— Привет, Муравьев.
     Вошедший был в кожанке, из-под которой выглядывала не первой чистоты тельняшка. На боку, как и положено, висел маузер в кобуре.
     — Там монашек привезли. Молоденьких. Есть очень даже ничего, фигуристые. Иди быстрее, а то всех разберут, некого будет допрашивать.
     — Здравствуй, Дубенко.
     Сидящий за столом — в форме с двумя малиновыми прямоугольниками в петлицах — продолжал перебирать бумаги.
     — Тебе что, монашка не нужна?
     Муравьев поморщился.
     — Толку от них. Ничего не умеют, от слова «член» в обморок падают.
     — Ну не скажи, кому что нравится.
     — Каким ветром к нам? — Хозяин кабинета решил сменить тему разговора.
     — Попутным. Закончили раскулачивать тамбовских, хочешь верь, хочешь не верь — а триста семей за неделю со всеми пожитками, и вот направили к тебе в помощь. Какие проблемы?
     Муравьев потянулся на стуле, с удовольствием распрямляя тело.
     — Как обычно. Пятилетку в четыре года. План надо выполнять, поэтому хватают всех подряд. Эй, Стелькин, сколько еще ждать?
     Открылась дверь, ведущая в соседнюю комнату, и на пороге появился долговязый лейтенант. Он кивнул, здороваясь со вновь прибывшим, прошел вперед и положил на стол лист бумаги.
     — Вот, товарищ майор, протокол.
     Муравьев быстро просмотрел документ.
     — Ты что, страны другой придумать не мог? Сколько можно. Германия и Польша, Польша и Германия. На большее башка не варит?
     — Ну где я возьму другую? — оправдывался Стелькин.
     — Где, где, в... Поставь глобус, раскрути его, зажмурься и ткни пальцем. Потом открой свои бараньи глаза и посмотри, на какую страну шпионит наш подопечный.
     — Что, прямо сейчас?
     — Сейчас. Выполнять.
     Лейтенант вышел, всем своим видом демонстрируя недовольство.
     — Поприсылают всяких, из деревни.
     Вернулся Стелькин.
     — Новая Зеландия, — сказал он с вызовом.
     — Хорошо хоть не Новая Гвинея.
     — Кто у тебя сегодня? — поинтересовался Дубенко.
     — Какой-то профессор истории. Митрофанов фамилия. Эй, Стелькин, арестованный готов?
     — Давно уже.
     — Заводи.
     Профессор выглядел неважно. Все лицо в кровоподтеках, правый глаз заплыл.
     — Заставь дурака богу молиться... Стелькин, ты что, не мог поаккуратнее? Как его теперь начальству показывать? Скажут, что мы умеем только руками работать, без головы.
     — Все костяшки разбил, — Стелькин, оправдываясь, показал свой кулак.
     Муравьев поморщился.
     — Стелькин, дай профессору мокрое полотенце, пусть лицо оботрет.
    
