Млечный Путь
Сверхновый литературный журнал, том 2


    Главная

    Архив

    Авторы

    Редакция

    Кабинет

    Детективы

    Правила

    Конкурсы

    FAQ

    ЖЖ

    Рассылка

    Приятели

    Контакты

Рейтинг@Mail.ru




Павел  Амнуэль

Обратной дороги нет

    Кэрри остановила машину и заглушила двигатель. Посидела, оглядываясь. Она не собиралась здесь останавливаться – надо было торопиться, она опаздывала, Милред с ее мужским характером очень не любила, когда задерживались или, тем более, пропускали назначенную встречу. Но Кэрри знала: если интуиция приказала ей остановиться, тому была причина, которую она пока не понимала, а, может, не поймет никогда.
     На экранчике GPS улица впереди раздваивалась – по Саксон-стрит направо (туда нужно было свернуть, чтобы попасть в Бедфорд к миссис Митчел) и по Чафрен-уэй налево (к центру городка). Она вышла из машины и прошла несколько шагов по тротуару. Магазин специй. Вход в жилые помещения. Магазин антикварной мебели.
     Кэрри вошла под звук колокольчика, напомнивший музыкальную шкатулку ее детства: пара тактов из Турецкого марша Моцарта. В магазине не было никого, даже продавца: только стоявшие в видимом беспорядке старые (возможно, действительно антикварные) шкафчики, секретеры, низкие ломберные столики, кожаные кресла и огромный неподъемный сундук. В таком сундуке прятался герой любимого рассказа Кэрри – капитан Шернер из «Испанского сундука» Агаты Кристи.
     Что ей здесь делать? Вопрос из числа риторических. Кэрри перестала задавать себе подобные вопросы очень давно, поскольку никогда не получала ответа от собственного подсознания. Ответы предлагала реальность.
     – Есть кто-нибудь? – спросила Кэрри. Если никто не появится, она уйдет, лишь на мгновение задумавшись о том, почему вошла в этот магазин, где не собиралась ничего покупать. Время от времени интуиция подсказывала Кэрри поступки, о смысле которых она не догадывалась, но обычно и такие «приобретения истины», как она их называла, ложились правильными точками на ее линию жизни, о чем она могла вспомнить много месяцев спустя, когда вдруг выявлялись неожиданные последствия казалось бы забытых событий.
     – Доброе утро, мисс, – тихо произнес низкий мужской голос, доносившийся, как показалось Кэрри, с потолка, а на самом деле с антресолей, невидимых в полумраке. Заскрипела лестница, ступени будто изнемогали под тяжелыми, но быстрыми шагами, и перед Кэрри возникла античная статуя, стараниями неизвестного скульптора одетая в поношенный пуловер и потрепанные джинсы неопределенного цвета.
     Молодой человек был похож на фидиевского виночерпия, если обращать внимание не на одежду, а только на лицо – и даже, вот странность, не на черты лица, не соответствовавшие греческим пропорциям (типично английское лицо, хоть пиши среднестатистический портрет молодого англичанина), а на выражение, и тут у Кэрри не возникло никаких сомнений: конечно, это был фидиевский виночерпий с его привлекающей усмешкой, призывным разлетом широких бровей и взглядом, от которого невозможно оторваться.
     – Доброе утро, – отозвалась Кэрри.
     – Присаживайтесь, пожалуйста, – виночерпий в джинсах придвинул Кэрри пуфик странного темно-синего цвета. Кэрри присела и поняла, что не встанет, пока хозяин не предложит ей уйти. Но и тогда ему придется подать ей руку, потому что сама она подняться не сможет.
     – Очень удобно, правда? – молодой человек присел рядом на покосившийся табурет –таким он был сделан, причем сделан прочно, он даже не скрипнул, когда виночерпий опустился на него, откинувшись на стоявший позади огромный и действительно старинный буфет.
     – Да, – сказала Кэрри и добавила, сама от себя не ожидая:
     – У вас очень уютно, хотя, казалось бы...
     – Казалось бы, – подхватил виночерпий, – склад он и есть склад. Навалено всего понемногу. Случайный покупатель... – он скептически оглядел Кэрри и сделал правильный вывод. – Но вы не случайный покупатель, вы, пожалуй, вообще не покупатель.
     – Пожалуй, – неуверенно произнесла Кэрри и призналась: – Я не собиралась заходить, мне не нужна антикварная мебель, да и какая-то другая тоже.
     – Я понимаю, – задумчиво сказал виночерпий. – Интуиция? Чаше всего человек не обращает внимания на тихий зов и продолжает заниматься своими делами, так и не поняв, что, возможно, упускает редкий в жизни шанс стать счастливым или начать что-то новое, или...
     – Или оказаться совсем не там, где хотел и где ему нужно быть в это время, – подхватила Кэрри и добавила серьезно: – Вы считаете, что интуиция никогда не ошибается?
     – Дэниел, – сказал в ответ виночерпий, то ли не желая продолжать начатый им самим разговор, то ли, назвав имя, предложил перевести беседу на уровень, предполагающий более высокую степень доверительности.
     – Дэниел, – протянула Кэрри. По звучанию имени она понимала, а точнее – чувствовала, будто осязала, – сущность человека, то, что скрывалось за оболочкой. Не глубоко. Глубоко по первому впечатлению все равно не погрузиться, но достаточно, чтобы понимать не только сказанное, но – во многом – подуманное и прочувствованное.
     Виночерпий понял Кэрри чуть иначе и добавил.
     – Данн. Дэниел Данн. Фамилия написана большими буквами на вывеске, и я думал... Поэтому и не...
     Смутились оба.
     – Простите, – пробормотала Кэрри. – Не обратила внимания.
     – Да? – поднял брови Дэниел. – И мебель вам не нужна...
     – Тогда зачем я... – начала Кэрри и сделала неудачную попытку подняться с пуфика.
     – Позвольте, – наклонился к ней Дэниел, – предложить вам чашечку кофе?
     – С удовольствием, – сказала Кэрри, почувствовав, что именно чашечки кофе (черного, без молока и сливок, но с ложечкой сахара и ломтиком лимона – отдельно, на блюдечке) ей сейчас не хватает, чтобы ощутить блаженное состояние удовлетворения от прожитого мгновения.
     Дэниел молча поднялся и ушел в темноту между грандиозным шкафом времен королевы Виктории и секретером, которым, возможно, вообще никто никогда не пользовался, таким мрачным и беспросветно одиноким он выглядел. Что-то в глубине магазина звякнуло, что-то зашипело, что-то упало, послышалось неразборчивое восклицание, а потом настала тишина, будто опустился тяжелый занавес, и Кэрри, оставшись, наконец, одна, задумалась о том, зачем вошла в этот магазин и что ей делать, когда странный Дэниел Данн принесет традиционный английский кофе со сливками, который она терпеть не могла.
