, чтобы мышь так себя вела? Я… я не испугалась, хотя это было так неожиданно, минуту стояла, остолбенев, а он все полз, медленно-медленно, и не обращал на меня никакого внимания. Я сняла тапочку… Смешно, правда? Будто это таракан какой-нибудь или комар, которого можно прихлопнуть… Это было бы легко, мышонок заполз, наконец, на диван и застыл – может, он больной был или слишком мал, чтобы соображать… Я стояла и смотрела, а он будто спал. Тогда я пошла на кухню, взяла тряпку, я вытираю ею пыль… Когда я вернулась с тряпкой, то была почему-то уверена, что мышонка не увижу, он просто исчезнет, это же плод воображения… Но он сидел посреди дивана, длинный хвостик… Я взяла его тряпкой, он даже не пошевелился, но был живой, я чувствовала это, подошла к окну и выбросила его на улицу. Вместе с тряпкой. Потом вымыла руки и включила телевизор… Тиль, вы думаете, это был знак?
– Знак? – не понял Манн. – Знак чего?
– Вот и я думаю: что бы это могло означать? Откуда взяться мышонку? Почему он был такой странный?
– Есть дрессированные…
– Здесь? – сказала Кристина с таким неподражаемым изумлением, что Манн не сумел удержаться и взял ее руки в свои, ладони оказались холодными и сухими.
– Пейте кофе, – сказала Кристина, – он совсем остыл.
Она осторожно высвободила руки и начала пить свой кофе мелкими глотками, то и дело морщась, потому что и ее кофе был уже холодным, Манн свой пить не стал, отодвинул чашку и сказал:
– Сделать это с Веерке мог кто угодно из жильцов, но Мейден почему-то упорно ищет улики против вас, Криста. Это очень странно – обычно старший инспектор разрабатывает все версии, он не из тех, кто зацикливается на одной. У него было показание госпожи Верден. Сейчас его нет, но Мейден все равно уверен… Криста, вспомните, пожалуйста, что вы могли сделать… или сказать… или забыть в квартире Веерке…
– Ничего, – повторяла Кристина, – ничего, ничего…
– Ну хорошо, – вздохнул Манн. – Я съезжу еще раз на Керкстраат, хотя, честно вам скажу, совершенно не представляю, что еще можно… Самое разумное – ждать, когда свой шаг сделает Мейден, и тогда, сообразуясь с обстоятельствами…
– Тиль, – сказала Кристина и подняла, наконец, на Манна свои большие серые глаза. – Тиль, пожалуйста… Я не хочу оставаться одна. Я не выдержу. Не уходите.
– Но… – растерялся Манн. – Я должен… Как я отыщу преступника, если останусь с вами?
– Пусть ищет полиция, – сказала Кристина. – Если они придут за мной, вы будете здесь и что-то сумеете им сказать, я не смогу… А если они будут искать кого-то, то сюда не придут, а вы им только помешаете, если…
– Вы хотели, чтобы я нашел…
– Я очень этого хочу. Вы найдете его, Тиль. Но сейчас останьтесь. Пожалуйста.
– Вы чего-то боитесь, Криста? – Манн опять взял ее руки в свои и на этот раз сжал так крепко, что она не могла вырваться, да, впрочем, и не пыталась. – Скажите мне. Чего вы боитесь – здесь, у себя дома? Есть что-то еще, о чем вы мне не сказали?
– Нет, – повторяла Кристина. – Нет, нет…
И потом – неожиданно:
– Да. Я вам не сказала.
– Что?
– Я не знаю… Вчера ночью, когда я вернулась из полиции… Дико болела голова… Думала, потеряю сознание. У меня в аптечке есть спазмагол, сильный препарат, я приняла таблетку, стало чуть легче, я стояла посреди кухни, коробочку с лекарствами держала в руке, хотела положить ее в холодильник, на нижнюю полку… Не знаю, зачем вам эти подробности… Посреди кухни, чуть ближе к плите, расплывалась лужа. Будто что-то пролилось. Я едва не поскользнулась. Посмотрела вверх: может, протек потолок у соседей? Потолок был сухой, на беленой поверхности влага сразу заметна… А лужа стала еще больше. На моих глазах, вы можете себе это представить, Тиль? Я бросила коробочку, она упала на пол рядом с холодильником… Встала на колени – почему я так сделала? Не знаю. Намочила палец в луже и попробовала на вкус. Глупо, да? Вода была соленой, как… И маслянистой. Вы были в Израиле, Тиль? На Мертвом море. Я была – пять лет назад, мы с подругой… Это ни с чем не сравнимое ощущение. И вкус той воды. И ощущение маслянистой поверхности… Вода была из Мертвого моря. Я уверяю вас, Тиль, вы можете надо мной смеяться, но я точно знаю – лужа была оттуда. Не с потолка. И с плиты пролиться ничто не могло.
Манн слушал молча – он понимал, конечно, что в том стрессовом состоянии, в каком пребывала Кристина, вернувшись домой после долгого допроса с пристрастием, померещиться ей могло все что угодно. Лужица? Почему нет?
– А потом лужа исчезла? – спросил он, уверенный в том, что так и было.
– Исчезла? Нет, я ее вытерла. Тряпкой. Досуха. Тряпку повесила на трубу в ванной. Я вижу, вы не верите, Тиль. Возьмите тряпку, отдайте на экспертизу…
– Ну… – сказал Манн. – У меня нет таких возможностей…
– Вы мне не верите?
– Верю, – твердо сказал Манн. Даже если все, рассказанное Кристиной, ей не приснилось и не померещилось, какое это имело значение? Да, стресс, да, странно. Но лучше бы она вспомнила что-нибудь, способное помочь в расследовании. Например, видела ли она кого-то, когда покидала квартиру Веерке. Впрочем, это Манн уже спрашивал, и Мейден наверняка спрашивал тоже…
В кармане детектива завибрировал мобильник.
– Извините, – пробормотал Манн и поднес трубку к уху.
– Дорогой Манн, – сказал голос старшего инспектора Мейдена. – Что вы мне прислали?
– Письменно оформленное свидетельство госпожи Верден, собственноручно ею подписанное.
– И теперь, поскольку это действительно документ, мне придется привлекать госпожу Верден к суду по обвинению в лжесвидетельстве?
– О чем вы говорите, старший инспектор?
– Вы понимаете, Манн, что можете лишиться лицензии? Давление на свидетеля с целью получения нужных вам показаний…
– Какое давление, старший инспектор! – вскричал Манн. – Она совершенно добровольно…
– Послушайте, Манн, – сказал Мейден, – честное слово, я всегда относился к вам с симпатией, поступать, как поступили вы, непрофессионально и безответственно!
Мейден бушевал. Каждое следующее слово звучало громче предыдущего, похоже, что старший инспектор накачивал сам себя, как накачивают воздушный шар, который вот-вот лопнет с оглушительным треском.
Манн отодвинул трубку от уха, крики Мейдена были теперь слышны и Кристине, она смотрела на детектива не столько испуганно, сколько изумленно, и старалась по обрывкам услышанных слов понять смысл выволочки.
– Пожалуйста, Манн, – неожиданно сбавил тон старший инспектор. – Из уважения к вам… Я порву этот так называемый документ. При одном условии. Вы больше этим делом не занимаетесь, понятно? В квартире госпожи Ван дер Мей вы находитесь как частное лицо. Я внятно объясняю?
– Старший инспектор, – твердо сказал Манн, – если вы уничтожите листок из моего блокнота, это будет дважды непрофессионально. Во-первых, вы сами меня направили к госпоже Верден. Во-вторых, она подписала показание совершенно добровольно…
– Оно написано вашим почерком!
«Да, это я прокололся, – подумал Манн, – нужно было попросить ее написать собственноручно. Вопрос: стала бы она это делать?»
– Подпись госпожи Верден засвидетельствует любой графолог, да и она сама…
– Я сказал: больше не вмешивайтесь. Точка.
Короткие гудки.
– Что-то случилось, Тиль? На вас лица нет, – проговорила Кристина. – Это Мейден, да? Он не хочет, чтобы вы меня защищали?
– Неважно, чего он хочет, – Манн спрятал телефон в карман. – Надеюсь, что он не сделает такой глупости…
– Какой?
Манн молчал, раздумывая. Панфилло видел, что Кристина ушла от Веерке в четверть одиннадцатого. Ближе к одиннадцати – после ухода Кристины! – госпожа Верден видела Веерке в окне, причем окно было закрыто. Примерно в то же время спускался на третий этаж Панфилло и видел под закрытым окном лежавшего без сознания писателя. Госпожа Верден прежде показывала, что видела Кристину в окне в начале третьего ночи, чего быть не могло, потому что в это время Кристина спала в своей постели.
Если Мейден действительно уничтожит листок с показаниями госпожи Верден, то копия, хранящаяся в сейфе Манна, не будет принята судом, как доказательство. Но если Мейден так сделает, он уничтожит улику, на это старший инспектор не пойдет, он профессионал, как и Манн, и все его пустые угрозы…
– Тиль? – сказала Кристина. – О чем вы думаете, Тиль?
Она пересела на диван, сидела рядом, совсем близко, смотрела Манну в глаза, протянула руку и коснулась его волос, легко, будто ветер из окна, она не хотела, чтобы он уходил, потому что боялась – не Мейдена, не полиции, Кристина боялась совершенно другого, и это было написано на ее лице, себя она боялась на самом деле, собственных фантазий – если это были фантазии, – мышей, появлявшихся неизвестно откуда, воды, лившейся с сухого потолка, очков, исчезнувших, будто их никогда не было… Конечно, фантазии, это очевидно, причуды расстроенной психики, но тогда и ночь, проведенная дома, могла Кристине почудиться, тогда и госпожа Верден могла видеть Кристину в окне в третьем часу ночи, а потом… Что?
Что происходило на самом деле?
– О чем вы думаете, Тиль?
– Мне нужно идти, Кристина, – сказал Манн, чувствуя, что больше всего на свете ему хочется остаться. – Мейден запретил мне заниматься этим делом, и потому…
– Как он может вам запретить?
– Может сделать так, что меня лишат лицензии.
– Значит, вы больше не станете мне помогать?..
– Вот поэтому мне нужно идти. Я должен найти того, кто сделал это с Веерке, пока Мейден не сделал чего-нибудь со мной.
– Вы не найдете, – с горечью сказала Кристина. – Такое у меня счастье…
Манн поднялся, и Кристина поднялась следом. Они стояли очень близко друг к другу, и закон всемирного тяготения не мог не проявиться в полную силу. Теперь он точно никогда не уйдет, потому что силы притяжения не позволят ему этого.
В кармане завибрировал мобильник.
– Черт, – пробормотал Манн, возвращаясь в мир, где силы гравитации управляли движением планет и звезд, не влияя на судьбы людей.
– Шеф? – сказала Эльза. – Вы можете говорить?
– Конечно, – ответил Манн, придавая голосу признаки твердости.
– Вам пришел факс, и я решила, что это достаточно важно.
– Прочитай, – Манн говорил коротко, он еще не вернулся – во всяком случае, не настолько, чтобы думать только о работе.
– «Уважаемый господин Манн, запятая, с новой строчки, на ваш вопрос о Квиттере отвечаю, двоеточие, Магда Дектер поступила к нему в горничные 28 июля 1999 года, запятая, нареканий не имеет, запятая, рекомендации с прежних мест работы положительные, запятая, ранее работала в Доме престарелых «Роза», запятая, Плесманлаан, запятая, двенадцать, запятая, с июня одна тысяча девятьсот девяносто седьмого по февраль одна тысяча девятьсот девяносто девятого, запятая, в компании, кавычки, Веерке, запятая, Веерке, запятая, Лимитед, кавычки, с апреля одна тысяча девятьсот девяносто пятого до мая одна тысяча девятьсот девяносто седьмого, точка. С уважением, запятая, Франц Криптон, точка». Это все, шеф.
– Криптон, – с недоумением повторил Манн. – Кто такой Криптон?
– Не знаю, шеф, – сказала Эльза. – Письмо не на официальном бланке, напечатано на компьютере, все, кроме подписи, подпись от руки – имя и фамилия полностью.
– Я не задавал никаких вопросов какому-то Криптону. Откуда послан факс, Эльза?
– Здесь нет номера, шеф. Точнее, написано «out of area». Возможно, из-за границы?
– Странно, – сказал Манн. Это было более чем странно. Это было необъяснимо. Но кое-что, возможно, объясняло. – Ты сказала, что Магда Дектер работала у Веерке в девяносто пятом…
– У двух Веерке. С девяносто пятого по девяносто седьмой.
– Кто бы ни был этот Криптон… – медленно сказал Манн.
– Вы хотите, чтобы я узнала? – немедленно поинтересовалась Эльза.
– Как? – воскликнул Манн. – Номер, с которого послан факс…
– Вряд ли из-за границы, – возбужденно сказала Эльза. – Видимо, Криптон – хозяин частного бюро по трудоустройству, судя по тексту. Номер блокирован, это часто делают, автоматика не всегда разбирает, иногда пишет «private number», а иногда «out of area», можете мне поверить, в факсах и номерах я разбираюсь.
– Не сомневаюсь, – пробормотал Манн. – Ты полагаешь…
– Думаю, это где-то в Амстердаме. Посмотрю в интернете, там должны быть списки бюро по трудоустройству. Если нет у нас, поищу в других городах. Если вам, конечно, нужно, шеф…
– Да. Нужно. Обязательно. Поищи, я скоро буду.
– Сейчас вы…
– Буду через четверть часа, – сказал Манн и отключил связь. Конечно, Эльзе любопытно, где он сейчас находится. Более того, судя по голосу, она даже догадывается – где именно. А он-то сам, отчего бы ему не сказать собственной секретарше, что находится он у клиентки, обсуждает детали, задает вопросы по делу…
– Странно, – сказал Манн.
– Что-то случилось? – с тревогой спросила Кристина. Она все еще стояла близко, почти касаясь Манна грудью, ладони ее лежали у него на плечах, Эльза говорила громко, Кристина вполне могла слышать – если не каждое слово, то нетрудно было догадаться по смыслу…
– Это Эльза, – сообщил Манн.
– Да, я поняла, – сказала Кристина с какой-то неуловимой интонацией – то ли иронии, то ли сарказма.
– Некто отвечает мне на вопрос, которого я не задавал, – задумчиво сказал Манн. – Похоже, в деле появляется еще один подозреваемый.
– Да?
– Извини, – сказал Манн, незаметно для себя перейдя на «ты», – мне действительно надо идти.
– Ты надолго? – с тревогой спросила Кристина. – Ты вернешься?
– Ненадолго, – твердо сказал Манн. Конечно, ненадолго. Долго заниматься этим делом ему не позволит Мейден, который теперь, понятно, следит за каждым его действием и только и ждет, чтобы…
Секунду Манн колебался, потом поцеловал Кристину в губы и пошел из комнаты, подобрав упавшую на пол с журнального столика сумку.
То, что он услышал, закрывая за собой дверь, могло быть вздохом, могло быть всхлипом, а могло и не быть ничем – просто дуновением воздуха.

* * *
– Я успела посмотреть Амстердам и Гаагу, – сообщила Эльза, когда Манн появился на пороге. Она бросила на шефа внимательный взгляд и больше в его сторону не смотрела, старательно отводила глаза, и Манн подумал, что на его щеке могли остаться следы помады, ему в голову не пришло посмотреть на себя в зеркало, а губы у Кристины были накрашены, он вспомнил слабый вкус, сладковатый и немного терпкий, надо бы стереть, но если он сейчас достанет носовой платок и на глазах Эльзы начнет вытирать губы… Можно, конечно, выйти в туалет… «Да ну, – подумал Манн, – все равно Эльза уже видела и сделала свои выводы, разве она не работает в детективном агентстве, с логикой у нее все в порядке, а тут еще и женская интуиция»…
– В столице и здесь, – продолжала Эльза, – нет агентств по трудоустройству, где начальником был бы Криптон.
– Может, он не начальник, а заместитель или просто служащий, которому поручили… – предположил Манн.
– Вряд ли, – покачала головой Эльза. – Понятно, что бумагу составлял не сам шеф, но подписывают такие письма обычно начальники лично, можете мне поверить, в официальных бумагах я разбираюсь…
– Это мне хорошо известно, – пробормотал Манн, – но тут случай исключительный. Начать с того, что я не посылал никуда никаких запросов по поводу Магды Дектер.
– Кто это, кстати? – небрежным тоном поинтересовалась Эльза.
– Я тебе не говорил? Это то ли домоправительница, то ли горничная у Адольфа Квиттера, хозяина дома, в котором живет Веерке. У Квиттера квартира на первом этаже, он живет там один… точнее, с Магдой, вот уж не знаю, есть между ними какие-то иные отношения, кроме отношений работодателя и…
– Господи, шеф, – сказала Эльза, – совершенно очевидно, что есть, и совершенно очевидно, что какие-то отношения были у этой Магды с Веерке, она работала у него раньше…
– Узнай, пожалуйста, все о фирме «Веерке и Веерке», – попросил Манн. – И еще. Может, Криптон руководит не фирмой по трудоустройству? Может, он мой коллега – частный детектив? Сейчас их столько, что…
– Вы стали бы обращаться к коллеге за такой информацией?
– Нет, – ответил Манн, не раздумывая. – Но я и в бюро по трудоустройству не обращался!
– Вы могли забыть, шеф, вы так заняты в последнее время, – с ноткой язвительности в голосе сказала Эльза.
– Не настолько я занят и не настолько забывчив. К тому же, запросы делаешь ты.
– Я не…
– Вот и я не… И посмотри, пожалуйста, мне в глаза. Скажи все, что думаешь, и будем работать дальше. У меня что, след помады на щеке?
Эльза перестала стучать по клавишам, посмотрела на шефа и улыбнулась – Манн не понял, была ли эта улыбка грустной, саркастической или нейтральной, его поразили глаза, огромные, как никогда прежде, голубые, как полосы на израильском флаге, который Манн видел совсем недавно, два или три дня назад, проезжая по Херенграахт мимо посольства Израиля; ему тогда еще показалось, что это был самый чистый голубой цвет из всех, какие он прежде видел; обычно голубизна – даже голубизна неба – бывает какой-то грязноватой, с примесью то ли серого, то ли иных цветов, здесь – в глазах Эльзы – голубой цвет вернул себе первозданную чистоту, один из семи цветов спектра, как одно из семи чудес света, это была даже не мысль, а ощущение, промелькнувшее на долю секунды прежде, чем Эльза расслышала вопрос и ответила, как всегда, точно и исчерпывающе:
– У вас на щеке нет следов помады, шеф. Кристина, кстати, пользуется бесцветной.
– Все ты знаешь, – пробормотал Манн. – Тогда почему…
– Мы собирались работать, верно?
– Да, конечно. Продолжай искать Криптона, а я займусь фирмой «Веерке и Веерке», это проще.
Он повернулся и пошел в кабинет, ощущая спиной… нет, не взгляд, взгляд он сумел бы распознать, он всегда чувствовал, когда ему смотрели в спину, взгляд создавал неуловимое ощущение давления, а сейчас давления не было, напротив, возникла сила притяжения, он даже замедлил шаг, но быстро с собой справился и, войдя в кабинет, закрыл за собой дверь. Есть граница. Иногда Эльза позволяет себе больше, чем ей можно разрешить. Замужняя женщина, в конце концов…
Фирму «Веерке и Веерке» Манн отыскал с помощью «Гугля» за неполных две минуты, полторы из которых потратил на поиск среди семи десятков появившихся на экране фирм с подобным названием. Первые семнадцать находились или в других городах (одна даже в Индонезии, что показалось Манну и вовсе удивительным), или занимались бизнесом, к которому Густав Веерке, литератор по призванию и гуманитарий по сути своей, не мог иметь отношения.
Восемнадцатой в списке значилась фирма «Веерке и Веерке, литературное агентство». Последнее обновление 18 мая 1997 года, с тех пор сайт висел, как приспущенное знамя уже не существующей страны. Странно. Если фирма закрылась, зачем оба Веерке (кстати, кто второй?) столько лет оплачивали не нужный им хостинг, если, конечно, это не…
Разумеется, легко было догадаться – бесплатный хостинг на Триподе. Многие в те годы этим баловались, потом переходили на более престижные, а старые сайты бросали, оставляли без присмотра, как некоторые хозяева бросают надоевших домашних любимцев, и те бродят по улицам города; с одной стороны, вроде бы вполне респектабельные собаки и кошки, некоторые даже с медалями или иными побрякушками на ленточках, а с другой стороны, веет от них такой заброшенностью, неухоженностью, тоской…
Литературное агентство «Веерке и Веерке», оплата после заключения контракта с издательством, за два года работы с нашей помощью изданы семьдесят две книги – художественная проза, поэзия, триллеры, фантастика. Связь с иностранными издательствами.
Если все было так хорошо, почему весной 1997 года агентство закрылось? А оно именно закрылось, потому что не только сайт с тех пор не возобновлялся, но, если верить письму неизвестного пока Криптона, именно в мае 1997 года Магда перестала в фирме работать.
Кто такой второй Веерке? Брат? Родственник? Где более подробные сведения о хозяевах? Почему только фамилия?..
Манн перелистывал страницы сайта: условия контрактов, адреса (наверняка давно не действующие), телефон (наверняка давно не существующий), факс (наверняка отключенный за неуплату)… Вот: Густав и Матильда Веерке.
Матильда.
Манн вывел из памяти мобильника знакомый номер и нажал вызов. Он все равно хотел услышать ее голос, хотел убедиться, что все нормально.
– Тиль, – Кристина ответила сразу, не просто сразу – мгновенно, не просто мгновенно – Манну показалось, что он услышал ее голос даже раньше, чем успел нажать на кнопку, – Тиль, хорошо, что ты позвонил, скажи несколько слов, и я успокоюсь…
– Что случилось? – Манн сжал аппарат в кулаке так, что заныли костяшки пальцев. – Полиция?
– Полиция? – с недоумением спросила Кристина. – Какая поли… У меня пропала чашка. Ты понимаешь? Моя любимая оранжевая чашка, ей знаешь сколько лет? Десять. Нет, больше, я ее купила сразу после окончания колледжа, когда стала жить отдельно, я только из нее пью, и сегодня, когда ты был у меня, я пила из нее…
– Так что с чашкой? – нетерпеливо сказал Манн. Он понимал, что Кристина нервничает, и потому всякие мелочи, на которые она в другое время и внимания не обратила бы, приобретают первостепенное значение, это плохой признак, и нужно ей объяснить…
– Ее нет! Ее нигде нет, понимаешь? Я хотела налить себе кофе, чашка стояла на кухонном столике, я включила кофеварку и на минуту вышла из кухни, даже не на минуту, меньше, я только взяла с журнального столика блюдце и вернулась, а чашки не было, ни на столе, ни в шкафчике, ни на полочке, нигде. Нигде!
– Ну… – Манн действительно не знал, что сказать. Бывает так, что смотришь на какой-нибудь предмет, думаешь при этом о другом и не замечаешь в упор… Нет, это, пожалуй, не тот случае, и, будь Манн сейчас рядом с Кристиной, он бы, конечно, отыскал эту чашку, наверняка она стоит на видном месте, а взгляд ее не замечает, как исчезнувшее письмо в рассказе Эдгара По. Нужно задать вопрос, который он и собирался задать, Кристина отвлечется, мысль ее перестанет двигаться по кругу, и она, конечно, сразу увидит, что никуда чашка не делась…
– Погоди, – сказал он строго. – Мы еще поговорим о чашке. Сейчас скажи мне, это важно: кто такая Матильда Веерке?
– Зачем тебе? – голос Кристины сразу стал сухим и даже надтреснутым, будто та самая чашка поломалась от его вопроса.
– По делу, – Манн тоже не смог сдержать раздражения. – Между прочим, я занимаюсь твоей проблемой…
– Ох, извини, пожалуйста, – теперь голос стал убитым, интонации менялись каждое мгновение, это свидетельствовало о крайней растерянности, Кристина не могла найти не то чтобы правильную интонацию, но хотя бы ту, что позволила бы ей мысленно не шарахаться из стороны в сторону. – Извини. Матильда – бывшая жена Густава. Они развелись шесть лет назад.
– То есть, в девяносто седьмом? – уточнил Манн.
– Да.
– У них было литературное агентство?
– Это имеет значение? Было. Когда они разошлись, фирму закрыли – Матильда сама была не в состоянии вести дела, а Густав опубликовал роман «Блестящие», получил премию Рильке…
– А Матильда? – напомнил Манн.
– Переехала в Гаагу, поступила работать в издательство «Баркас верлаг», недавно стала совладелицей, издательство выпускает кулинарную литературу и художественные альбомы…
– У них были дети?
– Нет. Ты думаешь, что Матильда могла… Это мысль, вообще-то. Знаешь, это мысль, почему-то я не подумала. Она могла приехать из Гааги…
– Она так ненавидела бывшего мужа?
– Ненавидела? Нет, с чего бы… При разводе отсудила у Густава хорошие алименты… Но она не правопреемница, если ты имеешь в виду… Густав тогда еще написал письмо, что все авторские права сохраняются за издательством, а не за Матильдой. У него эксклюзивный контракт со «Шпрингером», так что если с Густавом что-то случится…
Кристина осеклась на полуслове. «Если случится»… Случилось.
– Значит, мотива у Матильды нет, – сказал Манн. – Я, конечно, проверю, где она была позавчера вечером, но думаю, это пустой номер, и, кстати, наверняка Мейден уже все это проверил, ему нужно было только позвонить в Гаагу…
– Зачем ты тогда спрашиваешь меня о Матильде? – холодно спросила Кристина.
– Собираю информацию, – Манн тоже с трудом сдерживался. Почему труднее всего бывает с теми, с кем должно быть легко – легче всего на свете?
– Где ты? – спросила Кристина после недолгого молчания. Наверно, она хотела сказать «приезжай». Пусть бы она это сказала. Манн все равно бы не поехал, но что-то в их отношениях стало бы яснее. Или не яснее – проще. Хотя – какая разница: проще, яснее, скажи только «приезжай», и мир станет другим, что-то изменится в физической природе, в цвете неба, в форме облаков, в высоте домов на Дамраке, и люди станут другими, и сам он изменится тоже, хотя с чего бы ему меняться от одного только слова?
– Собираю информацию, – повторил Манн и добавил: – Все будет хорошо, Криста.
Верил ли он в это сам?

* * *
Криптонов Эльза отыскала шесть с половиной тысяч. Людей с именем Франц – три миллиона. Но не оказалось никого, кто подходил бы под определение: «Франц Криптон, бюро по трудоустройству».
– Странно, – сказал Манн, глядя на экран из-за спины Эльзы. – Фамилию он себе придумал. Зачем? Хотел проинформировать – подпишись «доброжелатель», никаких вопросов.
– Вы думаете, это правда – то, что здесь написано? – спросила Эльза, не оборачиваясь.
– Похоже, что да. В девяносто седьмом Магда действительно могла работать у Веерке в его литагентстве. И между ними могли возникнуть… э-э… романтические отношения…
– Он с ней спал, – уточнила Эльза, не склонная видеть романтику в самых простых человеческих инстинктах.
– Видимо. В то время Веерке был женат, и жена от него ушла. Матильда. Живет в Гааге, совладелица издательства «Баркас верлаг».
– Хотите, чтобы я навела справки?
– Пока меня не будет, – сказал Манн, – свяжись с Феликсом, попроси проверить алиби этой женщины на время…
– Ночь со вторника на среду, я поняла.
– Вся ночь ни к чему, достаточно с девяти до полуночи. Скажи, что заплачу, как обычно.
– Вам тоже платят, как обычно, шеф? – не удержалась от замечания Эльза.
«Господи, – подумал Манн. – Эти женщины. Они же были когда-то подругами – Эльза и Кристина».
– Свяжись с Феликсом, а я займусь Магдой, – сказал Манн. – Звони, если что…
Но постарайся не беспокоить, – Эльза прекрасно поняла интонацию, ответа не последовало.

* * *
Старик Казаратта обслуживал покупателя и на Манна не посмотрел, из чего, конечно, не следовало, что детектив остался не замеченным. Открыла Магда, и на этот раз Манн посмотрел на девушку более внимательно. Пожалуй, она действительно старше, чем показалось ему в прошлый раз. Не двадцать три, а все тридцать. Просто в холле стало чуть светлее, и платье на Магде теперь было другое, не такое открытое, высокий ворот, длинные рукава – скромная служанка не очень богатого хозяина.
– Вы к господину Альберту? – спросила Магда, глядя Манну в глаза пустым взглядом, будто обращалась не к живому человеку, а к роботу с программным управлением.
– Господин Альберт дома? – вопросом на вопрос ответил Манн. Он хотел поговорить с женщиной наедине, и хорошо, если Квиттер отсутствует.
– Нет, – сказала Магда, – он уехал по делам. Вы подождете? Я могу предложить вам выпить? Господин Квиттер вернется через тридцать-сорок минут.
– Я подожду. Пить не буду, спасибо.
