Говорят, гродненские евреи чем-то отличались от своих соплеменников в других населенных пунктах черты оседлости. Так, Галина Дудкина в воспоминаниях о своей бабушке – уроженке Гродно Эйге Меллер – пишет: «Менталитет евреев Гродно складывался <…> под влиянием территориальной близости Польши, западной культуры. <…> бабушка Эйга <…> до конца дней вспоминала своё родное Гродно, считала его лучшим городом мира: и люди там умнее и добрее, и идиш красивее, и улицы чище, и булочки вкуснее…».
Из материалов «Центрального еврейского ресурса»
Ей сказали, что иностранцев селят только в эту гостиницу.
Иностранцев…
Это она-то, приехавшая в свой родной город, иностранка?
Рахиль опустила голову.
Ну что ж, в эту гостиницу, так в эту. В этой, наверное, номера прослушкой оборудованы – специально для иностранцев.
Рахиль заметила, как напряглась девушка за стойкой на вид её паспорта с семисвечником, и отвела глаза.
Хорошо хоть пустили.
Она так давно ждала этой возможности – приехать в свой город. Хоть в старости. В город, в котором жили все те, кого она так хорошо знала.
В город, в котором она хоронила тех из них, которые умерли ещё при ней.
В город, в котором не осталось никого из них.
Впрочем, там, за рекой, хоть кладбище сохранилось… Но она жила на этой стороне, и все её – жили тоже здесь.
Сейчас на этой стороне реки не осталось даже могил.
Господь был к ней милостив – окна её номера не выходили на стадион.
И когда Рахиль, наскоро устроившись в номере, так хотелось быстрее пройти по улицам, которые все эти годы хранила в своей памяти, – спустилась на мягком лифте вниз, пересекла холл и толкнула большую стеклянную дверь, она старалась не смотреть в его сторону, хоть стадион и располагался прямо напротив входа в гостиницу.
Она даже пошла в противоположенную от центра сторону, чтобы не идти прямо на него.
При ней этот район состоял из каменных особнячков, в которых жили преимущественно поляки. Теперь тут высились стандартные пятиэтажки. Здесь был не её город.
И улица была другая – широкая, с разделительной полосой, на которой, кроме ограждения против недисциплинированных пешеходов, были посажены цветы. При ней она была узкой и здесь, на границе города, кончался асфальт – дороги за городом обустраивались на средства Варшавы – и начинался булыжник: городские власти экономили деньги и старое, ещё русское, каменное покрытие на асфальт не меняли.
Рахиль пересекла улицу и пошла обратно, в центр, намеренно смотря только налево. Тем более что здесь – как только она миновала стадион – уже начались те дома, которые она помнила. Уютные одноэтажные или с мансардой, с садиками и огородами за каждым – в глубине участка. Теперь уже можно было посмотреть и направо, но смотреть было не на что – дома там были снесены ради нового широкого и прямого проезда, соединившего старый Виленский переулок с теперешней улицей Горького.
Рахиль страшно обрадовалась, что и её переулок, и одноимённая соседняя улица сохранили тогдашние названия: Виленский и Виленская. Это не был современный Вильнюс – это была именно Вильня её времени. Правда, сейчас переулок, благодаря перепланировке, стал длиннее своей тёзки-улицы.
Почти все остальные были переименованы.
Их дом не сохранился. Может быть, мешал реконструкции, может быть – сгорел в войну.
Она не знала точно, ведь тётка уехала с ней за океан перед войной, за год до прихода Советов и за три – до прихода немцев. Поэтому и остались в живых. Все, кто уехал, выжили. Среди оставшихся выжили единицы.
Тётка как чувствовала, хотя по тёткиному убеждению чувствовать должна была она, Рахиль.
– Ты ведьма, – говаривала, бывало, тётка убеждённо и долго смотрела на племянницу, горестно кивая головой. – Ты ведьма.
– Нехама, – как-то заметил ей ребе Шаул, услыхав эти слова, – оставь девушку в покое. Что за странные фантазии у тебя, женщина?
– Я, ребе, знаю, о чём говорю, – ответила тётка. – Всех парней квартала околдовала так, что они на других девушек и не смотрят. Ну хорошо, выбери кого себе, остальных отпусти. Не тебе одной замуж нужно. Так нет же, ни за кого не идёт. А парни за ней – как приклеенные. Что делать остальным девушкам, ребе? Я вас спрашиваю. А?
