* * *
    
     23 июля. Понедельник. Настроение – как у Рыцаря Печального Образа, шмякнувшегося с мельницы, гремя ржавыми латами. Тело уже забыло побои, а душа ноет, будто били по ней.
     Приподнявшись на цыпочки, Сероглазка чмокает меня в щеку и усвистывает на работу. Пора звонить Клыку. Блестящим завершением дела похвастаться не могу, но Леточку я отыскал. Не уверен, что Клыку доставит удовольствие моя информация о том, чем занимается его любимая. Может не только бабок не отвалить, но и прикончить на месте. От расстройства чувств. В достопамятные времена гонца, приносившего дурную весть, вздергивали. Как бы Клык не последовал примеру предков.
     Ну да ладно, пан или пропал. Быстро перекрестившись, звоню Клыку, но его сотовый отвечает унылыми монотонными гудками. Через час повторяю попытку – с тем же результатом.
     Набираю номер офиса.
     – Игорь? – будто в замешательстве переспрашивает мяука-секретарша. – Его сегодня не будет.
     – Уехал, что ли?
     – Д-да. – Она явно желает поскорее от меня отвязаться.
     Была бы честь предложена. Махнув рукой на Клыка и прочих – подождут – отправляюсь исполнять свои прямые обязанности: выводить на чистую воду изменщиков всех мастей.
    
     После ужина устраиваюсь у ящика с антенной, включаю местные новости – и понимаю, почему бандюган не отвечал на мои звонки. Он лежит на асфальте, удивленно разинув окровавленный рот, а вокруг снуют ребята из ментовки и прокуратуры.
     «Сегодня, в девять утра, – напористо тарахтит репортер, от усердия едва не кусая яблочко микрофона, – возле своего подъезда был убит президент фирмы «Одиссей энд Орфей лимитед», известный в определенных кругах как Клык». И продолжает: «Можно с уверенностью предположить, что это заказное убийство – скорее всего, эпизод борьбы за передел сфер влияния».
     Признаюсь, жалость не хватает меня за горло и слезы не брызжут из глаз. Как сказал когда-то поэт (Пушкин, вроде бы… или Лермонтов?): «Из равнодушных уст я слышал смерти весть и равнодушно ей внимал я». В раскрытую дверь лоджии непрерывно струится ошалелое пение птиц, перекликаются чьи-то голоса. И этот светлейший вечер на градус не стал прохладнее от источаемого Клыком трупного холода.
     Только теперь от паренька-телевизионщика узнаю, чем, собственно, занималась бандитская фирма: оптовой продажей лекарств. Однако. Пытаюсь представить железного Клыка, толкающего бабушкам-старушкам пилюльки от запоров. И не могу. Не сочетаются Клык и пилюльки, как лед и пламень.
     Между прочим, отец Леточки был чиновником городского управления здравоохранения. И не мелким. Теперь на его месте Леточкин отчим. Напрашиваются кое-какие выводы… которые приберегу для другого раза. Сегодня они бесполезны.
     Значит, когда я утром звонил Клыку, его мобильник подавал сигналы в кармане бессловесного манекена. Весело. Все усилия прахом. Эй ты, крутой профи, обращаюсь к себе родимому, доигрался, придурок, в Шерлока Холмса? Кому теперь нужна твоя вшивая информация?
     Ну что ж, прощайте, грозный Клык и нежная Леточка-Виолетта! Дело закрыто, господа. Сколько времени потеряно зря, невозвратимо!
    
     * * *
    
     25 июля. Среда. Тусклый денек. Наматываю на колеса дорогу, не выпуская из вида огромный, как катафалк черный джип с тонированными стеклами. От одного вида такого зверя может тревожно забиться сердце, а между тем едет в нем не ужасающий мафиози, а безобидный мужичок с ноготок. Этот недомерок завел себе любовницу – так, во всяком случае, утверждала его супружница, давая мне задание выследить и изобличить неверного муженька.
     Кручу баранку, а мысли прыгают, мельтешат, точно в бурю кораблики на волнах.
     По-дурацки все получилось. Леточку отыскал, а бабло стрясти не с кого. Нет, конечно, я могу сообщить Ларисе местонахождение дочки и содрать бабульки с нее. Да заплатит ли? Почему-то думается, что не слишком она будет счастлива заполучить Лету живой-здоровой.
     И вообще есть у меня по этому поводу всякие раздумья, глубокие и не очень, после которых что-то не хочется связываться с Ларисой. Да и стоит ли окунаться в то, что миновало? Лучше замнем для ясности…
     Шумно пробегает короткий дождь. Джип, политый из небесного душа, сверкает как новенький. На кой гному такая громада? Еще и наложницу себе завел – как же-с, по статусу положено-с. Хотя он собственную жену вряд ли удовлетворяет. Впрочем, следует признать, мало кто, находясь в здравом уме и твердой памяти, его мужеподобную мымру захочет.
     Джип въезжает в стандартный двор и пришвартовывается неподалеку от панельной «брежневки». Похоже, рыбка привела меня к месту клева. Теперь начнется самое интересное. И оно начинается – но так, что у меня отвисает челюсть. Из джипа выкатывается пухленький челобутик – вовсе не тот, кого я ожидал увидать! Да, серый костюмчик его, и белая сорочка, и разноцветный галстучек. Но мой был лысым и бритым, а у этого пышная русая прическа и бородка в цвет. Только когда он скрывается в подъезде, до меня допирает: этот гад нацепил парик!
     Звоню жене колобка и сообщаю прискорбную новость.
     – Ну и что? – не понимает она.
     – Но ведь вам требуется документальное подтверждение измены, – терпеливо объясняю я. – Если на снимках будет волосатый и бородатый дядя, даже очень похожий на вашего мужа, вы мне не поверите.
     Подумав секунду, она отрезает:
     – На фотографиях мой супруг должен быть в своем обычном виде. А как вы выкрутитесь – ваши проблемы. Я за это деньги плачу. И немалые.
     Ее карканье завершается гудками отбоя. Я прихожу в бешенство. Как они – ревнивая карга и ее блудливый муженек – меня достали! Когда часа через полтора счастливый паскудник выбегает из подъезда и залезает в свою роскошную колымагу, вихрем вымахиваюсь из «жигуля», рву на себя дверцу джипа, врываюсь внутрь и могучей рукой сминаю рубашку колобка вместе с галстуком.
     – Ты, тварь, – хриплю, задыхаясь от непритворных чувств. – Наконец-то я тебя засек! К Тоньке повадился, козья морда!
     – Позвольте, – блеет он, даже не пытаясь вырваться. – Вы кто? Какая Тонька?
     – А то, что мне намекнули про Тонькиного хахаля. Я устроил засаду, и ты попался, хмырь! Ну, готовься к смерти, сейчас здесь все будет красным.
     – Позвольте, – вопит он изо всех сил, – здесь какая-то ошибка! Я не знаю никакой Тоньки! Я действительно езжу сюда, но к девушке по имени Света.
     – Э, – устало говорю я, – Тонька, Светка, какая разница? Тебе один конец.
     – Разница есть, – принимается убеждать меня мужичок. – В какой квартире живет ваша Тоня?
     – Лучше скажи – в какой твоя?
     – В сорок девятой. – Он таращит правдивые зенки, для убедительности трясет башкой, и его борода трется о мой кулак.
     Задумываюсь.
     – А не врешь? Я ведь проверить могу.
     – Клянусь, – он молитвенно складывает ручки.
     – Лады, – как будто смягчаюсь я. – Тогда вот что сделаем. Даже если ты к Тоньке ходил, после нашей беседы дорогу к ней забудешь. Верно я говорю? (Он утвердительно мотает волосатой головой.) С другой стороны, ей, шалаве, острастка нужна, чтоб не водила кого попало. Сейчас поднимемся в ее квартиру…
     – Я не пойду!
     – Вот ты себя и выдал, – нехорошо усмехаюсь я, ласково похлопывая его по щеке.
     – Я не поэтому, – заверяет он, прикладывая ладошку к груди. – Просто… извините, не хочу вас обидеть… но вы можете завести меня якобы к Тоньке и там…
     – Боишься, – догадываюсь я. – Ну, хрен с тобой. Уговорил. Случайно при мне фотик. Счас щелкну тебя, а снимок Тоньке покажу. Лады?
     – Лады, – обрадовано соглашается он.
     – Погоди, да у тебя вроде парик. И борода не настоящая. Ты, может, везде кудрявым ходишь, а к Тоньке лысым? А ну скидавай.
     Он послушно выполняет приказ, и я щелкаю его на фоне дома – сначала без парика, но с бородой, потом в парике, но без бороды. А потом и вовсе без того и другого.
     – Теперь я свободен? – спрашивает он, изо всех сил демонстрируя человеческое достоинство.
     – Ехай, – милостиво разрешаю я.
     Короб на колесах скрывается из вида, а я залезаю в свой «жигуль». Дело в шляпе. Есть и изобличающие снимки, и признательные показания гнома – на кассете диктофончика, что был включен во время нашего с ним обмена мнениями. Вроде можно похвалить себя, посмеяться над простофилей-огрызком и отправиться за причитающимся гонораром.
     Почему же мне невесело? Несчастный малыш, затюканный супругой-матерью, твердой рукой заправляющей семейным бизнесом! Он нашел себе маленькое развлечение – девочку, с которой чувствует себя настоящим мачо. И тут являюсь я, унижаю, да еще собираюсь продать с потрохами мегере жене. Во мне растет ненависть к собственной самодовольной персоне. С яростью, в полный голос, срывая связки, принимаюсь осыпать себя последними словами, и лишь когда немного легчает, мрачно трогаю с места.
    
     * * *
    
     26 июля. Четверг. Кажется, я прописался в прокуратуре. Опять передо мной кудлатый следопыт, раскрутивший «венецианское» дело. И снова под ним трещит, становясь на дыбы, казенный стул. Теперь его кабинетик весь горит, накаченный летним солнцем.
     Глазки-оспинки впиваются в меня зло, непримиримо.
     – Где убийство, там и ты. Как только удается? Завидую.
     – Стараемся, – скромничаю я. – Как понимаю, в памяти мобильника Клыка обнаружен мой номер.
     – Догадливый, – хмыкает кудлатый. – Ну давай, рассказывай, не томи.
     В нескольких словах повествую о том, как Клык появился в моем офисе и велел отыскать исчезнувшую скрипачку Виолетту. Кудлатый запускает грабли в шевелюру и принимается остервенело ее перепутывать и трепать.
     – Вот оно что, – уясняет он, превратив, наконец, башку в одуванчик. – А не могут быть эти два дела как-то связаны между собой?
     – Вряд ли. Из-за никому не известной скрипачки крутого бизнесмена не кончают. Здесь другое.
     – А что именно? – и все его оспинки превращаются в множество зорких глазенок, наведенных на меня, как крошечные фотики.
     – Это уж тебе выяснять.
     – Девчонку-то отыскал?
     – Куда там, – вру с величайшим наслаждением.
     Вообще-то обманывать не умею, к тому же противно. Совру – и весь внутренне перекошусь. А тут сладко становится, точно полбанки сгущенки слопал.
     Внезапно думаю о том, что душа Клыка еще не вознеслась в приемную Бога и мотается между землей и небом как неприкаянная. И не исключено, что сейчас она здесь, в кабинете кудлатого. Может, носясь над городом, она видела Леточку – для нее ведь отныне преград не существует – и отчаянно пытается оповестить об этом следака? Вьется под потолком, кричит беззвучно, а тот не слышит.
     – Э, погоди, – обладатель оспинок энергично грозит мне трудовым пальцем с почернелым ногтем. – Клык поручил тебе найти Виолетту в апреле. А на дворе июль. Четыре месяца миновало. По идее за это время ты либо должен был найти девчонку, либо прекратить расследование. Чего тогда звонил Клыку?
     Развожу руками:
     – Увы. И не нашел, и не прекратил. А звонил, чтобы доложить: ищу, но не нахожу. Должен же я сообщать клиенту промежуточные итоги.
     – Хреновый, однако, ты сыч. Четыре месяца – и без результата. Или темнишь, а?
     И все глазки кудлатого впиваются в меня множеством жалящих пчелок. Изображаю святую невинность.
     – Ой, не верю я тебе, хитрован. – И он отпускает меня восвояси.
    
     * * *
    
     3 августа. Пятница. Или год выдался таким, или становлюсь человеком судьбы, и прошлое мое смыкается с грядущим. Желаю того или нет, детство бумерангом возвращается ко мне. Может, возраст такой?
     Для того чтобы пояснить, с кем произошла у меня сегодня встреча, изображу картинку двадцатилетней давности.
    
     Тогда в домишке, расположившемся напротив моего, жили два брата-погодка. Росли они в интеллигентной семье: мать искусствовед, отец – преподаватель консерватории. Оба брательника носили очки и практически не показывались во дворе. Играли друг с дружкой и читали умные книжки. За это мы их не любили. Они были для нас белой костью. Между собой мы называли их Чукигеками: «Вон Чукигеки в музыкальную школу пошлепали, пианино терзать и скрипочки перепиливать».
     В один из декабрьских вечеров, когда снежные сугробы искрились под фонарем, точно были усыпаны бертолетовой солью, Чукигеки вытащили во двор самодельный телескоп. Как я понял уже потом, объективом для него послужило очковое стекло, а окуляром – семикратная лупа. Рецепт изготовления телескопа брательники отыскали в старой книжке для юных техников и теперь собирались смотреть на звезды. Из форточки, видишь ли, неудобно.
     Соединенные телескопом, как болтом, братья прошествовали в глубину двора и осторожно закинули свое изделие на перекладину, служившую для выбивания ковров. Труба тут же слегка изогнулась, потому что была склеена из черной бумаги и ватмана. Мы столпились вокруг. Эта смутно белевшая во мраке двухметровая сигарета нас точно заворожила. Пока Чукигеки озирали мироздание, одни приплясывали от нетерпения и канючили: «Дай позырить», другие, я в том числе, ошалев от приступа беспричинного восторга, носились по двору и вопили. Звонче всех кричала Верка.
     Затем к священной трубе разрешили приложиться простым смертным. Всеобщее счастье достигло апогея. Даже Серый, поглядев не спеша, сказал со сдержанной похвалой: «Нормально».
     Наконец наступила моя очередь. От волнения я долго елозил трубой, пока перед глазами не промелькнул светящийся метеор. «Нашел! – заорал я. – Только она скачет, черт!» «Да ты осторожно веди, – посоветовал один из Чукигеков. – Увеличение знаешь какое!». Я послушался – и в окуляре тихонько заплясала звезда. Размером она была с двухкопеечную монетку, размытая, серебристо-радужная. Мое пацанячье сердчишко разрывалось от восторга.
     Но у меня проклятая въедливая натура. На следующий день, прихватив Гудка, я отправился в библиотеку. Часа два рылся во всяких мудреных книжках и выяснил: звезды находятся от нас на таком безумном расстоянии, что их не увеличивает даже самый мощный в мире рефрактор. В трубе Чукигеков они казались такими большими только потому, что кривая хабазяка, снабженная очковым стеклом и примитивной лупой, не давала нужной резкости.
     Из библиотеки мы прямиком отправились во двор. К тому времени уже стемнело, высыпавшие звезды были яркими и разноцветными. Но теперь они казались еще недоступнее. На душе было скверно. Я сам испортил красивую сказку.
     Во дворе собрались пацаны. Гудок поведал о нашем исследовании и о печальных его итогах, несколько раз вкусно произнеся понравившийся ему высоконаучный термин: хроматическая аберрация.
     – Обрация, мутация, – передразнил Серый. – Вон они, ваши звездочки, – как клопики. – Он насмешливо скосоротился и на пальцах изобразил нечто мелкое и отвратное, и даже как будто раздавил этого клопа.
     Я полез в драку. Серый был на два года старше меня и гораздо здоровее. Мы катались с ним по чистому снегу и мутузились до полного изнеможения. Когда расползлись, он злобно пообещал мне скорую и мучительную смерть. Я ответил дерзкой ухмылкой.
     – Ты чего такой растерзанный? – спросила мама, когда явился домой.
     Я пробубнил что-то невнятное, потому что, если по-честному, сам себя не понимал: из-за чего я подрался с Серым? Зато всю ночь летал среди звезд – легких шаров, напоминавших сгустки серебряного тумана. Среди них была и Моя Звезда, огромная и сияющая. Сон был долгий и счастливый.
    
     А теперь о встрече.
     Сычевские дела привели меня на вокзал: мой поднадзорный «случайно» оказался в одном купе со своей юной любовницей, в поезде, отправляющемся на юг. Я потолкался среди пассажиров, прикинувшись провожающим, пару раз незаметно щелкнул счастливые мордочки влюбленных и даже умудрился записать на диктофончик их радостный щебет.
     Не завидую мужику. После ласковых волн Черного моря и сексуальных проказ встретит его дома такой цунами, мало не покажется. Пожалуй, смоет к едрене фене из приличных размеров коттеджа и оставит в одних портках.
     С приятным чувством качественно исполненной работы покидаю вокзал, пересекаю привокзальную площадь и спускаюсь в подземный переход, где, как и на поверхности земли, суматошится народ и торгуют лотошники.
     Сворачиваю в боковую ветвь перехода. Здесь никого – пустой бетонный короб, только наигрывает на скрипке долговязый очкастый парень. Длинные волосы схвачены на затылке в косичку. У ног пацана на зашарканном грязном полу лежит скрипичный футляр, в котором сиротливо валяются несколько мятых десятирублевок – похоже, сам положил для почина. Бросаю в футляр червонец.
     – Замечательная музыка, душу вынимает. Что-то до боли знакомое.
     – Паганини, двадцать четвертый каприччо, – поясняет он.
     – Слушай, и лицо твое мне знакомо. Мы нигде не встречались?
     – Было дело, – улыбается он, и я замечаю, что на его нижней челюсти недостает двух передних зубов. Не иначе как выбили.
     И тут меня осеняет. Да ведь это один из Чукигеков!
     – Почему ты не в центральном ходе, друг? Здесь много не напилишь.
     – Там все схвачено, Королек. Но и за это место приходится крутым ребятам отстегивать.
     – Тебе бы на сцене выступать. Фрак, белая манишка, бабочка…
     – Вот уж чего наелся досыта, – морщится он. – Занудные репетиции, концерты – достали! В солисты все равно бы не выбился, а оркестр – это же каторга, галеры. Исполняй, что положено, и ни нотой больше. А здесь мне в кайф. Играю то, что просит душа…
     – … Знаешь, – с внутренним волнением вдруг перескакивает он на другое. – Увидел тебя и вспомнил детство. В нашем дворе была девочка. Верой звали. Худенькая, рыжеволосая. Наверное, даже некрасивая. Сейчас не стыдно признаться, я был в нее влюблен. Представлял, как мы поженимся и отправимся путешествовать по свету. Я стану играть на скрипке, а она будет танцевать в белом платье… Глупые детские сны. Сейчас она, конечно, давно уже замужем, детишки подрастают…
     Чукигек задумчиво смотрит в пустоту, должно быть, видит танцующую в белом платье Верку.
     – Ты где обитаешь? – интересуюсь я.
     – В своей родной задрипанной норе, где же еще?
     В изумлении разеваю рот. В списке жильцов первого подъезда дома по Стахановцев, 31-а, который продиктовал Акулыч, фамилии Чукигеков не было.
     – Лет пять назад, – объясняет он, – брат купил четырехкомнатную квартиру в самом центре, а в прошлом году – виллочку рядом с коттеджем мэра. Да еще дал родителям башлей, и они обменяли наше скромное гнездышко на весьма достойные апартаменты…
     – Твой брательник такой богатенький?
     – О, он крупная шишка. Большой бонза. В отличие от меня. Я – белая ворона в семейном клане… Так вот. Я, естественно, поселился с предками. Но не выдержал – изнасиловали упреками и назиданиями. Хлопнул дверью и смылся – в старую свою квартирку. Живут в ней алкаши: мужик с подругой. От моих родителей они получили доплату – более чем серьезную, – раздали долги, а оставшееся принялись пропивать. За год спустили все. Когда я к ним заявился, они были по уши в долгах. Я снял маленькую комнатку – ту самую, что была некогда нашей с братом. Проживаю нелегально. Родители и брат не подозревают, что я живу по прежнему адресу. Это рай, Королек! Придешь домой, в свой уголок – книги, магнитофон, диски, стол, диван. Чего еще желать! Не мешали бы только...
     Он болезненно косоротится.
     – Есть проблемы? – спрашиваю я.
     – В наше время проблема одна – отсутствие денег, – его лицо каменеет, взгляд тухнет. Чувствую – смотрит на меня и не видит.
     – Что же брат тебе не поможет?
     – Он-то готов хоть сейчас, да я не приму его постное дистиллированное благодеяние. Сдохну – не приму.
     – А от меня примешь?
     – Спасибо, я как-нибудь сам справлюсь … Погоди, – встряхивается он, – ты-то кем стал?
     – Частный сыщик.
     – Да мы с тобой одной крови, брат, – вдохновляется Чукигек. – В своем деле ты – свободный художник. Среди колесиков и шестеренок машины, именуемой государством, мы – изгои, вольные птицы.
     – Ну, пока, – говорю я. – Извини, вольной птичке Корольку пора в полет. Клиент ждать не намерен. Когда мне будет сильно хреново, обязательно приду к тебе лечиться музыкой. Не против?
     – Только за, – он широко улыбается, вновь демонстрируя две щербины на месте нижних зубов. Видно, недешево дается ему свобода.
     – Сыграй что-нибудь на прощание.
     – А что именно?
     – Все равно. Сбацай свое любимое.
     Он нежно прижимается к скрипке подбородком. Пробуя, проводит по струнам смычком… И начинается музыка. Иду по переходу, а она, отражаясь от выщербленного кафеля стен, настигает и властно берет за сердце. И даже когда поднимаюсь на поверхность и шагаю среди суетящейся толпы, не перестаю слышать эту музыку из-под земли, возносящую меня к звездам…
    