Магда провела гостя в комнату, где Манн уже был сегодня, выскользнула в спальню, которую детектив в прошлый раз принял за кухню, что-то там сразу упало, что-то заскрипело, похоже, Магда срочно решила переодеться. Манн опустился на диван – у него возникло странное ощущение, которое он в первое мгновение не мог определить: будто он никогда прежде здесь не был, пришел впервые, и обстановка ему не знакома, но ведь он все это уже видел часа два назад, и, обладая хорошей профессиональной памятью, мог описать каждый предмет – в точности такой, каким и был при первом посещении этой квартиры: шкаф с хрусталем, журнальный столик с сегодняшними газетами, электронные часы в форме корабельного штурвала над дверью в…
«Стоп, – сказал себе Манн, – что-то здесь не то». Что-то изменилось, и это могло оказаться важным. Что-то не соответствовало впечатанной в память картинке. Что? Нет, все то же самое и стоит, лежит, висит на прежних местах. Но ощущение не могло обмануть, ощущения лежат глубже восприятия, интуиция замечает такие незначительные отклонения… Ну и что? Если за пару часов на стене появилось пятнышко, какого не было прежде… Нет, не о пятнышке речь. И не о стене. И не о шкафе…
Очень неприятное ощущение. Манн внимательно оглядел комнату, вспоминая – все то же, все так же, почему возникло беспокойство, да и какое имеет значение, если действительно что-то изменилось…
Женщина, вошедшая в комнату, была похожа на Магду не больше, чем Золушка на Принцессу, явившуюся на бал в хрустальных башмачках. Манн встал.
– Сидите, пожалуйста, – сказала Магда, опускаясь на диван рядом с детективом. Она надела бежевое платье с глубоким декольте и узкой талией, короткие рукава открывали руки, о которых можно было говорить только стихами, тут же и возникшими в сознании детектива, подобно телевизионной рекламе, прервавшей на самом интересном месте течение увлекательного сериала: «О эти руки, словно крылья птицы…»
– Давайте не будем ходить вокруг да около, – продолжала Магда, руки она сложила на коленях, ладонь на ладонь. – Вы не к хозяину пришли, верно, а ко мне?
– Вообще-то да, – улыбнулся Манн, прелести Магды его не взволновали, поэтические строчки о руках были графоманией, сразу объяснившей ему, чего, собственно, стоит красота этой женщины: чисто внешняя, кукольная, тоже своеобразная природная графомания: есть женщины единичные, как праксителевская Афродита, а есть массовое производство, телевизионный товар.
– Вы работали у Густава Веерке в девяносто седьмом, верно?
– Да, – кивнула Магда и едва заметно наклонилась вперед, точно рассчитав, что теперь Манн вряд ли сможет оторвать взгляд от того, на что не может не обратить внимания любой мужчина. – Да, я работала у Густава и Матильды, пока фирма не закрылась.
– Полиция расспрашивала вас о вашем прошлом? – спросил Манн.
– Нет, – сказала Магда, слегка отодвинувшись – не настолько, впрочем, чтобы детектив почувствовал отчуждение, но достаточно, чтобы дать ему понять: разговор о полиции Магде не очень приятен, давайте лучше о другом, хорошо?
– Вы были любовницей Густава, Матильда вас застала, получился скандал, госпожа Веерке была ревнива, она подозревала, что муж ей изменяет, но все ее прежние подозрения не имели доказательств, а тут она вас обнаружила, и еще где – в офисе фирмы, в рабочее время…
Глаза Магды раскрывались все шире. Впрочем, нет, не глаза, конечно, Магда смотрела на Манна, не отрываясь и не моргая, и из-за этого создавалось впечатление, будто глаза ее становятся больше, а зрачки темнее, это был странный оптический эффект, о котором в иное время стоило бы подумать, но сейчас Манну показалось только, что именно оттуда, из глубины глаз этой женщины он черпал информацию – и сразу превращал в слова, говорил, не думая, не оценивая, представления не имея, что именно произнесет в следующую секунду, он хотел остановиться и не мог, он говорил и говорил, и понимал, что, если хоть в чем-то ошибся, хоть в какой-то незначительной детали, разговора не получится, ему укажут на дверь, и тогда он не узнает самого важного, того, для чего сюда пришел…
– Потом, когда распались и фирма, и семья, Веерке не пожелал с вами больше встречаться, а вы ведь его любили по-настоящему, и Матильде позвонили вы – да-да, вы сами – думали, что она потребует развод, и Густав женится на вас, а он вас просто выгнал, и вы ему не простили, вы не могли от него отказаться и сюда, к Квиттеру, устроились, чтобы быть ближе к Густаву. Он иногда с вами разговаривал, когда приходил к хозяину рассчитываться за квартиру, но вам было этого мало, а Квиттер вынуждал вас к сожительству, и вы не могли ему отказать, иначе он бы вас рассчитал, а как еще вы могли жить там же, где Густав, как еще вы могли подниматься к нему, когда Квиттера не было дома, и Густав вам не отказывал, он никогда не отказывал женщинам, хотя и давал вам понять…
– Не надо, – пробормотала Магда. – Прошу вас… Не знаю, откуда вы… кто вам сказал…
Никто. Манн замолчал. Он больше не знал ничего. Вдохновение кончилось – что это было, если не приступ отчаянного вдохновения, когда истины открываются сами собой, распахиваются закрытые двери, и память чужого человека предстает объемной картиной?
«Что я наговорил ей?» – подумал Манн. Он не помнил и пятой части сказанного, и ведь наверняка, если хорошо подумать, то все подсознательные выводы и заключения можно свести в логическую цепочку, он бы все равно это сделал со временем, если бы интуиция не сделала этого раньше.
– Но ведь это правда, – мягко проговорил Манн. – И позавчера, когда вы поднялись к Веерке…
Магда вздрогнула.
– Я не…
– Вы поднялись к нему, когда хозяин уснул. Вы часто так делали – Квиттер спит крепко, особенно после…
– Особенно после… – повторила Магда.
– Вы поднялись на третий этаж, вошли… Когда это было?
Уверенности у Манна больше не было никакой, вдохновение кончилось, интуиция замолчала так же неожиданно, как подала свой громкий голос, но надо было дожимать свидетельницу… или подозреваемую? У Магды, черт подери, были ровно такие же основания опустить на голову писателя тяжелую раму, как и у Панфилло. Как и у Ван Хоффена.
Как у Кристины.
Магда внимательно смотрела Манну в глаза. Она была умной женщиной и прекрасно понимала, что детектив не стал бы приходить в отсутствие хозяина и излагать полученную (от кого? Кто мог видеть?) информацию, если бы не знал точно (кто? Кто видел, черт побери?), что она действительно… Он ведь думает, что это она его…
– Это не я! – Магда помотала головой. – Когда я пришла, он был уже…
– Пожалуйста, подробнее, – Манн положил свою ладонь на руку Магды, крепко прижал, будто припечатал к дивану, и женщина, почувствовав силу, неожиданно успокоилась. Всхлипнула, вздохнула, но даже не сделала попытки высвободиться – освободив руку, Магда и говорить не смогла бы, такое странное возникло у нее ощущение.
– Альберт очень быстро засыпает, – заговорила Магда, по-прежнему глядя Манну в глаза и очень редко моргая, будто взглядом передавая оттенки, особенности информации, которые не могла, не умела сообщить словами. – Очень быстро… Я знала, что у Густава была та женщина… Кристина. Она пришла в восемь и ушла в начале одиннадцатого, об этом меня в полиции спрашивали, и я сказала. А я поднялась в начале первого. Альберт уснул, я подождала минуты три… Я хотела сказать Густаву… Нет, я ничего не хотела ему сказать. Ему бесполезно что-то говорить – он начинает смеяться и выворачивать слова наизнанку. Ему это легко – он гений, со словами он может делать все… С женщинами тоже. Странно – не только с женщинами, но и с мужчинами. Я хотела ему сказать, какой он негодяй… Но не сказала бы все равно. Говорить с ним бесполезно, он поймет по-своему, с ним нужно иначе…
– Вы поднялись к Веерке в первом часу, – напомнил Манн, потому что рассказ Магды, похоже, начал двигаться по кругу.
– Да. Если он ждал меня, то оставлял дверь незапертой. Если дверь бывала заперта, значит, Густаву не до женщин, устал, спит, сочиняет, смотрит на луну… все, что угодно.
– Позавчера… – Манн не позволял Магде сбиться с пути.
– Да. Было не заперто. Я вошла… Господи, как я перепугалась! Густав лежал на полу около окна, лицом вниз, руки раскинуты, мне сначала показалось, что там лужа крови. Я стояла на пороге и смотрела, пока не поняла, что темное пятно – всего лишь тень от подоконника.
– Окно было открыто?
– Нет. Закрыто.
– Вы подошли…
– Нет! Я поняла, что она его убила.
– Вы сказали, что крови не было. Почему вы решили, что Густав мертв?
– Хотите, скажу – почему? Потому что мне так хотелось. Мне хотелось, чтобы его больше не было, чтобы это наваждение закончилось, я могла бы сама его убить, но у меня не хватит ума… Нет, ума у меня хватит, но не решительности. А она сумела. Я ее прекрасно понимала – с ней он поступил так же, как со мной.
– Вы не вызвали «скорую», ведь он мог быть – и был! – жив…
– Я была уверена, что Густав мертвый.
– Как вы могли быть в этом уверены, если не подошли к телу?
– Потому что я так хотела! – воскликнула Магда и выдернула свою руку из-под ладони Манна. – Я смотрела, он не шевелился, а потом я ушла.
– И закрыли дверь.
– Что? Нет… Не помню. Просто ушла, спустилась по запасной лестнице, она крутая, как… я не знаю… И темно там было… Я почему-то не подумала включить свет… На самой нижней ступеньке споткнулась, подвернула ногу, вот здесь, левую, до сих пор побаливает…
Скорее всего, она говорила правду. Или нет? Мотив у Магды, во всяком случае, был. Мотив тут был у всех. И возможность тоже у каждого была. И каждого Веерке мог впустить к себе без опасений – и Магду, и Хельгу Ван Хоффен, и Кристину, и Кена, и Квиттера, и Ван Хоффена, и даже Панфилло. И каждый из них мог…
Кроме Кристины. Она ушла в начале одиннадцатого, это показал уже третий свидетель, и, следовательно, не могла…
Почему-то Манну вспомнился любимый его роман Агаты Кристи «Убийство в Восточном экспрессе». Собственно, любовь к расследованиям, к решению детективных загадок пришла к нему… когда же это было… да, в шестнадцать лет, когда он купил на книжном развале покетбук с этим романом. Он подрабатывал официантом – начались каникулы, почти все ребята и девчонки из его класса нашли подработку недели на две-три, чтобы потом отправиться в Данию или Бельгию, а если денег окажется достаточно – то в Париж. А он тратил почти все, что зарабатывал, на книги – сначала покупал географические, о дальних странах, о путешествиях, а однажды взял потрепанную книжку, обманувшую его восточным колоритом, а потом притянувшую всем, чем только может притянуть настоящая книга – персонажами, сюжетом, тайной, которая, несмотря на объяснения в финале, так и осталась для Манна неразгаданной. Тайна была не в убийстве, а в отношениях людей – двенадцати человек, объявивших себя судом присяжных.
Могли ли и здесь, в этом доме, тоже своеобразном пассажирском поезде, стоявшем на станции в окружении других домов-поездов, пусть не двенадцать, но шесть человек сговориться и…
Нет. В «Восточном экспрессе» каждый нанес удар, и никто не знал, чей окажется смертельным. Здесь Веерке ударили один раз, и, следовательно, сговора не было. Кто-то один опустил оконную раму на голову писателя. И кто-то другой (почему-то Манн был в этом уверен) вытащил тело из гильотины, положил на пол и закрыл окно.
– Если я все это запишу, – сказал Манн, – и дам вам подписать…
– Вы покажете в полиции? Они спросят, почему я не рассказала сразу. Я не хочу неприятностей. Они могут не поверить. Они подумают, что это я. Нет, я ничего не стану подписывать.
– В полиции вам поверят, – уверенно сказал Манн, – если будет найден истинный преступник.
– Когда вы его найдете, – кивнула Магда, – я подпишу все.
– Хорошо, – сказал Манн.
Магда пожала плечами и посмотрела на ручные часики. Возможно, должен был вернуться Квиттер, возможно, присутствие Манна стало для Магды обременительным – как бы то ни было, детектив поднялся с видом человека, прекрасно понявшего намек.
Будто подслушав и поняв, что теперь можно вмешаться, в кармане завибрировал мобильник.

* * *
Манн ответил, выйдя в холл и закрыв за собой дверь в квартиру Квиттера.
– Слушаю, Эльза, – сказал он. – Есть информация?
– Две, – говорила Эльза почему-то очень тихо, Манн крепко прижал аппарат к уху, и все равно слышно было плохо – может, здание экранировало проходивший сигнал? – Одна хорошая, другая плохая.
– Начни с плохой…
– Каждый час, – сказала Эльза, – мне звонят из больницы и сообщают о состоянии Веерке.
– Ты работаешь там главврачом по совместительству? – удивился Манн. – Как тебе удалось…
– Шеф, – сухо произнесла Эльза, голос ее стал чуть громче, – я всегда говорила, что вы меня недооцениваете.
– Я не могу увеличить тебе зарплату, потому что…
– Оценка человека не сводится к зарплате, шеф.
– Да-да, конечно, – быстро сказал Манн. – Тебе докладывают…
– Не докладывают, – поправила Эльза, – я там действительно главврачом не работаю. Сообщают, поскольку у меня хорошие отношения с главной медицинской сестрой, мы с ней как-то…
– Это ты мне потом расскажешь.
– Да, извините, шеф. Состояние Веерке было стабильным в течение последних суток, а полтора часа назад стало ухудшаться.
– Черт, – выругался Манн. – Он что… умирает?
– Пациент, – забубнила Эльза, читая, видимо, по записи в блокноте, – был подключен к аппарату искусственной вентиляции легких. Температура, державшаяся последние сутки на уровне тридцать девять и шесть десятых градусов…
– Сколько? – не удержался от восклицания Манн. Насколько он помнил из учебников судебной медицины, в состоянии травматической комы температура тела не превышает обычно тридцати семи градусов с небольшим.
– А сейчас, – продолжала Эльза, – поднялась до сорока и трех десятых градусов, в связи с чем врачи готовятся к осложнениям со стороны сердца. В настоящее время, кроме принудительной вентиляции легких, включены аппараты искусственного кровообращения, питания, проводится полный гемодиализ в связи с недостаточной активностью почек…
– Врачи наверняка обсуждают, сколько времени это может продолжиться, – сказал Манн, – а твоя знакомая…
– Моя знакомая говорит, что сутки Веерке еще протянет при нынешней динамике. Больше вряд ли.
– Сутки, – сказал Манн. – Черт побери.
– Сутки, – повторила Эльза. – Потом преступление будет переквалифицировано.
Показалось Манну или в голосе секретарши действительно возникла нотка легкого удовлетворения?
– А хорошая новость? – спросил Манн. Продолжая разговаривать, он вышел на улицу, ожидая, что вне дома слышимость улучшится, но слышно из-за уличного шума стало еще хуже.
– Относительно алиби Матильды Веерке… Звонил Феликс.
– Так быстро? – поразился Манн. – Еще и часа не прошло!
– Все оказалось очень просто, – Манн услышал, как Эльза улыбнулась, это была то ли неуловимая пауза в разговоре, то ли воображение подсказало ему, как Эльза сидит, положив ногу на ногу, телефон держит на некотором расстоянии (начиталась всякой ерунды о том, что разговоры по мобильнику опасны для здоровья), и удивление шефа ей приятно, улыбка появляется сама собой… – Феликс позвонил госпоже Веерке, она слышала о том, что произошло с ее бывшим мужем и, по ее словам, удивлялась, почему ее до сих пор не побеспокоили, хотя, конечно, сказать ей все равно нечего, поскольку ночь со вторника на среду она провела в офисе, была авария, что-то там загорелось, приезжали пожарные, полиция, ее видели человек пятьдесят.
– Полиция, – пробормотал Манн. – Понятно, почему Мейден этой особой не заинтересовался.
– Феликс перезвонил в пожарную службу, и ему подтвердили…
– Да, я понял, – сказал Манн. – Значит, этот вариант отпадает. Одним меньше…
– И вот еще что, шеф, – продолжала Эльза. – Феликс сказал – со слов госпожи Веерке, понятно, – что Матильда звонила Густаву в Амстердам по поводу компенсации… ну, она не очень надеялась, что получит страховку и хотела получить кое-какие деньги от бывшего мужа…
– У нее там горело, а она…
– Очень практичная женщина, верно? Нет, она звонила, когда все уже потушили, часов в одиннадцать с минутами.
– И ей, понятно, никто не ответил.
– Почему же? Она поговорила с Густавом, он, правда, был в дурном настроении и оплачивать убытки наотрез отказался, они повздорили, она обозвала бывшего мужа… То ли индюком, то ли бараном…
– Да хоть гамадрилом! – не выдержал Манн. – Она уверена, что говорила именно с Густавом, а не с кем-то другим?
– Ну… – растерялась Эльза. – Я могу перезвонить Феликсу, а он перезвонит Матильде… Да вы и сами можете, я записала ее номер… Только я думаю: как она могла не узнать голос…
– Извини, – сказал Манн. – Я погорячился. Ты права.
– Шеф, разве это не хорошая информация? Для госпожи Веерке, я имею в виду.
– Замечательная!
Манн спрятал телефон и огляделся. В магазинчике Казаратты покупателей не было – старик сидел, склонившись над прилавком, то ли читал газету, то ли просто клевал носом. Манн перешел улицу, Казаратта поднял голову и встретил посетителя широкой улыбкой.
– Есть новости? – спросил он. – Нашли кого-нибудь? Арестовали?
Сказано это было таким тоном, что у Манна в голове повернулись колесики, сложившие по-новому элементы совершенно непредставимой мозаики, и он произнес уверенным тоном, точно так же, как недавно разговаривал с Магдой, сам удивляясь тому, что говорил, будто слова рождались не в его мозгу, а в чьем-то другом и лишь отражались в сознании Манна, как отражается в зеркале свет далекого прожектора:
– Аресты – не моя обязанность, дорогой Казаратта. Я могу только собирать факты и делать выводы. И вот о чем я думаю: улица во вторник вечером после десяти часов была пустынна, верно? Не отвечайте, я знаю, что это так. Вы оставляете вашу лавку, пересекаете улицу, входите в дом – вы здесь столько лет, что успели выяснить, каким кодом открыть парадную дверь, – поднимаетесь на третий этаж мимо закрытых дверей Квиттера и Ван Хоффена, дверь в квартиру Веерке не заперта, вы входите, вас встречают, потому что ждут, вы подходите к окну, зовете Густава посмотреть на… ну, хотя бы на вашу же лавку… а потом с глухим стуком опускается рама… Вы могли это сделать, тем более, что месяцами наблюдали, как Веерке высовывался из окна, чтобы посмотреть на башенные часы…
Произнеся эту тираду на одном дыхании, Манн ощутил неожиданную слабость, будто из него за долю секунды вытекла вся энергия, он даже посмотрел вниз, ожидая увидеть под ногами лужицу, но энергия, конечно, была невидима, да и слабость, заставившая Манна облокотиться о прилавок, прошла так же быстро, как возникла. «Черт, – подумал он, – был единственный свидетель, который честно рассказывал обо всем, что видел, и того я умудрился… Надо извиниться, сказать, что пошутил, глупая шутка, конечно»…
– О чем вы, детектив? – мрачно сказал Казаратта. – Вы, должно быть, шутите?
«Он дает мне шанс, – думал Манн, – не хочет ссориться, мне это тоже ни к чему»…
– Я не шучу, – произнес Манн. – Так ведь и было на самом деле.
– О чем вы? – повторил Казаратта, но во взгляде его Манн прочитал не возмущение, а испуг, в лавке было достаточно светло, чтобы увидеть разницу, и более того, Манн будто прочитал в мыслях старика звучавшее рефреном: «Как он узнал, как он узнал, как он уз…» Говорят, что по глазам можно понять, о чем думает человек. Манн умел, глядя в глаза собеседнику, представить достаточно определенно, каково его настроение, лжет он или говорит правду, а если лжет, то готов ли изменить показания, если с ним поработать по-хорошему – все это Манн умел, это было частью его профессии, результатом опыта. Но мысли читать он не мог никогда…
– Дорогой Казаратта, – сказал Манн. – Вы видели, как ушла Кристина. Вы видели – окно в комнате Веерке было поднято, – как Густав подошел к окну, выглянул, чтобы посмотреть на часы, и тогда вам пришло в голову, что вы можете одним движением справиться с проблемой…
– Какой? – вскричал старик и перегнулся к Манну через прилавок. – Какой проблемой? Что вы говорите, вы вообще понимаете, что вы мне хотите… Я полицию вызову, уходите отсюда, я с вами, как с приличным человеком, а вы…
– Вас видели из салона «Прически Ройзе», он над вами, – сказал Манн, понимая на этот раз, что блефует. Когда он обвинял Казаратту в покушении на убийство, ощущения блефа у Манна не возникло, он говорил, что думал, и почему-то твердо был убежден, что это правда, а сейчас такого ощущения не было, приходилось выкручиваться из очень неприятной ситуации, и если Казаратта потребует доказательств…
– Не было там никого! – отрезал старик. – Только Мария Верден, а она в окно не смотрела, а если бы и смотрела, ничего бы не видела, на ней очков не было…
Казаратта еще ничего не понял, в нем клокотала ярость, прорвавшаяся, как лава из жерла вулкана, но Манн ухватился мгновенно:
– Послушайте, дорогой Казаратта, – сказал он мирно, – откуда вам знать, были на госпоже Верден очки или нет, если сами вы не смотрели на нее из окна соседнего дома. Согласитесь, увидеть, что делается в глубине салона с улицы невозможно.
– Глупости, – взяв себя в руки, произнес старик. Он твердо смотрел Манну в глаза, секундное замешательство прошло. – Детектив, это нехорошо с вашей стороны – если вам больше негде искать негодяя, который проломил голову Веерке…
– Почему вы хотели его убить? – облокотившись о прилавок, спросил Манн. –  У многих был мотив – в основном, личного свойства. Но вы-то?
– Уходите, – глухо сказал Казаратта. – И никогда больше не переступайте мой порог, иначе я вызову полицию.
Манн кивнул.
– Меньше всего, – сказал он, – вам бы хотелось иметь дело с полицией. Поэтому, если вы передумаете и у вас будет что сказать мне, позвоните, хорошо?
Странно – Манн не имел ни малейшего представления о том, в чем могла заключаться вражда старика с Веерке, но не испытывал также ни малейших сомнений в том, что в комнату писателя Казаратта вечером во вторник поднимался. Если он позвонит и скажет, что тоже видел тело Веерке после того, как тому на голову обрушилась тяжелая рама…
Сколько свидетелей! Но кто-то из них сделал это.
Дойдя до угла, Манн оглянулся. В лавке было темно, стекла сильно бликовали, увидеть что-либо детектив не мог, но ему почему-то представилось, как старик наклоняется к нижнему ящику, где грудой навалены просроченные квитанции, старые счета и газетные вырезки, находит визитку детектива, успевшую провалиться в бумажную груду, будто в колодец, подносит к глазам, протягивает руку к телефону…
Мобильник в кармане завибрировал.
– Я рад, что вы передумали, – сказал Манн.
– Вы уже уехали? – проскрипел старческий голос. – Вы можете вернуться?
– Конечно.
Казаратта запер дверь магазинчика изнутри, повесил табличку «Закрыто» и гусиным шагом прошел к столику, стоявшему в глубине помещения для посетителей, пожелавших прочитать на месте газету или посмотреть один-два эпизода из фильма. Можно было заказать что-нибудь выпить, крепких напитков Казаратта не держал, а соки – это пожалуйста.
– Будете пить? – спросил старик, показывая Манну на один из стульев. – За счет заведения.
– Апельсинового сока, если можно, – сказал Манн, усаживаясь на металлический стул с высокой спинкой, холодный, как льдина. «Или нужно сидеть тут долго, – подумал детектив, – и согреть стул собственным теплом, или немедленно подниматься, покупать и уходить. Нормальный расчет. На деревянном стуле посетитель может сидеть сколько ему угодно, а на таком – сколько угодно хозяину заведения».
Казаратта поставил перед Манном на столик бутылочку, положил рядом черную соломинку, принес из-за прилавка подушку, положил на стул и только после этого сел, после чего пристально посмотрел детективу в глаза и сказал:
– Я не знаю, что вам известно, детектив…
– Тиль. Зовите меня Тиль.
– Не знаю, что вам известно, но вы совершенно неправильно все представляете. Вы думаете, у меня с Веерке были какие-то отношения? Какие? Расскажите мне, чтобы я тоже знал. Вы думаете, что я поднимался в тот вечер в его квартиру? Может быть, и поднимался.
Манн втянул сок через трубочку, подумал, что пить ледяной напиток, сидя на ледяном стуле – верный путь к простуде, отвечать на вопросы Казаратты не стал, ждал продолжения. Пусть выскажется, не для того же он просил Манна вернуться, чтобы задавать вопросы.
Казаратта помолчал, подумал, попытался еще раз поймать взгляд детектива, и заговорил, наконец, медленно, отделяя слова друг от друга паузами, будто каждый раз, произнеся слово, начинал сомневаться в сказанном и хотел отыграть назад, найти другое слово, более правильное:
– Хорошо, я действительно… Я не люблю Веерке. Он сноб. Он снял здесь квартиру… и на следующий день, когда перевозили мебель, зашел ко мне… Знакомиться. Сказал, что большой писатель. Большой? Я не читал… Я мало читаю… Только газеты… Потом заходил каждый день… Покупал разную мелочь… Однажды… Год назад примерно… Завел странный разговор… О молодежи, о наркотиках… Я не понял. Потом – кажется, это было два дня спустя… Подумал, что Веерке имел в виду… Вы знаете, что за углом гимназия? В полдень школьники идут мимо моего магазина к остановкам трамвая и автобуса на Лейдсестраат. Время с полудня до половины второго очень оживленное… Потом я делаю перерыв на обед… Треть дневной выручки приходится на эти полтора часа… И мне показалось, Веерке мне намекнул, что я мог бы продавать школьникам наркотики. Не травку. Серьезное.
– Он действительно это предложил? – Манн почувствовал, что сидение под ним согрелось, и теперь мог если и не с комфортом, то без опасения простудиться, сидеть здесь долго, очень долго. И спрашивать.
– Не знаю, – подумав, сказал Казаратта. – Сейчас мне кажется: да. Я не могу вспомнить, что именно он говорил, но помню свой ответ. Точнее, никакого ответа не было, я сделал вид, что не понимаю, о чем речь.
– Вы полагаете, писатель Веерке торговал наркотиками?
– А вы думаете, что если человек пишет книги, то он на это не способен?
– Он предложил вам или это ваше впечатление, не больше?
– Вы имеете в виду… есть ли у меня доказательства, что он… Мы с ним больше не разговаривали… В магазин он ходить перестал… С того дня не вошел ни разу… В этом что-то есть, согласитесь. Боялся? Разочаровался? Чего-то хотел и не получил?.. К нему приходили люди почему-то через черный ход. Наверно, чтобы Квиттер не видел…
– А вы-то как могли видеть? – удивился Манн. – Перед вами – вход в холл, а на запасную лестницу с другой стороны дома…
– Как входили и как выходили, я видеть не мог, конечно… Но я видел в комнате Веерке людей, которые не входили в дом через главный вход. Как они там появлялись? Вот, посмотрите – окна комнат Веерке прямо перед вами. Когда стоишь у прилавка…
– Все равно не видно, что происходит в квартире, – сказал Манн. – Если окна закрыты, стекла отражают…
– Днем. А по вечерам все видно.
– Там занавески, – напомнил Манн, – и они не всегда сдвинуты.
– Конечно… Свет горит, на занавеску падает тень, мужчина в шляпе, например, и с сигарой. Я знаю – такой не входил…
– Ну, хорошо. О чем это говорит, по-вашему? К Веерке приходили люди. Он не хотел, чтобы об этом знал Квиттер. Это все? Полиция искала в квартире, наркотиков не нашли, я бы знал. Послушайте, а позавчера… Позавчера тоже к Веерке приходил кто-то с черного хода?
– Не знаю. Я же не все время смотрю на его окна.
– Жаль. Итак, вы думаете, что Веерке торговал наркотиками. Не понимаю – зачем. У него хорошие гонорары, ну ладно, человеку всегда мало, пусть, но вернемся к вам. Вы ненавидели его не только поэтому. Вы поднялись к нему в квартиру позавчера вечером не для того, чтобы уличить в чем-то преступном, верно? Вы видели из окна госпожу Верден, она была без очков и узнать вас не могла. Когда вы вошли, Веерке…
– Он лежал на полу. Свет не горел, но на улице светили фонари, и все было отлично видно. А занавеску я задернул, чтобы… Не знаю. Испугался, что меня увидят. Потом выглянул, чтобы убедиться, что никто не…
– Зачем вы пошли к Веерке? Вы вошли через главный вход? Квиттер или Магда могли вас увидеть.
– Я обогнул дом и вошел с черного хода. Зачем пошел?
Казаратта замолчал, прислушивался к чему-то в себе, будто искренне хотел ответить на вопрос Манна, но не знал, какой из ответов выбрать – похоже, их было несколько, и каждый имел свой смысл, так бывает, когда тебя спрашивают, почему ты бросил курить, и надо назвать одну причину, а их на самом деле много, и каждая по-своему важна…
– Честно? – сказал Казаратта, наконец. – Я не знаю. Я собирался закрывать магазин, был одиннадцатый час.
– Можете сказать точнее?
– Минут за десять до одиннадцати, наверно… Вышел на улицу, опустил жалюзи, навесил замок… Оглянулся, посмотрел на окна третьего этажа… И вдруг подумал: сейчас или никогда.
– Что – сейчас или никогда? – не понял Манн.
– Не знаю, – повторил Казаратта. – Потому я вам и не рассказывал. И полиции тоже. Я не знаю. Но мысль была именно такой: сейчас или никогда. Пойти к нему и сказать все, что о нем думаю.
