И, разбив Снежную Королеву, Кай сложил из ее льдинок слово «вечность»...
     Иржи Небыль «Сказки о сказках»
    
     Если вам все равно, куда идти, это значит, что вы не заблудились.
    
    
     Солнце клонилось к закату, похолодало, когда я, утомленный долгой вечерней прогулкой, что вошла у меня в привычку в здешних благословенных местах, решился наконец сойти с незнакомой просеки, темной и сырой, которая, как оказалось, никуда не вела, — чтобы отправиться домой ужинать и собираться. Завтра мне предстоял отъезд, и я с тоской думал об этом.
     Мне захотелось напоследок подняться на холм, полюбоваться на старинные, овеянные легендами постройки, и, миновав последние деревья у подножия пологого склона, я застыл, ослепленный: мне почудилось, словно я перешел с черной клетки драгоценной шахматной доски на золотую, — ветер и свет нагладывали глянец на склоненную траву, переливами шелка и атласа колеблющуюся в теплом свете, а темнеющее небо напоминало бокал тусклого зеленого лимонада; бархатистым блеском отливало солнце и искрилось по краю горизонта, словно по кромке стекла, и на западе даль походила на золотой фон старинных миниатюр, а руины — на страшную скалу падших ангелов Дорэ. Ветер, погнавший меня в путь, немного улегся, лишь немного трепетали ветви кустов, напоминая мне рыцарские плюмажи, и я остановился у полуосыпавшейся стены замка Тиффож, думая о прошедших здесь веках и глядя на яркое небо.
     Когда люди смотрят на облака, им кажется, что они видят плывущие по небу крепости и замки, я же стоял у замка Синей Бороды и представлял себя рыцарем в парадном доспехе... Этот образ старинных легенд был здесь вполне уместен — даже едва слышимый шелест травы напоминал музыку старинного строгого танца, и я мнил себя сеньором, вышедшим из древних стен полюбоваться на закат.
     — Не поделитесь ли владениями? — внезапно задорный голос вывел меня из задумчивости, развеяв мои воздушные замки. — Мне казалось, вы грезите себя бароном Рецем...
     Я оглянулся и на краю стены встретился с насмешливым взглядом широко расставленных глаз. Худой, длинный, подвижный молодой человек сидел, свесив ноги, на краю стены — я не заметил его сразу, пожалуй потому, что, одетый в темное, он смотрелся тенью среди теней развалин. Я спросил его смятенно:
     — А вы?..
     — А я занимаюсь ровно тем же самым, — он сложил альбом и оставил его рядом на камне, все свое внимание обратив на меня.
     — Вот как, – произнес я глубокомысленно, при этом толком не зная, что сказать. — Вы сказочник?
     — Упаси Бог, я прагматик.
     — Может быть, вы сыщик? — попытался я уколоть его, смущенный тем, что он наблюдал меня в мечтах и так легко разгадал их. Я чувствовал себя подростком, которого застали у зеркала в горделивой позе.
     — Ну что вы, по-моему, просто непозволительно быть прагматиком до такой степени. Смотрите, какой плющ вот там, где уступ стены, — он указал рукою, — красноватый, словно был опален молнией, видите? Я художник. — По-французски он говорил чисто, хоть и со странными ударениями и чуть пришептывая.
     — Любите романтическую старину? — насмешливо предположил я.
     — Ах нет, право, терпеть не могу, как и вы, — ответил он в тон. — Это лишь рисунок по заказу журнала «Вояж», я только исправляю ошибки. Это семейное.
     — Быть художником? — заинтересовался я. Генеалогия всегда была моей слабой струной, и я обожал слушать семейные предания; одинокая юность и любовь к истории были тому виною.
     — Отнюдь. Исправлять ошибки, — ответил он со странной, отрывисто-певучей, как детский стишок, интонацией.
     — И какие же?
     — Чужие обыкновенно. Свои еще надо создать. У нас странная семья! — сказал он небрежно и весело, словно речь шла о малознакомом клане сумасшедших.
     — И вы поведаете мне семейные легенды? Обстановка располагает, — я присел на ближайший обломок, радуясь предлогу отдохнуть: ноги ныли от долгой ходьбы.
     — Отчего же нет, да у нашей семьи и нет ничего, кроме легенд, — легко ответил он.
     — Древний род?
