У священника Староверского прихода Тураевской епархии отца Евдокима третий день ныла поясница. Ныла так противно, что не выдержал вчера Евдоким и пошел к главному врачу центральной приходской больницы Прокопию Лукичу на обследование. Седовласый доктор священника обследовал, нужные анализы с его выделениями произвел и, не найдя ничего серьезного, велел батюшке Евдокиму денька три отдохнуть от трудов всяческих.
     — Да разве тут отдохнешь? — шептал себе под нос батюшка, потирая левой рукой ноющую спину, а правой делая пометки в отчетах священников местных приходов. — Не время сейчас отдыхать. Похолодало. Зима на носу, а в трех приходах трубы от котельных на новые поменять не успели. Торфа завезли две трети лишь от задуманного. Вот ведь ироды какие. Не подтолкнешь вовремя их, так любое дело испоганят. Прости меня Господи. Всё ведь им дали, всё объяснили, ассигнованиями обеспечили. Так нет же, не успели. Вместо дела нужного только объяснения одни и пишут. Кому они нужны в сентябре месяце? Кому? Прости их Господи еще раз. Опять, что ли, придется монахов Воскресенской обители к ним посылать?
     Евдоким крепко стукнул по столешнице кулаком и сердито поставил красным карандашом три вопросительных знака на отчетном бланке села Гороховское. Священник уже потянулся к телефону, чтоб вызвать под очи свои старосту села Гороховское Пантюху Кузина, но тут на мониторе его ноутбука завертелась, пиликая мелодию восьмого псалма, «напоминалка». Отец Евдоким легонько хлопнул себя по лбу ладошкой и ткнул пальцем в пульт телевизора.
     Всего лишь чуть больше месяца оставалось до 175-летнего юбилея создания Русской Православной Республики, и потому пора уже было готовиться к праздничной проповеди. Юбилейная проповедь вещь тонкая: здесь историю надо помянуть, нынешнего дня коснуться и, конечно же, рассказать о планах Центрального Синода, как на ближайшее, так и на весьма отдаленное будущее. Здесь без подспорья никак.
     Сегодня начинался курс телевизионных лекций по истории республики. Его отец Евдоким пропустить ни в коем случае не желал, хотя и знал он историю весьма основательно. Знал, но каждые телевизионные курсы лекций внимательно слушал. Повторение — мать учения.
     А на телевизионном экране в это время грохотали пушки и отважно шли на кого-то в атаку гренадеры Семеновского полка. Это была историческая инсценировка кровавых событий декабря 1825 года. Много в те дни кровушки людской пролилось на Сенатскую площадь. Два дня лилась она, а на третий день вышли братья Романовы Константин с Николаем в центр площади и отреклись оба принародно от престола.
     — Не стоит престол наш крови вашей! — громко молвил Николай Павлович, подписывая манифест отречения от власти. — Помиритесь вы все ради Бога между собой. Помиритесь!
     И отдана была власть тем морозным утром в руки Державной Думе. Сперва хотели Сперанского во главе страны поставить, но потом решили, что Дума лучше. Вошли в ту Думу тогда четыре человека: Павел Пестель, Никита Муравьев, Михаил Бестужев-Рюмин да Кондратий Рылеев. Звали туда еще какого-то Пушкина, но тот чего-то вдруг заупрямился и уехал жить в Англию.
     С неделю думцы победе порадовались, воинских начальников с нижними чинами усердно наградами одарили, бывшей царской семье разрешили на Аляску уехать, потом выбрали Пестеля президентом пока еще не существующей республики, с условием, что он через два года бразды правления другому передаст, и началось...
