Насколько я мог понять, интерес различных групп зала вертелся около подозрительных сделок, хотя и без точной для меня связи разговора вблизи. Некоторые фразы напоминали ржание, иные — жестокий визг; увесистый деловой хохот перемешивался с шипением. Голоса женщин звучали напряженным и мрачным тембром, переходя время от времени к искушающей игривости с развратными интонациями камелий. Иногда чье-нибудь торжественное замечание переводило разговор к названиям цен золота и драгоценных камней; иные слова заставляли вздрогнуть, намекая убийство или другое преступление не менее решительных очертаний. Жаргон тюрьмы, бесстыдство ночной улицы, внешний лоск азартной интриги и оживленное многословие нервно озирающейся души смешивалось с звуками иного оркестра, которому первый подавал тоненькие игривые реплики.

    Сначала я просто услышал флейту. Это была неправильная музыка. Меня, конечно, куда больше учили просто играть, но и о том, как должна быть устроена мелодия, тоже рассказывали. Эта началась неправильно и всё время норовила свернуть в сторону, как лесная тропинка. Но дело было даже не в этом. Я слушал её и спорил с собой. Мне исполнилось тринадцать, и я уже привык к таким спорам. Одна часть меня говорила, что не бывает такой доверчивой любви, такой безоговорочной дружбы, такой наивной верности себе и своему делу. А другая вообще ничего не говорила, она просто грозила первой кулаком и требовала заткнуться и слушать. И было непонятно, почему. Я уже знал, что музыка иногда заставляет увидеть вещи причудливые и возвышенные – королевские замки, пышные праздники или гордых женщин, гибельных для каждого, кто к ним приблизился. Но там вовсе не было ничего такого. Только загорелое и обветренное лицо девушки, веснушчатой и сероглазой. Только тёплое и солёное море, оставляющее на камнях нежную, как пенка на варенье, белую пену. Только рябь солнца в листве. Её просто хотелось слушать, как в жару хочется пить и пить кислое молоко, не отрываясь.
     А потом послышались крики горожан и отчаянный визг моей младшей сестрёнки. И я сразу понял, что теперь мне надо не тихонько идти на звук, а бежать, задыхаясь, петляя по нашим узким улочкам, которые то лезли на гору, то бросались вниз.
    
     Удивительно, как он сумел всех так разозлить. Бродягу в пёстрой, кое-как залатанной одежде били солидные горожане, которые обычно не вмешивались, когда разбирались с карманниками или конокрадом. Тут было двое членов городского совета, каждый праздник важно шедшие впереди всех процессий и даже главный городской богач. Он правда был очень богатый, настолько, что поговаривали – он тайком даёт деньги в рост. Толпа выла: «Это не музыка! Шарлатан». Удары сыпались вперемежку с угрозами - в живот, по зубам, по коленкам. А худющий, измазанный кровью бродяга даже не защищался, словно не это было самым важным. Он только пристально вглядывался в каждого и пытался спрятать от ударов флейту.
     Рядом с толпой, сыпавшей бессмысленными и гнусными ругательствами, белокурым чертиком вертелась моя сестра. Пиналась, царапалась, кусалась, выкрикивала своё детское «жабы гнилые» или «жирные крысы». Ущерба она могла нанести не больше, чем двухнедельный котёнок, потому на неё пока и не обращали внимания.
     Мне надо было срочно оттащить в сторону Марго. Ещё мне очень хотелось защитить бродягу, сделать что-то, чтобы он мог вырваться и убежать. И тут я вдруг понял, что стою столбом и не могу сдвинуться с места. Это не был страх – именно в тот год я чаще всего лез в любую драку, задирая и врагов, и приятелей. Это правда был столбняк – и теперь я никогда не осужу за трусость того, кто просто растерялся. Время шло, а я как будто не чувствовал этого, ощущая только, как камни мостовой обжигают мои растрескавшиеся подошвы.
    
