- У меня проблемы, - сказала я и потянулась к пачке «Парламента».
     Вообще-то я не курю. Но бывают моменты, когда сигареты становятся лучшими союзницами девушек. И сегодня был один из них.
     Пальцы дрожали, никак не получалось ухватить союзницу за фильтр. После третьей попытки решила обойтись без сообщников и отдернула руку.
     - Большие… - прошептала непослушными губами я и подняла глаза на Глеба.
     Мы сидели в его кофейне «Матисс». За окнами ликовало лето, а в кофейне всегда царило зыбкое безвременье, и интимно мерцали свечи. Глеб сидел напротив и, склонив голову влево, с ласковым любопытством ждал продолжения.
     - У меня украли Энгра*, - всхлипнула я. - Прямо из галереи. Из моего кабинета. Вчера был, а сегодня нет… Ни одна сигнализация не пискнула…
     Ожидала, что после этого признания он взорвется. Скажет, что я притягиваю неприятности, как громоотвод молнии. Но вместо этого услышала невозмутимое:
     - Откуда у тебя Энгр?
     - Зарич на выставку привез. «Спящая одалиска».
     - Ты что-то путаешь, Леля, - покровительственным тоном произнес Глеб. - Энгр никогда не писал «Спящей одалиски».
     - Писал. В том-то и фокус, что это совсем-совсем неизвестный Энгр. Находка века.
     - Значит, у тебя был неизвестный Энгр? – Его брови домиком взлетели вверх. - И ты мне ничего не сказала?
     - Не успела, - громче всхлипнула я, - Картину вчера перед закрытием привезли.
     Глеб медленно вытянул сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой и, выпустив дымное облачко к потолку, передал мне.
     - Картина наверняка застрахована. В милицию обращалась?
     Я замотала головой.
     - Не могу. Зарич меня убьет, если узнает о краже. Ты не представляешь, чего мне стоило уговорить его явить миру неизвестного Энгра. Да еще выставить в моей галереи.
     - Представляю… - улыбнулся Глеб. Мне показалось, язвительно.
     Решила не отвечать на грязные намеки и сглотнула обиду.
     - И все-таки, Леля, выхода нет. Надо вызывать милицию.
     - Нет-нет. Только не это… - Услужливо всплыли в памяти шустрые глазки-буравчики Зарича и мощная, как у его любимых собачек, челюсть, - Он четвертует меня и скормит своим питбулям.
     - Не все так мрачно. Я знаю Зарича. Добродушный мужик.
     - Ага, это он с тобой добродушный, когда надо экспертизу провести. А я слышала, как он приказал высечь домработницу розгами только за то, что она разбила богемский стакан.
     - Прямо розгами? Так уж и высечь? – как всегда спокойно и иронично спросил он. Аристократический темперамент не изменял ему никогда.
     - Ну, не розгами… и не высечь. Но он так орал, что остальные стаканы со страху посыпались с полки. И тоже вдребезги. Так то за богемский ширпотреб. А тут неизвестный Энгр…
     Наум Зарич был олигархом средней руки и зарабатывал свои миллиарды, на чем придется. Из-за разбросанности натуры деловыми кругами некотировался, зато был широко известен в узких кругах ценителей питбулей и любителей живописи.
     - Ну, придумай что-нибудь, - жалобно попросила я и уставилась в кофейную чашку, надеясь найти там подсказку.
     - Милая, что здесь можно придумать? Давай наймем частного детектива.
     - Нет, это не выход. Вопросы, расспросы… Заричу через полчаса обо всем доложат.
     Не обнаружив ничего интересного в чашке, перевела взгляд на уродливую копию «Роскоши, покоя и наслаждения». Сотканное, как гобелен, из мельчайших бликов цвета и света, полотно Матисса преобразилось до неузнаваемости в забрызганную мутными каплями и шитую стежками грубой штопки дерюжку. Этой картиной-монстром пугал посетителей кофейни Петя Вус, однокурсник Глеба.
