Лёле и Владу посвящается

    Верно говорят: пришла беда – отворяй ворота. И эту-то беду не отворотишь…
     Боится Зоряна за порог выглядывать. Едва покатится солнце за дальний лес, как запирается в доме и ждет. Не может не ждать. Это днем, когда ясен день и птицы поют, дела – за водой к колодцу, скотину кормить, еду готовить, за дровами опять же, но не далече, чтоб вернуться успеть. А ночью сидит и каждый шорох слушает. И боится – безумно – услышать стук в дверь. Этому гостю открывать придется.
     - Мамочка, страшно мне, посиди рядом.
     Жаркий шепот в темноте – свет лучины не достает до дальнего угла.
     - Да, милый.
     Сыночек, маленький, но серьезный, не жалуется никогда, и надо же… плохо дело. Опускается на лавку, щупает поверх одеяла ладошку – будто лед.
     Холодные руки, ветер в печной трубе, и темнота, темнота, темнота. Далекий стук, от которого вздрагивает, пугая сына.
     Тише, маленький, это не к нам, к соседям нашим. Шевелится в глубине души облегчение вперемешку с отчаянной злостью – ну и пусть, пусть, семья у них большая, не страшно. Не к нам.
     Сыночек стискивает руку.
     - Папа пришел, - шепчет он.
     - Какой папа? – спрашивает, бледнея.
     - Наш.
     Какой же папа?! Он ушел – первым – и вернуться не может! Постучались в дверь, и он, будто зачарованный, шагнул в ночь. Потянулись следом посланники – за дочерьми старшими, крепкими еще свекром и свекровью, незамужней золовкой. Едва ли не каждый день – слезы просыхать не успевали. И тут затишье недельное. Сидят вдвоем, она и сынишка малой, и ждут. Пережидают ночи, а утром, с отблеском надежды в глазах, стараясь не встречаться взглядом с теми, к кому заглянули на огонек, - по делам.
    
     Один лишь раз видела Посланника, да и не положено на них смотреть, все больше в сторону, да молчать. Не сердить их хозяйку. А она – смотрела! Молоденькая тогда была, лет пятнадцати. Вцепилась в тот вечер соседняя бабка в руку. Посиди, говорит, со мной, мужа ушедшего во сне видела, вернется ночью, заберет. И отказать-то нельзя! Осталась.
     Вязать пыталась, но волнение сильно, а ночь длинна. Россказни соседкины слушала, про жизнь ее юную, про мужа хозяйственного, да про дочь-красавицу… много говорила. Боялась, хоть и ждала. Под утро стук разбудил. Зоряна-то дверь открыла, а там – бабкин дед. Будто живой, только тепла живого не чуется.
     Разглядывала с интересом – молодая и дерзкая – и без страха почти. Мужик мнется у порога, но она не отходит, никак не пройти.
     - Пусти, - говорит. Глухо так, будто издали.
     - А если нет? – набираясь наглости и азарта.
     - Пусти…
     Это уже бабка стонет. Села на кровати, глазищи в темноте так и горят.
     Посторонилась, пропуская. Старики, меняясь взглядами влюбленных, сцепили пальцы. Соседка, одетая в лучшее, нарумяненная даже, ушла чинно под ручку с мужем в ночь. Больше ее и не видели.
     А Зоряну судьба с тех пор оставила. Первая красавица на деревне, а в девках ходила долго. То с соседних сел сватались, богатый выкуп давали, а она все смеялась и говорила: подумаю, а то – как отрезало. И Микола, весь из себя хорош да статен… как любила его, целовать себя давала, и не только целовать… погулял с девкой лето, а по осени привел в дом другую. Уж как ревела она, Зоря-Зорюшка, как мать за косы трепала, а соседи пальцем тыкали – порченый товар. И замуж никто не брал, пока не встретил Еремей, Еремушка ее, да и увез далеко от родимых мест.
     Думала, счастье пришло, ан нет. Долго родить не могла, домашние шептались, да и муж странно поглядывал. А как появился на свет ребеночек, опять не то – дочка. Детишкам всяким рады, но тут сынок, рода продолжение – большая важность. А у нее все девки рождаются! Старшая девочка младших сестер нянчит, матери во всем помощница, да и приданное уже готовить начали, а мальчика все нет. Отчаялись ждать. И то ли судьба сжалилась, иль вняли молитвам предки, а родился у нее сынок – крепенький и смышленый, весь в отца.
     Сразу и звать ее, мать дитя такого, по-другому стали. Не Зорькой, Зорянкой, как раньше бывало, а Зорянушкой, душенькой. Округлилась, похорошела, как в былые годы…
     Да не долго счастье длилось. Беда пришла в деревню. И некому уж сына баловать, пятки щекотать, сластями угощать, да катать на загривке. Некому и ее, Зорюшку, любить. Одни они на свете этом остались.
     Беда пришла…
    