     * * *
    
     19 августа. Воскресенье. Квартира с непривычно высоким потолком сумрачна и неуютна.
     – Наконец-то соизволил явиться, – ворчит отец. – Ну да ладно, я не в претензии. Жена и дочь уехали к родне, кукую один.
     Наливает пиво в высокие стаканы. Чокаемся, отпиваем. Первый глоток – самый-самый, пена ласкает язык и гортань. Отец пивоман – я выдался в него, хотя, признаться, меньше всего хотел бы походить на этого человека. После того, как он бросил маму и меня, я испытывал к нему сначала отчаянную и тоскливую любовь, потом – ненависть. Теперь я к отцу почти равнодушен – чужой человек, на которого почему-то здорово смахиваю. Когда заглядываю в гости, никогда не знаю, о чем говорить.
     Со стаканом в руке прогуливаюсь по комнате. Останавливаюсь у личной отцовской полки с книгами. Среди десятка изрядно потрепанных творений полузабытых совковых писателей – солидный и явно не дешевый фолиант в шикарном супере.
     – Смотри-ка, у тебя «Мастер и Маргарита». – Достаю. Перелистываю. – Ого, да еще с вариантами и комментариями. Не слабо.
     – По-твоему, я не могу читать Булгакова? – отец обиженно поджимает тонкие сухие губы.
     – Просто подумал, что ты скорее еще одну марку купишь.
     Отец – заядлый филателист. Когда он уходил от нас с мамой, один из его чемоданов распирали альбомы с марками.
     – Эту книжку мне дал почитать приятель. – Он достает новую бутылку, и в мой стакан течет пенная пивная струя. – Между прочим, философ, кандидат наук.
     – И ценитель марок, верно?
     – Угадал.
     – А тут и угадывать нечего: что вас еще может связывать?
     – Нас связывает дружба, – веско произносит он. И добавляет сердито: – По-твоему, этого мало?
     – Боги, боги мои! – патетически восклицаю я, почти дословно цитируя Булгакова, его романом я когда-то зачитывался. – Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной мужской дружбы? Да отрежут лгуну его гнусный язык! О боги, боги мои, яду мне, яду!
     – Охота тебе кривляться, – хмурится отец.
     – Признайся. – На моих устах инквизиторская усмешка. – Ты в «Мастере и Маргарите» ни строчки не прочитал. Разве что картинками полюбовался.
     – Да все руки не доходят, – оправдывается он и удивляется: – А ты как догадался?
     – Секрет, – я улыбаюсь загадочно, как Джоконда. – Между прочим, твой философ – липовый.
     – То есть?
     – У подлинного интеллектуала этот роман зачитан до дыр. Он – Библия русских интеллигентов. А эта книжка, гляди, как новенькая. Выпущена аж семь лет назад, а странички чистенькие, будто только что из типографии. Да твой мыслитель и покупать-то ее не собирался, сотрудники подарили. Вот и дарственная надпись: «Уважаемому… как его там?.. Шнурку Завязычу… в день пятидесятилетия. Коллеги. 1994 год». Хочешь, скажу, что представляет из себя твой боевой товарищ?
     – Ну?
     – Первое. Малый он более-менее добрый, раз не пожалел для тебя столь дорогое украшение шкафа. Второе – аккуратный, что не требует пояснений. Третье – звезд с неба не хватает, после долгих тяжелых потуг годам к сорока пяти родил убогую кандидатскую. Четвертое – сотрудники его не любят.
     – А эта информация откуда?
     – Они наверняка знали, что у твоего приятеля «Мастера и Маргариты» нет, иначе не стали бы преподносить. Причем, догадывались, что читать он книжку не будет, если прежде спокойно без нее обходился. Следовательно, подарили формально, лишь бы отбояриться. А может, даже с ехидцей, чтобы подчеркнуть его невежество: на, прочти, авось поумнеешь на старости лет. Да и текст казенный. Разве симпатичному тебе человеку накарябаешь этакую трафаретину? Для кладбищенского памятника и то слова душевнее находят.
     Отец молчит, барабаня пальцами по столу, спрашивает безразлично:
     – Что еще о нем скажешь?
     – На уровне интуиции… Думаю, он одинок. Нет, вполне возможно, что семья имеется, но в душе он – сиротливый трухлявый пенек. От этого тома, который столько лет нераскрытым проквасился на полке, несет неизбывной тоской…
     – Охота тебе гадости про людей говорить, – перебивает отец.
     – Хорошо, хорошо, готов молчать. Я буду молчаливой галлюцинацией, – примирительным тоном вворачиваю я слова Бегемота.
     – Понимаю, – не унимается он, зло блестя глазами из-под неряшливых бровей. – Это ты нарочно. Дескать, скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Так?
     Молча пожимаю плечами. Доканываем пятую бутылку. Отец пытается подавить раздражение и от этого злится еще сильнее. Прощаемся. Он крепко жмет мне руку, заглядывает в глаза. Вижу, что он любит меня, но от этого не становится ближе.
     Спускаюсь по мрачной лестнице. Дом сталинской постройки, солидный и чопорный. На улице сыплет нудный мелкий дождик, предвестник скорой осени. Накидываю на голову капюшон, бреду к остановке. Хорошо было бы сесть за руль «жигуля», но я приехал на трамвае, заранее зная, что накачаюсь пивом, черт бы его драл.
     В душе опустошенность и злость – как бывает всякий раз после встречи с отцом. Громыхая, проходит один трамвай, другой, а я растерянно торчу на остановке и не могу решить, в какую сторону податься. И вдруг вспоминаю про исцеляющую музыку Чукигека. Вот что мне сейчас надо!
     Целенаправленно шагаю в сторону вокзала, благо недалеко, спускаюсь в сумрачный переход, сворачиваю в боковое его ответвление, но Чукигека не застаю.
     В сущности, в этом абсолютно нет ничего удивительного: расписание у парнишки свободное, играет на скрипочке, когда пожелает, но гулкая пустота перехода добавляет к моей тоске тягостное ощущение потери. Становится еще поганее, и в душе будто темнеет, как в этом бетонном царстве, напоминающем склеп.
    
     * * *
    
     20 августа. Понедельник. Около часу дня заглядываю в облюбованный Чукигеком переход. И вновь встречает меня звенящая пустота. Казалось бы, на кой сдался мне Чукигек, призрак из далекого детства? Но его отсутствие отчего-то тревожит меня. Оно почти осязаемо, будто в том месте, где он стоял со своей подругой-скрипкой, образовалась воронка, и меня со свистом втягивает в нее.
     Пока не удостоверюсь в том, что с пацаном ничего не случилось, не успокоюсь…
    
     * * *
    
     21 августа. Вторник. Стахановцев, 31-а. Второй этаж. Бывшая квартира Чукигеков. Звоню. Отворяет бородатый мужик лет пятидесяти в грязно-белой футболке, истасканных джинсах и драных носках. Морда опухшая с перепоя, но черты мягкие, почти благородные. Чистопородный бич.
     Глядит на меня выжидающе. В потухших глазенках вековая апатия, как у старого измаявшегося животного.
     – Мне бы постояльца вашего повидать.
     – Женьку, что ли? Помер, – без особых эмоций произносит мужик.
     – То есть как?
     – А вот так. – Он вяло тянет дверь на себя.
     – Папаша, – укоризненно говорю я, – куда спешишь? Посидим рядком, покалякаем ладком.
     И достаю из пакета бутылку водки – купил, предчувствуя, что предстоит общение с тунеядцами-алкоголиками. В мутных желеобразных зенках мужика загорается тусклый огонек вожделения. Он поворачивается, нетвердо движется вглубь квартиры. Топаю следом.
     На голой, уставленной разномастными бутылками кухне меня встречает его сожительница: тупое курносое вздувшееся лицо, под гляделками синяки, почти обязательное приложение к физии пьющей женщины. Не интересуясь, кто я такой и зачем явился, она режет хлеб, достает из древнего холодильника остаток масла и плавленый сырок – один на троих.
     Выпиваем по полстакана. Жую хлеб, галантно отказавшись от сырковой пайки в пользу дамы, чем заслуживаю ее благодарный взгляд. Зато мужик супится, смотрит на меня косо и неприязненно. Похоже, ревнует. Не от этого ли «фонари» у его подруги?
     – Женька-то отчего в ящик сыграл? – спрашиваю. – Видел его недавно. Здоровый, веселый.
     – Он же наркоманом был, – презрительно цедит мужик. – От передозы и загнулся.
     – Как наркоманом? – вполне искренно поражаюсь я.
     – А вот так.
     Наливаю им оставшуюся в бутылке сорокоградусную.
     – А себе? – удивляется моему альтруизму мужик.
     – Мне нельзя, за рулем, – вру я, хотя припилил на троллейбусе.
     Он залпом, пока я не передумал, вливает в себя водку.
     Достаю из пакета вторую бутылку. Воодушевление пьянчуг достигает гомерических размеров. Не дожидаясь, когда они окончательно освинеют, задаю вопрос:
     – А вы что, видели, как он колется?
     – Жена однажды видала, – мужик торопливо вливает в себя жидкий огонь, передергивается, занюхивает хлебной корочкой. – У него дверь не запирается.
     – Ага, – подтверждает женщина заплетающимся языком. – Захожу к нему, не помню зачем (в глазах мужика вспыхивает тяжелая ревность), а он рукав рубашки закатал и шприц в руку тычет...
     – Умер он здесь?
     – Не. Менты сказали, возле Широкого тракта.
     – Ого. Далековато. – И как бы мимоходом интересуюсь: – А где Женька наркоту эту проклятую брал?
     – Слышь, – мужик уставляет на меня неподвижные кровавые зенки, – тебя как зовут?
     – Королек.
     – Странное имя… А меня Косс-тя… Ко-сста-нтин… А ее Ра-и-сса... Ра-я… Насчет того, где Женька наркотики доставал, даже не за-го-вари-вай… Ясно?.. Менты нас уже трясли. Мы четко сказали: не знаем.
     – Бросьте, ребята, я же не мент. Мы с Женькой росли вместе. Встретил его как-то в переходе возле вокзала, где он на скрипочке нажаривал, ну и договорились, что в гости к нему приду. Вот, явился, на тебе.
     – Может, кое-что нам известно… – бормочет мужик, еле ворочая языком и распадаясь на глазах, – да лучше помолчим… Нам еще пожить хочется…
     На кой ляд тебе такая жизнь, думаю я и с чувством затягиваю любимую: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня!..» По собственному опыту знаю: сильно размягчает душу. Если водкой алкашей не пронял, песней добью.
     Вскоре голоса опоек перекрывают мой, заполняют кухоньку, двор, вселенную.
     – Жалко парнишечку, – по щекам Раисы струятся слезы – то ли песня так подействовала, то ли осознание того, что и вторая бутылка безнадежно пуста.
     – Найти бы сучар, которые Женьку к наркоте приучили, – ору я, – убил бы!
     – А че их искать, – лепечет женщина, шмыгая носом. – Тута они, под нами.
     – Ты чего, курва, язык вываливаешь! – сожитель замахивается на нее кулаком.
     Она отшатывается и валится со стула.
     – Спокойно, ребята, – миролюбиво уговариваю мужика. – Брэк! Костя, я тебя уважаю. Но ты пойми. Больно мне. Женька – хороший парень. И ведь нашлась сволочь, посадила его на иглу.
     – А чего она, дура, пошла языком молотить, – как обиженный ребенок бубнит угомонившийся Костя. – Молчать надо в тряпочку.
     – Иди ты… – огрызается с пола Раиса. – Человек за друга переживает. Шастал Женька в квартиру под нами. Там девки живут. Точно говорю, они ему наркоту давали.
     – А, ну их всех, – отмахиваюсь я. – Не стоят они нашего гнева. Споем, ребятки!
     И мы снова дерем горло, и наши души взлетают под потолок и выше, неудержимо стремясь к невидимым звездам, недостижимым и бесстрастным…
     Когда выхожу из квартиры, защелкнув за собой английский замок, алкаши спят: он – за столом, она – на полу. Блаженны сирые духом, они – как дети. Но лично я таким ребятеночком быть не согласен.
     Под рассыпчатым дождиком шагаю к маме.
     Пересекаю вечерний двор, почти не изменившийся со времен пацаненка-Королька. Только зачем-то срубили кусты акации, что росли по периметру. Помню, в детстве мы лопали маленькие желтые цветочки, которые называли «собачками». И голодными вроде не были, а в такой входили раж, объедали кусты едва ли не дочиста. Серый при этом так забавно двигал челюстями, что мы катались от хохота. Он обиделся и «собачек» при нас уже не ел. Однажды в дождливый день, когда двор точно вымер, я глянул в окно и увидел Серого, сновавшего среди кустов и уплетавшего цветочки…
     Смешными были мы в детстве. Даже Серый…
    
     Учуяв запах водки, мама одаривает меня неодобрительным взглядом, но никаких нравоучений по данному поводу не читает. Кормит своим фирменным салатом и общается по душам.
     – Между прочим, наш дом в следующем году сносят.
     – Ну, это еще бабушка надвое сказала. Сколько раз грозились, а воз и ныне там.
     – Теперь уже точно. Нас переселят, а здесь построят бетонную махину. Из одной окраины переберусь в другую, на Юго-Запад. А ведь тридцать два годочка тут прожила, не шутка. Когда нам эту квартиру дали, я беременной была, ходила вот с таким животом. Сюда и из роддома тебя принесла. Кричал ты жалобно так, точно мяукал… А покину эту хибару с радостью. Надоела до чертиков.
     Я понимаю маму: немного веселья было у нее в этом домишке. Работала, поднимала сына, ишачила по хозяйству. И все будто зря. Ушел муж, умерла мать, сын завел свою семью и поселился отдельно. За что ей любить стены, видевшие ее слезы?
     – А где твоя дражайшая вторая половинка? – ехидно интересуется мама, и уже по одному ее тону можно понять, насколько ненавистна ей моя жена. – Чего это она никак не заглянет? Или боится? Я не кусаюсь.
     – Мам, давай откровенно. Она прекрасно понимает, что ты ее терпеть не можешь.
     – Ну да, – мама поджимает губы, – мне она не слишком приятна. Но ты сравни себя и ее. Ты умный, красивый, видный. А она? Пигалица. Когда ты впервые ее привел, я подумала, что зашел мальчишка. Она же тебе до пупка.
     – Почти по плечо, мам.
     – Ни груди, ни бедер. Головенка махонькая, мордочка кругленькая. Одни глазищи. Вылупит и смотрит. Чебурашка какая-то. Ребенок ребенком, а сама небось… Уверена, ты у нее не первый.
     – Почему ты так решила? – интересуюсь с пылающими ушами.
     – Сейчас четырнадцатилетние девки спят с парнями. А сколько ей было, когда вы встретились? Двадцать четыре? И жила в общежитии. Представляю, что она там вытворяла.
     – Мам, послушай, первую мою жену ты на дух не переносила, чересчур гордая. Вторая, как оказалось, – вообще чебурашка. Ладно, я с ней разойдусь.
     – Нет уж, выбрал, так живи.
     – Прошу, изложи четко и ясно, какие у тебя претензии к Сероглазке?
     – Не знаю, – задумчиво говорит мама. – Возможно, я к ней пристрастна. Да, она веселая, заводная. Но ты… ты настоящий, а она игрушечная. Как будто ей душу забыли вложить.
     Собираюсь домой. Мама целует меня, передавая на миг, как вирус, тоску одинокой женщины. Малодушно тороплюсь уйти. Окунаюсь в предосеннюю морось и трогаюсь в путь, конечная цель которого – однокомнатная квартирка в блочной двенадцатиэтажке. Мой дом. Моя маленькая крепость.
     – Ты что, у матери был? – интересуется Сероглазка, едва переступаю порог квартиры.
     – Угу. А ты откуда узнала?
     – Догадалась, – загадочно бросает Сероглазка, поражая меня своей прозорливостью. И по ее тихому сопению понимаю, что она еще многое могла бы сказать, но не хочет испортить со мной отношения.
     Вот так и живем. Я протянулся между двумя родными женщинами, как мост между враждебными берегами. Странный мост, нелепый и бесполезный…
     Уединившись на кухне, набираю номер мобильника Акулыча и слышу рокочущий басок:
     – У трубы.
     – Огромная просьба, друг...
     – Которая по счету?
     – Извини, вину искуплю кровью.
     – Пивом!
     – Заметано. А теперь растопырь ушки. Возле Широкого тракта обнаружено тело парня лет тридцати. Наркоман. Умер вроде от передозы, но есть подозрение, что ему слегка помогли вознестись на небо. Нет ли в ментовке сведений на этот счет?
     – Вона, да ты уже убийствами занялся, несчастный! Тады так. Никакой от меня информации, пока собственными глазами не увижу твое завещание, по которому мне полагается ящик пива. Ишь, какой шустрячок. Тебя пришьют, как пуговичку на гульфик, а мне – шиш?
     – Замечаю, юмор у тебя с каждым годом становится все интеллектуальнее и тоньше.
     – Зато ты… Ох, блин, чуть в бензовоз из-за тебя не в… Была бы сейчас маленькая Хиросима.
     – Еще просьба.
     – Еще?! Да ты оборзел до предела!
     – У этого пацана имеется брат. Вроде бы крутой бизнесмен. Мне нужен его телефон. Домашний, офиса, без разницы.
     – Бусделано.
     – И самое последнее. Не пропадали в нашем городке за последние года полтора девочки с верхним образованием? И – не находили за это же время трупики юных наркоманок, померших от передозы?
     – Мама дорогая! Вот теперь ты меня достал, кровосос! Я тебе кто, мальчик на побегушках?.. Ждите ответа.
    
