Ицхак положил руки на хлеб.
     — Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, выращивающий хлеб из земли.
     Перебирая губами молитву, он поочерёдно надавливал пальцами на румяную, хрусткую корочку. Десять пальцев — десять слов на иврите. Хлеб — это дом, семья, память о предках. Надо коснуться их каждым из десяти слов. Согреть. Знание это жило в крови Ицхака, было безусловным, как потребность читать Тору. Выжечь его не мог даже страх перед Инквизицией, царящей сейчас в Испании и обязавшей иудеев носить жёлтые шапочки — символ позора.
     Обед был праздничным. Много трудных недель минуло, прежде чем за столом снова собралось всё семейство: Ицхак, трое его детей и нянька-испанка. Да, Джина теперь тоже была своей, хоть и молилась на латыни. Когда младший сын Ицхака Ян слёг, дни и ночи просиживала она у постели больного, не желая мириться с мыслью — не жилец. И вот он сидит со всеми вместе и, затаив дыхание, повторяет за отцом «выращивающий хлеб из земли».
     Только хозяин дома хотел подать знак к началу трапезы, в дверь постучали. Звенящая торжественность момента надломилась и осыпалась. Ицхак тревожно оглянулся. К требовательному стуку прибавилась грубая брань. Стучавшие явно считали себя хозяевами положения. Глава семейства поспешно поднялся и пошёл открывать.
     В дом ввалились четверо мужчин в форме. Таких за глаза называли «святейшими псами». И не случайно. Служебное рвение папских полицейских выходило боком бесправным иноверцам и травникам; обладателям «дьявольских меток» и пытливым умам, дерзнувшим заглянуть за черту ортодоксальных догм. Многое могла бы припомнить «псам» обожжённая кострами Святой Инквизиции Испания.
     Могла бы.
     Но боялась.
     Широкоплечий детина отшвырнул хозяина и шагнул в дом. За предводителем, бряцая оружием, проследовали остальные.
     — Кто Ян Цильман?! — рявкнул старшина, оглядывая застывшие лица сидящих. Никто не пошевелился.
     — Прошу вас! Он ещё слаб…
     Старшина вразвалочку подошёл к еврею, ударил прикладом в челюсть — коротко, зло. Ян услышал хруст и страдальческий вопль отца. В глазах у мальчишки потемнело. Он рванулся, чтобы кинуться наутёк, но от резкого движения в ушах зазвенело, виски сжало тугими тисками. Ян упал.
    
     Очнулся он от боли. Голова моталась из стороны в сторону, билась обо что-то твёрдое. Полумрак. Гулко гремели колёса. Рядом слышались мужские голоса. Один из голосов Ян узнал — «Кто Ян Цильман?!». Ладони покрылись липким потом.
     — Подъезжаем. — Полицейский приподнял на окне тяжёлую штору. — Зачем им эта мелочь? Лучше бы папашу. Чистый дьявол, все зубы ему покрошили, а он за своего щенка в драку.
     — Кого велят, того и берём, — буркнул старшина.
     В памяти всплыло окровавленное лицо, дрожащий голос и почему-то пальцы отца, которые поглаживали так и оставшийся не надломленным хлеб. В груди забурлил горький кипяток.
     — Где мой отец? — простонал Ян.
     Похитители обернулись. Лицо старшины исказила брезгливая гримаса.
    
     В каменном мешке сидели и лежали; слонялись и кидались на стены; пели и хохотали, вращая безумными глазами, зловонные существа. Те, что ещё напоминали людей, плакали и стучали в кованую дверь, умоляя их выслушать. Другие сидели, уставившись в одну точку. Раздробленные пальцы, сорванные ногти, вывернутые суставы, безобразные раны вместо ноздрей — Яну казалось, вернулись его горячечные видения. Пахло мочой и гнилью. Он вжался спиной в покрытую зеленоватой слизью стену. К горлу подкатил густой тепловатый ком. Его вырвало.
     — Какой неженка! — просипела сидящая рядом старуха. — Погоди, обтешешься.
     В её голосе булькало равнодушие. Безучастное смирение расползалось вокруг, как вязкая жижа из городской канавы, куда сливали нечистоты. В углу валялся обглоданный крысами мертвец. Расположившиеся близ покойника люди на пиршество грызунов внимания не обращали. Подёргивались лишь, когда хвостатые разбойники подбирались к их собственной плоти. Было в этой покорности что-то ужасающее. Ян похолодел. Неужели и он скоро будет так же сидеть, отрешённо прикрыв глаза, и ничего уже не ждать!
     Прислонившись затылком к скользким камням, Ян осел на пол. Голова запрокинулась. Под потолком — бесконечно далёко — сияло крошечное окно. Сквозь решётку пробивались тонкие шпажки солнечных лучей. Они были неясными, зыбкими и таяли, так и не достигнув копошащихся внизу существ.
     Где-то там, за стенами, жило тепло и разливался свет.
     Пахло хлебом.
     Отец читал над обеденным столом вечное благословение…
     — Где мой отец…
    
