Дорога без начала и конца, желто-красные шутовские одежды и чужое имя — вот удел мужчины, который не сдержал слова.
     — Зовите меня Клаус, — говорил он. И какая, в сущности, разница, что придуманное имя — розовощекое и простецкое, как густая крестьянская похлебка, совсем не похоже на настоящее — легкое, словно ветерок далекой родины?
     Незадолго до полудня Клаус вошел в харчевню «Веселая кружка» возле городских ворот. Город начинается с харчевни. И если в ней пахнет скисшей в подполе капустой, связки колбас под потолком служат пристанищем для мух, тощая прислуга сонно дремлет за грязным столом, а пройдоха-хозяин норовит содрать с приезжего втридорога, потому что другого дурачка может и не найтись, то и в город не заходи. И так понятно, что городок беден, а жители сплошь неряхи и лентяи.
     «Веселая кружка» была забита до отказа, несмотря на то, что обеденное время еще не наступило. Весело полыхал огонь в большой печи, истекал соком поросенок на вертеле, в огромной кадушке под чистой льняной тряпицей нетерпеливо толкалось и ворочалось тесто для тяжелых хлебов. С потолка свешивались огромные связки толстых, аппетитно пахнущих чесноком колбас и жирных окороков.
     Клаус занял место в углу, поставив дорожный мешок под ноги.
     — Чего изволите? — крепкая рыжая служанка бросила быстрый оценивающий взгляд маленьких поросячьих глазок на замызганную дорожной пылью одежду посетителя и скудные пожитки — один тощий мешок: значит, не купец.
     — Пива и хлеба, — ответил Клаус.
     Служанка презрительно хмыкнула и не торопясь пошла на кухню. С нищими можно не церемониться — все равно чаевых не дождешься.
     В углу шумела компания лесорубов, мужчины пили пиво и играли в кости.
     — Ганс, ты опять мошенничаешь, — здоровенный детина в зеленой шапке грохнул пустой кружкой об стол, — я тебе все ребра... — договорить он не успел — на стол вспрыгнула огромная крыса и ощерилась, глядя на здоровяка.
     — Ах ты, тварь, — из кухни выскочил хозяин харчевни и замахнулся на крысу кочергой.
     — Святой Петр! Да они повсюду! — завизжала служанка.
     Крысы заполонили харчевню. Они карабкались на столы, метались по лавкам, ловко уворачиваясь от ударов тяжелых башмаков, кружек и чугунных сковород. Те, что помоложе, ухитрились добраться до связок колбас на потолке, повисли на них, вцепившись крепкими лапами, и жадно отгрызали здоровенные куски.
     Седоусая крыса подкралась к мешку, что стоял на полу у ног Клауса, и обнюхала его. Клаус отшвырнул ее ногой и прижал мешок к груди. Там лежала единственная вещь, которую он взял в дорогу из прежней жизни, — золотая лира: память, душа, кусок хлеба, наконец, потому что единственное, что он умел делать — это играть. И когда Клаус играл, птицы замирали на ветвях, боясь потревожить музыку шорохом крыльев, звери выходили из укрытий, и лев садился рядом с ягненком. Даже безмолвные рыбы подплывали поближе к берегу и застывали в воде, чуть шевеля плавниками.
     Бойня в харчевне постепенно стихала. Пол был усеян мертвыми зверьками, оставшиеся в живых выскакивали в окна, двери, ныряли в щели — одна даже с перепугу бросилась к печи.
     — Совсем житья не стало, мерзкие твари сжирают все, до чего могут дотянуться, — на лавку рядом с Клаусом плюхнулся худой парень с огромной бородавкой на носу и принялся натягивать башмаки, которыми отбивался от крыс, — половину зерна уже уничтожили, за вторую принялись. Скоро голодать начнем, а за голодом придет чума. Магистрат крысоловам золото сулит, да столько, что нам, лесорубам, за век не заработать, а они только руками разводят: дескать, крысы какие-то волшебные, а с колдовством никто не сладит.
     — Ты бы, Ральф, заработал, кабы топором махал так же ловко, как языком, — проворчал хозяин харчевни, — просто крысоловы хорошие перевелись. Ремесло-то хлопотное — не каждый справится.
     — Я могу попробовать, — сказал Клаус, — отведите меня к бургомистру.
     — А ты разве крысолов? — Ральф почесал бородавку.
     — И крысолов тоже, — Клаус забросил мешок на плечо.
    