     Вернулся молодой человек с подносом, который, не найдя куда поставить (ближайший столик – ломберный – находился в противоположном конце магазина), опустил на пол у ног Кэрри, смущенно пожал плечами и, взяв чашку, сел на табурет.
     Кофе оказался черным, без молока и сливок. Кэрри отхлебнула; сахара Дэниел положил одну ложечку, а на подносе Кэрри обнаружила маленькое блюдечко с единственным ломтиком лимона.
     Она вздохнула – как ей показалось, слишком громко.
     – Странно, правда? – спросил молодой человек, вроде бы ни к кому не обращаясь.
     – Да, – согласилась Кэрри, ощутив не столько странность произошедшего, сколько свободу от обязательств, благодаря которым оказалась в этом городке (как он называется? Вспомнила – Милтон-Кейнс), на этой улице и в этом магазинчике.
     – Наверняка, – продолжила она, отхлебнув кофе, какой она любила. Странно, как Дэниел догадался. Просто подумал: «Сделаю черный, без сливок, ей будет приятно»? Хозяин пил кофе со сливками и без лимона, а сколько сахара вбухал в маленькую чашечку... можно себе представить... – Наверняка в вашем магазине есть нечто, о чем я мечтала или что мне позарез необходимо.
     – Вы сказали, что ничего не собираетесь покупать.
     – И потому вы решили угостить меня кофе, – улыбнулась Кэрри. – Вы это каждому...
     – Нет, – серьезно проговорил Дэниел, поставил чашечку на пол и повторил: – Нет, нет. Я вдруг подумал, что с моей стороны было бы невежливо...
     – Интуиция?
     Дэниел пожал плечами. Интуиции он не особенно доверял, интуиция в его деле кое-что значила, но гораздо больше – опыт. Опыта у Дэниела было еще маловато, но он старался, отлично понимая, что достичь того достатка, что он себе запланировал в жизни, можно будет, только продолжая семейное дело.
     – Я еще не знаю, что куплю в вашем магазине, – сказала Кэрри и, допив кофе, поставила чашку на пол рядом с чашкой Дэниела, – но интуиция меня еще никогда не обманывала, и если я почему-то свернула на эту улицу, хотя ехать к миссис Мейсон нужно по...
     – Миссис Мейсон! – воскликнул Дэниел. – Эта сумасшедшая феминистка! Ох, извините!
     – Она действительно со странностями, – согласилась Кэрри, хотя правильнее было бы, наверно, заступиться за женщину, – но делает очень важную работу...
     – Третируя мужчин, которым и без того достается от своих жен, – улыбнулся Дэниел. – Прошу прощения, я вас перебил, вы говорили об интуиции, которая вас никогда не обманывала.
     – С детства, – кивнула Кэрри, не понимая, зачем говорит об этом человеку, с которым знакома четверть часа и о котором ничего не знает. Хотелось сказать, вот она и говорила. Интуиция, да. – Знаете, Дэниел, я всегда поступала импульсивно, и выбор происходил, да и сейчас происходит независимо от того, что по тому или иному поводу говорит рассудок.
     – Женщины... – протянул Дэниел. – У женщин сильнее развита интуитивная составляющая. Женская логика, так сказать.
     Кэрри внимательно посмотрела в его глаза: шутит он или на самом деле так думает.
     – Это не женская логика, – возразила она. – Логика в любой форме подразумевает направленную сознательную деятельность, а я говорю о спонтанных, не осознаваемых решениях.
     – Серьезная фраза, – сказал Дэниел, подумав. – Извините...
     – Кэрри. Кэрри Уинстон.
     – Кэрри Уинстон, – с удовольствием повторил Дэниел. – Простите, кто вы по профессии?
     – Историк физики, – сообщила Кэрри. – И это единственная профессия, где у меня получается совместить интуитивный подход к предмету с необходимостью точного знания.
     Дэниел кивнул. Объяснение Кэрри ничего ему не объяснило – он и не вникал в слова девушки, слушал ее голос, и ему казалось, что говорит Энни, которую... Нет, никаких воспоминаний... пожалуйста...
     – В вашем магазине, – сказала Кэрри, – есть что-то такое, что мне нужно.
     – Из истории физики? – Дэниел огляделся, будто впервые увидел стоявшие вокруг предметы. – Из истории мебельного дела, пожалуй. А физика? Хотя... Этот диванчик времен короля Эдуарда Седьмого, позади вас... да, вы правильно смотрите... он, возможно, представляет интерес с точки зрения акустики. Если на него резко сесть... я вам потом продемонстрирую... звук получается очень специфический. Я бы даже сказал: все звуки мира. Такое впечатление, будто исторгается мировая скорбь.
     Кэрри покачала головой.
     – Нет, – сказала она. – Зачем мне диван? В мою комнатку он и не встанет, пожалуй. И по цвету не подходит, у меня мебель светлая.
     – Послушайте, – Дэниел поднес к лицу правую руку, будто собирался постучать себя по лбу, – вы, конечно, знаете... читали... слышали... о моем прадедушке? Джон Данн.
     – Джон Данн? – повторила Кэрри. Конечно, ей было знакомо это имя. «Эксперимент со временем» Кэрри прочитала на первом курсе университета и не могла сказать, что впечатление было сильным – она уже знала и интерпретацию сновидений Фрейда, и подход Юнга, и о теории относительности имела хотя и довольно смутное, но интуитивно правильное представление. Путаные теории Данна показались Кэрри безумно усложненными, хотя для своего времени...
     – Вы правнук того самого Данна? – улыбнулась она. – Любопытное совпадение. Не далее как на прошлой неделе я рецензировала статью Гибсона об истории развития в Британии исследований по физическим проблемам сна. Имя вашего прадеда там упоминалось много раз, хотя, по-моему, не к месту, о чем я написала в рецензии.
     – Да... – протянул Дэниел и поднял с пола чашечки. – Еще кофе?
     – Нет, пожалуй, – отказалась Кэрри и попыталась подняться с пуфика, который ощутимо удерживал ее на месте. – Ваш прадед жил не здесь, а в Бенбери, насколько я помню.
     – Да... – продолжал тянуть Дэниел, не желая, похоже, отпускать Кэрри, но и не представляя, чем еще он мог бы ее удержать. – Собственно, не прямой прадед, это дедушка моего дяди. Не очень близкое родство, но так получилось, что... Жил он в Бенбери, верно, но умер здесь, представьте себе, в комнате наверху. Бабушка Лайза приехала на следующий день, и прадеда забрала медицинская машина, перевезла домой, там его и похоронили.