     Первым делом указ о нарушении крепостного права Дума Державная написала да стала землю делить. При дележке, конечно, сразу же недовольные нашлись. Больше всех помещики возмущались. Всё им не так было: и земли им мало оставили, и компенсацию обещали не ту, на которую они рассчитывали. Никак на них Дума угодить не могла. Не все, конечно, против новой власти пошли, а те, которые не особо просвещенные были. И набралось таких не одна тысяча и даже не две. Раньше-то вроде дворянское сословье в основном все просвещенным считалось, а как до дележки дошло, так просвещение это будто в воду кануло. Видя недовольство дворянское, купцы стали потихоньку торговлю сворачивать да в сторону заграницы вожделенно взирать. Тут еще мужики из наиболее смелых рубахи принялись на груди рвать да горло драть, а те, что потише, за топоры взялись. Местами до обильного кровопролития дележка дошла. Солдаты присесть не успевали, маршируя то туда, то сюда по стране, успокаивая недовольных штыком да пулей. Через год немного успокоили и уж в казармы пошли, но тут другая беда. Пока думцы решали, по поводу Республики Русской, на просторах российских другие, как русские, так и не совсем русские республики плодиться стали, словно мыши полевки в хлебородный год. Со счету скоро в Петербурге сбились от этакого изобилия. Да и кабы просто всякие там республики провозглашались, а то вот нет же, каждая из них от Державной Думы отмежеваться задумала. И Рязанская, и Казанская, и Новгородская — все вдруг независимости возжелали. Опять солдатам забота. Еще год шагали они по стране, вразумляя да вешая новоявленных президентов. Здесь у нас не Америка какая-нибудь, здесь у нас особо хорохориться да о независимости кричать не всегда позволят. Пока с республиками разбирались, у Пестеля срок правления закончился. Два года пролетело, а толку от них, как у нищего калики в котомке. Даже столицу в Нижний Новгород перевести не успел. Павел Иванович продления полномочий попросил. Не дали. Выбрали на его место в Державную Думу Егора Брыкина от купеческого сословья, а президентом стать жребий выпал Кондратию Федоровичу Рылееву. Всё как на бумаге Пестелем когда-то записано было, так и исполнили. Исполнили и хотели уж начать Народное Вече с Верховным Собором собирать, чтоб сословия отменить да новую республиканскую Конституцию наконец-то принять, но тут вдруг Пестель в Киев сбежал. И ладно бы просто сбежал, так нет же, он с собой еще Муравьева прихватил, Бестужева-Рюмина да два гвардейских полка и Вятский в придачу. Кондратий Федорович отряд снарядил, чтоб догнать беглецов, а те уж в Киеве Южное Славянское Государство провозгласили. Сперва из-за такого дела воевать хотели, но солдаты вдруг на попятную пошли. «Хватит, — говорят, — навоевались промеж собой, пора и честь знать». Пришлось за стол переговоров сесть. Посидели, поспорили за тем столом и полюбовно поделили Россию на два государства: на Южное Славянское Государство (ЮСГу) и Союз Северных Славянских Республик (СССР). Мода в те неспокойные годы на сокращения слов вдруг появилась. В СССР президентом Рылеев стал, а в ЮСГе Пестель. На том и порешили, чтоб споров с кровью поменьше было.
     Пестель, наученный горьким опытом прежнего президентства, сразу круто за дело взялся, присвоил себе всевозможные диктаторские полномочия; все национальности, кроме славянской, в государстве своем отменил, жалование солдатам повысил и заслужил тем самым вскоре любовь народную. А у Кондратия Федоровича так гладко не получилось. Стихи Рылеев хорошие писал, а с политикой у него как-то не очень пошло. Он решил не силой, а убеждением своей правды добиваться. И добился, только не правды, а раздрая всеобщего. Сперва возмутились те, которые не совсем славянами были.
     — Почему это нас, не совсем славян, славянской республикой окрестили! — истошно кричали они во весь голос. — Не хотим в СССР жить!
     На помощь к крикунам скоро внешний враг подоспел, а тут еще и солдаты из-за невеликого жалования бузить стали. За год от СССР меньше трети осталось, и часть врагов вдруг из внутренних, как-то сама собой, во внешние обратилась. Сколько ни старался Рылеев, да все без толку. Давят его со всех сторон недруги, как изнутри, так и извне. До того беспощадно давили, что не выдержала возвышенная душа президента. Пистоль он круглой пулей зарядил да к виску.
     Купцы сразу же Брыкина в президенты двинули, но тот через две недели поругался с полковым командиром семеновцев и куда-то исчез. И вот тут вообще безвластие в Союзе началось. Да уж если честно сказать, какой там Союз, не о Союзе теперь думали все, а о том, кому лучше отдаться: ЮСГе или Ханству Казанскому.