     * * *
    
     Спустя еще некоторое время Муравьев уныло разглядывал стоящую перед ним на столе печатную машинку «Ундервуд». В кабинете уже минут пять висела напряженная тишина. Митрофанов молчал испуганно, Дубенко нехорошо улыбаясь, Стелькин из субординации.
     Наконец начальник следственной части оторвался от разглядывания механического аппарата и перевел взгляд на арестованного.
     — А вы вообще-то здоровы? У психиатра на учете не стоите?
     Профессор изогнул разбитые губы в подобие улыбки.
     — И это говорят люди, которые хотят сделать из меня новозеландского шпиона.
     — Ну допустим, и как эта машинка работает?
     — Я не знаю. Это придумал один из моих студентов, польский шпион. Он объяснил, как управлять, но я ни разу...
     Тут профессор замялся.
     — Что?
     — Ни разу не попробовал.
     — Что так?
     — Страшно, знаете ли.
     — Интеллигенция, блин, — ощерился Дубенко.
     Профессор испуганно втянул голову в плечи.
     — Ну, хорошо, — утомленно выдохнул Муравьев, — и как же она управляется?
     — Значит, так. Мы должны выбрать конкретную историческую фигуру, точную дату воздействия и создать вокруг этой фигуры, м-м... сейчас я припомню, как это называется... ага, хроно-континиум.
     — Чего хрено? — приподнялся на стуле Дубенко.
     — Хроно. Хроно по латыни — это время. Что-то вроде кокона, как у бабочки, только этот кокон не материальный, а темпоральный.
     — Чего?
     — Временной. Таким образом, мы можем сместить для этого человека время на двадцать восемь минут назад.
     — Почему на двадцать восемь? — ради проформы уточнил Муравьев.
     — Это как-то связано с Луной, я вряд ли смогу объяснить, поверьте.
     — И что получится с этим, ну, которого мы выбрали?
     — Выбранный персонаж как бы замораживается на двадцать восемь минут и, таким образом, как бы выпадает из общего исторического процесса. Но вместе с ним на двадцать восемь минут смещается назад и весь наш мир, все мы, в качестве компенсации.
     — И какой смысл всего этого?
     — История может измениться. Развитие человечества, цивилизации — все может пойти по-другому.
     — К примеру?
     — Вот... допустим, декабристы. Очень интересный исторический момент в истории России. Если бы они смогли тогда победить...
    
     * * *
    
     — Эй, Стелькин, там вместе с профессором студенты по делу проходят?
     — Десять человек. Группа.
     — Давай сюда, поцелее кого-нибудь.
     Поцелее оказался невысокий паренек с перевязанной головой, в очках, одно стекло которых сверкало трещинами.
     — Скажите, вас про декабристов учили?
     — Да, — ответил тот неохотно. — Глаза его косились на сидящего в углу кабинета профессора Митрофанова, студент пытался связать вместе заговорщиков 1825 года и собственную подрывную деятельность.
     — И что скажешь про них?
     — Ну...
     — Не нукай, не запряг, — нетерпеливо вмешался Дубенко. — Правда ли, что они хотели царя свергнуть?
     Студент оживился. Кажется, декабристов к его обвинению добавлять не собирались.
     — Ну, не совсем свергнуть. Скорее, не допустить коронации Николая I. И конституцию хотели принять.
     — О чем конституция?
     — Ну. Землю крестьянам, фабрики рабочим.
     Дубенко обрадовался.
     — Слушай, молодцы, толково придумали. Хоть и дворяне недобитые.
     — Заткнись. Владимир Ильич тоже из дворян был, — повысил голос Муравьев.
     — Молчу. Так, а почему не приняли конституцию?
     — Так ведь расстреляли декабристов. Из пушек. Ждали те долго, никак не могли на штурм решиться. А главарей потом повесили.
     — Я ж говорю, интеллигенция, блин, белая кость. Не могут, когда надо, в последний и решительный. Ладно, свободен.
     Студента увели.
     Взбудораженный Дубенко крупными шагами мерил комнату.
     — Нет, я считаю, надо помочь пацанам. Давай этого гада назад на полчаса сдвинем.
     — Ты что, веришь, что эта штука работает?
     — Да не так чтобы очень. Но почему не попробовать? Глядишь, сейчас бы уже и светлое будущее было построено. И не пришлось бы, — кивок в сторону арестованного, — со всякой контрой разбираться.
    
