«Может, вы посодействуете… не знаю перед кем… у вас в Интерполе, наверно, кто-то этим занимается… Я не понимаю, почему мне нельзя поехать проститься… или хотя бы увидеть… Что значит: не в вашей компетенции? А в чьей? Все говорят, что это не в их компетенции, а вы вообще молчите, я не с вами разговариваю, вы сопровождаете этого господина, ну и сопровождайте, я хочу знать, почему мне нельзя…
     Хорошо, я поняла. Простите. Сорвалась. Месяц на таблетках. Месяц мне снятся кошмары. Снится, будто Олежек живой, будто мы с ним поехали в ашрам вместе… Хорошо, давайте. Не буду забегать вперед, хотя все равно не понимаю, почему Интерпол интересуется… Вы лучше террористов поймайте, которые эту бомбу взорвали, а вы, вместо этого, вынюхиваете, неизвестно зачем… Простите, я уже в порядке.
     Что? Олежек еще в школе индуизмом интересовался. Мы с ним позднее познакомились, уже после университета, то есть это он университет окончил, Московский, нет, не Ломоносова, другой, Технический имени Баумана. Ага, Бауманка, вы, оказывается, слышали? А я училась тогда на технолога-кулинара, но ни дня по профессии не работала, потому что любила описывать… Не писать, знаете, а именно описывать – вот картина, вот улица, а вот здесь бабушку обижают… Устроилась сначала в газету, потом в «Ежедневку». С Олегом мы познакомились, когда он окончил Бауманку и работал у Гаубермана в ИТЭФе. Я пришла очерк писать – не о науке, Боже упаси, что я в науке понимала, у них конфликт получился с мэрией, им надо было территорию расширять под какой-то эксперимент, а там жилой дом оказался… Хорошо, неважно так неважно. Я тогда все записала на диктофон, собралась уходить, вдруг подходит такой парень выразительный, сам невысокий, а руки длинные, пальцы, как у пианиста, и лицо… меня лицо поразило: огромные ярко-голубые глаза, просто ослепительные, только глаза и видишь, а остальное в тени, очень странное лицо… притягивающее. «Давайте я вас подвезу». Даже не спросил – куда мне надо. Поехали в редакцию, а по дороге свернули, потому что… В общем, заговорил он меня. Вместо редакции мы оказались на Воробьевых горах, машину где-то оставили и ходили, ходили…
     Да, я понимаю, это тоже значения не имеет. Но вы сказали, чтобы я с самого начала… Тогда спрашивайте, что вас интересует, а я буду…
     Господи, почему бы инженеру-физику не интересоваться индуизмом? Это ведь не религия даже, а философия. Философия миросозерцания и миропонимания. Олег всегда мечтал съездить в Индию, в Тибет, побывать в храмах, в монастырях, поговорить с монахами, увидеть своими глазами… нет, йоги его не интересовали. Олег говорил, что йоги – низшая ступень понимания, фокусы с человеческим организмом.
     Когда мы познакомились, он собирался поехать в Индию с какой-то делегацией физиков, там международный конгресс намечался, и Олег добился, чтобы его взяли с докладом… что-то о стабильности каких-то наблюдаемых показателей в какой-то среде… Извините, что я… Из головы вылетело, память у меня сейчас… Я могу посмотреть в файле. Не надо? Ну хорошо… Да, собирался, но потом не поехал. Сказал, что передумал, потому что поездка была на три дня, только в Нью-Дели, а он хотел посмотреть страну, побывать на севере… В общем, остался: мол, если сейчас все деньги потрачу, то больше в Индию не попаду, а чего, мол, я в Нью-Дели не видел? Современный город…
     А к этой поездке он два года готовился. Специально познакомился с ребятами, которые изучали вирусные заболевания, распространенные на северо-востоке Индии, ближе к Непалу, они туда собирались в экспедицию от Института микробиологии, Олег с ними договорился… Нет, в микробиологии он ничего не понимал, но руки у него золотые, Олежек мог починить что угодно, они за два года убедились, даже переманивали, чтобы Олег из экспериментальной физики в их институт перешел, но он не хотел, в общем, его все-таки записали в экспедицию, и Олежек выторговал право… или возможность, как лучше?.. чтобы ему позволили вылететь дней на десять раньше… экспедиция была на полтора месяца… на десять дней, чтобы он отправился в ашрам Пери-бабы, а потом присоединился к экспедиции… Конечно, можно было от туристической фирмы, и не связываться с микробиологами. Но это другие деньги, понимаете? У нас… у Олежки столько не было, а биологам дорогу и проживание институт оплачивал.
     Что? Последний звонок… Олежек позвонил утром, то есть, это у меня было утро, семь тринадцать, время записано, вы же проверяли… а у него начало одиннадцатого, и он как раз собирался на собрание… нет, не молитва. Это «даршан» называется. Я вам слово в слово… «Доброе утро, Верочка. Как ты?» Я сказала, что все хорошо, только скучаю очень, но пусть он об этом не думает. Он улыбнулся… Господи, да знаю я, что он улыбнулся, не нужен мне для этого телефон, я и так чувствую, он улыбнулся и переложил трубку от правого уха к левому… знаю, и все. «У нас жарко сегодня, – сказал. – Градусов тридцать восемь, наверно». Я ему сказала, чтобы переодел рубашку, а то ходит все время в зеленой, а она наполовину синтетическая, в ней потеешь. Олежек сказал… Нет, он только подумал, что ладно, мол, переодену, а сказал, что вот гонг, слышишь, я не слышала, в общем, ему нужно было идти. И все. Последние слова… Господи, зачем вам? Какая вам разница? Хорошо. «Целую тебя, Верочка, очень тебя люблю». Нет, не подумал, а сказал вслух. А я… Я даже не понимала тогда, что это… Что больше никогда… Господи… За что? Какие ужасные люди…»
    
     * * *
     – С Верой Владимировной больше говорить не о чем, – сказал Катасонов, – Она и так много пережила.
     – Наверно, – то ли согласился, то ли возразил Немиров. – Но на кое-какие вопросы госпожа Акчурина еще не ответила. Надеюсь, завтра разговор пройдет более удачно, и я смогу улететь в Париж в пятницу, как и собирался.
     – Надеюсь, – со значением проговорил Катасонов. – Послушайте, Рене, не хотите ли посидеть в «Коробочке», вон, на углу, очень приятное место, пиво замечательное, русский чай…
     – Пожалуй, – согласился Немиров, и они медленно направились к перекрестку, стараясь не выходить на солнечную половину тротуара. С утра припекало, а сейчас, в полдень, стало душно, как в парилке – на город надвигалась гроза, хотя в небе пока не было ни облачка. Немиров, покосившись на спутника, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
     – А вы еще галстук собирались нацепить, – проворчал Катасонов.
     В «Коробочке» было прохладно и немноголюдно, быстрый официант принял немудреный заказ и удалился. Немиров с интересом разглядывал висевшие на обшитых дубовыми панелями стенах картины с изображением русских богатырей, побеждавших все, что ползало, бегало и летало.
     – Не будет ли с моей стороны невежливым, – сказал Катасонов, – если я спрошу…
     – Да-да, – рассеянно отозвался Немиров.
     – Ваш дедушка действительно был полковником у Деникина?
     – У Корнилова, – поправил Немиров. – Мама родилась уже в Париже, а в сорок пятом познакомилась с отцом, он был советским офицером, тоже полковником, удивительно, правда? Впрочем, вам все это наверняка известно.
     Катасонов не стал спорить. С досье следователя Интерпола Рене Немирова он ознакомился на прошлой неделе, когда получил приказ сопровождать парижского гостя, помогать ему проводить беседу с Акчуриной и, главное, не позволять интерполовцу задавать вопросы, которые могут оказаться провокационными. По фотографии судя, Немирову было лет тридцать пять, на самом же деле – сорок шесть, а Катасонов дал бы ему и все пятьдесят: фигура, конечно, мощная, человек за собой следит, но лицо старовато, одутловатые щеки, мешки под глазами…
     Немиров тоже изучал своего визави, пока ожидали мясо в горшочках, пиво и салаты домашние. В Интерполе он работал больше двадцати лет, но так получилось, что в Россию, на родину своих предков, прибыл впервые, даже туристом не приезжал, не тянуло, не было, наверно, в его крови каких-то веществ, магнитиков, которые притягивают человека в определенную точку земного шара. Отдыхали они с Жаннетт и детьми чаше всего в Дюрбан-Корбьере, а по работе ему приходилось просиживать штаны в Сен-Кло, занимаясь анализом дел, большая часть которых была рутиной, не очень порой интересной, но необходимой.
     – У вас хороший русский, – заметил Катасонов. – Дома, наверно, по-русски говорите?
     Немиров покачал головой.
     – Жаннетт – француженка, – сказал он. – Дома говорим по-французски. А по-русски – с матерью, она сейчас в доме престарелых. Я часто ее навещаю, и мы разговариваем. Для практики этого, конечно, мало, так что словарь мой сейчас далеко не тот, каким был лет двадцать назад, когда жив был отец…
     – Ну, если вы считаете свой словарь недостаточным…
     – Ах, Игорь… Можно я буду называть вас Игорем? В юности я, помню, говорил оборотами, каким позавидовал бы граф Толстой. А сейчас…
     Принесли еду, и оба замолчали, отдавая должное ароматному мясу, сладковатой, с привкусом мяты, подливе и салатам, незамысловатым (помидоры, огурчики, лук, редис, сметана), но необыкновенно вкусным, когда запиваешь все это светлым пенящимся пивом.
     – Хорошо, – сказал, наконец, Немиров, положив на опустевшую тарелку нож и вилку. –И теперь я готов, Игорь, ответить на ваш вопрос.
     – На какой? – сделал удивленное лицо Катасонов.
     – Зачем мне второй разговор с Акчуриной, – пояснил Немиров. – Зачем ее мучить, если к взрыву в ашраме ни она, ни ее муж никак причастны быть не могут?
     – Нет у меня такого вопроса, – пожал плечами Катасонов. – У меня приказ: оказывать содействие, я оказываю. Дело ведете вы, я и знаю-то о нем ненамного больше того, что сообщали в новостях и в Интернете.
     – В Интернете было столько глупостей, – пробормотал Немиров. – Я занимаюсь делом с самого начала, как только поступили первые данные с Интелсата.
     – Сколько людей погибло? Это хоть уже известно точно?
     – Официально – шестьсот сорок семь человек. В самом ашраме Пери-бабы было пятьсот девяносто два, включая гуру. К счастью… если можно использовать это слово в таком контексте… у них велась регистрация всех приезжавших, и информация хранилась не только в компьютере гостиницы, но и на сервере, иначе у нас не было бы и этих сведений. Вы же понимаете, в пределах примерно километра от центра взрыва…
     – Эпицентра, – механически поправил Катасонов.
     – От центра, – повторил Немиров. – Эпицентр – проекция точки взрыва на поверхность земли. А там взрыв произошел непосредственно на поверхности, это установлено. Не в воздухе, не под землей. Так что слово я применил правильно – в пределах километра от центра взрыва не осталось ни одного строения, никого живого… Это кошмар что… Я видел видеосъемку…
     – Я тоже – в Интернете.
     – В Интернет эти кадры не попали, – дернул головой Немиров. – Они слишком… шокирующие. Поверьте, я две недели не мог… нет, не спать, со сном как раз все в порядке, но на людей смотреть не мог… да и сейчас… все кажется, что… неважно.
     – Я представляю, – протянул Катасонов. – Но все равно, извините, не понимаю… собственно, не столько я, сколько мое начальство… интерес Интерпола к Акчуриной. Я не имею права вмешиваться в ход расследования, конечно, но… вы видели, в каком она состоянии, у нее муж так ужасно погиб…
     Немиров слушал внимательно, кивал, медленно пил холодное пиво, которое, впрочем, ему, похоже, не очень нравилось, он время от времени слегка морщился и рассматривал бокал на свет.
     – Игорь, – сказал он, наконец. – У вас там, как я понимаю, думают, мы что-то скрываем? Имеем конкретные претензии именно к Акчурину? Уверяю вас, это не так. Обычная в таких случаях рутина. Случился ужасный теракт. Мегатеракт. Сто килотонн –минимальная оценка. Сотни погибших. Очень много иностранцев. Одних американцев – сто сорок три человека. Дети тоже. Террорист, скорее всего, погиб и сам. Но не исключается вариант, что он успел покинуть ашрам, а бомба была с дистанционным управлением. Или с таймером. Индия обратилась в Интерпол – понятно, искать приходится по всей планете. И понятно, что наши сотрудники сейчас опрашивают всех, кто посетил ашрам и вернулся. Мы ограничили срок – месяц перед взрывом. Представляете, какая это работа?
     – Представляю, – кивнул Катасонов, – и, тем более, не могу понять интерес именно к Акчуриной.