     Сероглазка спит, завернувшись в одеяло, а я бесцельно торчу на кухне, глядя в заоконный мрак, где желтым зрачком мигает светофор, точно у него нервный тик, да светится вдалеке вывеска аптеки.
     Я безгранично верю в судьбу и твердо убежден: нет ничего случайного в подлунном мире. И теперь мне яснее ясного, что Клык был орудием судьбы, направившей меня на поиски сгинувшей Леточки. Когда эти поиски привели к Серому, я по дурости не осознал, что мне дано прямое и четкое указание. И тогда меня будто ненароком свели со скрипачом Чукигеком, еще раз показав цель и подтолкнув к действию. Ну, что ж: «О, мысль моя, отныне ты должна кровавой быть, иль прах тебе цена!»
    
     * * *
    
     22 августа. Среда. Трещит-звенит мобильник, и хорошо смазанный насмешливый голос начинает с грубоватой шутливостью:
     – Я тебя не на горшке застал, детектив задрипанный?
     – За рулем, обалдуй.
     – Зачем так сурово, барбос? Ты вовсе не такой обалдуй, каким кажешься спервоначалу. Даже за рулем. Теперь о деле. За прошлый и ентот год пропали пять высокообразованных барышень. Две из них потом нашлись, скапутились от передозы. Причем, и у них, и у твоего паренька (заметь, как я плавно и ненавязчиво к нему перетек) насильственная смертяшка не просматривается ну никак. Не рассчитали удовольствия – и кранты. Что, съел?
     Теперь касаемо конкретно твоего пацана. Рядом с Широким трактом воздвигают очередную небоскребу. Притопали с утречка строители – ребята из солнечного Таджикистана – а он сидит, красавчик, к бетонному заборчику привалился и вроде дремлет. А рядом шприцы. Видать здорово приспичило, ежели до дому не дотерпел.
     Братан пацана действительно шишка, президент алюминиевого холдинга. Кого хошь в бараний рог согнет. Предупреждаю, пижон, не нарвись на неприятности, мне будет очень тебя не хватать. Записывай координаты…
    
     Подав машину к обочине, чтобы и впрямь в кого-то не врезаться, звоню братану Чукигека.
     – Передайте, пожалуйста, – говорю секретарше, – что с ним хочет поговорить его приятель детства Королек.
     – Королек? – недоверчиво и насмешливо переспрашивает она. – Это что, псевдоним? А имя у вас есть?
     – Моя фамилия Королев, – терпеливо поясняю я, – а Корольком кличут с того золотого времечка, когда в бане подглядывал за голыми тетями и писал в штанишки.
     Мои слова ей почему-то не слишком нравятся. Что-то ворча под нос, она переключает меня на босса.
     – Привет. Надеюсь, ты еще не запамятовал наш с тобой общий двор, Щербатого, Верку, Гудка, Серого? Только, пожалуйста, не думай, что я собираюсь замордовать тебя воспоминаниями. Я частный детектив и могу кое-что сообщить о твоем брате.
     – Сегодня – нет, – сухо и коротко отвечает Чукигек номер два. – И завтра не получится. Послезавтра, в семнадцать ноль-ноль. Устроит?
     Ишь ты, занятой. Ладно, подождем. Спешить нам некуда.
    
     * * *
    
     24 августа. Пятница. Ровно в семнадцать ноль-ноль алюминиевый король принимает меня в своем аскетичном кабинете. Вхожу и столбенею: за столом сидит Чукигек – тот самый, что играл Паганини в гулком подземном переходе, только теперь на нем внушающая почтение униформа бизнесмена. Прежде не замечал, что Чукигеки так схожи между собой.
     Начинаю без предисловий:
     – Есть в нашем благословенном городке, на улице Котовского некий спортивно-оздоровительный комплекс. Заправляет им бизнесмен, депутат городской думы и прочая, которого ты наверняка знаешь по кличке Серый – в детстве он жил с тобой в одном доме, только в другом подъезде.
     Как подозреваю, в укромном уголке комплекса, надежно скрытом от глаз посторонних, собираются вип-персоны. Услуги стандартные: бассейн, сауна, коньячок. А на закуску – девочки. Причем, не рядовые потаскушки, а наркоманки из интеллигентных семей. Держат девчонок взаперти в твоем бывшем доме на Стахановцев, 31-а, как раз под квартирой, где когда-то жила ваша семья.
     Делаю паузу. Постная физиономия Чукигека номер два бесстрастна, как у Чингачгука Большого Змея. Я продолжаю:
     – Когда проститутки подсаживаются на иглу слишком уж основательно и теряют товарный вид, им устраивают передозу. Только за последние полтора года двух барышень – отработанный материал – отправили таким манером в заоблачный бордель.
     Мало того, зная зашкаливающие амбиции Серого, смею предположить, что девчонок заставляют толкать наркотики клиентам. Больших людей сразу на иглу не посадишь, а постепенно, между вином, нежностями и сексом – самое то. Сначала, допустим, девочек нарядят красавицами из гарема, будет дымиться кальян, где в табачок для полного кайфа подмешана травка. А там уже и на серьезную наркоту можно переходить. Тогда и бабки Серому закапают обалденные, и городская верхушка бизнеса и политики у него в кулаке.
     – Какое отношение вышесказанное имеет к брату? – кисло интересуется Чукигек.
     – Женя отоваривался наркотой в квартире номер два по Стахановцев, 31-а. В той, где держали девочек-проституток. Уверен, на иглу его посадили причиндалы Серого. А когда ему не стало хватать денег на «колеса», предложили отрабатывать дозы своим телом: среди клиентов Серого есть и представители нетрадиционной сексориентации. Женя отказался, возможно, пригрозил, что пожалуется… хотя бы тебе. И его убрали. Привычным способом: передоза.
     – Почему ты решил, что его убили?
     – Во-первых, обнаружили тело у черта куличках. Что Женя там забыл? Уколоться он преспокойно мог у себя дома. В тепле и уюте. Во-вторых, как я уже сказал, так Серый избавляется от ненужного материала. Или опасного. Твой брат, полагаю, стал для них опасен и…
     – Женя избрал стиль жизни, который неумолимо ведет к ранней смерти, – отрезает Чукигек. – Если бы он не сел на иглу, то спился бы или погиб от ножа. И я, и родители пытались вылечить его. Напрасно. Его устраивал такой способ существования. Я предлагал ему свою помощь, но он не принимал ее из гордости. Догадываюсь: ты хочешь натравить меня на Серого. Месть за брата. Но если некто любит, играя, резать себя бритвой, то однажды не рассчитает и истечет кровью. Серый и подобные ему – такая бритва. Не возьмешь в руки, останешься жив и здоров. Стоит ли винить бритву за то, что человек по глупости зарезал сам себя?
     – Но разве тебе не хочется добиться справедливости? Те, кто сделал твоего брата наркоманом, а потом уничтожил, жируют и веселятся, – неужто тебя это устраивает? Я всего лишь сыч. У тебя гораздо больше возможностей и денег, чтобы разобраться с подонками.
     Спрятанные за дорогими очками глаза смотрят на меня с холодным алюминиевым любопытством.
     – Ты еще веришь в справедливость, Королек? Думаю, по роду своих занятий ты достаточно глубоко окунаешься в дерьмо современной действительности. И при этом, надо отметить, сохранил непорочность младенца. Что касается заведения Серого, то оно мне известно. Более того, мне уже предлагали расслабиться в обществе влиятельных людей и девочек легкого поведения. Не к тому обратились: барахтаться в грязи и получать от этого удовольствие я не намерен.
     – Твоего брата уже похоронили?
     – Да, вчера.
     Так вот почему он назначил мне аудиенцию сегодня. Вчера был сильно занят – предавал земле непутевого братца. Теперь небось счастлив: избавился от обузы.
     – Мы были с ним как один человек, – вдруг признается Чукигек, в его тонком голосе звенит трещинка. – Мне даже кажется, что это меня зарыли в землю…
     Алюминиевый король снимает очки. Близорукие, словно размытые глаза уныло глядят поверх моей головы.
     – Слушай, – говорю я. – Вот моя визитка. Если что – звони, постараюсь помочь.
     – Спасибо, не стоит. Со своими проблемами я привык справляться сам.
     Он водворяет очки на место и вновь замыкается в неприступном металлическом величии. Прощаемся сухо, сдержанно, испытывая странную неловкость оттого, что он на мгновение потерял над собой контроль, и я увидел его живую душу.
    
     Перед сном, перемыв после ужина посуду, достаю из загашника бутылку водки и поминаю Чукигека.
     – Извини, что в детстве не замечал тебя, Женька. Ты был бы отличным другом. Теперь ты обрел долгожданную свободу. Будешь играть на незримой скрипочке невидимым смычком, держа его в бестелесных пальцах. В общем, создавать музыку сфер. Пусть земля тебе будет пухом, а небо – Домом!
     Все мы отмучаемся, Женька, встретимся среди звезд и будем с улыбкой вспоминать нашу короткую командировку на заштатную планетку по имени Земля. Только на это и надежда.
    
     * * *
    
     25 августа. Суббота.
     – Вот и заканчивается лето, – говорит Анна. – Наша страсть утихает, из нее уходит грубое, плотское. Мы все тоньше чувствуем друг друга. И все же, скорее всего, это предвестье расставания.
     – Что за похоронные мысли! – возмущаюсь я, а у самого екает сердце.
     Мы сидим на любимой моей скамейке в центре города. День ветреный, хмурый и солнечный попеременно. Когда солнце прорывается сквозь бело-дымчатые громады облаков, и открываются иссиня-голубые заплатки неба, покрытая ознобной рябью темная вода пруда вдруг начинает посверкивать, а купола храма вспыхивают золотом.
     – Мы теперь друг о друге многое знаем, – продолжает Анна. – Не все. Самое потаенное осталось в душе. Но, наверное, и не нужно распахиваться до конца. Милый, мы с тобой – как две подружки.
     – Ты что же, намекаешь на лесбийскую любовь? – протестую я. – Да ты просто извращенка.
     Но мое корявое балагурство на Анну действует мало. Она печальна и погружена в себя, и сердце у меня тихонько ноет, как у собаки, чующей, что хозяйка тоскует.
     Чтобы как-то ее отвлечь, пытаюсь поведать о поисках Леточки, но едва начинаю, описывая появление в моем офисе Клыка, как она вскрикивает, точно от удара:
     – Прошу тебя, не надо!
     Ошеломленно вытаращиваюсь на нее.
     – Извини, – уже спокойнее продолжает она. – Я не рассказывала тебе… У меня была дочь. Четыре года назад, когда ей исполнилось пятнадцать, ее изнасиловали…
     Я осторожно кладу ладонь на руку Анны.
     – Их было трое… Затащили в какую-то иномарку… Я бы никогда этого не узнала, но она забеременела и попросила меня помочь избавиться от ребенка. Я так старалась, чтобы дочь забыла этот ужас, стерла из памяти! Но сделать ничего не смогла – она изменилась, стала пугаться каждого шороха, закрывалась в комнате…
     – Если тебе тяжело, не надо…
     – Нет, так мне даже легче. Вместе со словами уходит боль… Однажды я вернулась домой, а она… покончила с собой… повесилась… Не знаю, как я сумела это пережить, не сойти с ума… Обычно после такой трагедии супруги становятся ближе, а мы с мужем, наоборот, начали отдаляться. Должно быть, между нами никогда не было настоящего духовного родства… Бандитов я ненавижу. Они сломали мою жизнь. Сегодня их царство: надели галстуки, взяли в руки кейсы, корчат из себя бизнесменов. Но как были зверьми, так и остались. Я никому не желаю зла, но если все эти скоты вскроют себе вены или поубивают друг друга, я буду счастлива.
     Тихонько глажу ее руку с крупными пальцами.
     – Ты хочешь взять мою боль, – мягко говорит Анна. – А я хочу взять твою – ту, что носишь в себе с тех пор, как ушел твой отец.
     – Что ты, твоя боль намного сильнее. Моя в сравнении с ней – ссадинка рядом с открытой раной.
     – Не будем сравнивать. Для каждого человека его боль – самая главная. Я рассказала тебе про свою дочь для того, чтобы ты понял меня. Я – одиночка. Для кого-то мир – целая вселенная, для кого-то – страна, город. Мой мир – это моя квартирка. После того, что случилось с дочерью, я стала бояться людей… Не тебя, – Анна ласково сжимает мою руку, – людей вообще. Мой дом – теплый мирок среди «шума и ярости». Я иду по грязным улицам, еду в заплеванном лифте, а страх все время преследует меня, точно я – овца среди волков, обреченная на заклание. И только зайдя в свое жилище и закрыв дверь, успокаиваюсь. Здесь мои любимые книги, картины, здесь я вожусь по хозяйству, а перед сном разговариваю с дочкой.
     – Ты самая настоящая спящая царевна. А я – тот принц… даже не принц, а целый Королек, – который дни и ночи скакал на своем верном коне, чтобы тебя разбудить.
     – И я вначале подумала так, – слабо улыбается Анна, – но, по-видимому, ошиблась. Милый мой, не надо иллюзий. Когда-нибудь я умру, и моя душа наконец-то соединится с душой моей ненаглядной девочки. Конечно, в моих силах сделать это прямо сегодня, но я ужасная трусиха и боюсь страданий… Дорогой мой мальчик, спасибо тебе за то, что появился в моей судьбе. Но между нами пропасть в одиннадцать лет, и встретились мы слишком поздно…
     Мы сидим, гладя пальцы друг друга, и я готов кричать оттого, что не в силах ничего изменить…
    
     * * *
    
     27 августа. Понедельник.
     – Да ты еще жив, курилка! – шмелем гудит в трубке Акулыч. Слышны чьи-то голоса и здоровый заливистый смех.
     – Похоже, я не ко времени, Акулыч. Попозже звякну.
     – Не журись, хлопчик. Здесь все свои. Справочное бюро открыто. Какую справочку желаете получить?
     – Ладно, сам напросился. Два года назад грохнули чиновника из городского управления здравоохранения… – называю фамилию отца Леты. – Не спрашиваю, что накопало следствие. Только ответь, как его ухлопали? И еще: не тот ли киллер порешил Клыка?
     – Ни слова больше, эксплуататор трудового народа! Ты ж меня по самую маковку загрузил, нечистая сила.
     Хохот усиливается, точно резко прибавили звук. Должно быть, Акулыч что-то шепчет собравшимся про меня, корча уморительные рожи.
     – Гуд бай, мудрый пенис, – басит мент, еле подавляя ржание.
     – Чао, бочка на колесиках, – отвечаю я, но телефон уже бьет отбой.
     Внезапно мною овладевает жуткая хандра: до того хочется очутиться среди гогочущих ментов, почувствовать, что рядом свои ребята! Чертово одиночество чертового частного несчастного сыча!
    
     * * *
    
     29 августа. Среда. Последние дни лета тихие, светлые и почти жаркие. Стою с Шузом на его крошечном, заваленном барахлом балконе. На расстоянии вытянутой руки переплелись ветками две рябины и яблоня. Вокруг еще царит зелень, но как будто невидимый художник-великан слегка прошелся по ней охрой. Такая спокойная красота, что щемит в груди.
     – Грустно, что я не поэт, Шуз! Накатал бы сейчас: «Закружилась листва золотая в розоватой воде на пруду, словно бабочек легкая стая с замираньем летит на звезду…» Не припомню, кто написал.
     – Вроде Пушкин, – предполагает Шуз.
     – Кстати, в этом году довелось мне пообщаться с одним стихотворцем…
     – Повествуй! – требует Шуз.
     – Как-то заявился ко мне молодой красавчик, таких я только по телику да на обложках журналов видел. К тому же очень денежный – хозяин фирмы по продаже женского белья. И заявил, что жена его, возможно, ходит налево. Вытащил фотографию своей половинки: переводчица с испанского, а на вид – французская модель. Затем развернул газетку и указал на снимок в правом нижнем углу. При этом в горле его что-то забулькало. Поглядел я на фотку: мужик лет пятидесяти, очкастый, плешивый, по бокам черепа торчат остатки волосенок. Под снимком текст: «Известный в городе поэт такой-то выпустил новый сборник стихов…» И прочее. У меня отвисла челюсть, а парень горестно закивал головой: «Да, именно в этого старпера она и втюрилась, по верным сведениям то и дело бегает к нему домой». – «В чем же заключается моя задача?» – спрашиваю. – «В том, – отвечает, – чтобы узнать, дошло у них до постели или нет, и представить доказательства».
     Первым делом понаблюдал я за рифмачом. Квартирку свою он практически не покидал, раз только сбегал в магазин за продуктами и водкой. Вечером его посетила жена клиента. Подрулила в шикарном авто и процокала в убогий подъезд. Через час с минутами вышла. Перед сном я звякнул парню и спросил, не попахивает ли изо рта его супруги. Он твердо ответил: нет. Похоже, поэт предпочитал клюкать водочку в одиночестве… Поразмыслив, я решил встретиться с рифмоплетом лицом к лицу. Первое – таким шагом я мог разом поставить точку над i. Второе – ужасно хотелось с настоящим поэтом поговорить.
     Купил сборничек его стихов. Дома почитал, ни фига не понял, но постарался запомнить хоть несколько строчек. Потом позвонил, представился поклонником и напросился в гости. Вечером следующего дня я перешагнул порог его фатеры. Шуз, понимаю, это звучит неправдоподобно, но оказалась она еще захламленнее твоей…
     – Обижаешь, начальник. Такого не может быть.
     – Сначала пришлось туговато. Попытался выдать наизусть его стишок, самый короткий, запутался и увял. Но стихотворец уже завелся с пол-оборота и принялся гудеть свои вирши без передышки. Вечер поэзии в мои планы не входил. Я достал бутылку водки, разлил по стаканам. Он оприходовал свою порцию, но декламацию не бросил. Я снова налил – с тем же результатом. Это уже напоминало стихийное бедствие. Я не слишком вежливо перебил его и сказал, что не прочь сбегать еще за бутылкой. Тогда он, не переставая завывать, двинул на кухню и притаранил початую емкость. Разлили, выпили. Ну, думаю, сейчас поговорим по-человечески. Не тут-то было: заливается-поет. Вдруг звонок. Явилась жена клиента. На окружающем фоне она показалась мне чем-то вроде феи. Села смирненько и замерла, не отрывая взгляда от поэта. Тот воспрянул духом и завел шарманку с удвоенной силой. Она посидела часик и ушла. А я остался. И вот тут-то он и раскололся. Признался, что любит ее больше жизни, и заплакал. Я незаметно включил диктофончик, спросил: «В чем проблема, браток?» Он законфузился и признался, что «в силу разных обстоятельств» как мужчина безнадежно непригоден. Не срабатывает машинка, хоть ты тресни. Больше стихов он не читал…
     Утром проснулся я с гудящей головой. Все же договорился с клиентом о встрече. Когда подкатил к кинотеатру «Арена», парень уже торчал на посту возле своего белого «кадиллака» и приплясывал от нетерпения. Я прокрутил ему признание бедного импотента. Едва не ревя от счастья, он отвалил мне бабок больше, чем договаривались, оседлал «кадиллак» и умчался вдаль. А я глядел вслед и думал: чему радуешься, дурачок? Да, телом жена принадлежит тебе, но душой-то – старому клоуну, сочинителю стихов, в которых ты смыслишь не больше, чем тушканчик в дифференциальных уравнениях. А эта измена куда серьезнее…
     – Стихоплету подфартило, что он инвалид, – уверенно изрекает Шуз. – Поэту в любви следует быть несчастным. Лишь тогда он создаст шедевры любовной лирики.
     – Тогда мне повезло, что не пишу стихов. Невелика радость терзаться из-за женщины, – говорю я, усмехаясь над собой. Не могу же я рассказать Шузу про Анну. – Впрочем, если начистоту, иной раз так хочется любви, которая бы сожгла, и возродила, и снова сожгла. Семейное счастье, признаться, немного пресно.
     – Так. Три страдающих мужика, – подводит итог Шуз. – Красавец боится потерять жену. Пиит не может поиметь любимую женщину. Ты предаешься мечтам о бурной страсти. Один я спокоен. Если приспичит, снимаю девочку – и никаких проблем. Я счастливее вас, ребята.
    