     * * *
    
     — Вы знаете профессора Бауэра?
     — Это мой научный коллега и оппонент из Германии.
     — Германии, — многозначительно поднял палец Дубенко.
     — Нормально. Германия могла завербовать его через свою резидентуру в Новой Зеландии. Еще и лучше получается: целый международный заговор-коалиция.
     Муравьев поправил лампу, направляя свет на лицо Митрофанова.
     — И о чем вы дискутировали с вашим оппонентом, профессором Бауэром?
     — О разном. В основном о различиях в ментальности наций.
     — А конкретнее?
     — Я утверждал, что в основе славянского характера, и, как наиболее яркого его представителя, русского, лежит нежелание подчиняться или устанавливать некий порядок. Русской душе свойственно стремление к хаосу и анархии. Нам больше нравится разрушать, чем созидать.
     — А ну, Стелькин, дай сюда эту машинку.
     — Зачем тебе? — спросил Дубенко.
     — А сейчас мы докажем, что можем не только разрушать, но и созидать.
     — Да не будет ни фига...
     — А кто говорил, давай попробуем?
     — Ну, говорил, — отмахнулся матрос. — Я много чего болтал.
     — Ну, вот и доболтался. Как там, профессор, фамилия?
     Быстро тыкая одним пальцем, Муравьев напечатал на вставленном в «Ундервуд» листке «Милорадович».
     — А теперь, — его рука нависла над клавишей перевода каретки, — время назад.
     — Да не будет ни...
     Начальник следственной части с силой опустил палец.
     Громко щелкнула каретка.
     Стало темно.
    
     * * *
    
     — Приветствую вас, Муравьев.
     Вошедший был в черной форме морского офицера, на поясе висел кортик в сверкающих ножнах.
     — Там коммунарок привезли. Молоденьких. Есть очень даже ничего, фигуристые. Идите быстрее, а то всех разберут, некого будет допрашивать.
     — Здравствуйте, Дубенко.
     Сидящий за столом — в голубом мундире с оранжевыми аксельбантами — продолжал перебирать бумаги.
     — Вам что, коммунарка не нужна?
     Муравьев поморщился.
     — Толку от них. Ничего не умеют, голос повысишь — в обморок падают.
     — Ну не скажите, кому что нравится.
     — Каким ветром к нам, граф? — Хозяин кабинета решил сменить тему разговора.
     — Попутным. Закончили раскулачивать тамбовских, хотите верьте, хотите не верьте — а триста семей за неделю со всеми пожитками, и вот направили к вам в помощь. Какие проблемы, князь?
     Муравьев потянулся на стуле, с удовольствием распрямляя тело.
     — Как обычно. Пятилетку в четыре года. План надо выполнять, поэтому хватают всех подряд. Эй, Стелькин, сколько еще ждать?
     Открылась дверь, ведущая в соседнюю комнату, и на пороге появился молодой человек в форме юнкера. Он щелкнул каблуками, здороваясь с вновь прибывшим, прошел вперед и положил на стол лист бумаги.
     — Вот, ваше сиятельство, протокол-с.
     Муравьев быстро просмотрел документ.
     — Послушайте, любезный, неужели в мире мало стран? Нет, ну скучно, честное слово. Германия и Польша, Польша и Германия.
     — Ну, где я возьму другую? — оправдывался Стелькин.
     — Сейчас скажу. Возьмите, голубчик, глобус, раскрутите его, зажмурьтесь и ткните пальцем. Потом откройте свои ясные очи и посмотрите, в пользу какой страны шпионит наш подопечный.
     — Сделать прямо сейчас?
     — Будьте любезны.
     Юнкер вышел, всем своим видом демонстрируя усердие.
     — Поприсылают всяких, из деревни.
     Вернулся Стелькин.
     — С вашего позволения, Новая Зеландия-с, — сказал он с гордостью.
     — Звучит лучше, чем Новая Гвинея.
     — Кто у вас сегодня? — поинтересовался Дубенко.
     — Некий профессор истории. Митрофанов фамилия. Стелькин, голубчик, арестованный готов?
     — Заждался уже.
     — Заводите.
     Профессор выглядел неважно. Все лицо в кровоподтеках, правый глаз заплыл.
     — Переусердствовали вы, любезный... Стелькин, неужели нельзя было поаккуратнее? Как его теперь наверху показывать? Скажут, что мы обленились, умеем только руками работать, без головы.
     — Перчатки новые испортил. — Стелькин, оправдываясь, показал свой кулак.
     Муравьев поморщился.
     — Нехорошо, некрасиво. Стелькин, дайте, пожалуйста, профессору мокрое полотенце, пусть лицо оботрет.
    
