В двухэтажном доме м-ра Джеймса Мортона благодаря забавной башенке как бы существовал третий этаж. Единственная представительница третьего этажа, круглая и тесная комната, могла похвастать четырьмя окнами, которых обычно надежно закрывали ставни. Посещали эту комнату нечасто, и обычно это происходило на Рождество.
     Тогда миссис Мортон открывала ставни, вешала на окна портьеры, чтобы хотя бы отчасти закрыть неоштукатуренный кирпич стен, снимала с кресел чехлы и смахивала с них пыль; а ее муж торопился наверх с дровами, чтобы к приходу друзей изгнать из башни даже намек на холод. Кроме кресел и камина, из обстановки в комнате была только полка с курительными принадлежностями и негромко бормочущее радио; но четверо друзей, которые собирались у Мортона на Рождество уже не первый десяток лет, искренне поклялись бы в том, что здесь им покойней и уютней, чем в любом, пусть даже самом фешенебельном столичном клубе.
     Каждый год, собираясь у Мортона, друзья возобновляли свое легкое соревнование по части «историй с призраками» собственного сочинения, шутливо соперничая в том, кто искусней сплетет будничное и сверхъестественное в одной истории; и минутный холодок страха только подчеркивал вкус и аромат пунша, который превосходно готовила миссис Мортон.
     Нужно уточить, что хозяин дома никогда не принимал в этом соревновании участия; смеясь, он отчасти правдиво ссылался на полное отсутствие воображения. Друзья охотно прощали ему этот недостаток, ведь Джеймс был прекрасным слушателем, внимательным, отзывчивым и чутким к деталям. Честно говоря, талант слушателя в дружеской компании иногда даже более востребован, чем талант рассказчика, и встречается гораздо реже.
     Несложно представить себе удивление всех троих, когда впервые за два десятка лет их дружбы Мортон вдруг заявил, что хочет рассказать им историю о Грохочущем призраке.
     - Историю собственного сочинения? – недоверчиво переспросил его Планкетт.
     - Разумеется, нет, - невозмутимо ответил Мортон, в душе наслаждаясь той небольшой сенсацией, которую произвело его сообщение. – Полет фантазии я оставляю вам, а моя история самая что ни есть подлинная, и даже дважды подлинная, ведь она произошла со мной и в моем собственном доме.
     - Здесь? – решил уточнить Грей.
     - Именно, - подтвердил Мортон и начал свой рассказ.
     - Когда двадцать лет назад получил приглашение занять должность преподавателя в В*** колледже, то, не задумываясь, оставил прежнюю работу и переехал сюда. На то время я располагал небольшим капиталом, и решил не арендовать, а купить здесь дом; но то, что предлагали мне за сумму, которую я готов был заплатить, совершенно разочаровало меня. Я уже совсем отчаялся и готов был отказаться от своей идеи после просмотра однообразных и безобразных коробок, когда агент привел меня сюда, на Бенсон-стрит, и показал мне «Дом с башней».
     Попробуйте представить, что почувствовал я, когда увидел его в первый раз. Мне понравились и прочные стены, и широкие окна, и экстравагантная башенка; а когда я заметил на ее крыше трубу и понял, что там устроен отдельный камин, то сразу представил, как я устрою в башне рабочий кабинет… В общем, даже не заходя внутрь, я уже чувствовал к дому самое дружеское расположение. Но он был так не похож на то, что показывали мне раньше, что я встревожился и еще на подъездной дорожке спросил у агента о цене; как ни странно, тот назвал вполне приемлемую сумму. Я решил, что внутри есть какие-то серьезные дефекты, которые и обусловили такую значительную скидку, и молился про себя, чтобы они не оказались совсем уж неустранимы.
     Но свет в доме загорался по первому щелчку выключателя, ванные комнаты были в безупречном состоянии, и ни малейшего следа жучка-древоточца на деревянных панелях.
     Словом, серьезных дефектов я не обнаружил, несмотря на подробный и тщательный осмотр; зато меня восхитил холл, который я сразу окрестил «шахматным» из-за черно-белой плитки, и плавно ведущая из холла на второй этаж лестница с изящными коваными перилами.
     Из дома уже вывезли всю мебель, но от этого он только казался еще более светлым и просторным, и с каждой минутой нравился мне все больше. Уже в конце обхода в одной из комнат я увидел портрет сомнительной художественной ценности, который не успели или не захотели снять вместе с остальными картинами. Он изображал корпулентного мужчину лет пятидесяти в военной форме, с пышными светлыми бакенбардами и абсолютно лысой круглой головой. Глядя на зрителя сверху вниз, он улыбался надменной улыбкой, которая довольно странно смотрелась на его румяном лице.