     За мыслями своими и воспоминаниями стук не сразу услышала. А как услышала – захолонуло сердце.
     На деревянных ногах – к двери, открыть на ладонь. Тишина за порогом, и собак не слышно. Смотрит на сапоги сбитые, а взгляд все выше идет, хоть и нельзя. На голенище заплата знакомая, и штаны льна крепкого сама шила, пояс расшивала и рубахи подол. Ворот расстегнут, из него завитки тугие выглядывают… сколько раз их на палец крутила.
     Не смотреть на лицо, не смотреть, не смо…
     - Муж мой.
     Выдох – дыхание тает, мешается с влажной ночью. Мечется взгляд по лицу, гладит родные черты. Все тот же, и все же – не тот. Просто похож.
     - Мне… пора? – неуверенно, робко.
     - Не за тобою пришел. – Долго молчит, и после, - сына отдай.
     И голос другой. Холодный, совсем не родной. Чужой. Цепляясь за это, поднимается стон из груди, и ползет за ним злоба, горячит и голову кружит. Сына? Отдать? Смерти предать?
     Блеск в глазах – той, что шла когда-то против воли родни и любила Миколу, что смотрела в глаза посланцу, и спорила, зная, что лучше не будет. Отчаянье матери, потерявшей детей… почти потерявшей их всех.
     - Не отдам.
     Он стоит и молчит, и ожидает упорно.
     - Не отдам. Слышишь?! Я тебе его не отдам! – срываясь на крик, выплевывая в лицо вместе со страхом. – Пшел вон, муж мой! Не нужен ты здесь, не ждали тебя и не звали!
     Хлопает дверь, разделяя ее и того, кто в ночи. На лавку сползает без сил, кусает руку едва ли не в кровь. Клокочет крик в горле, рвется наружу. Не кричать и не плакать, здесь – сын. Кожей чувствует взгляд.
     - Папа ушел, - хрипло, - он не вернется.
    
     Он вернулся, и снова в ночь. Ходил, в дверь стучал или стоял под окном – тихо-тихо – но она-то знала, что не ушел. В этот раз совсем не спала. Выла бы в голос, но боялась сына пугать, и потому лишь губы кусала, да храбрости набиралась. Только ее-то, как и ярости, мало было, все больше страх липкий, да печаль.
     Что из спора-то со смертью выйдет? И долго ль продлится? И как его за дверью держать?
    
     Дни шли.
     Соседи в последний путь провожали родных, гулял по селам и деревням мор, смерть не поспевала водить, и стучались в двери посланники ее.
     Зоряна оборону держала.
     Крест святой над входом вешала, и водой спрыскивала, травки полезные разные по углам клала. Молилась и наговор шептала, - все средства хороши, чтоб неминуемое от дверей отвести.
    