     Мне нечего ему возразить. К тому же подает голос мобильник, и Акулыч урчит в мое ухо:
     – Извиняй, браток, что долго не выходил на связь. Завертелся. Отвечаю по мере поступления вопросов. Первое. Мужика из управления по здоровью населения пристрелили из «макарова», причем сделали контрольный выстрел в башку. Работал профессионал. А енто, сам понимаш, верная криминальная разборка. Убиенный был связан с лекарствами, а там денег – лопатой греби. Ну а где они, проклятые, которые не пахнут, там уголовщиной так и смердит. Второе. Клыка хлопнули опять-таки из «макара», и тоже с контрольным выстрелом в тыкву.
     – Пистолет один и тот же?
     – Разные.
     – Хоть один из стволов прежде засвечивался?
     – Первый – да. За последних три годочка применяли его аж пять раз. И не промахивались. Киллера, само собой, не нашли. А вот второй чистенький, впервые высунулся, постреленок. По моему разумению, в случае с Клыком мы имеем откровенный висячок. Желавших отправить ентого бизнесмена к праотцам было предостаточно. За свою короткую, но яркую и плодотворную жизнь натворил он столько «хорошего», что я бы его собственными руками…
     – Спасибо, друг.
     – Не за что.
     В его голосе вяло проскальзывает усталость. Он отключается, даже не схохмив напоследок.
    
     * * *
    
     4 сентября. Вторник. Вчера напросился на встречу с Французом, бывшим замом Клыка, ныне и. о. президента «Одиссея энд Орфея», и получил милостивое разрешение явиться сегодня на рандеву в десять утра.
     Забросив в желудок глазунью собственноручного производства и залив круто заваренным чаем, одеваюсь, спускаюсь в лифте, выхожу из подъезда. Холодновато. Небо мутное. В воздухе стоит белесый туман, из-за которого привычный двор, огромный и неуютный, кажется загадочным, а пересекающие его люди странными и значительными, как инопланетяне.
     Размытая призрачной дымкой, проходит Анна. Что она делает в моем дворе? Догоняю ее, окликаю. Оборачивается – совершенно незнакомая женщина, ничуть с Анной не схожая. «Извините, – бормочу, – обознался». Она исчезает, растворяется в тумане. Никак не могу отделаться от странной уверенности, что это – Анна, и я теряю ее навсегда…
    
     Я впервые переступаю порог офиса Клыка… то бишь Француза. Что и говорить, интерьер впечатляющий, а экстерьер наемных работников – еще круче. Интересно, знают эти мальчики и девочки, целеустремленно пробегающие мимо меня, что менеджерствуют, отмывая грязные и кровавые деньги? Впрочем – или мне кажется? – в их суете сквозит некоторая растерянность.
     Обращаюсь к секретарше, ладненькой, с аппетитной кошачьей мордашкой:
     – Мне назначено на десять.
     – Пожалуйста, проходите, – мяукает она и принимается лупить лапками по клавиатуре компьютера.
     Отворив внушительную дверь, оказываюсь в кабинете, прежде, должно быть, принадлежавшем Клыку. За столом сидит Француз в костюме цвета слоновой кости. На близком расстоянии он, грузный и вальяжный, еще сильнее напоминает патриция, скрещенного с медведем. И неясно, чего от него ждать: то ли заговорит гекзаметром, то ли заревет и начнет рвать на куски.
     – Ну, – неприветливо понукает меня Француз. – Ты по телефону вякал, что знаешь, кто замочил Клыка. Выкладывай. Однако учти, за недостоверную информацию не получишь и цента. Зато схлопочешь такие проблемы на свою попу, мало не покажется. Подумай, прежде чем разевать хлебало.
     Голос у него тонкий, почти женский, и поначалу кажется, что он только отворяет рот, а говорит другой. Или другая.
     – А я и не собираюсь называть имя убийцы. С уликами пока не густо. Но надеюсь вскоре заполучить.
     – Зачем тогда явился? Клянчить аванс?
     – Напротив. Убийцу я предъявлю тебе бесплатно.
     – Да ты меня совсем забодал, сыч. Ты что, альтруист?
     – Тебе этого не понять.
     – Однако ты хам. – Мгновенный гнев расширяет карие глаза Француза, раздувает ноздри. – Да такую вонючую дешевку, как ты, я вижу насквозь и с первого взгляда.
     Ишь ты, беззлобно думаю я, какой бешеный, заводится с пол-оборота. А вслух произношу миролюбиво:
     – Я сюда не ссориться пришел. Давай так. Как только я удостоверюсь в том, что правильно вычислил душегуба, сразу звякну тебе. Встретимся. Сам во всем убедишься.
     – Забавник ты, сыч, – ухмыляется Француз. – Договорились.
     Небось, доволен: поставил ничтожного сыча на место. Дурачок. Свое-то место я знаю, а ты свое – нет. Потому как сегодня оно в шикарном кабинете, а завтра – возможно – у параши. Все мы под Богом ходим, дружок…
    
     В приемной застаю треплющуюся с секретаршей Катушку. К обычной своей красной куртке она добавила такого же цвета сапожки на шпильках. Увидев меня, девчонка застывает и супится.
     – Привет, – обращаюсь к ней по-приятельски. – Айда со мной, разговор есть.
     – Ага, так я и пошла, – огрызается она.
     – Ай-ай-ай, – журю ее. – Нехорошо, детка, ведешь себя с папочкой Корольком. Ну, не упрямься, ты же хорошая девочка.
     Секретарша шустро переводит взгляд с меня на Катушку и обратно, в ее кошачьих зенках пламенеет безудержное любопытство. Катушка молча встает и вместе со мной выходит на улицу. Без слов забираемся в «жигуль».
     – Послушай старого сыча, малышка… – произнося эти слова, я и впрямь ощущаю себя древним и мудрым. – Я много знаю…
     – И знай себе.
     Голосок у Катьки звонкий, но есть уже в нем чуточная хрипотца, словно соседствуют в курьерше нынешняя девчонка и будущая прокуренная баба.
     – Эх, Катушка, Катушка, куда катишься? Небось, пока квасилась в своем детдоме, мечтала о светлой и красивой любви, а когда обрела свободу, совсем с катушек слетела. Решила: вот сейчас явится он, ласковый мальчик, который унесет в волшебную страну лямуров. И пошла влюбляться. А опыта жизненного – кот наплакал. Прожженные городские девчонки и те окарываются, а уж ты после детдомовской оранжереи и вовсе влипла. Все твои ухажеры – мразь как на подбор, будто нарочно их выбирала. Да найди ты себе простого нормального парня, чего тебя к ублюдкам-то тянет? Неужто криминальной романтики захотелось?
     – А мне все равно, – заявляет Катушка, ее косо поставленные глаза светятся зло и отчаянно. – Моя жизнь кончена.
     – Ну и дуреха. Судьба твоя в самом начале. Да, признаться, побаловалась ты лишку. Ну, ничего. Отныне твоим воспитанием займется папаша Королек. Замуж тебе, девка, пора. И родить сразу двойню. А потом еще тройню. Тогда, может, избавишься от тяги к уркаганам.
     – Неужто хорошего мужа найдешь? – спрашивает она с насмешкой, на донышке которой плещутся недоверие и надежда.
     – Найду. Будешь довольна. А теперь топай. И запомни: я не позволю тебе пропасть.
     Гляжу, как за ней захлопывается входная дверь, и сам себе удивляюсь. Какое мне дело до толстоватой, не шибко умной девахи, которая так и лезет на нож или в каталажку? Что я Гекубе и что мне Гекуба?.. Чудной ты пацан, Королек.
    
     * * *
    
     6 сентября. Четверг. Когда появляюсь в маминой квартире на пару с Ларисой, мама слегка шалеет: пухленькая Кло, это было еще понятно, но притащить перезрелую бабу!.. Похоже, в ее глазах я падаю низко, как никогда. Предложив нам перекусить, мама удаляется смотреть сериал.
     Время детское, около восьми, и по идее должно быть еще светло, но из-за низких неподвижных туч, скрывающих смиренное солнце сентября, мир за кухонным окном мрачен и тревожен.
     Скоро должна появиться потасканная иномарка, чтобы увезти Леточку с подружками к Серому.
     – К чему такая таинственность? – брюзжит Лариса. – Как я поняла, это квартира вашей матери. Скажите прямо, что мы здесь потеряли?
     – Погодите минутку, – я умоляюще складываю ладони. – Очень скоро все разъяснится. А пока, пожалуйста, наведите на резкость подзорную трубу.
     Лариса возится с инструментом, всем своим видом демонстрируя высшую степень недовольства, и озирает окрестность.
     – Ну, и где обещанный сюрприз?
     Едва она заканчивает эту фразу, как во двор въезжает черная «тойота» и тормозит у подъезда Чукигека. Лариса, не догадывающаяся о том, что артисты уже собрались, и вот-вот поднимется занавес, продолжает что-то говорить. Но я перебиваю ее:
     – Видели здоровяка, который так грациозно вперся в подъезд? Вскоре он покажется снова. С ним будут три девушки. Глядите внимательно, может, кого-то из них узнаете.
     Вздохнув, Лариса приникает к трубе. Интересно, как она отреагирует на то, что увидит?
     Вот напряглась, не веря своим глазам, повернула ко мне помертвелое лицо, с которого словно сполз загар, как клещами стиснула мою руку:
     – Лета!
     – А сейчас – бегом! – командую я.
     Сломя голову скатываемся по лесенке, вылетаем на улицу, впрыгиваем в «жигуль». И вот уже моя лошадка, набирая скорость, вливается в поток других коняшек с электрическими глазами, бензиновой кровью и стальным сердцем.
     Мне нет необходимости следовать за красными и желтыми огнями «тойоты», конечную цель путешествия знаю наизусть и гоню «жигуль» в уже знакомом направлении. Наконец впереди возникает неясная громада леса. Она плавно уходит влево, и там же, слева, появляется спортивно-увеселительное заведение Серого. Останавливаю «жигуль». Черная тачка как раз подкатывает к потаенной дверке, и мы застаем волнующий момент: девчонки перемещаются в здание для дальнейшего использования.
     – Что это? – потерянным голосом спрашивает Лариса, потирая лоб. – Ничего не соображаю. Куда ее привезли?
     – В публичный дом для избранной публики, – жестко растолковываю я ситуацию.
     – Но… но как же так? Мне… мне нужно к ней!.. – Она собирается вылезть из «жигуля», но я останавливаю ее:
     – Погодите. Сначала кое-что необходимо объяснить. Ваша дочь наркоманка…
     – Что? – слабо вскрикивает Лариса.
     – … и ей уже не помочь. Как я представляю, дело здесь налажено четко. Барышень из приличных семей приучают к наркотикам. В конце концов, наступает момент, когда девочкам денег на «колеса» уже не хватает. А красть не позволяет совесть. И однажды во время ломки, когда они согласны на все, лишь бы получить свою маленькую долю счастья, им говорят: отныне у тебя будет вдоволь наркоты, плюс отменная еда и шмотки, но расплачиваться будешь собой. Нет, это не заурядный дом терпимости, где проституток имеют все, кто захочет, старцы и сопляки. Вашими клиентами будут только сильные мира сего. И девочки соглашаются. Для них это едва ли не лучший вариант.
     Послушайте, Лариса. Вы можете прямо сейчас кинуться вызволять свою дочь. Правда, в бордель вас просто не пустят. Можете устроить скандал, обратиться в милицию. Но тогда, скорее всего, труп Виолетты обнаружат в каком-нибудь заброшенном подвале. И диагноз будет однозначным: смерть от передозировки наркотика.
     Да и стоит ли ее спасать? Она по-своему счастлива, обретя Музыку, – видения, в которых летает после того, как впрыснет очередную дозу. Считайте, что она уехала от вас в другую страну, улетела на иную планету. Но остался мерзавец, который создал конвейер по производству проституток-наркоманок для услаждения нужных людей. Виолетта погубила себя ради того, чтобы он стал депутатом и поднимался все выше, к сияющим вершинам карьеры. Значительные люди здороваются с ним, улыбаются, похлопывают по плечу. Еще бы, ведь он – такой затейник – предоставляет им маленькую приятную расслабуху: интеллигентных девочек умненьких и начитанных, с которыми можно не только удовлетворять потребность плоти, но и общаться по душам…
     – Увезите меня отсюда, – хрипло просит Лариса.
     Доставляю ее домой. Теперь остается только ждать. Не дергаться, не суетиться. Терпеливо ждать, когда с тяжелым скрипом повернутся жернова Судьбы.
    
     * * *
    
     20 сентября. Четверг. День выдался на редкость теплым. Небо чистое, солнце ласковое, точно вернулось лето. Но деревья стоят наполовину голые, неприкаянные, и асфальт усыпан ржавыми скрюченными листьями. Останавливаю «жигуль» возле ларька, торгующего дарами матушки-земли. Толстая продавщица с крашеными волосами цвета яичного желтка швыряет на весы связку бананов, засовывает в пакет и называет цену.
     Ненавижу, когда меня дурят. Лучше заплачу дороже, зато буду знать, что взвесили более-менее точно и не слишком обсчитали. Противно, когда из тебя делают лоха. Женщин обычно не обманывают так нагло, как мужиков, – нас по черному, особенно тех, кто помоложе и в жизни преуспевает. А я как на грех выгляжу именно таким.
     – Это называется «на бросок».
     – Че? – отзывается она, прищурившись. Сразу видать, бесстыжая, не обремененная интеллектом злобная баба, с которой лучше не связываться.
     – Вы не дали стрелке весов успокоиться, и они показали завышенный вес, который я к тому же не заметил. Если хотите, могу назвать еще пару-тройку приемов охмурения покупателя. В порядке ликбеза.
     Она внезапно пугается, наверное, решив, что напоролась на контролера или дотошного чиновника. И по этому испуганному лицу я узнаю ее.
     – Вера?
     Удивленно открыв рот, она всматривается в меня.
     – Королек, ты?
     – Он самый.
     – Сто лет тебя не видала. Кем работаешь-то?
     – Частный сыщик.
     – Ух, ты! А я вот… – С грустной иронией она разводит руками, указывая на свой тесный фруктово-овощной мирок. – Женат?
     – Есть такое.
     – А я не замужем. По глупости влюбилась в одного гада. Девчонкой еще была. Он мне всю душу испоганил и смылся, паразит. Потом другого подлеца встретила. Жениться обещал. Ребенка мне сделал и тоже свалил. Все мужики сволочи… Это к тебе не относится, – торопливо обрывает себя Верка, – ты хороший. Но согласись, среди вашего брата попадаются всякие.
     Соглашаюсь, хотя, по-моему, дряни хватает и среди прекрасного пола.
     – Нет, пойми, я не жалуюсь, – продолжает Верка и вся лучится, точно в ней вспыхивает солнышко. – У меня дочка есть. Без нее бы я пропала. А ведь и рожать-то не хотела. Но побоялась: второй аборт, потом можно вообще не родить… Ой, – стеснительно прикрывает она рот ладошкой. – Чтой-то меня понесло.
     – Сколько ей?
     – Семь, – охотно отвечает Верка. – Такая умненькая! Жалко, у меня при себе фотографии нет. Она и фигурным катанием занимается, и в музыкальную школу ходит, на пианино играет, и в изостудии рисует.
     – Не слишком большая для нее нагрузка?
     – Что ты! Она все делает с удовольствием, честное слово. Разве бы я могла против ее воли? Господь с тобой! Я с ней душой отдыхаю. Она со мной всеми секретами делится, такая смешная. А я млею. У тебя ребеночка нет?
     – Не обзавелся.
     – Как же ты так? Заведи. Это такая радость! С дочкой я как бы заново жизнь проживаю. Знаешь, о чем я сейчас мечтаю? – Она краснеет. – Хочу, чтобы Даренка поскорее выросла, вышла замуж и ребеночка родила. А я бы с ним возилась.
     – Почему бы тебе самой не родить?
     – Что ты! – даже пугается Верка. – Даренка для меня – свет в окошке. И для мамы моей, она во внучке просто души не чает. Нет, конечно, мужчина у меня есть, но это так. Замуж я не пойду. Даренке никто не нужен, кроме меня и бабушки. Может, когда вырастет... Ты уж извини, что обвесить хотела. Я же не для себя. Хозяин копейки платит, а дочку надо содержать. На девочек ведь больше денег идет, чем на мальчиков… Погоди, ты же бананов хотел? Счас, выберу получше. Арбуз не покупай, дрянь. А дыни сладкие, пальчики оближешь. Даренка очень дыньки любит, особенно середку, самое сахаристое. Я взвешу тебе одну, ладно? А хочешь яблок? Семеринка. Они вкусные, без червоточинок, как на подбор. Или тебе красные нравятся?..
     Возвращаюсь к «жигулю», таща в одной руке пакет с яблоками и бананами, в другой дыню килограммов на пять. Закидываю на заднее сиденье, сажусь за руль и уезжаю, чувствуя за всех мужиков такой стыд, хоть кричи караул…
    
     До часу ночи не сплю. Сероглазка дрыхнет в комнате без задних лап. Представляю, как она посапывает, теплая, разомлевшая и смотрит детские счастливые сны.
     Сижу за столом на кухне, уткнувшись взглядом в окно. Во мраке неразличимы растущие неподалеку, наполовину облетевшие деревья, наводящее меланхолию огромное открытое пространство – сочетание асфальта, палых листьев и грязи – и черный крест перекрестка. Лишь горит светофор, светится далекая вывеска аптеки да порой двумя огненными пуговками проносится машина.
     Беспрепятственно отдаюсь на волю памяти, словно смотрю видеокассету – изображение то сбивается, то обретает яркость и отчетливость. Особенно явственно вижу один вечер. Ничего необычного тогда не приключилось, но почему-то застрял он в башке намертво.
     Заканчивался август. Короче становились дни, как сказал поэт. Было около пол-одиннадцатого. Небо успело потемнеть, звезды над нашим двором сияли все ярче, а на душе становилось тревожнее и чуднее. Мы трепались о том о сем. Заговорили о будущем.
     – Я, может быть, артисткой стану, – сказала Верка.
     Честно говоря, мы удивились, что она подала голос. Ее вроде за человека не считали – девчонка. Была даже неписаная иерархия: мы, четверо пацанов, оседлали стол, а Верка примостилась внизу, на скамейке. Повисло молчание: ждали, что скажет Серый, не начнет ли издеваться над Веркой, но он молчал. Наши языки развязались.
     – А я, наверное, в летчики пойду, – солидно заявил Гудок. В свои двенадцать он выглядел маленьким мужичком, неторопливым и надежным, как его отец. – Буду летать на истребителе.
     – А че не на бомбардировщике? – поинтересовался Серый.
     В его голосе сквозила ленивая ирония, но воспаленный мечтой Гудок ответил серьезно и обстоятельно:
     – Истребитель лучше. У него и скорость выше, и маневренность.
     – Ну, а ты кем собираешься стать? – покровительственно обратился Серый к Щербатому.
     Тот засуетился. Он был очень нервный, все время вокруг себя что-то прибирал, словно пытаясь занять тонкие пальцы с обкусанными ногтями. Его мать была домохозяйкой, а отец-стропальщик пил и постоянно менял работу. На что жили – непонятно. Старший сын сидел в тюряге, по среднему плакала колония для малолетних, а младший, Щербатый, рос мечтателем и книгочеем, сочинял стихи и иногда декламировал их тихим голосом, немного шепелявя.
     – Поэтом. Если получится, – прошептал он, избегая глядеть нам в глаза.
     – А ты, Королек? – задал вопрос Серый.
     Мне совсем не хотелось раскрывать перед ним душу, но ребята смотрели на меня и ждали ответа. Чтобы не подумали, что задаюсь, сказал с неохотой:
     – Может, сыщиком.
     – Понятно. Хороших людей станешь на зону отправлять, – усмехнулся Серый.
     – Какие они хорошие? Таких гнид, которые честных людей грабят и убивают, я бы вообще живыми в землю закапывал!
     – Разве так можно? – как от удара вскрикнула Верка. – Они же мучиться будут!
     – А те, кого они убивали, не мучились? – не унимался я. Во мне бурлило чувство справедливости. – Я бы им всем бошки посносил!
     – Нельзя убивать людей, – как бы про себя, еле слышно, но убежденно проговорил Щербатый. – Нас всех Бог создал.
     – Врешь, Щербатый, – зло процедил Серый. – Мой папашка так говорит: мир делятся на тех, кто давит, и на тех, кого давят. Кто давит, тот человек, а остальные – клопы. – И подытожил: – Все вы – мелочь пузатая. Верка будет в театре выкомариваться, Гудок в небесах летать, Щербатый стишки кропать, а Королек вообще с лупой бегать, следы высматривать.
     – А ты кем собираешься стать? – спросил Гудок.
     – Большим человеком, – веско сказал Серый. – И вас давить буду.
     Повисла тягостная пауза.
     – Вера, домой! – закричала в окно мать Верки, одинокая женщина, как говорили, водившая мужиков.
     Верка, которая обычно канючила и вымаливала еще полчасика, тут же послушно побежала к своему подъезду. А вскоре и мы потащились каждый к себе.
     – Надо же, в первый раз не надо загонять тебя домой, – удивилась мама.
     На кухне пахло табачным дымом. В своей комнатке я расстелил постель, улегся, почти мгновенно скатился в сон и увидел себя – Шерлока Холмса – схватившегося с преступником на краю скалы. Небо было черным. Под нами кипела белая вода. Потом я сообразил, что это Рейхенбахский водопад, а мой противник – профессор Мориарти, вернее, Серый в развивающемся черном плаще. Его глаза по-волчьи горели. Он душил меня, намертво вцепившись в горло железными пальцами, а мои руки были слабы и бестелесны. Появился отец. «Помоги мне!» – закричал я отчаянно. Но он стоял и улыбался. Когда я проснулся, его улыбка еще витала в наполненной солнцем комнате…
    