– И что вы о нем в тот момент думали?
– Что он негодяй. Только это. Негодяй – и все. И я должен был ему это сказать. Запер магазин и пошел. Через черный ход – как те, чьи тени я видел в окне. Я поднялся и вошел в комнату. Он лежал на полу.
– Окно было открыто?
– Закрыто. Занавески раздвинуты, и в окнах салона напротив я увидел госпожу Верден. Я быстро задернул занавески…
– Когда вы подошли к окну, вас могли увидеть с улицы.
– Там никого не было.
– Что вы сделали после этого?
– Темно стало, как… Я боялся наступить на тело. Прислушался – Веерке дышал. Как-то странно, я не знаю… Но дыхание я слышал. И тогда я ушел.
– Что вы хотели ему сказать?
– Что он негодяй.
– Да, это я знаю. Почему? Что он вам сделал?
– Ничего! Кроме того, что…
– Вы понимаете, что ваши слова звучат странно. Намеки. Непонятные поступки.
– Да. Понимаю. Но так все и было. Знаете что? В тот момент, когда я закрывал магазин… Черт… Я точно знал, за что именно ненавижу этого человека. Он сделал мне… Что? Сейчас я не помню. А тогда помнил. Вы понимаете?
– Нет, – честно признался Манн.
– И я не понимаю. С вами бывало такое… Вспоминаешь что-то очень отчетливо, будто случилось только что… Яркое воспоминание.
– Deja vu, – подсказал Манн.
– Нет! Совсем другое. Deja vu – когда видишь что-то или кого-то, и кажется, будто ты уже это видел. Нет! Вспоминаешь, а потом, какое-то время спустя, не можешь вспомнить, что же ты вспомнил, а это было что-то для тебя важное, что-то, что в тот момент вполне могло заставить тебя сделать нечто, на что бы ты при иных обстоятельствах никогда не решился…
«Разговорился, – подумал Манн. – Будто локомотив, который долго не мог сдвинуться с места, а потом разогнался, поехал под уклон, и даже не знаешь, есть ли у него тормоза»…
– …Я понятия не имею, что я тогда вспомнил, я все время пытаюсь вернуться, представить, может, воспоминание появится опять, ведь если оно было, совершенно отчетливое, значит, это происходило со мной, но я не могу, не вспоминается, вы знаете, какое это мучительное ощущение, а тут приходят люди из полиции и спрашивают, что я видел. Я говорю: ничего, иначе все запутается, а потом приходите вы и опять спрашиваете о том же, и я опять пытаюсь вспомнить: что же я вспомнил тогда… Вспомнить воспоминание – это не deja vu, это какой-то психоз. Но значит, было что-то, связанное с Веерке, чего я сейчас вспомнить не могу… Это болезнь? Провал в памяти?
– Может, что-то произошло, когда Веерке намекнул вам относительно наркотиков? Это вас так взволновало, что…
– Нет! Точно – нет. Тот момент я помню прекрасно. Ничего не было. Я сделал вид, что не понял, он сделал вид, что ничего не сказал…
– Дорогой господин Казаратта, – медленно проговорил Манн. – Оставим пока мотив. Вы поднялись к Веерке незадолго до одиннадцати.
– Да, – кивнул Казаратта.
– Он лежал на полу, рама окна была опущена, занавески раздвинуты. Вы их задернули и ушли.
– Рама была опущена, – повторил Казаратта. – Нет… Подождите, Тиль. Вы сказали: опущена?
– Да, и потому…
– О чем вы говорите? Окна в той квартире вообще не поднимаются и не опускаются, они открываются наружу, это новые окна, недавно Квиттер делал в доме ремонт и старые рамы поменял на… Почему вы на меня так смотрите? Тиль, что…
– Подойдите к двери и посмотрите, – пожал плечами Манн. Похоже, показаниям старика доверять не имело никакого смысла. Не с памятью у него были проблемы, а с мозгами. Или он намеренно все запутывал?
Слишком сложно.
Казаратта долго смотрел на Манна, выражение растерянности на его лице сменилось выражением испуга, потом – полного непонимания, недоверия и опять страха, но уже, как показалось Манну, другого рода, страх ведь имеет множество оттенков, причин, выражений, и на лице каждый страх отражается по-своему, нужно уметь различать, Манн умел, но не мог сказать – вот этот страх соответствует боязни за себя, этот – за другого, это – страх смерти, а то – страх узнать страшное…
Казаратта встал и подошел к двери, долго смотрел на дом напротив, ухватившись правой рукой за угол прилавка, а левой – за ручку двери, будто боялся потерять равновесие. Манн видел затылок Казаратты, но ему казалось, что он видит и лицо, растерянное и испуганное одновременно.
«А если он сейчас скажет, что окна открываются наружу? – подумал Манн. – Если я подойду и увижу, что это действительно так? Кто из нас тогда окажется…»
– Господи, – сказал Казаратта, не оборачиваясь. – Но я же это помню!
Манн встал рядом со стариком. Одно из окон первого этажа – в квартире Квиттера, кажется, в спальне, – было поднято, но занавешено шторами, а на верхних этажах окна были опущены, и в стеклах отражалось небо. Казаратта ухватил Манна за локоть и держался теперь за него, решив, видимо, что так надежнее.
– Месяца три назад, – сказал он, – Квиттер решил отремонтировать дом. Понемногу, по частям, чтобы не создавать неудобств жильцам. Я видел – попробовал бы я не увидеть, если работы велись с утра до ночи! – как на каждом этаже заменили окна – поставили новые рамы, металлические, широкие и без форточек, стены в квартирах покрасили – я не видел, но краску в дом вносили, помню… А потом покрасили фасад… Послушайте, – Казаратта поднял на Манна безумный взгляд, – вы могли бы перейти улицу и посмотреть… Вы можете отличить, давно красили фасад или недавно?
– Безусловно, – кивнул Манн. – Я вам сразу скажу, еще утром обратил внимание: дом такой красивой архитектуры, а выглядит обшарпанным…
– Пожалуйста, – сказал Казаратта, – посмотрите, сделайте такое одолжение.
Манн освободился от цепких пальцев старика и вышел на улицу. Вдоль тротуара задувал ветер со стороны бухты – прохладный и влажный. Манн перебежал улицу перед вывернувшей из-за поворота малолитражкой. Зачем? Он прекрасно помнил и стертую рыжую краску, и нацарапанную то ли гвоздем, то ли иным острым предметом надпись в метре от входа: «Я люблю яблоко». Возможно, автор имел в виду Нью-Йорк, но тогда яблоко надо было изобразить символически, а он написал слово, и стало непонятно, да и неважно: яблоко так яблоко.
– Нет, – сказал Манн, вернувшись в магазин. – Не было там ремонта. Давно. Краска облупилась, а надпись «Я люблю яблоко» вы не помните? Справа от двери, если смотреть отсюда.
– Я люблю яблоко, – повторил Казаратта. – Помню.
С убитым видом он вернулся за прилавок и сел на высокий стул, ноги его повисли в воздухе, он болтал ими, как ребенок, он, возможно, и чувствовал себя сейчас ребенком, оказавшимся в страшном, необъяснимом, враждебном мире. Вчера этот мир был другим, и другим станет завтра, но тогда имеет ли смысл сегодня искать объяснения, причины и следствия, если вчера и завтра от сегодня совсем не зависят?
– Послушайте, – сказал Манн. – У вас прежде не было… скажем, провалов в памяти, галлюцинаций… Психика сейчас у многих скорее пограничная, чем нормальная. Я не собираюсь никому рассказывать, но сам-то я должен знать, могу ли доверять вашим показаниям.
– Нет, – вздохнул Казаратта после долгого молчания. Возможно, за несколько минут он просмотрел на своем внутреннем видео все, что с ним происходило с самого детства. – Нет, – повторил он и еще раз: – Нет…
– Что значит – нет? – Манн не смог скрыть раздражения. – Несколько часов назад известие о том, что Густава Веерке прижало оконной рамой, не вызвало у вас никаких возражений. Мы не первый раз с вами разговариваем, и вы почему-то не вспоминали о ремонте и замене оконных рам…
– Помолчите, пожалуйста, – прервал детектива Казаратта. – Почему вы так много говорите? Вы не даете мне думать. Рамы… Окна… Я точно помню, что старые рамы меняли на новые. Но – здесь ли? Может, это был другой дом? В Амстердаме много очень похожих домов, хотя, на первый взгляд, тут строили совершенно по-разному… Нет, действительно, я сейчас вспоминаю… дом на Херенграахт, там на первом этаже магазин итальянских сувениров… и дом на Глойербунгвал, совсем в другой части города… Похожи, как две капли воды… Мне всегда казалось, когда я проходил по Глойенбургвал, что каким-то странным образом оказался на Херенграахт…
– Да, – согласился Манн. – Одинаковых зданий довольно много, не спорю. Вы хотите сказать, что существует еще один в точности такой дом, как этот, и там несколько месяцев назад поменяли окна на современные?
– Вы думаете, это невозможно? Мне кажется, что иначе не объяснить… Или я действительно схожу с ума. Но это не так! Я прекрасно себя чувствую!
– Я и не спорю, дорогой господин Казаратта. Но, пожалуйста, очень вас прошу, разберитесь сами в своих воспоминаниях. В этом доме рамы не меняли, вы видите сами. Значит…
– Ну да, значит… И все-таки у меня такое ощущение… Хорошо, – прервал сам себя Казаратта, – не будем говорить об этом.
И больше они об этом действительно не говорили. Только о пустяках. Например, о том, как не любил Квиттер, когда на первой полосе «Вечернего Амстердама» публиковали фотографии красивых женщин. Даже если это была королева Беатрикс. Эти выпуски он не покупал никогда, странные у людей бывают причуды, верно? Верно, соглашался Манн и задавал какой-нибудь нейтральный вопрос, стараясь вытянуть из Казаратты еще хоть какую-нибудь интересную для расследования деталь. Минут через десять  совершенно бесполезного разговора (в ходе которого старик неожиданно замолкал на какое-то время, хмурился и прислушивался к чему-то в себе) Манн достал из кармана мобильник и посмотрел на дисплей. «11 непринятых разговоров» – сообщала надпись. В магазин вошли две девушки, принялись рассматривать иллюстрированные журналы, и Манн воспользовался возникшей в разговоре паузой, чтобы попрощаться. Казаратта ответил рассеянно, девушки у него о чем-то спросили, Манн вышел на улицу и пролистал список звонивших. Три раза звонила Кристина (надо ей срочно ответить), дважды – Эльза (ей тоже надо позвонить, но во вторую очередь), один звонок был с аппарата без определимого номера (возможно, просто ошибка), четыре – различные номера, показавшися Манну знакомыми, но это были люди, не внесенные в память мобильника, и разбираться, кому какой номер принадлежит, Манн не собирался. И еще двадцать шесть минут назад звонил Мейден.
Он-то – зачем?
Манн сел за руль, пристегнулся, включил двигатель и только после этого позвонил старшему инспектору. В трубке послышался грохот, кто-то на кого-то орал, что-то то ли падало, то ли, наоборот, пыталось восстать из руин, и голос Мейдена едва пробивался сквозь какофонию, как сигнал далекой внеземной цивилизации сквозь хаос космических излучений.
– Манн? – было совершенно непонятно, рассержен ли Мейден, говорит нормальным голосом или даже доволен, можно было лишь угадывать слова и с трудом складывать их в фразы, будто старый растрепанный пазл. – Почему вы отключаете аппарат? У меня был вопрос…
– Ко мне? – нарочито удивился Манн. – Мы вроде бы договорились, что этим делом…
– Послушайте, – прокричал Мейден, – я сейчас на происшествии, буду у себя через… через час. Приезжайте, есть разговор.
– В семнадцать часов пятнадцать минут, – уточнил Манн, посмотрев на часы.
– Да! Успеваете?
– Хорошо! Буду! Обязательно! – Манн обнаружил, что и сам стал кричать, причем так громко, что на него оглядывались прохожие, а один молодой человек подошел к машине и знаками дал понять, что если, мол, нужна помощь… Манн покачал головой, и парень пошел своей дорогой, несколько раз все же обернувшись.
Кристине Манн позвонил после того, как отъехал со стоянки – час пик еще не начался, но машин на центральных улицах было много. Много было и патрульных, пришлось подключить мобильник к громкой связи, чего Манн терпеть не мог, но не хватало только сейчас нарваться на какого-нибудь внимательного полицейского.
– Тиль! – воскликнула Кристина после первого же гудка. Голос звучал из четырех динамиков, создавая странное ощущение объема, будто Манн оказался в голове Кристины, в ее мозгу, мыслях. – Как хорошо, Тиль! Я вам… тебе звонила, но ты… Ты скоро приедешь?
Показалось Манну, или, кроме голоса Кристины, слышен был еще один, какое-то тихое «бу-бу» – может, эхо или искажение сигнала на линии?
– Я еду, – сказал Манн. – Приготовь, пожалуйста, что-нибудь поесть, я голоден, как пес, не помню, когда ел в последний раз.
– Я как раз… – сказала Кристина, и ее опять прервало странное тихое «бу-бу».
– Ты не одна? – спросил Манн, крепче сжав руль и надавив на педаль газа; сразу пришлось тормозить, чтобы не врезаться в ехавший впереди «форд», сзади раздраженно, хотя и коротко, засигналили, и ответа Кристины Манн не расслышал, а переспрашивать не стал, не хотелось ему переспрашивать, не хотелось думать о том, что, пока он пытается избавить ее от неприятностей, она принимает гостей, кто-то ее успокаивает и делает это, возможно, лучше, чем смог бы он.
Манн свернул на Шпигельстраат и поехал мимо Института Гете. «Успею только что-нибудь проглотить, – подумал он, – бутерброд какой-нибудь, надеюсь, Кристина не станет готовить ничего серьезного, у меня не будет времени ждать, не успею к Мейдену, нельзя опаздывать, что ему вообще от меня нужно?»
– Поднимайся, открыто, – сказала Кристина, когда Манн нажал кнопку интеркома. Открыто оказалось и внизу, и на этаже, Кристина ждала Манна в дверях, а рядом с ней стоял, насупившись и спрятав руки в карманы широкого пиджака…
– Здравствуйте, Христиан, давно не виделись, – сказал Манн, ощутив неприятный укол в сердце.
Художник кивнул и посторонился, Кристина демонстративно протянула Манну обе руки, ладони ее оказались теплыми и сухими, последовало неуловимое движение, и, возможно, Манну только показалось, а может, на самом деле он почувствовал поцелуй в самый краешек губ – нет, скорее, почудилось, просто ему захотелось, чтобы так было, а воображение мгновенно разыграло эту мимолетную сцену, Кристина взяла Манна под руку и ввела в гостиную, а Ритвелд шел следом, и то ли бормотал что-то сквозь зубы, то ли насвистывал песенку, похожую на бормотание.
– Я звонила тебе, – сказала Кристина, заглядывая Манну в глаза, – а ты не отвечал, и я очень испугалась, а в это время позвонил Христиан, он по голосу понял, что я боюсь быть одна, и приехал…
– Здравствуйте, Тиль, – сказал Ритвелд, – мы действительно давно не виделись. Три года, верно?
Три года. Целое тысячелетие. Последняя их встреча произошла еще в ХХ веке, страховое агентство выплатило Ритвелду шесть тысяч гульденов после пожара в мастерской, Манну положена была шестая часть, и художник передал гонорар без комментариев.
Манн не мог преодолеть неприятного ощущения от мысли, что все эти годы Ритвелд и Кристина продолжали встречаться, а может, даже…
– И ваших выставок я не видел, – сказал Манн. – Вы не выставлялись все это время?
– Как вам сказать, – неопределенно отозвался Ритвелд. – Послушайте, Тиль, вы не об этом хотите меня спросить, верно?
– Вы слышали о том, что случилось с писателем Веерке? – спросил Манн, присаживаясь на край дивана.
Ритвелд опустился на противоположный край, положил ногу на ногу и сказал:
– Да.
– Я принесу чего-нибудь выпить, – сказала Кристина и ушла на кухню.
Ритвелд проводил ее взглядом, придвинулся ближе к Манну и пробормотал:
– Я не хотел при ней… Вы хоть понимаете, что происходит?
– Этим я сейчас и занимаюсь, – хмуро сказал Манн. – Чтобы понять. Мейден не оставляет Кристу в покое, через сорок минут у меня с ним встреча, он, наверно, потребует доказательства…
– Доказательства чего? – поднял брови Ритвелд.
– Того, что Криста не имеет отношения…
– Какие еще доказательства? – раздраженно сказал художник. – Я вижу, вы опять ничего не поняли. Ни вы, ни Мейден. Ничего! Хорошо, Мейден – служака, у него правила, законы… А вы-то? Тиль, вы умный человек!
– Прекратите! – резко сказал Манн. – Чего я не понял? Вы знаете что-то, чего не знаю я? Вам известно, кто сломал Веерке голову? Какое вы вообще имеете отношение к этой истории?
– Никакого! – воскликнул Ритвелд. – К этой истории вообще никто никакого отношения не имеет! Вы не понимаете? Почему я сразу все понял, когда послушал Кристу, а вы до сих пор бродите, как кот в темной комнате?
– Сразу все поняли? Объясните. Только быстрее, хорошо? У меня четверть часа, потом надо ехать к Мейдену.
Кристина вышла в гостиную с подносом, на котором стояла бутылка «Наполеона», две рюмки, чашка с кипящей водой, сахарница, лежали несколько пакетиков чая и на блюде – три бутерброда с сыром и зеленью.
– Я знаю, что ты не пьешь, – сказала Кристина, улыбнувшись Манну так, что он сразу оттаял, простил ей заигрывание с художником (а было ли что-то, что нужно было прощать?), взял с подноса бутерброд и съел его сразу, в несколько укусов. Кристина и Христиан успели за это время разлить по рюмкам коньяк и выпить, не чокаясь.
– Криста рассказала вам, что у нее пропадали предметы? – спросил Ритвелд. – И о том, как появился мышонок, и о луже воды…
– Да, – кивнул Манн, – но вы хотели говорить о Веерке.
– Я и говорю о Веерке! Вы не видите связи?
– Нет, – отрезал Манн, посмотрев на часы. Еще десять минут, и придется ехать.
– Пока тебя не было, – сказала Кристина, – я нашла под столом вот это.
Она протянула Манну на ладони красивое колечко – дешевое, только выглядевшее золотым, на самом деле это была латунь, поделка, какие продают в сувенирных магазинах по паре евро за штуку, но этому колечку – Манн поднес его к глазам и оценил совершенно точно – было лет двадцать, не меньше, с внутренней стороны вместо числа, обозначавшего пробу, выбито было название фирмы, от времени почти стершееся.
– Это мое любимое колечко, – продолжала Кристина. – Мне было восемь лет, когда мама его купила… Мы гуляли по Дамраку, как сейчас помню, и я ныла, мне хотелось, чтобы мне что-нибудь купили, а у «Биженкорфа» стоял продавец, и на столике у него лежали дешевые побрякушки… Мы подошли, и я сразу ткнула пальцем в это кольцо… Оно так сверкало, там еще была стекляшка, видишь, осталось только место…
– Криста, – перебил Манн, – это, конечно, очень интересно, но…
– Вы можете дослушать до конца? – прикрикнул Ритвелд.
– Я так любила это колечко, – Кристина все равно не слышала ни одного слова, к ней обращенного, она погрузилась в воспоминания, ей хотелось забрать колечко у Манна из рук, надеть на мизинец, потому что для любого другого пальца оно было слишком мало, и никому больше не давать, и не снимать никогда. – Я его носила, пока не кончила школу, а потом оно у меня лежало на полочке у кровати. Всегда. Однажды утром, как обычно, – это стало у меня привычкой – я хотела взять кольцо в руки, погладить и положить на место. Его не было. Я не пошла в тот день на занятия в институт, обыскала в квартире все, тогда я еще жила с родителями, и, конечно, не здесь. Не нашла.
– Криста, – сказал Манн, – извини…
– Сегодня, когда ты ушел, я нашла колечко на полу около телевизора. Как оно там оказалось?
– Откуда мне знать? – пожал плечами Манн. – Может, завалялось в кармане старого платья…
– У меня нет старых платьев, – сухо сказала Кристина. – И я не сумасшедшая.
– Криста, – сказал Манн, поднимаясь, – меня ждет Мейден, я поговорю с ним, вернусь, и ты доскажешь эту историю с кольцом, хорошо?
– Вы так ничего и не поняли, Тиль, – сказал Ритвелд и налил себе еще коньяку. – Поезжайте, если считаете это важным, мы с Кристой вас подождем.
Манну очень не хотелось оставлять Кристину с Христианом. Не могло быть, чтобы художник лишь сегодня вдруг вспомнил о Кристине и немедленно ей позвонил. Совпадения, конечно, случаются, но, когда их оказывается слишком много, поневоле начинаешь сомневаться в реальной случайности произошедших событий.
Кристина вышла с Манном в прихожую, обняла его и сказала тихо:
– Христиан мне все объяснил, и теперь мне не страшно.
– Объяснил – что?
– Про Густава.
– Что ему известно о Густаве? – насторожился Манн. – Они были знакомы? Ты мне об этом не говорила.
– Нет, они не были знакомы. Христиан даже не читал ни одной его книги.
– Тогда о чем…
– Поезжай, – сказала Кристина, – и возвращайся.
Дверь за ним захлопнулась, и Манн оказался на лестничной площадке. «Христиан мне все объяснил». Что он мог объяснить, ничего о Веерке не зная? Вернуться и потребовать от Ритвелда ответа?
«Потребую, – решил Манн, – никуда Христиан не денется. Им есть о чем говорить до моего возвращения. А может, не только говорить»…
Что это – ревность? Почему ему неприятно любое упоминание о Ритвелде? Что общего было (и было ли?) у Кристины с художником в то время, когда Манн расследовал смерть Альберта Койпера? Ничего! Она писала критические статьи, в том числе и о вернисаже шести картин Ритвелда. Ничего у нее с Ритвелдом не было, они и знакомы были шапочно, единственный раз собрались втроем в тот вечер, когда сгорела мастерская Христиана вместе с картинами, за которые он получил страховку и честно выплатил Манну его гонорар. Разве можно было тогда сказать, что расследование удалось? Разве Манн нашел убийцу? Полиция прекратила расследование, потому что Мейден убедил себя (и Манна пытался убедить в том же самом), что смерть Койпера стала результатом цепи непредсказуемых и непроверяемых случайностей.
А на самом деле? Что говорил Христиан в тот вечер?
«Вы и мысли не допускаете, – Манн помнил каждое сказанное слово, – что вещь возникла из ничего, а если бы вы не спускали с этого места глаз, то она не возникла бы, потому что все взаимосвязано: вы, ваш мир, мир вашего духа, вашей фантазии, и тот, другой мир, в котором и вы, и ваш дух, и фантазия ваша существуют в ином, измененном виде; иногда эти миры пересекаются, и тогда отыскивается давно потерянный предмет – он никуда не исчезал, он был всегда, но пребывал в другом мире»…
Пропавшие очки Кристины… Колечко… Лужа…
При чем здесь Веерке?
Манн ехал по узким улицам, автоматически тормозя на перекрестках, останавливаясь на красный свет, пропуская пешеходов на «зебре» и уступая дорогу велосипедистам, которых сегодня было почему-то во много раз больше, чем обычно.
Нужно было подумать о том, что он скажет Мейдену, но в голове по жесткой орбите, как планета вокруг Солнца, крутилась единственная мысль: чем они там сейчас занимаются? Почему Ритвелд позвонил Кристине именно сегодня, хотя, по ее словам, не объявлялся три года? Опять случайность? В деле Койпера были сплошные случайности, в деле Веерке не только море случайностей, но и противоречий более чем достаточно, а Кристина утверждает, что Ритвелд ей все объяснил, хотя уж он-то ничего объяснить не мог, потому что, по его словам, не был знаком ни с Веерке лично, ни даже с его литературным творчеством…
Манн поставил машину на стоянку перед Домом правосудия, предъявил дежурному удостоверение («Второй этаж, господин Манн, комната двести семь, старший инспектор вас ждет»), поднялся по лестнице… Мысль была одна: какой информацией владеет Ритвелд, если ему удалось успокоить Кристину? Нужно было сосредоточиться на предстоявшем разговоре, а думал Манн о Ритвелде и не мог думать ни о чем другом.
Странное это было ощущение: будто отдаляешься от реального мира, видишь, слышишь, ощущаешь, но – не присутствуешь; смотришь, слушаешь и понимаешь со стороны, и даже собственное тело представляется манекеном, которым ты управляешь с помощью мысленных команд.
– Садитесь, Манн, – хмуро сказал Мейден. – Я просил вас не мешать, но вы…
– Я всего лишь говорил с людьми, – пожал плечами Манн, – это не запрещено. Любой журналист…
– Пожалуйста, – поморщился Мейден, – я не собираюсь с вами спорить. Я сейчас не в таком положении. Вы говорили с людьми. Какой вывод вы сделали? Давайте без обид, хорошо? Вы мне – свои выводы, я вам – свои.
Манн сосредоточился. Господи, о чем он думал последние четверть часа? Что это было – наваждение, временный психоз, гениальная догадка? В чем тогда ее гениальность, невозможная для понимания?
– Это очень странное дело, – медленно произнес Манн. – По меньшей мере три человека побывали в комнате Веерке после того, как произошло преступление. У каждого есть мотив. Каждый, в принципе, или желал, или мог желать Веерке если не смерти, то чего-нибудь такого, чтобы этот человек навсегда исчез из их жизни…
– Писатель, интеллектуал… – заметил Мейден – послышалась ли Манну в его голосе скрытая издевка?
– Извращенец, – подхватил Манн, – шантажист, торговец наркотиками…
– Это часто случается, не так ли? – с иронией сказал Мейден. – Несколько человек видели Веерке после того, как…
– Все, кроме Кристины Ван дер Мей, – сказал Манн.
– Госпожа Ван дер Мей была последней, кто был у Веерке до преступления. Вы согласны?
– Из этого не следует… – воинственно начал Манн.
– Я не обвиняю госпожу Ван дер Мей. Я даже готов согласиться, что Мария Верден сказала правду вам, а не мне.
– Зачем тогда…
– Я спросил вас, Манн, какой вывод сделали лично вы. Кто, по вашему мнению, опустил раму на голову писателя? Ведь очевидно, что кто-то из свидетелей врет…
– Никто, – пробормотал Манн, Мейден не расслышал и переспросил, а Манну не хотелось повторять, ему вообще говорить не хотелось, слова – любые – только отдаляли от истины, почему-то ему казалось, что каждое сказанное слово искажало естественное развитие событий, будто слово было материальнее оконной рамы или двери.
– Что вы сказали, Манн? – еще раз спросил Мейден.
– Никто, – повторил Манн. – Все говорят правду.
– Таково ваше впечатление?
– Да, – твердо сказал Манн.
– Н-ну… – протянул Мейден. – Самое смешное, что у меня сложилось такое же мнение. Каждый имел мотив, каждый имел возможность. И никто этого не делал. Точнее – выделить одного, уверенно показать на него и сказать «он виновен!» я не могу. Еще точнее… Я могу задержать любого из них, допрашивать сутки, неделю… И человек признается, опишет, как вошел в комнату Веерке, как подозвал писателя к окну, как отодвинул шпингалет, и тяжелая рама легко опустилась… Кстати, рама действительно легко опускается, любой мог это сделать, даже ребенок… И сила удара действительно такова, что рама может переломить основание черепа… Понимаете меня?
– Вы не можете выбрать, кого отправить за решетку? – усмехнулся Манн. – Легкое дело. Подобных дел в вашей практике наверняка были тысячи. Когда нет прямых улик, только косвенные. Но зато есть мотив, есть возможность… И есть процедура допроса, вы получаете признательное показание, сопоставляете с возможностью и мотивом… И готово. Дело идет в суд.
– Знаете, Манн, – прервал детектива Мейден, – часто и признания не нужно. Сколько человек даже после оглашения приговора настаивают на своей невиновности! На допросах признаются, а в суде отказываются. Вы думаете, всегда потому, что следователь использовал недозволенные методы? Бил? Угрожал? Глупости, Манн. То есть, я не отрицаю – да, бывает. Часто. Но не всегда. Человек сам признается, описывает, как все происходило, а в суде отказывается от показаний, и решение присяжные принимают на основании косвенных улик и собственного здравого смысла…
– Это дело, – продолжал Мейден, – совершенно типично. И вы правы: таких дел в моей практике тысячи. Одно отличие: обычно я имею одного-двух подозреваемых, у кого есть мотивы и возможности совершить преступление. А здесь их шестеро.
– Четверо…
– Шестеро, Манн! Перечислить? Арнольд Квиттер, домохозяин, Магда Дектер, его служанка и любовница, Ганс и Тильда Ван Хоффены, Рене Панфилло…
– Пятеро, – пробормотал Манн.
– Шестой – Йен Казаратта.
– Вам и о нем известно?
Мейден пожал плечами.
– И вы затрудняетесь выбрать.
– Я не затрудняюсь выбрать, – резко сказал Мейден. – Я вообще не хочу выбирать.
– Сочувствую, – пробормотал Манн. – Вы хотите, чтобы за вас выбрал я.
– Вы могли узнать что-то, что облегчило бы… не выбор из шести равных возможностей… а обнаружение решающей улики.
– Сочувствую, – повторил Манн. – Я такой улики не обнаружил. Разве что…
– Да? О чем вы хотите сказать?
– У Казаратты что-то с памятью. Он, по-моему, не вполне здоров психически. Но это может говорить как за него, так и против. Нельзя обвинить человека на основании того, что у него нелады с памятью.