– Рахиль не виновата в том, что она красавица, Нехама, что ты такое говоришь?
– Я так понимаю, ребе Шаул, если человеку что-то дано больше, чем другим, он не должен оборачивать это другим людям во зло. Рахиль уже взрослая девушка, почему я не могу понянчить внуков, скажите мне? Пусть выходит замуж!
– Ход твоих мыслей, Нехама так извилист, – сердился Шаул, – что я не в состоянии уследить за ним. Ты отдаёшь себе отчёт в том, чего на самом деле хочешь?
Тётка Нехама на самом деле хотела счастья своей племяннице, это Рахиль знала. Счастье, с точки зрения её тётки, состояло в хорошем муже, достатке дома и куче детей. Вот этого Нехама и хотела своей Рахили. И сердилась на неё за то, что та, такая красивая, за которой вереницей ходили лучшие парни квартала, никак не желала одного из них выбрать себе в мужья.
Потому что ей был нужен только Лейб.
А у Лейба была Ада.
А когда Лейб умер, той зимой, после которой выяснилось, что государства, в котором они жили, больше нет, и той жизни, которой они жили, больше нет, и начнётся что-то совсем другое – как выяснилось позже, только чудо позволило не наступить самому плохому… Но, как выяснилось ещё позже, то, что, благодаря чуду, не наступило тогда, таки наступило – через двадцать лет.
И тётка, уже совсем старая, за год до истечения этих двадцати лет, вдруг засобиралась и увезла Рахиль из их города.
Из их города, в котором Рахиль уже давно ничего не держало – ведь Лейб умер.
Из их города, который её тётка с тоской вспоминала всю свою оставшуюся жизнь: и люди там умнее и добрее, и идиш красивее, и улицы чище, и булочки вкуснее…
Из их города, лучшего города мира.
В котором Лейбу стоял памятник в виде белого ангела. Все те двадцать лет, которые Рахиль прожила без Лейба, этот ангел был для неё тем, что римляне называли «гений места».
Genius loci.
Римляне, рассеявшие её народ.
Который вновь собирался там, откуда его изгнали в рассеяние.
И где тёте Нехаме всё время вспоминался покинутый ими лучший город мира, в котором и люди умнее и добрее, и идиш красивее, и улицы чище, и булочки вкуснее. А Рахили вспоминался белый ангел.
Да, сорок лет. Через сорок лет шла Рахиль по улицам этого города. В свои восемьдесят она не выглядела старухой – пожилая женщина.
Рахиль смотрела на те стены, которые помнили её молодой и помнили звучание идиша.
Идиш уже давно никто не слышал в лучшем, по уверениям тёти Нехамы, городе мира.
Что удивительного? Город был административно присоединён к Восточной Пруссии. И через три года еврейский вопрос в нём был полностью решён.
Рахиль знала, что сейчас эту железную дорогу разобрали. По которой вывозили в пересыльный лагерь Колбасино. Откуда путь лежал в Треблинку и Освенцим.
Она это всё знала, и знала, что их уже нигде не найдёт, тех, кто жил в её городе, когда они с тётей отсюда уехали.
Она искала здесь другое – то, что жило вместе с ней. Пока не закончилось вместе со смертью Лейба.
И сердце её забилось так, как давно уже не билось. Когда она увидела табличку. Улица Найдуса.
Рахиль прислонилась к угловому дому и закрыла глаза. Странно, она не помнила, как эта улица называлась, когда Лейб ходил по ней. Но здесь всегда было много народа. И сейчас, закрыв глаза, она услышала – шум тех голосов.
Говорящих на идиш.
Как Лейб писал на идиш! Как он у него красиво звучал…
Рахиль вздохнула. А ведь это Ада. Это Ада уговорила его писать на своём языке. Лейб писал и по-русски и по-польски. Но послушал свою возлюбленную. Рахиль вспомнила слова из статьи о Лейбе, где его называли «реформатором языка».
И открыла глаза.
Перед ней была улица, на которой жил реформатор идиша. Улица, на которой уже давно никто не говорил на этом языке.