     – Вот как? – удивилась Кэрри. – Я не знала.
     Этот факт вряд ли имел значение для истории физики.
     Дэниел молча смотрел на Кэрри; то ли ожидал, что она задаст наводящий вопрос, и тогда он расскажет подробнее о пребывании знаменитого прадеда в этой глуши, то ли думал, чем еще удержать девушку, которая ему не то чтобы понравилась – ощущение было совсем другим, никогда прежде не испытанным, и Дэниел самому себе не мог сказать, было ли оно приятным, но он все-таки хотел, чтобы оно длилось, и, значит, нужно было сказать что-то... не о себе, конечно, этим Кэрри не удержать... Кэрри... красивое имя, и лицо у нее... красивое? Пожалуй, нет. Симпатичное? Дэниел терпеть не мог это слово, слишком общее по смыслу, чтобы им можно было обозначить что-то конкретное, принадлежащее только одному и никому больше...
     – Неподалеку, на полпути к Нортхемптону, – сообщил он, – есть женский монастырь. Старинный, восемнадцатого века.
     – Вот как? – вежливо сказала Кэрри, сделав попытку подняться с пуфика и в очередной раз ее оставив.
     – Конечно, – быстро заговорил Дэниел, он видел, как Кэрри боролась с пуфиком, и понимал, что нужно торопиться, – монастырь не имеет никакого отношения к истории физики, но...
     То, что он собирался сказать, составляло, вообще говоря, семейную тайну.
     – Прадед, – сказал Дэниел, – в последние недели жизни посещал монастырь. А в тот день вернулся... бабушка рассказывала, а потом я прочитал... вернулся сам не свой, повторял все время «Изабель, Изабель», никто его не понимал, потому что в роду у него никакой Изабель не было, прабабку звали Мелани, бабушку – Лайза, тетушку мою – Бетти. Но прадед повторял это имя, у него начался жар, бабушка послала за доктором, но Джон заперся в комнате и никого не впускал. Под вечер, когда бабушка пригрозила, что позовет плотника и тот выломает дверь, он, наконец, вышел, и бабушка была поражена перемене, произошедшей с ним за эти часы. Он будто потерял половину волос и вообще сморщился. Был высокий, статный мужчина, а из комнаты вышел согбенный старичок, только голос остался прежним. Бабушка хотела помочь Джону сесть, но он отказался. Дальше странно. Бабушка рассказывала... согласитесь, к истории физики это имеет какое-то отношение... рассказывала эту историю в двух вариантах, и я до сих пор не знаю, какой правдив. По одной версии прадед сел у окна, молча смотрел на дальние холмы – монастырь, кстати, за ними и расположен, – а потом произнес единственную фразу: «И увидит все». Покачнулся и стал падать со стула. Бабушка его подхватила, а доктор – он еще не ушел, пил чай на первом этаже – поднялся на крик, но ему осталось только констатировать смерть. Инфаркт. Но довольно часто и почему-то – это не я, а моя тетушка Бетти отметила – в дни полнолуния бабушка вспоминала совершенно иначе. То есть, финал был тот же... прадед падает со стула, инфаркт. Но до того... Он и не думал закрываться в комнате, был возбужден сверх меры, говорил, что встретил свою судьбу, понял то, чего не мог понять много лет, теперь он напишет совсем другую книгу, не ту, что начал... и все в таком роде. Бабушка говорила с ним, а он будто не слышал. После ужина, к которому не притронулся, сел на стул у окна, солнце как раз заходило за холмы... посидел минуту и... Всё.
     Кэрри слушала внимательно, понимая уже, что интуиция ее не обманула, и сейчас перед ней откроется... уже открывается... загадка, связанная не только с именем Данна, но и с ее личной жизнью, хотя как это могло совместиться, она не имела ни малейшего представления.
     – А что доктор? – спросила она. – Я хочу сказать: в первом варианте ваша бабушка вызвала доктора, а во втором нет. Доктор мог бы подтвердить, какой из рассказов соответствует истине.
     – Она вызвала Хашема в обоих случаях, – удрученно сказал Дэниел. – Во втором потому, что у Джона, как ей показалось, был жар.
     – Но доктор, – упрямо продолжала Кэрри, – мог сказать, запирался ли мистер Данн в своей комнате.
     Дэниел покачал головой.
     – Хашем не поднимался наверх, пока его не позвали и он констатировал смерть.
     – Но вы сказали, что в первом случае мистер Данн превратился в старика...
     – В обоих, – печально проговорил Дэниел. – Возможно, это лишь семейная легенда, а у Хашема не спросишь, он умер от рака полтора года спустя.
     – В его бумагах должно было быть заключение.
     – В заключении сказано, что смерть последовала от обширного разрыва задней стенки миокарда, и ничего о том, как выглядел прадед.
     – А на похороны пришли... – Кэрри замолчала.
     – Вот именно, – кивнул Дэниел. – Хоронили деда в Бенбери, бабушка не поехала. А я туда ни разу не ездил.
     – Вам не было интересно? – поразилась Кэрри.
     – А вам? То есть, я хочу сказать... вас заинтересовала эта семейная легенда? Для истории физики?
     – И вы не поехали в монастырь, чтобы узнать, что там делал Джон Данн?
     – Когда умер прадед, – мягко сказал Дэниел, – я еще не появился на свет. Историю эту бабушка рассказала в первый раз, когда мне было семь. Бабушка умерла в позапрошлом году. Маму эта история не интересовала никогда. У нее сейчас второй муж, живут они в Манчестере... впрочем, неважно.
     – Бабушка сама не пробовала...
     – Нет. У меня сложилось впечатление, что ей было не очень интересно. Потому она и вспоминала две истории, что не очень-то о них думала.
     – Вам это не кажется странным?
     – Кажется, – с готовностью согласился Дэниел. – Раза два или три я действительно собирался съездить в монастырь, но всякий раз что-то мешало, не помню что. Впрочем, не скажу, что очень и хотел. Когда умер отец, а магазин все годы был фактически на нем, я занял его место. Мама вышла замуж и... это я уже говорил. Магазин отнимает много времени, вот что я хочу сказать.
     – Не похоже, что у вас много покупателей, – пробормотала Кэрри. Они беседовали уже почти час, и дверной звонок ни разу не тренькнул.
     – Я повесил табличку «Закрыто», – улыбнулся Дэниел, – когда ходил наливать кофе.
     – Вы думаете, – спросила Кэрри, – мистер Данн узнал в монастыре нечто такое, что так сильно на него повлияло?
     Дэниел пожал плечами. «Разве это не очевидно?» – спросил он взглядом.
     – Изабель, – сказала Кэрри. – Может, в монастыре была такая монахиня?