– Казаратта, – сказал Мейден, – никогда не обращался к психиатру – ни в больничной кассе, ни к частному. Как и никто из этой шестерки. А что у него с памятью?
– Он утверждает, что несколько месяцев назад в доме, где живет Веерке, были заменены оконные рамы и покрашен фасад. Старые рамы – поднимающиеся – заменили на новые, современные. Почему оказалось, что на самом деле это не так, Казаратта не понимает. У него одно воспоминание наложилось на другое, для психиатра это, возможно, случай обыденный…
– То есть, нужно назначить психиатрическую экспертизу? – спросил Мейден, делая пометку на листе бумаги.
– Тогда назначьте шесть экспертиз, – пожал плечами Манн. – Или даже семь, если включить в список Марию Верден с ее противоречивыми показаниями. Не исключено, что у каждого бред навязчивых состояний. Может, свидетелям только кажется, что они были в комнате Веерке и видели его лежавшим на полу?
– Слишком сложное предположение, – поморщился Мейден.
– Да? А что, полиция тоже пользуется бритвой Оккама одновременно с принципом презумпции невиновности?
– Бритва Оккама? – нахмурился Мейден. То ли он действительно не слышал о средневековом монахе, то ли и с его памятью произошла странная метаморфоза, заставившая забыть то, что он наверняка изучал в университете?
– Не умножать сущностей сверх необходимого…
– Это мне известно, – отрезал Мейден. – Вы правы, лучше всего работают самые простые предположения. Не нужно усложнять. И в этом деле все просто. Знаете, почему я хотел поговорить с вами, Манн?
Манн пожал плечами. Он впервые видел старшего инспектора таким уставшим, поникшим, неуверенным – впрочем, неуверенность могла быть следствием усталости, не нужно усложнять, у Мейдена был трудный день, несколько дел сразу…
– Правосудие – это хорошо смазанная машина, – произнес старший инспектор. Он сидел, подперев голову правой рукой, а левая лежала на столе и будто жила собственной жизнью: пальцы то постукивали по столешнице, выбивая не очень ритмическую дробь, то сжимались в кулак, то расслабленно укладывались и вдруг опять начинали что-то выстукивать. – Как в хорошей машине, в ней все точно пригнано: полиция ищет, прокуратура обвиняет, адвокат защищает, суд приговаривает. Доказательства должны быть точными, обвинение обоснованным, защита аргументирована, а суд справедлив. Крутишься в этой машине, в этом бесконечно вращающемся колесе год, другой, десятый… Привыкаешь. И перестаешь замечать, что время от времени… в одном случае из десяти… а может, из шести или двенадцати, никто этого не считал, я перелопатил огромное количество юридической литературы и ничего не нашел… все одно и то же: как правильно вести расследоание, как правильно строить обвинение, как правильно организовать защиту, как правильно выносить судебные решения, как избегать ошибок… А как, черт возьми, избежать ошибки, если все улики против одного человека, а ты точно знаешь, что преступление совершил другой? Улик против него нет никаких, но достаточно поговорить с ним один раз, это дается с опытом, сначала ничего тебе в голову не приходит, а потом начинаешь понимать… так вот, достаточно поговорить или просто посмотреть человеку в глаза… и ты точно знаешь: это он. Он – преступник. Но вслух сказать об этом не можешь – не засмеют, просто отправят в отставку. Потому что у человека алиби. Надежное, как дрель фирмы «Бош». Или он физически не мог совершить преступления – скажем, безногий, а преступник должен был быстро скрыться. И улики против другого – все до единой. А ты посмотрел в глаза и… С вами бывало такое, Манн? Впрочем, дела у вас более простые…
– Бывало, – сказал Манн. Действительно, бывало – сколько раз такое случалось в его практике! Конечно, дела он вел более простые, чем Мейден – мужу казалось, что жена ему изменяет, и он нанимал Манна, чтобы тот проверил обоснованность подозрений. Манн не один день ходил за женщиной, как привязанный, знал даже, какой туалет она посещает, когда приезжает за покупками в «Тим-там». Не встречалась она с мужчиной, он мог заявить об этом клиенту совершенно точно. Он получал гонорар и оставался в полной уверенности, что женщина, конечно же, изменяет мужу. Достаточно было подойти к ней поближе и будто случайно заглянуть в глаза. «Да, – отвечала она на его немой вопрос, – да, да и да. Изменяла и буду изменять». И это могло происходить на самом деле, а могло быть игрой ее фантазии, ее желаний, запечатлевшихся в памяти так, будто все происходило в реальности. А может, все и происходило, и Манн даже видел ее с любовником, но не придал значения, пропустил, не обратил внимания… Как это было возможно физически, Манн не знал, но чувствовал, что его оставили с носом, и деньги, которые он получал от обрадованного клиента, жгли руки, он старался эти деньги быстрее потратить и, занявшись следующим делом, забыть о предыдущем.
– Значит, – тусклым голосом проговорил Мейден, – вы меня поймете. Вернемся к Веерке. Мне нужно выбрать одного из шести… из семи.
– Кристина не виновата, – быстро сказал Манн.
– Я знаю. Остальные не виноваты тоже. Но эксперт определенно утверждает: рама не могла упасть сама, шпингалеты очень надежны. И Веерке не мог устроить так, чтобы рама упала – высунув голову в окно, невозможно одновременно нажать на шпингалеты, для этого пришлось бы вывернуть руки под немыслимым углом… Я говорил с каждым. Вы тоже. Чисто по-человечески – улик все равно нет, но впечатление… Кто? Кто из них?
– Вы сами говорите – никто…
– Но это невозможно!
– Невозможно, – согласился Манн. – Честно? По-моему, соврать мог любой из них… кроме Кристины.
– Мне нужен один!
Манн покачал головой.
– Послушайте, Тиль, – сказал Мейден, посмотрев Манну в глаза, взгляд был острым и вовсе не усталым, это был взгляд человека, уже принявшего решение, пожелавшего проверить его справедливость и получившего на свои – не заданные – вопросы вполне удовлетворительные ответы. – Я даю вам время до утра. Понимаю, что получить за эти часы новую информацию вы не сможете – разве что ваша клиентка расскажет что-то, о чем умалчивала раньше. Но вы можете обдумать еще раз и еще раз попытаться выбрать – кто? В восемь утра вы сообщите мне свое решение…
– И вы задержите того человека, на которого укажу я? – скептически отозвался Манн.
– Я приму ваше мнение к сведению. Но после восьми утра вы и близко не подойдете к дому Веерке. В ваши отношения с госпожой Ван дер Мей вмешиваться я не имею права. Но клиенткой вашей она быть перестанет. Договорились?
Манн молча встал и попрощался с Мейденом кивком. Он шел к двери и ощущал затылком взгляд – не сверлящий, не враждебный, как можно было бы ожидать, а расслабленный, раздумчивый, не толкающий, а притягивающий, будто не твердый предмет упирался Манну в затылок, а мягкая подушечка, на которую можно удобно положить голову и заснуть, чтобы во сне понять то, что невозможно было понять в бодрствующем состоянии.
Манн прикрыл за собой дверь кабинета и, вытащив из кармана телефон, проверил входящие звонки. Кристина не звонила, и Манн ощутил легкий укол – чего: ревности, обиды, недоверия? Дважды звонила Эльза, и Манн набрал номер ее мобильника.
– Шеф, извините, говорить не могу, – услышал он на фоне чудовищного грохота, – я в гараже, мне тут что-то меняют в машине… Я ушла из офиса в шесть, это ничего? Рабочий день кончился, вы не давали о себе знать… Вы меня слышите, Тиль?
– Все в порядке, – сказал Манн, не повышая голоса, он не знал, расслышала его Эльза или нет. – Все в порядке, до завтра.
По Принценграахт он мчался, перестраиваясь из ряда в ряд и каким-то чутьем угадывая, где нужно увеличить скорость, чтобы успеть проскочить светофор перед желтым сигналом.
Когда он вошел, Кристина сидела в углу дивана, поджав ноги и прикрыв их полой домашнего халата, а Ритвелд на кухне гремел посудой, напевал что-то бравурное, а потом спросил громко:
– Криста, ваш Тиль какой кофе любит – боц или по-турецки? Я уж и забыл, столько времени прошло!
Кристина потянулась навстречу Манну, он опустился на диван рядом с ней, поцеловал в губы и ответил сам:
– Христиан, если вы сделаете растворимый, я тоже не откажусь. И бутерброд какой-нибудь.
Ритвелд обернулся, кивнул, убедившись, что это действительно Манн собственной персоной, а не запись его голоса, сказал «Сейчас» и продолжил что-то наливать, нарезать и раскладывать.
– Поговорил с Мейденом? – спросила Кристина. – Что он сказал?
Манну хотелось устроиться так же, как Криста: взобраться на диван с ногами, расслабиться, не думать ни о чем хотя бы минут десять, за это время мысли сами себя соберут в нужной последовательности, а потом одна за другой, будто отщелканные фотографии, появятся в сознании, только успевай вспоминать и ставить на полку в памяти. Сколько раз такое бывало, но сейчас Манн почему-то понимал, что, уйдя в себя и позволив мыслям самим ставить себя на место, он только окончательно все запутает. Да это было и неприлично: Кристина ждала ответа, смотрела на него напряженным взглядом, и Манн сказал:
– Странное что-то… Ни о чем толком не спросил и ничего толком не сказал. Рассуждал о том, как трудно сделать правильный вывод и посадить правильного человека.
– Он что-нибудь обо мне…
– Мейден все-таки понял, что ты ни при чем.
– Неужели он действительно это понял? – громко и весело спросил Ритвелд, вкатывая в комнату сервировочный столик, на который в невообразимом хаосе навалил, похоже, все, что нашел у Кристины в холодильнике – раскрытую пачку масла «Лурпак», которую даже не переложил в масленку, десяток кусков нарезанного хлеба на пластиковой одноразовой тарелке, несколько горок колбасы твердого копчения, Манн такую не любил, предпочитал вареную с жиринками, но выбирать не приходилось, правда, была на столике еще тарелка с тонко нарезанными помидорами и огурцами, присыпанными укропом и еще какой-то зеленью, нарезанной так мелко, что понять ее происхождение было очень не просто, и еще Манн разглядел два сорта сыра, но тоже из тех, что он терпеть не мог – чеддер и рокфор, вонючие из вонючих, в иных обстоятельствах Манн определенно сказал бы «спасибо» и обошелся одним кофе – кофе действительно оказался чудесным, крепким, ароматным, – но сейчас, когда от голода начала уже болеть голова, привередничать не приходилось, и Манн, отпив для начала несколько глотков кофе, взял себе и хлеб, и масло, и колбасу, и сыр сверху, и слой помидоров, а на нем огурцы, и как же это оказалось на самом деле вкусно – даже колбаса твердого копчения, о которую при обычных обстоятельствах можно было, наверно, сломать зубы.
Ритвелд есть не стал, пригубил рюмку коньяка, закусил шоколадкой,  Кристина же и вовсе не пошевелилась, видимо, успела поесть перед приходом Манна. И пить не стала, сидела, обхватив руками колени, смотрела на Манна и ждала продолжения, но молчала, не спрашивала ничего, хотя вопросы читались в глазах, и Манну казалось – только казалось или это было на самом деле? – что вопросы Кристина хотела задать не только о том, какие действия еще собирается предпринять старший инспектор Мейден, но и совсем о другом, к делу Веерке вовсе не относившемся, о чем-то личном, о чем-то, что только Манн мог знать и на что только он мог ответить. Если бы понял, какого ответа от него ждут.
Съев два бутерброда и допив кофе, собрав за это время в порядок мысли и очистив их от шелухи восприятия, Манн сказал, наконец:
– Несколько свидетелей видели Веерке лежавшим на полу. Никто не вызвал «скорую» и не позвонил в полицию. У всех были свои основания не любить Веерке и желать ему если не смерти, то жизни тяжелой и недолгой.
– Кто-то из них… – произнесла Кристина и не закончила фразу.
– Кто-то, скорее всего, врет, – кивнул Манн. – Но это еще не значит, что тот, кто врет, – преступник. Проблема в том, что врать может каждый. Мейден легко сломает любого, у полиции нет с этим моральных проблем, но он не может выбрать – кого ему, черт подери, посадить на конвейер.
– А почему Мейден исключил Кристину? – вмешался в разговор Ритвелд. – Почему не предположить, что все говорят правду, и тогда получается, что только Криста могла…
– Нет, – сказал Манн. – Не получается. Веерке видели живым и невредимым после ее ухода. Это доказано.
– Вот как? – спросил художник со странной иронией в голосе. – А лужу воды в комнате Кристы Мейден принял во внимание? И пропавшие очки? И мышонка? И колечко?
– Во-первых, – сказал Манн, – Мейден об этих чудесах не осведомлен. Во-вторых, при чем здесь Веерке?
– Ты знешь, где мои очки? – спросила Кристина.
– Нет, но…
– Тиль, – сказал Ритвелд, он вертел в руке пустую рюмку, и блики света от люстры играли на гранях, создавая искры, будто уколы лазера по глазам, не нужно было смотреть, блики раздражали Манна, мешали нормально соображать, но и оторвать взгляд Манн почему-то не мог, блики гипнотизировали, привораживали…
– Тиль, – повторил Ритвелд со странной интонацией, – вы, похоже, совершенно неправильно истолковали слова Мейдена. И совершенно не разобрались в том, что вам рассказала Кристина. И вообще, доведя расследование до конца, так и не поняли, в чем, собственно, это расследование состояло.
– Поставьте, пожалуйста, рюмку, – попросил Манн. – Раздражает, извините.
– Вот я и говорю, – спокойно сказал художник и поставил рюмку на стол так, чтобы на нее падала тень от бутылки, – ваша нервная система… Вы совершенно не поняли сути произошедшего.
– А вы поняли? – спросил Манн. Усталость, видимо, привела к тому, что ему стало все равно, что скажет Ритвелд, да, собственно, что он мог сказать, если не владел всей информацией? Пришел утешить Кристину – утешил, это видно, она сейчас совсем не такая взволнованная, какой была, когда Манн уходил, но из этого не следует, что художник может лезть со своими советами, как три года назад.
– Я понял, – кивнул Ритвелд. – И вы бы поняли, если бы не зациклились на внешних обстоятельствах типичного, казалось бы, преступления. Если бы спросили: почему у Веерке такая высокая температура? Сорок градусов! Это совсем не типично для травматической комы. Мы с Кристой звонили в больницу за несколько минут до вашего возвращения. Состояние, сказали нам, тяжелое. Температура сорок и восемь десятых.
– Знаю, – кивнул Манн. – Веерке может умереть не сегодня, так завтра, и тогда состав преступления…
– Перестаньте, черт возьми, смотреть в одну сторону, как лошадь! – воскликнул Ритвелд. – Вы меня поражаете, Тиль. Я вам говорю об очевидных вещах, а вы не обращаете на них внимания…
– Тиль, – сказала Кристина и, опустив ноги на пол, села рядом с Манном и положила ладонь ему на колено, – когда тебя не было, я нашла колечко, которое…
– Ты мне уже говорила об этом, – прервал Манн.
– Но ты не слушал…
– Я послушаю… потом, давай поговорим о Веерке.
– Мы и говорим о Веерке, – вместо Кристины отозвался Ритвелд. – К колечку вернемся чуть позже. Скажите, Тиль, почему у Веерке такой жар?
– Я не врач… – Манн не знал, к чему этот разговор, его раздражала манера Ритвелда говорить загадками, художник и прежде не очень четко формулировал свои мысли, это понятно, человек искусства. – Насколько я знаю, высокая температура типична для термальной комы – иными словами, при тепловом ударе. А при травматической коме – как у Веерке – температура может подняться по сотне других причин: воспаление мозга, например… или вирус какой-нибудь…
– А вот и нет! – торжествующе заявил Ритвелд. – Я говорил с врачом… Палатный врач у Веерке – Нильс Краузе, я его хорошо знаю, лежал как-то в той же больнице, правда, мой случай… неважно. В общем, Нильс утверждает, что нет у Веерке ни воспаления мозга, ни вирусной инфекции, ничего нет, а температура все растет, и ничего они с этим поделать не могут. Если так пойдет дальше, то Веерке умрет – вовсе, заметьте, не от травмы мозга, а по совершенно иной причине, которую врачи назвать не могут. Это вам ничего не напоминает?
– Арман Корде, – кивнул Манн. – В прошлом году я читал об этом случае.
– Корде? – поднял брови Ритвелд. – Не слышал, извините. Я совсем другое имею в виду.
– Что именно?
– Все то же. Очки Кристы, лужа, кольцо, Веерке, группа подозреваемых, недоумение Мейдена, ваша – я вижу – растерянность…
– «Смешались в кучу кони, люди…» – вспомнил Манн слова из стихотворения, которое когда-то читал в антологии русской поэзии, было у него в бытность еще студентом юридического факультета такое увлечение: читать стихи не в маленьких персональных сборниках, а в больших подборках, чтобы сразу представить, как пишут в Дании, Франции, Британии, России…
– Что? – спросил Ритвелд. Цитату он не узнал – возможно, представил себе картину: люди, кони, что-то вроде дерби. – Тиль, вы, конечно, скажете, что я пристрастен, но, по-моему, нам не понять, что случилось с Веерке, если мы не вспомним «Дело шести картин» – так это называлось в газетах три года назад, верно? Впрочем, вы тогда приняли версию Мейдена: совпадения, мол, жизнь наша – длинная и разветвленная цепь случайностей, которую каждый старается приспособить для собственных нужд. Иногда получается, и тогда у соответствующей случайности появляется причина, а цепь на каком-то отрезке приобретает осмысленность…
– Я не так уж верю в случайные совпадения, – покачал головой Манн. – Если бы жизнь действительно состояла из случайностей, мне бы нечего было делать, работа детектива потеряла бы смысл.
– Ну да, ну да… Скажите, Тиль, прошло уже три года, сейчас можно… Вы действительно остались в уверенности, что Койпера убил я? Во всяком случае, вы на это намекали всякий раз, когда…
– Тиль был уверен, что Альберта убила я, – с отрешенным видом сказала Кристина. – Он мне сам сказал – безо всяких намеков, –  в тот вечер… когда у вас сгорела мансарда.
– Я никогда не… – начал было протестовать Манн, но Кристина прикрыла ему рот ладонью.
– Скажите, Тиль, – спросил художник, – все эти годы вы занимались расследованиями, искали, как обычно, сбежавших мужей и изменивших жен, и совершенно не интересовались тем, что происходило в науках… в физике, например, или в философии?
Манн с сожалением положил руку Кристины себе на колено и сказал:
– Нет.
– А я следил за публикациями… Вы, видимо, не в курсе – когда мастерская сгорела, я не стал ее восстанавливать. Я почти ничего и не написал за это время, хотя заказов было много, после той истории я стал популярен. Но вернулся в университет и получил степень магистра – бакалавром, вы знаете, я был еще тогда, когда вы вели дело о шести картинах…
– Христиан, – сказал Манн, – простите, я хотел бы поговорить с Кристиной… Задать несколько вопросов, может, она вспомнит…
– Так и я о том же! – воскликнул Ритвелд. – Чтобы она вспомнила, вы должны правильно поставить вопрос. А чтобы правильно поставить вопрос, нужно хоть немного представлять, в каком мире мы живем.
– Пожалуйста, – поморщился Манн, – давайте без философии, хорошо?
– Не получится! Не получится у вас без философии, Тиль! Никогда вы в этом деле не разберетесь без философии. И не смотрите на меня так – мол, криминалистика, самая практичная из дисциплин, а философия – самая из них абстрактная, что между ними может быть общего? Есть общее, Тиль, и если бы вы это понимали, если бы это понимал Мейден, если бы это поняли в полиции, прокуратуре, в судах, наконец… Судебных ошибок стало бы много меньше. Я не знаю, стало бы больше правильных расследований… Но ведь на самом деле, когда вы ищете улики, Тиль, вы выворачиваете наизнанку самую суть природы, сами создаете нужные вам доказательства, правильного расследования не существует в принципе, вы понимаете?
– Нет, – сказал Манн.
– Вы и не можете меня понять, – задумчиво проговорил Ритвелд, – вы не видели, как менялись мои картины… просто потому, что я смотрел на них и думал… Нет, это не они менялись, каждая картина оставалась такой, какой я ее написал, но всякое утро, разворачивая холст, я не знал, не мог знать, в каком из многочисленных миров сейчас нахожусь… А в каждом мире картина – другая. Чуть отличная от моей, той, что писал я своей рукой и своими красками и кистью.
– Пару лет назад, – продолжал Ритвелд, – я прочитал любопытную книгу философа Барбура. Слышали о таком? Он писал о времени. Вы знаете, Тиль, что такое время? Не говорите «да». Вы не знаете. Вы думаете, что время – это сила, которая тащит нас из прошлого в будущее. Нет такой силы. Времени нет вовсе. Все, что могло случиться в любой из многочисленных вселенных, и все, что еще в них случится, все это написано на неподвижных картинах… я воспринимаю это, как художник, у вас может сложиться другая ассоциация… да, неподвижная бесконечная картина, на которой запечатлен один-единственный миг… А на другой картине – другой миг. Мир, по Барбуру, это бесконечное число неподвижных кадров странной кинопленки, существующих в тот момент, который мы называем настоящим. А в каком из кадров этого фильма мы оказываемся, зависит от нашего свободного выбора. Творец дал человеку свободу воли. Свободу выбирать собственные поступки? Можно сказать и так. А если правильно, физически точно: свободу выбирать между кадрами-вселенными, свободу перемещаться от одного настоящего к другому.
– Христиан, – не выдержал Манн, – все это интересно, но давайте обсудим ваши философские идеи в другое время!
«И в другом месте», – хотел он добавить.
– В другое время? – усмехнулся Ритвелд. – Вы меня не поняли? Времени нет вообще.
– Да-да, – поспешно согласился Манн. – Времени нет. У меня так его точно нет.
– Опять вы передергиваете, – поморщился Ритвелд, – вы и тогда передергивали и не понимали сути, и сейчас. Вы даже выслушать до конца не в состоянии, хотя от этого зависит, что будет с Кристой, которой вы так нежно целуете ручки…
– Если пропустить ваши рассуждения о времени, – сказал Манн, – к какому выводу вы пришли? Давайте начнем с выводов, хорошо?
– Пожалуйста. Веерке убила Кристина.
– Веерке, – твердо сказал Манн, – к счастью, остался жив.
– На нашей киноленте. Возможно, только на нашей, потому-то здесь все так и происходит со свидетелями.
– Вы хотите сказать…
– А вы не хотите слушать. В одном из вариантов мироздания – скорее всего, не в одном, а в бесконечном множестве – Веерке умер сразу, и тамошний старший инспектор Мейден арестовал тамошнюю Кристину Ван дер Мей, поскольку улики были только против нее и никого другого он заподозрить не мог. Во-первых, она была последней, кто приходил к Веерке до его смерти. Во-вторых, свидетели видели, как она уходила, отметили время, а потом каждый из них посетил квартиру Веерке – по своим соображениям, конечно, – обнаружил мертвого писателя и… Не знаю, может, кто-то из них сообщил в полицию, может, сообщил каждый…
– Я не делала этого, Христиан!
– В другой серии кадриков, – продолжал Ритвелд, сделав Кристине знак молчать, – Веерке убила его бывшая любовница… Извини, Криста, тебе это может быть неприятно, а впрочем, это ты мне сказала, что с женщинами у Густава были своеобразные отношения… А в третьей серии Веерке был убит хозяином дома… как его… Квиттер, да? После ухода Кристины он поднялся к писателю… Но есть и четвертая группа кадриков, где Густава убила жена соседа… И пятая, где убийцей стал гей с четвертого этажа… В каждой из этих серий у тамошнего старшего инспектора Мейдена не возникло сомнений в том, кто убийца, и вы, Тиль, помогли ему собрать нужные улики… Извините, не знаю, какие именно, я не занимаюсь фантазиями – вопреки тому, что вы сейчас думаете, – я придерживаюсь только фактов.
– Фактов? – Манн поднялся, в горле у него пересохло, а на столе был только коньяк, на дне кофейной чашки осталась крепкая гуща. – Факт: Веерке жив. А вы говорите об убийстве. Криста, я налью себе чаю, хорошо?
Он пошел на кухню, ощущая спиной два взгляда, как два разноцветных луча: один – Кристины – был успокаивающе зеленым, он создавал вокруг Манна пространство, в котором ему было комфортно, даже освещал путь, подсказывал, куда ему идти, сейчас налево, на кухонном столике пакетики «Липтона» и «Ахмада», а сахарница сверху, на полке, и большая чашка там же, чуть правее, теперь налей воду, нет, не из этого чайника, в нем вода дважды кипела, чай будет невкусным, налей из соседнего, правильно, и сахар положи по вкусу, налей и возвращайся, мне холодно в этой комнате без тебя…
Ритвелд проводил Манна раздраженным взглядом, оранжевым, упиравшимся в затылок, будто острое копье, подталкивавшее пленного врага: иди, спускайся в эту яму, ты все равно ничего не понял, даже очевидные вещи воспринимаешь по-своему, нет, не по-своему, а так, как все, стандартно, и хорошо бы ты не чай себе налил, а джин или водку, жаль, у Кристы нет ни того, ни другого. Ты и три года назад был таким, как сейчас, – если выбирал мир-ленту со своим участием, то только те кадры, какие соответствовали твоему характеру, это понятно, мы все так выбираем, пресловутая свобода воли на самом деле – это свобода выбирать между мелкими, не значащими эпизодами, а фильм, в котором мы играем себя, все равно существует в бесконечном множестве практически одинаковых копий, и нужно было, чтобы в каких-то вариантах Густав остался жить и впал в кому, и только в этих мирах мы можем что-то понять правильно, но все равно не верим, ты не веришь, а Криста смотрит на тебя и перестает верить тоже, до твоего прихода верила, а сейчас – нет, это ты, твоя воля перетаскивает ее – и меня следом – на ту из лент, где я ничего не могу с вами поделать, ничего не в силах доказать, но есть ведь и другая лента, и нужно напрячь волю, вцепиться в вас обеими руками, в вас обоих, потому что вы мне нужны оба, без вас не получится…
– Зачем я вам, Христиан? – спросил Манн, вернувшись в гостиную с огромной чашкой ароматного английского чая. Он держал чашку за ручку, но пальцы все равно обожгло, Манн поспешно поставил чашку на журнальный столик, сел рядом с Кристиной и повторил вопрос: – Для чего вы доказываете то, что меня совершенно не интересует?
– Вас не интересуют факты? – картинно удивился Ритвелд.
– Факты? – удивился Манн столь же картинно, взмахнул руками, едва не опрокинул чашку и мгновенно представил, как это происходит на самом деле: чашка переворачивается, жидкость растекается по журнальному столику, капает на пол, там образуется лужа… Надо подтереть темное пятно, кипяток испортит паркет… Паркет? Пол был покрыт крашеными досками, но Манн точно вспомнил: когда он был у Кристины в последний раз, всего-то часа два назад, пол точно был паркетным, память у него фотографическая, он не мог ошибиться…
Манн наклонился вперед, придержал чашку рукой, чтобы она действительно не опрокинулась: конечно, пол был из крашенных досок, плотно, аккуратно пригнанных друг к другу, у Манна в офисе пол был таким же. «Господи, – подумал он, – почему я об этом подумал? Какая разница, какой здесь пол – деревянный, конечно»…
– Что с вами, Тиль? – с беспокойством сказал Ритвелд, проследив за направлением взгляда детектива. – Что-то не в порядке? Мы говорили о фактах…
– Фактами в этом деле, – произнес Манн, откинувшись на спинку дивана, – являются показания свидетелей, и в этом главная сложность. Это косвенные улики, понимаете? Рассчитывать можно только на признание, но разве преступник признается?
– Вас смущает, – сказал художник, – что нет ни одной прямой улики? Никаких отпечатков пальцев на раме окна? Следов на полу? Отпечатков на дверной ручке – а ведь в комнату входили несколько человек.
– Конечно! – воскликнул Манн. – Вы хотите сказать, что преступником был тот, кто вошел в комнату последним? Он стер свои отпечатки, а заодно и все, что уже были?
– Чепуха, и вы сами это понимаете, – поморщился Ритвелд. – Если несколько человек видели Веерке лежавшим на полу, то как может оказаться преступником последний из них? Скорее – первый. Именно он ударил, стер отпечатки, а прочие входили, видели лежавшее на полу тело…
– Чепуха, – повторил Манн. – Преступником мог быть каждый.
– Как же? – запротестовал художник. – Если человек видел Густава живым, говорил с ним, то почему он должен скрыть это…
– Да потому, что тогда у Мейдена и возникло бы подозрение, что перед ним преступник! Если один свидетель говорил с Веерке, а следующий видел писателя уже с проломленным черепом… Понимаете? Каждый – и невинный, и виноватый – должен был рассказывать именно такую историю: как он видел беднягу лежавшим на полу… Обвинение в неоказании помощи – совсем не то же самое, что обвинение в покушении на убийство.
– Слишком много свидетелей, – сказал Ритвелд. – Слишком много случайных совпадений. Слишком много странных явлений. Вы не спрашивали у свидетелей, не случалось ли с ними – с каждым – в последнее время что-то странное, что-то вроде исчезновения очков или лужи на полу… кстати, Тиль, что вас только что удивило, я видел, как странно вы посмотрели, наклонившись… А?
