Ночь в Варшаве. Декабрь, пусто, мокро. Через несколько дней — Рождество; тогда улицы расцветут факелами, колокола будут вызванивать благую весть, а пока — просто зима, нищая и темная. Бродяги да неупокоенные души слоняются по улицам, а княжеской карете делать на них вовсе нечего...
     Карета остановилась возле Бельведерского замка. Подобрать края плаща, спрыгивая со ступеньки — хотя здешней грязи далеко до петербуржской. Окна в замке тревожно сияют, там не спят.
     Взбежать по лестнице — впрочем, «взбежать» — это громкие слова... Забываешь о годах, но на ступеньках они с удовольствием о себе напоминают. Кавалергарды застыли, точно римские статуи, только взгляды у статуй — живые, тревожные. Многовато их, кавалергардов. Константин всегда боялся «апоплексического удара в висок», но неужто... неужто в самом деле покушение? Кто мог осмелиться — кому в голову могла прийти подобная глупость? Если кто-то из сумасшедших студентов Лелевеля решил изменить историю... Да нет, чепуха. Идея восстания пока не реальнее тех воздушных замков, châteaux en Espagne , что они с Александром выстраивали когда-то, уединившись, чтоб «папенька не услышал». Вот и теперь — châteaux en Pologne…
     Александр умер; о короне, которую его братья перекидывали друг другу, как при игре в горелки, о спроваженном от ворот города курьере уже ходили анекдоты. Или Константин передумал, сжег отречение и решил править? Но никто и не пустит его на трон после женитьбы...
     Впрочем, нужно быть готовым ко всему.
     Выдохнуть, оправить плащ; кивнуть застывшему у двери красавцу: докладывай, мол...
     В кабинете было так светло, будто не вовремя занялся день. Внезапно все это: ночная тревога, испуганные кавалергарды, яркий свет — напомнило ему о другой ночи — той, которой он не был свидетелем — защитила Божья Матерь! — но о которой слышал достаточно, чтобы — почти увидеть.
     — Ваше Высочество?
     Тот, кто стоял у окна, рассмеялся — глухо, надтреснуто:
     — Высочество... да. Уберег Господь — не стал величеством...
     Обернулся:
     — Спасибо вам, что приехали так быстро, князь Адам.
    
     Адам Чарторыйский, бывший министр иностранных дел Российской Империи, никогда особо не любил великого князя Константина. Но и врагами стать они не успели.
     — Не скрою, что ваше приглашение стало для меня сюрпризом...
     — А вы думали, о вас уже забыли.
     Именно так он и думал, когда ощутил вдруг, как же ему надоело бороться, когда понял, что все до одного его планы потерпели крах, что дружба, которую он лелеял все эти годы, изошла себя; что он не нужен больше — ни своим, ни тем более чужим. И все, что ему остается, — это вытаскивать из петли молодых безумцев, решивших, что для освобождения Польши хватит одной самодельной бомбы...
     И ему чертовски хотелось бы знать, отчего главнокомандующий польской армией решил стряхнуть с него нафталин и срочным приказом вызвать из Пулав.
     — Что случилось, Ваше высочество?
     — Плохие новости из России, — ответил великий князь. — Бунт... революция... Боже мой, я не знаю. Никс... Никс убит.
     — Как убит?
     Никс. Николай, серьезный мальчик... Адам опасался его восшествия на престол. Хрупкое, построенное на доброй воле Александра Царство Польское от шагов Николая могло бы развалиться, как карточный домик.
     Константин тяжело вздохнул; подошел к камину, забарабанил пальцами по каминной полке. Он изо всех сил пытался держаться; пока это ему даже удавалось.
     — Саша... он говорил мне о них... когда-то. Называл имена. Разумеется, я не думал, что это серьезно... он клялся, что держит их всех в руках, что арестует, как только... А теперь они убили Никса. Изменники! Предатели! Отец знал, он все знал...
     — Ваше высочество, успокойтесь, присядьте, прошу вас... — Адам говорил терпеливо, не позволяя брезгливости проникнуть в голос.
