Привычным движением он отбросил занавеску.
    
     Крупные звезды изливали свой приторно-красный свет и перемигивались как лампочки на пульте машины. Красный цвет - цвет смерти, подумал сегодня он, глядя на знакомую картину предутреннего неба.
    
     Пред ним лежала городская площадь. Дальше, за домами, возвышались серые горы. Вокруг ни кустика, ни следов растительности, ни признака жизни. Жизнь ушла из предколлаптического, не сумев приспособится к гравитационным потенциалам, к радиационному насыщению, к конденсации электрических и магнитных полей. Человек выносливей, но приходит черед и человеку. Он облокотился на подоконник, и, казалось, внимательно рассматривает открывавшийся из окна вид, залитый слабым красно-багровый ночным светом местности, но взгляд его отражался от окружающего прстранства и направлялся вглубь самого себя.
    
     Он глядел в себя, и перед его взором вырастала пирамида из мириад человеческих жизней. Ему казалось, что он ощущает, как в клетках его тела, в нейронах его мозга бьются эти жизни, эти человеческие существования... Последовательный ряд людей есть один человек, существующий вечно, ¾ выплыло из памяти чье-то старинное изречение. - Не вечно. Все имеет свое начало и имеет свой конец. И из конца рождается новое начало. Возвращается ветер на круги своя... Но когда?
    
     Мысли выписывали рваные узоры. Нить внутреннего взора то начинала обвиваться вокруг каких-то образов, то снова металась от одного к другому представлению, они расплывались, так и не успев отвердеть, из одного вырастало другое, сплетаясь и перехлестываясь с обрывками возникавших неожиданно в памяти фраз из излюбленных им философов и поэтов...
    
     Встало солнце. Оно освежило все вокруг тем же багровым блеском, только более интенсивным и зловещим и в его лучах загорелось здание стоящего напротив Музея Человеческой Истории.
    
     Много тебе пришлось потрудиться, светило. Светило, светило, и уже не осталось прежнего огня, осталась одна раскаленная железка. Сколько поколений подставляло свое лицо встречь твоим лучам?! Но и ты постарело и уже безбоязненно можно смотреть на твои морщины и пятна.
    
     Пожалуй, пора, - подумал он, пересек пустынную площадь, запущенную, покрытую слоем пыли и нанесенного из окрестностей песка - за ним оставалась цепочка следов, как будто тянулась мировая линия его судьбы ¾ и толкнул дверь. Дверь музея легко подалась под рукой. Внутри было пустынно и веяло тем же ветром запустения, что и снаружи...
    
     Но ему чудилось, что он слышит еще голоса и шаги нескончаемых толп людей, приезжавших в этот центральный музей Вселенной со всех ее концов. Исшарканные плиты мрамора, лоск лестничных перил, казалось, зримо хранили человеческие чувства, их радости, восторги, преклонения, их созерцательность и самоуглубленность, возникавшую всегда от соприкосновения с мертвой, но не угасшей историей, наполнявшей этот храм человека.
    
     Длинной анфиладой музейных зал тянулась перед ним история, и он держался за нее как нить, проходя от стенда к стенду, машинально разглядывая экспонаты и портреты, читая надписи и пояснения, но все это ложилось поверх его собственных мыслей, не проникая вглубь, лишь изредка служа катализатором нового взрыва образов и раздумий.
    
     Пред ним снова возникла пирамида человеческого существования, и он почувствовал, как его начинает засасывать глубь истории, как, погружаясь, все глубже и глубже, он физически прикасается к векам и судьбам, мимо которых проскакивал в этом беспрерывном падении, все глубже и глубже, навстречу молодости Человека; каждая эпоха имела свое имя, каждая эпоха имела свою физиономию и лица эпох смотрели на него со стен музея...
    
     И вдруг... его охватило острое чувство жалости к самому себе, почему он оказался наверху этой пирамиды, как хорошо было бы быть рядом с этими людьми, мимо которых он проносится, жить с ними, бороться и страдать, не подводя итогов и веря, что если не для тебя, то для твоих друзей, твоих детей, внуков, потомков еще все впереди, все будет, и в этом будет чтобы было и твое было, а не подводить итогов, зная, что уже ничего не будет, не будет ни для тебя, не будет ни для тех, что были и чьи останки лежат под плитами планетных кладбищ, и чьи останки лежат под плитами планетных кладбищ, и чьи останки носятся по нескончаемым параболическим орбитам космоса в искореженных кораблях...
    
     Так поздно родиться! И почему Я? Но ведь не Я, был бы другой и этот не-Я тоже думал бы о том, почему Я так поздно родился... Замыкается круг существования, а так и не поняли, что же есть Я?.. Все Я переходят в не-Я, так и не познав сущности этого Я... Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце... ¾ всплыла вдруг в сознании строчка из Бальмонта... Много человек познал. Много свершил, сотворил, и создал и переделал, но так и остался загадкой для самого себя, с этой загадкой и сходит в небытие, небытие самое черное, небытие памяти... Сроки исполнились... А ведь когда еще было сказано - и он произнес вслух фразу, которая в пустоте музейного здания прозвучала резко, как звук раскалываемых поленьев.
    