     * * *
    
     9 октября. Вторник. Вливаю хмельной напиток в кружку и устраиваюсь в кресле напротив телика. Притащив стул, Сероглазка примащивается сбоку. В ее ручонке чашка, заполненная на треть. Пиво она еле терпит, предпочитая чай с вареньем, но ей хочется сделать мне приятное.
     Вот уже месяц смотрю местные криминальные новости со смешанным чувством, которое толком и объяснить не в состоянии. Пожалуй, главная его составляющая – ожидание этого. Но что-то смутное внутри меня отчаянно сопротивляется, не хочет, чтобы это произошло.
     Появляется заставка новостей.
     – Охота тебе смотреть такую гадость, – морщится Сероглазка.
     – Погоди. Всего десяток минут. Потом переключим на твой сериал.
     С видом жертвы она уставляется в ящик с рожками. Когда же на экране появляется новость дня: труп бизнесмена и депутата, застреленного у своего подъезда, вскрикивает жалостливо:
     – Господи, за что ж его?
     На земле, запрокинувшись на спину, лежит Серый. Немалый чин из городской прокуратуры сообщает, что следствие разрабатывает несколько версий. В общем, несет обычную галиматью, которая действует на обывателя успокаивающе, как валерьянка или бутылочка пива.
     Снова показывают Серого, сыгравшего свою роль в суетном спектакле под названием «Жизнь» и валяющегося теперь ненужным театральным реквизитом. Вскоре его погребут с полагающимися почестями, и он исчезнет со сцены, будто и не существовал на земле.
     Свершилось. Но нет в моей душе и малой крохи мстительного ликования – только опустошение, точно из меня вытащили внутренности. Как обещал, переключаю каналы, ухожу на кухню и звоню Акулычу.
     – У трубы, – беспечно басит он.
     – Сейчас в новостях передали про убийство…
     – Ну, как же-с. Пулька аккуратненько в черепок. Между прочим, я, как только узнал, почему-то сразу тебя вспомянул, шалунишка. Ты ведь шибко убиенным интересовался. Если честно, не ты его?..
     – Не я, вот те крест.
     – Спасибо, родимый, утешил на старости лет.
     – Передали, что его вроде бы грохнули из винтовочки с оптическим прицелом. Или я ослышался?
     – Из нее, батюшка. А тебя енто, видать, не слишком устраивает? Понимаю. Ежели б его повесили тыквой вниз, было бы не в пример симпатичнее. Да, кровь из ушей – зрелище приятное во всех отношениях. Или эстетичнее ножичком: чик-чик – и много красивых ранок?..
     Отключаюсь, иначе заболтает вконец. И задумываюсь. Ерунда какая-то. Винтовка никак в мою схему не вписывается. Ну никак.
     Сижу, слепо уставившись в темноту за окном. Проносятся огни машин, горит на перекрестке светофор. Вроде бы надо порассуждать рационально, тем более, есть о чем, но размягченные пивом мозги не желают мыслить категориями чистого разума, им подавай патетику и сусал.
     Вот и Серый, думаю я, отправился звездной дорогой вслед за Клыком и Чукигеком, и нет в моем сердце ни сострадания, ни печали.
     Нарочно держал он шлюх в том самом доме, где рос с деспотом-отцом и забитой матерью, или совпало так? Не знаю. Но почти уверен: не просто так делал он проститутками девочек вроде Леточки, живущих в недоступном ему мире. Интеллигентность вызывала в нем лютую ненависть. Не побоялся даже посадить на иглу брата всемогущего алюминиевого короля. Наверняка ведь понимал: чревато, но злоба оказалась сильнее.
     Смерть Серого на моей совести. Но сильно ошибется тот, кто решит, что так я отплатил за унижение и побои. Серый должен был сгинуть. Я – всего лишь орудие Судьбы.
     Неожиданно вспоминаю, как Серого – тогда ему было лет тринадцать – отлупили старшие пацаны из другого двора. Он сидел, согнувшись дугой, за выкрашенным синей краской дворовым столом, выл и всхлипывал, расставив локти и спрятав лицо. Плечи ходили ходуном. Странно было видеть его, самоуверенного, вечно изгалявшегося над нами, плачущим и несчастным. Мы – Щербатый, Гудок и я – растерянно стояли рядом и молчали.
     Значит, было в нем что-то человеческое. Только куда девалось потом?
    
     * * *
    
     12 октября. Пятница. Глаза Чукигека номер два, отгородившись прозрачно поблескивающими стеклами очков в тонкой золотой оправе, глядят на меня холодно и неприступно. Бескровное лицо, плотно сжатые узкие губы. Если бы не прыщики возле носа, решил бы, что общаюсь с манекеном. Он сидит, сросшийся с креслом и огромным столом, как часть кабинета, отполированная и начищенная, – безупречный механизм, вроде швейцарских часов. Глядя на него, представить себе невозможно, что он когда-то встает из-за стола, ест, тужится в туалете, возится с детишками, спит с женой.
     – Можешь позвать своих архаровцев, – говорю я. – Пусть разденут меня догола и обшмонают: не запрятан ли диктофончик в дупле зуба или фотик в зрачке. Мы можем выйти куда угодно, если подозреваешь, что твой кабинет на прослушке или боишься камеры наблюдения.
     – Зачем? – В Чукигеке на миг пробуждаются человеческие чувства. Он приподнимает брови.
     – Чтобы ты убедился: сыч Королек не собирается тебя подставлять. Я пришел просто и открыто спросить: это ты заказал Серого? И жду такого же ясного ответа.
     Чукигек молчит. Его лицо еще сильнее бледнеет, рот превращается в тонкую бескровную линию.
     Пауза длится, растягивается, беззвучная, бесконечная…
     – Спасибо за откровенность, – говорю я.
     И ухожу. Уже перед самой дверью притормаживаю и, обернувшись, бросаю последнюю реплику:
     – Ты провел свое собственное расследование, не так ли? И только потом, когда получил неопровержимые доказательства?..
     Но и на этот вопрос ответа не получаю. Уменьшенный приличным расстоянием, Чукигек номер два неподвижен и безмолвен, как Будда, – маленький божок алюминиевого царства.
    
     * * *
    
     16 октября. Вторник. Центр города. Полуподвал. Пивной бар. За стеклами, заштрихованными мелким ледяным дождем, спешат прохожие, мелькают огни автомобилей, горят магазинные вывески и витрины. Там неуютно и мокро. А здесь славно и тепло.
     Отпиваю из кружки пиво. Сидящий напротив меня Акулыч с наслаждением проделывает то же самое, крякает и откидывается на спинку стула.
     – Слушай, – басит он, блаженно лыбясь, – ты ведь сыч. А сыч – это вроде совы, – он вытаращивает заплывшие маслянистые зенки, изображает короткими руками крылья и принимается ухать, становясь действительно похожим на громадного филина. – И кликуха у тебя Королек – опять-таки птичка вроде воробья. Выходит, ты пичуга в квадрате, парень.
     Он гогочет, разевая пасть, и его круглая голова с прилипшими к выпуклому лбу редкими темными волосами багровеет. На нем черный в белую полоску костюм, что вот-вот лопнет на избыточной плоти, и зеленая рубашка с расстегнутым на жирной шее воротом. И в ментовской форме и в штатском он выглядит одинаково уютно и несерьезно: приземистый мужик с куцыми пальцами и ногами-обрубышами. Такого представляешь примерным семьянином: дородная домовитая жена и детишки мал мала меньше – что и соответствует истине.
     – Кстати, о птичках, – обрываю я не в меру расшалившегося Акулыча. – Есть у меня к тебе небольшой разговор.
     – А я-то думал, просто-запросто посидим, расслабимся, о бабах покалякаем, – глазки его довольно смеются.
     – Можешь придуряться сколько влезет. А я пока тебе сказочку расскажу на сон грядущий.
     Жил да был бандит по кличке Клык. И была у него фирмочка под названием «Одиссей энд Орфей». И вроде торговала она разными таблетками да микстурами – рядовая контора, выкашивающая свой клинышек золотой нивы здоровья трудящихся, таких сейчас пруд пруди. Но нет. На то Клык и бандит, что простые пути извлечения прибыли: купил-продал, наварил маржу, никак ему не годились. Душа жаждала пиратской свободы и шалых денег.
     Стал он приторговать лекарствами не совсем законными. А точнее, совсем незаконными. В детали вдаваться не стану, сам не знаю, но могу предположить два варианта из нескольких. Первый – толкал Клык в аптеки откровенную туфту, сварганенную из подручных материалов в подпольном цехе, второй – загонял просроченную продукцию, что технически очень даже несложно провернуть. А для того, чтобы не залететь и не попасть под статью, Клык купил с потрохами чиновника из городского управления, который отвечал за фармацею. Стал бюрократ резво обогащаться. В элитный домишко с семьей въехал, шикарную мебель купил, иномарочку приобрел.
     Но – шерше ля фам! Влезла в эту идиллию супружница чинодрала по имени Лариса. В точности сказать не могу, сразу она втянулась в мужнины дела или чуть попозже, но денежки Клыка, которые тот за услуги отстегивал, очень ей приглянулись. А аппетит, как известно, приходит во время еды. Показалось Ларисе, что Клык жмотится, мало на лапу ее суженому дает. Стала она поджучивать муженька: требуй прибавки гонорара, простофиля. Тот на свою голову и потребовал. Но с Клыком такие штучки не проходят. Человек он прямой, как болт. Приказал бандюган одному из своих бойцов, и Ларисиного благоверного прихлопнули, как комарика-кровососика. Жил себе бюрократ, разрешал, запрещал – хлоп! – мокрое место и могилка в тени ветвей.
     Клык парень такой: сначала убьет, а потом подумает. И стал он думать: кем Ларисиного благоверного заменить? А впрочем, чего тут размышлять? Вместо одного убитого чиновника поставили другого, его заместителя. Человечка тихого, слабого. Надавил на него Клык – он и сломался и стал бандиту служить – на тех же условиях. А с другой стороны и Лариса подсуетилась. Видит: парень холостой, присоседилась. Года не прошло после кончины любимого муженька, а над ней и бывшим замом уже заиграл марш Мендельсона…
     – И Королек там был, мед-пиво пил, – певуче подхватывает мент. – Но у такого хренового сказочника, как ты, сказочка свадебкой не кончается. Ох, чую, повалят сейчас трупы.
     – Не сомневайся, пивная утроба, – подтверждаю я.
     И продолжаю – про Клыка, Леточку, Серого, Чукигека, Француза и прочих.
     – Ну и вляпался ты, друган, – констатирует мент, почесывая плешивую репу. – Теперь конкретно: чего тебе надобно, старче?
     – Чтобы преступники сидели в тюрьме. Или это запредельное желание?
     – Да как тебе сказать. Не всякого посадишь, голубарь. Слушай, а может тебе детектив настрочить? Милое дело. А что. Отхватишь уйму бабок. Енто я к тому, что кроме «гениальных» догадок у тебя ни фига не просматривается. Один туман. Где факты?
     – А если добуду факты?
     И я излагаю свой планчик, надо заметить, тривиальный до опупения. Ну да я не Шерлок Холмс, чего скрывать, пониже и пожиже.
     – Да ты никак спятил, барбос, – убежденно заявляет мент. – Шизанулся на почве борьбы с мировой криминальной гидрой. Оно и понятно. Следил себе спокойнехонько за изменщиками, резвяся и играя. А потом – бац, подвернулось дельце с уголовным уклоном. Ну и не выдержал мозжечок. Бывает.
     – Смейся сколько угодно. Глумись. Но я уже рассказывал тебе о Чукигеке. Как он на скрипочке наяривал, ты бы послушал! Душу с потрохами вынимал. Серый уже поплатился за его смерть. Но остались не отомщенными и Лета, и другие, неизвестные мне, жертвы. Да и Клык тоже человек, как ни крути, а его убийца гуляет на свободе. Не должно быть такого, Акулыч!
     – Э, погоди. Ишь, нагородил пафоса. Да ты у нас ентот… Демосфен. Оратор. Погоди. Насчет публичного дома даже не заговаривай, сегодня они почти легализованы. И ежели богатые мужики хотят развлечься с девочками, ничего зазорного в том нет. Я бы сам грешным делом… да благоверная сразу просечет, вот кому в ментуре самое место… Итак, про бордель забудь. Но наркота, убийства и прочее – енто уже интересно. Особливо наркота. Золотой ключик, которым кабинет любого начальника спроста можно отпереть. Даже ежели он – шибко крутой папа Карло, рядом с которым твой Серый – кучка дерьма… Уговорил. Хочешь быть Робин Гудом, слепим из тебя Робин Гуда. Только потом, когда окажешься там… – мент тычет сардельку указательного пальца в потолок, – и станешь порхать промеж облаков и нектар употреблять заместо пива, не шибко меня матери.
     – Обещаю. Только помоги.
     – Подмогнем, не боись. Но войди и в наше положение. Мы повязаны по рукам и ногам законом, инструкциями. Так что много не жди.
     – А я и не жду. Ты только выясни, куда стрелял киллер, когда убивал Клыка, – в голову или туловище?
     – Без проблем.
     Умолкаем. Над нами повисает нечто тягостное, что и словами не выразишь. И пиво вроде утратило роскошную золотистость, превратившись в пенистую мочу. Брезгливо ставлю кружку на стол.
     – Порядка в стране нет, – вздохнув, подводит итог разговору Акулыч.
     – «Распалось связь времен…», – вторю ему я.
     Мент пожимает тяжелыми плечами, и мне кажется, что слышу треск его расползающегося по швам пиджака.
    
     * * *
    
     18 октября. Четверг. За закрытыми шторами стынет осенний вечер. В спальне темно и тихо. Голова Анны лежит на моем правом плече, и мне хорошо от этой мягкой тяжести. Портреты дочери Анны еле различимы в полутьме.
     Наш разговор, прихотливо пропетляв по извилистым тропкам, непостижимым образом заходит о моем отце.
     – Ты не поверишь, – говорит Анна, – но эта женщина, нынешняя жена твоего отца, присушила его, поэтому он и ушел из семьи… Ты улыбаешься?
     – Однажды прочел объявление в газете: «Присушка. Отсушка». Бабьи затеи. Женщины издавна привораживали и отвораживали мужчин. Это было милым времяпрепровождением, увлекательным и таинственным. Пока мужья баловались охотой, воевали, дрались на дуэлях и закладывали за воротник, их подруги жизни от нечего делать ворожили у камелька. Так и осталось. И нынешние дамочки обожают собираться, гадать про женихов, присушивать, отсушивать и вытворять прочие симпатичные и вполне женские глупости.
     – Судишь по своей жене? – поддевает меня Анна.
     В последнее время она часто упоминает Сероглазку, похоже, доказывая и мне, и себе самой, что положение любовницы воспринимает как данность. Зато мне, признаться, не по душе, когда в наши разговоры третьей лишней вклинивается моя маленькая жена. Вот и сейчас тороплюсь поскорее продолжить мысль:
     – Есть нечто грозное, космическое, неодолимое: Бог, судьба, а присушки с отсушками – забава скучающих фемин.
     – Ошибаешься, милый, – ласково возражает Анна, – это далеко не игры. Поговорим о судьбе. Существуют два крайних мнения. Одни считают, что от судьбы не уйти, и человек наколот на нее, как бабочка на булавку. Другие – что ее не существует в природе. И то, и другое неверно. Судьба есть, но на нее влияет многое: от кармических проклятий до обыкновенных сглазов. То, что ты считаешь женской забавой, – оружие невероятной силы. Если бы я знала это четыре года назад, моя дочь была бы жива! – в ее голосе такая мука, что я спешу сказать глупость, лишь бы отвлечь любимую от тоскливых мыслей:
     – Постой. А я-то гадал, отчего вдруг влюбился в тебя с первого взгляда? Значит, ты меня присушила?
     – Нет, что ты! – выдыхает она, и я представляю, как она приподнимает брови, становясь похожей на наивную девочку. – Я даже…
     Припадаю к ее раскрытым полным податливым губам, шее, груди… «Колдунья, – шепчу, – колдунья моя!..» Мягким движением она ложится на спину… И вот уже толчками бьется подо мной, и наши волоски, растущие внизу живота, то и дело соприкасаются… Раздается ее порывистый стон и гортанный смех, и я ощущаю такое счастье, точно в спальне вспыхнуло солнце. Признательно целую ее, милую, удивительную, мою…
     Уходя, спрашиваю с порога:
     – Ну и как, по-твоему, сложится моя судьба? Сколько лет – или дней – мне еще топтать землицу?
     Анна задумывается на несколько секунд.
     – Ты чист. Ни сглазов, ни, тем более, проклятий. Думаю, тебе суждена долгая жизнь.
     – А вот это мы скоро проверим, – загадочно бросаю я, усмехнувшись.
     – У тебя неприятности? – карие глаза Анны смотрят встревожено.
     Вот идиот, костерю себя, не мог не покрасоваться напоследок. Неловко пытаюсь вывернуться:
     – Обычное кокетство. Чтоб ты знала, мужики обожают напускать на себя таинственность и намекать на преследующие их роковые силы. Некоторые чувствительные барышни клюют.
     Анна улыбается, но тревога в глазах не исчезает, и это, если откровенно, льстит мне ужасно.
     Как не хочется уходить! Остаться бы здесь на ночь, навсегда.
     Странно, почему-то не могу назвать Анну котеночком, заинькой или еще какой мелкой зверушкой. Но когда произношу: Анна, ощущаю такой прилив нежности и желания, что кружится голова.
     – Анна, – повторяю блаженно, покачиваясь в замурзанном лифте, – Анна, – отворяя дверь в холод и мрак.
     «А эту зиму звали Анна, она была прекрасней всех…» Кто поэт? Где прочитал? Не помню… А эту осень звали Анна… А эту жизнь звали Анна… Она была прекрасней всех!..
    