     Великий князь глубоко вздохнул, справляясь с эмоциями:
     — Таким образом, Адам Адамович, получил я со срочным курьером новости, что брат мой застрелен, а Зимний дворец оккупирован повстанцами. В Петербурге организовано временное правительство.
     — Mais… — у него не получилось скрыть беспокойства. — Mais la Famille?
     Константин бросил на него быстрый и острый взгляд.
     — Слава Богу, генерал Воинов сумел вывезти их из столицы — матушку, Lise и мальчика...
     Лиз... Когда они виделись в последний раз, она показалась ему такой бледной, хрупкой. Рассказывали, что после смерти Александра она совсем зачахла; и теперь — такое испытание... Выдержит ли?
     — Не будет ли более разумным вовсе удалить их из страны?
     — Не знаю, не знаю, — великий князь нервно завертел головой. Он явно боялся; тем сильнее, что в первые в жизни не было у него за спиной человека, который подсказал бы — приказал — что делать.
     — Мы-то грешили на Семеновский полк, а взбунтовались Московский и лейб-гренадерский... стыд какой... И началось вроде бы с ерунды. Они выехали на площадь — требовать республику... Конституцию...
     Республику и конституцию. Которые, по планам молодого императора, Россия должна была получить еще в самом начале века.
     Что ты сделал со своей страной, Александр?
     — Никс не успел принять присягу. Один из этих якобинцев выстрелил. Ваш соотечественник, к слову. Каховский. Вы не знали его?
     — Нет, — медленно проговорил Адам, — не имел сей сомнительной чести.
     Значит, они все же решились, они действуют... Он-то почитал российское Тайное общество таким же сборищем демагогов, как собственных Патриотов; а они взяли да перевернули страну. А вы остали от жизни, князь Адам. Будущее не за продуманными политическими решениями — под Аустерлицем спят ваши решения. Будущее — за вооруженными фанатиками, такими как Каховский..
     — Я позвал вас сюда, Адам Адамович, — Константин вздохнул, — потому, что мне нужен совет... Мне кажется, что в сложившихся обстоятельствах я должен немедленно выехать в Россию, — великий князь говорил с такой усталостью, будто уже проделал все путешествие.
     — И оставить Польшу?
     — Да.
     Оставить Польшу — и увести из Варшавы часть войск, ибо вид одного великого князя на белом коне вряд ли заставит русских прекратить бунт...
     Адам покачал головой, в которой едва укладывалось: Николаю уже не править; у России больше нет императора; Константин собирается уходить...
     — Простите меня, Ваше высочество, но Польша для вас сейчас куда безопаснее России. Учитывая, что от престола вы отреклись... Там, в конце концов, остается ваш брат, Михаил Павлович...
     — Нет уж, я достаточно трусил! — голос Констанина сейчас так знакомо отливал металлом. — Мишель еще совсем мальчик, а я... ведь это в меня должны были стрелять. Отца придушили, да... полно, и меня б придушили, что за потеря! Вы сами понимаете — для меня это решение трудно... Все вокруг предатели, все! Пожалуй, только на вас я могу положиться...
     — Я несказанно рад вашему доверию, Ваше Высочество. Однако я в последнее время совсем не участвовал в жизни Варшавы, путешествовал... Генерал Зайончек — достойный человек, отчего же вы не хотите положиться на него?
     — Генерал, — Константин сцеплял и расцеплял пальцы, — был отправлен в отставку. Сегодня утром.
     Та-ак... Видимо, генерал пытался уговорить Константина остаться в Польше. А великий князь, как и покойный брат его, не любит, когда голоса вокруг перестают звучать в унисон и ведут собственную мелодию. Адам ощутил сочувствие к вечному врагу.
     — Генерал Гауке, моя правая рука, останется командовать войсками. А вы... я хотел бы, чтоб вы заняли место Зайончека. Я помню, мой брат называл вас «королем Адамом Первым...»
     Адам тоже помнил; он помнил также, как не нравилось это Константину. Тот получил в конце концов в наместники Зайончека, который хорош был единственно тем, что слова поперек не сказал великому князю.