     – Была, – кивнул Дэниел. – Это не составляет тайны, потому что о Изабель, как я потом выяснил, прадед писал в своих дневниках.
     – Дневники? – переспросила Кэрри, ощутив волнение исследователя, случайно (случайно ли? или интуиция привела ее в нужное место в нужное время?) обнаружившего документ, способный повлиять на исторические оценки и сложившиеся мнения.
     – Ну... – протянул Дэниел. – Это скорее отрывочные записи. Прадед говорил о книге. Может, это наметки. Понять толком, о чем речь, никто не смог. Бабушка, по-моему, некоторые листы выбросила, может, там было что-то личное...
     – Почему вы так думаете?
     Дэниел потер ладонью подбородок и поднял взгляд к потолку. Он не хотел смотреть Кэрри в глаза, ему казалось, что поступок бабушки если не преступен, то, во всяком случае, неосторожен по отношению к истории науки, о которой он, впрочем, не думал все годы, когда хранил старые бумаги в не приспособленном для этого сыром помещении чулана. Книг и, тем более, рукописей он дома не держал, он не любил читать, ему казалось, что есть в жизни более важные занятия, и теперь ему было немного стыдно перед этой женщиной, которая как раз книгами, похоже, интересовалась больше всего, и значит, общего у них слишком мало, чтобы он мог... что?
     – Потому что, – проговорил Дэниел, – бабушка незадолго до смерти обмолвилась, мол, Джон слишком много писал такого, что к жизни отношения не имело, выдумывал, а от этого могло быть... она не сказала, что могло быть, я не расспрашивал. Честно говоря, мне это не было так уж интересно.
     – Изабель, – прервала Кэрри монолог молодого человека, – упоминалась в рукописи мистера Данна?
     Дэниел кивнул.
     – Эта рукопись... – начала Кэрри и замерла, боясь услышать, что старые бумаги давно пошли на растопку камина.
     Поняв ее сомнения, Дэниел произнес с обидой в голосе:
     – Конечно, цела. Если ее мыши не прогрызли. Я... извините... совсем не думал об истории науки, но...
     Неважно, о чем он думал.
     – Я могу посмотреть?
     – Конечно! – с энтузиазмом воскликнул Дэниел и поднялся. – Посидите, я принесу. Я бы вас с собой повел, – добавил он виновато, – но в чулане сыро, там, может, даже крысы...
     – Господи! – сказала Кэрри.
     Неужели во всем доме – таком уютном, хорошо отстроенном и красивом – не нашлось нормального места для папки с бумагами (почему-то Кэрри интуитивно представляла именно папку с тесемками, а не тетрадь или белые листы, свернутые в трубочку)?
     – Я сейчас, – заторопился Дэниел. Подобрал чашки и блюдца и направился, похоже, вовсе не в чулан. – Приготовлю вам чаю, чтобы вы не скучали, а потом...
     Кэрри хотела сказать, что скучать не собирается, но промолчала. На этот раз молодой человек обернулся на удивление быстро (а может, время для Кэрри текло чуть быстрее?), поставил на пол у ее ног поднос с чашкой и (на этот раз) с вазочкой варенья и вышел в темноту, где опять что-то скрипнуло, охнуло, щелкнуло и тихонько, как показалось Кэрри, застонало.
     Она приготовилась ждать, но не прошло и минуты (в ее, возможно, измененном ощущении времени), как в темноте опять застонало, щелкнуло, охнуло и скрипнуло, возник Дэниел с папкой в руке. Коричневая папка с тесемками, от нее пахло не плесенью даже, а чем-то еще более прогорклым, смесью чуланных запахов; кто знает, что там еще хранилось все эти годы.
     Дэниел сделал вид, что сдувает с папки пыль, хотя на ней не было ни пылинки (странно, подумала Кэрри. Впрочем, скорее всего, пыль он смахнул еще там, в чулане).
     – Лучше, наверно, пройти в кабинет. – сказал Дэниел. – Там светлее и удобнее... вам.
     – А как же? – Кэрри оглянулась на входную дверь: на тротуаре перед магазином стояли двое, мужчина и женщина, смотрели на витрину и ждали, когда хозяин сменит табличку на двери.
     – Я вас там оставлю, – сообщил Дэниел, – а сам займусь покупателями.
     Кабинет, о котором говорил Дэниел, располагался на втором этаже, куда они поднялись по скрипучей лестнице. Кэрри крепко держалась за перила, хотя никакой опасности не было: лестница не крутая, ступени надежные. Небольшая комната с письменным столом у окна, свет падал под удобным углом. Дэниел усадил гостью в кожаное кресло, где, видимо, обычно сидел сам, подбивая по вечерам дебит с кредитом, положил перед ней на стол папку и, улыбнувшись, вышел.
     Кэрри огляделась. Обои современные, с изображениями комет, у левой стены секретер, тоже вполне современный, не то, что его собратья внизу. Небольшой диванчик, покрытый золотистого цвета пледом – наверно, там удобно читать по вечерам под светом торшера, стоявшего между диванчиком и дверью. Книг, однако, в комнате не оказалось: ни на столе, ни на журнальном столике. Не было здесь книжного шкафа, ничего такого, что говорило бы о любви или хотя бы об уважении хозяина к чтению.
     Не было здесь и компьютера, предмета, в наши дни столь же обязательного, как прежде сервант, из тех, что стояли внизу, горюя о своей судьбе. Впрочем, – вспомнила Кэрри, – она видела экран компьютера на прилавке в магазине. И еще: у Дэниела может быть лэптоп, который он держит, например, в секретере.
     Подумав о лэптопе, Кэрри вспомнила о Милред, больше часа дожидавшейся ее в своей гостиной на Уолтер-роуд. Можно представить, как она возмущена.
     Кэрри достала из сумочки телефон, удивленная, что он ни разу не зазвонил за все время. Странно: аппарат был переведен в режим «без звука» – Кэрри не помнила, чтобы изменяла настройку.
     Семь неотвеченных звонков. Кэрри набрала кнопку возврата, и сразу в трубке раздался недовольный – скорее даже негодующий – голос:
     – Кэрри, милая, с вами все в порядке?
     – Надеюсь, – пробормотала Кэрри. – Милред, извините за опоздание.
     – Вы могли позвонить, если что-то вас задержало в дороге! – феминистка не сдерживала своего гнева.
     – Прошу прощения...
     Разговор был неприятным, и Кэрри постаралась забыть о нем, как только голос Милред угас в трубке. Передоговорились встретиться через два часа, и не дома, а в кофейной, где миссис Митчел намеревалась провести время за чтением газет и прогулками в интернете.
     Спрятав телефон, Кэрри, наконец, придвинула к себе папку (тяжелая, толстый картон, тесемки повязаны крепко, но так, чтобы узел легко развязывался).
    