     "С такой же неизбежностью, с какой природа породила мыслящий разум, с такой неизбежностью она его и уничтожит@
    
     Но каким далеким, бесконечно далеким им это казалось... А ведь наступило. Пролетели годы, века, миллионы лет, миллиарды, а не нажился человек...
    
     Жить?! Но зачем? Фридмана не отменишь... Еще тысячу лет?!
    
     - Но цель? Цель?.. Нет цели - нет человека. Бесцельность - вот первая смерть и смерть неизбежней, чем гравитационный коллапс.
    
     Образы прошедшего взвихривались пред ним, создавая мучительное давление во всем теле, как будто требовали суда от него, суда последнего и окончательного.
    
     Странно устроен человек. Думали, последние века будут временем тихого угасания, но все оказалось вовсе не так, совсем не так... Как вихрь охватила человечество мысль - остановить коллапс. Какой энтузиазм, какой подъем перед последним концом... Все сердца забились как хорошо синхронизированные часы. У всех одна мысль - остановить гибель. Все работали над одним. Триллионы человеческих мозгов и бесконечное число искусственных бились над одной и той же проблемой... Пора какой страсти, какого счастья!.. Но Фридман оказался сильней своих потомков со всех их чудо техникой...
    
     Кажется, он умер от тифа в разрушенном Петрограде, - почему-то промелькнула мысль.
     -Если б он знал, как часто будут вспоминать его потомки через много много веков... А Ридакурер покончил самоубийством...
    
     Его отец хорошо знал Ридакурера и много ему рассказывал.
    
     И ему вспомнилось, как отец рассказывал о физической, патологической ненависти этого человека к красному цвету, отчего его в кругу друзей звали - Быком. И он не мог уже жить, когда понял, что ненавистный цвет не предотвратим, что Фридман неопровержим, что надежд нет... Величайший и несчастнейший гений. Доказал окончательно смерть...
    
     А потом уже началось время тихого угасания. Рождаемость стала падать, люди стали съезжаться на Землю, на свою колыбель и праотчину. Как много в это время читали. Историю и старых философов. Пора подведения итогов существования Разума - самого ценного бриллианта Природы. Теперь он пришел к концу, но сколько же он сделал...
    
     Ему мучительно захотелось хотя бы мысленно проникнуть за эту особую точку Вселенной, в то будущее, которое надежно защищено от их... уже прошлого... гравитационным сжатием.
    
     Много пройдет циклов расширения и сжатия. Может, миллионы пройдут вхолостую, пока материи удастся исторгнуть из своих недр мыслящий разум... И снова будут люди, пусть непохожие на нас, и история у них будет совсем иная, и о нас, своих предшественниках, ничего не будут знать, лишь также на закате своего существования задумаются о тех, кто был до них и кто будет после них, но коллапс уничтожает все следы, через особую точку не проникнет ни малейший черепок или надпись, по которой они могли хотя бы догадаться о нас. Смерть оставляет останки и следы, смерть милостива, она не уничтожает памяти. Но коллапс не оставляет ничего... Как и та термоядерная война, которая чуть было не разразилась в самом конце колыбельного, на самой заре космического века.
    
     А если бы разразилась?
    
     То не было бы ни нас, ни 38 миллиардов лет, ни звездных цивилизаций...
    
     Ничего бы не было.
    
     И их...
    
     Он как раз остановился перед стеной, на которой висело 11 портретов - 7 мужских и 4 женских - в красивых, выложенных сверкающими камнями рамках. Он знал их имена. Их имена знали все люди во всех системах.
    
     Владимир Зайцев. Наум Гузак. Осака Судзуки. Замира Туриханова. Лесли Джексон. Пат Дзэбидсон. Каурху Хаурху. Салида Агрипп. Стэнли Кауф. Нико Дзаватини. Юрий Катинов.
    
     7 молодых мужчин и 4 молодые женщины. 11 человек. И один корабль. 11 человеческих умов и 4 тонны консервированной науки в железных банках. И 70 лет полета, полета навсегда. Полета в неизвестность. Прыжок через бездну. 70 лет анабиоза, науки, любви и искусства и 11 человек в тесном корабле...
    
     Они смогли преодолеть чувство тоски и безнадежности. Тоски прощания навсегда с родной Землей, с людьми, с друзьями, родными. Преодолели тоску по утреннему ветерку и морской волне. Преодолели тоску по снегу и глотку свежего воздуха на берегу тихой речки. По пению птиц и шороху листьев под ногой в пору осеннего листопада...
    
     11 человек.
    