     — Лет четыреста семейных хроник. Если не считать мифов: вроде того, что первым в роду был Адам, а его потомок и дальний родственник — александрийский библиотекарь Бета.
     — И чем же занимались ваши предки? Ну, кроме Адама.
     — Да как вам сказать... Обычно заканчивали завещанное. От отца к сыну и так далее. Это традиция.
     — Общее семейное дело?
     — Пожалуй, скорее — дела. Обычно для завершения одного хватало двух-трех поколений.
     — Темните.
     — Отчего же? К примеру, Петр Небыль из Татениц отписал сыну поместье при условии, что тот перепишет в ста пятидесяти экземплярах письмо Изиды к сыну Гору. Мой давний предок Иоганн Крато помог сойти с ума императору Рудольфу Чешскому, по воле дяди, Здислава Крато из Татениц, а мой пра... и т. д. дедушка заведовал Венской кунтсткамерой и наказал внуку отыскать двух разнополых русалок, чем тот и занимался в юности, а затем начал свое дело, и заканчивать его пришлось племяннику. Тот разыскивал и описывал логова последних драконов лет двадцать подряд.
     — А потом?
     — А потом стал кузнецом. Как и мечтал с детства. Мой прадед, к примеру, по просьбе отца собирал композиционные акценты картин. Не понимаете? Вы видели «Распятие» Мантеньи? Вместо золотого фона там — удивительное вечернее небо и страшная скала у горизонта. В решении темы все очень обыкновенно — на крестах Христос и разбойники, воины делят ризы, как и на других картинах с этого сюжета. Но есть одна деталь — кусочек белого полотна, одежды Христа, он полощется на ветру, дующем с гор, — до жути реальный ветер смерти. Вы понимаете? Или у Давида — «Клятва в зале...» — помните окно с колеблющейся занавеской? Если прикрыть, глядя на картину, окно рукой, полотно мертвеет, и движение останавливается. Корабль в окне у Тинторетто, зеркало в «Помолвке Арнольфини», у Бошаэрта в «Натюрморте с персиками» — сбоку на яблоке сидит муха, и без нее фрукты словно восковые. «Серенада» Штейна и забытый кувшин... Или у Геррита Доу: скелет из раскрытой книги по анатомии — единственный, кто смотрит тебе в глаза... Детали не так уж ничтожны, как вам кажется. Их-то мой предок и собирал.
     — Он коллекционировал картины?
     — Нет, отец его — копии заинтересовавших его фрагментов; я полагаю, чтобы сложить их, как мозаику. А сын — реальные предметы. Детям он оставил антикварную лавку.
     — Лавку – и…?
     — И начатую книгу «Змеи Исландии».
     — А в Исландии есть змеи?
     — Конечно же, нет.
     — А дети их детей?
     — Не помню... — он задумался, и солнце высветило его профиль — яркий росчерк меж черных камней. Небо медленно темнело и опускалось на позолоченное, тускнеющее покрывало земли, на западе сияя лимонным светом, выцветавшим в шафрановый и зеленый, и все словно наливалось близкой ночью. Я решился возобновить разговор:
     — Отец ваш традиции не нарушил, смею надеяться?..
     — Дед. Двоюродный дед, а не отец. Иржи Небыль, не слышали? Отец мой рано умер, и дед оставил мне... расследование, что ли. Затем-то я и во Франции.
     — Заканчиваете дело? — произнес я с оттенком зависти — сам не ведаю, чему.
     — Да. А потом начну свое. Есть у меня одна задумка... — он покачал ногой в воздухе и облокотился на локоть, — впрочем, я ведь даже еще не женат...
     — И каково же завещание?
     — Вам действительно интересно? Ну, что ж... Вы что-нибудь слышали о Золушке?
     — Сказка? — удивился я.
     — Нет, скорее легенда. С продолжением. Мой дед еще в юности много путешествовал. Расширял кругозор, как было тогда принято. И довольно долго бродил по Золушкиным местам — это недалеко от Сомюра, — опрашивая очевидцев тех событий.
     Эти-то записи он мне и передал, желая, чтобы я их дополнил и закончил. Чем я и занят уже года два...
     — И что это за история?
     — Истории. Что ж, я расскажу вам, хоть это и несколько длинно и вовсе несовременно. Впрочем, мы не родственники, и вряд ли вы поймете... Однако неважно. Эта, как и все легенды, начинается с короля. Старого, несчастного короля, поведавшего о...
    