    
     Беда на шестой день случилась. Кончилась вода последняя, скотина в сараях устала надрываться криком. Сын, не переставая, канючил: пить, мамулечка, пить дай.
     И вышла-то ненадолго, до колодца лишь… вернулась – распахнута дверь, собака пристыжено смотрит из конуры, скулит тоскливо. Упали ведра, когда метнулась в дом, безлюдный и сразу неживой. Полетела за ворота, сердце колотится, лелеет надежду. Улица в обе стороны пуста, но потянулась за зовом, слышным лишь матери, которая просыпается вместе с ребенком и идет к колыбели. Бежала, задыхаясь, лишь точки черные в глазах прыгали, да кололо в боку.
     Долго иль нет, в этом ли мире – не знает, а нагнала мужа.
     Черный лес кругом, деревья корявые, клочья тумана, в тучах осколок луны.
     - Стой! – кричит, - сына отдай!
     Цепляет плечо – что трогает камень. Не остановить его, как лавину. Идет и идет, а сынишка малой замер в руках. Зоряна плачет, смахивает рукавом сердитые слезы. Путаются ноги в траве, цепляют коряги, когда спешит, обогнать пытаясь, дорогу преградив.
     - Ты! Ушел не вовремя и вернулся не к месту! Оставь нас в покое и – уходи.
     Шагает, и дела нет до криков жены.
     Вокруг все темней, пропала паутина лесная, ветви голые, черные, но чернее глаза – когда-то родные, пустые теперь. Страшно идти за ним, но еще страшнее одной оставаться.
     - Муж мой, любила тебя и люблю! И ради любви этой жить нам дай, умоляю!
     Шаг его тверд, но не столь быстр. И лицо оживает, сходство теряя с камнем. А она говорит, уговаривая и предлагая, упрашивая и угрожая.
     - Еремей! Ты ж человек, и сын твой – кровь твоя и плоть, и жить должен, и детей растить – внуков твоих. Что же делаешь ты, Ерема? Семя губишь свое, кончить род захотел?
     Замедляет он ход, вот уж вовсе стоит.
     - Уходи, - говорит. – Тебе здесь не место. Здесь не место живым, лишь тем, кому пришел срок.
     - Не уйду, - отвечает. – Без сына никак! Здесь не место живым, так отдай его мне, мы оставим тебя… до поры.
     Головою качает. Зоряна упряма.
     - Я запрещаю! В моей он лишь власти. Родила его, собой выкормила, растила в любви. Мой он! И на капельку – твой.
     - А пусть сам он решает!
     В глазах мужа горит иль безумие, иль обещанье.
     Ставит на землю сына, тот смотрит на мать, на отца серьезно, и снова на мать.
     - Выбирай, - говорит Еремей. – Со мной в походы ходить да подвиги совершать, вечным быть и покоя не знать. Или…
     Загораются огоньки у мальчонки в глазах, хочет с отцом, ой как хочет.
     - Ты обещал… - тихо-тихо шепчет Зоряна. И сын сразу грустнеет, но серьезным становится, как никогда.
     - Я обещал. Мамочку охранять. Па, не сердись, мы придем еще. Честно.
     Мать оплетает мальчишку руками, целует жадно и жарко. Мужа рука на плече холодна.
     - Что за сына отдашь?
     - Забирай все, что хочешь!
     Когда тот уже с ней, обещать может все, что угодно, лишь бы выйти, вернуться. А проводник в другой мир смотрит пристально, в глазах – одна смерть и разум оценщика. Зоряна пугается. Не ее это муж, лишь тело его, а душа – замерзла, коркой покрылась, остыла. Нет в ней тепла. Обнимает сына сильней, тот живой и горячий. Слишком горячий и слишком живой – для этого мира.
     Видит глаз, как сползаются ближе разные твари, одна противней другой. Влечет их горячая кровь, тела юные, сладкие, или зрелые, крепкие. Говори! – призывает умоляющим взглядом.
     - Муж мой, быстрей, если можешь! Страшно тут и тоскливо.
     Говорит, усмехаясь недобро:
     - Сын твой, надежда всей жизни, дорого стоит. Зрелости твоей сильной, красы, удачи и стойкости. От улыбки твоей щемит сердца, и хозяйка на диво отменна. Можешь расстаться ты с этим? Старой стать, страшной, бессильной, неумелой, будто ребенок. Сын твой – иль ты?
     - Сын, - шепчет, - ничего нет дороже. Все отдам за него.
     Муж целует, как не целовал и тогда, бывши живым. Губы его прохладны, дыхание сладко, приятно-тревожно колотится сердце. Договор, поцелуем скрепленный.
     Оставляет – она тянется следом, к этим рукам и губам, таким неродным и влекущим. Мягкий толчок, и падает вниз, сквозь ветки и листья, сквозь гадов ползучих и кости умерших в пути, сквозь землю – туда, откуда пришла.
     Вот и колодец. Толстые бревна, одинокий журавль без ведра. Там, за два дома, ворота открыты – дом ее. Собака скулит.
     Мальчик кричит. Испугался, бедняга. Тянет Зоряна руки к сынишке, пятится тот, утыкаясь в колодец, прячет лицо.
     - Что ж ты, милый? Сыночка мой, иди же ко мне!
     Смотрит, не узнавая, и после долгих мгновений вопрошает с опаскою:
     - Мама?
     Екает сердце в предчувствии. Склоняется над первой же лужей, дрожит отраженье, меняется. Стонет сама, криком сына боясь испугать. Волосы белые стали, как снег, морщины покрыли лицо. Тело слабо, дыханье неверно. Где ее грация, стать, сила уверенной, взрослой уж женщины? Все отдала. За того, кто боится руку подать.
     Моложавой ушла – вернулась старухой почти. Верной была ли цена?
     Мальчик кидается, обнимает легко – мамочка, мама! Сердце трепещет, и вновь – душой молода. Верной цена была, верной. Сыночка, золотце, жизни надежда и продолженье, маленький, но вырастет сильным и защитит, и будет великим, воином, пекарем иль дровосеком – не важно. Важно – что будет, что жив, что плачет и обнимает. Сын ее.
    
     Воют ветры тоскливо… разносят беду, звуки поступи тяжкой, запах мора, гари вкус. Весть несут, что поспорила с наемником смерти Зоряна, да и выспорила, не кого-то там – сына родного.
     Дуют ветры… с надеждой. Кто сказал, что – нельзя?