     - А это хозяин дома? – полюбопытствовал я у агента. Тот как-то неохотно кивнул и заторопился к выходу; но я решил не спешить. Мне непременно нужно было выяснить причину такой низкой стоимости. Я остановился и стал дотошно выпытывать у агента все новые подробности о проводке и трубах, водопроводе, канализации и вытяжке, и периодически порывался снова отправиться на обход дома.
     Бедняга недолго сопротивлялся моей настойчивости. Кратко он рассказал мне, что предыдущий хозяин дома, который и построил его, умер, а его племянник сейчас находится под следствием о растрате, и естественно, срочно нуждается в деньгах.
     - Он умер здесь? – невольно спросил я.
     - Уборщица нашла его утром на этих ступеньках, - с некоторым злорадством сообщил агент и заколебался, точно не зная, стоит ли ему продолжать.
     - Говорят, что у майора был на редкость скверный характер, и как-то он пообещал племяннику, что ни он, ни кто-либо другой не сможет жить в его доме после его смерти, - все-таки сказал он, с любопытством наблюдая за моей реакцией.
     Я и в самом деле почувствовал легкое содрогание, какую-то минутную тоску, но тут же подумал, что если бы люди не жили в домах, в которых кто-то умер, они бы вообще не жили в домах; и покончил с этим, решив, что известие о неисправной проводке расстроило бы меня куда больше.
     Ровно через неделю я стал владельцем «Дома с башней» и был счастлив, как улитка, которая наконец-то нашла свою раковину. Было это где-то за месяц до Рождества.
     Надо сказать, что моего капитала хватило на покупку дома, но не хватило на обстановку, и временно я спал на матрасе в углу пустой комнаты.
     К работе я должен был приступить только с начала следующего года, так что с удовольствием занялся обустройством дома: выносил из подвала и сжигал в саду старую рухлядь, которую прежний хозяин не решался выкинуть, красил облупившиеся стены, чистил трубы; даже строгал потихоньку в сарае мебель, ведь мой дедушка, как вы знаете, был краснодеревщиком, и я успел у него кое-чему научиться. Вот эта ясеневая полка, кстати, с тех времен, - гордо сообщил Мортон. Друзья повернули голову к полке с курительными принадлежностями, такой знакомой и привычной, что просто не верилось, что она когда-то была сделана руками, а не выросла из стены. Стоящее на ней радио мурлыкало последний хит Патти Пейдж; Патти взяла высокую ноту, и Грей спешно приподнялся, чтобы сделать звук еще тише.
     - Знакомых в городе у меня еще не было, но я и не торопился ими обзаводиться, вовсе не страдая от одиночества, - продолжил Мортон. - Я записался в лучшую библиотеку города (моих денег едва хватило на взнос и залог), и по вечерам проводил время в обществе Стивенсона, которого не читал с детства, на первой своей колченогой табуретке у камина, и был вполне доволен жизнью.
     - Ну а когда же появится призрак? – не выдержал Грей.
     -Уже в первую свою ночь в новом доме я услышал вечером неясный грохот, - сообщил Мортон.
     - Я даже спросил себя «неужели это майор так выражает свое недовольство?», но быстро различил в шуме постукивание колес, дребезжание стекла и лязганье механических суставов – звуки, всегда сопровождающие трамвай. Сперва они были едва различимы, потом усилились, достигли своего пика, после особенно сильного лязганья исчезли – видимо, трамвай остановился на светофоре, - а через минуту возобновились и стали сходить на нет, пока не затихли вовсе.
     Я городской человек, уличный шум для меня все равно, что для некоторых пение птиц, так что я не был раздосадован, что где-то совсем рядом, если судить по интенсивности звука, пролегает трамвайный маршрут; напротив, я был доволен, ведь этот шум разогнал немного слишком совершенный покой моего дома.
     Но на следующее утро, я, как ни старался, не смог обнаружить рядом этот трамвай: напрасно я высматривал рельсы и висящие между крыш провода - нигде поблизости их не было. Однако я знал, какие штуки иногда выделывает акустика, и легкомысленно списал все на нее.