     До сегодняшнего дня.
     — Все вы поляки, — на это князю Чарторыйскому возразить было нечего. — Все вы, поляки, — повторил Константин, — к какому бы ни принадлежали сословию, искренне считаете, будто вас подавляют, только и мечтаете избавиться от ига, — он поднял руку, предупреждая возражения. — Но вы, князь... я знаю, вы любили моего брата. Александр вам верил. Вы мирный человек и никогда не желали крови, ни польской, ни русской.
     Что ж, ничего странного; Константин — сын своего отца. Разве тот в роковую ночь не убрал караул, который мог бы его спасти? Разве не верил слепо Палену — наименее в его окружении достойному доверия?
     Константин, нелюбимый сын Павла, унаследовал от него куда больше, чем его братья.
     Князь Адам понял вдруг, что все это время они разговаривали вдвоем — хотя, учитывая обстоятельства, комнаты должны кишеть людьми. Он понимал, что это значит: Константин уже принял решение и не желает, чтоб его разубеждали.
     — Хватит ли вам — пока — моей подписи? Я думаю, мне придется стать при Сашеньке регентом... Господи, как же я... не хочу.
     — Многие называют вас императором, — осторожно ответил Адам.
     — Струсил, думал — уйду... — забормотал Константин. — А разве ж уйдешь? От судьбы-то? Проклятый трон, кровавый, сядешь — не сядешь, все одно проклят... — Константин стал вдруг темным и страшным, как уличный сумасшедший. — А Николая... нет теперь. Помните, как у того англичашки: «Судьба играет мной...»
    
     Варшава, 30 декабря 1825 г.
    
     На Рождество был мелкий снег и тишина, и Божья матерь родила своего Первенца в настороженном молчании. На улицах Варшавы царило неестественное, почти карикатурное спокойствие.
     Они собрались на его варшавской квартире тайно; эклектичная компания, составленная, как мозаика, из остатков разных обществ — то распущенных, но чаще — запрещенных указом Александра, который к концу правления все больше напоминал своего батюшку. Вот теперь — князья, студенты, генералы, пролетары — не разберешь. Патриоты. Все оживлены и растеряны, ибо никто не знает, как следует, что надлежит делать.
     Воистину — если Бог хочет наказать, он исполняет желания. Давно ли они вот так же собирались на тайных сходках — от греха подальше — и бушевали: мол, доколе, хватит терпеть, нужно восстание, к оружию, граждане!
     Они полагали всегда, хоть никогда не говорили об этом, что ждут лишь подвернувшегося случая, какой-то искры — и что от этой искры тут же полыхнет вся Польша. И вот он, случай — почти мифический, почти рок, — а они, кажется, встали, как лошади на краю пропасти. Ведь как раз когда готовы были смириться, вздохнуть, удовольствоваться тем, что получили...
     — Именно сейчас, — сказал Адам, — мы должны действовать с чрезвычайной осторожностью... Если, разумеется, мы хотим свободы Польши, а не ее крови.
     — Стыдно, панове, мы запаздываем! Русские уже сами начали убивать своих царей! — юмор у Малаховского был... как у бригадира.
     Его поддержали:
     — Если даже они, рабский народ, подняли головы и начали действовать, отчего же мы...
     — Или вы, князь Адам, так дорожите своей новой позицией...
     — Князю Адаму не привыкать получать позиции с барского плеча...
     Он привычно пропускал мимо ушей эти реплики, сказанные вроде бы тихо, но так, чтоб все услышали. И не надоест им?
     Адаму следовало бы высказаться против восстания. И еще вчера — он сказал бы, что переворот приведет лишь к бессмысленным жертвам и, скорее всего, потере тех свобод, которых им удалось добиться и за которые он торговался, подобно последнему жиду… Но тогда был час торга, а сейчас, пожалуй, настал час меча.