     – Не более, чем ко всем прочим, кто может хоть что-то сообщить. Я не знаю, сколько всего человек включено в разработку. Наверняка не меньше десяти тысяч. Собственно, Игорь, – голос Немирова стал сухим и официальным, француз поставил бокал на стол и посмотрел Катасонову в глаза, – я так понимаю, что ваше руководство не хочет, чтобы я еще раз встретился с госпожой Акчуриной? Вы же не от своего имени говорите о нежелательности дальнейших расспросов, я правильно понимаю?
     – Правильно, – вздохнул Катасонов. – Правильно, но неверно. Никто не собирается вам препятствовать, и завтра я, конечно, буду вас сопровождать. Но… Неужели вы сами не видите, как этой женщине тяжело?
     Немиров помолчал, нанизал на вилку кусочек помидора, но есть не стал, держал перед собой, рассматривал, будто это был экзотический овощ, произраставший только на одной грядке, да и ту уничтожил взрыв, причину которого нужно было понять во что бы то ни стало.
     – Вижу, – сказал он, наконец. – Но мне кажется… Это лишь интуиция, Игорь, но, поверьте, за двадцать лет работы я привык не то чтобы доверять интуиции, но понимать, что она действительно существует, и к ее тихому шепоту нужно прислушиваться. И мне кажется, госпожа Акчурина что-то знает. Возможно… Нет, даже наверняка не о самом взрыве. Не исключено, Акчурин в разговорах с женой по телефону упоминал что-то… или кого-то. Может быть, он обратил внимание на что-то необычное, рассказал об этом Вере Владимировне, а она пропустила мимо ушей, ее иные вещи интересовали, и нужно очень терпеливо спрашивать, выводить ее на определенные воспоминания. Со стороны кажется, что я задаю лишние вопросы и мучаю человека, но может… только может быть, что в ее памяти есть информация, которая поможет в поиске террориста.
     – Наверно, вы правы, – покачал головой Катасонов. – Знаете, что я вам скажу, Рене… Кстати, почему вас назвали французским именем, а не русским? У вас ведь и мать, и отец – русские. Только потому, что живут во Франции?
     – Что вы! – улыбнулся Немиров. – Мама моя… как это сейчас говорят… фанатка Чайковского. У нее полное собрание записей, она покупает любой диск, если там среди прочего есть неизвестный ей романс или камерная сюита Чайковского… Меня назвали Рене в память о короле из «Иоланты». Помните? Но вы хотели задать другой вопрос, или интуиция меня подводит?
     – Другой, – согласился Катасонов. – И не вопрос, а предположение. У меня тоже есть интуиция, хотя, понятно, не такая, как у вас – опыт работы меньше, да… Неважно. Мне кажется, существует какая-то информация, о которой вы не говорите. Что-то не так с этим взрывом?
     – Почему вы так думаете? – Немиров прикрыл глаза, и Катасонову показалось, что его будто просвечивают невидимыми лучами.
     – Не знаю, – сказал Катасонов. – Вы ни разу не употребили слово «атомный» или «водородный». Вы раз тридцать… если точно – тридцать четыре раза… сказали: «взрыв» и «теракт в ашраме». Без определений. Случайно? Во всех документах и репортажах говорят об атомном взрыве, о пронесенном в ашрам ядерном фугасе, а вы… Не могу отделаться от мысли, что это не случайно.
     – Вы хорошо считаете, Игорь, – улыбнулся Немиров. – Тридцать четыре… Ну-ну. Собственно, информацию вы или ваше руководство можете получить… да что я говорю – наверняка получили у своих физиков. В Интерполе есть русские эксперты из Института Физических Проблем… фамилий не знаю, но вашему руководству они, скорее всего, известны. Это я к тому, что на самом деле у меня нет причин не говорить вам… Видите ли, Игорь, взрыв был очень странным. Очень.
     – В каком смысле? – Катасонова раздражала манера Немирова разговаривать, не открывая глаз. Может, он так лучше видел, но впечатление производил странное – будто говоришь со спящим, который вовсе тебя и не слушает, а смотрит третий или пятый сон, на реплики отвечая автоматически, как робот с заданной программой. Впечатление, конечно, было неверным, но избавиться от этого ощущения Катасонов не мог.
     – Вы разбираетесь в физике, Игорь?
     – Гм… В принципе.
     – Хорошо. Говорят, что произошел атомный взрыв, энергетическая мощность которого соответствует двумстам тысячам тонн тротила. Десять бомб, таких, как американский «Малыш», сброшенный на Хиросиму. Это все верно. То есть, верны числа. Но есть вещи, которые пока объяснить не могут. Физики не могут, в том числе ваши, русские эксперты.
     Немиров сделал паузу, открыл, наконец, свои зеленые глаза, бросил взгляд на еще не початую бутылку «Будвайзера», и рука Катасонова сама собой потянулась к бокалу. Немиров подал знак проходившему мимо официанту, тот быстрым движением откупорил бутылку и наполнил бокалы, ни капли не пролив и оставив высокую шапку пены.
     – Хорошо, – сказал Немиров, с удовольствием отпив сразу половину. – Да, так я… Вы помните, с чего все началось? Полтора месяца назад, двадцать третьего июня, в шесть часов тридцать две минуты мирового времени сразу четыре спутника – три американских и один российский – зафиксировали яркую вспышку в северо-восточной части Индии, в шестидесяти километрах севернее Тезпура, в предгорьях Аруначал-Прадеш, это часть Гималаев. Сначала… Впрочем, не имеет значения, какими были первоначальные версии – часа через два, когда эксперты в НАСА обработали телеметрию, вывод оказался, как они посчитали, единственно возможным и весьма удручающим: взорвалась атомная бомба мощностью примерно двести килотонн. Все это время из Дели пытались связаться по радио и телефонам с населенными пунктами в этом районе. Связь пропала. Над районом вспышки пролетел израильский спутник «Офек-8», сделал сотню фотографий с разрешением около десяти метров – лучше не получилось из-за висевшего над районом облака пыли. Фотографии передали в НАСА, оттуда – всем заинтересованным лицам, в первую очередь, конечно, индийским экспертам. Совершенно отчетливо была видна почерневшая земля и будто выжженный круг диаметром около двухсот метров. Индия отправила в район катастрофы два истребителя, пилоты получили приказ пролететь вдоль края круга, не приближаясь к центру – ожидалось, что там высокая радиация. Радиацию действительно обнаружили, но гораздо меньше, чем ожидалось. Сделав замеры, пилоты благополучно вернулись на базу.
     – Да-да, – нетерпеливо сказал Катасонов. Все, о чем говорил Немиров, ему было хорошо известно. – Я это знаю.
     – Знаете, – кивнул Немиров. – Это все знают. В центре взрыва, как вы знаете, – Немиров интонацией подчеркнул последнее слово, – был расположен ашрам известного индийского гуру Пери-бабы. Святой человек. Целитель. Учитель. На свои деньги построил деревню, отель для паломников, храм, где каждый день производил магические действия – лечил прикосновениями, например, или предметы материализовывал. Этот трюк пользовался особой популярностью, особенно у местного населения.
     – Трюк? – придрался к слову Катасонов. – Доказано, что Пери-баба мошенничал?
     – Нет, – усмехнулся Немиров. – Чтобы доказать, нужно поймать гуру за руку, но кто бы это смог сделать? В ашрам допускали далеко не каждого. Двух паломников из трех охрана «тормозила» еще на въезде. Без объяснений: «поворачивайте обратно, господин или госпожа». Почему? Фейс-контроль у них там был или что… А те, кого допускали, – люди, чаще всего, восторженные, готовые верить своему гуру и уж точно не собиравшиеся ловить его на каком-то фокусе.
     – Насколько мне известно, – заметил Катасонов, – было не совсем так, как вы говорите. Контроль, конечно, но заявки принимались заранее, чуть ли не за год, и потенциальному паломнику сообщали по электронной почте о решении – принят он или нет.
     – Верно, – согласился Немиров. – Для зарубежных гостей действовала такая система. Для индийцев – фейс-контроль и от ворот поворот, если гость охранникам не нравился. В любом случае, вы же понимаете: не было ни малейшей возможности провезти на территорию ашрама атомный боезаряд. Двести килотонн! Такую бомбочку даже при самых современных технологиях в чемодан не спрячешь, она и в багажник машины не поместится, а грузовые автомобили на территорию ашрама не допускали вообще – разгружали в гаражах за пределами поселка, и все нужное доставляли затем на электрокарах. На всех воротах имелись датчики радиоактивности, а багаж проходил через рентгеновскую установку.
     – Да, я знаю, – опять не удержался от замечания Катасонов. – Я слышал, что бомбу могли сбросить с воздуха.
     – Чепуха! – отмахнулся Немиров. – Это для публики, надо же было успокоить общественность, особенно в Индии, где взрыв сразу навесили на исламских фундаменталистов, для которых Пери-баба якобы был, как кость в горле. Послушайте, Игорь, гуру, конечно, попирал ислам, но в Индии таких учителей тысячи! Есть, право слово, объекты, где устроить теракт куда как проще, а резонанс тот же, если не больше. С воздуха! Господи, о чем вы? Были с точностью до секунды проверены и просчитаны все полеты в радиусе ста миль. Единственный самолет, пролетевший даже не над самим ашрамом, а в тринадцати милях южнее, – старенький «Дуглас» местной авиалинии, совершавший рейс из Шиллонга в Итанагар.
     – Ну, и вывод? – заинтересованно спросил Катасонов. – Бомбу в ашрам пронести было невозможно, так? Не говоря о том, что ни у кого, кроме России и Штатов, бомб такой мощности просто нет, это я от себя добавляю.
     – Нет, – согласился Немиров.
     – Вывод, вывод? То, что говорят в новостях, можете не повторять.
     – Ах… Всем сказали, что террористы, видимо, очень долго проносили на территорию элементы бомбы и там ее собирали… Чепуха, да. Но именно чепухе, как вы сами знаете, общественное мнение верит легче всего. Это не мог быть ядерный взрыв. Не было там никакой атомной бомбы.
     – Что значит – не было? – удивился Катасонов. – А что взорвалось?
     – Не надо так нервничать, Игорь, вы мне на рубашку пивом капнули… Ничего. Работали, понятно, несколько экспертных групп. Индийцы уже на третий день запросили помощь у Штатов, России и Израиля. Интерпол подключился на четвертые сутки. Армейские подразделения были там к вечеру первого же дня – через восемь часов после взрыва. Первое, на что обратили внимание, – очень низкая наведенная радиация. При ядерном взрыве основные разрушения производит ударная волна, лучевой удар вызывает пожары, но только вблизи от эпицентра способен, скажем, обратить человека в тень, как это было в Хиросиме. А в ашраме все оказалось не так. У индийских специалистов сложилось мнение, что почти вся энергия взрыва выделилась в виде электромагнитного излучения.
     – Чистая бомба?
     – Перестаньте, Игорь! Нет чистых бомб. Ударная волна слабая. Радиация почти отсутствует. Недели две понадобилось физикам, чтобы просчитать спектр излучения. Это не секретные сведения, уверяю вас, но в новостях о них не говорили, поскольку статьи с результатами еще не готовы к публикации. Физики очень ревностно относятся к своей репутации, хотят все обсудить до последней буквы, а потом… Но, в принципе… Перед отлетом в Москву я говорил с одним из экспертов, он работает в ЦЕРНе, специалист экстра-класса. По его словам, почти вся энергия взрыва выделилась в виде гамма-излучения. В спектре яркие полосы, нижняя граница на энергии полмиллиона электронвольт. Ниже – плавный, но быстрый спад. Пока привели к одной системе данные с разных спутников, пока сопоставили… В общем, сейчас почти на сто процентов физики уверены, что это был аннигиляционный взрыв.
     – То есть?
     – Аннигиляция. Антивещество вошло в соприкосновение с веществом.
     – Ну, знаете… – рассердился Катасонов. – Какое антивещество? Где? Сколько вообще атомов антиматерии физики могут получить на ускорителях? Сотню? И что, кто-то сложил это антивещество в бутылочку, привез в ашрам…
     – Конечно, нет! Вы что, смеетесь? Для того, чтобы удержать сто атомов антиводорода, о которых вы говорите, в ЦЕРНе в свое время построили ловушку, которая занимала объем трехэтажного здания!
     – Тогда что вы тут мне рассказываете…
     – В ашраме Пери-бабы произошел процесс аннигиляции, – твердо повторил Немиров. – При взаимодействии атомов с антиатомами сначала рождаются нейтральные пи-мезоны, их гораздо больше, чем фотонов, но очень быстро пи-мезоны поглощаются и все равно превращаются в гамма-излучение… Вообще-то, этот процесс даже и не посчитан точно, потому что экспериментальных данных очень мало. Короче: для того, чтобы случилось то, что произошло в ашраме, необходимо аннигилировать от пятидесяти до ста граммов антивещества. Столько на Земле нет и никогда не было.