     Правда, меня смущало два факта: во-первых, почему до меня всегда доносится только грохот трамвая, без шороха шин, без натужного гудения автобусов, без звука шагов; и во-вторых, я всегда слышал этот трамвай ближе к полуночи, когда, как мне казалось, все движение городского транспорта должно быть прекращено; но смущало не настолько, чтобы я стал доискиваться причин.
     И нет ничего удивительного в том, - говорил я себе, - что если я засыпаю под стук трамвайных колес, то после мне снится поездка в нем.
     Вначале это были короткие, обрывочные фрагменты, беспорядочно перетасованные с другими дневными впечатлениями, утром я говорил себе «Опять приснился!», а к полудню напрочь забывал о трамвае. Однако постепенно этот сон набирал силу, он вытеснил все прочие сновидения, и я стал чаще просыпаться на полу, а не на матрасе, с улетевшей в другой угол подушкой и скомканным, измятым одеялом.
     Скорее я изучил этот трамвай во всех подробностях и мог бы даже его нарисовать. Это была угловатая красная коробка несколько старомодного вида: деревянная, с единственным циклопическим глазом-фарой и неуклюжими, как у жука, рогами; непривычно большие окна закрывали потертые шторки с бахромой. Впереди, над фарой красовались выведенные белой краской цифры – это был трамвай номер 17. Ничего пугающего, ничего необычного; но меня измучил контраст между будничным содержанием сна и чувствами, которые его сопровождали.
     Мне снилось, что этот трамвай распахивает передо мной дверь, я захожу внутрь, сажусь и еду, глядя в окно, мерно покачиваясь и слегка подскакивая на стыках рельсов. Я гляжу на ничем не примечательный зимний городской пейзаж, но почему-то чувствую, как во мне склизким комом распухает, подступает к горлу тревога. Я смотрю на пассажиров рядом со мной – все они спокойны, и вагон заливает солнечный свет, а мне с каждой секундой все невыносимей просто быть там. На следующей остановке трамвай замирает, открывается дверь, и вдруг моя тревога достигает такого накала ужаса, что я просыпаюсь: весь в поту, с колотящимся сердцем и пересохшим горлом.
     Хуже того, вскоре эта поездка снилась мне не просто каждую ночь, она снилась мне всю ночь: рывок, трамвай останавливается, и я просыпаюсь в ужасе, чтобы заснуть и снова отправиться по этому адскому маршруту, и так по кругу до самого утра.
     И была еще одна странность, до того неопределенного, размытого характера, что я даже сразу не смог понять, в чем она заключается. Я не знаю… знакомо ли вам это ощущение я-не-я, когда во сне вы становитесь отстраненным наблюдателем, который просто выглядывает из чьих то глаз, как из окон? То же самое было и со мной. Я не чувствовал этот сон до конца своим, и этот ужас становился полностью моим только в последнюю секунду перед пробуждением, когда я набирал воздуха, чтобы закричать.
     Я усиленно доискивался в себе причин такого навязчивого состояния. Может, когда-то в детстве меня напугал трамвай, а теперь, под уличный шум, детские страхи вернулись таким неожиданным образом?
     Но все рациональные или психологические объяснения, которые я мог отыскать, пасовали пред одним простым фактом: каждое утро после пробуждения я чувствовал, что мой халат, кожа и волосы пропитаны запахом табака. Этот запах был таким отчетливым, что я бы, наверное, даже мог определить сорт этого табака – но я тогда еще не курил. В моем доме не было ни трубки, ни сигарет, ни даже кальяна. И если этот довольно приятный густой запах на самом деле какая-то разновидность галлюцинации, то в чем я вообще могу быть уверен? - в отчаянии спрашивал я себя.
     В довершение ко всему я снова начал ходить во сне, как в детстве; но было одно существенное отличие. Если в детстве я мог отправиться в любой уголок дома, и однажды даже ухитрился выбраться в сад, пока меня не заметили, то теперь меня притягивало одно-единственное, вполне определенное место.
     Каждое утро я просыпался на лестнице.
     Я пробовал закрываться на ночь в спальне и прятал ключ, я ставил возле себя табуретки, чтобы они своим грохотом при падении будили меня, заваривал на ночь мяту и валериану, но ничто из этого не помогало. Каждый раз, когда я просыпался, дверь была распахнута, ключ у меня в руке, а я сам – на лестнице, весь в синяках, пропитавшись табачным духом.
     Естественно, что я начал проклинать лязганье и громыхание моего вечернего трамвая, я считал, что это он накликал на мою голову беду, с которой я не знал, как бороться.