     Однажды Глеб куда-то спешил и споткнулся о Петю. Тот лежал на парковке и любовался небом в алмазах. Он всегда пребывал в состоянии вечного Пьерро. Страдал, рыдал и пел Вертинского. Когда был трезв, конечно. Поддавшись ностальгическим настроениям, Глеб поднял Петю, отряхнул и привел в кофейню. Намахнув коньяку без кофе, Петя огляделся: «Недурственно. Красные скатерти, синие драпировки, зеленые паласы… все это краски Матисса, конечно. Но! Не хватает колориту! На стены так и просятся картины великого Анри…». И Глеб заказал Пете копии. Скрыв эту свою дурость под вывеской акта благотворительности. Так Петя околоритил уже кофейни «Матисс» и «Ренуар» и подбирался к «Сезанну» и «Ван Гогу». Я содрогнулась, представляя, как, по велению Петиной руки, зацветут чертополохи вместо «Подсолнухов», и в какие завихрения превратятся космические вихри «Звездной ночи». И покосилась на листы из цикла «Джаз», сотворенные Петей в детсадовской технике аппликация. Из цветной бумаги.
     Глеб сделал едва заметное движение головой, как взмах волшебной палочки, и кофейню заполнил расслабленно-ленивый голос Билли Холидей. Звучал блюз «My Man». «When he takes me in his arms The world is bright» - пела Билли. Я заслушалась и забыла о своем бедственном положении.
     - Леля! Надо что-то делать, - вывел меня из забытья Глеб.
     - А, может, копию… - сама себе поразилась я.
     Глаза Глеба стали размером с кофейные блюдца, и он поперхнулся овсяным печеньем, которое жевал.
     - Ты в своем уме?!
     - А что? И никто никогда не узнает.
     - Как ты себе это представляешь? – Глеб уже взял себя в руки и начал втолковывать мне мягко и вкрадчиво, как неразумному ребенку. - Надо найти мастера способного написать достойную Энгра копию. Не к Пете же обращаться? Затем, сколько времени займет работа? Вспомни Ван Мегерена**… На подделку могут уйти месяцы… годы… - он продолжал убеждать меня в несостоятельности идеи. - И что ты будешь говорить Заричу?
     Поразмыслив, решила следовать избранным курсом.
     - Зарич улетел в Лондон. Придумаю что-нибудь. Потяну момент. Только помоги мне!
     - Леля, опомнись… - пытался вразумить меня Глеб, - Это абсурд… А как же подлинный Энгр? Находка века! Ведь если картину не искать, она так и осядет у какого-нибудь черного коллекционера, - взывал он к моему благоразумию.
     Прислушалась к себе и поняла, что судьба находки века волнует меня куда меньше, чем собственная. И с маниакальной настойчивостью повторила:
     - Помоги мне.
     - Как?
     Удивительно, насколько мужчины бывают непонятливы! Даже такие, как Глеб, с дипломами Суриковского и Тринити-колледжа.
     - Сделай копию сам…
     Глаза его уже напоминали чайные блюдца.
     - От страха ты потеряла ориентацию. Я тысячу лет не держал кисти…
     - Не тысячу, а только три, - перебила я. - Помнишь? Ты писал мой портрет ко дню рождения.
     - Сравнила землянику с клубникой. Там жалкая самодеятельность. А тут Энгр.
     - Никакая не самодеятельность, - горячо принялась переубеждать я. - И Мика считает… - но не успела договорить, как Глеб взвился, и аристократический темперамент покинул его.
     - Не упоминай при мне эту блаженную!
     Он по-прежнему винил Мику в наших с ним недоразумениях. Хотя по гамбургскому счету виноват был сам.
     С полгода назад искусствовед Мика Полянская разбудила меня среди ночи и с радостью, замаскированной под сочувствие, сообщила, что видела, как Глеб вывалился из «Ренуара» в обнимку с одной Дианой-охотницей. Шестьдесят – сорок – шестьдесят (тот еще размерчик), больной анорексией и мнившей себя новой Твигги. Тогда я собрала в кулак осколки самолюбия и, нацепив маску безразличия, заявила ему: «Мы уже три года вместе. А это срок. Пора бы отдохнуть друг от друга…». «Я не устал», - с недоумением сказал он. «Не устал? Поднимай тяжести», - огрызнулась я. «Мика… - понял Глеб. – Ты ведь не всерьез? Ты же большая девочка! Ну, заблудился в лабиринте человеческих пороков. Минутная слабость. Сексуальное приключение. Не больше. Но люблю-то я тебя». «Я искала любви и не нашла…» - захотелось воскликнуть вслед за незабвенной Ларисой Огудаловой. И я упрямо сжала губы. Так мы и расстались.
