Теплая неназойливая флорентийская осень с любопытством заглядывала в слюдяное окно мастерской. Последние предзакатные лучи солнца бросили на лоб и шею натурщицы оранжевые блики.
     Художник поморщился.
     Надо было зажигать свечи, которые нещадно коптили, — скоро станет совсем темно.
     Да и синьоре пора было дать передохнуть, размяться. А то она уже совсем окаменела.
     Эта ужасная привычка синьоры скрипеть сжатыми от напряжения зубами очень раздражала живописца.
     Стар он становится, отвлекается на мелочи.
    
     Но вообще, если честно, дело было совсем не в этом. А в его отношении к натурщице. Правда, она-то чем виновата?
     Обыкновенная, не первой молодости, не блещущая красотой горожанка. Небольшие, невыразительные глаза, болезненно желтоватая кожа.
     Наверное, весь день проводит в лавке своего мужа — торговца шелками. На воздухе не бывает.
     Да и фигура. Рыхлая, полноватая. Еще пять, десять лет — расплывется и станет совсем непривлекательной, как, впрочем, и большинство флорентиек ее сословия.
     А запах! Дамы-аристократки так не пахнут.
     Они не забывают мыться душистым мылом хотя бы перед визитом к живописцу.
    
     Разве такой мастер, как он, согласился бы писать ее портрет, если бы не этот подлый шантажист синьор Франческо?
     Какая низость угрожать ему доносом!
     Якобы он, мастер, совращал и склонял к содомии юного натурщика Гильермо...
     Неприятные воспоминания заставили художника крепко сжать в руке кисть.
     Ведь даже княжне Изабелле д’Эсте он отказал. А вынужден писать эту синьору — и именно сейчас, когда все его мысли заняты «Битвой при Ангари».
    
     Художник отошел от мольберта и взглянул на столик у стены, на котором стояли глиняные горшочки с красками.
     Киноварь и жженая охра почти совсем закончились, и заодно индийского шафрана надо купить. Унций пять хватит. Надо послать Пьеро в лавку завтра.
     Господи Иисусе, как же ему тяжело писать портрет этой синьоры! Лучше бы она была уродлива.
     Необычные черты писать интересно. Когда был помоложе, он часто бродил по Флоренции, заглядывая в лица прохожим, и радовался увиденным уродцам и калекам, делая наброски в книжечку для эскизов.
    
     Но нет. Она не уродлива.
     Темные, редковатые волосы, смазанные для блеска маслом оливы и издающие не слишком приятный запах. Ничего, чтобы могло растревожить воображение художника.
     Пожалуй, только руки, тонкие, изящные с длинными пальцами, совершенно не характерные для дам ее сословия. Такие руки были у...
     Да, как же он сразу не заметил?
    
     — Лео! Лео! Ну-ка вернись! Ты промочишь ноги. Вода в ручье очень холодная, — Катерина, простоволосая и босая, бежит вслед за маленьким Лео, пытаясь его догнать. Но Лео бегает быстрее.
     Он знает здесь каждую тропку. Склоны Монте Альбано с загадочными пещерками, виноградниками, оливковыми рощами и ручьями с ледяной прозрачной водой — это его мир. Такой родной и добрый.
     Глупая! Чего она боится? Он же уже совсем взрослый — ему скоро пять.
     Катерина запыхалась и остановилась. Ее длинные каштановые волосы растрепались, а в больших светло-карих глазах, кажется, слезы? Она машет Лео рукой, призывая вернуться.
     Лео со всех ног несется к матери, обнимает ее, уткнувшись в материнский передник. Катерина гладит жесткие волнистые волосы сына и улыбается.
    
     Улыбается?
     Не может быть...
     Пресвятая Дева!
     Синьора, получив возможность передохнуть, встала с кресла, расправила затекшие плечи и улыбнулась. Впервые за все эти почти полгода, что он пишет ее портрет.
     Через пятьдесят с лишним лет Лео снова видит улыбку матери.
     Синьор Франческо Дель Джиокондо может быть спокоен. Теперь Лео обязательно допишет портрет его жены.
     Непременно.
    
     * * *
    
     Холодно. Начало мая в Москве, но все равно холод пробирается даже под теплую вязаную фуфайку. Фуфайка — это Софочкин подарок. Она всегда говорит: «Казя, я тебя очень прошу надевать ее, когда ты работаешь в мастерской». Жена у него совершенный ангел.
     В мастерской холодно всегда, даже летом. На приличную и не такую сырую нет денег.
     Эта вечная нехватка денег. Даже жить приходится не в Москве, а снимать дачу в Кунцево, недалеко от любимой Немчиновки, — так дешевле. И нанять детям гувернантку нет средств — Софочке всем приходится заниматься самой.
     Жизнь стала совсем дорогой: идет война с Германией, уже второй год.
     Топить мастерскую — непозволительная роскошь.
    
