Не так страшен черт, как четыре туза в одни руки. Монархизм должен уступить бразды республиканскому управлению. Необходима коллегиальность, привлечение лучших людей к руководству страной. И конституцию, конституцию, конституцию...
     Кряхтящее крестьянство изнывает под игом. Крепостничество, словно жернов, висит на шее самодержавия. Низы — в чаянии единства с верхами, верхи — в брезгливом отстранении от низов.
     Константин слаб. Безвластие нам на руку. Если отдаст престол Николаю, выступление может нынче не состояться.
     Что успех достанется столь легко и почти бескровно, даже Павел Иванович не ожидал. Жаль, конечно, генерала-героя Милорадовича, смертельно раненного шальной пулей, пролетавшей совершенно по другим делам. Про штык Оболенского Пестель предпочел забыть.
     Государственный ли переворот в одной из отсталых во мненьи Европы стран изумил мироздание или катаклизм готовился загодя и вот разразился, с переворотом совпав, только над Россией с тех пор воцарился круглогодичный декабрь. А может, преступления против престола караются вечной зимой.
     Что характерно, в Европе смена сезонов шла своим чередом. Российская же граница — от Черного моря до моря Балтийского — погрузилась в туман.
     Европа, первоначально возликовав паденью империи, приуныла. И даже, опасаясь, как бы и на нее не распространился декабрь (экспорт революции, перманентный переворот), натыкала вдоль границ кольев — остриями к святой Руси. В тумане аукались и блуждали российские иммигранты. Лишь немногим удавалось достичь европейских равнин, отводя рогатинами рожны. Они рассказали ужасы.
     В стране голод, холод. Запасы продовольствия съедены, включая предназначенное для посева. Ибо не сеять же в снег. Дикие травоядные от бескормицы вымерли. Домашние одичали и вымерли тож. Рыщут лишь хищники. Леса вырубаются без разбору на отопление. Медведи бродят по улицам и ревут. Правительство заперлось в Зимнем и отчего-то молчит. В Брынском лесу объявился злодей Владимир Дубровский.
     Благо хоть то, что затянувшийся этот декабрь выдался малоснежный. Иначе занесло бы выше карнизов веси и города. Но эта угроза постоянно висела над головами сохранившихся граждан.
     Хотя луна сменялась луной (а времена меняются при каждой новой луне), декабрь длился и длился. То подмораживало, то отпускало, изредка солнце проглядывало, а время словно остановилось, и даже кутерьма возле пустого престола стала спадать.
     А поначалу кипело, бурлило, пенилось. Ибо республика оказалась делом настолько демократичным, что все тут же передались. Эсдеки (социал-декабристы) требовали себе особенных полномочий, полагая в полгода осчастливить народ. Конституционные декабристы (кадеки) считали, что стране все же нужен какой ни на есть монарх. Меж- и внутрипартийные распри чрезвычайно запутывали положение дел. Грызня северян и южан продолжалась почти четверо суток. Состоялось восемнадцать дуэлей, двенадцать из них со смертельным исходом. «Кто на счастье уповал, // Стал убитым наповал» — писал по этому поводу модный поэт Пушкин.
     Вызовы следовали один за другим, и неизвестно, сколько бы осталось от армии к Рождеству, но кто-то вовремя догадался метнуть банк. Вероятно, поручик Кавалергардского полка Анненков.
     Пестель бродил анфиладами Зимнего, по обычаю задаваясь вопросом: что делать?
     — Что делать, что делать? — сказал кавалергард. — А что делали рыцари Круглого Стола за круглым столом?
     — Метали штосс! — догадался Павел Иванович.
     — Вот! Король Артур, играя третями, царство небесное себе обрел.
     Условились: полкуша в лоб, играть в две карты, третями, причем понтер имеет право удвоить ставку после каждой взятой им метки. За каждым игроком закрепили кусок России. Дочиста проигравшийся добровольно отправляется на жительство в Сибирь.
