Павел Амнуэль

Шесть картин (отрывок)

    – Я сейчас все расскажу. И вы поймете. Я только поменяю стул, хорошо? На этом невозможно сидеть, я его утром сломал – так получилось, швырнул о стену...
    – Да, – сказал Манн, – я понимаю.
    Он смотрел на разложенные в камине дрова – больше смотреть было не на что, разве что на длинную извилистую щель в потолке – и думал о том, что, скорее всего, зря согласился прийти к этому человеку, нужно было пригласить его в офис, там разговор наверняка пошел бы иначе.
    За спиной послышался грохот – упал то ли стул, то ли иной довольно тяжелый предмет, но, во всяком случае, не сам художник, – а затем в поле зрения возник Ритвелд с маленькой табуреточкой в руке. Аккуратно, будто антикварную вещь, поставив табуретку перед креслом и заслонив камин, в котором так приятно пылали зажженные воображением Манна дрова, Ритвелд уселся, вытянув ноги и таким образом сократив до нуля свободу движений детектива – тот мог теперь лишь подогнуть ноги под себя; Манн хотел было сказать, что не может думать, сидя неподвижно, но решил промолчать – в конце концов, он здесь в гостях, и если хозяин устанавливает свои правила игры... Действия человека определяются его характером, верно? Потом можно будет подумать, о каких чертах характера говорит желание максимально ограничить гостю поле зрения и даже возможность движений. Да и о характере ли? Может, о том, что в комнате находится что-то, на что детектив, пусть даже приглашенный самим хозяином, не должен обратить внимания?
    – Во-о-от, – протянул Ритвелд и продолжал, сжав ладонями колени, ему тоже было неудобно сидеть, но художник и попытки не сделал переменить позу. – Понимаете, какое дело, Альберта я знаю... знал... лет десять. Он пришел тогда на мою выставку... Меня выставили в музее Ван Гога, там на первом этаже есть зал... Очень престижно, а я был еще молодым художником, гордился чрезвычайно, вы бы видели, как мы пили, когда в первый день... Неважно. Альберт притащился на третий день или пятый, не помню, и бурчал под нос что-то не очень... Я подошел и спросил, чем господин недоволен. А он сказал, что недоволен моим успехом. Он, мол, всегда завидует успехам коллег, потому что сам такого никогда не напишет, и это естественное чувство, не нужно обижаться и вообще обращать на него внимание. Хорошо, да? Прямо так, открыто... Он вообще был человеком прямым – может, потому и художником не стал, я имею в виду не стал самостоятельным, творцом, вы понимаете, что я хочу сказать... Он был настолько прям и откровенен, что рисовать мог только с натуры, а взгляд у него был фотографический, он видел не то, что в глубине вещи, а то, что на поверхности. Яблоко – это яблоко. Дом – это дом. Коричневое – это коричневое.
    – Реализм – это реализм, – прервал детектив.
    – Что? Да, простите, я теряю нить, когда открываю рот...
    – Понятно, – кивнул Манн.
    – Знаете что... Вы лучше задавайте вопросы, а я...
    – Это я и хотел предложить. Только постарайтесь отвечать коротко, хорошо? Да или нет. Согласны-не согласны.
    – Да. Согласен.
    – Альберт Койпер стал вашим другом?
    – Нет. Как он мог стать другом? Он меня терпеть не мог, потому что...
    – Но вы знали его настолько, чтобы предположить, что он не мог покончить с собой по какой бы то ни было причине?
    – Да. То есть, нет, не мог. Не было причин.
    – Почему вы в этом уверены?
    – Потому что... Послушайте, вы не те вопросы задаете. Спросите меня: с каким предложением вы пришли к Койперу одиннадцатого августа тысяча девятьсот девяносто первого года?
    – С каким же предложением вы пришли к Койперу одиннадцатого августа тысяча девятьсот девяносто первого года? – едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться потенциальному клиенту в лицо, спросил Манн.
    – С профессиональным. Альберт был замечательным копиистом. "Старуха с письмом"... Да, я уже говорил. А я в то время закончил цикл картин, шесть – если быть точным. Цикл называется "Фантазии перед заходом солнца".
    – Погодите, – сказал Манн, вспоминая. – "Фантазии перед заходом", верно. Картины, которые семь лет назад сгорели вместе с типографией Кейсера? Художник – это были вы? – и Кейсер получили страховки, большую сумму, об этом писали в газетах.
    – У вас хорошая память, – с уважением произнес Ритвелд. – Семь лет прошло – вы помните.
    Манн отвел комплимент рукой, будто отодвинул в сторону возникшее перед глазами препятствие.