– Ничего, – сказал Манн и неожиданно, будто ощутив под кожей зуд от кем-то впрыснутой ему сыворотки правды, добавил: – Впрочем, если хотите, скажу: мне вдруг показалось, что раньше пол в этой комнате был паркетный, а не дощатый. Странно, да? Вот и Казаратте показалось, что раньше окна в доме Веерке опускались, а потом там сделали ремонт… Почему вы на меня так смотрите, вы оба?
– Но Тиль, – проговорила Кристина, хмурясь, – пол у меня паркетный, ты сам видишь.
Манн вскочил, зацепил край журнального столика и на этот раз все-таки опрокинул чашку, но успел подхватить ее в падении, вылилось совсем немного, а на пол так и вообще ничего, Манн поставил чашку в образовавшуюся лужицу, вытер пальцы салфеткой, он все делал медленно, чтобы не посмотреть, не увидеть…
Пол был паркетным, хорошо натертым, Манн сразу вспомнил, что едва не поскользнулся несколько минут назад, когда выходил в кухню налить себе чаю, и в кухне, кстати, тоже был паркет, теперь он это вспомнил точно – правда, рисунок другой, кругами, а здесь, в комнате – простая прямоугольная мозаика.
Манн опустился на диван и повернулся к Кристине – так, чтобы не видеть Ритвелда даже боковым зрением, нет его здесь, исчез, испарился, мы с тобой вдвоем, ты не станешь меня обманывать, верно?
– У тебя в квартире всегда был паркет?
– Нет, – Кристина взяла ладони Манна в свои и крепко сжала («Почему? – думал он. – Почему ты не смотришь мне в глаза? Почему смотришь мимо меня, там Ритвелд, ты смотришь на него, ты его спрашиваешь, как нужно мне ответить?»). – Паркет я настелила прошлым летом. Раньше были доски, но в июле… да, кажется, в июле, хотя, возможно, в начале августа… в Доме-музее Рембрандта была выставка паркетов, мне очень понравилось, такие красивые узоры, дорогие, мне не по карману, но я выбрала все-таки не из самых простых… Что тебя удивило, Тиль?
Манн покачал головой.
– Я вам скажу, – сказал откуда-то сзади голос Ритвелда. – Я вам скажу, Криста, что удивило Тиля до такой степени, что он не может заставить себя посмотреть под ноги. Он увидел дощатый пол, вот что. Наваждение, да? Знаете, Тиль, я не могу быть свидетелем – когда вам показалось… или не показалось, это не то слово… когда вы увидели доски, я не смотрел на пол. Кристина, по-моему, тоже. Да? Значит, свидетельствовать за или против мы не можем.
Манн все-таки заставил себя опустить взгляд – чего он, собственно, ждал и чего боялся? Он сегодня безумно устал. И показалось. Еще и не то могло привидеться. Мало ли он имел дел со свидетелями, менявшими показания в течение буквально нескольких минут? То показалось одно, то вспоминали другое. Быть свидетелем – трудная задача.
– Минуту назад пол в этой комнате был сделан из крашенных досок, – твердо сказал Манн. – Сейчас он паркетный. Память у меня хорошая.
– Конечно, – кивнул Ритвелд. – Никто из ваших свидетелей тоже на память не жалуется, верно?
– Тиль, – сказала Кристина, – ты уверен, что…
– Уверен, – отрезал Манн. – И из этого следует…
– Только, пожалуйста, – взмахнул руками Ритвелд, – не говорите, что вы сошли с ума от голода, усталости или наследственной болезни. В этой квартире, а точнее – с этой женщиной в последнее время происходят вещи странные, непонятные, но они происходят, и сейчас вы в этом убедились на собственном опыте.
– Если это не трюк… – начал Манн, понимая, что говорит глупость, но решив сначала проговорить все глупости на свете, все возможные и невозможные нелепости, прежде чем признать умом (чувства, ощущения его не обманывали, в этом у Манна не было ни малейших сомнений) возможность собственного существования в двух мирах. Художник говорил об этом еще три года назад, и Манн решил тогда, что у Ритвелда разыгралось воображение; да, он говорил о том же несколько минут назад, и Манн решил, что художник продолжает начатую три года назад игру.
– Трюк! – воскликнул Ритвелд. – Тиль, вы воображаете, что мы с Кристиной сговорились и устроили для вас представление в духе Дэвида Копперфильда? Ну-ка, скажите, в чем заключается трюк с досками? Кстати, – прервал художник сам себя, – я вот о чем подумал… Вы детектив, Тиль, память у вас действительно должна быть фотографическая. Вспомните. Когда вы увидели доски вместо паркета, что вы увидели еще? Я имею в виду – такое, что отличалось… Может, на мне была другая рубашка? Или на Кристине – другое платье? Или…
– Помолчите! – резко сказал Манн. Ритвелд был прав. Что-то в тот момент действительно бросилось ему в глаза, но доски так запали в сознание, что нечто промелькнуло и… Что? Ритвелд был в этой же рубашке, точно, и прическа была такая же… Нет, не Ритвелд. И не Криста – если бы в ней произошли хоть малейшие изменения – в чем угодно, пусть даже в выражении лица, – он, безусловно, обратил бы на это внимание и не забыл ни при каких обстоятельствах. Что же?...
Манн мысленно обвел взглядом комнату – не эту, стоявшую перед глазами, а ту, существовавшую всего две-три секунды…
– Вон там, – сказал он, показывая на простенок между дверью в прихожую и сервантом, где Кристина хранила не хрустальную посуду, а музыкальные диски, – там висела картина. Небольшая.
– Неужели моя? – криво усмехнулся художник.
– Нет, Христиан, вы пишете в совершенно другой манере. Правда, в поле зрения картина была меньше секунды мое внимание сразу привлек пол… Что-то в духе Пикассо. Красный фон. Бежит человек. Большая голова. Разинутый рот…
– «Крик» Монка, – сказал Ритвелд.
– Думаете, я не знаю эту картину? Не она. Похоже, но другая. Еще один человек приближался слева, он был какого-то зеленоватого цвета, будто утопленник, а другой справа, темно-коричневый, как негр, именно негр, а не афроамериканец, они более светлые, а этот темный, как… вот этот столик.
– Не знаю такую картину, – пробормотал Ритвелд разочарованно. Кажется, способности Манна к запоминанию его сильно разочаровали.
Кристина молча встала и пошла в прихожую, дверь за собой не закрыла, и Манн видел, как она открыла встроенный в стену шкаф, где вместо верхней одежды оказалась груда старых книг. Кристина потянула из глубины плоский предмет, в полумраке видно было плохо, но и догадаться труда не представляло, Манн почему-то успокоился и ждал, пока Кристина вернется в гостиную с картиной, на которой и Ритвелд теперь увидел трех странных людей на багровом фоне заката: возможно, они должны были символизировать три расы, а, может, художник таким странным образом хотел изобразить свое видение игры вечерних теней.
– Покажите, – Ритвелд взял из рук Кристины полотно в тонкой дешевой рамке. – Это же Свеннервельд, его манера, он любит подражать Монку, я его часто по этому поводу ругал, когда доводилось встречаться.
– Свеннервельд? – переспросил Манн.
– Вам это имя ничего не говорит, – покачал головой Ритвелд. – Шведский художник. Изредка показывает свои работы в Амстердаме, но в наших галереях его картин нет. Этот сюжет мне не знаком. Криста, откуда…
– Это копия – правда, авторская, – Кристина забрала у Ритвелда картину и прислонила к стене. – Подлинник, насколько мне известно, висит у Эрика в мастерской. Я ездила в Стокгольм в прошлом году, там мы и познакомились. Мне понравилась картина, и Эрик за несколько дней – пока я осматривала достопримечательности города – нарисовал копию, она, кстати, раза в три меньше подлинника. Называется «Трое на пути в вечность».
– Фи… – поморщился Ритвелд.
– А мне понравилось… тогда. Эрик подарил мне картину, и, вернувшись, я повесила ее здесь, в простенке, она висела до зимы, а потом я ее убрала.
– Почему? – требовательно спросил Манн.
– Не знаю. Изменилось настроение. Погода. Это летняя картина, если ты понимаешь, что я хочу сказать…
– Я понимаю, – заявил Ритвелд, но на него никто не обратил внимания.
– Значит, – резюмировал Манн, – картина лежит в шкафу вот уже…
– Десять месяцев.
– А когда она висела на стене, у тебя был пол…
– Из досок, – кивнула Кристина. – Но ты тогда у меня не бывал, – добавила она, и Манну почудилось (а может, он просто хотел это услышать?) сожаление в ее голосе.
Он поднялся и прошелся по комнате – от дивана к окну и обратно. Пол был паркетным, а картина Свеннервельда стояла на полу, прислоненная к стене. Память подсказывала другое, но с памятью легко справиться, память слишком часто перемешивает события, произошедшие в разное время и даже в разных местах. Не стоило заострять на этом внимание. Отвлекает от дела. От реальности. Разве это единственный случай, когда обманывает фотографическая, вроде бы, память? Манн помнил, как в детстве – ему было лет шесть или семь – ездил с отцом в Копенгаген (тогда родители еще жили вместе, и отец время от времени брал сына с собой, когда ездил по делам, мама в это время отдыхала от них, писала свой роман, который так и не закончила до развода, а потом забросила за ненадобностью – можно подумать, что роман был ей нужен только как противовес постоянной отцовской активности). Манн точно помнил, как следил за чайками, со странным вдохновением гадившими на голову статуи писающего мальчика в фонтане на площади Крестоносцев. Отец оставлял его сидеть на скамейке, а сам работал в большом сером здании, которое было то ли мэрией, то ли музеем, а скорее всего – музеем, расположенным в помещении мэрии.
Много лет спустя он побывал в Копенгагене, пришел, конечно, на площадь и очень удивился, не увидев ни мальчика, ни даже фонтана – обычный городской перекресток с множеством светофоров и пешеходами, бросавшимися под колеса автомобилей. Естественно, он решил, что фонтан снесли, поскольку он мешал движению транспорта, и спросил у чистильщика обуви, давно ли власти решили избавиться от архитектурного шедевра. «Фонтан? – удивился старичок, просидевший, если судить по его виду, на этом месте лет пятьдесят, он мог и Манна запомнить, хотя вряд ли: каждый день перед его глазами проходили и пробегали тысячи шестилетних мальчишек. – Какой фонтан?» «Фонтан и статуя писающего мальчика», – терпеливо пояснил Манн, успевший уже поднатореть, работая со свидетелями, и понимавший, насколько избирательна и необъективна человеческая память. «А! – сказал старик. – Вы имеете в виду картину в городском музее! Там действительно изображен фонтан, который был на этом месте… Когда же? В восемнадцатом веке или девятнадцатом?».
Манн пошел в музей, благо он действительно находился в здании мэрии (хоть в этом память ему не изменила), и в одном из залов обнаружил большое полотно некоего Франка Местре (1827-1874) «Фонтан на площади Крестоносцев». Писающий мальчик пускал точно такую струю, какую запомнил маленький Тиль, и чайка сидела на макушке мраморного ребенка, но не гадила, а наблюдала за зрителем. Благодушная старушка-смотрительница, к которой Манн обратился с вопросом, сказала ему, что да, был такой фонтан, и картина написана с натуры в 1862 году, и вовремя, кстати, написана, потому что через год площадь реконструировали и мальчика перенесли на набережную, где он сейчас и стоит, правда, ни на кого не писает, поскольку воду подвести никто не подумал.
Искать знакомого мальчика Манн не стал и решил тогда, что детская память – документ гораздо менее надежный, чем память самого невнимательного свидетеля.
– Вы не верили мне, Тиль, – грустно произнес Ритвелд. – Энергетика картин для вас была пустым звуком. Иные миры, в которых мы существуем, для вас ничего не значили. Для вас идолом были факты, и вы не хотели понять, что…
– Помолчите, Христиан, – оборвал художника Манн, – дайте подумать.
– Вы будете думать не о том, потому что…
– Вы можете помолчать? – Манн понимал, что обходится с Ритвелдом слишком резко, не заслуживал художник такого к себе отношения, он хотел помочь и говорил вещи, возможно, правильные, но сейчас каждое лишнее слово уводило от истины, а не приближало к ней. Манну почему-то казалось, что совсем недавно, несколько минут назад он решил задачу, понял, кто опустил раму на голову Веерке, решение было единственным, и доказательство представлялось ясным, но… Память, так не вовремя подсунувшая ему невозможное воспоминание о дощатом поле, помешала не только додумать мысль, помешала даже воспринять возникшую мысль с той полнотой, какая необходима для анализа и понимания.
О чем, черт возьми, он думал, когда опустил взгляд и увидел доски вместо паркета?
– Криста, – сказал Манн, – вспомни: выйдя из дома Веерке, ты сразу пошла к своей машине или повременила, постояла перед дверью…
– Какое это имеет значение? – нахмурилась Кристина. Вспомнить эту деталь она не могла, и потому вопрос ее раздражал, ей хотелось, чтобы Манн не стоял над ней, как тот инспектор в полиции, не давил своей тенью, загораживавшей свет люстры. – Я была взволнована, я вообще не помню, как оказалась в машине. Но ведь оказалась как-то!
– А как выходила из комнаты – помнишь? – продолжал настаивать Манн. Почему-то ему казалось, что в ответах на эти вопросы он найдет, наконец, решение. Что-то должно быть в памяти. В памяти – возможно, Кристины, а возможно, в памяти кого-то из свидетелей-подозреваемых – должны были содержаться ответы, но попробуй их найти, если не знаешь, какие задать вопросы, точнее – в том-то и проблема, что знаешь, знал совсем недавно, но забыл, опять дело в памяти, на этот раз в его вроде бы фотографической профессиональной памяти, которая осталась пока вещью в себе, нераскрытой, как детская любовь…
– Ты сошла по лестнице… Или спустилась в лифте?
– Какое это имеет… Нет, не в лифте. По лестнице, я едва не упала, там очень неудобно, все время надо смотреть под ноги, а свет тусклый, и ступеньки сворачивают так резко…
– Ты хочешь сказать, что спустилась по винтовой лестнице, той, что ведет к черному ходу?
– Какое это имеет…
– Ты вышла на Кейзерграахт и, значит, должна была повернуть не налево, а направо, потому что…
– Я не помню, куда я повернула, – голосом обиженного ребенка проговорила Кристина. – Я тебе говорю: в какой-то момент поняла, что сижу за рулем…
– Но как спускалась по лестнице, ты помнишь точно?
– Да. Ну и что?
– Пожалуйста, – сказал Манн, – не волнуйся. Когда волнуешься, память начинает волноваться тоже, смешивать картинки, как в миксере, потом не разберешь, откуда что… Ты спустилась по винтовой лестнице, а не по широкой, что ведет в холл…
– Наверно, – немного растерянно сказала Кристина. – Я помню, как смотрела под ноги и боялась упасть…
– Мейден тебя об этом спрашивал? Ты ему это рассказывала?
– Мейден тысячу раз задавал мне вопрос: когда? Когда я ушла? Когда я пришла? Когда вернулась домой? Когда узнала о том, что случилось? И опять сначала: когда, когда…
– Вот именно: когда? Ты уверена, что это было вечером во вторник? Может быть, ты вспомнила другой вечер? Ты и раньше приходила к Веерке и уходила от него…
От собственных слов Манна передернуло. Он не хотел, чтобы она вспоминала, как… И слышать этого не хотел тоже. Она уходила от Веерке после того, как они… И в тот вечер? Нет, в тот вечер ничего между ними не было. Не могло быть – они ругались, а не…
– Тиль, – грустно сказала Кристина, – я еще не совсем сошла с ума, хотя у тебя возникли сомнения…
– Я не…
– Возникли, и у любого возникли бы. Мышь в квартире, лужа воды, очки, чашка, колечко, столько всего сразу… Я бы тоже решила…
– Хватит, – резко сказал Ритвелд, поднялся и демонстративно посмотрел на часы. – Начались сантименты, мне, пожалуй, пора идти, все равно, как я посмотрю, истины вы не поймете, Тиль, как не поняли ее в прошлый раз, Кристину вы защитить сумеете, а остальное…
Он пожал плечами, поднял картину Свеннервельда, подержал на вытянутых руках, рассматривая ему одному понятные детали, кивал головой, тихо бормотал под нос, а на Манна что-то вдруг нашло – как говорила его покойная бабушка Эрна, в голову вступило, – он достал из кармана телефон (семь пропущенных звонков за последние полчаса, шесть – от клиентов, подождут, один «приватный», номер не зафиксирован) и позвонил Эльзе, понимая, что это может не понравиться ее мужу, ну и черт с ним, пусть Эльза сама в своих семейных делах разбирается.
– Я слушаю, Тиль, – сказал знакомый голос, в котором Манну почудились радостные интонации. Просто ему хотелось, чтобы Эльза была рада его звонку. Типичный синдром свидетеля. Если бы Мейден спросил, какой у секретарши был голос, когда ей позвонили в неурочное время и потревожили семейный покой, Манн без тени сомнений ответил бы: радостный у нее был голос, очень радостный, хотя он-то прекрасно понимал, что не могло быть в голосе Эльзы никакой радости, какая радость в том, что тебя отрывают от застолья или…
– Тиль, – сказала Эльза, – я как раз собиралась вам звонить, буквально уже аппарат из сумочки достала…
– Извини, что я не вовремя, – сказал Манн.
– Шеф, давайте без этих… Последняя информация из больницы: температура стабилизировалась и в течение последнего часа держится на уровне сорок два и один.
– Сколько? – не удержался от восклицания Манн.
– Сорок два и один, – повторила Эльза и сказала кому-то в сторону: – Да, дорогой, я сейчас, ты слышишь, я говорю по делу… Тиль, я с вами, а вы?
– Я всегда с тобой, Эльза, – сказал Манн и скосил глаза на Кристину, она сидела, выпрямившись, и похоже, не слышала ничего из того, что происходило вокруг, а может, и не видела тоже, смотрела в одну точку, думала одну мысль. – Что говорят врачи?
– Ничего, – сказала Эльза. – Был консилиум, все в растерянности. Мозгового воспаления нет, что, как все считают, могло бы стать причиной жара, все органы работают нормально, то есть, врачи, конечно, поддерживают искусственную вентиляцию легких, кардиостимулятор, инфузия, естественно, но это все профилактически, потому что нарушений нет никаких. Врачи говорят: случай уникальный, травматическая кома может, в принципе, продолжаться очень долго, годы, но при этом температура тела нормальная, а у Веерке… В общем, сердце может отказать с минуты на минуту.
– Какой пульс? – спросил Манн, прекрасно понимая, что при такой высокой температуре пульс должен быть не меньше ста восьмидесяти ударов.
– Семьдесят пять, – сказала Эльза. – Я же вам говорю: все показатели в норме, кроме двух – полное отсутствие сознания и аномально высокая температура. Мне продолжать отслеживать ситуацию?
– Продолжай, – сказал Манн. – И звони, как только что-нибудь изменится.
– Шеф, – помедлив, спросила Эльза, – вы узнали, кто это сделал?
– Пожалуй, – протянул Манн.
– Кто? Неужели все-таки…
– Нет, – твердо сказал Манн. – Выбрось это из головы. Извини, я занят, звони мне, хорошо? Сразу, как только…
– Обязательно, шеф, – официальным голосом проговорила Эльза.
Манн спрятал телефон и сказал Ритвелду, все еще разглядывавшему картину и не торопившемуся уходить:
– Христиан, поставьте, пожалуйста, Свеннервельда и сядьте.
Ритвелд так и сделал, налил себе коньяка и принялся рассматривать рюмку на свет, глядя, впрочем, на самом деле – боковым зрением – на Манна и Кристину. Было в его взгляде легкое превосходство: не верил Ритвелд, что Манн способен понять в этом мире нечто большее, чем обычные причинно-следственные связи, обычные мотивы преступлений и способы убийств, которые действительно всегда типичны, даже если выглядят на первый взгляд сколь угодно изощренными.
– Христиан, – сказал Манн, – ваш последний альбом вышел недавно в издательстве «Баркас верлаг», верно?
– Да, – подтвердил Ритвелд, – вы видели? Он вам понравился? Странно, что альбом попался вам на глаза, тираж был невелик.
– Не видел я его, – отмахнулся Манн, – но я читал сегодня один документ. Впрочем, могу сказать: каталог изданий «Баркас верлаг», там под номером семьдесят девять значится альбом репродукций некоего Христиана Райтвела, и мне не сразу пришло в голову… Это английская транскрипция вашей фамилии, верно?
– Да, – сказал Ритвелд, – ну и что? Почти весь тираж – всего-то сто копий – я отправил в Лондон, в магазин «Дисконт», что на Трафальгарской площади. Собственно, по их заказу я и собрал свои старые работы.
– «Баркас верлаг» принадлежит Матильде, бывшей жене Веерке.
– Да, – еще раз сказал Ритвелд. – Ну и что?
– В Амстердаме есть издательства, которые делают альбомы лучше, – сказал Манн. – И типографии… Да хотя бы Кейсер, уж он бы напечатал вам по старой памяти… Но вы предпочли издательство Матильды Веерке.
– Ну и что? – Ритвелд повторял это раз за разом.
– Ничего, – пожал плечами Манн. – Я спросил себя: почему?
– Я вам скажу почему, чтобы вы, Тиль, зря не ломали себе голову, – улыбнулся Ритвелд. – Мы с Матильдой любовники. Вас это удивляет?
– Боже мой, – сказала Кристина, выйдя, наконец, из состояния глубокой задумчивости, – ведь я это я тебя с ней познакомила!
– Правильно, – согласился Ритвелд. – Зимой на вернисаже в музее Ван Гога. Для издательства, которое дышало на ладан, нужны были хорошие заказы, ты нас познакомила, я помог Матильде найти выгодных клиентов, а потом…
– Странно все это, – бросил Манн, стараясь не смотреть на Кристину, не видеть ее смущения, хотя на самом деле смущения, возможно, и не было: не так уж странно все это, каким казалось Манну, подумаешь, женщина знакомит бывшую жену своего любовника с мужчиной, который затем становится любовником бывшей жены ее любовника… Господи, как сложно, а на самом деле предельно просто, если разобраться в сути человеческих отношений, устроен мир, как странно, а на самом деле, если разобраться, вполне естественным образом образуются пары, и как потом тоже странно, но тоже вполне естественно, эти отношения преобразуются в другие, и становятся своей противоположностью…
– Ничего странного, – отрезал Ритвелд. – У Кристины и Матильды в то время были хорошие отношения, я их не на одном вернисаже видел вместе.
– Тогда между мной и Густавом еще ничего не было, – пробормотала Кристина.
– Да, конечно, – небрежно отозвался художник.
– Итак, – Манн вернул разговор в нужное русло, – вы познакомились с бывшей женой Веерке, заказали ей альбом, какое-то время были ее любовником, Веерке об этом узнал…
– Это мне не известно, – сказал Ритвелд. – Я никогда с ним не встречался.
– Вы уверены в этом? – Манн хотел посмотреть художнику в глаза, но тот не поднимал взгляда и внимательно рассматривал пустую рюмку, будто не мог сообразить: налить еще коньяка, или пить больше не стоит.
– Естественно, – сказал Ритвелд, но голос его прозвучал не очень уверенно.
– В этом деле, – продолжал Манн, – самую важную роль играет память. Память каждого из свидетелей и – прежде всего, конечно, – память преступника. Вы обратили внимание: в памяти каждого из этих людей содержится будто несколько слоев, мешающих друг другу. Даже в моей памяти – я помню, что пол у Кристины был деревянным, но я не могу этого помнить, потому что не был у Кристы дома в прошлом году, и все-таки в каком-то уголке памяти хранится информация о том, что я здесь был… Память Казаратты вполне определенно подсказывает ему, что рамы окон в доме были заменены, и в то же время он прекрасно помнит и понимает, что ничего этого не было. То же самое происходит с каждым из тех, кто тем или иным образом причастен к этому делу. Может, даже с памятью старшего инспектора Мейдена – правда, об этом он наверняка не скажет, и проверить эту идею не представляется возможным. Но странные вопросы, которые старший инспектор задавал мне час назад… Определенно, его память тоже показывает фокусы.
– Память, память… Я, слава Богу, прекрасно помню, что никогда с Веерке не виделся.
– А если подумать? – тихо сказал Манн. – Вы возбуждены, вы думаете об одном, вторая ваша память блокирована. Расслабьтесь, Христиан, налейте себе коньяка…
– Не надо меня гипнотизировать! – воскликнул Ритвелд, но коньяк все-таки налил. Пить, впрочем, не стал – держал рюмку в руке, внимательно на нее смотрел, будто хотел увидеть в жидкости что-то, что не могла ему подсказать собственная память.
– У меня нет ни малейшей способности к гипнозу, – улыбнулся Манн. – Просто я думаю, что же могло произойти вечером во вторник… Мейден убежден, что все свидетели лгут – преступник-то уж точно лжет, это представляется очевидным. И мотив… Старший инспектор, и я вслед за ним почему-то искали мотив у каждого, кто мог оказаться в тот вечер в комнате Веерке. А на самом деле все могло быть наоборот.
– Что – наоборот? – спросила Кристина. – Ты говоришь так, будто знаешь, кто это сделал.
– Конечно, знаю, – сказал Манн.
– Кто? – спросила Кристина.
– Тот, у кого был мотив.
– У всех был мотив! – воскликнула Кристина. – У меня был мотив. У Магды. У Панфилло. У Матильды тоже был мотив, хотя ее-то уж точно в тот вечер в Амстердаме не было. У Христиана…
– Да-да, – встрепенулся Манн, – у Христиана тоже был мотив, верно? Веерке не слишком хорошо обошелся с бывшей женой, а Христиан стал ее любовником и не мог питать к Густаву братских чувств.
– Но это не повод…
– Кто знает… – пробормотал Манн. – К тому же, ты не назвала еще одного человека, у которого был мотив и была возможность.
– Черт! – неожиданно сказал Ритвелд. – Черт!
– Вы что-то вспомнили, Христиан? – осведомился Манн. – Память – штука странная, я на своем опыте сегодня убедился. Бросаешь на что-то взгляд, на совершенно посторонний вроде бы предмет, и вдруг вспоминаешь… С вами такое бывало?
– Черт! – повторил Ритвелд.
– Вы были в тот вечер у Веерке? – спросил Манн. – Если вы это вспомнили, не старайтесь уговорить себя, что ничего такого не было. Это называется – deja vu. С каждым бывает много раз. Обычно по пустякам – место какое-то вспоминается, где будто бы никогда прежде не был, или человек, с которым будто бы ни разу не встречался… Так, да?
– Черт! – сказал Ритвелд.
– Похоже, – заметил Манн, – ваш лексикон, Христиан, стал таким бедным… Вы вспомнили, наконец, как приезжали к Веерке тем вечером?
– Не приезжал я к нему, – угрюмо проговорил Ритвелд. – Ни в тот вечер и ни в какой другой.
– Но вы почему-то вспомнили, как приехали по адресу, который вам указала Матильда. Вы действительно никогда там не были, вас не интересовало, где живет бывший муж Матильды, сводить с ним счеты вы не собирались, вы и видеть его не хотели.
– Вот именно! – Ритвелд поднял, наконец, голову и посмотрел Манну в глаза. Измученный у него был взгляд, молящий, художник хотел, чтобы Творец всемогущий избавил его от раздвоения в сознании, которого он совсем не хотел, избавил от памяти, которая ему была не нужна и которой быть не могло, потому что… потому что не происходило ничего такого в его жизни.
– Вот именно, – повторил художник, – у меня никогда не было ни малейшего желания познакомиться с бывшим мужем Матильды. Зачем?
– Но вы сейчас вспомнили…
– Так же, как вы, Тиль, вспомнили дощатый пол в этой комнате, который не могли видеть!
– Deja vu, – кивнул Манн. – Сотни раз мы испытываем в жизни ощущение того, что с нами происходило, но происходить не могло… И быстро уговариваем себя, что ошиблись. Что вы вспомнили, Христиан?
– Вы же не станете…
– Я не побегу к Мейдену, если вы это имеете в виду. Если вас смущает присутствие Кристины, то можно попросить…
– Нет, – покачал головой Ритвелд. – Я хочу, чтобы Кристина слышала.
– Отлично, – Манн почувствовал, как гора упала с его плеч, это было реальное физическое ощущение: было очень тяжело, и вдруг стало легко – может, действительно груз свалился с плеч, а может, с души, или какая-то чисто химическая реакция произошла в организме – серотонин связался или, наоборот, выделился, это не имело значения: просто стало легко. – Мы оба вас внимательно слушаем.
– А пить, наверно, больше не надо, – сообщил Ритвелд и поставил, наконец, рюмку.
– Я как-то постепенно вспоминаю, – продолжал он. – Обрывки какие-то. Матильда сказала, что получила письмо от Густава. Мне не показала. Он, мол, хочет, чтобы она приехала, и он ей передаст чек… После развода оказались нерешенными имущественные споры, Густав должен был заплатить, но денег у него долго не было, они договорились об отсрочке… Тиль, я не вникал в их финансовые дела, меня это совершенно не интересовало, вы понимаете?
– Да, – сказал Манн. – Продолжайте.
– Матильда сама не могла поехать в тот вечер, у нее была встреча с клиентом, большой заказ, нельзя было упускать…
– И она попросила, чтобы поехали вы.
– Не просила. Она просто не поехала – и все.
– И все?
– Да. Все. Так и было. А потом начался пожар.
– Еще один пожар в вашей жизни, Христиан. Случай?
Ритвелд молчал, хмуро глядя на Манна.
– Но память вам подсказывает…
– Я вспоминаю вещи, которые… – пробормотал художник. – Deja vu, говорите вы?