     История короля:
    
     «...Некогда был у меня любимый сын... Единственный наследник мой, надежда и опора... С детства он, однако, показал себя самовлюбленным и капризным ребенком, мать его рано умерла, и заботы сонма нянек и наставников лишь еще более испортили его характер. К семи годам он стал домашним тираном, к пятнадцатилетию же его я испытал крушение всех возлагаемых на него надежд. Происхождение и воспитание принца можно было бы, не шутя, сравнить с княжескими, ежели не видеть в нем сопротивления любой науке и упражнениям. Посему благородство его было неприметно, что и лишило меня желания вверить ему благо королевства.
     Наряду с гордыней и корыстью — с достатком в характере было распутство и волокитство с их гнусными приспешниками из людей дурного нрава, а за исключительное внимание к своей и одежде и способность провести у зеркало весь день от восхода до заката двадцатилетний принц получил у челяди прозвище «Нарцисс».
     Лишь одного чаял я утешения — женить сына на хорошей девушке и попытаться воспитать внуков достойными преемниками.
     Но надеждам моим, увы, не суждено было сбыться. Я то и дело умолял принца остепениться и выбрать себе невесту и тем, вероятно, окончательно отвратил его от этих достойных планов, да и без того нужды его и стремления давно ограничились охотой и попойками с егерями, а желания не шли далее пудры, румян и редких тканей. И вот однажды (будь проклят этот день!) он встретил на балу незнакомку, юную прелестную девушку, не известную никому, и решил использовать ее для того, чтобы получить желанную свободу. И, хотя были у него к тому тысячи различных путей, избрал он самый ужасный, за который в назидание другим должным образом наказан будет, дабы прочие избегли его участи. Он танцевал с девицею весь вечер, к моему наивному удовольствию и отраде, после же уединился с нею, обещав бедняжке показать в подвалах ируканские ковры и прочие редкости, кои были украшением коллекции нашего замка.
     В подвале же, в глухом закоулке, он задушил ее и спрятал тело несчастной за кучею старых, траченных молью гобеленов, снял с нее туфельку и, притворно рыдая и раздирая на себе одежды, вернулся к гостям.
     Я, простодушный, поверил ему, да и как сердобольному родителю не утешить единственное дорогое сердцу существо? Все силы мои и нашего королевства брошены были на поиски незнакомки, но, увы, безрезультатно, и я бы никогда не узнал ужасной правды, если бы не случай, коий есть веление провидения...
     Двадцать или более лет спустя мы развлекались со старою феей игрою в нарды в парадной зале дворца, а на ступенях трона сидел мой беспутный сын, и горестно мне было видеть его, ибо он представлял ликом своим плачевнейшее зрелище: волосы его, некогда густые и длинные, поредели, руки тряслись, а лицо посинело и опухло от беспробудного пьянства — вот до какой степени падения довели его пороки и безделье.
     И вот внезапно он который раз ударил туфелькою о чело свое дрожащею рукой и возгласил неверным, прерывающимся, полным отчаяния голосом:
     — Боже, боже! О любимый мой батюшка, ужели во всем королевстве нет мне в усладу ни единой девы с тридцать первым размером ноги?
     И престарелая фея, кою этот душераздирающий вскрик вывел из благостной дремы, в кою изволила впасть она на втором ходу, дребезжащим и слабеньким голосом с удивлением многим ответствовала, хлопнув в ладони:
     — Но как же нет? Извольте, — Золушка, дитя мое!
     И бедственное зрелище представилось нашим очам, повергнув нас во многие страдания и скорби и стеснив ужасом наши сердца, — сопровождаемый громкими, полными страха криками челяди и стуком падающих в обморок служанок, в залу медленно вошел скелет в одной туфле... С содроганием и болью молю я отныне благостное провидение ниспослать мне забвение, ибо горести, что претерпел я, несчастнейший, лишают меня последних моих сил, и сердце мое разбито...»
    