     – Если вы скажете, что это взорвался корабль пришельцев…
     – Какие, к черту, пришельцы!
     – А откуда тогда?..
     – О том и речь, – Немиров допил пиво и достал кошелек из висевшей на спинке стула сумки. – Я заплачу, Игорь, и не спорьте.
     – Я не спорю, – пробормотал Катасонов.
     – По-моему, – сказал Немиров, когда, расплатившись, они вышли на улицу, – с нас… как это правильно сказать? Содрали, да? С нас содрали рублей на двести больше, чем следовало.
     – А сколько следовало содрать? – улыбнулся Катасонов.
     – Восемьсот сорок. Если я правильно читал меню.
     – Давайте вернемся, и я…
     – Ради Бога, Игорь! – Немиров ухватил Катасонова за локоть. – Ну что вы, право… Это ваша машина?
     – Да. Вы в отель или хотите по Москве погулять?
     – В отель. Может, вечером еще выйду. Не знаю.
     – Не понимаю я вас, Рене, – пожаловался Катасонов, вырулив в крайний правый ряд. – Первый раз в России, а из отеля ни ногой. Сами русский, неужели вам не интересно…
     – Интересно, Игорь. Но… как бы вам объяснить… У меня географическая фобия.
     – Какая?
     – Нет такой болезни, это я так, пытаюсь… Понимаете, меня совершенно не интересуют города, здания, площади, улицы, люди, толпой бегущие по делам, машины, стоящие в пробках…
     – А еще музеи, театры, – подхватил Катасонов, подумав мимолетно, что в последний раз был в театре, когда учился на третьем курсе, что же смотрел… да, «Восемь женщин» в Малом, а в Третьяковку заглядывал с Настенькой, когда ухаживал за ней и хотел выглядеть большим знатоком классики, не помогло…
     – Да-да, музеи и театры, как же. Не люблю театр и совсем не понимаю Шекспира, когда он говорит, что весь мир – театр. Глупости. Мир естествен, театр нарочит. Люди не играют сами себя, иначе нормальные отношения были бы невозможны. Любовь, дружба… А музеи в век Интернета – вообще анахронизм. Игорь, я прекрасно знаю, что и в каком порядке расположено в любом зале Пушкинского музея. А если чего-то не запомнил, то всегда могу зайти на сайт и найти то, что нужно. Вы скажете: это не настоящее? Я не так увлекаюсь живописью, чтобы непременно смотреть на подлинного Шишкина, а не на качественную фотографию. И если совсем честно, Игорь: ненавижу толпу. Не люблю, когда меня ведут и показывают. И… Послушайте, что-то я разбрюзжался. Мы приехали?
     Машина остановилась перед входом в «Националь».
     – Спасибо, – сказал Немиров. – Приму душ и почитаю. Завтра…
     – Мы договорились с Акчуриной на одиннадцать.
     – Я спущусь в десять тридцать. Нормально?
     – Годится.
     Немиров захлопнул за собой дверцу, но она сразу открылась опять – Катасонов выглянул и спросил:
     – Вы не ответили, Рене. Я о взрыве. Хорошо, не пришельцы. И не террористы. Кто тогда? И как?
     Немиров заслонил глаза от яркого августовского солнца, и Катасонову почудилось, что следователь Интерпола сам стал похож на инопланетянина.
     – Не знаю, – сказал Немиров. – Честно. И никто не знает.
    
     * * *
     «…Это на четвертый день случилось. Конечно, мы каждый день с Олежкой разговаривали – утром он звонил, вытаскивал меня из сна, я вообще-то сова, а Олежек жаворонок. Мне в редакцию к одиннадцати, а там, у Олежка, уже время обеда. О чем говорили? Ну, Господи… Я не знаю. «Как ты себя чувствуешь?» Что? Нет, с чего вы взяли, я не болела, это потом… Он просто интересовался. Я говорила: «Все нормально» и спрашивала, как он там, что узнал нового… Хорошо, об этом подробнее… Хотя, что… Это же ашрам, там все строго… Утро начинается с медитации, потом прогулка, беседы с Пери-бабой… нет, что вы, конечно, все вместе… это скорее проповедь, даршан. Пери-баба рассказывал о… в первый день, скажем, о том, что человек должен идти по жизни, как гусеница по лезвию, и при этом ощущать полную свободу – типа не то что тебе вот так трудно, ты жертвуешь и понимаешь, что можешь в любой момент упасть… нет, ты чувствуешь, что это естественно, ты даже не напрягаешься… Но чтобы достичь такого состояния… Что? Да-да… Люди. О людях Олежка тоже рассказывал. Он жил в комнате с одним американцем. Очень странный человек… был. Господи, что же это, я не могу… Спасибо, я сейчас выпью… Что я говорила? Американец. Дедушка такой, ему было под восемьдесят, и он всю жизнь вкалывал на стройке, говорил, что строил даже знаменитый мост «Золотые ворота», Олежек сказал, что старик, видимо, или уже все забыл в жизни, или любит приврать, потому что мост этот… Да, извините. В общем, он, когда на пенсию вышел, решил, что пришла пора подумать о душе, и почему-то увлекся именно индуистской философией… Хорошо, о старичке не надо. Еще? Да, Олежек рассказывал: по утрам он сталкивался в коридоре со странной парой. Европейцы, скорее всего, испанцы. То есть, Олежка думал, что испанцы, потому что они по-испански говорили… а, может, по-португальски… Молодая пара, мужчина все время улыбался, к каждому подходил и что-то быстро-быстро начинал говорить на своем языке, а женщина его звала, не по имени, а как-то… наверно, прозвище… Олежка говорил, что никак не мог понять… какой-то набор звуков. У них был ребенок, маленький, полгода, наверно, он спал у женщины в рюкзачке на груди, Олежка говорит, что спросил, кто это – мальчик или девочка, она ответила, но он не понял, по-английски они совсем не говорили. Что? А это неважно, Пери-баба ведь тоже не по-английски свои даршаны вел, а на каком-то из индийских языков. Урду, кажется. Олежек мне говорил, но я… В зале переводили, каждый мог взять наушник типа «блютуз» и настроить на свой язык. Нет, русского не было, английский, французский... какие-то еще индийские, там ведь много… Русские вообще редко появлялись в ашраме, Олежек ни одного нашего не видел… Испанец? Олежек не спрашивал, он не знал испанского… или португальского, но ему почему-то показалось, что этот мужчина какой-то аристократ. Руки, Олежек говорил, у него такие белые и нежные, пальцы в кольцах, и женщина тоже одета очень богато, на шее жемчужное ожерелье… хотя, знаете, я думаю, подделка, ну, я по рассказам Олега… По-моему, никакие это не аристократы были, есть такие люди, которые хотят выглядеть… Не знаю, просто мне так кажется. Олежек мне ее платье описал, я просила… Только мужчина мог подумать, что это шикарно. Простенькое, но с претензией… Нет, они все время ходили с ребенком… не знаю, может, что-то и носили с собой еще, Олежка не говорил, но, думаю – нет. Что? Олежек очень любит технику, любую, особенно если что-то новое, и если бы тот мужчина что-то с собой… Олежек точно мне рассказал бы. Про одного индуса он ведь сказал, что… Подробнее? Хорошо. Там большинство было индийцев… Один такой высокий, в национальной одежде, Олежек затруднялся определить его возраст – лицо вроде старое, лет на семьдесят, а выправка военная. Если смотреть со спины, то больше сорока не дашь… Да, очень темный, Олежек даже подумал сначала, что это негр. И у него был… нет, не прибор… Олежек как-то назвал, я мимо ушей пропустила… В общем, он все время то на эту штуку смотрел, то в небо, будто проверял что-то. То ли в небе должно было что-то отразиться, то ли, наоборот, в этой штуке должно было показаться… не знаю, запуталась, я тогда не переспросила, мне это совсем было не интересно… Может, и наладонник, хотя нет, Олежек как-то иначе назвал… Нет, небольшая такая, он же ее в руке держал. Во время даршана? Не знаю. Всех просили выключать мобильные телефоны, это да. Чтобы не мешали, как на концертах или в опере. А больше ничего такого вроде не было, чтобы запрещали. Олежек? Конечно, у него был мобильный, а как же мы говорили с ним, странно вы спрашиваете… Еще… Знаете, больше я ничего не… Ни о ком Олежек не рассказывал. Хотя… Он говорил, что была там группа из Канады, но они какие-то, по его словам, как же он выразился… да, серо-бесцветные, держались вместе, ни с кем в разговоры не вступали, и еще… Олежек говорил, они много жертвовали на ашрам… у входа в храм стояла такая штука… понятия не имею, как она выглядела, Олежек не описывал, я не спросила… Что-то, куда можно было положить деньги или чеки. И канадцы что-то туда опускали – и когда входили в храм, и когда выходили, каждый проходил мимо и опускал, и что-то еще говорил при этом, Олежек не слышал, ему было интересно, но никак не получалось оказаться рядом… Нет, вечерами он не гулял, он не любит гулять один, да и вдвоем тоже не очень, мне его иногда приходилось чуть ли не силой из дома вытаскивать. Знаете, за день так намотаешься, хочется выйти и просто посидеть на скамеечке, чтобы небо над головой и тишина… А Олежек по вечерам в Интернете. Или книгу читал с экрана. Нет, он как раз предпочитал с экрана читать, я, знаете, тоже люблю бумагу, чтобы в кресле под торшером, страницы переворачивать, а он… Ноутбук он с собой взял, конечно. Нет, другого компьютера у него не было, то есть, был когда-то, еще до нашего знакомства, а когда мы… нет, у него уже этот ноут был. У него свой, у меня свой, только у Олежка, конечно, более навороченный… Так что не думаю, чтобы он там по вечерам гулял… на третий вечер, правда, ему устроили аудиенцию у гуру, это немногим позволяли и ненадолго – минут десять. Олежек сказал, что интересно поговорили, обещал пересказать, когда вернется… Когда вернется… Господи… Нет, не нужно, я уже… О чем я говорила? Да и времени у него не было гулять, Олежек говорил, что делает какую-то работу, надо, мол, что-то посчитать, и вообще… Господи, он всего три вечера там… Восемнадцатого днем прилетел в Калькутту, сутки на поезде, это вообще был какой-то кошмар, Олежек говорил: вернусь, расскажу, но такого я, говорит, в жизни не видел, сколько на поездах ездил… Господи… Вернусь, говорит… Да, простите, я… В общем, к вечеру девятнадцатого он приехал в ашрам, пока устроился… А двадцать третьго все это… Господи, за что? Почему?..»
    
     * * *
     – Все равно не понимаю, зачем вы эту женщину мучаете? – сердито сказал Катасонов. Они сидели в лобби «Националя» и ждали, когда им принесут кофе. Немиров заказал себе еще и коньяк, но Катасонов коньяк не пил, от коньяка у него начинала болеть голова, он предпочитал водку, но не здесь и не под кофе, хотя после второй беседы с Акчуриной хотелось напиться, чтобы забыть мучительный ее взгляд, подергивавшиеся углы рта, пальцы, теребившие воротник блузки, голос… Катасонов, бывало, присутствовал на допросах, когда требовалось его мнение, как эксперта, но то было совсем иное, то было понятное и необходимое, никогда он не ощущал такого тягостного, такого непереносимого… Не нужно было разрешать французу разговаривать с Акчуриной, толку нуль, а рану ей расковыряли… Но решало начальство, а он что? Сказали – сопровождать, он сопровождает.
     – Видите ли, Игорь, – медленно произнес Немиров после долгой паузы, – у нас нет иной возможности разобраться, кроме как исследовать физические условия на месте взрыва и попытаться выяснить личность террориста, допрашивая людей, которые…
     – О чем вы! – с досадой воскликнул Катасонов. – Вы сами утверждали, что никакой террорист не мог…
     – Не мог, – кивнул Немиров. – А еще вы упоминали инопланетян. Они тоже не могли. Тем не менее, как-то бомба оказалась в ашраме и была взорвана во время даршана.
     – Вы говорили, что и бомбы быть не могло!
     – Тем не менее… Послушайте, Игорь, вы можете предложить иной метод расследования? Есть у вас идеи? Я готов выслушать и доложить – слово в слово.
     – Нет, – отвернулся Катасонов. – Нет у меня идей.
     – И у меня нет, – наклонил голову Немиров. – Не наше это с вами дело, верно? Мне нужно обнаружить… нет, правильнее сказать: «взять у этой женщины»…
     – Вытянуть, – подсказал Катасонов.
     – Э… Наверно, да. Вытянуть побольше информации. Любой. Она общалась со своим мужем, и что-то он ей рассказывал. Я хочу знать об этом все.