    – Могу себе представить, что вы тогда чувствовали, – сказал он, просто чтобы что-то сказать и вызвать художника на откровенность. Он все еще не понимал, чего от него хотел Ритвелд.
    – Не можете, – буркнул художник. – Я чувствовал вовсе не то, что вы представили. Видите ли, – я вам скажу, вы не страховая компания, я вас сам позвал, и вы обязаны сохранить профессиональную тайну, верно?
    – Безусловно, – подтвердил Манн.
    – Да, так я вам скажу... Этого никто не знает, ни одна живая душа, Альберт знал, конечно, и Кейсер тоже, но душа Альберта уже не живая, а Кейсеру говорить не резон, он, как и я...
    – Вы хотите сказать... – начал Манн, догадавшись уже, какую тайну собирался поведать художник.
    – Я хочу сказать, что мне ужасно не хотелось передавать в типографию оригиналы для работы, они были, как дети, я любил их... Вы не поймете. А у Кейсера своя студия в помещении типографии, все необходимое для фотокопирования... В общем, это было для меня совершенно невозможно. А Кейсер согласился издать мой альбом, ему нужны были картины. Дилемма, верно?
    – Ну-у… – протянул Манн. – Честно говоря, не вижу… Все так делают, насколько я…
    – Я же сказал, вы не поймете, – пробормотал Ритвелд. – И не нужно. Я… Я сам себя тогда не очень понимал, и лишь впоследствии… Вы ищете логику в моих поступках? Не ищите. Как бы то ни было, я нашел решение. Пошел к Альберту и предложил работу. Он согласился, почему нет? Сделать копии – деньги, что он с меня тогда слупил, были чуть ли не больше, чем то, что я мог заработать на авторских с альбома! Но я пошел на это. Альберт работал в моей мастерской, ему понадобилось два месяца, замечательные оказались копии, одна к одной, я же говорю – у Койпера был фотографический глаз, а оттенков цвета он различал столько, сколько ни одному японцу не снилось. Я ему заплатил – и за молчание тоже. Знаете, он ведь мог меня шантажировать – потом, я имею в виду... Но это было не в его принципах.
    – Иными словами, – художник мог говорить бесконечно, и Манн прервал его на полуслове, – вы передали в типографию не оригиналы, как было обусловлено, а копии шести картин, сделанные Койпером.
    – Да!
    – Кейсер был в курсе дела?
    – Конечно. Он знал. Для него это не имело большого значения – копии были хороши, а при подготовке к печати все равно многое теряется, как ни старайся...
    – И в пожаре сгорели копии, – сказал Манн. – По сути, вы надули страховую компанию на... Сколько вы получили?
    – Сто восемьдесят тысяч гульденов. По тридцать тысяч за каждую картину.
    – Хотя цена каждой копии была...
    – Сто гульденов в базарный день.
    – И Кейсер? Он тоже?
    – Да, достаточно, чтобы восстановить типографию.
    – Это был... м-м...
    – Да вы что! Поджог? Чушь, глупость, бред! Неисправность электропроводки – работала комиссия, в полиции есть протоколы, произошла идиотская случайность: что-то искрило, а там краски, бумага... Вспыхнуло, как свечка. Дотла. От картин даже рамы не остались целыми.
    – Понятно, – протянул Манн. – Случайность. Хорошо. Но страховку вы получили как за оригиналы.
    – Точно. Я бы заплатил Альберту за молчание. То есть, я думал, что он захочет, чтобы я... Он знал, что сгорела его работа, а не моя...
    – И мог попытаться вас шантажировать.
    – Да. Я был готов, но... Альберт ни разу за эти годы даже намеком...
    – О существовании копий не знал никто?
    – Кроме Альберта, Питера и меня. Никто. Ни одна живая душа.
    – Значит... – протянул детектив, глядя на трещину в потолке; ему хотелось смотреть в глаза художника, увидеть его реакцию на то, что он сейчас собирался сказать, но Манн намеренно не делал этого, и не потому, что не стремился смутить собеседника, до смущения Ритвелда ему не было никакого дела, он испытывал себя, а не живописца – сможет ли он, специально тренировавший свой слух и нервную систему, услышать, ощутить, распознать шестым чувством истинные мысли человека, стремившегося скрыть то, что происходило в его черепной коробке.
    – Значит, – кашлянув, повторил Манн, – подлинники картин сохранились, и, когда вы устроили вернисаж в галерее "Берке", они и были показаны публике?
    Никакого движения. Художник даже не моргал, Манн был почему-то уверен в том, что, моргни Ритвелд, и это неслышное и мгновенное движение было бы его насторожившимися чувствами уловлено и проанализировано на подсознательном уровне, чтобы сообщить мозгу впечатление, готовое для выводов.