     * * *
    
     — Забавно, — промолвил я, в задумчивости глядя на последний отблеск заходящего солнца, рассыпающий искры по глади далекой реки, словно угольки костра, подернутые пеплом. Я весь был во власти рассказа.
     — Есть продолжение?
     — Более чем. Продолжением служит история принца. Начало ее схоже с рассказом отца — старый правитель не лукавил, но вот развязка... Впрочем, и она не последняя, — отозвался мой новый знакомый, продолжив:
    
     История принца:
    
     «...И вот наконец я получил желанную свободу и смог забыть о невыносимых обязательствах, что представлялись мне скорее преградою на пути удовольствий и вкупе с отцовскими сетованиями и укорами столь терзали мою юную душу.
     Укоры совести не обременяли меня, ведь данною мне от рождения властью я едино мог повелевать жизнью и смертью моих подданных, так отчего же одной из них, причем не самой хорошенькой, не пожертвовать собою ради моего благополучия? Я же, взамен узрев исполнение чаяний моих, приобрел возможность путешествовать и предаваться развлечениям по своему разумению и с теми, кто был мне мил.
     Хотя я и не расположен вести миролюбивого собеседника вслед за той бездельнической ватагой, что служила мне сопровождением, ибо там случалось много худого, однако укажу, что я «честно» оплакал прилюдно глупенькую девочку, коя избавила меня от тенет сыновнего опостылевшего долга, а затем отправился на ее «поиски».
     Бесконечные пирушки, сопутствовавшие моим странствиям, и травля оленей наскучили лет через двадцать даже мне, а поелику в соседних странах к тому времени не осталось ни единой незнакомой мне девицы, те стали тяготить меня, хотя еще многие дни провел я, услаждая свой слух пением, плоть — любовными утехами, отвагу и мужество, мне присущие, — азартной охотой и играми, предаваясь, по случаю, чревоугодию и прочим простительным юности грехам.
     Однако спустя некий срок я решил, что здешние красоты мне приелись и настала пора возвратиться в места, где меня, пожалуй, забыли, поскольку иные плоды созрели за время моего отсутствия в родных краях; и я отправился в надежде, что новые услады и развлечения ожидают меня там. Мучаясь неизъяснимою головною болью, я ехал верхом по заброшенной тропинке мимо живописных руин, как внезапно прелестная пейзанка с грациозной стремительностью преградила мне путь, ухватив за поводья моего скакуна, и, сделав изящный поклон, промолвила:
     — Принц, я — ваша! Извольте назначить день свадьбы!
     Подняв голову, я ввергнут был в глубокое недоумение столь скорым ее решением, как вдруг заметил в ее руке туфельку, что была парой моей, хранившейся в седельной сумке. Оглянувшись и уверившись в том, что место безлюдно и свидетелей тому нет, я схватил девицу за руку, притянув к себе, и промолвил:
     — Я-то знаю, что владелица туфли мертва и прах ее сокрыт надежно, и не ты — эта владелица, так откуда же, о коварная, ты взяла эту туфлю?
     — Ах, принц, — затрепетала она в моих руках, — но это очень просто! Я нашла ее вон в тех развалинах, что услаждают твой взор!
     — А что это за урочище, исполненное колдовства, если вокруг оного происходят столь странные вещи?
     — Ах, это очень давняя легенда, жених мой! — ответствовала та. — Мать моей матери рассказывала мне, что, когда ее бабки еще не было на свете, здесь был замок, и жил в нем король, и был у него сын по имени Нарцисс, прозванный так за красоту и кротость, но однажды случайно убил он юную деву и проклят был скитаться, пока некая невинная дева не спасет его душу. Я юна и невинна, мой принц, и посему...
     — Мой Бог! — потрясенный, я с содроганием, холодея, вопросил себя: «О принц, но сколько же тебе лет?» — и рассыпался горсточкой праха. Вот сколь неотвратимо наказание для тех, кто упорствует в пороках, как если бы весь свет не желал пробудить их к милосердию и наставить на путь добродетели».
    