     И отдались бы, кабы не видение, которое монаху Кирилло-Белозерской обители Максиму было. Пришла к нему ночью Богородица и стала его слезно умолять, чтоб спас он народ православный от позора. Инок Максим, конечно же, просьбам таким противиться не смог, взял он на рассвете котомку и пошел в Максимград, который в ту пору еще Петербургом именовался. Встал там монах на площади и давай громовым голосом смущенный народ к вере да к борьбе с врагами всех мастей призывать.
     — Кто погибнет на бранном поле за дело православное, того кущи райские ждут, — вещал монах Максим, осеняя собравшуюся толпу серебряным крестом, — а кто не пойдет за свободу сражаться, так я того сей же час от храма отлучу! Пошли, братья, на смертный бой! Хватит позора! Неужто не надоело посмешищем-то быть?!
     Первыми на призыв монаха откликнулись шедшие из бани солдаты третьей бомбардирской роты Гренадерского полка, а за ними и другие отважные люди потянулись. И столько народу на оборону веры православной собралось, что ружьями их смогли лишь на треть обеспечить. Кому не хватило ружей с саблями, так те вилы да косы взяли, но пошли. Впереди Максим хоругвь несет, а за ним воины отважные шагают.
     На том первая историческая лекция и закончилась.
     Евдоким закрыл блокнот и легонько вздохнул. Конечно, он ожидал более детального разбора исторического момента, предшествующего образованию Русской Православной Республики, но и такие лекции народу нужны. Особенно молодежи. Конечно, что-то посерьезнее бы, но... Священник уж было подумал, чтоб второй том труда по истории профессора Троицкой обители Афанасия Трондина полистать, но тут вошел младший дьяк Клим и напомнил, что пора на трапезу обеденную, а после нее встреча с игуменом местной обители отцом Пименом намечена была.
     Перед обедом, по давно заведенной традиции, отец Евдоким уселся в мягкое кресло, чтоб просмотреть блок полуденных новостей. Новостей было немного, а душу священника тронули только две. Первая — о визите министра иностранных дел ЮСГи в Уралию, а вторая о разрешении забавы «караоке» в будние дни. От первой новости у отца Евдокима тревога о внешней политике зародилась. Уж очень ЮСГа православную республику в последнее время не уважала. Да что там не уважала? Если честно сказать — не любила вовсе и постоянно старалась какую-нибудь гадость подбросить. Лет сорок назад особая нелюбовь началась. Тогда ЮСГа обратилась к правительству православной республики с предложением организовать военный союз против Соединенных Европейских Штатов, а правительство православное отказалось в войну вступать, сославшись на объявленный всему миру нейтралитет. ЮСГа в той войне поднатужилась крепко, но со штатами справилась. Справилась с ворогом, границы свои до реки Рейн расширила, победе великой возрадовалась на весь мир, а вот против русских злобу крепкую затаила и гадит теперь при всяком удобном случае. Вот и сейчас она уральское руководство начнет уговаривать насчет того, чтоб через Астрахань в обход Рязани со Смоленском трубопровод с газом китайским сразу на Курск пустить. Уговорят, коли, так и останется республика православная без транзитных денег. Невелика с них, конечно, прибыль, но прибыль все-таки. Без копейки и рубля нет. А ведь и уговорят ироды. Уральцы народ, ой, какой податливый. Тревожно стало от сей новости Евдокиму, а от «караоке» вообще в душе буря греховодная началась.
     — Как так можно? — шептал себе под нос священник, неторопливо шествуя в трапезную. — Чтоб с такой бесовской забавы да узду снимать? Что это стало твориться на белом свете, Господи? Так недолго и до ЮСГи докатиться. У них там под эту караоку в каждой деревне пляшут. Оттого и беспорядки одни в ЮСГе с демонстрациями разными. Каждый чего хочет, то и делает. Ни стыда, ни совести. Спаси и помилуй, Господи.
     После сытного обеда отец Евдоким успокоился и направил стопы свои в приемную келью, где его игумен Пимен дожидался.
     С ним новости последние немного обсудили и тоже про историю поговорили. Вспомнили добрым словом владыку Феофана, который после смерти Максима в республике править стал. Немало добрых дел он сотворил, но главное, за что века люди помнить будут этого святого угодника, была его знаменитая проповедь о тайне Божьей.