     Сотовый подает голос, когда до «жигуля» остается два шага.
     – Информация к размышлению, Штирлиц, – басит мент. – Продырявили Клыка на уровне груди. Оно и понятно: корпус, он завсегда здоровее башки, не промахнешься. А уж контрольный выстрел – в черепок. Доволен?
     – Еще бы. Тогда наш договор начинает действовать с завтрашнего дня.
     – Не боись, цыпа. Отдайся папе Акулычу, и все будет в ажуре и гламуре.
     Отключившись, залезаю в машину и звоню, выудив нужный номер из памяти мобильника.
     – Слушаю, – произносит знакомый голос.
     – Это Королек. У меня есть неопровержимые доказательства того, что Клыка пристрелил нанятый вами киллер, – говорю жестко и непримиримо. – Накопал я достаточно, солидную папочку. Могу отдать вам, а могу – ментам. Если выбираете первое, придется выложить пятьдесят тысяч зелененьких.
     – Вы позвонили так неожиданно… Я не могу ответить сразу…
     – А придется. Ждать я не намерен. Ну, как?
     – А если я дам вам деньги…
     – Тотчас исчезну из вашей жизни. Я – человек слова.
     – Хорошо, – соглашается голос, в нем сквозят усталость и безразличие. – Назовите место встречи.
     – Во дворе того двухэтажного домика, в котором содержится Виолетта. Я – человек сентиментальный и хотел бы получить причитающееся на фоне родного жилья. Только учтите, без тугриков являться бесполезно, разговора не будет. Завтра, в семнадцать ноль-ноль. Устроит?
     – Да, – коротко отвечает голос.
     И мы разъединяемся.
    
     * * *
    
     19 октября. Пятница. День будто балансирует на грани света и тьмы. Небо обложено низкими тучами, нависшими над головой, точно клубящийся потолок необозримого здания. Кажется, что они вот-вот медленно, тяжело, с железной неотвратимостью пресса опустятся на землю и раздавят все сущее, в том числе «жигуль» и меня, сидящего в нем и оцепенело чего-то ждущего.
     Утром выпал липкий снег, забелив обнаженные деревья, редкие листья цвета старого золота и коричневую землю. Позже он стаял, но тучи по временам разрешались от бремени порциями снежинок, которые то бешено крутились на ветру, то опускались чинно и чуть жеманно. Пропархивают они и сейчас, с любопытством заглядывая внутрь «жигуля».
     Съехав с асфальтовой дорожки, «жигуль» стоит возле двора моего детства. Слева от меня расшатавшийся зеленый штакетник. Справа – угрюмо насупившиеся дровяники.
     Когда-то я заодно с пацанами бесстрашно носился по крышам сараев, даже не задумываясь о том, что имею все шансы стать калекой или попросту умереть. Наверное, считал, что буду вечно, как солнце, небо, земля. В домики провели центральное отопление, но дровяники по неизвестной причине не снесли, и теперь они напоминают декорации мрачного спектакля, в котором обязательно должно случиться смертоубийство, – покосившиеся, наполовину сгнившие, таящие неясную угрозу.
     В глубине образованной дровяниками буквы П притулилась шоколадного цвета «газель», почти сливающаяся с унылым фоном.
     Достаю мобильник и набираю номер.
     – Слушаю, – раздается в трубке женский голос.
     Отключаюсь.
     Мои «командирские» показывают семнадцать ровно. Криво усмехнувшись над собой, вылезаю из «жигуля» и на ватных ногах пытаюсь совершить небольшой променад.
     Завершается эта мини-прогулка через минуту-полторы, словно тот, кто должен был появиться на сцене, только и ждал за кулисами своего часа.
    
     По безлюдному тротуару неторопливо приближается латаный-перелатаный «москвич». Захожу за бампер своего «жигуля». Поравнявшись со мной, «москвич» тормозит, водило поворачивает ко мне голову в черной маске – между нами всего-то метра два с небольшим. Дальнейшее происходит стремительно, лихо, как в голливудском боевике. «Черная маска» наводит на меня пистолет с завораживающе чернеющим зрачком. Резко хлопает выстрел. От удара в грудь отшатываюсь, медленно, согнув колени, падаю боком на грязную холодную землю, давя еще не растаявшие снежинки, и замираю, облегченно сомкнув веки. Слышу крики, стрельбу, короткий жалобный вскрик, топот ног, но остаюсь неподвижным, пока меня не начинают тормошить, как тряпичную куклу. Только тогда открываю глаза, одурело гляжу в участливое лицо Акулыча и поднимаюсь на ноги. Больно дышать, точно меня лягнула копытом невесть откуда взявшаяся лошадь.
     – Эй, боец, еще живой? – заботливо спрашивает Акулыч. – Безгласное тело изображаешь натурально. Одно слово: виртуоз. Меня аж до печенок проняло, чуть было не прослезился. Скажи большое мерси нашему бронежилету, спас. Хлопчик уже из тачки вылез, чтобы последние мозги тебе вышибить… А курточку-то повредил.
     Точно. На уровне груди чернеет отверстие.
     – Тьфу ты, хорошую вещь испортил, – сокрушаюсь я.
     – Не жалей, – осклабляется мент. – Парень ты не бедный, разбогател, небось, на изменщиках, новую купишь.
     – А я-то надеялся, что доблестная милиция за содействие хоть подержанную, с майорского плеча подарит. – Я глупо гогочу, хочется смеяться, дурачиться, как последнему несмышленышу. Потом спрашиваю: – Взяли его?
     – Неувязочка вышла, – огорченно признается Акулыч. – Отстреливаться вздумал, олух царя небесного.
     – Грохнули, что ли?
     – Вроде того.
     Подхожу к группе здоровых ребят в камуфляжной форме, окруживших лежащего на земле недомерка лет сорока пяти. Он уже без маски, и я вижу маленькую головенку с растрепанными сивыми волосами, открытые глазки, похожие на две окаменевшие чернички, съеженные закушенные губки, тоже синевато-черные. Сердечником был, что ли?
     Странно, он не вызывает во мне ненависти, хотя, если бы не менты, лежать мне сейчас бездыханной чуркой. Но ведь и он ровным счетом ничего ко мне не испытывал. Работа у мужика была такая.
     Потом его вычислят. Тачка наверняка угнанная, документов при себе никаких, но парня все равно опознают, отыщут родственников. Будет кому рыдать над его могилкой.
     Невесть откуда взявшись, подваливают два охочих до кровавых зрелищ огольца, стреляя глазенками по сторонам, чтобы в случае чего дать деру.
     – А ну, марш отсюда! – шугает их Акулыч. – Нашли, на что пялиться. – И уже мне: – Подарочек для тебя припас, мордашка. Сегодня обнаружили на окраине возле гаражей останки наркоманки… ишь ты, стихами заговорил… Загнулась от передозы. Темненькая, среднего ростика, личико овальное. На правой щечке родинка, а в глазах любовь. Не твоя девочка часом?
     Протягивает снимок. Вижу молодое застывшее мертвое лицо.
     – Она самая, – выдавливаю хрипло.
     – Мамаше еще не сообщили, так что первым передашь ей «приятное» известие, – беззаботно калякает Акулыч. – Симпатичную роль я тебе уготовил, а? Ну, валяй, птаха, действуй по плану.
     Наскоро переодевшись в «жигуле» – на всякий случай прихватил с собой другую куртку – звоню Французу. Мяука-секретарша без долгой канители связывает меня с шефом.
     – Есть результат? – сразу интересуется Француз.
     – Да кое-чего нарыл, однако, – скромно признаюсь я. – Хоть сейчас могу показать душегуба в самом что ни на есть натуральном виде.
     – Ты меня заинтриговал, сыч. Прямо сейчас?
     – Именно. Давай так. Я по-быстрому подлетаю к тебе, и отправляемся.
     – Значит, предстоит королевская охота, сыч? Жду.
     – Игра началась, – докладываю Акулычу.
     – Хлопцы, по коням, – командует он.
     Один из ментов остается стеречь окоченевающее тело киллера до прибытия экспертов, остальные усаживаются в «газель». Влезаю в «жигуль», и мы отправляемся к Французу. Причем «газель» следует за мной на приличном расстоянии вроде почетного эскорта.
     Я возбужден так, что постоянно осаживаю себя, чтобы на радостях не вляпаться в аварию. Если только останусь жив, высосу столько пива, сколько примет желудок, и отрублюсь со вздутым пузом и счастливой мордой. Когда подкатываю к гостинице «Губернская», где размещается офис «Одиссея энд Орфея», ощущение собственной неуязвимости достигает апогея.
    
     Француз нетерпеливо околачивается у входа. С ним два охранника. Одного узнаю сразу – этот достался бандиту в наследство от Клыка. Второй мне незнаком – громила с вытянутым унылым рылом. На Французе длинное бледно-бежевое пальто. Если Клык откровенно предпочитал черное, то этот, похоже, изображает из себя светлого ангела.
     – Наши ноги в ботфортах и уже в стременах. Едем? – визгливо спрашивает он.
     – Давай за мной, – коротко бросаю я, возвращаясь к «жигулю».
     Они залезают в немыслимых габаритов джип. Теперь меня, как вип-персону сопровождают две тачки с девятью гавриками. Мое самомнение взлетает до космических высот.
     Въезжаю в уже знакомый двор, образованный недавно отгроханными элитными домами, такими трогательными, сказочными, что наворачиваются слезы умиления. Вскоре здесь разобьют цветники и организуют рай земной, пока же двор пуст и мрачен. Паркуюсь. Рядом останавливается колымага с Французом и его причиндалами. «Газель» где-то подзадержалась, чтобы не светиться.
    
     – Куда ты завел нас, Сусанин вонючий? – грозно восклицает Француз, когда его ноги в черных, до блеска начищенных туфлях касаются грешной земли. – Шутки шутить вздумал?
     – Все по честному. Или не хочешь увидеть убийцу Клыка?
     – Гляди, если разыгрываешь, лучше признайся сразу. Вместе посмеемся.
     Не ответив, направляюсь в сторону дома, слыша за спиной шаги своей немногочисленной свиты. Задержавшись на короткое время возле сурового охранника, поднимаемся на второй этаж. Нас уже ждут. Вваливаемся гуртом в просторную прихожую. Я – замыкающим, укрываясь за широкими спинами.
     – По какому делу, господа? – игриво интересуется женский голос.
     – Да вот привел нас… – отвечает за всех Француз. – Где же он?.. Эй, ты где? – оборачивается он ко мне.
     Следом, свернув свои бычьи шеи, на меня уставляются морды охранников.
     Вот он, мой звездный час! Выступаю на авансцену. От лучезарной улыбки трещат щеки.
     – А вот и я! – заявляю радостно, как рыжий клоун.
    
     Но моему появлению здесь не рады. Женщина в зеленоватой тунике и пикантно обтягивающих точеные ножки лосинах не сводит с меня оторопелого взгляда, точно видит выходца из могилы. У ее ног бульдожек Джерри – два печальных красных глаза, черный нос, обвислые щеки, короткое тельце и четыре кривоватые лапы.
     – Как приятно, что хозяйка назвала нас господами, – продолжаю я придуряться, чувствуя себя на верху блаженства. – Не пригласите господ в комнату, Лариса?
     – Раздевайтесь, проходите, – глухо произносит она.
     Раздеваемся, проходим. Роскошная люстра нависает над нами, как солнце богатых. Француз и Лариса усаживаются в кресла. Жлобы остаются стоять, преданно торча рядом с бандитом. Бульдожек укладывается у ног хозяйки и прикидывается спящим. На фоне дорогой мебельной кожи Лариса и вальяжный Француз (в костюме персикового цвета) выглядят аристократами. Охранники рядом с ними – как два неуклюжих холопа.
     – Все мы здесь люди свои, – обращаюсь с речью к собравшимся, – а потому канителиться не будем. Я обещал Французу предъявить убийцу Клыка. Вот он! – Торжественно указываю на Ларису, добавляю сконфуженно: – Вы уж, хозяюшка, извиняйте. Сам понимаю, некультурно тыкать пальцем, тем более в даму.
     – Да ты рехнулся, сыч, – вскипает Француз.
     – Не-а, – весело заявляю я. – Первый Ларисин муженек имел с Клыком некие деликатные деловые отношения (каковые тебе известны). Но однажды – на свое несчастье – с компаньоном не поладил, после чего навек успокоился. На освободившееся местечко заступил зам убитого, старый холостяк. Лариса тут же его к рукам прибрала. Но теперь ей стало яснее ясного, что Клык – партнер не из лучших, прижимистый больно, и решила хлопчика устранить. В ситуации разобралась она досконально и знала наверняка: заменят Клыка тобой. И постаралась стать твоей любовницей…
     Охранники разом принимаются тупо лыбиться.
     – Ты что, свечку над нами держал? – пронзительно спрашивает Француз. – Поаккуратнее со словами, сыч.
     – Да было бы чего скрывать, дело житейское… Но продолжим. Я уже подозревал, что Клыка ухайдакала Лариса, однако с доказательствами было не густо. Тогда я показал ей Лету, дочку ее, ставшую проституткой, и назвал хозяина борделя, в котором девочка «работает». Кликуха у него в детстве была Серый. Надеялся, что взыграют в Ларисе материнские чувства и кончит она Серого. А наймет того же киллера, что пристрелил Клыка. У нас ведь фирм по оказанию столь щекотливых услуг не имеется, дело пущено на самотек, и если уж нашла она любителя стрелять по живой мишени, то ему же поручит и второе убийство. А у меня будет доказательство ее причастности к смерти Клыка…
     – А ты опасен, сыч, – задумчиво произносит Француз.
     – Месяц прождал. Ничуть не бывало. И дочурку из дома терпимости не вызволяет, и Серый живее всех живых. Наконец дождался. Завалили Серого.
     – Так это она?.. – осведомляется Француз.
     – Вряд ли. Клыка хлопнули из «макара», а Серого – из снайперской винтовки. Другой почерк.
     – И неизвестно, кто твоего Серого заказал? – не отстает Француз, и его томно-влажные глаза обретают твердость, становясь схожими с глазами Клыка.
     Отрицательно мотаю головой. И продолжаю:
     – Тогда решил я Ларису слегка пошантажировать. Классический прием. Позвонил, наплел про папочку с разоблачительными документами и потребовал бабло. Будь она не причем, посмеялась бы весело надо мной. А если и впрямь убила и решила заплатить, захотела бы сначала с бумагами ознакомиться. А она сразу согласились выложить сумму. Значит, понял я, Клыка угрохала, а теперь собралась чикнуть меня. Так и оказалось. Но ваш Брут промахнулся, мадам. Цезарь жив.
     Сгубит вас жадность, мадам. Когда я показал вам Лету, наверняка ведь сначала хотели ее вызволить, а злодея примерно наказать. А потом понемногу успокоились, уговорили себя, что Леточке уже не помочь. Потому как сладкая жизнь вам дороже дочери.
     – Ну, это уже слишком! – исступленно вскрикивает Лариса. – Неужели здесь не найдется мужчины, который заткнет рот этому… этому скоту?!.. Джерри!
     Мгновенно очнувшись от притворного сна, пес пружинисто взлетает на лапы. Зенки сверкают, с языка на ковер течет слюна. Только и ждет приказа порвать меня на ремешки. Зоологический страх парализует мои конечности. Деревенею и становлюсь плоским, как фигурка из фанеры.
     – Так ведь киллер-то жив, – говорю тихо и сам удивляюсь, насколько естественно звучат эти слова. – Он и признался, что вы наняли его убрать Клыка, а потом и меня.
     – Врете, врете вы все, – бормочет Лариса.
     – Перебивают, – жалуюсь я Французу. – Невозможно работать.
     – Так это ты?.. – поворачивается к Ларисе Француз. – Ты, лярва, Клыка замочила?
     – Он врет! – взвизгивает она.
     – А киллер? – вмешиваюсь я.
     – А вы его приведите! – выпаливает она, оскалив зубы.
     – Приведу-с. И покажу-с. Довольны-с?
     – Да ты еще издеваешься! – взвывает Лариса.
     – Постой, – мирно прерывает ее Француз. – Слышь, – обращается он ко мне, – если киллер у тебя, покажи его нам.
     – Заметано. Но, господа, история моя не окончена.
     – Так ты еще кой-чего припас, фокусник Аркашка? – изумляется Француз.
     – Туза в рукаве, – скромно сознаюсь я. – Есть у тебя в конторе курьерша, Катушкой зовут. Она еще по совместительству твоя любовница… Только не надо поедать меня глазами. Конечно, Лариса тебе дороже, а эта так, для забавы, от скуки, о ней упоминать-то смешно, мелюзга. Но что любопытно. Эта самая Катушка то и дело шастала в квартиру, где содержалась Лета и две ее подружки. Зачем? И почему ее свободно впускали? Меня вот не пустили, как ни стучался. И что она вытворяла там чуть не полчаса? Вопросы на засыпку. Но если предположить, что Катушка – посланница Француза, все становится на свои места.
     – И меня приплел! – восхищается Француз. – Ну, ты и сказочник, сыч, Андерсену до тебя, как до луны.
     – Факты таковы. Первый. Лета упоминала о тебе, как о своем хахале, что уже само по себе наводит на размышления. Второй. От твоей загородной фазенды рукой подать до апартаментов Серого. Человек ты общительный, так что наверняка и с Серым по-соседски познакомился, и в элитарном борделе побывал. А отсюда я сделал предварительный вывод: Лету на иглу посадил и к Серому ее пристроил – ты… Извини, что пальцем показываю, дурная привычка.
     – Со смертью играешь, сыч, – по-волчьи ухмыляется Француз. – Объясни, на кой хрен мне это было нужно?
     – Попробую. Ты умнее Клыка – образованный чел, сын уважаемых родителей. А получалось, что обыкновенный бандюган тобой командовал. И кусок ему отламывался не в пример солиднее. Непорядок. И захотел ты стать президентом компании. Для чего нужно было всего-то – устранить Клыка.
     Действовать начал решительно. Сначала приучил Лету к наркотикам и сдал в заведение Серого. Затем через своего человечка – Катушку – месяц, второй, третий принялся вдалбливать ей, что Клык – убийца ее отца. Какое-то время спустя Катушка дала бы ей в руки ножичек. Или пистолетик. Постоянное внушение плюс наркотические видения из кого хочешь сделают камикадзе.
     – Слишком сложно, сыч, – морщится Француз. – Гораздо проще нанять киллера.
     – Не скажи. Представим, что киллер выполнил заказ. Клык отошел в мир иной. Ты стал президентом. Но… Последнему тупорылому идиоту ясно: убивает тот, кому смерть данного конкретного индивида выгодна. А кончина президента «Одиссея энд Орфея» выгодна конкурентам и тебе. Выбор невелик. Так что если менты тебя за пятую точку не сцапают, у своих будешь на подозрении. Что, кстати, мы сегодня и имеем: ты всего лишь и. о. Не торопится братва боссом тебя ставить.
     А теперь рассмотрим вышеизложенный вариант. Лета пришьет Клыка, охранники ухлопают ее, и все шито-крыто.
     Гляди, как грациозно получается. Шахматная партия, да и только. Наркоманка Лета прикончила бандита Клыка. Что, прежде всего, подумают менты? Рядовая амурная разборка. Он, подлец, поматросил и бросил, а она вколола приличную дозу и прихлопнула неверного полюбовника. Ну, а если копнут поглубже и отроют связь между Клыком и убийством Летиного папани, так опять же здесь типичный случай сведения личных счетов, месть за отца. Какой Француз? Он рядом не стоял.
     – А где доказательства, сыч?
     – Есть Лета, Катушка. Порассказать они могут немало.
     – Договорились, – усмешка кривит надменные, четко очерченные губы Француза. – Послушаем твоих свидетелей. Но учти: окараешься – башки не снесешь.
     – Ты потому такой уверенный, что Лета мертва. А насчет Катушки уже сегодня подсуетишься, чтобы девчоночка испарилась.
     – Как мертва? – подает голос побелевшая Лариса.
     – Сведения верные, – мягко говорю я. – Потребность в вашей дочери как убийце отпала, а знала она слишком много.
     – Послушай, Лара, – примиряюще обращается к ней Француз. – Ты же умная женщина. Половина из того, что он наплел, – домыслы…
     – Ты спал с моей дочерью, тварь! – вскочив, кричит Лариса. – А ведь клялся жизнью матери, что у тебя ничего с Леточкой не было. Ты сделал ее наркоманкой, ты ее убил… Джерри!
     Псина уже на лапах и готова к бою. Один из телохранителей торопливо лезет за пазуху, доставая пистолет.
     – Ла-ра! – повелительно звенит голос Француза. – Ты одной ногой в тюряге. Второй хочешь туда залезть?
     Повисает тяжелая пауза. Лариса медленно опускается в кресло.
     – Во-первых, – уже спокойнее продолжает Француз, – не очень-то верь сычу, напридумывал он с три короба. А во-вторых, ради башлей ты спала со мной. Потом из-за башлей угрохала Клыка. Нехорошо. Так дела не делаются. Хотя бы заранее меня предупредила, не натворили б мы столько глупостей… Остынь, Лара. Мы одного поля ягоды, как-нибудь договоримся. А вот ты, – с брезгливой гримасой он поворачивается ко мне, – лишний на этой земле.
     На меня уставляется десяток глаз, включая Джеррины. Причем ярость плещется только в собачьих. Гляделки охранников пусты. Ланьи глаза Француза беззлобны и ироничны. Лариса глядит с жадным нетерпением, как некогда римские матроны на поверженных гладиаторов.
     Пытаюсь их урезонить.
     – Ребята, давайте жить мирно. Какой вам прок от моей смерти?
     – Да ты хохмач, сыч, – томно произносит Француз. – Я с тебя удивляюсь.
     – Ладно, кончите вы меня, – не сдаюсь я, защищая свою единственную жизнь, – куда тело денете?
     – Не бери в голову, это наша забота. Твоя задача – сдохнуть, не сильно пукая.
     – Я кричать буду.
     – А у нас стены звуконепроницаемые, – злорадно заявляет Лариса.
     Француз молча кивает. Охранники двигаются на меня, безучастные, как роботы. В ручищах одного из них – того, что с лошадиной мордой, – будто сама собой возникает стальная цепочка. И все остальное пропадает из поля моего зрения – кроме безжалостной стали, которой надлежит стиснуть мое горло и пресечь дыхание.
     – Помогите! – орет из меня перепуганный насмерть маленький Королек.
     Попятившись, натыкаюсь на огромную антикварную вазу. Гром падения драгоценного сосуда сливается с горестным вскриком Ларисы и чудовищным грохотом в передней, где, похоже, выламывают дверь. В тот же мгновение в комнату со слоновьим топотом врываются менты, неистово ревя: «На пол!» Послушно растягиваюсь на узорчатом ковре и затихаю.
     Громыхают два выстрела, сливающиеся с визгом. Падает что-то тяжелое. В разящий порохом воздух ввинчивается отчаянный крик: «Джерри!» Лежу, нюхая персидский ковер. Пахнет он ничуть не лучше дешевого.
     – Вставай, поднимайся, рабочий народ, – насмешливо гудит Акулыч, не слишком почтительно хлопая меня по заднему месту. – Тебе, погляжу, шибко понравилось валяться. Оно и понятно: лежать завсегда приятнее, чем стоять.
     Выпрямившись в полный рост, обозреваю окрестность. Камуфляжные гости надевают наручники поверженному Французу и его телохранителям. Лариса бьется в истерике, обнимая Джерри, без приказа кинувшегося грудью на пистолет, гладит, называет ласковыми уменьшительными именами. Как ребенка. Похоже, свирепый преданный пес – это было все, что оставалось в ее наперекосяченной жизни. Его – единственного – она действительно любила.
     – Пришлось применить оружие, – смущенно крякнув, басит мент. – А то бы враз растерзал, вражина. Вроде не человек, тварь бессловесная, а жалко. У моей сеструхи недавно котяра сдох. Дряхлый был, что твой аксакал. Не поверишь, сеструха так сокрушалась, еще б чуток, следом за ним отправилась. Как, по-твоему, есть у зверей душа?
     – Дай закурить, Акулыч.
     – Ты ж вроде завязал. – Он вытаскивает пачку.
     Затягиваюсь. С отвычки томительно кружится голова, поташнивает, зато унимается мерзкая дрожь в конечностях.
     – Вовремя вы подоспели.
     – Так мы ж все как по радио слыхали. Прежде – помнишь? – передачка была такая: театр у микрофона. У, брат, какие ты монологи заворачивал! Не податься ли тебе в артисты, пока не поздно? Мертвяка изображаешь убедительно, не отличить, уста сахарные откроешь – оратор, золотое горлышко... Кстати, пока не забыл, технику отдавай. Вещь казенная.
     Снимаю пришпиленный к свитеру «жучок».
     – Вали на хауз, вояка, – почти нежно говорит Акулыч. – А завтра милости просим к нам. Оч-чень надо поговорить.
     Хочу пошутить напоследок, но нет сил. Практически на автомате двигаю к двери – и сталкиваюсь с Костиком, вернувшимся после чиновного трудового дня. Приветливо осклабляюсь:
     – А вот и хозяин пожаловал.
     Он изумленно и печально озирает представившуюся его взору картину, сгорбленный тихий мужчина-мальчик, попавший в переделку. Его носик по-заячьи подрагивает…
    