     Я даже думал обратиться к врачу – но в чужом городе, без рекомендаций друзей, где бы я нашел хорошего специалиста, к которому я мог обратиться с такими необычными жалобами? Представьте себе молодого спортивного человека двадцати шести лет от роду, который страдает галлюцинациями и бессонницей, как пожилая истеричная дама с выводком кошек!
     Я терпел, взбадривал себя кофе и ждал Рождества с какой-то иррациональной надеждой. Мне казалось, что светлый дух этого праздника способен обновить меня, вернуть мне окончательно утраченное душевное равновесие, даже если я сам уже на это не способен.
     И где-то за неделю до Рождества мой сон изменился. Помню, как лежал у себя в спальне и слушал привычные и уже ненавистные звуки: постукивание колес, дребезжание и грохот, с которым трамвай останавливался и открывал двери. Затем постукивание возобновилось… Не знаю, сколько я лежал так, не желая засыпать, и вдруг почувствовал прилив такого гнева, что моментально вскочил на ноги.
     Я сейчас увижу, где ходит этот трамвай, и напишу жалобу в городской совет!» решился я.- Я из-за него не могу заснуть, а потом сниться черт знает что! Завтра же поговорю с соседями, наверняка этот шум мешает не только мне!»
     А пока я решил спуститься вниз и плотнее закрыть ставни в холле; но моя решимость столкнулась с необъяснимой тревогой и страхом, так знакомой мне по моим снам; и я то видел себя со стороны, то снова оказывался в собственном теле, в ушах у меня шумело и звенело; я чувствовал попеременно то необыкновенную легкость, то свинцовую тяжесть в мышцах. Кое-как я встал и вышел из коридора на лестницу, но, едва я ступил на первую ступеньку, меня зашатало.
     Я вцепился в перила, и шум в ушах сменился знакомым лязганьем и грохотом, который усилился так, что на меня снова нахлынуло головокружение.
     Когда я открыл глаза, то увидел, что внизу, в холле на черно-белой плитке стоит огромный трамвай, а сидящие внутри пассажиры с равнодушной усталостью смотрят в окна. Меня и всю обстановку дома они словно не замечали. Трамвай выглядел ярким и настоящим, разве что контуры его слегка размывались по краям, и это был тот самый трамвай: красный, с рекламой спичек на боку и выведенным белой краской номером 17.С невнятным дребезжаньем его дверь отъехала в сторону, и там внутри было еще немало свободных мест.
     Я отшатнулся назад, еще крепче вцепился в перила… и вдруг увидел, что мимо меня по лестнице спускается человек с заметной даже в халате военной выправкой, с зажатой в зубах трубкой. Я не мог понять, откуда он появился, ведь секунду назад его еще здесь не было, но я сразу его узнал – это был майор Лоу, очень похожий на свой портрет. Он выглядел абсолютно реально и невозмутимо шествовал вниз. Лицо его выражало смесь гнева и любопытства, и смотрел он исключительно на трамвай.
     Я отважился протянуть руку и прикоснуться к его плечу, но она прошла, как сквозь воду; ладонь закололо иголками.
     Майор не обратил на это никакого внимания, только ускорил шаг. Он вошел в трамвай, и дверь закрылась за ним. Вагон был освещен изнутри, и сквозь неплотно сдвинутые шторки я видел его силуэт, спокойно сидящий у окна.
     И вдруг майор рывком отодвинул шторку до конца и буквально впился в меня взглядом. В отличие от остальных пассажиров, он действительно видел меня –в этом я был уверен. Взгляд его был настойчивым и требовательным, и губы майора двигались; но я не услышал ни звука.
     Трамвай затрясся и рванул с места. Он въехал в противоположную стену и исчез, но я еще долго слышал стук колес…
     Я очнулся только утром, в спальне, когда открыл глаза и увидел, что дверь, как обычно, распахнута, а все табуретки валяются на полу перевернутыми. И я не мог не заметить, что запах табака из трубки майора был очень похож на тот, что преследовал меня по утрам, мне даже почудился его отзвук на лестнице…
     Этот сон – если это был сон – повторился и на следующую ночь, только утром я очнулся не на верхней ступеньке лестницы, а где-то посередине пролета, и майор опять прошел мимо меня, окутав дымом из трубки.
     Я был уверен, что он чего-то требует от меня, но я не мог понять ни слова.