     Денег нет даже на холсты. Для последних своих идей он нашел прекрасный материал — старую этажерку. Ему удалось аккуратно разобрать мебель и всего-то заделать дырочки по краям, через которые крепились стояки. Почти совсем незаметно.
     Три полки этажерки стали картинами, и очень неплохими.
     Особенно хороша последняя — «Корова со скрипкой», явная его удача.
     Через несколько месяцев выставка, Футуристическая выставка — главное событие года. А у него и представить нечего.
    
     И зачем только люди придумали деньги?
     Из-за этого презренного металла и приходится Казимиру заниматься тем, к чему душа не лежит, — писать портреты тщеславных людишек, желающих запечатлеть себя для истории.
     Художник потер замерзшие ладони.
     Глупый, чванливый докторишка. Сколько времени и сил на него ушло.
     Сначала Казимир должен был писать статского советника Заславского. Этот заказ нашел ему тесть. Но Заславский, услышав, что художник — футурист, с пренебрежением отказался от его услуг.
     Эта нетерпимость ко всему новому в искусстве, нежелание заглянуть чуть-чуть вперед… Увы, не желают люди понять, какое великое будущее у футуризма.
     Люди хотят сходства, только портретного сходства.
     Вот и этот...
     Двойной подбородок, который он пытается скрыть, высоко задирая голову; рыжая реденькая, уже начинающая седеть бородка. Тусклые глаза цвета дорожной пыли и отливающее дешевой позолотой пенсне, которое он все время поправляет, морща мясистый нос. Предел мечтаний мастера.
    
     — Это, милостивый государь, форменное издевательство, — картавя, воскликнул докторишка, увидев почти законченный портрет. — Вы не художник, а ремесленник! Мой младший сын рисует лучше вас! Вам бы, сударь, только фигуры чертить геометрические, попроще.
    
     Болван!
     И кто теперь оплатит затраты? Краски, холст? Больше всего жалко холст, не какой-нибудь второсортный, а отменного качества. Надо было задаток брать.
     Проклятая бедность!
     Казимир подошел к единственному окошку в подвальном помещении мастерской. Оно располагалось ниже уровня мостовой, и поэтому все проплывавшие мимо прохожие казались великанами, а наблюдатель ощущал себя карликом, случайно попавшим в этот чужой мир. Там, наверху, шли, оживленно беседуя о чем-то, две курсистки.
     Толстая кухарка прошлепала мимо, груженная большой сумкой с овощами.
    
     Вдруг робкий солнечный луч чудом проскользнул в тусклое, забрызганное грязью окно и, преломившись в граненом стакане на столике, рассыпался маленькой радугой на стене мастерской.
     «У кого-то жизнь как эта радуга — цветная, а в моей — только черный цвет». Художник нахмурился, снова подойдя к испорченному холсту.
     Фигуры? Геометрические? Извольте!
     Казимир вдруг кинулся за линейкой и быстро отчертил поля по краю холста. Потом, схватив палитру, стал мощными мазками густо покрывать весь холст.
     Только черной краской.
     Весь квадрат.
    
     * * *
    
     — Ну-с, мой друг, теперь понятно? Я надеюсь, сумел вам объяснить разницу между гением и талантом.
     — О да, мастер, конечно. Очень ярко и четко.
     — Я просил вас не называть меня мастером, юноша. Если уж очень хочется, зовите меня просто Учитель.
     — О’кей. Как скажете, Учитель.
     — Ну, так вот. Для удобства пронумеруем варианты. Итак: первый вариант — гений. Второй — талант. А вот ваш случай — это, разумеется, не первый вариант и даже не второй, — оратор помахал в воздухе рукописью.
     Высокий молодой парень поежился виновато и отвел взгляд немного в сторону, чтобы не смотреть в строгие глаза Учителя.
     — Это вариант третий... Настоящая... неплохо сделанная... м-м-м...
     Уголки губ молодого человека поползли вверх, глаза заблестели надеждой, он даже подался немного вперед, впитывая каждое слово Учителя.
     — Так вот... я бы сказал даже яркая... графомания!
     Парень сразу поник, стал как будто меньше ростом. Не родившаяся улыбка на его лице медленно начала втягиваться обратно под кожу щек. И когда она совсем исчезла, парень сглотнул ее.
     — Что вы такое мне принесли? Что за идея? Откровения больной психики. Кошмар какой-то! А название? «Кэрри»? Это название для романа? Неужели вы думаете, что читатель захочет открыть книгу с таким названием? Это самый настоящий УЖАС! Идите, юноша, и мой вам совет: отправьте это в мусорную корзину сразу, как только придете домой.
     Молодой человек, сгорбившись и покраснев, взял протянутую ему рукопись и бочком, незаметно выскользнул из кабинета, неслышно прикрыв за собой дверь.
     Учитель потянулся всем телом, повертел затекшей от длительного чтения шеей и рассмеялся.
     — Забавный парнишка этот Стивен.
     Фантазия у него весьма... Но только далеко не король в прозе, ох не король.
     Смешные бывают фамилии все-таки.
    
     P. S. Рукопись первого романа Стивена Кинга «Кэрри», с которого и началась известность писателя, спасла из мусорной корзины его жена Табита, и она же заставила его закончить роман.