     Выхожу в потемневший двор. Забираюсь в «жигуль». «Ну что, друг, – обращаюсь к нему, – не померли мы с тобой».
     Нервы, натянутые до предела, как струны скрипки, провисли. Да и сама скрипка-Королек, пожалуй, годна только на то, чтобы упасть на кровать и вырубиться, вскрикивая во сне.
     Вывожу «жигуль» на оперативный простор.
     Осенняя темень. Моросит полуснег-полудождь. Фары встречных авто отражаются в мокром асфальте в виде длинных, золотом светящихся полос, словно машины скользят на ходулях.
     Вижу силуэт голосующего человека и торможу. Дверца открывается, в недра «жигуля» заглядывает парень и спрашивает совсем еще подростковым голосом:
     – До автовокзала не подбросите?
     – Нет, друг, мне в другую сторону.
     – Ну, пожалуйста, – просит он. – Опаздываю. Я чуть не полчаса торчу, никто не останавливается.
     – Садись.
     Он тут же оказывается справа от меня. Трогаю с места. В зеркальце едва различимо лицо пацана, слабо освещенное плывущими огнями, и оттого кажущееся загадочным, как у сфинкса.
     – Студент? – спрашиваю, не отрывая взгляда от дороги.
     – Ага.
     – Будущий юрист? Или экономист?
     – Юрист. А почему вы так решили?
     – А у нас сейчас куда ни плюнь – если не в юриста, то в экономиста попадешь. Первый курс?
     – Ага.
     – Знакомая шарманка: законы Хаммурапи, римское право и прочая мура.
     – Вы, наверное, прокурор? Или адвокат? – уважительно интересуется он.
     – Я – сыч. Всего-навсего. На платном учишься?
     – Нет, бесплатник.
     Начинаю его уважать. Хлопчик из маленького городка или поселка зубрил ночами, недосыпал, приехал в наш город, пробился в институт, обойдя местных маменькиных и папенькиных детишек. А сейчас собирается навестить родителей.
     – В мои годы этой пакости – платного обучения – не было, – говорю я. – Все были равны. Я, правда, здешний. Но тоже не на родительских коврижках отъедался. В восемнадцать по дурости женился, перебрался в теще-тестины хоромы, но на шею богатеньких родственничков сесть не захотел. Западло было. Мать предлагала крохи из своей скромной зарплаты, тоже не брал. Учился, а по ночам разгружал вагоны. А когда со своей благоверной разбежался, домой к матери не вернулся, сколько ни просила. Снял комнатку и стал жить как вполне самостоятельный мужик. Карьеру сделал – пристроился грузчиком в мебельный магазин. До сих пор в толк не возьму, как пупок не надорвал. Естественно, после окончания института эти атлетические занятия пришлось бросить. Стал работать следователем в прокуратуре. А тут как раз новые времена подоспели. Беспредел. В учебниках было четко и ясно, как на чертеже, а в жизни… Корячишься, выстраиваешь доказательства, чтоб комар носа не подточил. А дальше так. Если преступник плотва – порядок. Но если выловишь рыбину покрупнее, пиши пропало. Или начальство спустит дело на тормозах, или судья выпустит твоего «клиента» под залог. А он в аэропорт, в аэроплан – и за бугор. В то время бандиты всем свою волю диктовали. Плюнул я и подался в сычи.
     – А ты, гляжу, романтик, – усмехается мальчонка.
     Такой реакции я не ожидал. Окаменев, с потерянным видом доезжаю до автовокзала. Несмотря на дождь, возле его огней мельтешит народ.
     – Спасибо, выручил, – пацан протягивает деньги.
     – Не стоит, – слабо сопротивляюсь я.
     – Заработал – бери, – в его голосе снисходительность и презрение.
     Закинув за плечо сумку, парень бежит к вокзалу. У меня вдруг возникает ощущение, что он со всего маха врезал мне пощечину. Хочется выскочить из «жигуля», догнать его и начистить рыло, но холодный разум подсказывает, что мне не найти пацана в вокзальной толкотне, я ведь даже не разглядел его как следует. И вообще – за что бить? Формально он меня не оскорбил, за провоз заплатил как должно. А что в душу плюнул, так я сам виноват. Вперед мне, дураку, наука: не раздевайся перед чужими, стриптизер-любитель.
     Слушай, ты, обращаюсь мысленно к пацану, ежик в тумане. Может, ты и живешь в маленьком городке, но, небось, любимый наследничек местного бонзы, считающего народ быдлом. Да, я романтик и уж точно карьерных высот не достигну. А ты с помощью папочки станешь хозяином жизни, будешь брать на лапу, пресмыкаться перед сильными и давить слабых. Змееныш.
     Вылезаю из «жигуля», кладу полученные полсотни на скамейку и припечатываю подвернувшейся под руку мокрой каменюкой. Хотя я тот еще скупердяй, но на сердце становится спокойно и легко, а ради такого состояния и сотни не жаль. Разворачиваю «жигуль» и с ощущением, что день прожит не зря, направляю его в сторону дома.
    
     * * *
    
     24 октября. Среда. Трезвон мобильника застает меня в магазине, где я с корзинкой в руке слоняюсь среди полок, выбирая харч для себя и Сероглазки.
     – Рад слышать твой ангельский голосок, птичка певчая, – гудит мент. – Я чего звоню. Вчера выловили из городского пруда девчурку. Как выяснилось, трудилась она в твоем «Одиссее энд Орфее». Курьершей. Похоже, нажралась до беспамятства, свалилась в воду и утопла.
     Господи, думаю я, Катушка!
     – Когда это случилось?
     – Утопла-то? Спецы говорят, в прошлый четверг. Как мыслишь, помогли ей покинуть ентот бренный мир?
     – Можешь даже не сомневаться.
     – Благодарствую за консультацию, бессмертник ты наш вечнозеленый. И пуляли в тебя, и удавить пытались, а ты сызнова, как огурчик, свеженький и пупырчатый… А свидетельницу-то мы потеряли. Сложнее будет Француза за седалище ухватить. Эта деваха много могла поведать…
     Гудки.
     Вот и пришел мне прощальный привет от Француза.
     Что же это получается, господа? Значит, когда я вякал ему про то, что у меня есть свидетели – Леточка и Катушка, обе они, и курьерша, и скрипачка, были уже мертвы. То-то он тогда усмехался, паскуда!
     Может быть, оттого, что наобещал Катушке заняться ее будущим и даже посулил хорошего мужа, во мне возникает глупое чувство вины перед ней. Жалко девчонку, хоть ты тресни…
    
     * * *
    
     26 октября. Пятница. Не был я на похоронах Чукигека и Леточки, а на погребение Катушки заявился. И вот почему. Чукигека предал земле богатей брательник, Леточку – сплоченный коллектив оперного театра. А кому нужна детдомовская девчоночка? Во всяком случае, не ребятам из «Одиссея»: у тех сейчас такие проблемы, мало не покажется. Вот и решил помочь по мере сил.
     Провожала Катушку в последний путь горстка соседей. Деду как ближайшему родственнику нести внучку к месту успокоения не полагалось, так что мое мужское плечо оказалось весьма кстати.
     Выпавший ночью снежок к полудню растаял, лишь кое-где белели его ошметки вперемешку с землей и тусклой безжизненной травой. Мы тащились по городу мертвых между могил, памятников, венков, морщась от резкого встречного ветра. Катушка плыла, запрокинув к сумрачному небу почти неузнаваемое лицо, покачиваясь на дощатом ложе любимого ею красного цвета. Потом в холодном воздухе деловито застучал молоток. Мы опустили на полотенцах гроб в ледяную, отдающую землей и сыростью могилу, закидали смерзшимися комьями и отправились в столовку помянуть покойницу.
     Поначалу собравшиеся на тризну изображали вселенскую скорбь, затем хряпнули водочки и расслабились. Катушкин дед надрался до неприличия, плакал, кричал, что теперь ему незачем жить, однако быстро утешился и стал приставать к толстомясой бабе, которая только хихикала да опрокидывала в себя веселящий напиток.
     Не дождавшись окончания трапезы, я вышел на улицу, поднимая воротник куртки. В желудке горела водка, ласково согревая изнутри и туманя голову, и окружающий мир казался мне приложением к кладбищу, всюду чудился неотвязный тяжелый запах земли и тления…
    
     * * *
    
     17 ноября. Суббота. Надеваю куртку, намереваясь уходить.
     – Это свидание – последнее, – говорит Анна. – Нам пора расстаться.
     – Почему? – оторопело и глупо спрашиваю я.
     После того, что между нами только что произошло, ее слова кажутся дикими, ни с чем не сообразными.
     – У наших отношений нет перспективы, и затягивать их неразумно. Бог знает, к чему это может привести. Не стану скрывать, мне будет больно, но так надо.
     Опускаюсь на колени, целую ее ноги, бормочу:
     – Я люблю тебя! Никого, никогда я так не любил. Мы поженимся, хочешь? Только не покидай меня!
     – Глупыш. Мой зеленоглазый король. Мне уже сорок два. Я старше тебя на одиннадцать лет и доживаю свои дни. Видно, я не заслужила света, мне нужен только покой.
     – Господи, это же ничего не значит. Я люблю тебя! Мы будем вместе!.. – что-то еще лепечу, торопливо, словно в лихорадке. Сердце колотится, рвется, а мозг уже обреченно и трезво осознает: все кончено.
     Она ерошит мои волосы.
     – Отправляйся к жене, большой и милый мальчик. Все вы, мужчины, – пожизненные мальчики, не наигравшиеся в машинки и пистолетики. Я старее тебя на тысячу лет – просто потому, что я женщина. Даже твоя девочка-жена старше тебя, ведь она тоже женщина, хоть и маленькая. «Прости, и если так судьбою нам суждено, навек прости». – Она тихо улыбается. – Прежде вместо «прощай» говорили «прости». Это Байрон. Ты как-то сказал, что у тебя в голове масса обрывков из разных стихов. Вот тебе еще один. На память.
     Все кончено. Она ни за что не переменит решения. Никогда и ни за что. Молча отворяю дверь, выхожу. Напоследок оборачиваюсь, чтобы запомнить ее в моем любимом халатике, надетом на голое тело. Я вижу ее в последний раз.
     Забеленная снегом земля. Сиротливые деревья, возносящие ветви к сизому угасающему небу. Сажусь в «жигуль» и, сам не знаю, зачем, отправляюсь в центр города, останавливаю машину рядом с набережной, бессмысленно гляжу на свинцовый лед, на тускло поблескивающие кресты беловато светящегося храма. Город мрачен и безжалостен. На него накатывается тьма.
     Да была ли она, эта женщина с серьезными, кофейного цвета глазами и завитками жестковатых волос? На слепящий миг появилась она в моей жизни и исчезла навсегда.
     Постепенно в пустой моей башке появляются мысли. Они скачут все быстрее, как безумные. Неожиданно ловлю себя на том, что пытаюсь анализировать прощальные слова Анны, чтобы понять, почему она решила бросить меня? Проклятая привычка! В ярости жму на газ, еще какое-то время кружу по заснеженному городу и в полной темноте, летя среди неподвижных и движущихся огней, возвращаюсь домой.
     – Что с тобой? – первым делом спрашивает Сероглазка. – На тебе лица нет.
     – Просто устал и хочу есть, – хрипло выдаю классический ответ всех задолбанных жизнью мужиков.
     После ужина усаживаемся на диван.
     – Знаешь, я провела свое расследование, – прижимаясь ко мне и неловко хихикая, говорит Сероглазка.
     – Не понял. Ты о чем?
     – В последние месяцы ты сильно изменился. Стал рассеянным, уже не такой ласковый со мной. Во-вторых, забыл поздравить меня с днем ангела. В-третьих… – Она багровеет и продолжает едва слышно: – В постели совсем редко… Вот… И вчера перед сном меня не поцелова-а-ал… – губы Сероглазки ползут в гримасу плача, по щекам катятся слезы.
     – Прости меня… – Пытаюсь что-то сказать еще – и не могу. Першит в горле и, будто заколодило, не выговариваются слова. – Я скотина, но ты очень-очень мне дорога.
     Я и в детстве никогда не ревел, и сейчас только чуть щекочет глаза, но слезы жены размягчают, очищают мою душу. И прекрасное наваждение – статная кудрявая женщина – исчезает, растворяется в прошлом.
     Глажу, целую родное тельце жены, маленькое, как у ребенка.
     – … И стала… думать… почему ты стал совсем-совсем чужим? – всхлипывая, подавляя сотрясающие ее рыдания, продолжает «расследование» Сероглазка. – Не напрасно я больше года прожила с частным сыщиком. Кое-чему научилась… – Она храбро улыбается сквозь слезы. – И нашла ответ. У тебя есть женщина, да? – полуспрашивает, полуутверждает она, и непонятно, чего больше в ее голосе – страдания или надежды.
     – Нет у меня никакой женщины, глупышка. – Мое горло стискивают горечь и сожаление.
     – Поклянись, – шмыгая носом, шепчет Сероглазка, не веря, должно быть, собственным ушам.
     – Клянусь, – говорю я с тяжелой и чистой душой.
    