    – Это были те самые картины, которые якобы сгорели в типографии семь лет назад, – уверенно продолжал детектив. – Но публике вы представили дело иначе – будто вы восстановили сгоревшие полотна по памяти, по настроению, по ощущениям, которые у вас сейчас, конечно, немного отличаются от тех, прошлых. Я не очень внимательно читаю страницы газет, посвященные искусству, но помню, что в "Таг" писали: Ритвелд не сумел повторить свое замечательное творение семилетней давности, в новых картинах нет того тепла, того света, той одухотворенности, они мастеровиты, они даже лучше написаны в смысле использования художественной техники нового времени, но те картины несли на себе печать гения, а новые – всего лишь тень таланта...
    Ритвелд громко хлопнул ладонями по коленям, и Манн перевел взгляд на художника – тот был потрясен, щеки его стали румяными, как печеное яблоко, из полуоткрытого рта показался кончик языка, да, пожалуй, детективу удалось достичь нужного впечатления.
    – Вы сказали, что не интересуетесь... – проговорил Ритвелд, глубоко вздохнув. – Но вы... повторили слово в слово то, что писал вчера в "Таг" Вернер Терсон.
    – Память у меня профессиональная, – пробормотал Манн. – Достаточно, знаете ли, один раз пробежать глазами...
    – Да, – уважительно произнес художник, – я слышал, что евреи никогда ничего не забывают. Теперь убедился.
    – Евреи? – настала очередь удивиться детективу. – Вы думаете, я еврей?
    – Но... Ваша фамилия... Тильман...
    Манн расхохотался так, что где-то за его спиной, должно быть, в стеклянном шкафу с посудой, что-то тихонько звякнуло.
    – Дорогой Христиан, – сказал детектив, отсмеявшись. – Вы позволите мне вас так называть? Дорогой Христиан, все художники обладают замечательным зрением, но плохо воспринимают информацию на слух, верно?
    – Я... что-нибудь не так...
    – Вам назвали мое имя по телефону?
    – Ян ван Веер, да. Вы его знаете.
    – Безусловно. Мое имя Тиль. Фамилия – Манн. Тиль Манн. А вам послышалось...
    – О, Господи, – простонал Ритвелд. – Извините... Простите, я не хотел...
    – Не хотели – что?
    – Обидеть вас.
    – Почему вы могли меня обидеть, назвав евреем?
    – Ну, я не знаю, люди по-разному относятся...
    – Дорогой Христиан, – сухо сказал Манн, выпрямившись в кресле, насколько это было возможно, сидя на мягком, проваливавшемся сидении, – давайте вернемся к делу.
    – Да-да... – поспешил согласиться художник.
    – Итак, я изложу последовательность событий, имеющих, возможно, отношение к смерти Койпера. Семь лет назад он по вашему заказу написал копии картин. Копии были доставлены в типографию Кейсера для того, чтобы сделать с них клише для печати. В ту же ночь типография сгорела дотла – картины тоже. Никто не знал, что сгорели копии. Вы и Кейсер получили страховку и семь лет ни словом не обмолвились о том, что картины целы. Вы хранили их все это время... где, кстати?
    – А? Да, хранил. В мастерской. В подсобке. Иногда я смотрел на них и мечтал...
    – Мечтали все-таки выставить эти шедевры – вы ведь и сами полагали, что картины прекрасны. И придумали, как вам показалось, гениальный ход: сообщили прессе, что восстановили картины по памяти. Хорошо потрудились. Все получилось один к одному. Замечательно. Вы устроили вернисаж, и критика единодушно решила, что "новые" картины гроша ломаного не стоят.
    – Ну, это слишком! – запротестовал Ритвелд. Он даже встал со скамеечки и принялся ходить по комнате, исчезнув из поля зрения детектива. – Это вы совсем...
    – Хорошо, – не стал спорить Манн. – Но пролежавшие семь лет картины почему-то показались вовсе не такими замечательными, оценки изменились, цена упала. Из чего следует, что оценки произведений искусства – чистая вкусовщина и конъюнктурщина.
    – Вы так считаете? – сказал голос Ритвелда откуда-то со стороны окна.
    – А вы – нет? Вы считаете, что картины, пролежав семь лет, потеряли художественную ценность?
    – Они стали лучше! Они... В них появилось что-то, чего раньше не было! Я-то это вижу!
    – Изменились вы, а не картины, – вздохнул Манн. – Впрочем, не будем спорить. Дальше. На следующий день после вернисажа Койпера находят мертвым. Врачи говорят – сердечный приступ. Вы утверждаете, что произошло убийство.
    – Да, и хочу, чтобы вы это распутали, – твердо сказал художник.
    
    Полный текст повести «Шесть картин»:
    http://milkyway2.com/amnuel/kartina.HTM