     На реснице повисла крупная, как фасолина, слеза. Смахнула ее ладонью и шмыгнула носом. Глеб бросил быстрый взгляд через плечо, и передо мной выросла маковка эклера в шоколадной глазури. Безликие и вышколенные Глебом официанты появлялись и исчезали всегда неожиданно, как тень отца Гамлета. Вот и сейчас только краешком уха уловила шуршание юбки.
     Вслед за первой слезой появилась другая… и, подавив рыдательный рефлекс, я принялась уминать третий за сегодняшнее утро эклер. Непростительная роскошь! Но ничего с собой поделать не могла. Тем более, это могло быть последнее пирожное в моей жизни.
     Глеб не тратил бесполезных слов утешения, а просто накрыл ладонью мою руку. В глазах читалась тревога. Прикончив эклер, поднесла к губам чашку. Рука дрогнула, кофе выплеснулся прямо на платье и расплылся абстрактным пятном. Слезы горячими ливнями с новой силой хлынули из глаз.
     - Ну, пожалуйста… - хлюпала носом я.
     На лице Глеба досада боролась с недоумением.
     - Если Зарич узнает. Он убьет меня… и тебя…
     - Меня-то за что? – опешил Глеб.
     - За все! За то, что мне не помог.
     И по его сочувственному выражению поняла, какую глупость сморозила.
     - Ты же делал это… однажды… - прорыдала я. - Сделай еще раз… для меня…
     Я знала – это удар ниже пояса. Щека Глеба дернулась, как от пощечины, он растерянно моргнул. Пришлось поклясться себе, что это последняя подлость в моей жизни.
     На заре туманной перестройки к Глебу (только-только окончившему Суриковку) обратился неизвестный заказчик с предложением подделать «Купальщицу» Энгра. И Глеб согласился. Ни один эксперт не заподозрил подвоха. Заказчик был в восторге. Но непреходящие ценности, вложенные в Глеба папой профессором и мамой домохозяйкой, пересилили авантюрные наклонности. После этого он забросил живопись, уехал в Лондон, потом вернулся. Занялся частной экспертизой, стал консультировать разного ранга нуворишей, охочих до прекрасного. Открыл сеть кофеен. И теперь пил кофе и консультировал. О том, что он когда-то подделал Энгра, знали только неизвестный заказчик, сам Глеб и я, которой он признался в минуту особой душевной близости. И теперь по его лицу поняла, что он об этом сожалеет.
     - Это удар ниже пояса, - сказал Глеб и убрал ладонь с моей руки. - Как я могу сделать копию картины, которую не видел?
     - У меня полно фотографий. Разные ракурсы, отличное качество. Ты же знаешь нынешнюю технику, - быстро нашлась я.
     - Предположим… - после краткого раздумья проговорил он. - А краски?
     - Зарич только что отреставрировал «Одалиску». Я с реставратором накоротке.
     - Допустим… - его губы изогнулись в бледной улыбке. - А холст?
     - Пожертвую «Девочкой у окна» Мэри Кэссет. Примерно то же время и размер подходящий. - Я отчаянно цеплялась за свою гениальную, как мне казалось, идею.
     Глеб взъерошил волосы. Жест незащищенности и потерянности. Потом замкнул руки на затылке и выдавил из себя вымученную улыбку.
     - Нет, Леля, я наделал много глупостей в жизни и еще одну не совершу.
     Исчерпав все аргументы. И выплакав все слезы. Я поднялась с ощущением полного фиаско.
     - Куда ты? – Он попытался удержать меня за руку.
     - Сдаваться Заричу… - Высвободилась я.
     - Он же в Лондоне.
     - Крылья мести в миг примчат его обратно, как только он узнает…- Не сдержала судорожный всхлип. - Как только он узнает…о краже Энгра.