     Но когда мне осталось всего пять ступенек до двери, я скорее догадался, чем услышал в потоке неразборчивого шепота, что он приглашает, нет, умоляет меня пройти внутрь.
     Понимаете, даже к ужасу может выработаться своеобразная привычка: я знал, с чего начнется кошмар, знал, как он будет развиваться, и знал, что утром я проснусь на одну ступеньку ниже. Я не знал только, что будет, если я войду в эти двери, и это было единственное решение, которое я мог принять самостоятельно. Когда я понял это, мной овладела какая-то веселая злость. Я спустился вниз, вплотную к распахнутой двери, набрал в грудь побольше воздуха, взялся за холодный металлический поручень и буквально вбросил себя внутрь. Двери за мной с шипением захлопнулись, и трамвай покатил прочь.
     Как ни странно, оказавшись в салоне, я уже не боялся – я с интересом рассматривал пассажиров, которые меня полностью игнорировали. Они были как-то странно одеты: мужчины в двубортных пальто и черных котелках, женщины в расшитых бисером беретах или глубоких, как колокол, закрывающих пол-лица шляпках.
     Но мое легкомысленное любопытство тут же исчезло, едва я снова встретился взглядом с майором.
     Он сидел там же, где я его видел с той стороны окна, и упорно пытался мне что-то сказать; но из искривленных, побелевших губ не вышло ни единого слова. Тогда он с видимым усилием перевел взгляд на дверь трамвая, а затем снова на меня. Все его тело напряглось, лежащие на коленях ладони сжались в кулаки, зрачки расширились.
     Трамвай дернулся и остановился, и дверь, на которую смотрел майор, открылась. На этот раз кто-то вошел внутрь.
     Это был худой, длиннолицый мужчина, с рассекающим правую бровь широким шрамом, отчего она словно переломилась надвое; с сумкой через плечо, в потрепанном и не очень чистом пальто и с рулончиком билетов в правой руке; словом, обычный кондуктор, если бы не его улыбка. Мне легко ее представить себе – даже сейчас, - но трудно описать. Он словно предвкушал что-то необыкновенно приятное, но был уверен в том, что больше никому его радость не придется по вкусу – и это знание только усиливало ее. Я наблюдал за ним, и страх майора начал передаваться мне.
     Первый пассажир уже протягивал купюру; я ждал, что кондуктор вытащит из своей сумки сдачу, но он, продолжая улыбаться, медленно вынул оттуда пистолет.
     - Счастливого Рождества! – звонко и радостно сказал кондуктор и нажал на курок. Голова пассажира дернулась, словно ему дали сильнейшую пощечину, он как-то мгновенно обмяк и соскользнул вниз. По грязному резиновому полу начала растекаться черная в искусственном освещении кровь, а кондуктор пошел дальше. Я рванулся, собираясь подбежать к нему, отобрать пистолет… но не смог сдвинуться с места. Воздух стал тяжелей свинца и стиснул грудь так, что я едва мог дышать.
     А он словно меня не замечал. Счастливо улыбаясь, кондуктор шел от сиденья к сиденью.
     Не было ни крика, ни протестов. Помню, как меня поразило общее выражение лиц всех его жертв – поразило их спокойствие. Не равнодушие, а скорее ясное осознание того, что сейчас произойдет, и усталое смирение. «Замкнутый круг, замкнутый круг» - назойливо вертелось у меня в голове. Я хотел закричать, разбить окно, бежать – но меня словно парализовало, и я не смог даже закрыть глаза.
     И выстрелы, один за другим.
     Я вернулся взглядом к майору, который заманил меня сюда, в этот ад, но обвинять было поздно: он сидел, свесив голову на грудь, и она безвольно моталась из стороны в сторону, в такт стуку колес. Я понял, что остался в вагоне один, и кондуктор идет ко мне.
     Еще раз я попытался вырваться из своей неподвижности, и снова ничего не вышло, только стало еще труднее дышать. И вдруг, в тот момент, когда все мои мышцы были напряжены в ожидании выстрела, я вспомнил, как моя рука прошла сквозь майора. Может, и пули пройдут сквозь меня, не причинив вреда?
     Я молился, а кондуктор поднимал пистолет.
     Грянул гром, и к моему лбу на мгновение словно приложили кусочек льда. Дыхание сбилось, и я понял, что снова могу двигаться.