     За несколько дней Ян, действительно, «обтесался». Наторел науку торопливо запихивать в рот хлеб, прежде чем единственная за день пища будет отобрана сокамерниками. Стерпелся с удушливым смрадом. Уже не закрывал ладонями лицо, если в дверь втаскивали истерзанного пытками узника.
     Существовать здесь Яну помогало окно. Пусть высоко! Пусть недосягаемо! Достаточно того, что под затерявшимися в темноте сводами оно просто есть. Напоминает — где-то живёт солнце, дышит бесконечной синевой не располосованное решётками небо, уютно течёт отцовский голос.
     — Где… мой… отец…
     Смысл превратившейся в заклятье фразы уже затёрся, поблёк. Остался лишь едва уловимый её аромат — аромат дома, хлеба, потрескивающих в печи поленьев. Ян ждал, когда обретёт всё это снова. В мире, где было солнце, могло ли случиться иначе?
     Ожидание вытесняло тупую безнадёжность.
    
     Охранник отпер последний замок.
     — Выходи!
     Ян мгновенно ослеп, оглох и задохнулся. Неужели солнце пахнет так?! Немного придя в себя, осмотрелся.
     — Где мой отец?
     В мечтах минута освобождения рисовалась часто — придёт отец, и они пошагают под вольным небом. Их лица будут ласкать лучи, умеющие развеять мрак, даже там, где надежде места не находилось. И вот всё сбывается: небо, солнце…
     Но где отец?
     — За воротами ждёт, — зевнув, ответил охранник.
     Ян ринулся по посыпанной гравием дорожке. Колени подогнулись. Он растянулся, ободрав об острые камешки кожу. Какие пустяки! За воротами ждёт отец… Предвкушая встречу, Ян засмеялся. Страж глянул на него с опаской — спятил малец, не иначе — кряхтя, поднял лёгонькое тельце, понёс к повозке.
     На Яна, мягко улыбаясь, смотрел облачённый в сутану мужчина.
     — Здравствуй. Меня зовут отец Бальтазар.
    
     Крыса!
     Ян резко сел и замахал руками. Открыл глаза. Вокруг ни заживо гниющих узников, ни стылых, осклизлых стен. Чисто, пахнет сдобой. Напротив кровати открытое в розовеющий рассвет окно. Так вот что скользнуло по его лбу — свежий, пахнущий морем бриз! Ян снова лёг. В памяти прокручивались события минувшего дня. Безотчётная радость освобождения уступила место тоскливому недоумению: «Где я? Где мой отец?».
     В комнату вплыла, пышная, как лезущее из кадки тесто, женщина. Ян припомнил — кухарка. Вчера она кормила его кашей и купала в огромном корыте. Толстуха несла аккуратно свёрнутую одежду.
     — Проснулся! — Чёрно-вишнёвые глаза весело сверкнули. — А я будить тебя шла. Ехать уж скоро.
     — Куда?
     Кухарка хлопнула себя по дородным бёдрам и расхохоталась.
     — Манна небесная на него сыплется, а он глазами хлопает. В Рим тебя святой отец повезёт!
     — Зачем?
     — А вот это не нашего ума дело.
     Женщина принялась напяливать на него широченную рубаху.
     — Не хочу в Рим! — Ян вывернулся из ловких рук. — Где мой отец?!!
    