– Лейб, – как-то сказал ему ребе Шаул, – ты думаешь, это тебе поставят памятник? Может, и поставят. Но памятник надо ставить Аде. Если б не она – не было бы лучшего поэта, пишущего на идиш.
Ада ненадолго пережила Лейба.
Ей не поставили памятник – положили традиционную плиту. Из хорошего камня, как все намогильные плиты. Недалеко от памятника Лейбу – белого ангела.
На Новом кладбище.
Там, где сейчас нет ни памятника в виде белого ангела, ни намогильных плит.
Там, где сейчас стадион…
Рахиль так и не узнала судьбу белого ангела. Он словно растворился в воздухе своего города.
Про некоторые плиты – узнала.
Часть из них пошла на облицовку постамента памятника Ленину на площади Ленина. Он стоял спиной к старому парку и тянул вверх правую руку.
Часть пошла на устройство лестницы на крутом спуске к речке Городничанке.
Как раз с противоположенной стороны от входа в гетто. Где висит мемориальная доска, с которой так и не смогли до конца смыть кем-то выплеснутую белую краску.
Рахиль узнала всё как раз вовремя.
Этим вечером фаза луны и положения звёзд сошлись в нужной комбинации.
Ах, реб Шаул, напрасно ты не верил старой Нехаме…
Рахиль знала, что её перемещения по городу известны. Ей это, вообще-то, не мешало. Но сегодня она хотела остаться одна.
Поэтому дежурная по этажу почувствовала лишь лёгкое движение воздуха, но сколько ни всматривалась в абсолютно пустой коридор с выходящими в него с обеих сторон дверями номеров, ничего не увидела и решила, что ей почудилось.
А старая баба Шура из окна домика – возле лестницы – её увидела. Тут Рахиль было незачем скрываться, да и вся её сила была нужна для другого.
Баба Шура, понятное дело, присматривалась и прислушивалась: время уже ближе к ночи, а эта женщина по лестнице на карачках ползает и что-то шепчет.
А как внимательней прислушалась баба Шура, да разобрала пару слов, ещё в детстве знакомых, так только зло плюнула.
Баба Шура этот народ не любила. После войны, когда в освободившийся дом их семья, как и многие другие с окрестных деревень в свободное жильё, въехала – брат её сразу все стены тщательно простукал.
Многие так делали, но не многие находили. Но находили. И брату бабы Шуры повезло – и он нашёл. И золотые монеты в спрятанном горшочке были, и золотые украшения, да с камнями не мелкими… Вот только со сбытом брату не повезло. Нарвался на сотрудника органов, специально по таким делам работающего. Всё отдать пришлось, да ещё штраф огромный заплатить. Хорошо, не посадили.
За что бабе Шуре этот народ любить? И она ещё раз со злостью сплюнула. Тем более, что женщина та по лестнице вниз сползла, и что она там делала, бабе Шуре стало не видно.
А выйти посмотреть… А ну её, жидовку эту полоумную!
Рахиль действительно ползала на коленях. По могильным плитам, из которых была сделана эта лестница. Плиты были повёрнуты надписями внутрь, но Рахили не надо было видеть надпись, чтобы узнать – чья плита.
Она тихо называла знакомые имена, словно здороваясь. И молча поглаживала плиты с именами, ей не знакомыми.
– Ох, ребе Шаул, и вы тоже здесь, – прошептала она, касаясь тонкими пальцами грязной поверхности боковой плиты, на треть ушедшей в оплывший склон, поросший лопухами.
Она искала Аду. Она надеялась, что ей повезёт. Был, правда, ещё памятник Ленину. Но если и там – нет… По каким дворам и хозяйственным постройкам искать? И сколько это займёт времени…
Однако Рахиль повезло.
Плита лежала на самой середине, чуть скосившись от времени вниз.
Рахиль ничего не сказала Аде. Что ей было говорить? Она начала подготовку к ритуалу.
Утром баба Шура увидела, что одной ступеньки на лестнице – в самой середине – не хватает и выругалась в адрес ночной жидовки: ведь осенью в этом месте наверняка будет лужа. Хоть и засомневалась: не могла же, в самом деле, пожилая женщина утащить тяжеленный камень…
А перед тем дежурной по этажу вновь показалось, что её обдало слабым движением воздуха. И вновь никого вокруг не наблюдалось.