     Жизнь со скоростью света летела под откос, и никто даже подножки не подставил, чтобы притормозить мое падение в тартарары. Нога подвернулась, и каблук отвалился. Со злостью пнула его под стол. И под аккомпанемент трагичной «I m A Full To Want You» похромала к выходу. Зареванная, с лицом похожим на боксерскую грушу, с кофейной кляксой на платье и без каблука, чувствовала себе святой мученицей Доротеей перед судом Теофила-язычника.
     - Леля!
     Покорно, как марионетка в руках умелого кукольника, замерла.
     Глеб уже стоял рядом и поворачивал меня к себе.
     - Хорошо, - выдохнул он, - я попробую. Но ничего не обещаю.
     Мне показалось, что все психоделические краски Матисса взорвались бравурным фейерверком. Но тут он добавил, слегка прищурившись:
     - Одно условие – ты переезжаешь ко мне.
     - Чтооо?! – возмутилась я, забыв о питбулях Зарича.
     - На время, пока буду делать копию. Должен же кто-то обо мне заботиться. Или ты хочешь посвятить в свои криминальные планы мою домработницу? Решайся. Во время шторма порт не выбирают…
    
     ***
     На следующее утро Глеб рассматривал репродукции «Спящей одалиски». Нацепив очки и вооружившись лупой, то подносил фотографии к глазам, то опускал на стол.
     - Потрясающе! – восхищался он. - Такая чувственность! И незащищенность! А ты уверена, что это Энгр, а не Шассерио? Энгр более холоден и академичен.
     - Я – нет, а эксперты уверены. - Подала ему папку с заключением экспертов.
     Глеб принялся читать, бросая отдельные фразы: «белила… желтая охра… сырая умбра… старик себе верен…1863 год… хм… мазок неразличим…фактура гладкая… все верно». И отложив папку, снова уставился на одалиску.
     … Умирающий свет дня высвечивал лежавшую на кушетке женщину. Играл теплыми бликами. Одна рука была закинута за голову, другая покоилась на теле. Во всей позе сквозили истома и нега. Гладкая, как эмаль, кожа мерцала подобно жемчугу на ее шее. И вся она казалась воплощением тайных желаний…
     - Энгр часто нарушал анатомические пропорции тела для достижения эффекта идеальности. А тут… все пропорции соблюдены. Интересно… одинокая туфелька на ковре. Знаешь, что она означает?
     Я знала, но чтобы доставить Глебу удовольствие, промолчала.
     - Потерянную невинность, - в голосе прозвучали профессорские нотки. - Одалиска… симбиоз женственности и покорности – извечная мечта мужчин.
     Глеб взъерошил волосы и со значением посмотрел на меня. Я презрительно отвернулась.
     - Черт! – неожиданно воскликнул он. - Еще немного и я поверю в переселение тел!
     - О чем ты?
     - Она как будто срисована с тебя…
     - Не говори глупости.
     -Нет, не лицо. Смотри… - Глеб закрыл голову одалиски ладонью. - Грудь… долгая талия… линия бедра, руки. - Он водил пальцами по изгибам ее тела со страстью пылкого любовника. - Это фантастика! – и, отложив фотографии, вздохнул. - Ладно, посмотрим, что можно сделать.
    
     Глеб работал над «Одалиской» в режиме нон-стоп, отрываясь только на сон и не отвлекаясь на меня. Я честно выполняла все пункты нашего устного соглашения. Из квартиры не отлучалась. В галерее не появлялась, сославшись на ангину и ее осложнения. Перечитывала Буало-Нарсежак, листала альбомы по искусству, выискивала у Елены Молоховец неизвестные рецепты и опробовала их на Глебе. Правда, внутри скребло, как мышь, сомненье. Правильно ли я поступаю? Ведь художник, как известно, должен быть голодным. Но решив, что Глеб нетипичный художник, кормила его супами с льезоном из желтков и сливок, пудингами из раковых шеек с рисом и миндальными меренгами на закуску. А иногда просто смотрела сквозь заштрихованное дождем окно на черный пруд в обрамлении растрепанных лип.
     Все эти дни дождь лил с завидным постоянством.
     Периодически звонил Зарич. Он уже видел себя Прометеем, несущим на вытянутых руках «Спящую одалиску» благодарному человечеству. И я врала нагло и неумело о том, что нужные журналисты отсутствуют. Лето – время отпусков. Телевизионные эфиры куплены-перекуплены. А как же без рекламы?! и так далее в том же духе.