     ...Бургомистр катался по комнате, словно наливное яблочко по тарелочке. Внешность его была обманчивой: невысокий, пухло-розовый, с нежными, почти детскими ручками — такой должен быть весельчаком и бонвиваном, но на лице его застыла скорбная мина человека, который сам себе не принадлежит.
     — Забота о городе и дела, дела и заботы, — уныло говорил он жене каждый вечер, надевая ночной колпак и укладываясь в постель.
     Стоя напротив Клауса, бургомистр поминутно бросал нетерпеливые взгляды в сторону столовой и облизывал губы — его оторвали от обеда. Утка с яблоками сиротливо дожидалась на столе, хотя даже она не могла скрасить уныния, в котором бургомистр находился с самого утра.
     — У меня заныли кости, значит, жди дурного гостя, — сказал он за обедом советнику, разливавшему дивную мальвазию по бокалам.
     — Дурные гости уже здесь, господин бургомистр, — ответил советник, — крысы. Именно из-за них у вас случилась ломота в костях. Наш лекарь всегда говорит: все болезни от тяжких дум и печалей. Вон у господина судьи тоже случилось расстройство пищеварения после того, как мы вызвали крыс на суд, а они не явились. И знаете, скажу вам по секрету, я не уверен в том, что они прочли приговор, который мы вывесили на двери суда. Так что поберегите себя: война только начинается, успеем еще поволноваться.
     — Да уж, — вздохнул бургомистр, отрезая изрядный кусок утиной грудки там, где корочка позажаристей.
    
     — Если вы... э-э-э...
     — Клаус, господин бургомистр,
     — Да, Клаус, если избавите Гаммельн от этих исчадий ада, то я лично выдам вам столько золота, сколько вы сможете унести, — он бросил быстрый взгляд на гостя: тот был тощ, как жердь. Такой и хороший тугой кошель не поднимет — надломится, так что городской казне ничего не грозит.
     — Мне не нужно золота, взамен я заберу несколько человек. Только тех, кто согласится разделить со мной дорогу и научиться моему ремеслу.
     Бургомистр задумался, буравя Клауса налитыми кровью глазками. Просьба была странной, хотя... золото останется в казне, а среди семей бедняков наверняка найдутся те, кто с радостью избавится от лишних ртов.
     Да и горожане вздохнут спокойно: ни крыс, ни голытьбы. Лучше и не придумаешь!
     — Согласен, — решился бургомистр.
     Весть о крысолове мигом разнеслась по городу, и на площади перед ратушей собрались люди. Клаус медленно прошел сквозь толпу, миновал площадь, извилистыми улочками прошел к городским воротам — горожане следовали за ним, почтительно держась на расстоянии. Он вышел на дорогу, которая начиналась сразу у ворот, присел на корточки и засунул руку в мешок, поглаживая лиру, — та отозвалась мягким шепотом прикосновения. Так умеют прикасаться только кошки и влюбленные — и те и другие приходят в темноте, когда уже не разберешь: то ли слышишь, то ли осязаешь.
     Клаус колебался. Лира была слишком нежна для крыс и чересчур утонченна для сытого розовощекого Гаммельна. «Пусть будет флейта», — решил он, и золотая лира превратилась в серебряную флейту. Клаус вытащил ее из мешка и заиграл.
     — Да он просто шут! — послышалось из толпы, — кривляка балаганный!
     — Хочет с крысами плясать!
     — Наверное, и леденцов заготовил...
     — И одежки такие же, как у шута. Я видел в Кельне похожего болвана: нацепил на свинью пестрые лоскутья и возил по городу в повозке.
     — Смотрите! — звонкий женский голос перекрыл всеобщий смех, — крысы! Спаси, Господь, они идут строем, как солдаты!
     Флейта взвизгнула по-крысиному, флейта засмеялась, как бес. Музыка горела адовым пламенем, пустыми глазницами чумы заглядывала в душу, стонала ночными кошмарами, отзывалась гулкими шагами мертвых в заброшенных склепах, выла голодными оборотнями, шептала сухими губами в предсмертных муках, звенела колокольчиками на шеях прокаженных.
     У людей заложило уши — они зажимали их руками, а из ушей и носа текла кровь. Были среди них и такие, кто упал на землю, корчась в судорогах. Испуганная визжащая толпа бросилась к воротам, едва не снеся их.
     — Дьявол! Это дьявол! — кричали горожане.
     Черное крысиное море потекло через городские ворота на дорогу. Крысы шли рядами, поднявшись на задние лапы. Клаус направился к реке, продолжая играть, а крысиная армия послушно следовала за ним. Он чувствовал подступающую к горлу тошноту от мерзости, которую ему предстояло совершить. Живое должно дышать, даже если это гадкая черная крыса. Живое не должно быть погребено под толщей воды, как эти зверьки, и под мрачными сводами царства мертвых, как Она. Та, ради которой он ищет души, находит и... отпускает на свободу, будучи не в силах завершить начатое. А потом проклинает себя за трусость, за слабость, за то, что Она ждет годы или века... он не помнит — давно потерял счет времени.
     Клаус подошел к реке Везер. «Не оборачиваться, не думать...» — он вошел в воду. «Только играть, играть, пока от моей дьявольской музыки не лопнут мои же барабанные перепонки, пока из ушей не потечет кровь. Играть! Играть! Последняя попытка — другой не будет, сегодня или никогда...»
     Он скрылся под водой и пошел по дну, крысы вошли в воду — передние ряды тонули, их сменяли новые, а Клаус все играл...
    