     * * *
     Нахлынуло. На самом деле ничего необычного – на Кэрри довольно часто накатывало состояние, которое она не могла определить: то ли воспоминание о чем-то, прочно и, казалось, навсегда, забытом, то ли предощущение несбывшегося – такого, что и не сбудется никогда. В детстве это ее пугало: посмотрев случайно на карниз дома, мимо которого проходила, Кэрри могла испытать безотчетный ужас, увидев, как с карниза отделяется камень и падает... падает... Ничего на самом деле не случалось, и много раз потом она проходила той же улицей мимо того же дома (бывало – специально), и камень не падал, мир оставался прочным, но ей все равно казалось...
     Сероватая бумага – может, от времени, но скорее, она изначально была такой: дешевой, слишком плотной, и чернила на ней выглядели чуть размытыми, будто все-таки время размыло описываемую реальность и сделало текст не очень внятным воспоминанием. Писал Джон Данн довольно крупным и, в принципе, понятным почерком, хотя и с непривычным наклоном влево,
     Взгляд Кэрри зацепился за слово посреди одиннадцатой строки (она точно видела – одиннадцатой, хотя и не считала). Имя. Эшли. У Кэрри были две знакомые с таким именем. С одной она училась в школе и недавно случайно встретила на Пикадилли – располневшую, с сигаретой в углу толстых напомаженных губ. Говорить им было не о чем, они постояли минуту, держась за руки, а потом разбежались. Другая – хорошая знакомая по университету. Эшли Кринтон была лучшей студенткой на химическом, а Кэрри химию не терпела, но в общежитии они оказались в соседних комнатах и за разной мелочью обращались друг к другу, три года так прожили.
     Эшли. Почему взгляд зацепился за это имя? Надо читать с начала, и мистер Данн (если он был автором рукописи), возможно, объяснит все, о чем его внучатый племянник ничего не узнал по лености, типичной для мужчин такого сорта.
     Кэрри посидела минуту с закрытыми глазами, имя Эшли растворилось в ее подсознании, как растворяется брошенный в чай кусок сахара, чтобы придать напитку другой вкус – хуже или лучше, но другой. Растворившись в памяти, Эшли тоже придаст иной вкус чтению, и вкус этот – Кэрри прекрасно понимала по прошлому опыту – не будет зависеть от того, что написал об этой женщине известный в свое время философ и аэронавт Джон Данн.
     Кэрри открыла глаза и прочла, наконец, первую строку.
     «Сюзен умная женщина, но, как многие женщины, не склонна к логическому анализу. Может, это к лучшему. Будь ее ум более аналитичен, она, скорее всего, принялась бы домысливать и тем самым искажать сны в угоду поздним впечатлениям.
     Иное дело ее дочь Эшли – удивительный ребенок, способный к интуитивному осознанию, ничего не понимая в предмете, о котором идет речь.
     Сны, записанные вчера матерью и дочерью (матерью по моей просьбе, дочерью – по собственной инициативе), удивительны своим странным совпадением. Уверен, что обе не лгут. Сюзен лгать не умеет, а Эшли, хотя и склонна ко лжи или, скорее, выдумкам, как многие дети, в данном случае рассказывает правду хотя бы потому, что ее рассказ совпадает с рассказом матери в деталях, которые Эшли знать не могла по той причине, что ей нет дела до вещей, интересующих мать».
     Кэрри перевернула страницу, ожидая увидеть запись снов, так долго предваряемых словами экспериментатора. Почему в дневнике Данн оказался столь многословен? «Эксперимент со временем» не был растянут – во всяком случае, в той части, где Данн анализировал сны, записанные его родственниками. Была ли там упомянута Сюзен, Кэрри не помнила. В книге, кажется, вообще не было имен, только инициалы.
     На следующей странице, однако, ничего не оказалось, кроме небрежного карандашного наброска – то ли план местности, то ли электрическая схема (с чего бы?) без обозначений, а в центре рисунка был изображен прямоугольник с двумя «рогами», похожий на букву С со спрямленными углами. Рядом с верхним углом стояла буква W, которая могла обозначать что угодно от Water сloset до Whitehall.
     Может, есть какая-то дата? День, когда Данн написал о Сюзен и Эшли? На первой странице Кэрри чисел не обнаружила, а вверху третьей стояло: «12 октября 1913». И ниже действительно было описание сна, только без имен, и Кэрри не смогла бы доказать, что сон видели именно мать с дочерью.
     «Вхожу в большую комнату, формой напоминающую овал или большое яйцо, положенное на бок. Стены в обоях, сиреневых с мелкими желтыми цветочками, похожими на кашку. Справа высокое окно во французском стиле выходит на лужайку с тремя или четырьмя (не успела сосчитать) большими деревьями. Еще в комнате письменный стол, на котором лежат книги и бумаги и стоят несколько предметов, которые мне описать затруднительно. Во сне многие знакомые вещи выглядят необычно. На столе огромная книга, поставленная так, чтобы ее можно было читать. Два дивана слева, напротив окна – очень неудобные, по-моему, но хозяин комнаты мне сесть не предложил, так что не знаю. Кажется, он и не увидел меня – во сне такое случается. Он сидел за столом и читал книгу, ту, что стояла перед ним, иногда касался ее пальцем, и что-то происходило, я видела это по его лицу, мужчина сердился, успокаивался, опять начинал нервничать. Я подошла ближе, и в этот момент мужчина встал, позвал: «Энтони», и в комнату из-за моей спины вошел другой мужчина, тоже пожилой, но, в отличие от хозяина кабинета, в хорошей спортивной форме. Костюм на нем был, правда, не такой, какой прилично носить джентльменам, – слишком легкомысленный, вряд ли скажу точнее, одежда почему-то запомнилась хуже всего...»
     И что такого? Описание кабинета (Овал? Стол? Книга?) показалось Кэрри смутно знакомым, но в памяти ничего определенного не возникло.
     На основании подобных записей Джон Данн написал книгу «Эксперимент со временем», выдержавшую несколько изданий. Рассуждения о так называемом серийном времени легли в основу темпоральной философии, но Кэрри мало интересовалась этой областью знания, разве что иногда перечитывала Борхеса, вдохновленного идеями Данна и даже написавшего о нем эссе «Время и Дж. У. Данн». С идеей многоуровневых наблюдателей Данн носился последние двадцать лет жизни, но, насколько помнила Кэрри, эту концепцию философы критиковали, а физики никогда и не признавали.
     Записи снов представляли интерес для историка науки, но не физики, а философии. К тому же, Кэрри занималась более поздним периодом – серединой ХХ века. Кто из ее окружения интересовался Данном и его фантазиями по поводу иерархии наблюдателей, живущих в разных слоях времени? Пожалуй, никто.
     Кэрри вынула из папки последний лист. Пустой. А предыдущий? Тоже. Запись оказалась на пятом листе с конца и была сделана 23 августа 1949 года. За день до смерти Джона Данна. Здесь? В этом доме? Наверно. Умер Данн здесь, если верить Дэниелу, и за день до смерти, видимо, посещал монастырь.
     Почерк оказался далеко не таким разборчивым, как на первых листах. Наклона у букв не было вообще, стояли они, как новобранцы в строю – навытяжку, отдельно друг от друга, не составляя единого ряда, чуть вверх, чуть вниз, и где кончалось слово и начиналось следующее, понять было трудно.
     «Дубы тоже есть. Проверить в записях. Эшли. Как меняются люди, особенно женщины. На самом деле? Ужасно то, что произошло. Произойдет? Или нет? Эшли знала (см. стр. 34). Тогда я не понял ее слов и ее волнения, а сегодня меня не смогла понять мать Беатрис. Взаимное непонимание – прямое следствие разноуровневых наблюдений. Прочитаю дневник, когда вернусь в Бенбери. Похоже, Эшли – наблюдатель второго уровня, а может, и третьего, к тому есть определенные предпосылки. К сожалению, поздно это понял. Скачки между уровнями тоже надо принять во внимание. Как? Рассказ может казаться бессмысленным, сознание не приспособлено к таким скачкам. Теперь понятно, что... (зачеркнуто) И тогда все встает на свои места.»
     Кэрри отодвинула папку, ей почему-то стало неприятно касаться старых выцветших листов. Пусть Дэниел читает, если сочтет нужным. Впрочем, он наверняка читал, и не один раз, и не нашел для старой папки лучшего места, чем на полке в чулане.
     Снизу, из магазина, доносились тихие голоса – говорили двое мужчин и женщина, один из мужских голосов принадлежал Дэниелу, два других – покупателям, которых Кэрри видела стоявшими на тротуаре и дожидавшимися, когда хозяин снимет табличку «Закрыто». Кэрри была уверена, что это именно они. Она не спросила себя, откуда у нее такая уверенность, она никогда не задавала себе нелепых вопросов. Она просто знала.
     Кэрри сидела, выпрямившись, как привыкла сидеть за своим рабочим столом, глаза сами собой закрылись. Как в калейдоскопе, побежали разноцветные окружности и диски, движение успокаивало, Кэрри наблюдала за игрой света, слушая, как голоса внизу что-то решали, что-то, наконец, решили, потом была минута тишины – видимо, Дэниел и клиенты подписывали документ купли-продажи, звякнул кассовый аппарат, вот Дэниел задвинул ящик комода, вот покупатели пошли на выход, дважды тренькнул дверной колокольчик... Настала тишина, Дэниел с задумчивым видом постоял у витрины, а потом шаги, скрип ступеней...
     Кэрри открыла глаза и повернулась к двери.
    