     Заглядывая в пропитанную запахами растворителей, лаков и красок комнату Глеба, наблюдала одну и ту же картину – его расширенные зрачки скользили по мне, но видели не меня, а блуждали по далекому таинственному пространству, населенному известными только ему образами.
     Таким я Глеба еще не видела.
     Когда работа близилась к концу, и в душе моей зазвучала «Ода к радости», неожиданно застала его в сокрушенном состоянии. Глеб стоял босиком посреди комнаты с бутылкой в руке – свободные джинсы, рубаха на выпуск, на щеке след берлинской лазури и пил прямо из горла.
     И таким я его никогда не видела.
     - Что с тобой? – Попыталась отобрать бутылку. Глеб отстранил меня и сделал еще глоток.
     - Абсент – наркотик импрессионистов! - потрясая бутылкой, рассмеялся он. В глазах пульсировало безумие Ван Гога. Еще один глоток из горла и еще. - Ничего не выходит. Ни-че-го! Она мертвая… - И схватив меня за руку, потащил к картине. - Смотри!
     - По-моему, ничего… - напуганная таким экспрессивным поведением, пролепетала я.
     - Вот именно, ни-че-го! К ней не хочется прикасаться. Ей не хочется обладать. Прости, я честно старался.
     С этого момента все переменилось.
     Глеб пил и отчаивался. Отчаивался и пил…
     Зарич звонил через день. Каждый день. Два раза в день. И, наконец, заявил, что в пятницу прилетает, потому что дико соскучился по своим питбулям.
     Упоминание о любимцах Зарича вернуло меня к жизни. Я заглянула к Глебу. Он бесцельно бродил по комнате, поддевая ногой тут и там валявшиеся репродукции «Одалиски». И спрятав в чемодан сомнение, я встала на пути его броуновского движения.
     - Ты сможешь, - сказала уверенно и твердо, как учили на тренинге по позитивному мышлению. - Я знаю: у тебя все получится. Потому что ты – лучший из лучших. Попробуй еще.
     Он окинул меня на удивление трезвым взглядом, сузил глаза и приказал:
     - Раздевайся!
     - Чтооо?!
     - Я не в том смысле… - Привычным жестом взъерошил волосы. - Вернее и в том тоже. Но чуть позже.
     Я впала в оцепенение и с видом оскорбленной добродетели опустила голову.
     - Что такое? – Глеб заглянул мне в лицо. - Ты стесняешься?! Это же смешно… Леля…
     - Отвернись…- буркнула я.
     Он послушно отошел к окну. Дождь прекратился. Белесые сумерки обнимали липы и размытым серебром тонули в пруду. Посмотрела на его всклокоченный затылок и увидела растерянного и уязвимого мужчину. Еще немного и я простила бы ему все: и врожденное эстетство, и аристократический темперамент, и… даже Твигги по имени Нюша. Но тут поняла, что с молнией, рассекавшей платье до пояса, в одиночку не справиться и, обогнув Глеба, подставила спину. Он дал волю своим порочным склонностям и начал медленно, очень медленно, расстегивать молнию. Потом чмокнул в плечо и подтолкнул к дивану. Этот диван помнил всех предков Глеба вплоть до середины Х1Х века. Золотистая парча обивки была холодной и обжигала кожу, как огонь во льду.
     Глеб присел у дивана на корточки и начал задумчиво изучать меня, будто видел впервые. Потом нацепил на шею жемчуг. Снова посмотрел отстраненным взглядом, пытаясь зафиксировать меня в канве своей памяти. И стремительно приблизился к мольберту.
     Все это время я чувствовала себя угнетенной женщиной Востока. Безропотной и бесправной. И чтобы скрасить такое незавидное положение, закрыла глаза в надежде воскресить в памяти цветистые фантазии «Сказок 1001 ночь». Дворцы, журчащие фонтанами… разгуливающие по садам павлины…. и что уж там… безудержные калифы, спешащие к своим одалискам. А когда открыла, наступило утро.