     — Теперь же мы в совершенно другом положении... — резонно вещал Хлапицкий. — Генералы, на чье сочувствие мы не могли рассчитывать, оттого что они приносили присягу Императору Всероссийскому, на сей час не связаны никакой присягой. Константин сам оставил Польшу. Поэтому все scrupules morales , — взгляд в сторону Адама, — более не уместны... Заговор был среди военных, теперь войска схватятся между собою — и у России не будет уже достаточных сил, чтоб бросить на нас.
     Внезапно все заговорили — разом:
     — Нужно немедленно поднимать Варшаву, в Люблине и Вильно нас поддержат...
     — Немедленно? Вы с ума сошли, мы не готовы...
     — Так что же нам, ждать еще пять лет, пока приготовимся?
     — Панове, не забывайте о народном ополчении!
     — Мы можем поднять народ прямо сейчас! — звонко крикнул Лелевель. — Поднять студентов и рабочих, Варшава будет свободна уже завтра!
     — Поднять-то поднимем. Удержим ли?
     Все это напоминало старый добрый сейм.
     — Нам нужно не ополчение, — сказал Адам, — нам нужна армия.
     Они нуждались в войсках; и во всех, кто способен был эти войска повести. Жаль, что Гауке, скорее всего, придется отправить в отставку — да подальше от вскипающего города. И жаль, как жаль, что не дожил Домбровский...
     — Надо немедленно связаться с революционным правительством! — не унимались «демократы».
     — Да, да, верно, сейчас же!
     У Адама были сомнения относительно революционности правительства Трубецкого, однако он был абсолютно согласен: нужно вести переговоры. Инсургенты могли дать им главное — время. А время сейчас было за Польшу.
    
     Коткишево, Костромская губерния, 30 марта 1826 г.
    
     В письме на безупречном французском — в русском письменном князь Чарторыйский до сих пор делал не меньше ошибок, чем ненавиcтная ему Екатерина, — было изложено следующее:
     «Ваше императорское высочество,
     С печалью сообщаю Вам, что оказался не пригоден для той высокой ноши, кою Вы на меня изволили возложить. Немедля после вашего отъезда в Польше начались народные волнения; пример российского бунта оказался губительным для моих соотечественников. В столице вспыхнуло восстание, которое подавить мы оказались бессильны. Повстанцы атаковали казармы, где были размещены Ваши войска; малочисленность последних, а также неожиданность нападения привели к тому, что скоро казармы были взяты. Пламя, охватившее Варшаву, перекинулось на Волынь и Люблинское воеводство. При том следует сказать, что генералы, вызванные для подавления восстания, были весьма растеряны и деморализованы не оттого лишь, что вынуждены были стрелять по собственному народу, но и по той причине, что не знали, во чье имя это делают, ибо Царство Польское, как и Россия, осталось без императора. В этих условиях, опасаясь гражданской войны и зная, что в нынешних печальных обстоятельствах излишним было бы рассчитывать на помощь России, нам не оставалось ничего другого, как созвать в Польше Временное Правительство, призванное унять огонь революции и обеспечить соблюдение Конституции, данной нам Вашим великим братом. Временное правительство вынуждено было также взять под свою защиту восемь воеводств, где положение сделалось так же опасно... »
    
     — Брут! Мерзавец! — бушевал Константин. Он большими шагами перемещался по комнате; потом обратился к своей невестке, которая сидела тут же, у окна: — Вот, полюбуйтесь, сестрица, вот кто вам записочки-то писал! Что он сейчас пишет, каналья!
     Елизавета рассеянно подняла глаза, необычайно пустые и светлые — такими стали они после смерти Александра. Она устала — только что вернулась из сада, куда выводила Сашеньку на первую его прогулку после болезни. Теперь уже ясно было, что скоро он совсем поправится — а ведь все страшились, что легочная лихорадка его унесет... Елизавета не сразу поняла, на что намекает Константин; вся история с Адамом казалась теперь неуловимо далекой, отгороженной в памяти плотной завесой тумана. Впрочем, это ожидаемо: с кем бы ни сводили ее в жизни дворцовые коридоры, только поляка будут ей поминать до самой смерти...
     — Разве я оставила на него Польшу, дорогой брат?
     В его гневных речах ей чудилось облегчение. Иногда она спрашивала себя — уж не нарочно ли Константин это сделал.