     * * *
     – Там нет самого интересного, – сказала Кэрри. Папка по-прежнему лежала посреди стола, Дэниел сел на стул, перетащив его ближе к Кэрри, и кивнул.
     – Вы уже обратили внимание? – констатируя, а не спрашивая, сказал он.
     – В середине не хватает листов. Мистер Данн упоминает, к примеру, страницу номер 34, но этот лист отсутствует.
     – Да, к сожалению. Прадед был странным человеком. Оставил довольно нудные, прямо скажу, описания снов, даже неизвестно чьих, большая часть идет под номерами или инициалами, вы видели. А о том, что делал в монастыре, ни слова.
     – Тем более непонятно, – сказала Кэрри, – что ни ваша мать, ни вы не заинтересовались и не побывали в монастыре.
     – Я уже объяснял вам, – запротестовал Дэниел. – Мама...
     – Я помню, – перебила его Кэрри. – Вы мне покажете дорогу?
     – К монастырю? Вы действительно хотите туда поехать?
     Еще минуту назад у Кэрри не было ни малейшего желания заниматься расследованием, в результате которого, скорее всего, выяснится всего лишь, что некая Изабель записывала для Данна скучные женские сны.
     – Непременно, – кивнула Кэрри.
     – Хотите взять дневник? – В голосе Дэниела Кэрри уловила надежду на то, что она избавит его от папки, доставлявшей ему если не беспокойство, то внутреннее неудобство, которое он сам себе не мог объяснить, а Кэрри почувствовала, как и собственный ответ, прозвучавший раньше, чем она привела мысли в порядок:
     – Нет. Положите на прежнее место, это же семейная реликвия.
     Дэниел покачал головой.
     – Мисс Уинстон, – сказал он, встав и склонившись перед ней в поклоне, который, возможно, показался ему достойным викторианской церемонии приглашения, – позвольте предложить вам ленч, за углом прелестное кафе, я всегда...
     Он почему-то смутился и завершил фразу не так, как, вроде бы, собирался:
     – А потом вместе поедем в монастырь, если вы не против.
     – Хорошо, – согласилась Кэрри и только потом подумала, что поступает совсем не так, как собиралась. Во-первых, миссис Митчел. Как быть с ней? Они же договорились. Перенести встречу еще раз? Милред будет взбешена. Во-вторых, оставив магазин посреди дня, Дэниел мог упустить покупателей и возможную прибыль. И в-третьих, что представлялось Кэрри самым главным: в монастыре Дэниел только мешал бы. С кем бы ей ни пришлось разговаривать, он был бы лишним.
     – Хорошо, – повторила Кэрри.
    