     — Повернем темпераменты в привычное русло, — говорил декабрист Анненков. — Понтеры и бретеры выпустят пар. Заодно отсеются невезучие.
     В числе первых отсеялся именно он.
     Первоначальный штосс составили около двухсот человек, подавляющее большинство — офицеры. Ставкой была вся империя.
     Игра шла с переменным успехом. День за днем, месяц за месяцем длился декабрь, игроки метали, понтировали, постепенно уменьшаясь в количестве, пока в игре не остались трое. Причем от Рылеева никто такой везучести не ожидал.
     — Что делать, господа — серия-с, — оправдывался поэт.
     Действительно, ему четырежды выпадали серии до семи соников кряду. В результате чего добрая половина России (более двадцати губерний) оказалась в его руках.
     Из истинных декабристов он единственный остался в игре. Прочие ветераны-тираноборцы уже определились в Сибирь, куда еще раньше была сослана царская фамилия и придворная аристократия, где пребывали некоторые штатские, которым довелось принять участие в штоссе, в том числе и поэт Пушкин. Павел Иванович очень в Сибирь не хотел, но карточный долг — долг чести.
     Рылеев все чаще уносился мечтами в будущее. Либеральное, но справедливое управление государством почти было в его руках. Нести просвещение, побеждать косность кротостью. И тогда народ на нас не нарадуется, а мы — на народ. Хлебопашцы завалят страну хлебными булками. Добрые виноградари будут поить вином. И вот уж рукой подать до страны грёз, где течет река Лир, парит птица Сирин, где в своей несбыточности обитают мечты.
     — Поэтам свойственно обольщение будущим. Я бы, подобно Платону, этих мечтателей из государства изгнал. В компанию к Кампанелле, — завидуя фарту, ворчал усатый гусар, в котором с трудом, но еще можно было признать отставного поручика Ржевского, тоже вошедшего в триумвират. — Хочет нас обыграть и диктатором стать. Ты, Рылеев, рылом не вышел на эту роль.
     — Кронверкская куртина плачет по вас, — огорчался поэт.
     Однако что делать с затянувшимся декабрем, и триумвират не знал. Не выходя из-за ломберного столика, объявили белый террор. Осуществлять который было, по счастью, некому.
    
     Зимний дворец, бывший офис царизма. 4-е августа 1826 года по европейскому летоисчислению. По российскому — 247-е декабря.
     — Совершенно ясно теперь, господа, что и «Союз благоденствия» никакого благоденствия не принес бы империи, и «Союз спасения» ее бы не спас, — говорил банкомет, тасуя колоду.
     Рукава его преображенского мундира были засучены. Он давно уж оставил привычку прятать в них козыря или туза. В штоссе к тому же нет козырей, а достоинство карты не имеет значения. По змеям, сползающим на запястья, по татуированным кистям рук кто бы не догадался, что перед ним — известный игрок и бретер граф Федор Иванович Толстой, Американец…
     — Из-за границы дразнятся, тычут в нас кольями, — пожаловался Ржевский. — Медведи белые объявились в Тавриде. А ненцы-самоеды встали стойбищем под Москвой. Уж больно затянулся этот государственный переворот — с 14-го декабря по самые термидоры.
     Трубка потухла. Он отложил длиннейший чубук. Было накурено.
     — Людей хоронят прямо в сугробах. Мертвые души оживают и ошиваются по ночам, — доложил Рылеев (был он отчасти мистик). — У меня такое предчувствие, господа, что как только мы прекратим метать, так декабрь и закончится.
     — Вы ж и затеяли, господин подпоручик, это мы уж потом...
     Но прекратить игру никто не хотел. И дело даже не в том, что кушем была сама Россия, — азарт пьянил.
     — Объявляйте же ставку, поручик, — поторапливал банкомет.
     Ржевский поставил на карту самодельную фишку, на которой значилась Могилевская губерния. Толстой отвечал Оренбургской. Ее и Орловскую ему только что Рылеев просадил.