     * * *
    
     История сестер:
    
     «...Мы, право, сударь, ничего худого не хотели, а если про нас говорят дурно, так это клевета завистников! Мы только следовали советам и заботились о процветании королевства!
     Спросите хоть у крестной. Это она открыла нам глаза и рассказала о честолюбивых планах дрянной девчонки, нашей сводной сестры! Ведь вы понимаете, в королевстве может быть лишь одна фея, а мать Золушки, старшая сестра нынешней феи, ею и была. А по законам фей для того, чтобы получить это звание, нужна волшебная палочка. У крестной палочка была, а палочку Золушкиной матери та спрятала. И еще — ни одна фея не смеет тронуть чужую палочку! Вот однажды крестная и пришла к нам за советом, ведь наша матушка немного увлеклась — хорошо бы еще смолоть кофе на семь недель и перебрать зерно! У этой девчонки были прямо-таки ведьминские таланты, сударь, и голуби к ней слетаются, и муравьи по хозяйству помогают — спасения нет от муравьев в доме, не то что у простых людей...
     Но если б Золушка стала сажать семь розовых кустов, познав самое себя, как матушка велела, она нашла бы там волшебную палочку! А этого, право, нельзя было допустить, вот мы и согласились помочь бедной старушке. Крестная сказала, что отблагодарит нас: одна выйдет замуж за графа, а другая — за маркиза. Мы договорились, что фея отправит Золушку на бал, а мы проследим, чтобы она на глазах у принца превратилась в тыкву. Нам было ее немножко жалко, ведь мы сначала не поверили в то, что Золушка такая двуличная, по нашему простодушию мы думали, что она исправится, но эта дерзкая нахалка явилась туда в шелковом платье! В хрустальных туфельках! С алмазной диадемой! И стала бесстыдно соблазнять бедного невинного принца! Ну уж, чтоб наша милая искренность, сладостное доверие, трогательная дружба кротких сердец не имели в ее глазах цены! Жестокая, испорченная, противная девчонка, она кокетничала на глазах у матушки; так себя вести ужасно, у маменьки слабое сердце. Тут-то мы и поняли, что фея права (ведь с ее стороны было так мило открыть нам глаза, не правда ли?), утверждая, что эта приживалка давно лелеяла гнусные планы стать феей, занять трон, а нас сгноить в тюрьме, и не сдержались... Туфельку она потеряла, когда мы стащили ее по лестнице за волосы, она это заслужила, связи связями, но надо же и совесть иметь! Да ничего страшного, туфли все равно были не нашего размера, но, уверяем вас, сударь, в убийстве мы не виноваты, такого греха на душу мы не возьмем.
     Мы только кололи ее булавками, а задушил ее кучер, ужасный человек, — недаром из-за этого он превратился в крысу! Мы, право, сударь, едва не упали в обморок, так мы испугались!
     Но раз кучер стал крысой, могли подумать на нас, вот мы и схоронили ее в саду и посадили на ее могиле семь розовых кустов! Мы многое сделали для бедной девочки, вы не представляете, какие колючие эти розы! Мы буквально валились с ног от усталости. А теперь мы замужние, достойные женщины, знатного рода, сударь, мы ведь графиня и маркиза, а вы смеете задавать нам такие вопросы при посторонних! Вокруг всегда было много завистников и злословцев, но при нас никто худого слова не скажет, мы всегда любили бедную девочку, так и запишите! И вы просто обязаны, если вы человек чести, сударь, опровергнуть все эти грязные сплетни, вы поняли, ведь мы так страдаем от клеветы, сплошные нервы!..»
    