– Христиан, очень важно, чтобы вы рассказали, а мы с Кристиной услышали. Deja vu имеет свойство рассасываться, растворяться, как сон, который вы прекрасно помните, проснувшись, но уже через пять минут не можете пересказать. Говорите, Христиан, говорите…
– А вы еще утверждаете, что не способны гипнотизировать… – усмехнулся Ритвелд. – Я помню, как ехал из Гааги, я в тот день был у Матильды… Ну да, так и было на самом деле. Хотя, что такое теперь – на самом деле? На самом деле я поехал домой? Или свернул на Дамрак? Оставил машину в каком-то переулке, где свет горел только в окнах, дорожная полиция в такие дыры не заглядывает, и если поставить машину на тротуар… Я всегда так делаю, если ненадолго. И пошел. Куда? Убейте меня, Тиль, я не помню, как я шел, куда, зачем…
– Deja vu, – сказал Манн. – Отдельные картинки. Не пытайтесь их соединить. Просто описывайте по одной, пока они не исчезли из памяти.
– Дверь… Коричневая дверь, узкая и высокая, ручка в форме головы быка, я еще удивился: почему бык, а не лев…
– Черный ход со стороны канала… – прошептала Кристина, смотревшая на Ритвелда широко раскрытыми глазами.
– Вы вошли… – сказал Манн, обняв Кристину за плечи. Не нужно было, чтобы она мешала разговору, любой посторонний голос мог сбить Ритвелда с мысли.
– Не помню, как вошел, – отрывисто проговорил художник. – Может, и не вошел. Не помню. Дверь помню. Комнату.
– Опишите. Вы ведь там никогда прежде не были.
– Я вообще там никогда не был!
– Да-да… Эта комната…
– Бог с ней, с комнатой, я не смотрел по сторонам… То есть, я не знаю. Какая-то комната, а когда пытаюсь вспомнить, большая ли и что там стояло, то… туман, серая пелена…
– Не нужно, – быстро сказал Манн. – Вспоминайте то, что вспоминается само. Не напрягайте память. Итак, в комнате…
– Веерке стоял у окна и смотрел на меня. Я не видел его раньше, а он меня, видимо, знал – во всяком случае, не удивился моему появлению, пошел навстречу, протянул руку – почему-то левую…
– Что было потом, Христиан?
– Я помню, как опустил окно, потому что с улицы вдруг подул холодный ветер.
– Опустили окно? Зачем?
– Откуда я знаю? Помню только, что опустил раму, она была тяжелая, опустилась быстро, как нож гильотины…
– Это тогда вам пришло такое сравнение или сейчас?
– Не знаю. Тогда, наверно.
– А Веерке? Что делал Веерке в это время?
– Не знаю. Не помню. Не видел. Я опустил раму и вышел…
– Вышли в ту же дверь, что и вошли?
– Конечно. То есть, наверно, откуда мне было знать, что там есть еще другой вход?
– Как уходили – не помните?
– Нет.
– И как опускали раму на голову Веерке?
– Не говорите глупостей, Тиль, я этого не делал!
– Память избирательна, Христиан…
– Я вообще не был в тот вечер у Веерке! Я был в Гааге у Матильды, спросите у нее!
– Пожалуй, – задумчиво проговорил Манн, – я расспрошу жителей в переулке… Если ваша машина там стояла, ее должны были запомнить – вы наверняка перегородили проезд.
– Спросите, – мрачным голосом сказал Ритвелд, – и если они скажут, что я там был, то мне останется одна дорога – в сумасшедший дом.
– Почему? Если вы это вспоминаете, значит, так было.
– Я был в тот вечер в Гааге. Мы с Матильдой говорили с клиентом в отеле «Каролина». И я никуда не ездил. Потом был пожар… Можно спросить…
– Спрашивали, – кивнул Манн. – Госпожа Веерке действительно провела вечер с клиентом в «Каролине». Вас там не было.
– Но я помню! Мы заказали устриц, потом рыбу под белым соусом, Матильда и Штернфельд – это фамилия клиента – обсуждали обложку будущей книги, а мне было скучно, и я разглядывал танцевавших на эстраде девиц…
– И в то же время опускали окно в квартире Веерке.
– Ужасно, да? Я помню, что никогда не был в квартире Веерке.
– Хорошо, Мейден не знает, что вы посещали Веерке в тот вечер, – сказал Манн. – Он бы задавал одни и те же вопросы по сто или двести раз, пока вы, наконец, не пришли бы к единственной версии, и я догадываюсь, какая версия устроила бы старшего инспектора. Впрочем, – добавил Манн, – Мейден – профессионал, и если вас не вызвали на допрос, значит, вы не были во вторник вечером у Веерке, иначе старший инспектор об этом непременно узнал бы. А поскольку вас не вызывали в полицию… Не вызывали, верно?
– Нет, конечно! Почему вы спрашиваете, Тиль?
– Не знаю, – пожал плечами Манн. – Если вы не можете выбрать между двумя воспоминаниями…
– Я могу выбрать! Я не был у Веерке!
– И не опускали раму ему на голову?
– Нет! Зачем мне? Что он мне сделал?
– Он вам – ничего. А вы ему?
– А что сделал ему я? – удивился Ритвелд.
– Стали любовником его бывшей жены, – объяснил Манн.
– Ну и что? Они давно развелись!
– Веерке – человек злопамятный, он даже бывшей жене не мог простить…
Кристина, которую он все еще обнимал за плечи, вздрогнула, и Манн это почувствовал.
– Что? – сказал он. – Криста, это действительно так? Ты ведь знала… Густава. Он так к этому относился?
Кристина уткнулась носом в щеку Манна, ему показалось, что мысли ее странным образом перетекали в его голову, он знал, о чем думала Кристина, будто она говорила вслух, тихим шепотом, который он слышал, а Ритвелд – нет, а может, она действительно что-то говорила, и Манну только хотелось думать, что воспринимает он мысли, а не слова?
– Он ужасно ревнив, – бормотала Кристина. – Он не мог терпеть, если женщина, которую он сам же и бросил, находила себе другого, поэтому я так боялась нашего разрыва… Если бы он узнал, что у меня появился другой…
– Ну, появился, – подумал Манн, а может, сказал едва слышно, чтобы только Кристина поняла, – и что? Что бы он сделал?
– Не знаю. Он рассказывал, как избил нового дружка Паулы… Это было лет шесть назад… Он еще был женат на Матильде, но завел любовницу, Паула ее звали, они были вместе несколько недель, а потом он ее бросил, она сошлась с другим, и Густав не стерпел… Потом, правда, извинился – но это по его словам, я не знаю, что произошло на самом деле…
– Вот видите, Христиан, – сказал Манн громко, – Веерке не питал к вам дружеских чувств. Скорее, наоборот. Он вас ненавидел.
– Ну и что? – удивленно сказал Ритвелд. – Ненавидел. Я знаю. Но ведь не он меня пытался убить, а…
– А вы его, – закончил Манн.
– Не говорите глупостей! – закричал Ритвелд. Он хотел сказать что-то еще, но зазвонил телефон стоявший на барьере, отделявшем гостиную от кухни, и Кристина, отстранившись от Манна, подняла трубку.
– Да, – сказала он, и выражение ее лица неуловимо изменилось. – Здравствуй, Эльза… Сейчас.
Она протянула трубку Манну и отвернулась.
– Шеф! – голос показался Манну каким-то погасшим, замороженным, а может, это были всего лишь причуды связи? – Извините, что я… Но ваш мобильный не отвечает, а я знаю, что вы у Кристины…
– Неважно, – сказал Манн. – Есть новости?
– Да… Веерке умер четверть часа назад.
– Спасибо, Эльза, – сказал Манн. – Хорошо, что ты позвонила.
– Что? – спросила Кристина, когда Манн положил трубку.
– Веерке умер. Так что все закончилось.
– Господи! – сказал Ритвелд. –Умер? И кого теперь обвинят в убийстве?
– Надеюсь, – сказал Манн, – я смогу убедить Мейдена в том, что, по-моему, очевидно. В этом деле семь убийц. И следовательно – обвинять некого.
– Семь? – с сомнением протянул Ритвелд. –Тиль, я догадываюсь, в какую сторону вы клоните. Но семь… Не слишком ли?
– Криста, – сказал Манн. – Я опять проголодался. Нет ли у тебя бутерброда?

* * *
Ритвелд налил себе еще рюмку, бутерброд с тунцом держал в правой руке, будто микрофон, наставленный на Манна. Кристина отщипывала от своего бутерброда маленькие кусочки, запивала остывшим чаем и слушала, как показалось Манну, очень невнимательно, поглощенная не столько его рассказом, сколько своими мыслями.
– Это ведь вы, Христиан, сказали, что мироздание подобно множеству неподвижных кадров кинопленки. Сознание переносит нас от одного кадра к другому, создавая видимость того, что мы называем временем.
– Угу, – кивнул Ритвелд. – Это я вычитал у Барбура. Кстати, не одна кинопленка, а бесконечное множество. И всякий раз, делая свой выбор – как бы незначителен он ни был, – мы переходим от одной пленки к другой, от одного мироздания к другому.
– По правде говоря, ни тогда, когда вы мне это излагали, ни потом, когда я вспомнил ваши слова, я ни во что подобное не верил. Мало ли какие версии мироздания может придумать больное воображение? Даже и здоровое. Чем мироздание по Барбуру отличается от мира, в котором Земля плоская и стоит на трех китах?
– Ну, знаете, Тиль, – взмахнул руками Ритвелд, – в том, что Земля шар, вы можете убедиться сами…
– Конечно, – нетерпеливо прервал художника Манн, – могу. А в том, что Барбур не прав, я тоже легко могу себя убедить: вот я беру Кристу за руку, целую каждый палец… Это все кадры разных кинопленок, которые я выбираю собственной свободной волей? Почему же тогда я ни при каких обстоятельствах не могу выбрать так, чтобы в одном кадре я взял левую руку Кристины, в следующем – поцеловал мизинец, затем – поднес руку к губам, потом – поцеловал большой палец… Не могу, все я должен делать в определенной последовательности, которая и называется причинно-следственными связями. Я сам создаю себе время, реку, текущую из прошлого в будущее, я в эту реку погружаюсь, и, погрузившись, уже не могу из нее выбраться. И для меня – сколько бы вы меня не убеждали в обратном – существует один мир, одна кинолента, которую я смотрю от начала до конца и не могу запустить от конца к началу, и перескакивать сразу через несколько кадров и сцен я не могу тоже, и только поэтому существует в моем мире правосудие, только поэтому существует любовь. Подумайте, Христиан, во что превратился бы наш мир, если бы причина не обязательно вызывала вполне определенное следствие, если бы не обязательно солнце всходило утром, а заходило вечером, у преступлений не было бы мотивов, и убийцы исчезали бы, не оставив следов. Мы женились бы не на тех, кого любим, потому что между любовью и браком не существовало бы причинно-следственных связей. Мы не раскрыли бы ни одного преступления, потому что между уликами и подозреваемым не смогли бы обнаружить никакой связи, а те связи, которые мы установили, вели бы к совсем другим людям, не имевшим отношения к преступлению.
– Тиль, – сказала Кристина, – но ведь мы именно в таком мире и живем, если я верно поняла вас обоих.
Манн не мог больше сидеть на одном месте. Стоять он не мог тоже, ему нужно было двигаться, чтобы думать, но двигаться он не мог, потому что тогда терял из виду Кристину, а ему нужно было смотреть на нее все время, каждую секунду, каждое мгновение, ему казалось, что если он хоть на миг перестанет ее видеть, она исчезнет навсегда, хотя он и понимал, что сейчас этого произойти не может никак по той простой причине, что Веерке мертв, и некому больше…
– Да, Криста, – сказал Ритвелд, – мы живем именно в таком мире. Если бы Веерке умер сразу, дело оказалось бы очень простым, я уверен. Кто-то из семи человек – включая тебя, Криста, извини, но это так, – оказался бы виновен, он непременно оставил бы какой-нибудь след, какую-нибудь улику, и Мейден быстро распутал бы дело, не разрешив мне приблизиться к нему даже на расстояние мили, он терпеть не может, когда любители вмешиваются в дела полиции, а о месте частных детективов в системе правосудия у него давно сложилось вполне определенное мнение.
– Веерке, однако, не умер, – продолжал Манн, – а впал в глубокую кому. Мозг перестал получать информацию из внешнего мира. Мозг перестал эту информацию обрабатывать. С точки зрения медицины, с мозгом, собственно, ничего не произошло – ни одна серая клеточка не была повреждена. Как ведет себя мозг в обычных жизненных обстоятельствах? Он выбирает. Он постоянно – каждое мгновение – выбирает для себя ту кинопленку и тот кадр на ней, где должна оказаться личность, чтобы не прерывать установившихся причин и следствий. Если в обычном своем мире вы остановились на краешке тротуара и хотите перейти улицу, то мозг заставит вас посмотреть сначала налево, потом направо, проанализирует, движутся ли машины, далеко ли до поворота, может ли появиться из ближайшей подворотни велосипедист… Вспомнит, как заставлял вас поступать в аналогичных обстоятельствах в прошлом, том прошлом, которое он сам для вас создавал и которое отпечаталось в памяти… Все так, верно? Но, кроме нашего, существует еще бесконечное множество миров, где есть вы, где вы тоже стоите на кромке тротуара и выбираете модель поведения. Но у вас-другого в другом мире другая память, иное прошлое (пусть даже отличающееся всего одним квантом времени или действия), и вспоминаете вы там не о том, как однажды при таких же обстоятельствах на вас из-за угла вывернул тяжелый грузовик и чуть вас не сшиб… Нет, вы вспоминаете о том, как перешли пустую улицу, ступили на противоположный тротуар, и в это мгновение сзади вас, совершенно уже для вас безопасный, пронесся на большой скорости тяжелый грузовик, вы ощутили спиной его силу и порадовались тому, что вовремя перешли дорогу. А в третьем из возможных миров вы не вспоминаете ничего, потому что, ступив на проезжую часть, не успеваете сделать и шагу, из-за поворота выезжает тяжелый грузовик, и вы в панике, вы ничего не успеваете сообразись, а водитель – вы видите в последний момент жизни его обезумевшие от страха глаза – ничего не успевает сделать… Сколько таких ситуаций-кадров на бесконечных кинопленках в бесконечном мироздании? И сколько у каждого из нас независимых судеб, которые мы создаем своим выбором? По Барбуру, – это я с ваших слов, говорю, Христиан, – все эти миры, все эти выборы, все мыслимые и немыслимые варианты событий, происходящих с нами в каждый момент, все – прошлое, настоящее и будущее – существовало, существует и будет существовать, вписанное в кадры тех пленок, которые составляют структуру мира. Все уже есть, все было всегда и все всегда будет. А наш мозг лишь производит отбор, переводя нас, как старушку через улицу, с одной пленки на другую, от одной реальности к следующей.
Может, лучше сказать – не кинопленка, а пазл? Бесконечно сложный пазл, и мы для себя собираем маленький его кусочек, составленный из элементов нашей жизни?
Это в обычных обстоятельствах. А теперь представьте, что мозг – в коме, что он более не может быть последовательным в своих решениях. Перед ним – огромное поле выбора миллиардов элементов, в каждом из которых есть вы,  ваша судьба, ваша жизнь. Основная функция мозга – выбор, но всякий раз выбор этот вынужденно не свободен, поскольку ограничен теми или иными причинно-следственными связями, которые мозг сам себе создавает на протяжении всей жизни. Связи эти мы называем временем – рекой, протекающей из прошлого в будущее. И вдруг это ограничение исчезает. Мозг, впавший в кому и отделенный от «своего» внешнего мира, начинает воспринимать информацию из других миров – может рассматривать другую пленку, собирать другой пазл, делать свои выборы в другой реальности, и тогда, если вам суждено когда-нибудь очнуться, вы будете вспоминать странные картины, странные истории, которые не могли с вами случиться. Но, черт возьми, именно это и рассказывают люди, побывавшие в коматозном состоянии или испытавшие клиническую смерть!.. А в редких случаях – и это, как я думаю, случилось с Веерке, – мозг, лишившийся информации о реальной жизни, начинает видеть, ощущать, понимать, анализировать все кинопленки сразу, все кадры всех жизней открываются ему, он смотрит на мир – не на один, а на все их великое множество – и выбирает тот кадр реальности, в котором мог бы оказаться. Выбирает хаотически, произвольно, ведь мыслительной деятельности нет, логика, поиск связей причин со следствиями спят мертвым сном. Что интересует Веерке? Собственная судьба. Почему с ним случилось такое? В одном из миров, на одной из кинолент, в одном из кусочков уже сложенного пазла он обнаруживает пришедшего к нему в квартиру Панфилло, в другом – Магду, решившую выяснить, наконец, отношения, в третьем – Казаратту, этого пронырливого соглядатая, в четвертом – тебя, Криста, в пятом – своего соседа Ван Хоффена, в шестом – Христиана, который не может примириться с тем, что его возлюбленная…
– Оставьте меня в покое, – сердито сказал художник.
– Представляете, какая колоссальная работа происходит в этом разгоряченном мозгу! Увидеть столько кадров, разложить этот пазл – неудивительно, что у Веерке началась горячка, это выделялась в виде тепла нерастраченная энергия, которой еще не придумано названия, поскольку никто пока не смог ее измерить или хотя бы отделить от прочих видов известных нам энергий.
– Рад, что моя лекция не пропала даром, – пробормотал Ритвелд. – Согласен, Веерке произвольно перемещается от элемента к элементу бесконечного пазла, и каждый из вариантов становится фактом нашей с вами жизни…
– Примерно так, – кивнул Манн, – и потому, как только Веерке умер…
Зазвонил телефон.
– Да, – сказала Кристина и протянула Манну трубку. – Это опять тебя. Мужчина, и, мне кажется, я узнала голос…
– Дорогой Манн, – сказал старший инспектор Мейден, – прошу прощения, если оторвал вас от приятной беседы.
– Ничего, – пробормотал Манн, – я и сам собирался вам звонить. Вы слышали, что Веерке…
– Умер, – закончил Мейден. – Да, конечно. Дело закончено. Вы не возражаете, если я сейчас к вам поднимусь – есть несколько вопросов, которые следовало бы обсудить незамедлительно? Кстати, господин Ритвелд тоже с вами?
– Старший инспектор, – укоризненно сказал Манн, – вы так и не сняли наблюдение за квартирой Кристины?
– Снял, – отрезал Мейден. – У меня нет претензий к госпоже Ван дер Мей.
– Тогда откуда вы…
– Я могу к вам подняться? – с ноткой раздражения в голосе произнес Мейден.
– Если это так срочно…
– Впусти его, – сказал Манн Кристине. – Это Мейден, он внизу.
Старший инспектор вошел в комнату быстрым шагом, мгновенно оценил диспозицию, подошел к Манну и сказал:
– Я всегда к вам хорошо относился, но у меня нет выбора. Я арестую вас по подозрению в убийстве Густава Веерке, протяните, пожалуйста, руки, спасибо, вы имеете право на защиту, можете позвонить своему адвокату, но учтите, что с этой минуты каждое сказанное вами слово может быть использовано против вас…
«Господи, – думал Манн, – почему он так многословен?» Наручники были холодными, сковывали движения, Кристина смотрела на Манна широко раскрытыми глазами, она ничего не понимала, а Ритвелд отошел к окну, чтобы не мешать.
– Вы совершаете ошибку, старший инспектор, – спокойно сказал Манн; конечно, это было наигранное спокойствие, он понимал, что каждое непродуманное слово действительно будет использовано Мейденом против него, и не потому, что старший инспектор так уж его ненавидит, напротив, он удручен, ему не нравится то, что приходится делать, но выбора у него нет, Мейден обнаружил что-то, лишившее его возможности выбора, что это могло быть, нужно спросить, но спрашивать нельзя, потому что каждое слово может быть использовано…
– Хотел бы, чтобы это было ошибкой, – вздохнул Мейден. – Вы были в больнице «Бредероде» в восемнадцать часов с минутами?
– Нет, – покачал головой Манн, – я был в дороге. Ехал сюда после разговора с вами.
– Жаль, – сказал Мейден. – Я всегда думал, что вы человек благоразумный и не станете спорить с очевидным. Вы поднялись на седьмой этаж, вас видели по меньшей мере четыре человека.
– Я не поднимался… – начал было Манн и прикусил губу. Нужно думать, прежде чем говорить. Четыре свидетеля? Кого, черт возьми, они могли видеть на самом деле?
– Поднявшись на седьмой этаж, вы направились к палате номер 714, вошли и пробыли там меньше минуты.
– Меня пропустили? – удивился Манн.
– Манн, вас там знают! Известно, что вы работаете по делу Веерке – по моему, в частности, разрешению.
– Я пробыл в палате меньше минуты, – повторил Манн, пытаясь из слов Мейдена представить последовательность событий, происходивших в больнице. – Потом?
– Надеюсь, что вы мне об этом расскажете, – укоризненно сказал Мейден. – Медицинская сестра, дежурившая в коридоре, позвонила врачу, и тот поспешил в палату, чтобы попросить вас удалиться. Когда он подошел, вы уже направлялись к лифту. Прошли мимо него с отсутствующим видом…
– Вероятно, потому, что я там действительно отсутствовал… – пробормотал Манн.
– Что вы сказали? – переспросил Мейден, но Манн лишь покачал головой.
– Врач вошел в палату и обнаружил, что аппаратура отключена от сети. Естественно, первым делом он вновь подключил кабели, на это ушло секунд пятнадцать, вызвал медсестер, поскольку больной не подавал признаков жизни, приборы показывали отсутствие жизненных функций. Начали процедуру реанимации, которая продолжалась около полутора часов. К сожалению, запустить сердце не удалось даже после прямого массажа. В девятнадцать сорок три констатировали смерть мозга. После этого палатный врач позвонил мне и, в частности, сообщил о вашем посещении. Вы хотите что-то сказать?
– Я не был в больнице, – сказал Манн, прекрасно понимая, что его слова ничего не значат по сравнению с наверняка уже подписанными показаниями врачей и медицинского персонала. – Я не поднимался на седьмой этаж и не отключал аппаратуру. Зачем мне это было нужно, черт возьми?
– Об этом мы поговорим в моем кабинете, – сказал Мейден и пошел к выходу, предполагая, что Манн не станет устраивать сцен и двинется следом. Выход загораживала Кристина, она и не подумала отойти в сторону, и Мейдену пришлось остановиться.
– К вам, – сказал он, – у меня тоже осталось несколько вопросов. Но уже не сегодня…
– Это я, – сказала Кристина, глядя в пространство поверх головы Мейдена. – Это я опустила раму окна на голову Густава.
– Не исключено, – кивнул Мейден. – Но не вы убили Веерке. Позвольте, пожалуйста, пройти. Жду вас у себя завтра утром, в девять, если вам удобно.
– А меня? – неожиданно подал голос Ритвелд. – Когда вы ждете меня?
– У вас есть что сказать? – осведомился Мейден.
– Я хочу признаться, – широко улыбнулся художник. – Признаюсь, что я опустил раму на башку этого негодяя.
– Пожалуйста, – поморщился Мейден. – Не паясничайте, Ритвелд, не усложняйте жизнь ни себе, ни мне.
– Но я это сделал!
– После признания госпожи Ван дер Мей ваше признание, Ритвелд, гроша ломаного не стоит. Успокойтесь.
– Знаете, старший инспектор, – Манн попытался засунуть руки в карманы, но цепочка мешала, он чувствовал себя очень неудобно, как неопытный актер, не знающий, куда деть руки, – на вашем месте я бы сейчас срочно опросил всех свидетелей – Магду, Ван Хоффена, Казаратту, Панфилло… Каждый признается, что именно он опустил эту проклятую раму.
Мейден стоял, переводя взгляд с Манна на Ритвелда.
– Я еще буду говорить с каждым, – сказал он, наконец, – с целью окончательного уточнения показаний. Идемте, Манн.
Внизу, перед домом, стояли три полицейские машины, у входа дежурили двое, еще двое – на углу, будто Мейден ожидал встретить ожесточенное сопротивление, бегство и, возможно, даже стрельбу на поражение.
– В какую машину садиться? – спросил Манн.
– В первую, – буркнул Мейден и добавил: – В доме два черных хода…
– А, – усмехнулся Манн. – Понятно.
На заднем сидении уже расположился сержант, Манн оказался крепко зажатым между ним и старшим инспектором, в дороге молчали, мобильный телефон Мейден у Манна отобрал, держал в руке и время от времени посматривал на дисплей.
 В управлении Мейден направился почему-то не в свой кабинет, а этажом выше, где располагались комнаты лаборатории судебно-медицинской экспертизы, он шел впереди, быстрым шагом, не оглядываясь, а замыкал группу все тот же сержант, оставшийся в коридоре, когда, открыв одну из дверей, старший инспектор пропустил задержанного вперед и вошел следом. Дверь закрылась с тихим шелестом.
Манн удивленно огляделся. Он ни разу не был на третьем этаже управления и мог лишь предполагать, что расположенные здесь лаборатории оснащены самым современным оборудованием, хотя основные тесты и исследования – в частности, патологоанатомические – проводились в другом месте, в Институте судебной медицины. Комната оказалась совершенно пустой, видимо, здесь недавно провели ремонт – на полу можно было увидеть следы не до конца оттертой краски. Стояли два стула, у стены – повернутая тыльной стороной картина в раме, окна, выходившие на улицу, были зашторены.
– Дайте руки, Манн, – сказал Мейден и снял с детектива наручники.
– Спасибо, – пробормотал Манн, разминая запястья.
– Не за что, – буркнул Мейден, сел на один из стульев, взглядом показал Манну на второй.
– Не хочу, чтобы нам мешали, – объяснил старший инспектор, когда Манн опустился на стул, сложил на коленях руки и поднял на визави вопросительный взгляд. – Ради всего святого, Манн, объясните, за каким чертом вы это сделали. Погубили карьеру, да и жизнь, можно сказать… Ради чего?
– Пока мы сюда ехали, – медленно проговорил Манн, – я пытался вспомнить, делал я это или нет. Веерке умер, и теперь фильм должен идти последовательно, кадр за кадром, в соответствии с моим, а не чьим-то еще, выбором. Окончательная раскадровка установилась, когда врачи зафиксировали смерть мозга и температура начала быстро снижаться. Энергия перестала выделяться…
– О чем вы, Манн? – стараясь сохранять спокойствие, спросил Мейден. – Мы здесь вдвоем, я не веду протокол, просто хочу знать… для начала… Зачем вы это сделали, черт возьми?
– Он перетасовал кадры и не успел установить тот порядок, какой, возможно, хотел, – продолжал рассуждать Манн. – А может, вообще не хотел ничего, он был в коме, кадры менял непроизвольно, хаотически, случайный выбор эпизодов… Да, скорее всего, именно случайный… Ничего от Веерке не зависело, он не понимал… Наверняка существует природный механизм, который сводит кадры в систему… ту или иную… Вроде статистических законов или второго начала термодинамики… Однородные действия оказываются на одной ленте…
– Хватит! – рявкнул Мейден. – Не делайте из меня идиота, Манн! Не хотите по-человечески, пойдем вниз и поговорим, как я это обычно делаю.
– Извините, старший инспектор, – сказал Манн, у него не было желания ссориться, не было причин ссориться с этим человеком, не понимавшим произошедшего, но сделавшего все от него зависящее, чтобы это произошло. – Извините, я просто размышлял вслух…
– Не время для размышлений, – отрезал Мейден. – Или вы отвечаете на мои вопросы, Манн, или мы идем вниз…
– И вы включаете лампу, по сто раз повторяете вопросы и не даете мне спать, – сказал Манн. – Не надо, я не убивал Веерке.
– Я думал, вы умнее, – пробормотал Мейден.
– Скажите, пожалуйста, вы сняли отпечатки пальцев с тех тумблеров, которые переключил убийца?
Мейден внимательно посмотрел на Манна, достал из кармана пачку «Мальборо», зажигалку, закурил, пустил дым в потолок и только после этого ответил:
– Не понимаю, какую игру вы ведете, Манн. Что вам даст дактилоскопический анализ? Нет, мы не сняли отпечатки пальцев. Зачем, если, кроме вас, никто не входил в палату?
– Свидетели видели только, как я вошел и вышел, верно?
– Вы хотите сказать, что лишь посмотрели на бедного Веерке, а выключил аппаратуру тот, кто вошел после вас? Лечащий врач? Его отпечатки пальцев на тумблерах есть, это ясно, он включил систему после того, как вы ее…
– Еще не поздно, – перебил Манн, – снять отпечатки и проверить, есть ли там мои. Наверняка за это время никто к тумблерам не прикасался. Вы можете это сделать ради меня, старший инспектор?
– Вы могли воспользоваться салфеткой…
– Пожалуйста, старший инспектор! На тумблерах должны быть отпечатки пальцев убийцы. Не мои. Давайте продолжим разговор…
– Допрос, – механически поправил Мейден.
– Допрос… Продолжим, когда вам доложат предварительный результат. Это, в принципе, минутное дело – мои отпечатки есть в вашем компьютере, и как только…
– Хорошо, – прервал Манна Мейден. – Вы останетесь здесь, я вас запру. Надеюсь, вы не станете выбрасываться в окно?
– Вот еще! – возмутился Манн.
– Да это и невозможно.
Мейден встал.
– Отпечатки пальцев убийцы, говорите вы? – сказал он. – Чьи, если вы уверены, что не ваши? Только не нужно наговаривать на лечащего врача.
– И в мыслях не имею, – покачал головой Манн. – Я знаю, кто это сделал, но хочу, чтобы вы определили сами. Мне вы не поверите.