     Поручик аккуратно подрезал картой колоду. Американец перевернул.
     — Плие!
     Налево легла дама пик, направо — червей.
     У поручика была десятка. Американец сбросил дам и продолжил метать.
     На четвертом абцуге граф половину могилевской губернии присоединил ко своим, а на следующей метке поручик ее вернул и удвоил куш.
     Вошел лакей и встал у стола с подносом.
     — Э, что там у тебя? Картошечка? И это всё?
     — Так ведь всё, почитай, съедено, — сказал служивый. — Кроме картошечки. И истопники жалуются: дров нет.
     Продовольствие действительно подходило к концу. Шампанское кончилось, пришлось перейти на мадеру. Обоз с дровами где-то застрял или же был разграблен Дубровским.
     — Сложность ситуации еще и в том, что она очень проста. Пропитания нет, дрова на исходе. Народ убегает туда, где декабря нет, — сказал Американец.
     — Продажа Аляски временно поддержит бюджет, — внес предложение Ржевский.
     — Жалко, брат, алеутов. Они такие доверчивые. Я объявился царем морским — они и поверили. Пропадут, чай, без нас.
     — Чукотка с Камчаткой продлят существование... Можно продать выгодно, если повезет.
     — Элемент везения, конечно, должен быть, но не все ж нам рассчитывать на этот элемент, — сказал Рылеев. — Один раз нам уже повезло. Однако вы забыли, господа, что Сибирь мы сами под ссыльных, да проигравших, да под удалившихся отдали. Говорят, над Сибирью и вовсе не было декабря? — полувопросил он.
     — Был, но кончился в свое время, — ответил Толстой
     — Обещали к апрелю Думу собрать...
     — Где он, апрель? — вскинулся Ржевский. — Да и нет никого, думать кроме нас некому. Мы и есть Дума. Кстати, «Думы» твои, Рылеев...
     Правила штосса не возбраняли обсуждать посторонние темы, не имеющие отношения к игре. Тем более что другого времени на решение государственных проблем не было. Метали банк с обеда и до утра. Несколько времени похищал сон.
     — Вы уверяли, Рылеев, что нас безусловно поддержат декабристы Финляндии, — сказал Толстой.
     — Финляндия от нас отторгнута. Генерал-губернатор Закревский диктатором себя возомнил и провозгласил. Польский Патриотический союз откололся вместе с Польшей. Коломёты разместили в непосредственной близости от наших границ. Орудие, конечно, не столь разрушительное, как артиллерия, но дальность полета дреколья в десятки раз превышает дальность ядра.
     — Как сказал наш милый поэт...
     — Я вам не милый.
     — Да я и не о тебе. Ты ж не поэт, ты гражданин. Ну вот, сбил... — Ржевский поскреб лысеющую макушку. — Я что-то хотел из Пушкина...
     — Я, господа, поручил Авдотье с нашим Африканцем снестись. Письменно. Сорочьей почтой, — обернулся граф к поручику Ржевскому, предупреждая какой-нибудь каламбур в адрес своей цыганки. — И вот из мест не столь отдаленных дошел стишок.
     — И что пишет сей Чародей? — заинтересовался Рылеев. — Скучает, наверное? Назад просится?
     — «Нет, друзья, уж лучше тут // Во глубине сибирских руд». Дальнейшее не помню. А знаете ли вы, господа, что его в тайной канцелярии высекли?
     Дверь вдруг приоткрылась, в щель сунулась борода, но тут же вновь убралась. Лакей бросился посмотреть.
     — Народ... Ходоки пожаловали, — объявил он минуту спустя.
     — Надоел мне этот народ... И что ему надо? Пришел составить с нами конвент? — сказал Ржевский. — Народ есть слабое место этой страны. Тяжкое наследие, оставшееся нам от царизма.