    
     Коткишево, Костромская губерния, 3 сентября 1826 г.
    
     Все это — сплошная авантюра, думал князь, пока карета тряслась по нелюбезной русской дороге. Везде грязь, жидкая, унылая, а кое-где уже снег.
     Когда-то он по такой же дороге ехал в Петербург — как давно это было! — и от пейзажа душу крутило, как крутит живот. Тогда ему чудилось, будто попал он в заколдованный лес из страшных нянькиных сказок, в котором ездишь и ездишь кругами, и не можешь вырваться. Эти их темно-серые ели и сиротские березы, все такое — неприютное... версты и версты....
     Пейзаж за четверть века не изменился. Адам вздохнул, завидуя собственной молодости. Тогда он заранее казался себе мертвым — и в то же время был вечно живым. Он отворачивался, не желая смотреть русским в лицо. Мог еще позволить себе честность, это потом — как называлась та глупая игра, которой забавлялись фрейлины Елизаветы? — «да и нет не говорите, черное с белым не берите...»
     Тогда он ехал в Россию пленником, побежденным, теперь же... Велик соблазн сказать — победителем, но ничего, ничего еще не сделано...
     Переворот обошелся малой кровью, но что там — хоть малая, а все одно кровь. В какой-то момент, помнится, Адам испугался, что волнения не прекратятся, что все взбесится, разбушуется, крутым кипятком перельется через край, как у соседей. Слава Богу, этого не случилось. Русские ушли из Замостья, ушли из Модлина; а потом — и с восьми воеводств. Страна теперь замерла в ожидании, в непрочном покое. Формировались все новые и новые полки. Бывшие генералы, бригадиры, разметанные по Европе, возвращались домой. Езерский отправлен был в Австрию договариваться о возможной унии, а проще — тянуть время. Воевать с двумя державами Польша не скоро сможет себе позволить. Скакали курьеры от Лелевеля и его демократов до «демократии» российской. Адам криво улыбнулся — когда-то и он верил в свободу для всех. Но слишком много кругом тех, кто с удовольствием заново перекроит его страну. Потому — как жаль, что не все это понимают! — чтобы Польша осталась республикой, нужно, чтоб Россия оставалась империей.
     Другие державы от Империи пока держались подальше, как от греха. Англичане, как водится, выжидали; Франции вообще было не до России, ей бы собственные пожары загасить. Пруссаков стоило бояться — но победой над Наполеоном Россия снискала себе плохую славу: пруссаки теперь боялись сами. Боялись русской зимы, русских мужиков, русского сумасшествия. Идти на медведя страшно, а соваться в лес к шатуну — и вовсе глупость, и вся Европа это понимала.
     Зато всяческая дрянь, вроде недобитых санкюлотов, собиралась в республиканские дружины — les Internationalistes, voulez-vous . И отправлялась на помощь Трубецкому.
     Польша по сравнению с Россией сейчас — тихая гавань, и только слепой этого не увидит.
     Авантюра, с начала и до конца, достойная описания во французских бульварных романчиках. Безумством было и ехать сейчас в Россию, и то, что он собирался предложить. Оправдать его, пожалуй, могло только одно: то, как невероятно складывались события. Те, кто полагал, что начавшееся случайным выстрелом восстание будет подавлено за несколько дней, ошибался, как и все, кто пытается умом понять Россию. Инсургенты взяли Петербург и укрепились там, и в то же время силами Черниговского полка взбунтовался Киев. Начавшись в двух столицах, бунт распространился на другие города. Из Петербурга Россию объявили республикой; диктатором значился Трубецкой. Обе вдовствующие императрицы вместе с юным Александром Николаевичем скрывались в селении где-то под Костромой, отказываясь, однако же, «оставлять Россию без императора». «Декабрьское» правительство, как называли его теперь, признало независимость Польши почти сразу. В Варшаве ликовали. Исполнилась республиканская мечта, вот она — свобода, ваша и наша. Видно, радость их временно ослепила, они не понимали, как мало это значит — признание диктатором, который сам держится на ногах из потрескавшейся глины...