     – А может… – протянул Катасонов, – это был какой-то естественный процесс? Скажем, упал метеор из антивещества…
     – Метеорит, – механически поправил Немиров.
     – Что? Ладно, метеорит.
     – Хорошая идея, – одобрительно сказал Немиров.
     – Смеетесь?
     – Нет, что вы. Просто… Об этом наши эксперты подумали в первую очередь. Не получается.
     – Почему? – собственная идея Катасонову очень понравилась, она выглядела естественной и все объясняла, даже то обстоятельство, что на памяти человечества ничего подобного не происходило, так ведь и метеориты из антиматерии очень-очень нечасто на Землю падают. Может – вообще впервые.
     – Есть в этой гипотезе неувязки, – с сожалением сказал Немиров. – Метеор из антиматерии должен был сначала попасть в атмосферу. Пока летел к земле, он должен был оставить аннигиляционный след длиной в несколько десятков или даже сотен миль – смотря под каким углом падал. Ничего подобного не наблюдали.
     – А как это могли обнаружить? – Катасонов не хотел расставаться со своей замечательной идеей. – Это ж всего несколько секунд до взрыва!
     – Тем не менее… Нашли какие-то данные… кстати, я слышал, что с российского спутника. В общем, не могу сказать как да что, но уже через неделю после взрыва идею метеорита из антивещества перестали обсуждать, как нереальную. Выйдет полный материал, там все будет описано.
     – Жаль, – пробормотал Катасонов. – А если… э… черная дыра?
     – Спасибо, – сказал Немиров официанту, поставившему на столик две чашечки дымящегося кофе, рюмку коньяка, дольки лимона на блюдечке и два круассана. Француз рюмку сразу же поднял, посмотрел на свет, пригубил, улыбнулся чему-то своему и повернулся к визави:
     – Право, Игорь, при чем здесь черная дыра?
     – Да я так, – вяло отмахнулся Катасонов и положил в свою чашку ломтик лимона. Немиров поморщился: лимон, мол, и черный кофе – две вещи несовместные, но если у вас такой, извините, вкус…
    
     * * *
     «…Нет, знаете, мы редко бывали в гостях. Олежек такой нелюдимый. Да и я… впрочем, я как раз любила встречаться, веселиться… раньше. Нет, Олежек ни при чем. Это я, когда начала работать в портале, знаете, за день столько разных людей повидаешь, столько всяких историй наслушаешься, столько… неадекватного, что к вечеру только и хочешь, чтобы была тишина, никакого телевизора и вообще никого… кроме Олежка… я забиралась с ногами на диван, брала книгу, а он ставил свой ноут на маленький столик, садился рядом и смотрел в компьютере что-то свое, мы, в общем, почти не разговаривали по вечерам, но, знаете, было такое ощущение… как это сказать… того, что мы вместе, он, я, книга, компьютер, диван со столиком… и больше ничего во всей Вселенной. Иногда, конечно, бывали в гостях, и к нам приходили, не без того, но это были как бы события, не просто так. О чем говорили? О чем обычно… Нет, не о спорте, Олежек не то чтобы не любит спорт, но просто… Помните, Россия вышла в полуфинал по футболу? В Европе, да. На улице всю ночь было шумно, кто-то бегал, кричали, петарды пускали, в общем, радость. Я вышла на балкон посмотреть, порадоваться вместе со всеми, это ведь действительно было нечто, я чувствовала... Не знаю, как объяснить. Олежек вышел тоже, постоял минуту, вздохнул, сказал: «Я бы поспал… Ты как?» А мне не хотелось, я осталась. Не знаю, зачем я вам это рассказываю… Да, о гостях, верно. О спорте почти не говорили. О политике… О политике – да, но мне это было не интересно, так что я, извините, ничего и не вспомню. Когда мужчины начинали о политике, я обычно шла на кухню – чай приготовить или тосты. А если в гостях, то с женщинами… Но это вам не нужно, да? Наши женские… Так о чем еще… О работе, да, конечно. Мужчины любят говорить о работе. Обычно Олежек начинал выяснять что-то с Самвелом… Самвел Саркисян, тот самый, теоретик. Дружили? Нет, не скажу. Дружба – это… Знаете, я вот сейчас подумала… У Олежка не было друзей. Как-то так получилось. В школе, он мне рассказывал, был друг, Саша его звали, не разлей вода, и после школы они тоже какое-то время общались. Олежек пошел в Бауманку, а Саша в университет, на геологию. И… он утонул, поехал летом в экспедицию, куда-то в Сибирь, там они по реке сплавлялись, и что-то случилось… С тех пор у Олежка настоящих друзей не было. Коллеги – да. О работе говорили. Но тут… Я ничего в этом не понимаю. Отдельные слова запоминала, конечно, но смысл… Для меня это были просто звуки, музыка разговора, когда по интонациям понимаешь настроение, а слова как ноты – одни создают мелодию, и когда повторяются, то понимаешь, какой в разговоре лейтмотив, а иные слова немелодичны, как, знаете, что-то из Шенберга… Что? Ну, не знаю, у нас, значит, разные вкусы… и уши разные. Если говорить о мелодии, то мне, например, нравилось, когда Олежек произносил: «прецизионный»… Изящное слово, да? А вот «фемтосекунда» – монстр, верно? Ни мелодии, ни ритма, я это слово очень не любила. Я как-то в физический словарь заглянула, фемто – это ведь одна миллионная от одной миллиардной доли секунды, что-то совсем уж… Олежек конструировал приборы… для физиков, конечно, измерительная техника, вот-вот, но такие маленькие кусочки времени… не думаю, а впрочем, если вам это интересно, спросите у его коллег, с кем Олежек работал, вам скажут точнее… Еще? Да, вот было интересное такое словосочетание: «распутывание квазиветвлений». Почему-то у меня в этот момент возникала в голове музыка Пуччини. Не из «Тоски», а из «Девушки с Запада». Или «Плащ», да, скорее «Плащ», – когда там, знаете, она распахивает плащ и видит своего мертвого любовника… Господи, она так плачет… и музыка… Олежек… Я… Извините»…
    
     * * *
     «Да. Продолжим. Ничего, уже в порядке… Спасибо. Что вы спросили? Нет, друзей у Олежка не было, с Самвелом это скорее не дружба, а… я не знаю, общее хобби. Что вы, какие марки? Олежек марки собирал в школе, а потом монеты пару лет, и бросил… Не продал, что там было продавать, обычные марки и монеты, самая старая была советская сорок седьмого года. Олежек странно о ней говорил: вытянул, мол, из обращения, а не купил у нумизматов. Нет, не знаю, что он хотел сказать, а хобби у них с Самвелом было… научное, что ли. Самвел? Да, тот самый, вы ведь уже спрашивали. Физик. Говорят, что ему Нобелевка светит за работы по каким-то струнам… или даже суперструнам, я себе это плохо представляю, но Самвел объяснял, что это совсем не такие струны, как на скрипке, скажем, или гитаре. И Нобелевку, он говорил, ему если и дадут, то лет через сорок, когда теория будет совсем уже другой, но о тех, кто был среди первых, наконец, вспомнят. Нобелевку, знаете, всегда дают за старые работы, о которых начали забывать, что они, эти работы, были пионерскими… Хобби, да, вы правы, я про хобби. Какая-то физическая теория. Смешно, да? Хобби – это, знаете, что-то простое, для души, для отдыха, но Олежек всегда… он не умел отдыхать, то есть, считал отдыхом то, что я бы для себя ни разу не выбрала, потому что такая работа еще тяжелее, чем та, за которую деньги получаешь. Знаете, Олежек одно время увлекался ремонтом часов… нет, обычные часы его не интересовали… кварцевые там, маятниковые… нет. Он приносил какие-то штуки, которые на часы совсем не были похожи, там и циферблата не было, ничего, чтобы можно было посмотреть и сказать время. Я не знаю… он их называл… там слово «прецизионные» тоже было, да. Атомные? Нет. Я вспомнила – атомные часы такие большие, что домой не принесешь, Олежка рассказывал… Непонятно, почему тогда их атомными называют… Ладно. Какие-то свои часы он и в Индию с собой взял. А с Самвелом познакомился, знаете, на дне рождения у Милы Сорокиной, они учились на одном курсе в Бауманке, а Самвел тогда ухаживал за ее подругой, Евмея ее звали, представляете? Ева, в общем. Так они и не поженились, не сладилось что-то, Самвел приходил мрачный, у него была депрессия, и мы с Олежкой его развлекали, как могли… Да, я понимаю, это совсем не важно. То есть, вам неважно, знаете… Ладно. Вот Самвел Олежка и настропалил на это хобби – сам-то он давно этим занимался… Тоже странно, знаете. Физик-теоретик, на работе сплошные формулы, а хобби, вместо того, чтобы под парусом пойти или в футбол сыграть, вместо этого он опять формулы писал, только другие, ну, скажите, какая разница? Если вместо одних формул другие – это что, перемена занятий? Я понимаю… то есть, как раз не понимаю, никогда не понимала, ну ладно, для Олежка это действительно было другое… днем он работал руками, собирал и ремонтировал очень тонкую аппаратуру, а по вечерам формулы… разнообразие, а что это для Самвела? Многомировая теория – вот как это называется. Тоже что-то из квантовой физики. Я столько раз слышала, когда они говорили, что, кажется, наизусть запомнила, и даже ночью могу, если разбудить… Типа: уравнение Шредингера… есть такое, да? Вот, и у него всегда много решений. В физике, знаете, по-моему, вообще не бывает, чтобы у чего-то было только одно решение. А уравнение Шредингера определяет, как среди элементарных частиц что происходит. И если решений много, то происходить могут разные вещи, и это странно, потому что тогда… ну, скажем, если камень может покатиться по склону, а может, остаться на месте или вообще развалиться, то происходит что-то одно, верно? А должно происходить все – и то, и другое, и третье, потому что все решения уравнения… как это… равноправны. Почему камень катится? Или почему лежит? Вот многомировая теория и говорит, что, мол, все это происходит на самом деле, но в разных мирах. В разных вселенных. Или еще: если вы хотите купить машину и думаете, какую лучше, у всех достоинства и недостатки… «Рено» или лучше «субару», а может, «форд»… выбираете что-то одно, да? А на самом деле вы покупаете все эти машины, то есть, не вместе, конечно, а каждую – в своем мире. Когда вы принимаете решение, мироздание, знаете, разветвляется, и в одной ветви вы покупаете «субару», в другой «форд»… Ой, ну что я вам, вы должны это знать, конечно… Да, это и было хобби. Как они спорили! Я уходила на кухню, потому что они орали так, знаете, что на улице было слышно. «Запутывание-распутывание, зарядовая симметрия, склейки»… Самвел вообще человек горячий… Что вы говорите? Ашрам? Индуизм? Нет, что вы, это не хобби, это всегда… не знаю, как лучше объяснить… Скажем, у человека с детства мечта – полететь в космос, да? Понимаешь, что не полетишь, но хочется до одури, читаешь все о космосе, о межпланетных станциях, это не хобби, это выше, это… ну, мечта, и все. А хобби – это когда обсуждаешь с Самвелом разные формулы. Хобби – когда можно пощупать, сделать, показать, это реальное, всегдашнее. Есть работа, есть хобби, и есть мечта, знаете… Ну да, с детства. Олежек одно время Рерихов читал, мне тоже пытался, но… не мое это, я пролистала как-то «Агни-йогу» – длинно, по-моему, и скучно. Правда, Олежек тоже потом Рерихов забросил. Мечта у него всегда была – поехать в Индию, увидеть своими глазами монастыри, монахов, ему хотелось пожить их жизнью, потому что, знаете, если не пожить жизнью монаха, не посидеть самому в полной темноте, не есть в день миску риса… Я ему говорила: бытие определяет сознание, и он соглашался: иногда, мол, и опальные классики бывают правы. Да, так если не ощутить то, что ощущает монах, то и понимания никакого в их философии не возникнет, и такого единения с миром… Он хотел, знаете, ощутить единение с миром и понять, как на самом деле все устроено. Что вы сказали? Да, можно и так, мне это в голову не приходило, но, наверно, вы правы. Это просто разные подходы к одному и тому же. Монах познает истину мироустройства в самоотречении и через собственное «я». А научный работник – через формулы, где «я» нет никакого. Может, они оба в результате окажутся в одной точке?
     Если так посмотреть, то вы правы, наверно. Олежек хотел попасть в ашрам и все увидеть своими глазами. Он хотел понять, как устроен мир. И его с Самвелом разборки – тоже от этого. А работа? Приборы? Наверно, и в этом есть что-то… Триединство, да, вот вы сказали, и я поняла, что это так, и это помогает понять характер Олежка… Помогает… А теперь уже не… Господи… Нет, не нужно, я… Извините»…
    
     * * *
     – Может, закончим на сегодня? Не могу видеть женские слезы.