     ...Пройдя несколько миль по дну реки, он вышел на берег только тогда, когда последняя крыса захлебнулась речной водой. Вышел и упал без сил, а уставшая флейта превратилась в лиру, но победное золото не вернулось — дека вспыхивала красными искорками и трепетала, словно загнанный на охоте олень, три струны лопнули и свернулись дрожащими от усталости и страха пальцами. Клаус проспал до вечера и, проснувшись, отправился в Гаммельн.
     Он шел по пустынным улицам. Город притаился за плотно закрытыми ставнями, матери закрывали детям рты, чтобы они не плакали, заслышав стук башмаков дьявола, и вешали распятия на двери. Клаус подошел к зданию ратуши, его встретила толпа. Все мужчины от подростков до стариков собрались на площади. Руки с побелевшими от напряжения костяшками сжимали рукоятки освещенных в церкви ножей и древки факелов: аду — адово, огонь.
     — Убирайся из Гаммельна, дьявольское отродье, — пискнул бургомистр из-за крепких спин горожан, выйти навстречу Клаусу он не решился.
     — У нас был уговор, — напомнил Клаус, — я свою часть выполнил, теперь дело за вами.
     — Ты ничего не получишь! — закричали мужчины. — Убирайся в преисподнюю!
     Из толпы выскочили подростки, у каждого в руках — куртка с завязанными рукавами, наполненная камнями. Первый камень шлепнулся у ног Клауса, второй — чиркнул острым краем по щеке, брызнула кровь.
     — Я безоружен, — крикнул Клаус и отступил на несколько шагов, мешок с драгоценной лирой он спрятал за спину, держа его одной рукой и прикрывая лицо другой. — Не бейте меня, люди! Я спас город от голода и чумы!
     — Изыди! — священник выступил вперед, вытягивая руку с распятием.
     — Я не сатана! Мне просто нужны были спутники!— камни градом посыпались на него, Клаус с трудом успевал уворачиваться. Он побежал, толпа бросилась за ним. Свист, крики, всполохи факелов на темных стенах — безумный гон дикого зверя. Мальчишки оказались проворней взрослых, они догнали Клауса первыми и начали состязаться, кто ударит камнем побольней. Музыкант споткнулся и растянулся на мостовой, долговязый рыжий паренек хрипло вскрикнул и занес булыжник над его головой. И в этот момент Клаус увидел церковь, дверь была открыта. Изо всех сил он пнул долговязого, вскочил, в несколько прыжков взлетел по ступеням церкви, ворвался внутрь и захлопнул дверь. Мальчишки бросились за ним.
     — Остановитесь! — прогремел над толпой густой баритон священника. — Каждая душа, даже заблудшая, неприкосновенна в доме божьем! — и добавил в наступившей тишине: — Будем ждать, когда он выйдет.
     Клаус скорчился на каменном полу, его окружали тени, как тогда, когда он спускался в сумеречное царство. И у него было другое имя — легкое, как ветерок Эллады в жаркий полдень, и золотистое, как свет, которым призван был он исцелять. Звался он...
    