     Просёлок нырял под копыта гнедых, потом выплёскивался позади повозки белым столбом пыли. Мелькали желтеющие от засухи поля и белоснежные домики. Никогда Ян не видел столько неба сразу. Его жизнь проходила в крикливом городке, где облака еле-еле протискивались в узкое пространство между крышами. Ян привык, что улица пахнет сырой рыбой, кошками и конским навозом. Ограниченный лишь полями и небом простор пах иначе.
     Погружённый в чтение отец Бальтазар сидел рядом. Ехали третьи сутки. Яну стало казаться — до самой смерти теперь он будет видеть только уносящиеся прочь луга, виноградники, перелески, а вечерами находить приют на постоялых дворах. Ничего надёжного, верного, незыблемого. Он ткнулся лицом в рукав. Отец Бальтазар поднял голову.
     — Не плачь. — Голос у него был негромкий, баюкающий. — Скоро твоя жизнь изменится.
     — Почему моя?!
     На этот вопрос до сих пор пастор упорно твердил о «персте Божьем». Сейчас задумался.
     — Хочешь знать, каков был знак? — Ян утвердительно шмыгнул носом. — Хорошо. Ты тяжело болел. Когда умирал, нянька, прилежная прихожанка, тебя крестила. Не хотела, чтобы твоя вечная душа попала в геенну огненную. Господь услышал её и сотворил чудо — спас не только душу, но и тело. Ты поправился. О чуде исцеления Джина поведала на исповеди. Теперь ты принадлежишь Господу и святой церкви. Мы не можем допустить, чтобы католик оставался в богомерзком логове.
     — Я католик? — Ян не верил своим ушам.
     — Необходим церковный обряд. Однако, поскольку Господь дал знак, что ты Им принят, церковь уже считает тебя своим.
     — Но почему крестить меня надо в Риме?
     Отец Бальтазар замялся.
     — Думаю, о чуде исцеления должен узнать Папа. Я бы хотел представить тебя ему.
     Сначала, узнав о крещении, пастор лишь отдал распоряжение отторгнуть новоиспечённого католика из неправедного гнезда. Тем ограничился. Но случилось ему ужинать с одним из святых отцов. Выпей тот чуть меньше, ни за что не проболтался бы, как можно повернуть дело. Приберёг бы для себя. Но что выпито, то выпито. Красивый жест в сторону Ватикана выпал на долю отца Бальтазара. Чудом возрождённый к истинной вере отступник, которому Господь даровал жизнь — отличный козырь! Чудо-мальчик был хорошим поводом напомнить о себе, а там, чем чёрт… то есть, как Бог даст — может статься, и оценят. Каков же был удар, когда в доме новообращённых, чудесного ребёнка пастор не обнаружил. Бросился на поиски, и к своему ужасу узнал, что бывший иудей помещён в инквизиторские застенки.
     — Из дома же брали! — оправдывался начальник папской полиции. — Раз не сирота, стало быть, еретик.
     В сердцах плюнув под ноги солдафону, отец Бальтазар помчался вызволять узника.
     Когда пастор увидел едва дышащего, но живого и даже сохранившего рассудок пленника, сам уверовал в его избранность.
     Отец Бальтазар умилённо посмотрел на Яна. В какой-то миг ему и впрямь показалось, что от бритой головёнки исходит сияние.
    
     Рим оказался крылатым и лёгким. Сизые тучи взлетающих голубей, чирикающая воробьиная пыльца, стремительный полёт экипажей, порхающие подолы, перья, локоны — здесь летело всё. От всеобщего кружения мелькало в глазах. Повозка свернула в тихий переулок и остановилась у небольшой гостиницы.
     — Поживём пока тут, — говорил пастор, поднимаясь по крутой деревянной лестнице. — Похлопочу об аудиенции. Надеюсь, история заинтересует Папу, и эта встреча решит твою судьбу. — Отец Бальтазар обернулся и ободряюще потрепал Яна по щеке. — Уверен, сынок, достойнейшую судьбу!
    
     Поколебавшись, отец Бальтазар стал водить Яна на мессы. Вопреки ожиданиям, пышное убранство костёлов вселило в Яна не восхищение, а тяжёлое чувство отчуждённости. Он с тоской вспоминал скромный молельный дом, куда они ходили с Ицхаком. Бог, которому учил молиться отец, был вроде всемогущего и доброго деда. Можно поябедничать на брата или выпросить, чтобы за обедом отцовская рука дрогнула, и он отрезал для Яна горбушку потолще. К новому Богу с такой ерундой лезть было совестно. Во дворцах живёт! Да и говорят с Ним на непонятном языке… Интересно, как на латыни будет «горбушка»?..
    