     — Народ, господа, воспитывать надо, — возразил Рылеев. — Строить воксалы, банки...
     — Хотя бы бани построить ему, — в скобках заметил Американец.
     — Народ воспитанию не подлежит, потому что подлец, — заявил Ржевский.
     — ...Ликвидировать первым делом безграмотность. Довести до каждого «Полярную звезду».
     — Это ты правильно про «Звезду». Неграмотного еще обмануть надо, а грамотный сам обманется, — сказал Толстой. — Ну что, престолонаследники, с народом делать будем?
     — Пороть, пороть и пороть, — стоял на своем Ржевский.
     — Вели, голубчик, пускай войдут, — распорядился Рылеев.
     Вошел народ, недоверчиво озираясь, кланяясь ниже пояса. Было народу четверо.
     — Явите божескую милость... жать пора, а у нас не сеяно. Отпустите с Богом в Сибирь, коль мы вам не нады, — разом заговорили трое.
     Четвертый продолжал все более недоверчиво озираться.
     — Нады-нады, и даже рады вам, — ответил Толстой.
     — Снимите хотя бы туман.
     — Даровали свободу им. Когда бы сами еще дорвались? — ворчал Ржевский. — Запереть границу на ключ и колючую проволоку.
     — Попрали нашу свободу со всех четырех сторон... подперли кольями... туману нагнали... — бормотали трое.
     Четвертый прекратил оглядываться и поклонился до самой земли.
     — Свобода... Свобода — это, брат... — Похоже, граф и сам не знал точного определения этого слова. — Даже Пушкин не знал, что с ней делать, с свободой. Сломал об нее ямб.
     — Может, в Индию вас, сиволапых? — иронически спросил поручик.
     — Никак нам нельзя в Индию. Вы уж определите в Сибирь.
     — Да что вам за дело в Сибири?
     — Река Лир, — ответствовали сиволапые.
    
     Откуда они про Лир прознали? Рылеев недоумевал, считая Лир чем-то вроде личного микрокосмоса — для себя и в себе.
     Вскорости он все спустил — и с первым мужицким этапом отправился за Урал. Платон, таким образом, восторжествовал. Толстой — то ли по Авдотье соскучился, то ли внезапно сообразил, что такой куш, как Россия, — тяжкий крест, а не подарок Фортуны — только он быстренько проигрался тож. Ржевский остался один на один с опустевшей страной.
     Дело гусарское, государственное. Он покрутил ус, посчитал фишки, пощурился на карту империи. Однако уже через сутки, не вынеся одиночества, запил. Плотно прикрыв окна портьерами, мысленно прокручивая свою беспутную жизнь, которую частично пропил, частично в карты спустил. И сколько времени провел взаперти, он и сам не знал.
     Меж тем распогодилось. Поручик, давно перешедший с мадеры на перегон (таким монастырские келари золотарей потчуют), не замечал, как возрастала долгота дня, как с востока текло тепло и постепенно оттаивали — Оренбург, Симбирск, Новгород. Восточная полоса тумана сдвигалась все западнее, словно прирастала Русью Сибирь.
     Вдруг давеча выглянул на Дворцовую — бродят грачи.
     И однажды за дверью послышались шаги, возгласы, смех, и в комнату вбежал-влетел...
     — Пушкин?!
     Они обнялись. Ржевский расчувствовался. Хотелось спросить многое: как добрался, вернется ли народ, будет ли конституция? Но вместо того спросил:
     — Так тебя что... не высекли?
     — Высекли, братец, высекли! — весело вскричал Пушкин. — Анна Петровна! Керн! Собственноручно! А за что — потом, братец, потом. Воздух у тебя застоялся! Остался от прошлого? — Он бегал от окна к окну, поднимал портьеры, солнечный свет врывался в комнату, пыль плясала от пола до потолка. — И что за причуда — проводить свое время в потемках? Окна скорей отворяй! Свет впустили, а сейчас и воздуху впустим. Воздуху!