     * * *
    
     8 декабря. Суббота. За двойными стеклами, не переставая, валит снег. В белом хаосе не разобрать, оседают белые хлопья на землю или поднимаются в белесое небо. Дома, деревья, люди – все покрыто снегом. А квартирка Шуза прогрета и даже, как ни странно, уютна, хотя и царит в ней полный бардак.
     Откликнувшись на просьбу хозяина жилища поведать что-нибудь этакое, извергаю из себя коротенькую историю:
     – Вчера забрел в мой офис прелюбопытный индивид. Философ. Явно не от мира сего. Супружница его ушла к водителю автобуса, и этот Гегель никак не может понять: почему? «В минуты нежности, – жалуется мне философ, – он называет ее Попкой. Представляете? Заметьте, речь идет не о попугае, а о… филейной части тела. Действительно, в моей бывшей жене есть рубенсовская пышность, но акцентировать внимание на мускулюс глютеус (извините, на том, что ниже спины) – пошлость и вульгарщина! Моя Попка! Каково! Недавно встретил ее. Она довольна! Она, с кем мы обсуждали труды мыслителей, античную литературу, Камю, Сартра! Умоляю вас выяснить, на чем базируются их отношения». – «И как, по-вашему, я это сделаю?» – «Вы же профессионал, – принимается убеждать меня философ. – Мастер своего дела. А для профессионала нет ничего невозможного. Зарплата у меня более чем скромная, но я готов продать мебель, книги и рассчитаться с вами достойно». – «Но зачем вам это знать?» Он аж обомлел: «Как же иначе я пойму, почему любимая женщина так явно предпочла растительную жизнь духовной?» «Спросите у нее самой», – говорю. «Но она только смеется!» И до того отчаянно он это произнес, что мне даже жаль стало бедолагу… Еле от него отвязался.
     – Не перевелись еще на безразмерной Руси чудаки, – ухмыляется Шуз, – которым место разве что в старинных сказках. А ведь, казалось бы, эти динозавры должны были напрочь вымереть в условиях дикого рынка, когда физики торгуют памперсами, а лирики нянчат отпрысков «новых русских».
     – Но ты же не думаешь, что так будет всегда.
     – Не думаю – уверен. Все мы – подопытные мышки великого экспериментатора. Примитивные программы. У каждого свой генетический код – как бирочка, чтобы не спутать. Те, что шустрее и живучее, вечно будут жиреть, а вялые, мечтательные – подыхать.
     – Циник ты, Шуз.
     – И есть отчего. Когда мне было лет двенадцать, мой папашка загнулся от цирроза печени, и маманя стала приводить мужиков. Хорошенько поддавали, а потом, когда наступал ответственный момент совокупления, выгоняли меня из дома. Один раз я сделал вид, что снарядился на улицу, а сам спрятался в шкафу. После того, что увидал и услыхал, во мне что-то перевернулось. С тех пор не верю в россказни о высокой любви.
     А как думаешь, почему я за всю свою жизнь не выпил даже глотка пива? Смертельно боюсь генетики, Королек. Во мне заложена мина замедленного действия, стоит только начать. Вот и хлебаю чернущий кофе – как альтернативу чертову алкоголю. Я, может, зубами скриплю, когда ты заводишь свою шарманку: «Пейте пиво пенное, отменно обалденное!».
     – Извини, друг, я не знал…
     Никчемный разговор. Какой смысл драть горло зазря, если мы все равно останемся Корольком и Шузом, разными и в общем-то чужими, хотя с пятого класса сидели за одной партой. Оттого, должно быть, что Шуз по восточному гороскопу Петух, забияка и фанфарон, а я – преданная людям Собака.
     А снег все плывет, и от этого непрерывного снегопада, от предчувствия Нового года блаженно сжимается моя собачья душа…
    
     Через час с небольшим, когда сижу за рулем «жигуля», звонит Акулыч.
     – Дозвольте доложить, ваше превосходительство! Дело, к которому вы изволили ручку приложить, раскручивается самым что ни есть надлежащим образом. Ежели ничего форс-мажорного не приключится и… тьфу, тьфу, тьфу… доведем до суда, процесс будет громкий. Городок наш тряханет капитально. Так что разрешите, ваш-ство, проздравить с офигенным успехом и пожелать всяческих благ… Бывай, обормот, не кашляй. Привет семье.
     Притормозив, сворачиваю к обочине.
     Снег осторожно, точно боясь запачкаться, оседает под ноги прохожих и колеса машин, струящимся занавесом заслоняет прошлое, с холодной неторопливостью стирает из памяти следы Чукигека, Леточки, Клыка, Серого, Катушки, будто и не было их совсем…
     Да и существовали ли они в моей жизни?
    
     * * *
    
     12 декабря. Среда. Девятый час утра. Морозец. Между многоэтажками светится розоватая полоска зари. Вывожу со стоянки «жигуль», отправляюсь в сторону центра и припарковываюсь возле незатейливой «хрущобы».
     Здесь ее архитектурная мастерская.
     Едва ли не каждое утро вопреки своей воле приезжаю сюда и жду, волнуясь и злясь на самого себя. Торопятся прохожие, еще не слишком отчетливо различимые в рассветной полутьме. Вот появляется она, одна из многих, и мне кажется, что ее каблучки стучат по моему сердцу…
     … За ней уже давно затворилась дверь, а я все не могу тронуться с места…
     А потом в темноте, но уже вечерней, подкатываю к ее дому и снова жду и ревную – бешено, надсаживая нервы, как обманутый муж. Когда, не зная, что изводит меня, она возникает возле подъезда, вылезаю из «жигуля», бегу по снегу, догоняю ее возле лифта. Невидимый лифт, гудя, повизгивая, по-стариковски кряхтя, спускается с десятого этажа, и у меня есть минута, чтобы сказать, как я тоскую.
     – Привет, – говорю я, протягивая ей букет бордовых роз. И чувствую, что останавливается сердце.
     – Спасибо, – она улыбается ласково и сдержанно, как посторонняя.
     Она вошла с холода, и лицо у нее усталое и немолодое, но от этого она еще ближе, роднее.
     – Можно, я поднимусь к тебе?
     Она отрицательно качает головой.
     – Ты жестока.
     – Я реалистка, милый.
     Лифт с железным звуком разевает пасть. Стоит только протиснуться следом за ней, нажать кнопочку, вознестись в ее квартиру – и там, в спальне, за завешенными шторами я снова обрету счастье. Но какая-то неодолимая сила, точно невидимая ладонь упирается в грудь. Анна уплывает вверх, а я остаюсь. Медленно выхожу на улицу. Меня словно выпотрошили, оставив пустую оболочку.
     – Такие вот дела, любезный, – обращаюсь к «жигулю», заводя мотор. – Как же мне быть-то, а?..
     И, не выслушав ответ, направляю своего Росинанта туда, где среди холодных огней светится теплый прямоугольничек моего жилья.
    
     * * *
    
     28 декабря. Пятница. Сегодня добиваю последнее в этом году дело.
     Раннее утро. Усеянная звездами темнота отступает неторопливо, нехотя, и так же медленно, с тяжелыми продолжительными боями, продирается бледный рассвет. Подруливаю к маленькому особнячку, выстроенному еще в позапрошлом веке. Покинув тачку, поднимаюсь по ступенькам, отворяю фирменную дверь – и попадаю в блистающий чистотой современный офис. Элегантная секретарша – она же любовница начальника – приглашает в кабинет шефа. Захожу. Клиент, наряженный в дорогой костюм, спрашивает деловито и властно:
     – Ну, что?
     Выкладываю на стол из мореного дуба снимки. Оптика у меня посредственная, но два целующихся голубка – юная жена клиента и крепкий, с накаченными бицепсами субъект – различимы вполне отчетливо. Клиент озабоченно скребет плешь, с кривой усмешкой замечая, что это у него пробиваются рога, и мне по-мужски становится жаль его. Но это чувство мигом улетучивается – брызгая слюной, он принимается орать. Поддельный лоск слетает с него, и я вижу перед собой коренастого пузатого сорокапятилетнего хмыря с ежиком светло-русых волос и красной от натуги мордой. Его энергичная речь, состоящая из мата с редкими вкраплениями цензурных слов, сводится к тому, что он, идиот, женился на смазливой нищей сопле, осыпал бриллиантами, купил иномарку, а она вон как отблагодарила! Наконец, слегка подустав, он уже спокойнее подводит итог:
     – Я ее, потаскуху, оставлю, в чем подобрал, – голой. Камни будет жрать, стерва… А он кто такой? – спрашивает мужик, тыча пальцем в фотографию.
     Прямо глядя в его глазенки цвета водянистого чая, называю «заборских» – знаменитую в нашем городке бандитскую группировку.
     – Он у них вроде серого кардинала. Не высовывается, но всех держит в руках.
     Я здорово рискую, но сегодня мне, похоже, фартит. Он спрашивает меня испуганно и растерянно:
     – Что же мне теперь делать?
     – Оставь все как есть. – Впервые за время нашего общения обращаюсь к нему на «ты». – Авось само рассосется.
     – Лады. – Солидно кашлянув, он достает бумажник, небрежным жестом швыряет на стол несколько купюр. Это больше, чем мы договаривались. Поясняет с презрительной гримасой: – Тут еще премия за хорошую работу.
     В другое время я кинул бы эти бумажки в его ряху, но сейчас случай другой. Понимаю: мужику стыдно передо мной за то, что так откровенно струсил. Унижая меня, он пытается обрести привычное самоуважение. Если сейчас задержусь хоть на минуту, примется откровенно хамить. Молча беру деньги и выхожу.
     В «жигуле» достаю мобильник и набираю номер. После долгих гудков раздается девичий голос, чуть гнусавый и сонный:
     – Аллоу.
     И я как будто вижу ее, куклу Барби, собиравшуюся в начале этого года от скуки переспать со мной. Тогда я работал на нее, выясняя, не трахается ли ее муж с кем-то «всерьез».
     – Слушай сюда, – говорю я напористо и нагло. – У меня имеются фотки, где ты и твой хахаль лобызаетесь перед тем, как упасть в кроватку. Я щелкнул вас из дома напротив. Что ты нашла в этом массажисте, дуреха? У него же ничего нет, кроме смазливого рыльца, крепких пальцев и еще одного инструмента, которым он очень гордится. Муж о твоих проделках не знает. Пока. Но могу показать снимки ему… Чего молчишь, онемела от счастья?
     – Что вы хотите? – теперь ее голосок испуганно подрагивает.
     – Обычно я говорю: хрустов, и побольше, но под Новый год я делаюсь добрым. Значится, так. Массажиста ты бросишь, а с мужем станешь ласковой, как в первый день знакомства. И не будешь ему изменять. Ровно три года. А там поглядим. Договорились?
     – Да, – выдыхает она.
     – Считай, что это подарок от Деда Мороза. И не вздумай нарушить наш договор. Я за тобой буду следить. Чуть что – снимки лягут на стол твоего супружника, а он на расправу скорый. Пока, красавица. С наступающим!
     Откидываюсь на спинку сиденья. За ту минуту, что длилось мое сольное выступление, пошел снег – точно ждал, когда я поставлю точку в этом деле. Он все прибывает. Пространство вокруг машины становится белым и движущимся. Включаю «дворники». С холодной бесстрастностью метронома они смахивают снежинки, а я разговариваю сам с собой.
     Послушай, альтруист хренов, они же наверняка когда-нибудь разбегутся. Барби продастся другому беременному денежками брюхану, а ее благоверный купит новую куколку. Ради чего ты старался, придурок? А если бы оказалось, что твой клиент связан с «заборскими»? Тогда вранье вышло бы тебе боком. Ищешь неприятностей на свою задницу?
     Не знаю, честно отвечаю сам себе, наверное, хочется хоть кому-нибудь сделать добро, чтобы под Новый год отскрести свою покрытую заскорузлой грязью душу…
     На этом я прекращаю диалог, включаю зажигание и пускаюсь в путь под бесконечным снегом, не ведая куда…
    
     * * *
    
     31 декабря. Понедельник. В этот вечер мы с Сероглазкой по традиции остаемся дома, чтобы встретить Новый год вдвоем.
     Я наряжаю синтетическую елочку, бережно нанизывая игрушки своего детства: плоский картонный «зил», такой же картонный паровоз, балерину и хоккеиста с кукольными мордашками и прочий, можно сказать, антиквариат, который в послевоенное время покупали еще мои дед и бабка. Эти игрушки я три года назад выпросил у матери. Многие из них поизносились, золотая и серебряная мишура заплелась в гордиевы узлы. Но я не выбросил ничего.
     Сероглазка накрывает на стол. При свечах, в колеблющемся полумраке выпиваем за покидающего нас старикана. Он был не худшим. Хотя у меня с ним свои тайные счеты, а у жены, наверное, свои. По мере приближения заветной минуты во мне нарастает невыносимая тревога. Наивный пацан по прозвищу Королек нетерпеливо ждет чуда, а потрепанный судьбой мужик – другая часть моего я – твердо убежден, что ничего особенного не случится. И эта раздвоенность мучает меня, словно я дерево, которое рассекли пополам.
     Каким был для меня уходящий год? Понятия не имею. Знаю только, что мудрее не стал. Не стал и счастливее – вообще-то по восточному гороскопу этот год был не моим, как, впрочем, и следующий.
     Пора пожелать всех благ родным и знакомым. В первую очередь звоню маме, потом, превозмогая себя, – отцу. На мои штампованные поздравления следуют такие же затертые фразы, но голоса чуть-чуть подрагивают.
     По-другому ведет себя охальник Шуз:
     – Кончай слюнявить трубку. Человечество катится в тартарары вместе с жирным Санта Клаусом и прочей слащавой дребеденью. С каждым годом мы все ближе к пропасти, что лично меня радует. Это скопище вонючих придурков, запердевшее вселенную, наверняка омерзело даже тому, кто его создал.
     Звякаю Акулычу.
     – И тебя с наступающим, обормот, – отвечает он, дико орет: – Эй, там, на камбузе! – и поясняет: – Отпрыски бузотерят.
     – Ты славный мужик, брюхан, – говорю я. – Честный мент.
     – И ты вроде ничего, птаха божья, – откликается он.
     – Слушай, не найдется для меня в ментовке вакансии опера?
     – Для хорошего человечка завсегда найдется местечко. Как погляжу, не сладка сычиная доля.
     – Надоело кувыркаться в одиночку. Рогоносцы и рогоносихи поперек горла. Хочу поработать на державу.
     – Забегай после праздников. Обсудим.
     Убедившись, что Сероглазка намертво припаялась к ящику с антенной, натужно изображающему искрометное веселье, уединяюсь на кухне и набираю номер Анны.
     – С наступающим, любимая! Желаю счастья на веки вечные.
     – И тебе счастья, милый.
     – Без тебя? Это немыслимо. – Не удержавшись, спрашиваю: – Ты одна?
     – Как перст.
     – Можно навестить тебя в новом году?
     – Нет, – произносит она нежно и непреклонно.
     И мы разъединяемся, точно кто-то одним махом разрубил пульсирующую ниточку, связывавшую нас во мгле…
     С боем курантов врывается Новый год. Темноту за окном с шумом прорезают запущенные пацанами разноцветные ракеты, мелкие декабрьские звезды над нашей блочной многоэтажкой становятся звездами января, и наступает время подарков.
     Преподношу жене французский косметический набор и с волнением жду ее сюрприза. Вообще-то я намекал ей, что мечтаю о портмоне, старый совсем истрепался.
     – А мой подарок невидимый, – говорит Сероглазка. Замечает выражение моей вытянувшейся физиономии и добавляет: – Пока.
     Так, портмонет накрылся.
     – Слушай, Королек, – хитро прищуривается жена. – Ты же у нас детектив. Вот и угадай, что я собираюсь тебе презентовать.
     – Данных маловато, – буркаю я, насупившись.
     – Давай-давай, не увиливай.
     – А если не отгадаю, что – не получу твой сюрприз?
     – Все равно получишь, – вздыхает Сероглазка.
     – Сегодня?
     – Н-н-нет. Какое-то время спустя.
     – А уточнить нельзя?
     – Хватит, – отрезает Сероглазка. – Если скажу, любой дурак догадается.
     Усилием воли напрягаю расслабленные и полегчавшие мозги, в которых словно вскипают пузырьки шампанского.
     – Исходя из твоих слов ясно, что подарок существует и, главное, я его в обязательном порядке когда-нибудь получу. Это успокаивает. Но почему не сразу? И почему он сегодня невидимый? Рассмотрим варианты. Первый. Ты вложила деньги в некую фирму, сулящую через год невиданные дивиденды… Нет, на такую аферу ты без моего согласия не отважишься. Вариант второй. Подарок – нечто произрастающее. Он где-то прячется, развивается, и через срок, который знает любой дурак…
     Осекшись, застываю с разинутым ртом.
     Сероглазка краснеет и смеется. Поднимаю свою женку на руки, и на ее шее тихонько звякают бусы. Я держу на своих лапах Сероглазку – и сына… или дочь. Вообще-то лучше, если родится пацан, но и пацанка вполне сойдет, я не гордый.
     Во мне, разрывая грудную клетку, вспыхивает не умещающаяся в груди радость – и тут же гаснет, сменяясь неясной тоской и страхом. Неужто меня пугает то, что едва завязавшаяся в Сероглазке крохотная, слабенькая жизнь отныне навек приковывает нас друг к другу? Неужто моя любовь иссякла?
     – А теперь поставь даму на место, – велит Сероглазка.
     И когда исполняю приказ, вытаскивает из-под ваты, изображающей снег у подножия елочки, совершенно роскошный портмоне, сдувает с даже на вид мягкой кожи прилипшие волоконца и протягивает мне.
     – Э, нет, – решительно заявляю я, отводя Сероглазкину руку. – Вот его ты подаришь ровно через двенадцать месяцев. Сейчас это уже перебор.
     А сам думаю: что-то будет через год?..
    
     * * *
    
     Январским вечером я вышел из своего подъезда и повернул к дровяникам. В домах светились окна. Сияли лампочки двух фонарей, погрузивших деревянные ноги в сугробы. Я повернул ключ в висячем замке, отворил дверь сарая и вдохнул упоительный запах дерева и гнили. Затем принялся за работу: выбросил на снег полешки, обхватил веревкой, закинул вязанку за спину и машинально поднял голову. С тех пор как Чукигеки показали мне в телескоп радужную звезду, я стал часто смотреть на небо. В угольной черноте светились крупные и ясные огоньки. Голубые и белые казались холодными, как осколочки льда, красные и желтые горели тепло и дружелюбно. Под фонарем сгустком молочного света мерцал сугроб, и по нему проскакивали искры, точно отражения звезд.
     Наглядевшись, я зашагал по хрустящему снегу, поднялся на второй этаж, протиснулся в квартиру и свалил мерзлые поленья возле печки. Здесь было жарко, за железной дверцей пылал огонь.
     Свою миссию я выполнил – это была уже десятая вязанка – и теперь мог на законном основании бить балду. Снял куртку и ботинки, стащил в комнате тесный пиджачок, повесил в шкаф и погляделся в зеркало, висевшее на внутренней стороне дверцы шкафа.
     На меня смотрел одиннадцатилетний подросток, светловолосый, длинный и худой. Я скорчил ему гримасу. Он ответил тем же. И вдруг я оторопело ощутил, что в зеркале скрыта вся моя жизнь. Сначала я отражался в нем новорожденным, потом пацаном-несмышленышем. Я рос, и вместе со мной слой за слоем наращивалась память зеркала.
     А что, если можно прокрутить ее, как киноленту? Мне стало жутковато. Зеркало было живым и загадочным. Оно хранило в себе мои тайны. Мама основательно поработала ножницами, и на наших осиротевших семейных фотографиях отец отсутствовал. Но зеркало надежно спрятало его в одном из своих тончайших слоев.
     Я осторожно потер поблескивающую стеклянную поверхность: вдруг под моим пальцем проявится движущееся отражение отца? Ничего не произошло. Я потер сильнее – с тем же результатом.
     В зеркальной глубине показалась мама. Подошла, обняла за шею. От ее рук пахло деревом и дымом.
     – Большой вымахал, – сказала она, – скоро меня догонишь.
     Она стояла внутри зеркала, смотрела оттуда, обхватив шею моего двойника, и в то же время была рядом. От этой раздвоенности у меня потихоньку поехала крыша. Который Королек подлинный – я или тот, что глядит из зеркала? И где настоящая мама – та или эта? Мне показалось, что сейчас среди нас, зазеркальных, появится отец. Но его не было. На его месте стоял я.
     – Слушай, – сказал я по возможности басовито, – давай починю розетку, вон как искрит, пожара бы не было.
     Мамины глаза благодарно засияли.
     Во время доблестной битвы с окаянной розеткой меня здорово шибануло током, но в тот вечер я впервые ощутил себя взрослым, необходимым…
    
     Иногда я, разменявший четвертый десяток, гляжу в зеркало и думаю: а что если и впрямь истинный Королек, мудрый, отважный, великодушный, затаился в зеркальной глубине, в том идеальном мире, где мне уже никогда не удастся побывать, а я – всего лишь неудачная копия, жалкий двойник?..