     Джананджело Браски, получивший после конклавы 1775 года имя Пий VI, грустил. Из равновесия понтифика выбил недавний диалог с одним из европейских монархов, в очередной раз намекнувшим на кумовство в рядах святой церкви. Подумаешь, выхлопотал племяннику кардинальскую шапку — мальчик заслужил. Брату — всего-то титул герцога Неми, никаких церковных санов! Впрочем, дела семейные это мелочи, суета сует. Светские власти умели вогнать в грех уныния по куда более весомым поводам: проводили несогласованные с Ватиканом реформы, придерживались подозрительных религиозных течений, а то и брались за конфискацию церковной собственности. Не мог простить зарвавшимся политиканам Пий VI и декрет об упразднении иезуитского ордена, вышедший ещё при его предшественнике. Торквемада на них нет!
     Торквемада?
     Папа припомнил, что некий испанский пастор сулил чудесно исцелённого мальчика. Чудо — это хорошо. Вероятно, кнут всем наскучил, пора взяться за пряник — явить чудо-другое.
     Пий поманил вытянувшегося в ожидании распоряжений секретаря. Тот скользнул к нему и застыл в почтительном полупоклоне. «Надо ж, — поёжился Пий, — лет двадцать назад и я вот так... Папский секретарь Джананджело Браски, вспомнить тошно. Что ж, дружок, тянись, тянись, глядишь до чего и дотянешься…».
    
     Роскошь залов, по которым вели Яна, подавляла едва ли не больше, чем та, что он видел во дворцах-храмах. Только вот жил здесь не Бог — человек. Может, этот Папа главнее Бога? Сердце готово было выпрыгнуть из груди и покатиться прочь — на улицу, к свободным, наглым голубям, под ноги визгливым торговкам…
     Шли бесконечно долго. Потом также долго топтались в таинственно мерцающей позолотой зале, оказавшейся всего лишь приёмной.
     — Его Святейшество ждёт вас!
     Отец Бальтазар, сжав пальцы Яна, улыбнулся ему уголками побледневших губ.
     Они проследовали за мужчиной в странных одеждах.
    
     Мальчик Папе не понравился: тощий, глаза с поволокой, за версту видно — семитские. Пий заговорил с отцом Бальтазаром. Его интересовали настроения в стране, бывшей всегда оплотом Святой Инквизиции. Как бы невзначай затронул больной для себя вопрос иезуитского ордена. Отец Бальтазар не сплоховал. Недаром штудировал биографию понтифика, помнил и об этапе ученичества того в Чензенском иезуитском колледже. «Знает, шельма, как стелить! — млел Пий. — Значит, следит, умеет подстроиться. Из таких получаются верные слуги… Божьи, разумеется! Покоя с ними больше. Господи, а мне так хочется покоя! И с мальчишечкой подсуетился. Выслужиться старается. Что ж…».
     — Рад видеть человека столь преданного святой церкви, — Папа одобрительным кивком прервал на полуслове излияния гостя. — Теперь расскажите о нашем маленьком друге. — Понтифик повёл глазами в сторону оцепеневшего Яна.
     Пастор склонил голову и пустился в описание злоключений спутника, многие из которых стали для Яна новостью.
     Папа задумчиво теребил подбородок.
     — Мальчика указал Господь. Мы обязаны исполнить Его волю. Может статься, перед нами будущий светоч. — Его Святейшество одарил Яна улыбкой. — В конце концов, Торквемада тоже был марраном. Знаешь ли ты кто такой Торквемада? — Пий прищурился. Ян пристыжено мотнул головой. Папа добродушно рассмеялся. — Торквемада был величайшим сподвижником святой римско-католической церкви. Он разоблачил и предал смерти более десяти тысяч преступников, сеющих ересь и смуту. — Пий выдержал паузу, ожидая реакции, но неразумное дитя, похоже, восторгаться не спешило. Папа истолковал это по-своему. — Ты, наверно, не знаешь кто такой марран?
     — Нет. — Ян окончательно стушевался.
     Пий VI укоризненно поцокал языком.
     — Марран — принявший крещение еврей. Скоро ты тоже станешь марраном. Перед Господом все мы равны. Если являемся братьями по истинной вере. Людей объединяет она, а вовсе не кровное родство. Понимаешь?
     — Да.
     — Замечательно! — Папа протянул руку, давая понять, что аудиенция закончена. Отец Бальтазар первым коснулся губами холёных пальцев. Настала очередь Яна. Приложившись к бархатистой белой коже, он услышал: — Я лично приму участие в судьбе мальчика. Надеюсь, отец Бальтазар, вы также не оставите его своей заботой и останетесь в Риме на правах крёстного?
     Ян оглянулся на пастора. На бледных щеках того расцвёл ярко-алый румянец, глаза блестели.
     — Готов служить, где прикажет святая церковь.
     «Ещё бы, — усмехнулся про себя Пий. — Кто откажется порадеть у Ватикана за пазухой!». Благословив визитёров, Папа удалился, оставив за собой шлейф изысканного аромата, ничем не напоминающего ладан.
    