     ...Орфей. Волшебник музыки, певец всего живого. Когда играет он — ликуют небеса и тучи хмуриться перестают, а солнце распускает золотые косы. Тугие ветви набухают сочными плодами, и если на пути встречается гора, то скалы расступаются, преграды исчезают сами. И даже царство скорби приняло его, когда он подошел к Вратам и заиграл на лире.
     Орфей спускается по каменным ступеням в подземелье, куда не проникает света луч, где от живого остается только память. А тени мертвых стонут и рыдают, во мраке следуя за ним.
     Шаг, еще один — и вот он в черном зале. Посередине — трон из золота, на троне грозный царь Аид.
     — Живым прийти ко мне? Похвально, — хохочет темный властелин.
     — Отдай мне Эвридику, Аид, мелодию тебе создам такую, какой еще не слышал мир.
     — Я — мертвых властелин, Орфей, и тишина мне служит музыкой. Из царства моего пути наверх не проложили, но смелость я люблю. И если хочешь получить любимую, взамен ты должен привести живые души: мужчин ли, женщин или же детей — веди, кого найдешь. Иначе слух пойдет: не следует бояться смерти, из царства мертвых можно ускользнуть. Аид не страшен — лишь казаться хочет грозным.
     — Живые души? Свет предать, закрыть глаза и в темноту спуститься? Жестоким быть я не могу. Убить себя готов, стать жертвой, но в жертву принести других — уволь! Будь милостив ко мне и разреши остаться!
     — Безволен ты, Орфей. Таким ты мне не нужен. И боги разозлятся на меня, когда узнают, что певец чудесный отныне гимны посвящает только мне. Пойдут раздоры, склоки — знаешь сам, как своенравны боги, а мир худой меж нами лучше доброй ссоры. Иль сделай так, как я сказал, иль Эвридика здесь останется. Ступай!
     — Позволь мне...
     — Ступай, Орфей! Ты слышал все, что я сказать хотел, теперь — твои поступки красноречивей нот покажут нам, что в сердце ты скрываешь. И если переступишь через себя, то... прочее ты знаешь.
    
     ...Орфей открыл мешок, достал лиру и прошептал:
     — Я прошу тебя: помоги мне еще раз, последний раз. Знаю, как это больно и невыносимо для тебя — быть жестокой, но обещаю, что это закончится сегодня и больше никогда не повторится! Мы сыграем мелодию ухода и вернемся домой. Навсегда! — лира отозвалась жалким стоном порванной струны.
     «Глупец! Веками бродить по свету, врать, находить тех, кому нечего терять, и отпускать их в последний миг, стоя перед скалами, за которыми начинается спуск в царство мертвых. Всех жалел! Всех, кроме Нее!
     Дал слово, что вытащу ее оттуда, и не сдержал. А Эвридика... она все прощала, и только тень ее металась за Вратами, шепча: «Орфей!»
     Ни укора, ни сожаления в голосе — лишь тоска. Разве достойна такой участи женщина, которая все прощает? А я предал ее ради животных, ради двуногих зверей, для которых чувство благодарности — пустой звук. Они боятся прихода дьявола, а он живет внутри них, в темных пустых холодных душах, таких же мрачных, как царство Аида».
     Лира исчезла, и на каменных плитах пола появилась серебряная флейта. Орфей подхватил ее и вышел из церкви. Он заиграл мелодию мертвого камня, и люди замерли на месте, оцепенев. Кто-то поднял руку с булыжником, зажатым в ладони, кто-то занес ногу для шага, но так и не сделал его. А в первом ряду стояли те самые подростки, которые едва не забили Орфея камнями.
     У каждого человека есть своя мелодия, и если знать ее, то из любого можно сделать послушного ручного зверька. Орфей знал. В мелодию камня он добавил песенку долговязого, и его дружка, который подавал камни, и всех тех, кто был рядом.
     Группа детей послушно шла за Орфеем, а окаменевшие взрослые плакали, кричали, но не могли сдвинуться с места. Орфей и подростки вышли за городские ворота и зашагали по дороге.
    
     Светало. К полудню они подошли к скалам возле реки Везер. И скалы послушно раздвинулись, когда услышали мелодию флейты. Музыку последнего дня.
    
     * «У меня заныли кости, значит, жди дурного гостя» (Шекспир «Макбет»).