     Вдруг я увидел своего отца. Он тащил бродягу из толпы на руках, не обращая внимания на крики. Время снова пошло, и теперь я понимал, что мне необходимо забрать сестрёнку и идти за ним. Я шёл, пошатываясь, как в лихорадочном ознобе, чувствуя у себя в руке потную ладошку Марго.
     Отец был краснодеревщиком. Наша семья никогда не голодала, но и не роскошествовала. Он был хорошим мастером, в городе его уважали. Мне он разрешил учиться музыке, хотя сам был туг на ухо. Наверное, мечтал, что я стану делать скрипки и виолончели – это представлялось отцу своего рода вершиной ремесла.
    
     Отец устроил избитого в летнем домике и велел мне помогать с перевязкой. Марго, которая доревелась уже до икоты и соплей, мы сдали на руки подошедшей матери. Бродяга закашлялся и кашлял очень долго, а ещё дольше не мог отдышаться.
     - Они тебе что-то повредили? – спросил отец.
     - Нет. Я был очень болен … ещё до этого. Всё равно, спасибо.
     У него оказалась какая-то очень лёгкая улыбка. В ней не было ни просьбы, ни заискивания, просто всё его лицо, с двумя глубокими ссадинами на левой щеке, со старым шрамом на правой, с не смытой до конца кровью непонятным образом светлело, и у тебя самого светлело на душе.
     - Ничего, - сказал он. – Я, наконец, добился того, чего хотел. Дети слышали её, а крысы – нет.
     - Какие крысы? – спросил отец.
     - Вы же видите эти лица каждый день. Мне одного раза хватило, чтобы всё понять. Эта осторожная побежка, эти горящие глаза, эти жирные зады… У вас благословенный город, в нём не так много крыс. По крайней мере, лет двадцать-тридцать он точно ещё протянет, а это очень немало. У меня самого нет этих лет.
     Он был сумасшедшим. Я больше не сомневался, что он был сумасшедшим, с этим своим пристальным взглядом и лёгкой улыбкой. Отец не спорил с ним, чтобы не тревожить больного. Мне он велел уйти из домика до утра, но отчего-то я знал, что к ночи вернусь сюда.
    