     В то утро отец Бальтазар не позволил Яну съесть ни кусочка и велел облачиться в принесённый накануне наряд из тончайшего батиста. Красный от смущения Ян теребил паутинку кружев. Ни дать, ни взять — кремовое пирожное!
     — Подумать только, — пастор заботливо поправил ему воротник — ты был просто заблудшей овечкой, а сегодня призван напомнить всем, что прощение Господа безгранично, если путь твой лежит через святую римско-католическую церковь!
     Отец Бальтазар поднял глаза к потолку. Яну стало совестно. Судя по придыханию пастора, величие момента было исключительным.
     Он же хотел одного — домой, к отцу.
    
     Перед собором гудела толпа. «Какое же это таинство! — с ужасом думал Ян. — Столько народа не сбегалось даже на рыночную площадь, когда цыгане показывали танцующего медведя!».
     Скоро выяснилось, что заставило их придти сюда в такую рань.
     Пий VI плыл сквозь людскую массу, даря всех отеческой улыбкой и раздавая благословения. Толпа тянулась к нему, как трава к солнцу. С не меньшим трепетом тянулась она, впрочем, и к шикарным господам, подъезжавшим к собору в помпезных каретах. Поглазеть на калейдоскоп лиц и буйство красок не отказался бы и Ян, но отец Бальтазар, поторапливая, дёрнул его за руку. Они очутились в сумрачной прохладе храма.
     Дальше всё было точно в тумане. Ян вторил кому-то, что-то жевал, потом сидел на неудобной скамье. В полумраке горящих свечей лица казались худыми и очень торжественными. Воздух пах воском и вздрагивал от бархатистого баритона проповедника. Звучала музыка, от которой хотелось подняться к самому потолку и там замереть навсегда. И вновь, как и всё в этом непостижимом Риме, летело: пение хора, звуки органа, тени от свечей… Но летело не беспечно и празднично, как на суетливых улицах, а возносилось вверх густыми клубами и медленно плыло над головами, над собором, над крышами вечного города.
    
     Неделю отец Бальтазар и его крестник делали визиты. Всем хотелось видеть чудо-мальчика, на крестинах которого присутствовал сам Папа. История уже приняла очертания жития с приличествующими жанру коллизиями: смерть, встреча с Господом, воскрешение, нисхождение в мир с новой, очищенной от скверны душой. Пастор, в юности умертвивший в себе поэта, врал вдохновенно. Витийствовал жарко, сверкал слезой и к концу повествования почти терял сознание от переполнявшего его благочестия. Вероятно, верил уже и сам. Дрожь оратора передавалась слушателям.
     Пий VI не прогадал — теософские темы вновь вошли в моду.
     Однако чудо требовало огранки. Непозволительно, чтобы отмеченный Господом отрок с трудом выговаривал даже «Pater noster».
    
     К гостинице подали повозку.
     — Мне разрешат повидаться с отцом?— обрадовался Ян.
     Отец Бальтазар нахмурился.
     — Забыл, что говорил Папа? Родство по крови ничто, если оно не скреплено родством по вере. По истинной вере! — Он поднял вверх указательный палец. — Я твой отец, отец духовный. Запомни это, Беппе.
     Ян вздрогнул. Никак не мог привыкнуть к новому имени.
     — Помню.
     Он опустил голову. Как ни старался, при слове «отец» перед мысленным взором являлось другое лицо. И лежащие на хлебе руки.
    