«Никак сквозняком откуда-то потянуло», – подумала она.
А Рахиль стояла в своём номере, закрыв глаза. Она слушала их. Впервые после приезда. Слушала тех, кто остался на Новом кладбище, где теперь стадион, без памятников и плит. Они хотели оттуда уйти, им было там плохо и беспокойно, они хотели обратно в свой город.
«Нашего города больше нет», – говорила им Рахиль.
«Нет, – отвечали они, – это для тебя его больше нет. А для нас он остался. Потому что мы по-прежнему – в нём. Потому что для нас нет того, что было после нас».
Рахиль была в этом не уверена, но голосов было так много и они убеждали её так проникновенно…
И она пообещала им попытаться.
Предупредив, что ничего не может сказать наверняка.
Дежурной по этажу показалось, что из номера израильтянки доносятся какие-то странные звуки, она даже на цыпочках подошла к двери послушать. Но, так ничего и не услышав, вернулась на своё место.
«Странная сегодня ночь, – подумала дежурная, – то будто ветер, то будто шум…»
И покачала головой.
Утром Рахиль вышла из гостиницы и остановилась, глядя – гостиница стояла на холме, и весь центр города был отсюда как на ладони, – на свой город.
Шпиль церкви, башни трёх уцелевших костёлов и, Рахиль знала – где, несколько домов, бывших синагогами.
А сверху раскинулось необъятное синее небо, по которому медленно плыли несколько похожих на пухлую вату причудливой формы облаков.
Рахиль пригляделась.
Самое большое облако раскинуло по обе стороны от себя рваные куски… Словно обнимая плывущие под ним далеко внизу дома, улицы, людей, машины, деревья…
И эту гостиницу, и этот стадион…
И Рахиль, смотрящую снизу.
Словно два крыла. Белых. И облако – всё больше и больше становилось похожим на…
– Анёл, глядзі, мама, белы анёл!
– Пагодзь, Янка, пачакай…
Рахиль опустила глаза. Недалеко от неё стояла молодая женщина, что-то искавшая в своей сумочке, что-то, должное там быть, но сейчас – именно когда это что-то было очень нужно – как раз и не обнаруживаемое. Может, искала кошелёк – рядом висел телефон-автомат, надо было позвонить.
Женщину теребил за платье мальчик лет пяти.
Глаза его, широко раскрытые навстречу увиденному чуду, смотрели на белого ангела, плывущего по синему небу над его городом.
Рахиль улыбнулась. Яркое солнце, голубое небо, белые облака. И мальчик, который видит ангела. Её город всё-таки жив!
Потому что могут быть другими люди, могут звучать другие языки…
Главное не это.
Главное – способность видеть ангела.
Рахиль вновь подняла глаза.
Рядом с ангелом… Да, это – она. У Рахиль всё получилось.
И она улыбнулась Аде. Хотя не знала, видна ли её улыбка с такой высоты. Потому для тех, кто парил сейчас над своим городом – это не имело никакого значения. Потому что им не надо было видеть, чтобы знать. А в том, чтобы видеть, такая мелочь, как расстояние, не играло роли.
Теперь Рахиль могла уезжать.
Она посмотрела в сторону стадиона.
«Я не знаю, – мысленно сказала она, – когда. Подождите. Я же вам говорила, я ничего не могу обещать наверняка. Но вы же видите – с Адой получилось».
Она не услышала ответ. Фаза луны осталась прежней, но положение звёзд изменилось.
Рахиль уехала, и прошли года.
Изменилось время.
Город стал активно ремонтироваться и хорошеть.
Из стадиона, обветшавшего и устаревшего, стали делать новый и современный. Когда ковши экскаваторов вгрызлись в землю, обнажились ряды костей.
Скандал постарались замять.
Землю с реконструированного стадиона самосвалы развозили по всему городу – туда, где требовалась подсыпка.
Мимо зданий, помнящих их. По улицам, по которым ходили они.
Они возвращались в свой город.
В город, в котором и люди были умнее, и идиш красивее, и улицы чище, и булочки вкуснее.
Рахиль улыбалась.
Она не приближалась к белому ангелу и его спутнице, держалась в стороне. Но – вы же помните – расстояния тут не играют никакой роли. |
Главная