     Комната тонула в потоке света. Повернула голову к окну и увидела подернутый влажным пеплом облаков лоскут неба. Глеб сидел на полу перед диваном, по-турецки скрестив ноги, и, чуть склонив голову влево, смотрел на меня. Недавняя буря на море на его лице сменилась безмолвным покоем.
     - Я думаю, что люблю тебя даже больше, чем я думаю… - заметив, что я проснулась, сказал он.
     Я пошарила рукой, в поиске – чем бы прикрыться. И вспомнила, что из одежды одалиске полагалось только ожерелье. Глеб протянул руку и убрал волосы с моего лица. Резко дернулась и попыталась слиться со спинкой дивана.
     - Значит так? – усмехнулся он. - И награда победителю лишь усталость и одиночество…
     По лукавой искорке в глазах стало ясно – все получилось.
     Забыв про свое обнаженное бесстыдство, кинулась к картине.
     …Уходивший свет окутывал мягким сиянием одалиску. Ложился бликами на ее кожу, которая мерцала тронутая золотом слоновой кости и казалась осязаемо теплой. В томности позы читалась блаженная лень. Она казалась одновременно женщиной-откровением и женщиной-загадкой, манящей, как зов сирен…
     Она была именно такой, какой ее мог написать только сам Энгр.
     ***
     Незадолго до новогодних праздников я бродила по вернисажу в Измайловском. Накануне валил снег, и скучная графика городских пейзажей за ночь превратилась в сон наяву. Деревья принарядились в мохеровые береты, в хрусте снега под ногами слышались рождественские колядки, а воздух дрожал от хрустальных перезвонов колокольчиков. Я так увлеклась подзабытыми ощущениями, что не сразу обратила внимание на треньканье «Танца Феи Драже». И с досадой выудила из сумки сотовый.
     - Леля! – застонал в ухо Глеб. - Ты слышала? Этот кретин Зарич продал «Спящую одалиску» на Сотбис… за четырнадцать миллионов. Весь художественный мир вопит о неизвестном Энгре. Что мы наделали?! Что я наделал?! Я хуже Мегерена. Тот хоть морочил головы нацистам, а я – культурной части человечества…
     Захотелось спросить, почему только культурной, но быстро сообразила – остальной части человечества наплевать и на Энгра, и на его одалисок.
     - Успокойся, - уверенно и твердо, как учили на тренинге, заговорила я, - конечно, ты лучше Мегерена. Ты – гений. У Мегерена не было таких экспертов. А твоя одалиска обманула даже Сотбис. А Зарич что? Он же не знал… - Поразмыслив, решила ограничиться намеком. - И в мире кризис, а его питбули есть хотят каждый день. Целую. Вечером поговорим.
     Поплутав между скульптур из фальшивого мрамора и псевдорусских матрешек, остановилась около симпатичного парня, чьи солнечные вихры, как всплески огня, притягивали к себе. Я давно обратила на него внимание. В его работах чувствовались школа, профессионализм и… вдохновение мастеров кватроченто. Сейчас он что-то сосредоточенно рисовал. Заглянув в рисунок, увидела там себя. Пряча смущенную улыбку, протянул мне портрет. Пришлось лезть в сумку за кошельком.
     - Спасибо.
     - Нет-нет. Ничего не надо. Это подарок.
     - Могу угостить вас кофе? Здесь поблизости есть кофейня…
     - Это дорогая кофейня, - улыбнулся он. - Мой рисунок столько не стоит.
     - Владелец кофейни – мой хороший друг. У меня там приличные скидки.
     - Ну, если так…
     - Ольга. - Протянула руку. Он поднес ее к губам. Этот юношеский порыв старомодности тронул меня и смутил. - Витальевна, - сконфуженно пробормотала я.
     - Павел… Арсенов.
     - Постойте, а не ваши работы были на выставке выпускников Суриковского… года два назад?
     - Три.
     - Итальянский цикл. Мне очень понравилось. - Мысленно послала Глебу воздушный поцелуй в благодарность, что таскает меня по выставкам юных дарований. - Даже имя запомнила. Вы были в Италии?
     - Да, по обмену. Я обожаю итальянских мастеров…
     И перебрасываясь фразами ни о чем, мы зашли в кофейню «Ван Гог».