     – Извините, Игорь, это мое расследование, верно? И я почти дошел до финала. Вы еще не поняли?
     – Что я должен был понять? Не Акчурин же взорвал бомбу в этом чертовом ашраме!
     – Спокойно, Игорь. Если вы такой чувствительный, – позвоните своему начальству и, если вам прикажут, запретите мне говорить с этой женщиной. У вас такого указания сейчас нет?
     – Нет, но…
     – Замечательно. Тогда не мешайте.
    
     * * *
     «О да, Олежек долго готовился к поездке. Как-то принес видеокассету, один его знакомый ездил… нет, даже не знакомый, они потом познакомились, а тогда это был просто… кто-то ездил, и Олежку удалось достать запись, мы вместе смотрели, очень интересно. Я никогда не видела такой Индии. В фильмах все иначе, а тут… грязные улицы, коровы, которые ходят, где хотят, будто коты, и такие же драные, знаете, и еще дороги, они тогда на машине проехали почти через всю Индию и снимали на видео, а в ашраме Пери-бабы все очень красиво и организованно, двухэтажные белые домики для паломников, и довольно дешево, есть можно в общей столовой, а можно заказать в номер, веселенькие такие дорожки, кусты кругом, а больших деревьев нет, Олежек сказал, что это новый ашрам, построили его чуть ли не в пустыне, в предгорьях Гималаев, деревья еще не успели вырасти… Что? Нет, это я рассказываю про пленку, которую мы смотрели, Пери-баба на меня тогда произвел странное впечатление. Знаете, будто такой восточный факир, и весь даршан напоминал цирк… не совсем цирк, но что-то такое было в том, как люди толпились у помоста, строились в ряды, музыка играет, такая, знаете, заунывная, а потом наверху появляется он, весь в оранжевом, длинный огромный хитон и рукава, куда можно спрятать поезд. Все падают на колени, а гуру ходит, что-то распевно говорит, и на лицах, знаете, такая благость, можно действительно поверить, что слепые там прозревают, а безногие начинают бегать. Потом самый интересный момент: гуру начинает материализацию – помните «Формулу любви» Захарова? Вы-то, конечно, помните, а вы во Франции могли не… Видели, да? Нет, совсем не похоже, просто слово то же самое – «материализация». По-моему, просто фокус – гуру прячет маленькие золотые вещицы в рукавах и делает движение рукой, будто достает что-то из воздуха, очень похоже на Арутюна Акопяна, помните такого фокусника, его часто по телевизору показывали, раз – и в ладони золотая статуэтка, очень небольшая, издалека вообще плохо видно, обычно это статуэтки животных, размером один-два сантиметра, не больше. Я говорила: конечно, он в рукаве прячет, а народ верит – если уж человек приехал в ашрам, то готов поверить во что угодно, их там «преданными» называют, а когда стоишь в толпе, и все такие возбужденные, радостные… Преданные, да. Эффект толпы. Любой фокус покажется волшебством… Что? Нет, это я о себе, Олежек как раз все наоборот говорил. Верил? Знаете, он не мог верить – он ведь ученый… То есть, научный работник, Олежек терпеть не мог, когда я говорила «ученый». «Английские ученые открыли…» Он так сердился! Что, мол, это значит – английские ученые? Во-первых, не ученые, а научные работники, и у всех своя специальность – физики, химики, астрономы… А во-вторых, вообще нельзя так писать, нужно называть имена, университеты. Что значит – английские? Они же где-то работают… Нет, это я просто… Олежек во всем любил точность и ни во что не верил, он всегда говорил: «Наука – не вопрос веры, это тебе не религия, в науке или ты знаешь что-то или не знаешь». Он считал, что Пери-баба что-то умел на самом деле, чего не умел, может быть, кроме него никто. Научная загадка, да. Он потому и мечтал поехать в ашрам… Нет, совсем не для того, чтобы разоблачить, наоборот, хотел посмотреть и заснять на камеру… Что? Конечно, он же сам приборы собирал и цифровую камеру переделал, она могла работать в ускоренном режиме, ну, я не знаю, как он… ничего в этом не понимаю. С собой в Индию он взял… да, камеру, конечно, фотоаппарат тоже, обычный, «Никон»-телевик, и еще какая-то штука у него была, Олежек сказал, что это таймер такой, знаете, – измерять очень маленькие интервалы времени, чуть ли не… Вот-вот: те самые фемтосекунды, такое уродливое слово. Нет, я не спрашивала – если ему нужно, мне-то какая разница? Поймите, он поехал, чтобы не просто на Пери-бабу посмотреть и вместе со всеми медитировать… он ненавидел толпу, но другого выхода… Да, это Олежек говорил: «Нет другого выхода, я хочу померить на месте все параметры, это чисто научный феномен, и никто его толком не изучает». Что? Я не знаю… Конечно, в ашраме контроль, но Олежек не вез с собой ничего такого… опасного, я имею в виду. Ну, камера – специальная, но всего лишь камера, он любому мог продемонстрировать. Пара приборов еще – их тоже на любом контроле могли проверить, что нет там ничего такого… И никого он не собирался разоблачать, это я от себя говорю: шарлатанство типа, фокусы… Олежек был уверен, что Пери-баба действительно… Нет, верить он не верил, я же вам говорю, он совсем иначе к этому феномену относился, при чем здесь вера? Он и самому Пери-бабе это сказал, наверно, когда был на аудиенции…»
    
     * * *
     – Спасибо, Вера Владимировна, вы нам очень помогли.
     – Ну, не знаю… Если вы считаете… Послушайте, вы можете… Закрытая зона, все такое… Но неужели нельзя устроить… Я должна… Вы не понимаете…
     – Я все понимаю, Вера Владимировна. Постараюсь сделать для вас, что смогу – правда, возможности мои невелики, я всего лишь следователь-эксперт, причем по проблемам, связанным с наукой, а не… Там пока тридцатимильная зона отчуждения. Вы и сами видели по телевизору, верно? Когда расследование закончится, то, наверно, пустят и родственников, хотя… для вас это только лишняя травма. Поймите, там в центре…
     – Господи, да знаю я все! Но ведь он там остался, Олежек, тела его нет, но там его душа, вы должны понимать, вы же сами русский, верно, я не ошибаюсь?
     – Д-да.
     – Пожалуйста, прошу вас…
     – Хорошо, Вера Владимировна, обещаю… Вы можете ответить еще на пару вопросов?
     – Но вы сказали, что уже…
     – Извините, мне сейчас пришло в голову. Да это и не имеет отношения… Просто научная любознательность.
     – Господин Неверов, мы закончили.
     – С делами закончили, но мне интересно совсем другое. Можно?
     – Не знаю… Если Вера Владимировна не против…
     – Я вот о чем. У Олега, вы говорили, было хобби. Многомировая теория, да? Я этим интересовался в свое время, читал кое-что, потому и спрашиваю. У Олега были публикации? Можно что-то прочитать?
     – Нет… То есть, он писал какую-то работу, я знаю. Обсуждал с Самвелом, вы лучше у него спросите, я в этом ничего не понимаю.
     – Господина Саркисяна сейчас нет в Москве, он уехал в какой-то город в Армении, там и связи мобильной нет. Я, собственно, что хочу… В Интернете никакой информации о каких бы то ни было публикациях Олега я не нашел, в русских научных журналах тоже ничего.
     – Конечно! Олег очень ответственно… Знаете, как относятся научные… ну, когда какой-то дилетант вдруг влезает… Олег для физиков-теоретиков, конечно, был дилетантом. У него ведь и степень по техническим наукам, знаете… Его бы и не опубликовали ни в одном приличном журнале, рецензент статью точно запорол бы.
     – Вы так в этом уверены? Если статья хорошая…
     – Господи, да кто определяет – хорошая или нет? Что значит – хорошая? Если в статье новые идеи, и если автор не специалист – в том смысле, что степени по физике у него нет, и окончил он не физфак, а научное приборостроение, инженерная профессия…
     – Да, я понимаю, сам с таким отношением сталкивался… давно, когда еще в университете работал. Я же не сразу в Интерпол пришел, семь лет преподавал физику в Сорбонне. Так что хорошо понимаю, как это бывает. Хоть что-то осталось от статьи? Черновики?
     – Нет. Ничего. У Олежка все было в ноутбуке, а ноут, вы знаете…
     – Да-да. Но, может, он еще где-то записывал?
     – Нет. Точно – нигде.
     – Жаль. Если это так интересно, я мог бы посодействовать публикации в «Физикл леттерс».
     – Олежек говорил знаете что? Типа: мы так привыкли, что в современной физике эксперимент – это обязательно огромные аппараты, коллективы сотрудников, «один в поле не воин», это раньше, знаете, можно было собрать на столе приборчик, пропустить ток и сделать открытие, а сейчас нужно, чтобы двести человек работали три года, и в результате получите какую-то восьмую поправку к третьему приближению…
     – Да, это так. Современные эксперименты в физике – штука очень дорогостоящая.
     – Нет! То есть, Олежек говорил, что сейчас физика возвращается к истокам, ну, вроде опять можно ставить эксперименты на столе и приборы использовать самые простые, и сделать открытие. Ренессанс, да. Олежек так говорил. Потому что…
     – Да?
     – Вы хотите, чтобы я вспомнила? Лучше спросите у Самвела.
     – Он сейчас недоступен для связи. Я просто хотел понять, кем был Олег. Он ведь сделал открытие, я прав?
     – Наверно. Не знаю… Олежек знаете что сказал, вот я вспомнила! За день до отлета. Мы вещи собирали, я его заставляла взять три рубашки, а он рубашки вообще не хотел, только майки, знаете, такие – широкие, мне они очень не нравились, Олежек в майке становился похож на дядю Васю-сантехника, извините. А он говорил: там такая жара… И все вещи, что я клала, из чемодана выбрасывал. Там, правда, должен был ноутбук поместиться и камера, и еще прибор для измерения времени, Олежек хотел заснять процесс – как Пери-баба предметы материализует. Тогда он и сказал, типа, если получится, то это будет такое открытие, что и статью можно закончить, и, может, тогда рецензенты, наконец, смысл поймут, а не станут твердить, как попки: не специалист, не специалист… В физике сейчас новая жизнь начинается, или, может, старая, все, типа, по спирали.
     – Эксперимент… Вы думаете, он имел в виду свое хобби? Многомировую интерпретацию?
     – Эвереттику. Он говорил – эвереттику.
     – Если он об этом писал статью, то не вижу, почему рецензенты должны были ее отвергнуть. Потому, что в ней не было ничего нового?
     – Как же не было? Не знаю… Может, не было. Нет, не может, чтобы не было!
     – Вот и я так думаю. Должна была быть какая-то идея. Новая. Идея эксперимента в области многомировой интерпретации. Для этого Олег и прибор свой построил. И в Индию поехал, чтобы эксперимент поставить.
     – Вы думаете…
     – Разве не очевидно? Олег интересовался физическим Многомирием. И приборостроением. Пери-баба материализовывал предметы и раздаривал «преданным». Вы говорите – фокусы. А Олег наверняка думал, что Пери-баба, один из очень немногих людей на планете, мог действительно… нет, не творить предметы из ничего, это действительно чепуха, а соединять ветви Многомирия. Это называется склейкой – разные ветви в каком-то месте в какое-то время соприкасаются друг с другом, будто склеиваются на мгновение, и тогда предмет из одной реальности может оказаться в другой. В теории склейки всегда случайны. А что, если существуют люди, которые могут по своей воле склеивать реальности?
     – Точно! Олежек об этом с Самвелом и спорил! Самвел говорил, что склейки – психологический феномен, что-то там с моментом выбора реальности, а Олежек – что это физика, а психология тут вторична, и еще…
     – Да?
     – Погодите… Дайте вспомнить. Вы думаете, Олежек для этого свой прибор взял? Чтобы измерить, как Пери-баба…
     – Примерно. По-моему, так. Но… Вы что-то хотели вспомнить.
     – Господин Неверов, давайте больше не будем мучить Веру Владимировну! У вас есть конкретные вопросы по делу?
     – Игорь, еще минуту. Я заканчиваю. Вера Владимировна, вы хотели вспомнить…
     – Да вспомнила я! Это о психологии. В последний раз, когда Cамвел у нас был, они спорили, а когда Самвел ушел, мы с Олежком… неважно… я только хочу сказать, что Олежек был такой задумчивый… Как же он тогда сказал? Да. Типа: хорошо, что законы природы нас оберегают, а то наша психология давно нас убила бы. Я спросила: как психология может убить? Олежек засмеялся, очень даже просто, говорит, ведь существует мировая симметрия, и никакая психология ее нарушить не в состоянии. Мы бы, типа, и секунды не прожили, если бы физика не была первична, а психология – вторична.