– Я и сейчас вам не верю, – буркнул Мейден и пошел к двери.
Манн остался сидеть, навалилась усталость, хотелось лечь, пусть даже на твердом полу, свернуться калачиком, заснуть… Пока Мейден будет разбираться с отпечатками. Это займет не меньше часа. А потом он придет, растерянный, ничего не понимающий, будет вести себя неадекватно… если, конечно, обнаружит то, в чем Манн хотя и был уверен, но все же на самом деле и сомневался тоже.
Какой тусклый свет в этой комнате, почему он раньше не обратил внимания – или после ухода Мейдена свет притушили, экономят электричество? А может, не освещение гаснет, а мир постепенно погружается во тьму, возвращается в состояние хаоса, где все кадры всех кинопленок всех мирозданий, элементы всех пазлов перепутаны друг с другом, никто еще не разложил их в какой-нибудь последовательности, да ее и нет на самом-то деле, этой единственной последовательности, мир – бесконечный хаос элементов, и каждый человек сам, собственной волей выбирает не только свое прошлое, настоящее и будущее, но и прошлое, настоящее и будущее всех тех предметов, существ, явлений, событий, которые ассоциирует с собой, со своей личностью…
Дверь щелкнула, и свет ярко вспыхнул – а может, просто Манн вернулся в мир из дремы?

* * *
– Вы это знали? – спросил Мейден. Он не стал садиться, ходил кругами по комнате, курил, пускал дым в потолок, у Манна запершило в горле. – Откуда? Я знаю, что у вас есть какая-то нелепая теория, вы ее все время пытаетесь мне изложить вместо того, чтобы придерживаться фактов.
– Я придерживался только фактов! – запротестовал Манн.
– Сейчас проводят детальный анализ, но Шанде уверен, что результат не изменится.
– Чьи это отпечатки? – спросил Манн.
– Шанде послал одного из своих лучших сотрудников, – говорил Мейден, не слушая. – На тумблерах и двух электрических разъемах три вида отпечатков. Взяли контрольные отпечатки у палатного и лечащего врача и медсестер, работавших в палате. Всего шесть человек. Сразу отождествили отпечатки врача и медсестры из прошлой смены. Никто из них сегодня вечером в палату не входил. Кроме этих двух обнаружены отпечатки, идентифицировать которые на месте не представилось возможным.
«Почему он сразу не скажет? – думал Манн. – Неужели боится того, что обнаружил? Все еще не верит? Не доверяет дактилоскопии или собственному разуму?»
– Шанде сверился с каталогом и обнаружил, кому принадлежат отпечатки. Этот человек однажды был задержан полицией – шесть лет назад – за нарушение порядка в общественном месте. Его привезли в участок, допросили, сняли, как положено, отпечатки пальцев и отпустили, поскольку нарушение было незначительным. Если бы не это обстоятельство, в базе данных его отпечатков не оказалось бы вовсе…
– Мейден, вы можете говорить короче? – довольно грубо прервал Манн старшего инспектора. – Чьи это пальцы?
– Шанде позвонил мне – я ждал в кабинете – и сообщил имя. Он даже не потрудился сопоставить, просто назвал…
– А вы не поверили! Мейден, вы тянете время, потому что сами не верите себе. Это сделал Веерке?
– Да, черт вас побери! – крикнул старший инспектор и перестал, наконец, в сотый раз мерить комнату шагами. – Отпечатки пальцев принадлежат Густаву Веерке. Человеку, который действительно все время находился в палате. Человеку, который был убит. Человеку, лежавшему в коме. Встать он не мог. Он не смог бы повернуться, если бы даже пришел в себя, но в себя он не приходил.
– Ну вот, – с удовлетворением произнес Манн. – Теперь, старший инспектор, вы, надеюсь, сядете, перестанете курить – дым на меня плохо действует – и внимательно выслушаете мои бредни.
– Если вы скажете, Манн, что и раму себе на голову опустил Густав Веерке, то картина окажется полностью завершенной и такой же нелепой, как «Бешеные ласточки» вашего друга Ритвелда, выставленные в галерее Хоффена.
– «Ласточек» не видел, – покачал головой Манн, – а относительно Веерке, старший инспектор, вы совершенно правы, и я рад, что, наконец, вы пришли к верному заключению.
– Послушайте, – строго сказал Мейден, усевшись, наконец, на стул и положив обе руки Манну на колени, – давайте договоримся: Веерке не мог отключить аппаратуру, поскольку лежал в коме, и не мог опустить раму себе на голову, потому что это невозможно физически. Давайте будем исходить из того, что все было не так.
– Напротив, – сказал Манн, – давайте будем исходить из того, что все так и было. Пожалуйста, старший инспектор, вы меня выслушаете, наконец?

* * *
– Как и вы, я долго ничего не понимал. Как и вы, я путался в деталях и был уверен, что хотя бы один из свидетелей лжет, поскольку кто-то из них должен был попытаться убить Веерке. Скорее всего, лгал Панфилло, потому что был первым, кто вошел в комнату после ухода Кристины, а остальные говорили правду. Логично? Вроде бы да. Я так и думал вначале, что это сделал Панфилло, но и в рассказе Кристины сильно сомневался. Вы не знаете, старший инспектор, но, по словам Кристины, в ее квартире в последнее время происходили странные события – терялись очки, посреди комнаты возникала лужа воды, ниоткуда появлялся мышонок и кольцо, потерянное много лет назад совсем в другом месте… Можно было всему этому не верить – я и не верил до определенного времени, – но тогда почему нужно было верить тому, что рассказывала Кристина о вечере вторника? А если она сочиняла – то по какой причине? Не для того ли, чтобы все сочли ее сумасшедшей и, соответственно, иначе квалифицировали ее действия?
– Продолжайте, – сказал Мейден.
– Иногда полная нелогичность рассказа заставляет поверить в его правдивость… Потом я выслушал показания Марии Верден. И Казаратта внезапно заявил, что окна в квартире Веерке открываются наружу. И сам я… Это отдельная история, старший инспектор, – я был у Кристины, мы разговаривали, и вдруг я вспомнил… Знаете, как это бывает, когда возникает неожиданное воспоминание: яркая картинка, совершенно отчетливая, мелькнула на секунду-другую, и пропала, но отпечаток остался, будто фотоизображение проявилось на сетчатке глаза. Я вспомнил, что пол в гостиной Кристины был дощатым, но я не бывал у Кристины прежде и не мог… Deja vu. Типичное deja vu, старший инспектор, и похоже, что оно возникало у каждого, кто имел какое-то отношение к этой истории. Воспоминание о том, чего не было. Ложная память не только у людей, но даже… Я получил факс, никем не посланный, но в нем были важные для дела сведения…
Мне пришла в голову мысль – неверная, как оказалось впоследствии, и я не стану ее вам излагать, но она заставила меня заново расположить во времени показания свидетелей. Почему одни говорили, что окно в комнате было закрыто, а другие – что открыто? Тот, кто опустил раму на голову Веерке, мог – и скорее всего сделал это – поднять ее, чтобы положить тело на пол, иначе любой прохожий мог увидеть торчавшую из окна третьего этажа голову человека и поднять тревогу, позвонить в «скорую», полицию… Значит, преступник оставил окно открытым, но почему Панфилло уверял, что окно было закрыто, когда он вошел, Кристина утверждала, что, когда уходила, окно было открыто, и Магда, появившаяся там после Панфилло, тоже говорила об открытом окне? Казаратта видел закрытое окно и твердо стоял на своем. Это невозможно – чтобы один свидетель опускал окно, следующий его поднимал, и каждый уверял, что вообще к окну не подходил, и, получается, что врут все. И если так, то преступником мог быть любой из них, потому что мотив-то уж точно был у каждого!
– В общем, – продолжал Манн, раскачиваясь на стуле, – я окончательно запутался, и особенно меня раздражало то, что я не знал, чего сумели добиться вы, старший инспектор. Я понимал, что главную роль играют странные выверты памяти каждого из свидетелей. Но не представлял, как уложить все deja vu в общую мозаику, куда они укладываться не хотели.
– Оставьте стул в покое, – вмешался Мейден. – Сейчас вы его сломаете, это государственное имущество, между прочим.
– Извините… Если бы не Ритвелд, я, возможно, еще долго не смог бы сложить два и два. Все элементы пазла на самом деле были перед моими глазами – как и перед вашими, старший инспектор. Остановка была за малым: вспомнить другие дела, множество других дел, когда осуждали человека, так и не признавшегося в том, что он совершил преступление, или когда показания свидетелей противоречили друг другу, и следствие так и не смогло сложить из них правильную мозаику, в результате дело не довели до суда, отправили в архив и забыли, и еще вспомнить случаи, когда человек признавался, правильно описывал и то, как было совершено преступление, и как он скрывался, но решительно не мог или не желал вспомнить, куда дел похищенное, а если вспоминал, то оказывалось, что сведения эти неверны, и вы были уверены, что подозреваемый лжет, а подозреваемый утверждал, что говорит правду и следователь применяет к нему недозволенные…
– Да! – крикнул Мейден и хлопнул обеими руками Манна по коленям. – Да, да и да! Сто раз! Двести раз! Это типично для любого расследования, каждый в полиции расскажет вам десятки таких историй. Я сам вам это говорил. И что? Какое все это имеет отношение к смерти господина Веерке?
– Прямое, – вздохнул Манн. – Я возился с этой мозаикой, как ребенок, который старается втиснуть элементы пазла туда, куда они никак не помещались, вместо того, чтобы перевернуть… Ритвелд напомнил мне о деле трехлетней давности – помните историю сгоревших картин?
– Дважды сгоревших, – кивнул Мейден. – Сначала сгорели подлинники, потом копии…
– Вообще-то было наоборот, – покачал головой Манн. – Сначала сгорели копии, а подлинники – потом. Неважно. Ритвелд рассказывал мне тогда, как, по его мнению, а точнее, по мнению некоторых современных философов, устроен мир. О том, что множество вселенных, подобных нашей, существуют так же реально, как эта комната, при виде которой у меня начинается депрессия.
– Помню, – сказал Мейден. – Три года назад Ритвелд носился с этой безумной идеей… Мы тогда с вами ее обсудили, верно? И решили, что куда проще все объяснить совпадениями, которых так много в жизни, что они просто не могут не проявлять себя каждую минуту и влиять на расследования самых элементарных преступлений. Вы согласились со мной, не так ли?
– Согласился… Чтобы не спорить. Впрочем, я забыл об этом разговоре, и о Ритвелде не вспоминал, пока он не явился к Кристине. Тогда пазл сложился,  и я понял, кто – единственный – мог совершить это преступление.
– Кто, черт возьми?
– Веерке, конечно! Старший инспектор, вспомните, наконец, слова из показаний Кристины, вам наверняка она говорила то же, что мне. Я пропустил мимо ушей, потому что возможных кандидатов в преступники оказалось более чем достаточно, и мотивы лежали передо мной, как на тарелочке… Помните, Веерке сказал: «Я никому не нужен. Сдохну – никто не заплачет»?
– Да, – кивнул Мейден, – похожие слова действительно есть в протоколе. Я обратил на них внимание. Проблема в том, что совершить самоубийство Веерке не мог, вы это прекрасно знаете. Невозможно так вывернуть руки, чтобы…
– Да-да, – нетерпеливо сказал Манн. – Невозможно, если располагать элементы пазла так, чтобы все время находиться в пределах одной вселенной, одного мира, одной реальности.
– Элементы? Какие элементы?
– Есть такая теория… Будто времени на самом деле не существует, в природе нет движения от прошлого к будущему, от причин к следствиям. Вам кажется, что реально только настоящее а произнесенного слова уже нет, как нет совершенного действия, они остались в прошлом, о них можно только помнить, да и то, если не страдаешь склерозом… И будущего нет тоже, оно еще не наступило, о нем можно мечтать, строить планы, к нему можно стремиться, и оно наступает каждое мгновение, становится реальным настоящим, и сразу – существующим только в нашей памяти прошлым. Так ведь, старший инспектор?
– Я вот о чем думаю, Манн, – сказал Мейден. – Вы входили в палату, не спорьте, вы там были. И отпечатки пальцев Веерке появились после вашего ухода. Вы могли…
– Не противоречье себе! – воскликнул Манн. – Только что вы утверждали, что Веерке не мог встать, будучи в коме, а я не мог взять его руку и дотянуться ею… О чем вы говорите, Мейден, там больше трех метров расстояния! Почему вы меня не слушаете? Почему все время думаете не о том?
– Я слушаю, – пожал плечами Мейден. – Будущее, настоящее, прошлое. Тривиально. При чем здесь Веерке?
– Есть такая теория, старший инспектор… О том, что все события прошлого, настоящего и будущего существуют во Вселенной, времени нет вообще. Каждое мгновение нашего бытия, и не только нашего, а бытия любой материальной частицы записано в структуре мироздания и представляет собой нечто вроде неподвижной картинки, кадра, элемента бесконечного пазла. Существует все: наши совершенные и несовершенные действия, случившиеся и не случившиеся с нами события, каждый наш выбор существует на отдельном кадре – и тот выбор, что мы действительно сделали, и тот, что мы могли сделать, но отказались, и даже тот, о котором мы только подумали. Все варианты каждого мгновения нашей жизни – на отдельных неподвижных кадрах, каждый из которых по количеству информации представляет целую вселенную, точно так же, как два кадра анимационного фильма почти ничем не отличаются друг от друга, кроме почти незаметного непрофессиональному взгляду движения мизинца или волоса на голове персонажа…
– Манн, послушайте…
– Нет, это вы меня послушайте, причем очень внимательно! В мире существует все, поскольку число кадров бесконечно велико. А время появляется только в нашем восприятии, когда наше подсознание выбирает, к какому кадру перейти. Какой кадр выбрать, какой кадр станет нашим настоящим, а потом, когда мы перейдем к следующему кадру, – нашим прошлым. Так в сознании возникает ощущение движения во времени, строятся причинно-следственные связи, потому что обычно мы перемещаемся от кадра к кадру вполне определенным образом – есть, видимо, какие-то природные законы, вроде законов термодинамики, которые направляют наш выбор. К примеру, выбрать тот или иной кадр мы можем лишь в том случае, если существуем в нем сами. Если нас в кадре нет, то и попасть туда мы не можем, я так думаю. И мы не можем выбрать кадр, в котором уже находились, наверно, существует закон исключения… Мы не можем вновь попасть в кадр, который стал нашим прошлым, потому мы там уже были, в нашей памяти есть эта информация, и, возможно, именно она мешает нам путешествовать в прошлое… В мозгу формируются определенные логические связи, определенные понятие о причинах и следствиях, о том, какие кадры можно выбирать, какие – нельзя, это помогает нам жить, помнить о прошлом, видеть настоящее, перемещаться в будущее. Наше личное будущее, поскольку на самом деле…
– Не надо повторяться, Манн, – поморщился Мейден. – Я понимаю, куда вы клоните.
– Куда же, старший инспектор?
– Никогда не встречал столь изощренного способа защиты. Вы хотите сказать, что выбор того или иного кадра мы совершаем в здравом уме и потому жизнь наша выстроена логично, следствия возникают после причин, а не раньше их, и все наши глупости – результат неточного выбора, не в тот кадр попали, да? А если человека ударить по голове, он может лишиться сознания, впасть в кому. Тогда он не в состоянии выбирать, для него нет ни прошлого, ни будущего. Но он живет, пока не умрет мозг, верно? И значит, каким-то образом все-таки перемещается от одного кадра к другому, создавая весьма причудливые сочетания происходящих вокруг него событий.
– Замечательно, старший инспектор! Когда мозг находится в коме, он полностью лишен критериев выбора. Более того, именно в этом состоянии мозг способен выбрать любой кадр, любой элемент пазла, любое состояние Вселенной. Ему все равно, все кадры представляются равно удаленными. Или равно близкими. Я не могу из моего сегодня сразу перескочить в кадр, где я старик. И не могу перепрыгнуть в кадр, где я на десять лет моложе, да еще и в тот, где учусь не на юридическом, а на филологии – я думал о такой возможности в свое время, но сделал иной выбор… Я не могу, а человек в коме – может. Он мечется от кадра к кадру; если для него и существует время, то могу себе представить, как оно уплотняется. Вот почему у Веерке повышалась температура, а врачи не могли объяснить… Инфекции у него не было, верно?
– Нет, – мрачно согласился Мейден.
– Это выделялась энергия перемещений… Мы перемещаемся от кадра к кадру, создавая для себя последовательность событий, и энергия выделяется, но очень незначительная, а в коме мозг мечется… все направления для него равноправны, все скачки – в прошлое, в будущее – равновероятны… Представьте теперь, старший инспектор, что у человека существует идея-фикс, мысль, к которой он пришел, будучи еще в здравом уме. Мысль, которая его гложет, но он не принял решения, не способен принять, мысль эта заполняет большую часть его подсознания…
– Я вас понял, Манн, – сказал Мейден. – Вы утверждаете, что Веерке хотел умереть? Покончить с собой?
– Он сказал: «Я никому не нужен. Сдохну…»
– Допустим. Предположим. Вы это серьезно? Повторяю: Веерке не мог сам опустить себе на голову эту проклятую раму. Это сделал кто-то из…
– Это сделал он сам! Будучи в коме, Веерке лихорадочно (это действительно была лихорадка, температура достигала сорока одного градуса, представляете, сколько элементов пазла мозг перебирал?), так вот, он лихорадочно просматривал кадры и нашел – это был кадр из его прошлого, в обычном состоянии он бы не смог там оказаться, но, будучи в коме, когда ни причин, ни следствий… Он перешел в этот мир, и, оказавшись здесь, создал короткую цепь ситуаций, сложил определенные кадры в определенной последовательности… Короче говоря, вошел в свою комнату вечером во вторник, когда Кристина только что ушла, подошел к себе, наблюдавшему в окно за тем, как уходила Кристина, и быстрым движением опустил…
– Бред! – воскликнул Мейден. – Вы понимаете, Манн, что несете чушь? Для того, чтобы там оказаться, Веерке должен был лежать в коме, так? А для того, чтобы оказаться в коме, он сначала – сначала! – должен был получить удар по голове, согласны? Кто его ударил? Он сам? Но в то время он еще не впал в кому и не мог…
– Оставьте, старший инспектор! Конечно, мог. Вы не в состоянии отрешиться от въевшегося в сознание и подсознание принципа – от прошлого к будущему, от причин к следствию. Перед вами тысячи, миллионы элементов мозаики. Каждый элемент – мгновенный кадр состояния вселенной. Вы можете взять любой элемент и приставить его к любому другому на ваш выбор. При чем здесь прошлое и будущее? При чем здесь причины и следствия? Он это сделал. Может, он делал это несколько раз. Еще и еще приходил в ту же комнату – он уже лежал на полу, но все равно приходил, поднимал окно и снова опускал, однажды даже выглянул на улицу и был замечен, однажды ответил на телефонный звонок… Он хотел увидеть Кристину – он ее все-таки любил, наверно, – и выбирал, не сознательно, ни о каком сознательном выборе и речи нет, но чисто случайно выбирал из пазла те элементы, где была Кристина, ее квартира, в одном варианте у нее был паркетный пол, в другом – дощатый, в одном из вариантов она потеряла очки и нашла, наверно, но в наш мир попал только тот элемент мозаики, где очки оказались потеряны навсегда.
А один из кадров решал проблему окончательно – кадр, где Веерке отключал питание от аппаратуры, поддерживавшей в нем жизнь.
– Вот-вот, – оживился Мейден, – это вы как объясните? Он не мог одновременно лежать без памяти и…
– Одновременно? Старший инспектор, поймите, наконец, – нет одновременности, нет прошлого, нет будущего, нет причин, нет следствий, есть бесконечное число элементов пазла, кадров множества фильмов, называйте как хотите. Приставьте друг к другу два элемента из совершенно разных миров – нет-нет, у вас не получится, у меня тоже, наш мозг выбирает кадры, создающие иллюзию причинно-следственной связи. Ни у кого не получится, кроме… кроме человека, мозг которого находится в состоянии комы: для него открыты все элементы пазла, любой выбор возможен, и никакое действие не запрещено.
– Не дай Бог жить в таком мире, – с глубокой убежденностью в голосе сказал Мейден. – В таком мире невозможно расследование, невозможно правосудие…
– Но мы живем именно в таком мире, старший инспектор! Мы привыкли, мы не замечаем, а если замечаем, то не придаем значения, стараемся не обращать внимания, объявляем игрой случая, deja vu, плохой памятью или просто ложью подозреваемого или свидетеля. Черт возьми, что такого совсем уж странного произошло в деле Веерке? Не больше, чем в любом среднестатистическом деле о покушении на убийство! В гораздо большей концентрации, согласен, но ничего необычного, если рассматривать элементы по одному!
– Ничего необычного? – поднял брови Мейден. – Убитый – по вашей безумной версии, Манн! – возвращается в свое прошлое, сам себя бьет по голове… Ничего необычного, говорите вы? Человек, лежащий без сознания, каким-то образом отключает аппаратуру жизнеобеспечения – это обычная ситуация? Частный детектив приходит в больницу, и через минуту после его ухода пациента обнаруживают мертвым – это, по-вашему, происходит чуть ли не ежедневно?
– Да! Да! Да! – Манн ставил эти «да», как точки в предложении, он забивал «да», как гвозди, он бросал «да» в Мейдена, чтобы тот поймал их и не отбрасывал, чтобы эти «да» пробили, наконец, барьер непонимания, потому что если не получится, если Мейден, подумав, а, скорее, не думая, а оставшись на своей стабильной среднестатистической позиции образцового полицейского, скажет «нет», то ничего сделать уже будет невозможно, и обвинение в убийстве станет таким же неизбежным, как восход солнца по утрам, и у Манна не останется аргументов – свидетели надежно подтвердят, что отключить систему мог только он и никто, кроме него, и какая разница, что опустить окно на голову Веерке Манн не мог ни при каких обстоятельствах, обвинение в покушении на убийство ему не предъявят, поскольку будут другое, более тяжкое – убийство беззащитного. Мотив? О, за мотивом дело не станет: как вам, господин судья, мысль о том, что сыщик безумно влюбился в собственную клиентку, нет, господин судья, это не любовь с первого взгляда, подсудимый и свидетельница были знакомы, они познакомились три года назад, когда обвиняемый вел расследование по другому делу, они тогда могли сблизиться, свидетельница именно тогда привлекла его внимание, он думал о ней, искал встреч, и вот подвернулось дело Веерке, свидетельница обратилась к подсудимому за помощью, и страсть вспыхнула в его душе с необоримой силой, и что же подсудимый мог испытывать к объекту расследования, когда узнал, что женщина, которую он любил все эти годы, была, пока он о ней лишь мечтал, любовницей человека, покушение на которого он должен был расследовать, и легко представить, ваша честь, как возрастала его ненависть к этому человеку, а тут еще дали о себе знать странные, нелепые теории, которые роились у него в голове, и тогда единственным способом избавления он…
– Манн, что с вами? – монотонно повторял голос Мейдена. – Манн, вы меня слышите? Хотите, я вызову врача, вам определенно необходим…
– Не надо, – с трудом двигая языком, произнес Манн. Что это было? Будто кинолента его жизни начала прокручиваться с бешеной скоростью, а потом остановилась на случайном кадре и застыла…
– Не надо, – повторил Манн. – Я в порядке. Просто пить очень хочется. В горле пересохло, и мысли путаются. Еще и вы курите…
– Конечно, – кивнул Мейден. – Сейчас.
Сигарету он тушить не стал, даже стул придвинул ближе, уселся прочно, надолго, его вполне устраивало, что Манн практически готов, сейчас возьмет и признается…
– Мы живем – и всегда жили, старший инспектор, – в мире, где невозможно истинное правосудие, – сказал Манн. Язык был тяжелым, как бревно, значит, нужно быть кратким. И убедительным, пока Мейден все еще склонен слушать, а не перебивать. – Мы обвиняем человека в убийстве на основании множества улик – прямых и косвенных, – а сам убийца не помнит ничего, и мы говорим: у него просто память отшибло. И приговариваем к смерти, и убиваем невиновного. А виновный все помнит, но улики против него оказались на другой ленте, в другом элементе мозаики… Сколько раз свидетели на предварительном расследовании вспоминали одно, а на суде – другое? Вспоминали честно, под присягой… Сколько дел вы лично закрыли, старший инспектор, из-за недостатка улик, или, наоборот, из-за того, что улик было слишком много и они противоречили друг другу…
– Говорите о своем деле, Манн, говорите о своем…
– Скажите, сколько было таких дел в вашей практике?
– Много, – пуская дым Манну в лицо, согласился Мейден. – Каждое третье. И что? Это объясняет ваше появление в больнице?
– Откуда отпечатки пальцев Веерке на тумблерах и рубильниках? Его, а не мои?
– Разрешимая задача, – усмехнулся Мейден. – Пластиковые рукавицы с нанесенными отпечатками.
– Где я мог взять отпечатки пальцев Веерке, чтобы изготовить…
– Вы спрашиваете меня? Извините, Манн, на этот вопрос вы сами должны мне ответить.
– Зачем мне нужно было?..
– Чтобы помочь Кристине Ван дер Мей, естественно. Она опустила окно на голову бывшего любовника, а вы поняли, что нет никакой возможности спасти ее от обвинения…
– И убил Веерке, надев перчатки с его отпечатками? Вы считаете меня идиотом, старший инспектор?
– Манн, вы рассуждаете о странном поведении свидетелей и обвиняемых. Я не считаю вас идиотом. Я считаю вас очень умным человеком. Вы так запутали следствие, что, если я не найду эти перчатки, любой судья вернет дело на доследование. На это вы и рассчитывали, верно? Где перчатки, Манн? Если вы их бросили в Амстель, укажите – в каком месте. Кто вам их изготовил? Адрес, имя. Где вы взяли отпечатки пальцев Веерке? Я буду повторять эти вопросы сто, двести раз, пока не получу ответа. У вас есть адвокат, Манн? Я позволю вам ему позвонить, когда вы мне скажете…
– Мейден, вы ничего не поняли из того, что я вам говорил?
– Я понял все, Манн. Это теории. Может, мироздание устроено именно так, как вы говорите. У каждого есть выбор, верно? Я выбираю тот мир, в котором живу. Мир, где у каждого явления есть причина и следствие. Прошлое и будущее. Если я соглашусь жить в вашем мире, Манн, мне придется бросить свою работу, потому что в вашем мире, Манн, в ней нет никакого смысла. Именно потому, Манн, что я все прекрасно понял, я не могу позволить себе согласиться с вашей интерпретацией. Потому что – вы правы, – в вашем мозаичном мире правосудие невозможно. Расследование бессмысленно, потому что в половине случаев…
– В трети, – пробормотал Манн. – Вы сами сказали: в трети…
– В трети случаев улики указывают не на того, кто совершил преступление, а тот, кто его действительно совершил, ничего об этом не знает. Вы воображаете, Манн, что я добровольно, будучи в здравом уме, соглашусь жить в вашем мире?
– Вы в нем живете, – сказал Манн.
– Нет! В нем живете вы! Куда вы дели перчатки с отпечатками пальцев Веерке?
– Нет таких перчаток, Мейден, и вам это отлично известно.
– Кто их изготовил? Имя, адрес!
– А ведь на каком-то кадре в каком-то варианте мироздания, – задумчиво проговорил Манн, – наверно, действительно существует человек, сделавший…
– Имя! – бубнил Мейден. – Адрес!
У сигареты был вонючий запах, Мейден что-то подмешал в табак, невозможно дышать, как он сам не потерял сознание, вдыхая эту гадость? Манн закашлялся, кашлял долго, сухость в горле стала нестерпимой, пора заканчивать этот бессмысленный разговор, ничего Мейден не понял, а если понял, то не принял, каждый выбирает тот мир, который ему удобен, что сейчас делает Кристина, может, Ритвелд увел ее к себе, это даже лучше, чем если бы она осталась одна дома и ждала Манна, и не могла уснуть, сколько сейчас времени, кстати, наверно, уже больше полуночи, может, действительно признаться – да, зашел, да, перчатки, да, отключил к чертовой матери аппаратуру, потому что эта сволочь Веерке не должен жить, сколько человек желали ему смерти, не зря, и окно на его тупую башку опустила не Кристина, а тоже я, Тиль Манн, пишите, старший инспектор, у вас нет моего алиби на тот вечер, я ничего такого не помню, но память так ненадежна, мы помним отдельные моменты, а остальное заполняем собственной фантазией, так же, как по точкам-пунктирам восстанавливаем изображение на белом листе, а потом кажется, что так всегда и было…
– Имя! Адрес! Что вы делали во вторник вечером?
Веерке мертв, покончил с собой, нашел способ, негодяй, сложил пазл так, как ему хотелось, а может, это получилось инстинктивно, он был в коме, он не думал, он подсознательно тасовал кадры, элементы пазла, могло получиться совсем иначе, а если получилось именно так, то, видимо, существуют какие-то законы природы, какие-то виды сродства элементов пространства и времени, хорошо он меня подставил, если даже не сознавал этого…
– Имя! Откуда у вас отпечатки пальцев Веерке?
После того, как Веерке умер, элементы перестали тасоваться произвольным образом… Или… Почему? Для Веерке, лежавшего в коме, не существовало ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, он соединял элементы, не думая, мешал времена, и потому свидетели так часто не могли вспомнить… Я должен вспомнить… Что?
Решение. Я его знаю. Его знал Веерке. Доказательство.
– Смотрите на меня! Где живет мастер, изготовивший перчатки?