     * * *
    
     Спустя еще некоторое время Муравьев уныло разглядывал стоящую перед ним на столе печатную машинку «Ундервуд». В кабинете уже минут пять висела напряженная тишина. Митрофанов молчал испуганно, Дубенко иронически улыбаясь, Стелькин из почтения.
     Наконец князь оторвался от разглядывания механического аппарата и перевел взгляд на арестованного.
     — А вы вообще-то хорошо себя чувствуете? Жалоб на здоровье нет? У психиатра на учете не стоите?
     Профессор изогнул разбитые губы в подобие улыбки.
     — И это говорят люди, которые хотят сделать из меня новозеландского шпиона.
     — Ну допустим, и как эта машинка работает?
     — Я не знаю. Это придумал один из моих студентов, польский шпион. Он объяснил, как управлять, но я ни разу...
     Тут профессор замялся.
     — Что?
     — Ни разу не попробовал.
     — Что так?
     — Страшно, знаете ли.
     — Плебеи, что ни говори, — улыбнулся Дубенко.
     — Ну, допустим, — терпеливо продолжал Муравьев, — и как же она управляется?
     — Значит, так. Мы должны выбрать конкретную историческую фигуру, точную дату воздействия и создать вокруг этой фигуры, м-м... сейчас я припомню, как это называется... ага, хроно-континиум.
     — Ясно, временной, — приподнялся на стуле Дубенко.
     — Именно. Что-то вроде кокона, как у бабочки, только этот кокон не материальный, а темпоральный.
     — Временной.
     — Мы можем сместить для этого человека время на двадцать восемь минут назад.
     — Почему на двадцать восемь? — заинтересованно уточнил Муравьев.
     — Это как-то связано с Луной, я вряд ли смогу объяснить, поверьте.
     — Похоже, зависит от периода обращения. И что получится с этим, ну, которого мы выбрали?
     — Выбранный персонаж как бы замораживается на двадцать восемь минут и таким образом как бы выпадает из общего исторического процесса. Но вместе с ним на двадцать восемь минут смещается назад и весь наш мир, все мы, в качестве компенсации.
     — И перспективы от этого, по-видимому, должны быть самые заманчивые.
     — История может измениться. Развитие человечества, цивилизации — все может пойти по-другому.
     — К примеру?
     — Вот... допустим, декабристы. Очень интересный исторический момент в истории России. Если бы им помешали тогда победить...
    