     – Все, господин Немиров, нам пора уходить, Вера Владимировна устала.
     – Ничего, я…
     – Мы уходим. Господин Немиров вас больше не побеспокоит.
     – Вера Владимировна… Простите меня, я всего лишь делал свою работу и понимаю ваше состояние… Олег ведь тоже делал свою работу, как он ее понимал.
     – Господин Немиров!
     – Да-да, уходим. До свиданья, Вера Владимировна. Дай вам Бог счастья…
    
     * * *
     К машине шли молча. Француз демонстративно сел на заднее сидение. Ну и ладно, Катасонову тоже не хотелось сидеть рядом с этим вощенным, показушным интерполовским следователем, делающим, как он сказал, свою работу, не понимая, какую душевную травму наносит человеку. Женщине. Хорошо, нужно им там для отчета опросить всех, кто как-то был связан с людьми, погибшими в ашраме. Воссоздать картину трагедии. Но в душу-то лезть зачем? Может, Немиров решил, что Акчурин взорвал ашрам своим прибором, который только и был способен измерять время? Если Пери-баба действительно мухлевал, вытаскивая золотые статуэтки из рукава, будто какой-нибудь факир, то своей камерой и своим счетчиком Акчурин, конечно, это зарегистрировал бы. Случился бы скандал. А так… Взрыв, все погибли – о Пери-бабе теперь везде пишут, как о святом великомученике. Об Акчурине никто, кстати, не написал, даже коллеги не изволили опубликовать некролог – был человек, и нет человека. Только жена о нем и помнит, только она убивается, и зачем напоминать ей о лучших временах, когда ее любимый был жив и счастлив?
     – В отель? – спросил Катасонов, не оборачиваясь.
     Немиров зашевелился на заднем сидении, пробормотал что-то.
     – Не понял, – сказал Катасонов.
     – Да. В отель.
     Поехали – медленно, передвигаясь от пробки к пробке, перестраиваясь из ряда в ряд, замирая перед красным сигналом светофора. Немирову казалось, что вся нынешняя Москва – один большой красный сигнал, требующий остановиться, выйти из машины, пойти пешком, и тогда она откроется, покажет свои лучшие качества, которые не видны, если сидеть на заднем сидении автомобиля и видеть одни только так же застрявшие в пробке машины и в отдалении – дома, верхние этажи и небо, в котором Немирову почему-то не хватало грозовых туч, черных, пугающих и желанных. Парило третий день, а гроза так и не собралась.
     – У вас самолет завтра в восемь пятнадцать, – напомнил Катасонов. – Я заеду за вами в шесть, иначе не успеем.
     – Спасибо, – буркнул Немиров. – Наверно, вам это не очень удобно? Такая рань… Я закажу такси. Или ваше начальство желает убедиться, что я улетел?
     Катасонов промолчал.
     – Через месяц, – продолжал Немиров, – статус закрытой зоны будет снят, и туда устремятся туристы и всякие… любопытные. Вера Владимировна захочет поехать.
     Катасонов пожал плечами, не заботясь о том, видит ли Немиров его жест.
     – Скорее всего, у нее не будет достаточно денег для такого путешествия. Евросоюз может помочь с финансированием…
     – Спасибо, – саркастически сказал Катасонов. – Не думаю, что это хорошая идея. Кстати, чтобы подъехать прямо к подъезду, надо сделать круг, а на Тверской сейчас пробки.
     – Я выйду здесь, – понял намек Немиров. – Спасибо за содействие. Вы мне не очень мешали.
     – Всего хорошего, – с облегчением сказал Катасонов. – Теперь вы, конечно, знаете, кто и как взорвал ашрам Пери-бабы.
     Он надеялся, что в голосе его прозвучало достаточно сарказма и упрека, и что интонацией он дал понять этому русскому французу, что нельзя, не по-людски заставлять женщину вспоминать то, что ей, по идее, сейчас нужно забыть.
     – Да, – прозвучало с заднего сидения. – Теперь знаю.
     Катасонов посмотрел в зеркальце, не смог ничего прочесть на постном лице интерполовца и обернулся. Немиров сидел, забившись в угол, сложил на груди руки и думал, похоже, о чем-то своем. Наверно, даже не расслышал толком слов Катасонова.
     – Да-да, я выйду здесь, – быстро сказал он и поднял лежавший рядом на сидении кейс.
     Немиров захлопнул за собой дверцу и быстро зашагал в сторону Тверской, не попрощавшись и ни разу не оглянувшись.
    
     * * *
     В номере было прохладно, а из окон, выходивших на юг, видны были наступавшие на Москву тучи – как армия, собравшаяся взять город штурмом: впереди быстро мчались легкие облачка, сталкивавшиеся друг с другом и превращавшиеся в серые кругляши с опущенными вниз краями, а за ними надвигалась армада, черная, с серыми прожилками.
     – Садитесь, – предложил Немиров нежданному гостю. – Вообще-то я собирался принять душ и постоять на балконе. Гроза в Москве – это то, что я хотел увидеть. Нет, скорее почувствовать, если вы понимаете, что я имею в виду.
     – Понимаю, – неуверенно произнес Катасонов, усаживаясь в кресло так, чтобы видеть и небо за окнами, и своего визави, с недовольным видом стоявшего посреди комнаты с полотенцем в руке.
     – Чем обязан? – сухо спросил Немиров.
     – Вы сказали, что знаете, кто взорвал ашрам, – напомнил Катасонов.
     Немиров бросил полотенце на кровать, подошел к окну и долго стоял, вглядываясь в черневшее небо.
     – Знаю, – сказал он, наконец. – Собственно, я предполагал это еще тогда, когда в Париже докладывал комиссару свой анализ произошедшего. Потому в Москву и послали именно меня, хотя, как вам известно, практической следственной работой я никогда не занимался. Я аналитик.
     – Знаю, – кивнул Катасонов. – Потому нас и заинтересовало ваше желание провести беседу с Акчуриной. Почему вы?
     – А почему вы? – не оборачиваясь, спросил Немиров. – Играем в открытую? Вы тоже не оперативный работник, почему именно вам поручили опекать меня?
     Катасонов промолчал.
     – Хорошо, – вздохнул Немиров. – Ваш вопрос первый, мне отвечать. Вы, конечно, знаете, что я двадцать лет работаю в аналитическом отделе Интерпола. Время от времени, примерно раз в два года, вряд ли чаще, меня привлекают к расследованию не в качестве эксперта, а для работы в следственной группе – если, скажем, нужно участвовать в допросе ученого, и преступление, в котором его подозревают, как-то связано с научной деятельностью. Кстати, таких преступлений не так уж мало на самом деле, общественность это не очень интересует, не эффектно: подумаешь, кто-то присвоил результаты чьих-то еще не опубликованных исследований, взял патент, переехал в другую страну… и так далее. Когда погибли люди в ашраме, с самого начала предполагалось, что это теракт. Ни у кого не было опыта в расследовании подобных дел. Первый такой мегатеракт в истории, да… Но уже после сведения в систему информации со спутников стало ясно, что никто на Земле не мог устроить такой взрыв. Когда исключили версию атомной или термоядерной атаки, когда поняли, что это была аннигиляция примерно ста граммов антивещества… В общем, примерно через неделю стало понятно, что никаких идей нет. Просто нет, понимаете?
     Пока мы ломали головы над физикой взрыва, наши коллеги-оперативники отрабатывали свидетельские показания. Живых свидетелей не осталось, конечно. Кроме тех, кто наблюдал взрыв с расстояния в десятки километров и ничего, кроме криков «Ужасно! Атомный гриб! Кошмар» сказать не мог. Дней через пять стали опрашивать всех, кто имел какой-то контакт с погибшими. В ашраме погиб россиянин – некий Акчурин, физик-инженер. Естественно, следователи провели поиск в Интернете и к коллегам Акчурина обращались по электронной почте. Когда данные попали, наконец, к нам в аналитический отдел, то было уже известно, что Акчурин – прекрасный приборист, способный не только сконструировать, но и собрать своими руками чрезвычайно точную аппаратуру.
     – Ну и что? – не удержался от замечания Катасонов. – Это все и нам было известно. Львиную долю информации об Акчурине Интерпол получил от нас. Ну, конструировал приборы. И что? Повез в Индию свой прибор – и что? На въезде в ашрам прибор был проверен, там не простаки сидят, опасности никто не усмотрел, иначе Акчурина не впустили бы на территорию. Ничего даже близко похожего на антивещество…
     – Конечно, нет! О чем вы? Чепуха какая! Игорь, вы же физик, не нужно вешать мне на уши лапшу, будто вас ко мне приставили исключительно для помощи, вы физтех окончили, я прав?
     Катасонов удивленно посмотрел на собеседника.
     – И Саркисяна ведь это ваша… как тут говорят… контора, да? Это ваша контора отправила Саркисяна в Армению, где связь с ним была временно утеряна. Кто-то очень не хотел, чтобы я с ним связался, а против моего разговора с Акчуриной возражать не стали. Не знаю, какие идеи бродили в головах ваших экспертов, но не надо мне говорить, что у вас это вообще не обсуждалось!
     – Обсуждалось, – признал Катасонов.
     – Неужели вы не пришли раньше меня к тем же выводам?
     – К каким? – Катасонов непонимающе посмотрел на визави, и Немиров с удивлением понял, что до сих пор недооценивал человека, навязанного ему в сопровождающие. Он ведь физик, был неплохим ученым, перестал заниматься активной научной деятельностью в области квантовой химии лет десять назад – видимо, тогда и перешел работать в органы безопасности. Бог знает, чем он в органах занимался, но, скорее всего, чем-то, связанным с наукой. Эксперт. Умный человек. Наверняка изучил все, что у них в органах есть об Акчурине. Наверняка говорил с Саркисяном и наверняка пришел к каким-то выводам, иначе не было смысла ограждать Саркисяна от разговора со следователем Интерпола. Размышляя о результатах поездки в Москву, Немиров еще вчера решил, что, скорее всего, Катасонову прекрасно известно то, к чему он пришел только сейчас, услышав рассказ Акчуриной и сопоставив факты с теориями. Если так, какой смысл Катасонову изображать из себя невежду?
     Немиров прислонился спиной к теплому оконному стеклу, он должен был принять решение – рассказать Катасонову о своих выводах или, как и тот, сыграть в незнание. Пусть в Париже решают – что говорить, что скрыть. Он свою работу закончил, а дальше…
     – Хорошо, – вздохнул Немиров. – Я вам скажу, потому что… понимаете, Игорь, каждый должен решать сам. И не только за себя. Вы думаете, это можно сохранить в секрете? Только умоляю, не делайте вид, будто вы так и не поняли, что произошло в ашраме. Вы были хорошим физиком.
     – Господин Немиров, – сухо произнес Катасонов. – Пожалуйста, если вы что-то хотите сказать, не изъясняйтесь намеками.
     – Хорошо. Мой вывод: взрыв в ашраме устроил Акчурин…
     – Глупости! – воскликнул Катасонов.
     – …вовсе того не желая. Он проводил эксперимент и был уверен, что все закончится благополучно. Акчурин был цельным человеком, все в его характере и поступках было едино, и чтобы его понять, нужно учесть все составляющие.
     – Послушайте, господин Немиров…
     – Нет, теперь вы меня послушайте, Игорь! – возвысил голос француз и шагнул вперед, теперь он нависал над Катасоновым, оперся ладонью о ручку кресла, а другую ладонь положил Катасонову на плечо, будто пригвоздил его, заставляя сидеть и слушать. – Вы меня вызвали на этот разговор. Акчурин был прекрасным физиком-прибористом, это раз. Второе: у него было хобби – многомировая интерпретация квантовой физики. В России придумали название – эвереттика по имени Хью Эверетта, вы знаете, конечно. И третье: Акчурин мечтал посетить Индию и своими глазами увидеть великого гуру Пери-бабу. Все. Больше ничего не нужно знать для решения задачи.
     – Ничего? – повторил Катасонов, пытаясь сбросить со своего плеча ладонь Немирова. Впрочем, он не очень-то и старался, скорее делал вид, а на самом деле вялым своим движением заставил француза, убедившегося в своей силе, говорить более раскованно.