     Начинала новая российская республика бодро. Повстанческая армия под предводительством генерала Муравьева дошла до Москвы и взяла ее. Вернувшийся в страну Константин начал, как водится, за здравие, бросив полки на столицу; он, однако, не ждал такого яростного отпора. После поражения так и не признавший за собой титула Константин удалился в Кострому, соединившись там с остальными членами Семьи. Полки, пришедшие за ним из Варшавы, таким поворотом дел оказались чрезвычайно недовольны.
    
     Но жертв оказалась слишком много даже для России, где обычно не утруждаются подсчетом жизней. Временное правительство после этого раскололось, и менее милосердная его партия расправилась с более милосердной. Запахло Конвентом. После расстрела Муравьева солдаты его отказались подчиняться диктатору. Те, кто смог, ушли в Киев, где присоединились к Черниговскому полку.
     Князь Чарторыйский ожидал чего-то в этом роде; но к тому, что последовало, даже он не был готов. Кто-то пустил слух, что малолетний некоронованный император умер в Костроме. Неизвестно, кому это было на руку. Россия, вздорная барышня, разочаровалась в одном императоре и бросилась на шею другому. «Южные» генералы провозгласили императором Михаила. Вовсе не глупый шаг. Четвертый сын в семье, затененный совсем старшими и никогда не мечтавший править, Михаил не удержался от искушения. Кострома была отрезана от обеих столиц, и даже обнаружься после, что цесаревич жив, можно было бы утверждать, что наследника подменили — Россия еще помнила Лжедмитрия... По Варшаве ходила шутка: «В России созывают сейм — будут выбирать императора. Только ничего у них не выйдет, Трубецкой воспользуется liberum veto… »
     Однако к неожиданному титулу прилагалась война. После столкновения с силами Трубецкого под Москвой войска «императора» были разбиты, а сам Михаил исчез. Помощи от брата он, разумеется, не дождался — у Константина не было другого выхода, нежели объявить Михаила изменником. Но и диктатор потерял много людей, а главное — многих сторонников. В рецепте новой республики, на их вкус, было слишком много крови. Многие солдаты, обозлившись на все власти разом, просто и банально уходили в леса. В конце концов Трубецкой оказался в собственной ловушке, забравшись в столицу, как в раковину. И Константин, вроде бы поджавший хвост, собирался опять идти на Петербург...
     Это время князь Чарторыйский и выбрал, чтоб отправиться в Россию.
    
     Адам далек был от того, чтоб беспокоиться за Россию; увольте, ему достаточно Польши. Но он не мог не переживать за царскую семью — те так и отказывались покидать Россию, хотя, насколько знал Адам, англичане были готовы выслать за ними миссию.
     И у него в голове не укладывалось — неужели покойный император, его умный, светлый Александр, действительно знал, что такое готовится? И не сделал — ничего?
    
     Константин согласился принять его; это было добрым знаком. Вдобавок великий князь встречал его один на один. Глухая и бесконечная деревня, сельский особняк, почти изба, которому выпала честь изображать дворец, беспощадно яркий огонь в камине, и в этой яркости — темное, осунувшееся лицо человека, который был единственной надеждой России.
    
     — Я весь внимание, господин... как там вас теперь именовать? Пожизненный первый консул? Чем же я обязан такой чести?
     — Всего лишь председатель временного правительства, — Адам сделал вид, что не заметил шпильки. — Ваше высочество... Константин Павлович... я проделал весь этот путь, сопряженный с немалыми опасностями, чтоб от лица моей отчизны предложить вам поддержку, в которой вы теперь нуждаетесь. Единство, издавно существующее между нашими странами, обязывает помогать друг другу; разве ваша царственная Grand-mère не отозвалась на зов Польши, когда той требовалась помощь?
     Великий князь шутки не оценил вовсе.
     — Мне казалось, что поляки уже нашли в этом вопросе свою сторону...