     Владимир Зайцев. Наум Гузак. Осака Судзуки. Замира Туриханова. Лесли Джексон. Пэт Дзэбинсон. Каурху Хаурху. Салида Агрипп. Стэнли Крауф. Нико Дзаватини. Юрий Катинов.
    
     7 мужчин и 4 женщины. И 4 тонны конденсированной мысли в жестяных банках. И 2 килограмма мужского генетического материала в платиновых ампулах.
    
     И они долетели до цели. Они создали новую, первую внеземную цивилизацию. Им повезло. На планете существовала жизнь. Но эта жизнь была смертью для них, землян, с их кислородным обменом и аминокислотной структурой.
    
     И им и их потомкам пришлось заняться самым мучительным ¾ приспособлением себя к тамошним формам жизни. Самоотбором и самоселекцией. Изменением собственной жизненной системы, изменением белковых структур собственного тела, изменением механизмов обмена и механизмов наследования генетической информации… Отец не мог поцеловать сына, но зато сын мог выйти из герметического убежища, сыновья могли вписаться в жизнь новой, родной уже для них планеты, дышать новым воздухом, пить влагу ее рек, потреблять в пищу туземную органику. Смогли приспособиться к новым уровням гравитации, радиации, магнетизма…
    
     Потом были другие. Потом заселялась Галактика. Потом заселялась Метагалактика. Но это было уже проще. Первым всегда трудно. Но птицы разлетались из гнезда. Гнездо стало тесным.
    
     И ему пришли на ум строчки старого русского поэта, жившего еще до первого спутника. - Душа твоя пройдет сквозь пытку и крещенье страстною влагою, сквозь зыбкие обманы небесных обликов в зерцалах земных вод. Твое сознанье будет потеряно в лесу противочувств, средь черных пламеней, среди пожарищ мира… Дальше он забыл, только помнил, что там были такие строчки, которые вызывали его восхищение - Когда же ты поймешь, что не сын ты на Земле, но путник по Вселенным…
    
     И еще он подумал, какую же мощь духа имел этот и многие другие мыслители, что могли встать вровень с людьми космического века. Прозреть и понять своих потомков. Подать им руку через века и пространства. И принять от них дань уважения и любви.
    
     Мысль не видна. Но от нее все загорается. От нее движутся народы и взрываются государства, и заселяются миры. Она как огненный фронт движется, захватывая все новые миры и пространства, а за ней, как в старину пехота под прикрытием тяжелой артиллерии, идет человек. И прошел всюду, куда достиг мыслью…
    
     Он устал. Размышления и ходьба утомили его. Он уселся на стул. На противоположной стене висел портрет широко распахнувшего свое улыбающееся лицо человека в шинели и армейской фуражке образца далекой середины двадцатого века с громадным букетом живых цветов, которые он прижимал к груди. Лишь напряженное движение руки, обхватившей ворох живых цветов, выдавало глубокую усталость от пережитого. Да, где-то там, за улыбкой, где-то в самых краешках глаз и губ сквозило ощущение чего-то такого, чего он никому не смог бы рассказать, чего не способен понять пока никто из людей, потому, что это нечто выше слов и не объяснимо словами и даже нет еще тех слов, но его широкая улыбка как бы приглашала людей, говорила им, что путь открыт, что там, за бездной, лежат новые пространства, ожидающие человека, которые могут быть покорены и дадут человеку новые силы, новые цели, новые счастья.
    
     Он смотрел и думал, что такой же улыбающийся портрет был и с теми одиннадцатью, что он был на всех стартовавших кораблях и первым оказывался на всех покоренных планетах, звездах и галактиках - этот портрет широко распахнувшего в улыбке лицо человека с ворохом живых цветов, стоящего на трибуне, по верхнему краю которой было выбито четкими и плотными буквами - ЛЕНИН.
    
     И он почувствовал, как чувство горечи оставляет его, и что чернота небытия не столь ужасна, если само бытие Человека было наполнено таким горением, страстью и любовью, которые не может поглотить никакой коллапс, ибо все это осталось с ним, с самим Человеком.
    
     …Он вышел из музея и, не оглядываясь, пошел туда, где среди серой, лишенной зелени и растительности земли возвышались старые потрескавшиеся надгробья. За ним все также тянулись следы мировой линии его жизни, которая подходила к концу… Он лег в могилу и принял яд. Автоматический робот размеренными движениями принялся засыпать могилу. Комки земли глухо падали на крышку гроба, но этого звука уже никто не мог слышать. Закончив, робот поднял лежавший поодаль крест из старого в глубоких трещинах дерева, воткнул его в серый холмик земли, завел за спину свою клешню и рванул шланг. В разъеме ярко вспыхнула и погасла электрическая искра - последняя искра разума во Вселенной.
     ***
     Это случилось в 17 часов 25 минут 21 секунду 29 мая в 38 567 981 890 году по рождению Христа.