     – Ничего, – кивнул Немиров. – Естественно, нужны детали. Какие именно приборы конструировал Акчурин? Какие именно идеи были у него в эвереттике? Что именно интересовало его в личности Пери-бабы? Что ж, все сходится, и я не понимаю, почему вы делаете вид, будто… Хорошо, если вам так удобнее, продолжу. Вы, конечно, помните, что Вера Владимировна говорила о том… точнее, не она, конечно, говорила, а ее муж… о том, что наука нынче возвращается на новом витке спирали развития к тем временам, когда открытия можно было делать в одиночку. Галилей открыл законы падения тел, бросая предметы с Пизанской башни и замеряя время падения. Гюйгенс открыл законы отражения и преломления света, Ньютон – законы механики, примеров можно привести множество, но в двадцатом веке это ушло в прошлое, настало время громадных установок, экспериментов, в которых невозможно было получить результат без участия десятков, если не сотен сотрудников. После работы Эверетта все изменилось, хотя в середине прошлого века этого еще не понимали. Что главное в теории Многомирия? Сознание. Наблюдатель. Вот ключевые слова. Если Многомирие существует, то каждый наш выбор приводит к появлению новых ветвей бесконечного мироздания. Выбирает наше сознание, выбирает наблюдатель, проводящий эксперимент, выбирает каждый из нас – ежедневно, ежеминутно. Я положил ладонь на ваше плечо, но мог и не положить, верно? Значит, возникла другая ветвь, где я только подошел к вам, чтобы лучше слышать, но не стал до вас дотрагиваться… как сейчас.
     Катасонов все же сделал движение, и рука француза упала с его плеча. Легче, впрочем, не стало. Он слишком много говорит, француз. Волнуется? Конечно. Сейчас скажет: «И эти ветви единого мироздания могут время от времени склеиваться, соприкасаться»…
     – Эти ветви, эти миры существуют не независимо, – сказал Немиров. – Время от времени они соприкасаются, это называется склейкой, и может случиться так, что ваши очки, всегда лежавшие на столе, вдруг исчезнут, и вы не сможете их найти. Станете грешить на домашних, которые не хотят признаться, а на самом деле произошла склейка, и в другой ветви Многомирия другой вы не можете понять, откуда взялась вторая пара очков…
     – Рене, – раздраженно прервал Катасонов, – зачем вы… Я все это знаю. Вы знаете, что я это знаю. Переходите к…
     – О! Замечательно! Я ждал, что вы не станете выслушивать банальности из теории Многомирия и признаете, что вам они хорошо известны.
     – Послушайте…
     – Я продолжаю! В теории все это красиво: ветвление мироздания, множество миров, возникающих всякий раз, когда происходит процесс, допускающий не один, а два или больше вариантов выбора. Но как доказать, что теория верна? Допустим, что склейки действительно существуют. Вы обнаружили лишнюю пару очков. Это – доказательство? Нет, вам скажут: вы попросту забыли, что у вас была вторая пара… Но вернемся к Акчурину. Он говорил о том, что в наше время для открытий в науке не нужны большие коллективы. Вы понимаете, что он имел в виду – эксперимент, доказывающий существование Многомирия. Если наше сознание создает в Многомирии новые ветви, то наше сознание и должно стать тем прибором, с помощью которого удастся найти искомое доказательство.
     – И что тут нового? – не удержался от реплики Катасонов. – Сознание, да. Вы подумали – перейти улицу на красный свет или дождаться зеленого. Решили пойти на красный, и в тот же момент возникла ветвь, где вы решили все-таки подождать, пока зажжется зеленый. Как вы докажете, что обе эти ветви реально существуют?
     – Я-то никак, – пожал плечами Немиров, – я не занимался этой проблемой, в отличие от Акчурина. А у него были любопытные идеи. Помните, Вера Владимировна упомянула, что ее Олежек говорил о законе симметрии? О какой симметрии мог говорить физик? Самая простая и самая устойчивая физическая симметрия – зарядовая. Вещество и антивещество. Материя и антиматерия. Во Вселенной на самых ранних стадиях количество вещества и антивещества должно было быть одинаковым, но мы живем в мире, где антивещества нет. Почему? Как вам такая гипотеза: когда вы делаете выбор и возникают две новые ветви, то непременно одна ветвь получается из материи, а другая – из антиматерии. Очередной акт ветвления вновь создает вселенную и антивселенную. Закон симметрии. Вы выбираете: перейти улицу или подождать. В результате возникают две вселенные – в одной вы перешли улицу, в другой – нет. Но кто скажет, какая ветвь получилась из обычной материи, а какая из антиматерии? В каждой из ветвей вы будете считать свою вселенную состоящей из обычного вещества, верно?
     – Любопытная идея, – пробормотал Катасонов. – Непротиворечивая, да.
     – Конечно! Но если существует закон симметрии, то возникает противоречие. Склейки! Какие, к чертям собачьим, могут быть склейки между мирами, если они, эти миры, случайным образом перемешаны, и склейка может с большой вероятностью произойти не с обычной ветвью, а с антимиром? Очки, оказавшиеся у вас на столе, окажутся из антивещества, и… понятно, что произойдет.
     – Понятно, – кивнул Катасонов. – А поскольку этого не происходит, то нарушается главнейший физический закон – закон зарядовой симметрии, и тогда вся теория Многомирия летит к чертям, потому что…
     – Ну, право! Вы меня провоцируете? Ничего не летит, надо только добавить к закону симметрии другой важнейший физический закон – закон сохранения: склейки могут происходить только в том случае, если ветви относительно друг друга состоят из материи одного вида. Миры могут склеиваться с мирами, антимиры – с антимирами. Именно такой вывод, скорее всего, и сделал Акчурин в своей неопубликованной статье…
     – Которую вы не читали, – подхватил Катасонов.
     – Не читал, – согласился француз, – но, судя по дальнейшим действиям Акчурина, именно такой постулат он выдвинул и на нем построил решающий эксперимент, доказывающий, что существует не только Многомирие, но и сохранение в нем зарядовой симметрии.
     За окном громыхнуло, и Катасонов поднялся, чтобы посмотреть, начался ли уже ливень. Нет, туча, шедшая с востока, закрыла пока полнеба, удивительным образом создав четкую границу между ярким солнечным днем и бесцветным мраком. Солнца видно не было, туча поглотила его, будто крокодил из сказки Чуковского, но синее море неба, хотя и отступило, но все еще сопротивлялось челюстям, и бежавшие впереди тучи светло-серые быстрые облачка показались Катасонову выбитыми у монстра зубами. Странная ассоциация, подумал он, и, обернувшись, обнаружил, что Немиров стоит рядом, чуть позади, и тоже смотрит в небо.
     – В общем-то, вы правы, конечно, – сказал Катасонов, повернувшись к окну спиной и с легким удивлением обнаружив, что тень от тучи поделила странным образом надвое и фигуру Немирова: левая его сторона была освещена ярко-голубым отражением небесной выси, а правая выглядела темной, будто француз надел костюм шута, не хватало только бубенцов и островерхой шапки. Тень сдвинулась, впечатление растаяло, и Катасонов продолжил начатую фразу:
     – Не хочу больше делать вид, будто не очень хорошо понимаю, что вы мне рассказываете. Будем дорожить временем? Вы действительно разобрались в проблеме.
     – Слава Богу, – облегченно выдохнул Немиров. – Мне уже начало казаться, что я говорю в пустоту. Вы допросили Саркисяна?
     – Естественно.
     – И отправили его в Армению, чтобы я не смог с ним пообщаться? Вам, наверно, известно, что Интерпол посылал запросы на беседы с Акчуриной и Саркисяном, но получил разрешение только на разговор с женщиной.
     – Да, я знаю, – не стал отпираться Катасонов.
     – Мы могли бы еще вчера…
     – Не могли, – отрезал Катасонов. – Видите ли, Рене, нам ничего не было известно о том, как далеко вы продвинулись в расследовании.
     – Вы убеждали меня, что я, как садист, допрашиваю женщину, потерявшую любимого человека, – с горькой досадой произнес Немиров. – В то время, как вы, похоже, говорили с ней прежде и с не меньшим пристрастием.
     – Нет, – покачал головой Катасонов. – С ней никто не говорил, уверяю вас. Достаточно оказалось Саркисяна.
     – То есть, – голос Немирова стал жестким, – вы уже какое-то время знаете причину взрыва в ашраме, но не сделали ровно ничего, чтобы проинформировать…
     – Простите, Рене, ваш сарказм не по адресу. Я эксперт. Принимать решения – не мой уровень. Делаю, что приказывают.
     – Хорошо, – сказал Немиров после минутного молчания. – Бессмысленный спор, вы правы. Я тоже принимаю решения не сам. Как я понял, вам разрешено поделиться со мной информацией, для начала проверив, насколько далеко я зашел в решении проблемы. Так?
     Катасонов налил себе минеральной воды из стоявшей на журнальном столике высокой бутылки и выпил, сделав вид, что не расслышал вопроса.
     – Похоже, – вздохнул Немиров, – мы оба пришли к одному выводу: взрыв в ашраме произошел по вине Акчурина.
     – Вы уверены, что здесь применимо понятие вины?
     – Убийство по неосторожности в ходе научного эксперимента – такое же убийство, и, если бы Акчурин не погиб, ему пришлось бы предстать перед судом, или вы в этом сомневаетесь?
     – Сомневаюсь, – с легкой насмешкой сказал Катасонов. – Если бы Акчурину посчастливилось выжить – хотя, честно говоря, не знаю, как бы ему это удалось, – вряд ли его фамилия попала бы в прессу. В России точно не попала бы.
     – Да, это вы умеете, – пробормотал Немиров, и Катасонов опять сделал вид, будто не расслышал.
     – Итак, – сказал он, – как, вы полагаете, все происходило?
     – Беседа с Саркисяном поставила бы все точки над i, – сказал Немиров, – но и так достаточно ясно… Акчурин на досуге занимается многомировой теорией или, как говорят в России, эвереттикой. Выдвигает идею о зарядовой симметрии ветвлений: во время любого физического процесса, имеющего больше одного варианта развития, возникают мир и антимир, как при распаде фотона, когда рождается пара электрон-позитрон. При следующем ветвлении антимир опять делится на мир (то есть, антимир – по отношению к нашей ветви) и антимир (ветвь, которая для нас является обычным миром). И так всякий раз. В бесконечном Многомирии половина миров – обычная, а другая половина – антивселенные.
     Немиров сделал паузу, и Катасонов кивком головы подтвердил сказанное: продолжайте, мол, пока все правильно.
     – Возникает проблема: если склейки между ветвями происходят хаотически, как это предполагалось в теории, то по чистой случайности миры и антимиры должны постоянно аннигилировать, и через какое-то достаточно короткое время от Многомирия, скорее всего, ничего не осталось бы, кроме жестких гамма-квантов, которые в расширяющихся вселенных постепенно создали бы обычный микроволновый фон. И ничего более – ни галактик, ни звезд, ни планет… А поскольку этого не происходит, значит, в природе существует запрет на склейки ветвей, состоящих из материи и антиматерии. Скажем, как в газе фермионов – две частицы не могут одновременно находиться в одном квантовом состоянии, это запрещено физическим законом.
     – Любопытная аналогия, – улыбнулся Катасонов. – Вам сейчас пришло в голову?
     – Сейчас, – не стал отпираться Немиров. – Не знаю, придумал бы Акчурин идею эксперимента, если бы не его увлечение индуизмом, если бы не его мечта посетить ашрам. Закон природы запрещает случайные склейки между ветвями и антиветвями, верно? Но если провести склейку целенаправленно? На Земле есть люди, их мало, но они есть, которые могут, сами того, скорее всего, не понимая, склеивать миры – как тот же Пери-баба. Откуда в его руке появляются золотые статуэтки? Что значит – он их материализует? Они возникают из ничего – так это представляется зрителям. Но что, если Пери-баба умеет склеивать миры и доставать свои артефакты из других ветвей Многомирия? Он ничего не знает, конечно, ни об Эверетте, ни о многомировой теории, действия его импульсивны и рефлекторны, но какая разница – он это умеет. И жив он был до сих пор только потому, что поступал именно рефлекторно, случайным образом, позволяя действовать закону природы, который Акчурин назвал… Кстати, как он этот закон назвал? Вы читали его работу, а я – нет.
     – Не читал я ничего, – буркнул Катасонов. – Вы же знаете: ни в редакции журналов, ни в сетевые издания Акчурин статью не отправлял, а информация, содержавшаяся в его ноутбуке, погибла вместе с ним. Я знаю только то, что рассказал Саркисян.
     – Что он рассказал?
     – Никаких названий. Тот, кто теперь заново этот закон откроет, сможет назвать его по-своему.
     – Почему бы вам не… Вы же физик.
     – Исключено, и не будем говорить об этом. Может, вы? Вы тоже физик.
     – Нет, – твердо сказал Немиров. – Это не мое. Очень интересно, но… нет. Мне бы завершить расследование и отчитаться… Ладно. Я хочу сказать, что Пери-баба, один из немногих на планете, кто способен производить склейки целенаправленно.
     – Был, – поправил Катасонов.