     Адам кивнул:
     — Как ни прискорбно, некоторые мои соотечественники встали на сторону бунтовщиков. Они не сознают, насколько гибельно может быть такое сотрудничество. Трубецкой, как ранее и Буонапарте, хочет использовать нас в своих целях. Он прекрасно сознает, что, реши силы Священного союза помочь Вашему высочеству, им вначале придется пересечь Польшу. Но я смею надеяться, что смогу убедить моих соратников в неправильности такого шага...
     Улыбка прошла по лицу Константина, будто трещина:
     — Вы меня удивляете, Чарторыйский. Сперва вы изменили России, теперь, похоже, изменяете собственным друзьям-полякам... Есть ли на этой земле кто-то, кого вы еще не предали?
     Адам вздохнул. Приблизился к окну, отодвинул занавеску, обозрел сиротливый сад. Пуст...
     — Константин Павлович, вы знаете, что я не враг вам и России. Поймите... Болезнь, охватившая вашу страну — не чума, а всего лишь лихорадка, она может быть излечена, если у лекаря хватит сил... Вспомните Францию — если б Первая коалиция не струсила, возможно, мир не узнал бы якобинской заразы...
     — И кого же вы предлагаете на роль Первой коалиции, князь?
     — Войско Польское, — сказал Адам.
     — Какое — войско? — поднял бровь Константин.
     Адам учтиво подал великому князю привезенные с собой бумаги. Странное, дикое чувство — будто он опять в Петербурге, в кабинете Александра, подает доклад... Константин изучал бумаги какое-то время, затем поднял глаза:
     — И это — верные цифры?
     — Генералы Потоцкий и Хлаповский, также как бригадир Дембинский с кавалерией, и генерал Раморино готовы выдвинуться в любой момент.
     — Кого же вы набрали под свои знамена? Юнцов, инвалидов?
     — Это войско, — просто сказал Адам. — У него опытные полководцы.
     — И они будут сражаться за русского царя?
     — Они будут сражаться за Польшу, — тихо сказал Адам. — И за мир в Европе.
     — Я понял вас, князь, — мрачно сказал Константин. — Чего же вы... требуете в ответ?
     — Упаси меня боже, разве я осмелился бы чего-то у вас требовать? Но мне хотелось бы... обсудить... путь, по которому пойдет теперь моя отчизна.
     Адам опять зашуршал бумагами.
     — Мне кажется, что в нынешних обстоятельствах весьма двусмысленно Польше было бы подчиняться российской короне...
     Константин уже понимал, что за бумагу положил перед ним бывший министр. Отречение от престола... Польского, разумеется.
     — Я предлагаю, Ваше высочество, союз на равных для наших стран. Une entente, если можно так выразиться...
     Глаза Константина из мутных сделались вдруг ясными, гневными.
     — Это бунт.
     Чарторыйский промолчал.
     — Хорошо, — кивнул наконец Константин. — Я прошу вас оставить меня. Мне нужно переговорить с моими людьми.
     «Не смеяться, не улыбаться, губки бантиком держать», как в той глупой игре. A ему хотелось позволить себе торжествующую улыбку... Его Польша, израненная, изрезанная страна, позволяет себе диктовать России. Да; авантюра, и из самых дерзких.
    
     Она все же вышла в садик, на коварный пробирающий ветер.
     Князь Чарторыйский желал увидеть ее — и не желал, и приблизился к ней с тайным страхом, как идут на зов собственной судьбы. И не стало князя пятидесяти с лишним лет, старого циника, который только что, кажется, выцарапал свободу для своей страны. Остался несчастный влюбленный Адам, для которого не было Польши и не было России, а была вот только... она. Елизавета выглядела очень худой и бледной, такой же миниатюрной, как раньше; стала суше, но вряд ли — старше. На голове — смешная шляпка с райской птицей, сколько же ей лет, этой шляпке?
     — Ваше величество, — он сделал шаг к ней и замер, и они смотрели друг на друга, comme des chiens en faïence . Ничего не прошло. Он сам удивлялся, как злопамятна может быть душа, храня малейшее воспоминание, малейшую надежду. Даже уехав за столько верст, женившись; даже за границей, даже в Пулавах, где ему казалось порой, что жизнь кончена, — он неосознанно ждал весточки от нее.