     Я открыл глаза и пошатнулся. Я подумал, что мир размывается, как акварель, на которую плеснули водой; единственное, что я видел отчетливо – это себя, свои руки и ноги. остальное сливалось и кружилось, как десяток обезумевших радуг. Лицо кондуктора тоже исказилось и вытянулось в карикатурной гримасе гнева: оно нависло надо мной, как гигантский воздушный шар; а затем просто превратилось в зыбкое цветовое пятно, как все вокруг. Я сделал несколько неуверенных шагов, потерял равновесие и почувствовал, что падаю.
     Я очнулся и понял, что я у себя дома, что я смотрю в потолок и лежу на ступеньках лестницы, и у меня дико болит голова.
     Осторожно нащупав затылок, я нашел там изрядных размеров шишку; видимо, в момент падения я сильно приложился головой о ступени. Кроме головы, у меня болело и ломило все тело. Хватаясь за перила, я кое-как поднялся и проковылял в спальню, где заснул беспробудным сном без всяких видений.
     Проснулся я только к часу дня и почувствовал себя превосходно; изматывающее напряжение последних ночей соскользнуло с меня, как капли с вощеной бумаги. На следующую ночь я с немалым облегчением убедился, что не слышу больше стука и грохота трамвайных колес, и, так сказать, вернулся к себе прежнему, каким я был до начала этой истории.
     Я решил тогда, что пережил какой-то загадочный нервный кризис, усугубленный к тому же падением, и выздоровел так же внезапно, как заболел; а все, что я видел тогда, было не больше чем видениями, порожденными расстроенной психикой, - внезапно завершил Мортон свой рассказ.
     - Но что тогда заставило тебя передумать? – нетерпеливо спросил Планкетт.
     Вместо ответа Мортон взял с полки изрядно помятую местную газету недельной давности и протянул ее Планкетту. Газета была открыта на развороте, где была напечатана статья с броским заголовком «Пятьдесят знаменитых преступлений прошлого».
     - Прочти, пожалуйста, про номер сорок три, - попросил он Планкетта.
     Недоумевая, тот все же послушался, и вначале бойко, а затем все медленней прочел короткую заметку. В ней говорилось, что на Рождество 1923 года некто Чарльз Бэккер, кондуктор трамвая, вошел в вагон номер семнадцать и расстрелял всех находившихся там пассажиров, а затем попытался покончить с собой, но неудачно. Его судили и казнили через год. С нечеткого снимка рядом с заметкой на них смотрел худой длиннолицый мужчина с уныло опущенным носом; из-за плохого качества снимка трудно было понять, это дефект печати, или же его правую бровь надвое делит шрам.
     - Когда я прочитал эту статью, то отправился в мэрию, - сообщил Мортон. – Там я выяснил, что в 1923 году маршрут трамвая номер 17 пролегал через будущую Бенсон-стрит.
     - Думаю, здесь он их и убил, - будничным тоном добавил он. - Могу предположить, что ужас последних мгновений жизни приковал его жертв к трамваю, и они не могли освободиться даже после смерти. Они вернулись туда, где пролилась их кровь, и кондуктор получил возможность убивать их снова и снова, каждое Рождество.
     - Звучит достаточно правдоподобно, - признал Грей, который чаще других стремился обосновать сверхъестественное в своих рассказах, и потому, хотя не верил в привидения, лучше остальных разбирался в законах, сопровождающих их появление. – Ну а майор? Что произошло с ним? Он ведь не был убит в том трамвае?
     - Конечно, его не было среди пассажиров в двадцать третьем году, - признал Мортон, - но все же, в определенном смысле, он был убит в этом трамвае. Наверное, когда он построил дом, ему пришлось пережить все то, что пережил я – грохот, лязганье, стук колес… а потом он увидел и сам трамвай и решился сесть в него. Не знаю, почему, или от храбрости или от отсутствия воображения, - пожал плечами Мортон.
     - Помните, агент говорил, что он умер от сердечного приступа на ступеньках? Думаю, его сердце не выдержало, когда кондуктор начал стрелять; и он стал новым пассажиром трамвая. Но, в отличие от остальных призраков, он сохранял определенную степень свободы, и он не смирился. Он отчаянно искал способ разорвать этот круг, когда я купил дом; и наконец, уговорил меня войти.
     - Кажется, я читал, - осторожно начал Планкетт, - что если призраку напомнить о том, что он мертв, тот исчезнет.
     - Наверное, кондуктор понял это, когда не смог меня убить, - согласился с ним Мортон, и друзья, обдумывая услышанное, погрузились в молчание, из которого их вывел только визит миссис Мортон с новой порцией горячего пунша.