     – Что? Да, был… Он делал рукой жест, хотя мог, наверно, обойтись без показухи, просто сделать мысленное усилие… Выбор реальности. Но он все-таки на публику работал… Да, делал жест, и в его ладони оказывалась золотая статуэтка из другой ветви Многомирия. Закон… давайте, я буду называть его законом Акчурина… закон Акчурина действовал, и статуэтка оказывалась из обычной материи, все нормально. Но достаточно было Пери-бабе знать… просто знать о возможности антимиров, антиветвей… и он подсознательно мог вызвать статуэтку из антивещества. Это стало бы однозначным доказательством того, что ветвления существуют, что Многомирие – не просто красивая физическая теория. Не знаю, о чем подумал Акчурин, когда эта идея пришла ему в голову…
     – Могу сказать, – Катасонов налил себе еще минералки, сейчас он с большим удовольствием принял бы сто граммов, и не коньяка, как этот француз, а водки, чтобы мысли в голове потекли правильно, а не как им заблагорассудится.
     – Могу сказать, – повторил он. – Акчурин обсуждал это с Саркисяном довольно детально. Он был в восторге. Именно это слово использовал Саркисян, когда рассказывал мне о том разговоре. Акчурин, по его словам, радовался, как ребенок, – это была замечательная идея прямого доказательства…
     – Ценой гибели сотен людей? – поразился Немиров. – И себя? И Пери-бабы?
     – Что вы, в самом деле! Он и не думал ни о чем подобном. Рене, вы провоцируете? Хотите, чтобы я… Да вы сами можете рассказать, как поступил Акчурин!
     – Пожалуй… Правда, я не понимаю деталей, но это пока неважно. Акчурин полагал, что сумеет поговорить с Пери-бабой, добиться аудиенции, некоторые добивались, кое с кем Пери-баба действительно встречался лично. Вера Владимировна сказала, что Олег был у гуру вечером перед… Значит, Акчурин действительно убедил гуру вызвать склейку с антиветвью. Взять в руки антистатуэтку.
     – И гуру согласился стать самоубийцей? Ну, знаете…
     – Конечно, нет. Акчурин убедил его, что опыт совершенно безопасен.
     – Это каким же образом?
     – Вы сами понимаете, Игорь! Акчурин привез с собой аппарат для измерения времени, как сказала Вера Владимировна. Только ли? У аппарата были, я так думаю, еще две функции: он мог регистрировать гамма-фотоны, и, кроме того, там был генератор случайных чисел. Так?
     Если Немиров надеялся получить ответ на свой вопрос, его ждало разочарование: Катасонов слушал внимательно, но и только.
     – Как предполагал действовать Акчурин? – вздохнув, продолжал Немиров. – Смотрите: он договорился с Пери-бабой. Возможно, тому и самому стало интересно. Как бы то ни было, при всем честном народе…
     – Почему не наедине с Акчуриным? – перебил Катасонов. – Они разговаривали без свидетелей. Почему бы именно тогда…
     – Без свидетелей у гуру ничего не получалось! Для создания нужного душевного состояния Пери-бабе необходима была публика, поклонение, нужны были восторженные взгляды толпы. Нет, Игорь, наедине не получилось бы. Итак, при всем народе гуру производит склейку, и в руке его оказывается статуэтка из антивещества. Масса – граммов сто, как обычно. Сколько времени занимает процесс склейки? Теория об этом не говорит, но, скорее всего, это время сравнимо с квантовым – совершенно ничтожные доли секунды. Начинается процесс аннигиляции – первые атомы антивещества сталкиваются с атомами вещества обычного, возникает ливень нейтральных пи-мезонов, которые, в свою очередь, превращаются в жесткие гамма-кванты. До появления первого гамма-кванта проходит – это в теории достаточно хорошо известно – около стомиллионной доли секунды. Пери-баба ничего еще не успевает ощутить. Акчурин – тем более. Но у него в руке прибор, способный фиксировать жесткое излучение, отмерять время и производить выбор реальности – произвольный выбор, заметьте, поскольку генератор случайных чисел разумом и сознанием не обладает. Смотрите: расстояние от гуру до Акчурина – несколько метров, да? Это расстояние фотон пробегает за стомиллионную долю секунды. Процесс аннигиляции только-только начал развиваться, сотня-другая атомов превратилась в пи-мезоны, а первые гамма-кванты уже разлетелись по сторонам, и один из них попадает в прибор Акчурина. Этого достаточно. Срабатывает генератор случайных чисел, происходит очередное ветвление, сознание в этом не участвует, значит, это ветвление подчиняется закону, который запрещает склейки между разнозаряженными ветвями… Понимаете?
     – Продолжайте, – буркнул Катасонов. – Вы так эмоционально описываете…
     – Да, собственно, все. В той ветви, где оказываются Акчурин, гуру и весь остальной мир, нет никакой склейки с антиветвью, в руке у гуру обычная статуэтка, он даже ожога не успевает получить, потому что весь процесс этого двойного перехода продолжается меньше микросекунды. А люди в ашраме и вовсе ничего не замечают, все идет, как обычно. И лишь Акчурин знает, что доказательство получено, потому что видит: в момент так называемой материализации прибор зафиксировал всплеск гамма-излучения. Всего несколько фотонов, но достаточно и одного, чтобы доказать теорию, верно?
     – Это вы уже фантастическую версию излагаете? – мрачно произнес Катасонов. – Как все могло произойти, если бы… А дальше – успех, публикация, признание, Нобелевка… Да?
     – Полагаете, Акчурин думал о Нобелевке? – заинтересованно спросил Немиров. – Это был человек увлеченный…
     – Имел одну он думы власть, одну, но пламенную страсть, – продекламировал Катасонов.
     – Знаете, Игорь, это ужасно.
     – Конечно, – кивнул Катасонов. – Столько людей погибло.
     – Я не о том. То есть, не только о том. Вы понимаете, что происходит? Если в науке опять становится возможно с помощью элементарных экспериментов делать открытия… Если опять ученый-одиночка может, как два века назад, придумать, разработать и поставить эксперимент… Двести лет назад в случае неудачи он мог даже сам погибнуть, а сейчас… вы представляете, в какую страшную зависимость мы все попадаем от личных качеств ученого, от его профессионализма, от его мудрости, наконец?
     – Представляю, – буркнул Катасонов. – А есть выход?
     – Нет, конечно. Наука развивается по своим законам. Вы мне лучше скажите… Я хотел спросить об этом у Веры Владимировны, но не стал… да еще под вашим бдительным оком. Вы бы просто не позволили ей ответить на мой вопрос.
     – Какой вопрос? – с подозрением спросил Катасонов.
     – Планы. Они строили совместные планы… ну, когда он из Индии вернется. Поехать куда-нибудь отдохнуть, например? Или на спектакль?
     – Спросите у меня, – хмыкнул Катасонов. – Отдыхать он не собирался, отпуск использовал для поездки в Индию, и никаких конкретных планов. Если вы имеете в виду, предполагал ли Акчурин, что опыт может закончиться… м-м… так, как закончился… Нет, он не думал о такой возможности.
     – Не мог не думать!
     – Не думал, – повторил Катасонов. – Он был уверен в надежности своей аппаратуры. В институте экспериментальной физики об аппарате Акчурина знали многие, тайны он не делал – только о том, для чего на самом деле эта штука предназначалась, не говорил. Юстировали аппаратуру жестко, вероятность отказа была практически нулевой.
     – Но прибор отказал.
     – Да. И если что-то еще нужно расследовать в этом деле, то – почему прибор не сработал.
     – Думаю, – сказал Немиров, – Интерпол обратится к российской стороне с предложением создать совместную комиссию. Или принять участие в международной.
     – Что тут можно узнать? – удивился Катасонов. – От прибора ничего не осталось.
     – Не знаю, – признался Немиров. – Это уже не в моей компетенции. Но… честно вам скажу, мне стало страшно жить. Извините, что я… Если уж мы завели разговор… Помню, лет двадцать назад много писали о том, что экспериментальной науке приходит конец. «Конец науки» Хоргана – помните?
     Катасонов кивнул.
     – Чепуха, – сказал он. – Страшилка. Мода была такая. «Конец истории» Фукуямы, «Конец науки»… Что-то меняется, что-то сильно меняется, но… конец?
     – Привычной нам экспериментальной науке действительно пришел конец в начале нашего века, разве нет? Коллайдер размером с город, телескоп, части которого размещены на пяти континентах, всему есть предел, основные законы природы уже открыты, ничего принципиально нового наука уже не даст… Гигантомания как раз и означает, что экспериментальная наука зашла в тупик. И так далее. Многие и сейчас так думают. На самом деле наука вышла на следующий виток спирали – от исследования нашей единственной Вселенной к изучению Многомирия. Оказывается, человек может создавать реальности, просто делая выбор. В свое время много спорили об ответственности ученого за сделанные им открытия. Должен Беккерель нести ответственность за открытие радиоактивности? А Ферми, Оппенгеймер, Сциллард, Сахаров, Харитон… они ведь понимали, что делали – и делали… А если бы, как сейчас, великое открытие зависело не от работы тысяч ученых, а от выбора одной-единственной личности? От того, хороший это человек или плохой…
     – Законы природы от личности не зависят, – сказал Катасонов. – Если бы не Акчурин…
     – Этот эксперимент провел бы кто-то другой! В том-то и проблема. Потому я и говорю: страшно жить в мире, где наука опять, но теперь уже на новом уровне, зависит от личности одного ученого… от его вменяемости.
     Катасонов встал.
     – Послушайте, Рене, – сказал он твердо, – я понимаю вас, но не нам с вами решать, верно? Мы должны отчитаться – каждый перед своим руководством.
     – Вы перед своим уже отчитались, – горько произнес Немиров. – Отослав Саркисяна в Армению, ваше руководство ясно дало понять, что не заинтересовано в полном расследовании.
     – Мы хотим сначала сами разобраться, – пояснил Катасонов. – И очень надеемся, что Интерпол на данном этапе не будет настаивать… В конце концов, результат расследования будет…
     – Да Бог с ним, с результатом! – воскликнул Немиров. – Ну да, не сработал у Акчурина прибор. И мы не узнаем – почему. Но вы хоть понимаете, что мир изменился? Я уже не об ответственности ученого говорю – это отдельно… И безнадежно, потому что… Господи, не сделает один ученый, пойдет на поводу своей ответственности, так сделает другой, у кого ответственности меньше, а совести вовсе нет. Я о том, что мы живем в Многомирии, и если стал возможен такой опыт по направленному ветвлению, если доказано, что возможны склейки разных ветвей… Дальше – дело техники. Год, два, десять – и кто-то научится пересекать невидимые линии между ветвями Многомирия. Кто-то первым научится вызывать склейки так, чтобы сцеплять миры с антимирами… Все это техника.
     – Ну и замечательно, – бодро сказал Катасонов. – Миллиарды миров, с которыми можно связаться. Даже не миллиарды, много больше. Вы представляете перспективы?
     – Все это техника… – бормотал Немиров. – И каждый день будешь просыпаться, не зная, в какой ты реальности, и кто еще что-то учудил. Кто сошел с тропинки и раздавил бабочку.
     – О чем вы? – Катасонов подошел к окну. В общем, они вроде бы все обсудили. Лишь бы интерполовец не пожелал еще раз встречаться с Акчуриной. Она-то ни при чем. Зачем ей знать, что сотни человек погибли из-за желания ее мужа доказать научную гипотезу? Из-за нелепой ошибки… которой, возможно, и не было вовсе. Может, прибор прекрасно сработал, но какой-то другой закон природы, о котором Акчурин не догадывался, проявил себя и…
     – Я, пожалуй, пойду, – сказал Катасонов, – а то сейчас польет, до машины не смогу добежать. Единственное, что хочу сказать: когда будете готовить доклад, подумайте о Вере Владимировне. Мы не хотим, чтобы она из пресс-релиза Интерпола узнала о том, что…
     – Мир стал другим.
     – Ладно, – махнул рукой Катасонов. – Прощайте, Рене.
     Дверь за ним захлопнулась с неожиданно гулким стуком – будто крышка гроба.
     – Он всего лишь сошел с тропинки… – бормотал Немиров. Ему казалось, что с воздухом что-то произошло, какое-то химическое изменение, настолько незначительное, неуловимое, что лишь слабый голос подсознания говорил ему о перемене. И краски – белая, серая, синяя, оранжевая, на стенах, на мебели, в небе за окном – что с ними случилось? По коже бегали мурашки. Пальцы дрожали. Всеми порами тела Немиров улавливал нечто странное, чужеродное. Будто где-то кто-то свистнул в свисток, который слышат только собаки. И его тело беззвучно откликнулось. Он понимал, что это – нервы. Слишком много эмоций он потратил, разговаривая с Акчуриной, с Катасоновым. За окном – целый мир улиц и людей. Но как отсюда определить, что это за мир теперь, что за люди? Немиров буквально чувствовал, как они движутся там, за стенами, – словно шахматные фигурки, влекомые сухим ветром. Акчурин, – подумал Немиров, – всего лишь сошел с тропинки…
     …И сверкнула молния.