     * * *
     Монастырь оказался длинным одноэтажным сооружением, архитектурной помесью эпох Анны и Георга Первого. Здание и довольно большой сад вокруг были окружены невысоким каменным забором, поверх которого можно было увидеть все, происходившее на территории монастыря, а перебраться через забор не сумел бы только немощный старик. Тем не менее, подъездная аллея, по обеим сторонам которой росли вековые вязы, вела к металлическим воротам и будке охранника, оказавшейся, конечно, пустой. Кэрри вышла из машины и нажала на красную кнопку слева от ворот – над кнопкой на стене масляной краской было написано для самых непонятливых: «Звонить здесь».
     После звонка ничего не случилось – ни створки не сдвинулись, ни голос из невидимого динамика не спросил: «Кого это принесла нелегкая?». Подошел Дэниел, встал рядом, посмотрел поверх забора, сказал: «Сейчас нам устроят допрос, а потом отошлют». Рост не позволял Кэрри видеть, кто шел к воротам, но шаги она слышала – бодрые, с пристукиванием каблучков.
     Никто, однако, ничего спрашивать не стал, что-то загремело, упало, ворота медленно раздвинулись, за ними стояла, щурясь на солнце, молодая женщина в черном монашеском одеянии. Высокая, худая, длинные руки, длинные, спрятанные под платьем, ноги – жердь, в общем. Голос у «жерди» оказался, впрочем, мелодичным, не высоким, не низким:
     – Добрый день, мистер Данн.
     И без перехода:
     – Входите. Мать Катерина сказала, если придете, сразу провести к ней.
     Кэрри протянула руку Дэниелу, он пожал ее пальцы, так они и вступили на территорию монастыря. Монахиня закрыла за ними ворота, навесив на них большой крюк, сказала «Пойдемте» и направилась к зданию, которое вблизи выглядело не уродливым, а наоборот – приятным деревенским особнячком с высокими, хотя и узкими окнами, красивыми цветами у арочного входа и мозаичной плиткой перед тяжелой дверью.
     – Вы меня знаете? – спросил Дэниел. – И мать Катерина? Она меня ждала? Почему? Кстати, с моей стороны не будет ли слишком навязчиво, если я спрошу, как вас зовут, сестра?
     – Мергатройд, – сказала монахиня, обернувшись, но глядя не на Дэниела, а на Кэрри. Намек был понят, и Кэрри назвала себя. Сестра Мергатройд вежливо кивнула и предложила гостям войти в просторный холл, где царила гулкая пустота. Голые беленые стены, единственный предмет мебели – длинная деревянная скамья под окнами, выходившими на противоположную от входа сторону здания. И распятие, конечно, – Кэрри увидела фигуру Христа, когда обернулась на хлопок закрывшейся двери. Иисус поник на кресте, Кэрри сначала показалось, что это рисунок, но при более пристальном рассмотрении распятие оказалось вырезанным из дерева и тщательно раскрашенным. Кэрри думала, что подобные изображения не в стиле строгой пуританской морали. Была, наверно, причина...
     ...Думать о которой Кэрри не стала, потому что сестра Мергатройд поспешила к двери, побеленной так же, как стены. Ее и незаметно было с первого взгляда. Дверь вела в узкий, с высоким потолком, коридор с окнами, выходившими во двор. Сестра Мергатройд пошла вперед, за ней последовала Кэрри, а Дэниел замыкал шествие, топая (специально, как показалось Кэрри) так, что от стен отскакивало, подобно теннисному мячику, гулкое пружинистое эхо, усиливавшее звук, будто не один человек нарушал здесь тишину, а десяток.
     Коридор показался Кэрри очень длинным, хотя она сделала всего двенадцать шагов до торцовой двери, в которую сестра Мергатройд не вошла – отступила в сторону, пропустив гостей.
     Комнатка, куда Кэрри и Дэниел вошли, выглядела, как типичный офис служащего в Сити. Письменный стол, экран компьютера, небольшой сейф на прочной тумбе, перед столом два кожаных кресла, а за столом склонилась над бумагами пожилая монахиня. Мать Катерина встала – роста она оказалась не выше пяти футов и на фоне висевшего на стене позади нее распятия выглядела карлицей, что, однако, не принижало ее истинного значения и назначения в мире – глаза за толстыми стеклами очков в массивной оправе смотрели если не сурово, то с выражением внутренней силы и желанием подчинить своей воле всякого, кто захочет наводить свои порядки в подведомственном ей заведении. Мать Катерина могла бы и страной управлять, – ощущение было интуитивным, но Кэрри знала, что так и есть, эта женщина тяготилась своей не очень значительной ролью настоятельницы небольшого монастыря, она ждала от жизни большего и была разочарована тем, что большего ей пока не предоставили.
     – Дорогие мои! – настоятельница обошла стол и протянула Кэрри обе руки, но смотрела на стоявшего рядом Дэниела, только с ним говорила и только его ответы выслушивала с вниманием. Может, сказанное Кэрри мать Катерина воспринимала руками, а сказанное Дэниелом – ушами, разделив эти два канала информации?
     – Мистер Данн, – продолжала она, – как хорошо, что вы нас посетили! Я вас узнала. В прошлом году в «Бедфорд мейл» была ваша фотография на фоне антикварной утвари в вашем магазине и заметка о том, как вы участвовали в благотворительном базаре, и я подумала, что это знак: теперь, когда вы придете, я вас непременно узнаю. Так и случилось. Вы прекрасно выглядите, мистер Данн.
     – Благодарю, – пробормотал Дэниел, понемногу приходя в себя и соображая, можно ли ответить комплиментом на комплимент. Решил, что это было бы неуместно в стенах монастыря, и ограничился словами, которые и так собирался произнести: – Позвольте представить вам доктора Кэрри Уинстон, она историк науки.
     – Как интересно! – вставила мать Катерина, так и не посмотрев на девушку, но продолжая сжимать ее ладони.
     – Она убедила меня приехать к вам за помощью в деле, которое нам обоим представляется равно интересным и таинственным.