     Он застыл, сраженный ноготками, которые Петя Вус выдавал за «Подсолнухи».
     - Не обращайте внимания, - мягко подталкивая его к столику, произнесла я. - Владелец кофейни – большой оригинал.
     Наслаждаясь кофе с эклерами, мы болтали о том, о сем. И вдруг он споткнулся на полуслове и уставился в чашку, словно увидел там свое будущее. Затем поднял глаза и, запинаясь, заговорил:
     - Я вас сразу заприметил, как только вы впервые появились на вернисаже. Месяц назад. У вас удивительное лицо. Таких теперь не бывает. Как у мадонн Боттичелли.
     - Ну, уж… - почувствовав, что краснею, я потупилась.
     - Правда-правда, - разгорячился Павел. - Я их много копировал в Италии. И здесь. Ангельский лик. Мягкий овал. Глаза полные светлой печали, - все больше и больше распалялся он. - Волосы, как цветочный мед…
     - Хочу предложить вам работу, - прервала я, решив свернуть со скользкой, хотя и приятной, дорожки.
     - Написать портрет?
     - Пока нет, - засмеялась я. - У меня галерея на Пречистенке. Нужен оформитель.
     - Я подрабатывал пару раз на Ильинке и в галерее «Уж»…
     - Вот и отлично. А там посмотрим, может, и вашу выставку организуем.
     В его глазах запрыгали солнечные зайчики. От венецианского бра, наверное.
     Протянула визитку.
     - Жду вас завтра в десять.
     Он неуклюже поднялся и, опустив плечи, пошел к выходу. Воротник куртки поднят, руки в карманах, ботинки на толстой подошве оставляют на шелковых коврах размытые, как предутренний сон, следы. На пороге обернулся и жестом Глеба взъерошил волосы. Дружеский взмах руки… и долговязая фигура растаяла в снежной дымке.
     Заказала еще кофе и закурила. Вообще-то я не курю. Но порой сигарета, как незримая рука поддержки, необходима при решении щекотливых вопросов. И набрала номер.
     - Ты уже в курсе, детка? – услышала победный рык Зарича. - Четырнадцать лимонов, как с куста.
     - Я хочу семьдесят процентов…
     - Нет, детка, мы так не договаривались… - возмутился Зарич и обиженно засопел, - Я, конечно, ценю твой вклад в наше общее дело. Все твои штучки-дрючки с фотошопами и прочим… Лихо ты присобачила свое тело к голове «Спящей нимфы» безвестного художника. Черт! А приобрел-то я эту «Нимфу» за копейки в богом забытой антикварной лавке Лурда. Но чем-то она мне приглянулась. И вот, пригодилась. Как это называется? Фотомонтаж? Да… - мечтательно протянул он, - Обработка при помощи всяких фильтров в фотошопе… нанесение мазков… фантастика! И полная иллюзия репродукции в кармане. Находка века! – залился было счастливым смехом, но тут же посерьезнел. - Но ты не внакладе! Пятьдесят процентов – хорошие деньги. Плюс весь мир тебя лицезреет, как неизвестную музу Энгра. А это бонус. Так что, фифти-фифти – и точка! - зажадничал он.
     - Как знаешь… - я вложила в свой голос всю загадочность Джоконды.
     Зарич напрягся.
     - А что, есть идея?
     Я хранила молчание, изображая «Муту» Рафаэля.
     - Ладно, черт с тобой! Бесстыдная лицедейка! – сдался он. – Побеждает всегда тот, у кого меньше моральных ограничений. Твои семьдесят.
     - Вот и славно! – улыбнулась я и затушила в пепельнице сигарету. - Выясни пока, за сколько может уйти на Сотбис «Неизвестная Мадонна» Боттичелли.
    
    
     Примечание:
     *Энгр Жан Огюст Доменик (1780 – 1867) – французский живописец, представитель классицизма. Одна из известных его работ – «Большая одалиска». Картины «Спящая одалиска» не существует. Пока не существует.
     **Ян Ван Мегерен (1889 – 1947) – непризнанный голландский художник, чтобы заявить о своих талантах начал писать картины «под Вермеера» и других старых мастеров, в которых ни один эксперт не заподозрил подделки. Вошел в историю, как гениальный имитатор.