    
     Тучи висели над землёй, точно набитые до отказа песком холщёвые мешки. Вот-вот лопнут. Отец Бальтазар тревожно поглядывал на них из окна. Беспокойство крёстного разделял и Беппе. Вдали тяжело перекатились небесные валуны, зарокотали, сыпанули голубыми искрами. Беппе зажмурился.
     — Не бойся, — услышал он. — С нами Господь… ну и я с тобой.
     На голову легла тёплая ладонь. В эту секунду Беппе впервые подумал, что пастор мог бы стать его отцом. Взамен тому, которого отняли. Пусть не по крови, по вере — но ведь отец Бальтазар заботится о нём. Готов защищать от грозы, как защищал от похитителей Ицхак…
     Небо с оглушительным треском раскололось. В крышу повозки ударил водяной кулак. Резкий толчок откинул Беппе назад, вжал в спинку сидения, швырнул из стороны в сторону.
     Испуганные раскатом грома гнедые неслись по ухабам — сквозь кусты, разбивая упругую стену ливня. В тугой ком смешались вопли людей, ржание лошадей, свист ветра, грохот... Что-то отскочило от повозки. Она грянулась о землю, но сумасшедшая скачка не прервалась. Беппе пребольно стукнулся о дверцу. Чьи-то руки прижали его, укрывая от боли. В темноте слышался прерывистый шёпот — пастор молил о спасении. Спасении своей души и жизни раба Божьего Беппе. В следующую секунду руки вытолкнули Беппе из повозки.
    
     Очнулся он ночью. Дождь ещё шёл, но уже не сплошным потоком. Сквозь тучи проглядывала мутная луна. Не в силах повернуть голову, Беппе повёл глазами. Сквозь лунно-дождевую завесу увидел, что лежит в шаге от оврага. Сжав зубы, он пополз к краю... Внизу на камнях валялись обломки — всё, что осталось от повозки. Рядом чернела бесформенная груда — гнедые. Один из коней был мертв, другой исступленно ржал и взбрыкивал, тщетно пытаясь подняться. На расстоянии друг от друга лежали изуродованные тела возницы и пастора.
     Беппе уронил голову. Вспомнил защищавшие его руки, последнюю молитву.
     — Где мой отец?! — давясь сгустками крови, выдохнул он. — Где…
     Сейчас заклятье обрело новый смысл — которого называть отцом теперь: того ли, что был рядом с рождения или другого, что стал им недавно, но успел спасти от смерти? Дилемма была слишком сложна. Понимал Беппе одно — отец тот, кто защищает. Но сейчас он не знал даже, на каком языке ему следует молиться. На иврите? На латыни?
     — Господи! — всхлипнул он по-испански — Где мой отец?
    
     Он долго лежал на раскисшей от дождя земле. То звал на помощь, то погружался в дремотную, топкую апатию. В какую-то секунду услышал приближающийся скрип колёс. Кто-то спешил на его зов.
    
     За пять лет, проведённых в монастыре, Беппе нажил немало врагов и всего одного друга — Луиджи.
     — Ничего не понимаю! — Говорил Беппе чуть слышно, за неурочное ночное бдение могло влететь. — Читаю молитву… — он сморщился, пытаясь подобрать определение — слова, будто сами текут. А потом, р-раз, оказывается иврит. Я не нарочно! Правда!
     Луиджи задумался.
     — Это потому, что у тебя два отца. Один учил молиться на иврите, другой на латыни.
     — Наверно. — Беппе откинулся на подушку. Последнее время черты отца, того что молился на иврите, стали туманиться, таять. Это Беппе пугало. Смерть отобрала мать и второго отца. Неужели время отнимет первого?
     И не останется никого…
     — Брат Гастоне говорил, иудеи молятся чёрту, это так? — Луиджи привстав на локте, пристально вглядывался в лицо друга.
     — Враньё! — Беппе задохнулся от возмущения. — Иудеи тоже молятся Богу!
     — Докажи!
     Беппе принялся вспоминать иудейские молитвы, но оказалось, вызвать их усилием воли невозможно. Выплывали из сумрака памяти они только сами собой, приказам рассудка не подчинялись. Помнил Беппе лишь благословение.
     — Нужен хлеб, без него нельзя.
     Предприятие было рискованным. Луиджи такие любил.
     — Я достану.
     Он, действительно, мог. Не впервой. Кормили воспитанников скудно, приходилось крутиться.
     Осторожно пробраться в трапезную, там в укромном месте спрятана верёвка. Привязать её к кованной решётке, спуститься на кухню…
     — Вот. — Запыхавшийся Луиджи протянул ржаную краюху.
     Беппе воровато огляделся. Все спали. Он положил ладони на хлеб и, прикрыв глаза, начал: «Благословен Ты, Господь…». Произнося благословение, он чувствовал, как пальцы невольно повторяют отцовский ритуал.
     Десять пальцев — десять ивритских слов.
     — Что за тайная вечеря?!!
     Крик оглушил пойманных на месте преступления еретиков.
    