     Он хотел спросить, как она себя чувствует — но что спрашивать? Никогда он не видел такой пустоты у нее в глазах.
     — Ваше Величество, я пришел просить вас...
     Она глядела на него молча. Лицо ее пугало Адама; он не был медиком, но ему вполне было ясно: Елизавета больна. Он шагнул к ней, так, чтоб хоть отчасти заслонить ее от ветра.
     — Я понимаю, что в нынешних обстоятельствах Польша не кажется вам надлежащим убежищем, но другие державы примут вас с радостью... Позвольте мне помочь вам выехать.
     — Я так устала, — сказала она вдруг. Пошатнулась; он ринулся поддержать. Что же они творят, Матерь Божья...
     — Je vous en supplie , Lise, вам губительно здесь оставаться, и дело не только в смуте, дело в климате, вам нужно в тепло, к морю, в Испанию, на Сардинию, наконец, здесь вы погибнете...
     На лице ее вдруг появилась нерешительная улыбка, ясная, как у мученицы; Адам понял, о чем — и о ком — она думает.
     — Оставьте, князь, — сказала она таким же ясным тоном, безразличным к земному. — Вы не за этим приехали.
     — Ваше величество, подумайте не о себе, подумайте... хотя бы о мальчике. Ведь кто-то может пожелать, чтоб слухи о его кончине подтвердились.
     — Вам-то что до русского трона? Константин отдаст вам Польшу, вот и забирайте... Я никуда отсюда не поеду, здесь моя страна, здесь, — она смешалась. — Вот я хотела умереть... а с вашей смутой так и не умрешь теперь.
     И опять эта мученическая улыбка.
     — А вы уезжали бы отсюда, князь. Саша вас любил, а только он умер, вы... нет, право же, как стервятник.
     Он хотел возразить — как возражал обычно собственной совести — мол, Александр же обещал... Но горло схватило, и навалились тяжелая вина и тоска. И пустота — когда она развернулась и пошла прочь по тонкой тропинке.
     «Судьба играет мной», — вспомнил он Константина.
     Не только вами, Ваше высочество, не только вами.
    
     Трясясь в карете по русской дороге, князь Чарторыйский сжимал в руках бумаги, за которые, не задумываясь, отдал бы свою кровь по капле, но мысли его не были такими уж радужными. Он думал о том, как нелегко будет убеждать генералов сражаться за русскую корону — пусть наконец и под своим знаменем; думал, что дома получит скандал. Но все это — только чтоб отвлечься от горечи, которую он испытал, глядя в спину Елизавете.
     Князь Чарторыйский еще не мог знать, что план его сработает; что польское ополчение сыграет важную роль в победе над войсками Временного Правительства; что через несколько месяцев на российский трон посадят маленького Александра и перебунтовавшая Россия встретит его с тем же ликованием, с которой встречала когда-то его тезку; он догадывался, что, укрепившись на троне, русские захотят отвоевать Польшу обратно, но не знал, что сначала их остановит Турция, а после — война на Балканах; а потом поляков начнут воспринимать как военных союзников, и именно благодаря союзу они смогут защититься от Пруссии. Правда, впоследствии русские предпримут еще одну попытку — но помешает им новорожденная держава Венгрия. Он не знал, что все же станет избранным королем — Адамом Первым, как дразнил его когда-то Александр. И не мог предугадать, что правление его продлится лишь пять лет и оборвется пулей фанатика, считающего, что князь Чарторыйский предал идеалы республики. И со смертью его закончится старая, аристократическая, шляхетская эра в Польше и начнется новая — демократическая. А планы князя по объединению западных и южных славян и созданию венгеро-славянской конфедерации придется проводить в жизнь уже его сыновьям и последователям. Князь Чарторыйский, которого через сто с лишним лет будут печатать на банкнотах единой восточноевропейской валюты, в тот момент не думал о будущем. Он думал о Елизавете. Думал о том, что Константин, пожалуй, прав, называя его изменником. И все-таки есть та, кому он не изменял не разу, — его страна.