     — Много тайн у Господа, — говорил тогда Феофан, — но не все он нам за грехи наши открывать решается. Да и не каждому он эти тайны приоткроет, а только тем, у кого искра Божья есть и талант, Господом же данный. Наш же с вами долг перед Господом Богом искать таких людей среди народа православного и беречь их как зеницу ока своего, пестовать да никогда не препятствовать им в поисках тайн Божьих. И не только не препятствовать, но и помогать всячески. Только через них Господь нам свои тайны приоткроет. Только через них.
     Жила в то время республика бедно. Как ни отважны были воины православные, но продвинуть границы на юг дальше города Саратова не получилось, на востоке только Нижний Новгород удалось отвоевать, а на западе до Орла-города дойти, но зато весь берег Студеного океана вплоть до царства Аляска шириной местами до пятисот верст в состав республики вошел. А как стали по стране людей с талантами искать да селить их в монастырские слободы и волю талантам всяческую давать, так и процветание в стране наметилось. Вроде и взять чего-то неоткуда было, но нашлось все скоро. Пшеницы во Владимирской епархии стали с десятины собирать больше, чем под Екатеринославом. Видано ли такое раньше было? И дорогу железную раньше, чем в ЮСГе, через всю страну проложили. А за большегрузными автомобилями, сделанными в Православной Республике, и теперь со всех стран гонцов присылают. В Голутвинской обители такие паровые котлы, работающие на торфе, мастерят, что уж все люди православные про нефть с газом и не вспоминают. Даже замерзающей воде применение нашли. Электричество с ее помощью вырабатывать стали. Из мороза тепло делать! Молодцы. Дай им Господь здоровья да таланта побольше. А если людей с талантом в государстве предостаточно, то и у народа страны той всегда достаток будет. Да и не только талантами богата теперь православная республика, здесь и золотишко добывается не пудами, а тоннами. Нигде в мире столько драгоценного металла из недр не берут. Только на Руси. Есть золото в северных землях. И газ с нефтью вроде уж отыскали люди талантливые. Господь угодников своих никогда не забывает. И всегда им нужный путь да нужное место укажет.
     Отец Пимен сегодня тоже не с пустыми руками к приходскому главе явился. Диковинный материал иноки его обители придумали. Еще по весне привезли они из Московской епархии два вагона смолы сосновой, жиру тюленьего натопили пудов сорок, муки из гальки морской на особой мельнице намололи, а потом постарались, поварили все это в котлах замысловатых и получили тридцать пудов темно-серого порошка. А уж из порошка того таких труб славных напекли, что все остальные трубы только им в подметки и годятся. Пимен почти насильно заставил Евдокима со всей силы по трубе той молотком грохнуть. Не разбилась. Стальная будто, не звенит только. Проверив качество трубы своей рукой, решил приходской священник диковинкой той сразу двух зайцев укокошить. Новинку отца Пимена в настоящем деле испытать и село Гороховское к отопительному сезону побыстрее должным образом подготовить.
     — Вот, — тряс Евдоким через час перстом у красного носа Пантюхи Кузина, — благодари Бога, озорник! Иноки тебе завтра все недостающие трубы на новые заменят. И смотри, чтоб не было как в прошлую зиму!
     — Да я-то при чем здесь? — оправдывался густым басом Пантюха. — Это истопник наш — Троха. Выпил зелена вина лишний ковшик да уснул возле котла, а зима та сами знаете, какая лютая была. Воробьи на лету замерзали.
     — Ишь ты, — обвел всех присутствующих старост ищущим понимания взором отец Евдоким, — ни при чем он тут! Ты на селе староста или кто? Ты почему не усмотрел за истопником? Почему ни в одном селе, кроме твоего, никто зелья хмельного ковшами не пьет? Почему ты за мирянами подобающе не смотришь?
     — Да где ж ему смотреть? — засмеялся староста Каменного Яра Митрий Кочерга. — Они ж с Трохой, поди, из одного ковша и лакали?
     Гороховский староста что-то промямлил в свою защиту, но это «что-то» мгновенно потонуло в веселом хохоте почтенного собрания сельских старост.
     Как только смех пошел на убыль, отец Евдоким перевел свой взор на дьяка Тита Патрекеева и строго спросил о причинах отставания в заготовке торфа.
     — А ты будто не знаешь, отец Евдоким, — всплеснул руками Тит.
     — Чего не знаю?
     — А то, что урезали нам лимиты в епархии по торфу аж на три тысячи пудов.