     Отец оставил в домике свечу. Пламя металось туда-сюда, на лицо бродяги то ложился свет, то падали тени, но мне всё равно хорошо было видно его глаза, не то тёмно-серые, не то зелёные с карим, мутноватые и безумные. Казалось, он тоже знал, что я приду, и лишь слегка кивнул мне, прежде чем заговорить. А может быть он просто берёг силы.
     - Понимаешь, беда в том, что крысы тоже любят музыку. Это ведь так престижно и так шикарно. И далеко не всегда это плохая музыка, чаще всего – хорошая.
     Минуту я сопел и молчал, потом, наконец, решился заговорить с собеседником в причудливой логике его безумия.
     - А для чего вам музыка, которую слышат дети и не слышат крысы?
     - А… Понимаешь, я должен найти способ увести их.
     - Крыс?
     - Детей. Самое главное – увести детей.
     Крыс в большинстве мест не так уж много. Они любят торговлю, склады, запах подгнившей солонины, сделок, мошенничества, грязноватого золота. Но крысы могут найти себе место и там, где торговля запрещена. И от этого места вдруг начинает зависеть очень многое. Кто бы ни пришёл к власти, от крыс боятся избавиться совсем. Как так можно, они бывают нужны и полезны. Как так можно, они слишком влиятельны и могут отомстить.
     Что бы не думали крысы о своей важности, человеческая жизнь – даже самая жалкая, глупая и простая – обычно идёт своим ходом, а не по их указке. Беда приходит, если тварей становится слишком много. Тогда они начинают заражать других.
     - Чумой?
     Он говорил как по писанному, только временами опять начинал долго кашлять.
     - Не только чумой. От чумы всего лишь умирают … временами и выздоравливают, впрочем. Просто люди любого народа и сословия понемногу начинают становиться такими же крысами. А когда крысами станут почти все, начинается то, что хуже чумы и хуже войны. Они предадут любую страну, развратят любой город, при них богатый урожай не спасёт от голода, а доблесть солдата – от поражения.
     В молодости я завербовался в отряд, который послали уничтожать крысиный город. Мы даже не должны были сражаться… это-то, наверно, и было неправильно. Нам просто велели окружить его, и никого не выпускать. Они, конечно, лили на нас смолу и нечистоты, и пытались вести огонь, но всё-таки мы не сражались. Их просто закидали зажигательной смесью, и город сгорел.
     Бродяга запнулся.
     - Они кричали, - сказал он. И снова. - Они кричали.
     Дело в том, что дети не заражаются очень долго. Да, я знаю, дети бывают очень скверным.
     Он улыбнулся совсем другой, кривоватой улыбкой, так что шрам превратился в глубокую складку на лице.
     - Но даже если они, скажем, травят кого-то, то в самом худшем случае крысой становится только заводила. У родителей-крыс детям обычно приходится плохо. Даже если семья живёт богато, они болеют или капризничают, или убегают из дома непонятно отчего. Я и сам сбежал когда-то. Когда я родился, мой отец был уже на треть крысой.
     В том городе оставалось много детей. Обычных детей, не очень послушных, не всегда невинных, но всё-таки непохожих на крыс. Когда город горел, некоторые солдаты молчали. Некоторые ругались или улюлюкали.
     На следующее утро я проснулся очень рано. Я поглядел на товарища, который каждую ночь спал в палатке рядом со мной. Наполовину он уже стал крысой – это было видно по лицу. Я стал осторожно пробираться к выходу из лагеря, чтобы сбежать. Командир всё-таки заметил, и я думал, что он расстреляет меня за дезертирство. Но он только попросил:
     - Останься. Обычно солдаты превращаются в поганых тварей гораздо раньше. Это случилось только сейчас оттого, что ты играл нам, флейтист.
     Я ответил:
     - Нет. Должен быть другой способ. Должен быть способ выманить всех детей из такого чёртова города.
     - Тогда уходи скорее.
     Бродяга-флейтист поглядел на меня, словно хотел, чтобы я твёрдо запомнил то, что он сейчас скажет:
     - Твой отец – человек, парень. У тебя хорошая мать. И славная сестрёнка. Понимаешь, чтобы выманить детей, самое простое – это вспомнить что-нибудь хорошее из своего детства. Беда в том, что я-то мало что вспомню. Поэтому я так долго пытался и сумел только под конец. Кое-что, наконец, получилось … и этой мелодии не слышат крысы. Я должен сыграть её тебе целиком, хотя бы тихо, громко не выйдет. Ты ведь занимаешься музыкой, по рукам видно.
    
     Я был уверен, что даже на тихую мелодию его дыхания не хватит, и он опять начнёт кашлять. Но бродяга бережно взял флейту и заиграл, точно и осторожно переставляя загрубевшие пальцы. Хорошо, что я запомнил эту мелодию. Потому что тогда ночью он меня отослал, а когда мы с отцом пришли в летний домик наутро, то поняли, что флейтист уже пытался вдохнуть в последний раз и не смог. Меня радовало только одно – он не успел почувствовать, насколько я уверился в том, что он сумасшедший, абсолютно сумасшедший. Бродяга на что-то надеялся, когда говорил со мной. И было хорошо, что он ушёл с этой надеждой.
    
     Прошло тридцать лет. Отец давно уже умер, меньше чем через год после него умерла и мать. Марго запрещает своим девочкам водиться с детьми разных судомоек и подёнщиц, зато заставляет их высиживать каждую воскресную службу. Мне кажется, что, не умри бродяга, её судьба могла бы сложиться иначе. Во всяком случае, пока она крыса лишь наполовину, а большинство горожан, похоже, стали проклятыми тварями совсем.
     Я ухожу из города подальше и репетирую как одержимый. Флейтист был прав. Самое главное – помнить, что у меня было детство, вкус пенок на свежем варенье, любивший меня отец и оберегавшая нас мать. И Марго. Это трудно. Порой, когда я закрываю глаза, перед ними плывут только крысиные морды. И если я пытаюсь выдуть из флейты нужный звук, он так же разрывает мне лёгкие, как, наверное, разрывал их бродяге.
     Потом ко мне возвращается надежда. Тогда я верю, что дети последуют за мной. А иногда мне даже кажется, что когда я заиграю, сестра тоже пойдёт с нами.