     * * *
     История лесничего:
    
     «...Ну да, вы правы, была у меня дочка. Этакая хорошенькая кроха, ручки-ножки маленькие, волосы — ну словно шелк, а уж смышленая — в мать, одним словом. Да уж, видно, такая уродилась — связалась с дурной компанией или медведь задрал, — хотя медведь вряд ли, я б его сразу заколол. Было даже, говорили, что ее съел людоед, отравился и умер, или болтали, что она превратилась в тыкву. Вот ведь народ, только б языки почесать, никакого удержу не знают. Но время все лечит...
     А, принцесса? Так это моя младшенькая. Ну, родилась у нас с женой дочурка, назвали в память сестры Золушкой... А пока ту-то искали, подросла, и, представьте, точно тот же размер обуви! Мы за нее очень рады, и помогает она нам, и в гости по средам завсегда...
     Вот, собственно, и вся история».
    
     * * *
    
     — И кто же прав? — я прошелся в наступающих сумерках, чтобы размять затекшие суставы, и устроился на тот же камень, ожидая объяснений.
     — Ну уж вы судите сами, а на этом записи моего деда обрываются. История феи — это уже мое дополнение и результат двухлетних поисков: феи, знаете ли, живут долго...
    
     История феи:
    
     «...Вы знаете, когда я создала милой девочке инвентарь, то карета получилась как карета, ну совсем ничего особенного, кучер... ну, крыса — это крыса, никаким колдовством тут не поможешь, ни одно волшебство не сделает ножку маленькой, сердце — большим, а крысу — вышколенным слугой, но я старалась... А вот туфельки! Я была в ударе, но все равно такие удачи случаются раз в двести лет! Боже мой, я не в силах вам описать, какие чудесные получились туфельки!
     Вот я и подумала: может, как пробьет двенадцать, пусть лучше исчезнет Золушка...
     А розы? Розы выросли сами!..»
    
     * * *
    
     Солнце оставило лишь две-три широкие ленты за холмами, оливково-золотистая зелень и алые мазки еще сверкали у темнеющего горизонта, но сине-зеленое небо наливалось темно-синим, и на дне его начинали светиться редкие огоньки первых робких звезд. Мы молчали уже довольно долго, мой собеседник был уже совсем неразличим в сумерках, и я заговорил, чтобы узнать, не ушел ли он в тишине, или вдруг вся эта история просто мне пригрезилась, как рыцарские доспехи:
     — И что же дальше?
     — Не знаю сам, я приехал, чтобы узнать, — ответил мне из тени знакомый высокий голос.
     — И что же привело столь достойного представителя древнего рода в окрестности Нанта? — поинтересовался я.
     — Вы будете смеяться! — со странным ударением на «вы» певуче произнес он и рассмеялся сам с явным удовольствием.
     — Хотите встретиться с Синей Бородой?
     — Нет, я ищу Золушку, — просто ответил он, потеряв, видимо, всякий интерес к разговору. — Но мне, увы, пора. Прощайте! — воскликнул мой новый знакомый и спрыгнул по другую сторону стены. Раздосадованный и удивленный столь резко и внезапно оборванным рассказом, я заглянул в пролом, но разглядел его уже далеко — черный силуэт на фоне сияющего мрака, словно цветная бумага, из которой вырезали силуэт — словно его никогда и не было.
     — Прощайте, — бросил я куда-то мимо и начал быстро спускаться к дороге.