     — Как так урезали? Почему?
     — Так я ж тебе в прошлом году твердил, что рано первого июня отопительный сезон завершать. А ты мне что сказал?
     — Что?
     — Миряне, видишь ли, преют. Ничего, попрели бы для доброго дела чуток. Замерзших до смерти мы много видели, а запаренных никогда. Как я тогда уговаривал тебя, как сопротивлялся, но ты ж настоял на своем. Теперь наш лимит Москве отдали.
     — Как — Москве? — вытаращил глаза, будто молодой теленок, Лука Сенной с Тюленьего мыса. — У них же там не каждую зиму и морозы настоящие бывают! Минус тридцать — это разве мороз?! Почему им?!
     — Перерасход у них прошлой зимой случился, а у нас экономия, — вздохнул Тит, — вот потому им добавили, а нам убавили. По справедливости, значит, поступили. У нас всегда так. Поумнее они и на этот раз нас оказались. Одно слово, москвичи.
     Старосты загудели, будто встревоженный пчелиный улей, и уж некоторые из них с лавок привстали, но отец Евдоким строго цыкнул, прекращая зарождающееся безобразие.
     — Там, наверху, виднее у кого взять! — сердито топнул священник ногой. — Чего расшумелись?! Не хватит торфа — поеду в Тураев, преклоню колено перед отцом Федором и решу вопрос. Не впервой.
     Евдоким топнул ногой еще раз, но уже значительно мягче и всем своим видом показал, что собрание пора завершить. Однако старосты намека его красноречивого не поняли и с лавок теперь вставать не спешили. Видно, задумали чего-то.
     — Мы вот что решили, — вежливо откашлявшись, привстал со своего места Митрий Кочерга, — письмо нам надо в Центральный Синод написать.
     — Какое еще письмо?
     — Да насчет «караоки» этой. Слышал, поди, чего сегодня в новостях-то сказали? Не дело там с ней задумали. Ой, не дело. Нельзя ей у нас волю давать.
     — Вы мне это, того, — возмущенно стал грозить пальцем на слова старосты священник. — Не нашего это ума дело. Там решили. Там думают, а нам выполнять, и не более того.
     — Надо писать, — в помощь к Митрию поднялся седобородый Серафим из села Клюквенное, — а то ведь получится как с указом о юбках бабьих. Помнишь, в семьдесят пятом году разрешили, чтоб юбки башмаков бабьих не скрывали? Помнишь? И что из этого получилось?
     — Сейчас уже у колен эти юбки болтаются! — шлепнул себя по ноге Пантюха Кузин. — И лет через десять как в ЮСГе будет — там у них бабы по самую свою сущность оголились. До самого греха. Демократия у них там, видишь ли. Вот как.
     — Так же и с караокой этой будет, — отважно ринулся в дискуссию Евсей Крохин. — В нее ведь всё больше бабы поют. Мужики-то стесняются пока.
     — Да и ладно бы они просто пели, — перебил Крохина Пантюха, — а то ведь они ногами да станом выкрутасы разные делать начинают. Вот так.
     Кузин вдруг проворно выскочил в проход между лавками и начал там замысловатый танец с разными похабствами вытворять. И так у него забавно это получалось, что все старосты от смеха за животы схватились.
     От составления письма в Центральный Синод отец Евдоким своих подчиненных все-таки отговорил. С трудом, но сбил охотку к написанию реляции местного масштаба. Работа у священника такая — от необдуманных поступков мирян с Божьей помощью отговаривать.
     Когда Евдоким вышел из присутствия, на улице было уже темно. Ярко сверкали фонари вдоль центрального городского проспекта, по которому степенно прогуливались серьезные горожане. Мальчишки носились возле памятника Преподобному Максиму с пластмассовыми мечами — и с криками «ура» сражались с кем-то: то ли с ЮСГой, то ли с казанцами. Парни постарше возле здания уездного театра играли в бабки, а румяные девки, кутаясь в подбитые собольим мехом душегрейки, лузгали семечки и смеялись, почти внимательно наблюдая за игрой.
     — Хорошо живем, — подумал отец Евдоким, широко перекрестившись, а потом, ни к селу, ни к городу вспомнив о «караоке», прошептал с протяжным вздохом: — Только надолго ли?