     В ту ночь брату Батиста не спалось. Пост доконал. Он встал, прокрался на кухню… Там уже кто-то хозяйничал. Видно, чревоугодие в обители процветало не только среди иноков. Шайку юных греховодников Батиста решил накрыть в полном составе, поэтому последовал за вором.
     Улов оказался куда весомей. Еретические ритуалы в католическом монастыре! Уму непостижимо!
    
     Секли братья усердно. Изрядно отмахав руки, бросили юных богохульников в карцер.
     — Я похож на просоленный бифштекс с кровью, — прокряхтел из темноты Луиджи, немного отлежавшись. — Не отказался бы я сейчас от бифштекса… А ты?
     Он опасался, не приходится ли делить пространство с мертвецом. Беппе был хлипким, экзекуции мог и не вынести.
     — Отец никому не позволил бы так со мной обойтись, — не ответив на шутку, отозвался Беппе.
     В его голосе звякнули незнакомые скрежещущие металлом нотки.
     — Тот что еврей или другой? — скривился Луиджи. — Хватит уже про отцов. Нет их у тебя. Ни одного. И у меня нет. На себя вся надёжа.
     — Есть! — выкрикнул Беппе. — Мой живёт в Испании! Если бы он был рядом…
     — Но он не рядом.
     — Знаешь… — Беппе хотел выпалить что-то язвительное, но неожиданно передумал и выложил другу давнюю мечту, оформившуюся сейчас в детальный план. — Поможешь?
    
     Как-то ранним утром в чинной обители начался переполох. Братья носились по монастырю, задрав рясы и громко шлёпая сандалиями по каменным полам. Они заглядывали в шкафы, под скамьи и кровати. Не пропускали и бочки с вином.
     — О нём справляется сам Папа!!! — орал настоятель отец Паскуале нахохлившимся братьям. Забывший о постах живот подпрыгивал, лицо налилось, приобретя бардовый оттенок знаменитого во всей Италии монастырского вина. — Вы соображаете, что начнётся, узнай он, что чудо-отрок пропал?!
     — Скажем, вознёсся, — робко предложил один из монахов, но тут же убедился, что в искусстве площадной брани с отцом Паскуале не сравнится ни один сапожник.
     За беглецом снарядили погоню.
     Безуспешно.
    
     Через неделю в монастырский двор въехала крестьянская подвода. На ней, к своему ужасу, Луиджи увидел Беппе. Был тот бледен и худ больше обычного. Казалось, спал. Не обращая внимания на окрики брата, третий час гонявшего воспитанников по катехизису, Луиджи бросился к подводе.
     — Что с ним?
     Крестьянин пожал плечами.
     — В скирде нашли. Одёжа, вроде, какую монастырские носят. Простудился, небось, вон какой недокормыш, а тут дожди.
     К ним бежали братья. Луиджи оттолкнули, принялись растирать Беппе запястья.
     Из-за склонённых спин послышалось бессвязное бормотание на незнакомом Луиджи языке.
     — Живой, — облегчённо воскликнул кто-то.
     Беглеца подхватили и понесли в обитель.
    
     Ухаживать за больным поручили брату Микеле.
     Беппе любил смотреть, как тот молится. Произнесёт строку — прислушается, по лицу скользнёт улыбка или печаль. Точно ответ получил. Снова заговорит. В голосе то вопрос, то мольба, то благодарность. «Неужто, отвечает ему Господь?» — думал Беппе, не в силах оторвать глаз от этой тихой беседы.
     Однажды, набравшись смелости, спросил прямо. Брат Микеле присел на край лежанки.
     — Он отвечает всем, да не все Его слышат.
     — Я не слышу, — признался Беппе после минутного раздумья.
     Микеле хмыкнул.
     — Значит, не хочешь.
     — Хочу!
     Монах помолчал, что-то обдумывая.
     — Вот ты отца ищешь — защиту, а найти не можешь. — Беппе смущённо кивнул. — Тем Господь говорит тебе, не того ты ищешь. Господь наш истинный Отец. Только Он защитит. В Нём опора.
     — А ты Его нашёл? — Мальчик пытливо заглянул в глаза монаха.
     — Да, — просто ответил тот.
     — И Он защищает тебя?
     — Да. Прежде всего, от меня самого. Если бы ты знал, сколь неправедна была моя жизнь, пока я не обрёл Отца…
     Брат Микеле отвернулся. Не хотел, чтобы Беппе увидел мелькнувшую в его зрачках тень. Но Беппе было не до того, он думал о своём.
     Когда пришли «псы», кровный отец ничего не смог сделать, хоть и пытался. Думал о пасторе. Перед смертью тот просил у Господа жизнь для Беппе и спасение души для себя. И получил. Небесный Отец всесилен. В отличие от отца земного.
     Брат Микеле глянул на воспитанника, тихонько поднялся, отошёл в угол, встал на колени перед распятием. Беппе смотрел на его поблёскивающую в свете свечи тонзуру и мечтал об одном — найти Отца.
    