Какие перчатки? Веерке все еще тасует колоду, перемешивает карты, соединяет по-своему элементы пазла, и нужно только понять… как можно понять инстинкты человека, которому доступно все мироздание…
– Вспомнил! – воскликнул Манн. Или не воскликнул – только прошептал. Или хотел прошептать, а на самом деле всего лишь подумал?
– Ну и отлично, – кивнул Мейден. – Что вы вспомнили, Манн? Имя, адрес?
– Сон, – сказал Манн, успокаиваясь. Он действительно расслабился, даже чуть не сполз со стула на пол, остался сидеть на краешке, очень неудобно, но Манн этого не чувствовал, ему стало хорошо, в голове возникла ослепительная ясность, ощущение, какое, должно быть, испытывают гении в минуты просветления, в те мгновения, когда озаряет, когда является вдохновение и заставляет создавать шедевры живописи и музыки, удивительные тексты и новые теории.
– В ту ночь, когда вы, старший инспектор, допрашивали Кристину, мне приснился сон. Естественно, проснувшись, я его забыл, я не запоминаю снов, но осталось ощущение… Мне все время казалось, что я должен что-то вспомнить.
– Вспомнили? Давайте без лишних слов, Манн. Вы знаете, сколько сейчас времени?
– Нет времени в природе, – пробормотал Манн. – Соедините два элемента, разнесенные…
– Перестаньте, Манн! О чем вы вспомнили?
– Сон. Я шел по улице. На углу стояла колонна, а у колонны – Кристина, она протягивала руки и просила, чтобы я ее спас. Я хотел к ней подойти, а она уходила в туман, и тогда подошел человек, которого я не знал. Тогда не знал. Да и потом не видел живым. Густав Веерке. «Иди сюда!» – сказал он. «Возьми это», – сказал он и показал мне углубление в колонне, будто дупло, пробитое дятлом, я просунул руку и достал… Не знаю, что это было. Именно в тот момент я проснулся. И не мог вспомнить. А сейчас… Все было так узнаваемо, что не представляю, как я… Мейден, вам знаком перекресток улиц Фредерика Генрика и Гротстраат? Там машины движутся по кругу… И почта…
– Да, – сказал Мейден. – Что дальше?
– Если пройти метров десять по Гротстраат в направлении Костверлоренраат, вы увидите стоящую на краю тротуара каменную колонну высотой чуть выше двух метров.
– Помню, – сказал Мейден. – И что?
– Чуть выше уровня тротуара есть дупло… выемка, называйте как хотите… Там вы все найдете. Считайте это доказательством, которое нужно приобщить к делу.
– Что я найду? Перчатки…
– Да что вы, в самом деле, старший инспектор? Нет никаких перчаток.
– Тогда что?
– Понятия не имею! – крикнул Манн. – Он не сказал. Он только показал и повернулся спиной. А я проснулся. Это ведь кадр. Отдельный кадр. Элемент пазла. У него нет причины и нет следствия. И в мой сон он попал потому, что в реальности его просто не к чему было прицепить, понимаете? А я плохо запоминаю сны…
– Вы воображаете, Манн, что во втором часу ночи я поеду на Гротстраат и буду искать дыру в камне?
– Неужели сейчас так поздно? – поразился Манн. – Я думал… Хотите, поеду с вами? Или вы предпочитаете оставить меня здесь? Тогда дайте напиться, прошу вас, Мейден, мы не первый день знакомы, зачем вы со мной так…
Мейден встал, аккуратно взял стул за спинку и переставил к стене – Манн чувствовал, что больше всего старшему инспектору хотелось размахнуться и грохнуть стулом о стену так, чтобы щепки брызнули в стороны, а еще ему хотелось сломать стул о голову подозреваемого, но Мейден поставил стул у стены и направился к двери, не глядя в сторону Манна, не предлагая ему ни следовать за ним, ни остаться здесь, он, видимо, думал, что Манн решит сам, а тот ничего сейчас не мог решить, потому что для принятия осознанного решения нужно оценить важность причин и неотвратимость следствий, нужно точно знать, в какой реальности находишься, и протянуть от нее нити в прошлое и будущее, ничего этого Манн не мог, настоящее представлялось ему размазанной в трехмерии абстрактной картиной: коричневый стул в раскоряченной позе на фоне белой стены; он встал, а может, остался сидеть, может, даже повернул стул и лег на пол, а может, уснул, сидя и…
– Ну! – нетерпеливо сказал Мейден. – Если вы идете, так идемте. Хоть что-то вы все-таки вспомнили. Посмотрим, что это такое.
Манн шел следом за Мейденом, будто по круглому тоннелю, в конце которого был свет, а вокруг – темнота. Возможно, они спускались по лестнице, возможно – ехали в лифте, возможно – сели в машину, Мейден за руль, Манн с кем-то из полицейских – на заднее сидение, возможно, они мчались по ночному Амстердаму под мигание проблесковых фонарей и с включенной сиреной, а, возможно, оказались на месте сразу, будто действительно один элемент пазла приставили к другому,  и элементы сошлись, легли плотно и навсегда.
– Ну, – сказал Мейден. – Вот эта колонна.
Манн стоял с ним рядом и приходил в себя. Ночной воздух был не просто прохладным, он был еще и живым, в отличие от мертвого воздуха комнаты на третьем этаже Управления. На Манна почему-то напала неудержимая икота, он хотел извиниться, но не мог, неожиданно в его руке оказалась пластиковая полуторалитровая бутылка пепси-колы, не полная, в ней даже половины не было, Манну показалось, что это – живительный источник, он запрокинул голову и выпил до дна, пролил себе на рубашку, и ему стало холодно, оказывается, со стороны бухты дул пронзительный ветер, сержант забрал у Манна бутылку и швырнул ее, как опытный баскетболист, в мусорный бак, приткнувшийся у колонны, будто ребенок, державшийся за материнскую юбку.
Мейден стоял на коленях и что-то делал, Манну было плохо видно, он подошел ближе, но сержант крепко ухватил его за локоть, и пришлось остановиться, он стоял за спиной старшего инспектора и повторял – скорее всего мысленно: «Ну, что там? Что?»
– Вот, – сказал Мейден, поднимаясь с колен. В руке у него был белый конверт без адреса и марки.
– Осторожно, – сказал Манн, – там могут быть отпечатки.
– Не учите, – буркнул Мейден. Он держал конверт двумя пальцами за угол. Кивнул полицейскому, и тот протянул старшему инспектору полиэтиленовый пакет, куда доказательство было положено со всеми предосторожностями.
– Что там внутри? – нетерпеливо спросил Манн, усаживаясь в машину рядом с сержантом.
– Не знаю, – коротко отозвался Мейден и с места набрал такую скорость, что Манна вдавило в спинку сидения.

* * *
– Что же там было? – спросила Кристина, потому что Манн замолчал, он ничего больше не мог добавить к собственному рассказу, сидел на том же диване, что и несколько часов назад, ноги вытянул, обеими руками крепко обнимал высокий бокал с виски, он позволил налить себе спиртное, даже потребовал, к удивлению Кристины и Эльзы, приехавшей к подруге после ее неожиданного среди ночи звонка. Манн держал в руках бокал, но так и не отпил, рассказывал медленно, вспоминал, будто собирал пазл, не пропуская ни одного элемента, и уже почти сложил, но в это время у него закончились слова, хотя на самом деле слова не имели значения, нужно было что-то сделать, чтобы пазл сложился окончательно, а делать ничего Манн не собирался, не мог и не хотел, а потому в ответ на вопрос Кристины лишь покачал головой, посмотрел на бокал, поставил его на стол и взглядом дал понять, что выпил бы чего-нибудь другого, безалкогольного.
– Могу себе представить, – сказал Ритвелд. Он тоже был здесь, сидел рядом с Эдуардом, мужем Эльзы, с которым только что познакомился, но успел до появления измученного Манна обсудить не только все мыслимые и немыслимые возможности его освобождения, но и шансы «Реала» на первое место в Лиге чемпионов. – Собственно, это только одно и могло быть, если хорошенько подумать…
– Что? – повернулись к нему одновременно Кристина и Эльза.
– Что мог писатель оставить на бумаге? – пожал плечами Ритвелд. – Что мог художник оставить на обрывке холста? Композитор – на нотном листе? Текст, картину, музыкальную фразу… Отрывок из нового романа. Верно?
Манн кивнул. Он обнаружил перед собой стакан апельсинового сока, отпил несколько глотков, непроизнесенные слова сами собой отлепились от его гортани, и голос свой он услышал со стороны, будто из радиоприемника, вместе с какими-то помехами – шипением, шорохами, потрескиванием, он понял, что это болит голова, и действительно: посторонние звуки сразу преобразовались в болевые ощущения, заломило в затылке, в висках запульсировало…
– Да, – сказал Манн. – Отрывок. Текст, написанный от руки. «Я вошел в комнату и увидел себя, высунувшегося в окно и смотревшего, как уходила по улице женщина, которую я любил и от которой сам отказался, не представляя, как этот поступок отразится на моем душевном состоянии»…
– Корявая фраза, – поморщилась Кристина. – Впрочем, тут он весь, какой был… «Я любил… мое душевное состояние»… А что переживала женщина… Что там дальше?
– «Я ненавидел ее, я ненавидел себя, я не мог больше терпеть и подошел к себе сзади, и, Господи, с каким наслаждением я склонился над собой и опустил раму себе на голову, звук был глухим и очень громким, я ощутил невыносимую боль в затылке, будто нож гильотины упал на мою шею»…
– Вы так точно все запомнили? – подал голос Эдуард, Эльза взяла мужа за руку и взглядом заставила замолчать.
– У Тиля фотографическая память, – сказала она. – А дальше?
– Ничего, – сказал Манн. – Обрыв строки. Мейден привел меня в свой кабинет, сначала он не хотел показывать, читал сам, но потом все-таки… А я сказал: «Это должно быть в его компьютере. Вы проверяли его компьютер, старший инспектор?» Конечно, они искали файлы, записанные в последние часы перед происшествием… Ничего интересного, по словам Мейдена. Ничего, что могло, по его мнению, иметь отношение к делу. Текст, который… Он действительно из романа. «Ты и я – слово единое».
– Это же старый роман! – воскликнула Кристина. – Ему лет десять, я его читала еще в институте и не думала, что когда-нибудь…
Она прикусила язык, но мысль не могла закончиться на середине, и Манн, конечно, уловил окончание, а может, сам заполнил возникшую пустоту: «…буду спать с этим человеком»…
– Да, – кивнул он. – Старый роман.
Фраза прозвучала двусмысленно, и Манн отвернулся.
– Там не было этой фразы!
– Была, – сказал Манн. – Мейден потащил меня с собой в дом Веерке, мы вошли через черный ход, поднялись по винтовой лестнице, и я опять испытал… это было, как новое deja vu… Мейден искал в компьютере, а я на полках, и нашли мы одновременно – файл с текстом и фотографией, а еще книжку, довольно потрепанную…
– Фотография? – спросила Кристина.
– Да. Густав Веерке сфотографирован сзади, он наполовину высунулся в окно, а фотограф подошел почти вплотную, и понятно, что аппарат у него в левой руке, а правую он протянул и сейчас нажмет на шпингалет… Цифровая фотография, это мы с Мейденом сразу поняли по величине разрешения, 72 пиксела на дюйм, если бы Веерке сканировал с бумажного снимка, разрешение было бы выше.
– Дата, – сказал Ритвелд. – Там стояла дата?
– Конечно, – кивнул Манн. – Фотография была записана на диск за две недели до… Нет, не до того вечера… За две недели до выхода книги. Девять лет назад. И в книге мы эту фразу быстро нашли. Она из сна главного героя, он просыпается, понимает, что видел кошмар… Больше об этом в книге ничего нет.
– И эта единственная фраза, – сказал Ритвелд напряженным голосом, – так подействовала на Мейдена, что он вас отпустил, Тиль? Не оставил до утра? Среди ночи отвез вас домой?
– Не домой, я попросил отвезти меня сюда…
– И Мейден…
– Вы правы, Христиан, не только фраза из романа и не только фотография… Мейден все равно не мог поверить в то, что человек может раздвоиться, две реальности – соединиться, разрозненные элементы пазла – оказаться идентичными… Когда мы возвращались из квартиры Веерке, он тихо ругался себе под нос и, кажется, склонен был приписать все мне, будто я специально…Но когда мы вошли в кабинет, он вспомнил. «Послушайте, Манн, – сказал он, – эта ваша синяя рубашка… Вы давно в ней ходите?»

* * *
– Послушайте, Манн, – сказал Мейден, пропустив детектива в кабинет. Старший инспектор остановился на пороге, прикрыл за собой дверь, но неожиданная мысль, пришедшая ему в голову, сковала движения, и он лишь следил за тем, как Манн искал, куда сесть, детектив не хотел садиться на жесткий стул для допрашиваемых, не хотел садиться ни на один из стульев, стоявших вдоль стены, ходил по кабинету кругами, а Мейден смотрел на него, стоя у двери, и говорил медленно, самого себя убеждая в том, что каждое слово – правда:
– Послушайте, Манн, эта ваша синяя рубашка… Вы давно в ней ходите? Не отвечайте, я сам знаю: видел вас в ней еще прошлым летом, и нынешней весной видел тоже… И брюки – черные, с темно-коричневым поясом. И волосы ежиком, а усики, если смотреть со спины, не видны, они ведь вас все со спины видели иди в профиль.
– Кто? – спросил Манн, усевшись, наконец, не на стул, а на угол мейденовского стола, так он, по крайней мере, был уверен, что, вынужденный поддерживать равновесие, не повалится на пол и не уснет: спать хотелось неимоверно, слова старшего инспектора доносились не просто издалека, а из иного мира, одного из бесконечного множества, то ли из прошлого, то ли из будущего, но, во всяком случае, точно не из настоящего, где не было и не могло быть ничего, кроме сна, тяжелого и необходимого…
– Девицы эти из больничного персонала, – пояснил Мейден скорее самому себе, нежели Манну, на которого старший инспектор и не смотрел. – Вы обратили внимание на фотографию? Ту, что мы только что видели в компьютере Веерке? Вы обратили внимание? На нем синяя рубашка, черные брюки и пояс… возможно, коричневый – во всяком случае, темный. И волосы ежиком. И рост у вас… Они не видели Веерке стоящим, а в лежачем положении человек выглядит более высоким, чем на самом деле. На самом деле Веерке чуть ниже вас, верно?
– Что вы хотите сказать, старший инспектор? – еле ворочая от усталости языком, проговорил Манн.
Мейден, наконец, прошел к столу, но садиться не стал, поднял трубку телефона, набрал номер и сказал неожиданно властным голосом:
– Старший инспектор Мейден. Скажите, Линда, доброй ночи, да, я узнал ваш голос, скажите, медсестры Марсден и Ван Карстен, а еще врачи Гольдбейн и Барстоу – они сейчас на дежурстве, я могу поговорить с кем-нибудь из них? Понял, никого, кроме сестры Ван Карстен. Сейчас за ней придет машина, полицейский проводит ее в Управление, это не отнимет много времени, я ей задам вопрос, и она вернется на дежурство. Скажите ей, чтобы была готова.
– Слезьте с моего стола, Манн, – сказал Мейден, положив трубку. – Вон сколько стульев, выбирайте любой. Луи? – спросил он, набрав номер на мобильнике. – Поезжай в больницу «Бредероде» и привези мне сюда медицинскую сестру Ван Карстен, она будет ждать в холле.
Он включил компьютер и, пока система загружалась, достал из «дипломата» диск, на который записал файлы из компьютера Веерке. Книгу «Ты и я – слово единое» Мейден бросил на груду документов.
– Ну, – сказал он, – Манн, вы так и будете занимать мой стол, пошевелитесь, наконец, перед вами стул, садитесь. Я не буду включать лампу и направлять свет вам в глаза.
Манн опустился на стул и мгновенно заснул. Во всяком случае, женщина лет пятидесяти, в зеленом плаще, наброшенном поверх белого халата, возникла перед его взглядом в следующую секунду – или время провалилось в дыру, или его разбудил шум в кабинете, он тряхнул головой и услышал голос Мейдена:
– Дорогая госпожа Ван Карстен, посмотрите внимательно на эту фотографию… вот на эту, на экране…
– Это он, – решительно заявила госпожа Ван Карстен, обойдя стол и вглядевшись в изображение. – Так я и видела его – со спины, точно он.
– Он? – переспросил Мейден, показывая на сидевшего на стуле Манна, еще не вполне пришедшего в себя после короткого тяжелого сна.
– Он, – твердо повторила госпожа Ван Карстен, глядя теперь не на фотографию, а на Манна. – Я видела его в больнице и прежде, не только сегодня.
– Ваши коллеги, – сказал Мейден. – Я, конечно, вызову каждого, но, как вы думаете, они тоже опознают этого человека на фотографии?
– Естественно, – с легким превосходством улыбнулась госпожа Ван Карстен. – Мы говорили между собой, сравнивали: синяя рубашка, черные брюки, волосы ежиком, у нас хорошая профессиональная память…
– Безусловно, – буркнул Мейден. – Спасибо, госпожа Ван Карстен, я вас больше не задерживаю…

* * *
– А потом мы немного поговорили, – сказал Манн. – Если честно, я ни слова не помню из того, что говорил сам. А Мейден…
– Вы думаете, он поверил? – нетерпеливо спросил Ритвелд. – Поверил в то, что мы живем в мозаичном мире…
– Не знаю, – сказал Манн. – Понятия не имею. Когда вернулся сержант, отвозивший медсестру в больницу, Мейден сказал: «А теперь отвези этого. Куда скажет». Я сказал – сюда.
– Вы думаете, шеф, он оставит вас в покое? – с тревогой спросила Эльза.
Манн пожал плечами.
– Пятый час, – сказал Ритвелд, поднимаясь. – Вы как хотите, а я еду домой. Устал смертельно. Эльза, Эдуард – вы остаетесь?
– Едем, – сказал Эдуард. – Мне в восемь на работу. Может, успею час-другой подремать. Эльза, попроси шефа, чтобы дал тебе на сегодня отгул.
Эльзе хотелось остаться. Ей хотелось сидеть на диване и держать голову Манна на коленях. Ей хотелось, чтобы муж помолчал, и еще ей хотелось, если уж время существует только в нашем сознании, изменить собственные воспоминания так, чтобы в них не осталось ничего от скоропалительного замужества, и чтобы можно было вернуться лет на пять в прошлое, когда…
– Едем, – сказала она.
Манн с Кристиной остались вдвоем, и странным образом оказалось, что им нечего сказать друг другу. Кристина постелила Манну на диване, он скинул обувь и почему-то постеснялся стянуть с себя брюки, так и улегся одетым, хотел подвинуться, чтобы Кристина могла прикорнуть рядом, но не успел – то ли заснул, то ли переместился в какой-то иной кадр бесконечной ленты, изображавшей все возможные варианты его прошлого и будущего.
Он сидел в своем кабинете, за дверью Эльза что-то втолковывала очередному посетителю, а перед Манном в кресле устроился старший инспектор Мейден и говорил с мрачным видом, глядя не на собеседника, а в пространство над ним:
– …И получается, Манн, что теряет смысл всякое детективное расследование, вы понимаете это или нет?
– Я-то понимаю. Вы тоже?
– Знаете, Манн, почему я стал полицейским? Хотел справедливости? Бороться с преступностью? Приключений на свою голову? Дать выход собственной агрессивности? Чепуха, все это мне и в голову не приходило. В семьдесят шестом… Я окончил школу и думал, что мир вокруг такой зыбкий… Никакой определенности, а я хотел твердо стоять на ногах. Знать: вот это произошло по такой-то причине, а это случилось потому-то, и следствием этого будет то-то…
– Детективное расследование позволило вам отыскивать конкретные причины, связывать их с результатом…
– Да, и мир становился понятным, потому что передо мной лежало законченное производством дело, в котором, в отличие от окружавшей меня реальности, не оставалось темных мест, непроясненных ситуаций…
– Но не всегда же… – запротестовал Манн.
– Конечно, – согласился Мейден, – но даже провалы не приносили разочарования: я понимал, где и как преступник меня обошел, или где я не сумел найти нужное доказательство. Вы понимаете, Манн, моя работа помогала мне ощущать прочность и однозначность мира.
– Однозначность?
– Конечно, это главное! Мотивы человеческих поступков порой непредсказуемы, а преступления достаточно часто не мотивированы, но все равно, после того, как дело закончено и точки над i расставлены, даже поступок, который не удалось предсказать, или убийство, совершенное по глупости, а не по злому намерению, даже это, уложенное в рамки уголовного дела, поражает своей логичностью и – задним, конечно, числом – предсказуемостью. А теперь…
– Да, – Манн с любопытством посмотрел на собеседника, – что теперь?
– Все – прах! – с неожиданной ненавистью выкрикнул Мейден. – Я связал нить, нашел улики, построил систему доказательств, обвинил человека, довел дело до суда, а потом с удовлетворением узнал, что преступник осужден. Приговор был для меня подтверждением прочности мира. Как для математика доказательство сложной теоремы означает прочность и незыблемость мира, в котором он существует. А что сейчас? Я доказал, что некто Икс в семь часов находился в доме номер шесть, я обнаружил отпечатки его пальцев на множестве вещей в квартире, выяснил все обстоятельства, определил мотив – надежный, как дважды два… Но если прошлого и будущего не существует в природе, а есть лишь мозаичная система элементов, из которых я сам выбираю нужные, создавая себе то прошлое, которое отвечает мною же определенной последовательности причин и следствий…
– Не надо так сложно, старший инспектор, – вздохнул Манн. – Скажите проще: преступление могло быть совершено в одном мире, доказательства вы собирали в другом и на их основе обвинили человека, жившего до сих пор в третьем мире и представления не имевшего…
– Вчера я весь день провел в архиве, – перебил Манна Мейден. – Читал старые дела – те, которые вел сам, и некоторые другие, к которым имел доступ. В половине – половине, Манн! – случаев обвиняемые в ходе расследования и на суде отрицали свою вину, несмотря на очевидные улики. Некоторые просто не понимали, о чем их спрашивали. Ты был в одиннадцать часов в баре «Капитан»! Тебя видели – вот свидетели. «Нет, – отпирается он, – не был. Не убивал. Не знаю»… Его осуждают, потому что есть прямые улики – нож с отпечатками пальцев или фотография, – а он все равно твердит, что невиновен, и я вижу такой ужас в его глазах… Я всегда думал, что это ужас человека, осознавшего, что проиграл, что вся оставшаяся жизнь пройдет за тюремными стенами… А это был ужас человека, не понимавшего – за что?
– А где-то в это время, – вставил Манн, – сидел человек, прекрасно помнивший, что именно он убил, и радовавшийся тому, что дураки-полицейские ошиблись в сборе доказательств…
– В юности, – сказал Мейден, – я увлекался детективными романами. Они поддерживали во мне убежденность в том, что мир построен правильно: логично и определенно… Шерлок Холмс, Эркюль Пуаро, Неро Вульф… Потом я эти книги больше не перечитывал – и времени не было, и не хотелось: вдруг, думал я, логика этих романов на самом деле имеет изъяны, и я их обнаружу с высоты своих новых знаний, впечатление окажется испорченным… А на самом деле истинной логики там нет вовсе! Детективное расследование, когда расставляешь по местам нужные тебе причины и следствия, невозможно в мире, где сознание манипулирует элементами пазла, переставляет с места на место кадры разных фильмов…
– Вы совсем растерялись, старший инспектор, – сочувственно произнес Манн.
– Растерялся? Вы меня не поняли, дорогой Тиль! Я пытаюсь вам объяснить, почему для меня неприемлема та картина мироздания, которую вы нарисовали. Время – порождение нашего сознания? Причины и следствия – результат игры с разбросанными тут и там кадрами-мирами? Вы хотите, чтобы я в это поверил? Это невозможно, Манн! Это все равно, что сказать: все, что я делал до сих пор, было лишено смысла. Раскрыть преступление можно по чистой случайности. Вся современная криминалистика – большая игра, правила которой мы сами придумали. Детективная литература – красивая сказка, игра ума, не имеющая отношения к реальности. Вы хотите, Манн, чтобы я…
– Но вы сами, старший инспектор, только что говорили: половина обвиняемых не признает себя виновными!
– Идиоты! Человек теряет себя, понимая, что проиграл, он не желает смириться и не соглашается с очевидными фактами!
– Кто убил Веерке, старший инспектор? Кто оставил его отпечатки пальцев? Кто закрывал и открывал окно в его комнате? Куда исчезли очки Кристины? Почему в ее комнате появилась лужа воды из Мертвого моря? Кто послал мне факс? Кто сделал фотоснимок? Как описание убийства оказалось в книге девятилетней давности? Почему отрывок из книги мы нашли в колонне? Кого, черт возьми, видели в больнице? Меня или Веерке? Что это было, в конце концов? Убийство? Самоубийство? Если мироздание – это бесконечный пазл, бесконечные кадры фильма, который мы сами складываем в своем сознании, то ответ на все вопросы существует, и он очевиден. Густав Веерке. А если, старший инспектор, принять вашу версию, то ответов столько же, сколько версий, версий столько же, сколько мотивов, связать все вместе невозможно…
– Связать можно, – произнес Мейден, глядя в потолок. – Нет доказательств, это так.
– Против кого?
– Против вас.
– Вы все еще считаете, старший инспектор… – пораженно сказал Манн.
– У меня нет другого выхода, – Мейден поднялся. – Я хочу жить в устойчивом мире. В мире причин и следствий. Я найду доказательства, Манн. Мы продолжим разговор – надеюсь, не в этой комнате.
Манн тоже поднялся, он не мог смотреть Мейдену в глаза, это были глаза больного человека. Человека, не желающего расставаться с иллюзией. У Манна иллюзий не осталось.
– Да, – сказал он, – я понимаю, что обречен. Какой-то из бесконечного числа элементов пазла содержит нужное вам доказательство. Сейчас его нет в вашей причинно-следственной цепочке. Но вы будете перебирать кадры, и, возможно, быстро, а возможно, через десять лет найдете этот элемент, вставите его в свою картинку, и ваш пазл сложится, причины сойдутся со следствиями, и вы арестуете некоего Манна за убийство некоего Веерке.
– Да, – сказал Мейден твердо, – я это сделаю.
– Наверно, это будет другой Манн, и мне его жаль. Все улики будут против него, но в преступлении он не признается, потому что не будет помнить, что сделал то, в чем его будут обвинять.
– А вы помните? – ухватился Мейден за показавшуюся ему важной оговорку.
– Наверно, помню, – кивнул Манн. – Каждый из нас – вы, старший инспектор, не исключение – помнит все, что с ним произошло в его жизни, и все, что не произошло в этой жизни, но случилось в бесконечном числе других вариантов, и все, что еще не произошло, но случится или сможет случиться. Если это записано в пазле мироздания, значит, я должен это знать, чтобы иметь возможность выбрать. Эта возможность всегда при нас – выбор того кадра, того элемента пазла, куда мы перейдем и тем самым заставим время двигаться. От прошлого к будущему. От причины к следствию.
– В вашем мире, Манн, – сказал Мейден, – криминалистика не имеет смысла, а детективный жанр – фикция, игра воображения, не больше. Мой мир устойчив, причины и следствия в нем стоят на своих местах, и время движется из прошлого в будущее. Я остаюсь в своем мире, Манн.
– Вы надеетесь когда-нибудь найти убийцу Веерке?
– Я его знаю. Я надеюсь найти доказательства.
– Вас не смущают противоречия?
– В уголовных делах всегда множество противоречий. Я разберусь.
– Вот еще что, Манн, – сказал Мейден, подойдя к двери и обернувшись, – вы и ваша подруга… Кристина Ван дер Мей… не уезжайте из Амстердама. Я не ограничиваю ваши передвижения и деятельность в пределах города, но если вы уедете…
– Вы решите, что это признание, – усмехнулся Манн. – Не беспокойтесь, старший инспектор, мы с Кристиной не уедем. Я так понимаю, что мы обречены всю оставшуюся жизнь провести в Амстердаме.
– Ваша ирония неуместна, – раздраженно сказал Мейден и, выйдя из комнаты, хлопнул дверью.
Через секунду в кабинет заглянула Эльза.
– Все в порядке, шеф? – спросила она.
– Все в порядке, – сказал Манн. – Вопрос в том, что такое порядок.
– У Мейдена такой вид, будто он неожиданно ослеп. Чуть не спутал окно с дверью.
– Где-то и когда-то, – сказал Манн, – он их действительно спутал. Или спутает.
– Принести вам кофе, шеф?
– Эльза, – сказал Манн, – ты ведь не оставишь меня, если мы с Кристиной поженимся?
– Нет, – сказала Эльза, подумав. – Года три назад я бы попросила вас найти себе другую секретаршу… Сейчас, пожалуй, останусь. Вы довольны?
– Приходи с Эдуардом в гости, хорошо? Можете даже сегодня.
– К вам или Кристе?
– Не знаю, – сказал Манн, – как сложится пазл.
Он долго сидел перед компьютером и смотрел на фотографию: Веерке выглядывал на улицу, над ним нависла, будто Дамоклов меч, оконная рама, а там, внизу, Криста, возможно, обернулась и посмотрела вверх. Увидела она в окне белое в ночи лицо Густава?
«А чье лицо я увижу, – подумал Манн, – если этот человек на фотографии вдруг обернется? Неужели – свое? Непременно – свое. Если я – это он, тот, что в окне. А кто в окне?»
«Фу ты, Господи, – подумал Манн. – Надо позвонить Ритвелду. Пусть он тоже придет вечером. Или не надо? Может, лучше нам с Кристой побыть вдвоем?»
Кто этот человек в окне? И кто – я?