     * * *
    
     — Стелькин, любезный, там вместе с профессором студенты по делу проходят?
     — Десять человек. Группа-с.
     — Пригласите одного сюда, поцелее кого-нибудь.
     Поцелее оказался невысокий паренек с перевязанной головой, в очках, одно стекло которых сверкало многочисленными трещинами.
     — Скажите, господин студент, вам про декабристов лекции читали?
     — Да, — ответил тот неохотно. — Глаза его косились на сидящего в углу кабинета профессора Митрофанова, студент пытался связать вместе заговорщиков 1825 года и собственную подрывную деятельность.
     — И что вы можете поведать про них?
     — Ну...
     — Вы не нервничайте, — мягко вмешался Дубенко. — Вот поясните нам, правда ли, что декабристы хотели монархию вернуть? Реставрировать, так сказать.
     Студент оживился. Кажется, декабристов к его обвинению добавлять не собирались.
     — Ну, не совсем абсолютную монархию. Скорее желали, насмотревшись европейских беспорядков, посадить на царство Николая I, которого считали наиболее удобной фигурой для своих целей, но при этом собирались ограничить его власть путем принятия конституции. Они считали, что свободы, дарованные простому народу, только развратят его и сделают неуправляемым, и потому, если не вмешаться, Россию ждет эпоха бунтов и потрясений.
     — Правильно считали — до сих пор расхлебываем. А в чем суть конституции?
     — Твердая рука и управление из единого центра. Землю помещикам, мануфактуры владельцам.
     Дубенко оживился.
     — Молодцы, замечательно придумали. Хоть и сплошь плебеи с купленными титулами.
     — Граф, я попросил бы вас быть поаккуратнее. Владимир Ильич тоже не потомственный дворянин, — повысил голос Муравьев.
     — Молчу. Так, а почему не приняли конституцию?
     — Так ведь расстреляли декабристов. Из пушек. Ждали те долго, никак не могли на штурм решиться. А главарей потом повесили.
     — Я ж говорю, плебеи. Не могут, когда надо, в последний и решительный. Спасибо, господин студент.
     Студента увели.
     Взбудораженный Дубенко крупными шагами мерил комнату.
     — Нет, я считаю, надо помочь господам декабристам. Давайте этого негодяя назад на полчаса сдвинем.
     — Вы что, верите, что это действует?
     — Сомнения есть. Но почему не попробовать? Глядишь, сейчас бы уже и светлое будущее было построено. И не пришлось бы, — кивок в сторону арестованного, — со всякой контрой разбираться.
    
     * * *
    
     — Поймите, профессор, попав сюда, невозможно выйти обратно просто так.
     — Многих выносят, — попытался встрять Дубенко.
     — Это он шутит, — уточнил Муравьев и укоризненно посмотрел в сторону графа. — Простите его, издержки профессиональной деятельности. Так вот, вы попали в систему, и наша организация лишь небольшая часть этой системы, пара шестеренок, не более. Но, главное не это. Главное заключается в том, что система не может ошибаться.
     — Любая система может ошибаться. Это вам каждый математик скажет.
     — Согласен, что в математике это имеет место. Но общество живет по другим законам. Даже если имелись отдельные сбои, мы не можем дать политическим противникам повод усомниться в правоте нашего дела и поставить под сомнение все, что сделало дворянское сословие и страна. Или вы считаете иначе? Вы ведь патриот?
     — Ну... конечно.
     — Вот видите. И, кстати, одним из основополагающих качеств славянской души является самопожертвование. Без раздумий отдать свою жизнь за общее дело, на благо будущих поколений и всеобщего счастья и свобод.
     — Исключая равенство и братство, — добавил-таки Дубенко.
     — Так что придется вам побыть представителем иностранной разведки, — подытожил Муравьев. — А с машинкой вашей... Стелькин, голубчик, подайте сюда этот аппарат.
     — Зачем вам? — спросил Дубенко.
     — А сейчас мы докажем, что ради блага будущих поколений способны на различные самопожертвования и эксперименты.
     — Да не будет ничего.
     — А кто говорил, давайте попробуем?
     — Да, говорил, — отмахнулся Дубенко. — Люблю поговорить о всяком-разном.
     — А вот сейчас и проверим. Как там, профессор, фамилия?
     Быстро работая пальцами, Муравьев напечатал на вставленном в «Ундервуд» листке «Милорадович».
     — А теперь, — его рука нависла над клавишей перевода каретки, — время назад.
     — Да не будет ни...
     Князь с силой опустил палец.
     Громко щелкнула, сдвигаясь, каретка.
     Стало темно.
    
     * * *
    
     — Привет, Муравьев.
     Вошедший был в кожанке, в вырезе которой выглядывала не первой чистоты тельняшка. На боку, как и положено, висел маузер в кобуре.
     — Там монашек привезли. Молоденьких. Есть очень даже ничего, фигуристые. Иди быстрее, а то всех разберут, некого будет допрашивать.