     Поправившись, Беппе погрузился в учение с таким рвением, что, порой, у него отнимали священные книги, требуя, чтобы воспитанник дал себе отдых. Не узнавал друга и Луиджи. Сначала подтрунивал. Потом убеждал и отвешивал тумаки. Всё было напрасно. Луиджи махнул рукой.
     В монастыре не сомневались — быть Беппе в семинарии лучшим.
     И не ошиблись.
    
     Карьера Беппе шла ходко. Интересующийся его судьбой Папа неоднократно приглашал своего протеже для бесед. Всякий раз понтифик поражался упорству, с каким бывший иудей постигал Истину. Пий дал ему ласковое прозвище — «мой Торквемада». Богословские труды выходили из-под пера Беппе в таких количествах, что понтифик не успевал хотя бы пробежаться по каждому из них. Благословлял, не глядя. Знал — этот крамолы не напишет.
     Приняв постриг, Беппе получил имя Сальваторе.
     Последнее, чем смог посодействовать опальный Пий VI — в обход многочисленных правил назначил любимчика настоятелем монастыря.
     Всё шло прекрасно.
     Но не для Сальваторе. Сколько ни звал он истинного Отца, тот молчал. Годы и десятилетия в келье при свече с пером в руке проходили впустую.
     — Где ты, Отец мой?! — взывал настоятель, и плакал, распластавшись на каменных плитах.
     И однажды сдался.
    
     Отец Сальваторе, пыхтя, выбрался на воздух. Мучила одышка. Таскать такой вес нелегко. Настоятель любил прогуляться после плотного ужина по монастырской стене, обдумать хозяйственные вопросы, предавшись приятному пищеварению. «Урожай 1809 года, двадцать три бочки. Отличное вино! Парочку оставить, остальное на продажу… Нет! Оставлю три, две в мой погребок. Монастырю целая бочка. Недурно. С продажи выручим…».
     Сальваторе осёкся. Перед ним прорисовалась облачённая в рясу фигура. Присмотревшись, отец Сальваторе узнал молодого послушника, появившегося в монастыре совсем недавно. Пламя свечи мерцающим росчерком набросало на синем фоне силуэт. Юноша стоял, запрокинув голову в ночное небо. Губы его едва заметно подрагивали. Слова молитвы — пауза — снова молитва. Он был погружён в беседу с Господом. На лице то вопрос, то мольба... И любовь. Глубокая, сыновняя — какой так завидовал Ян, с тех пор, как утратил свой пахнущий рыбой городишко.
     Настоятель попятился. Он вдруг снова стал беззащитным еврейским мальчиком. Нет, ещё беззащитней! Ян был готов преодолевать бесконечный путь к отцу. Рвался из последних сил к нему и Беппе. Когда же Сальваторе смирился с тем, что у него нет отца?
     Он опустился на колени и прошептал в глухонемое небо.
     — Почему, Господи?! Почему Ты говоришь с другими, но лишаешь своего слова меня? Ответь! Ведь я искал Твоей защиты! За что?!
     Индиговая бездна над головой ожила, мягко коснулась горячего лба голосом, казалось, давно утонувшим в минувших десятилетиях:
     — … выращивающий хлеб из земли.
     — Из земли… — едва слышно повторил настоятель. — Прости, я сам не умел слышать Тебя. Не умел чувствовать Твоё тепло. Просто забыл, каково это, когда тебя защищают. Трудно любить Отца Небесного, если не помнишь, как любить отца земного. Но я помню его…
     Сердце стало наполняться ароматом хлеба. Осторожно. Неуверенно. Так ступает по петляющей меж топей тропке тот, кто знал когда-то эту дорогу, но забыл и силится теперь вспомнить.