     Завершив шумным вздохом витиеватую тираду, Дэниел наклонил голову, будто закрываясь от пристального взгляда настоятельницы.
     – Доктор Уинстон, очень приятно видеть вас в этих стенах, – мать Катерина оставила, наконец, в покое ладони Кэрри и перевела на нее взгляд – за стеклами очков глаза настоятельницы будто излучали концентрированный свет, от которого Кэрри на мгновение зажмурилась.
     Мать Катерина сделала приглашающий жест, указав гостям на кресла, а сама мелкими шажками вернулась на свое место и, опустившись на стул, стала будто выше ростом. Наверняка, – подумала Кэрри, – ее ноги стоят на высокой приступочке, иначе болтались бы, а это неудобно и не эстетично...
     Кэрри опустилась в кресло, настолько удобное, что в нем можно было провести всю оставшуюся жизнь. Дэниел сел осторожно, на самый краешек – он не собирался проводить здесь не только остаток жизни, но даже полчаса казались ему слишком долгим сроком. Мать Катерина ему не понравилось – прочитать эту мысль на его лице не составляло труда, – и особенно ему не нравилось, что его здесь ждали и даже видели его фотографию в газете. В монастыре, оказывается, читают мирские газеты; и интернет у них, наверно, есть. Современные монахини, ничего не скажешь – ушли от мира, но сохранили с ним надежные связи. Как совместить это с обетами Господу?
     – Вы ждали мистера Данна, мать Катерина, – Кэрри предпочла сразу перейти к сути. – На то были серьезные причины?
     – Причины, серьезные для одних, – произнесла настоятельница, глядя теперь только на Кэрри и игнорируя Дэниела, – совершенно не важны для других. И лишь Господу известна истинная ценность наших намерений и поступков.
     Отвечать на эту фразу было нечего, и Кэрри промолчала.
     – По правде говоря, – смущенно сказала настоятельница, – я не знаю, что имела в виду сестра Изабель. Она была женщиной особенной, я ее помню очень плохо, ведь я была тогда молодой девушкой...
     – Сестра Изабель, – повторила Кэрри, вспомнив имя, упомянутое в рукописи Данна.
     – Время от времени, – продолжала настоятельница, – она мне снится и предрекает события... разные... Иногда случается в точности то, о чем она говорит. Иногда не происходит ничего. Но чаще что-то похожее на ее слова действительно случается, но не совсем так... или я неправильно запоминаю.
     Мать Катерина говорила монотонно, глядя уже и не на Кэрри, а в пространство или на невидимый экран, где появлялись слова, которые она считывала и произносила вслух, не вникая в смысл. Дэниел сделал было движение, ему хотелось задать припасенные вопросы и уйти из обители, но Кэрри осуждающе покачала головой, и он с тихим, но отчетливым вздохом уселся в кресло глубже, поняв, что скоро они отсюда не выйдут.
     – В прошлом году... когда же это было... я потом сверюсь со своими тетрадями, кажется, в день святого Николая, сестра Изабель сказала, что приближается время, и он придет. Я не умею во сне задавать вопросы, и сестра Изабель сама назвала имя: Дэниел Данн. Правнук мистера Джона Данна. Он придет, тайное станет явным, ангелы возрадуются, люди найдут свое счастье, и наступит во человецех благоволение.
     – Так и сказала? Надо же, – пробормотал Дэниел. – Будто второе пришествие...
     – В тот день я увидела в бринсбекской газете заметку о мистере Данне и его фотографию. Не знамение ли это, скажите? Я вырезала фотографию и предупредила сестер: когда явится этот человек, провести ко мне. Прошел год, никто не приходил...
     – И вы не сделали попытки сами найти мистера Данна? – начала Кэрри, понимая, насколько вопрос неуместен, но зная также, что не задать его она не может. Похожий вопрос она задавала Дэниелу, и ответ ее не удовлетворил.
     – Как я могла? – сухо проговорила мать Катерина. – Сказано было: ждать. Я ждала. Как видите, – завершила она свою речь, – вы пришли. Мистер Данн и вы, мисс Уинстон. Вас позвала сестра Изабель?
     Вообще-то Кэрри позвала ее интуиция и желание разобраться в старой истории, но она не стала разубеждать настоятельницу.
     Приняв молчание за согласие, мать Катерина склонилась над столом, выдвинула один из нижних ящиков и извлекла на свет толстую синюю тетрадь. Положив тетрадь на стол, настоятельница не стала ее раскрывать, провела пальцами по обложке, будто читала текст, написанный шрифтом Брайля, и сказала:
     – Ваше имя, мисс Уинстон, не упоминалось, только имя мистера Данна, и поэтому...
     – Конечно, – кивнула Кэрри.
     – С другой стороны, – задумчиво продолжала настоятельница, – вы, мисс, пришли с мистером Данном, это что-то означает...
     – Пожалуй, – согласилась Кэрри и с этим выводом.
     – Тогда, – приняла, наконец, решение мать Катерина, – сначала почитайте вы, мистер Данн, а я пока покажу мисс Уинстон наши владения.
     Мать Катерина обошла стол и положила тетрадь на колени Дэниелу, сидевшему с задумчивым видом.
     – Пойдемте, мисс Уинстон, – сказала она и, взяв Кэрри под руку, повела из комнаты.
     Кэрри услышала за спиной шумный недовольный вздох, но не стала оборачиваться.
    
     * * *
     Что можно показать гостье в женском монастыре, не представляющем архитектурной ценности? Кельи монахинь, коридоры, трапезную с большими дубовыми столами, чистенький дворик с аккуратно постриженными кустами, запущенный сад и монастырское кладбище с каменными плитами и крестами? Кэрри знала, что ничего интересного не увидит, но знала и то, что мать Катерина не для того увела ее от Дэниела, чтобы демонстрировать несуществующие красоты монастырской жизни. Что-то другое... Кэрри не всегда представляла, что ее ждет за тем или иным поворотом в жизни, но всякий раз узнавала поворот, когда он появлялся. И потому не удивилась, когда, проведя гостью в уже знакомый гулкий и неприветливый холл, мать Катерина подняла на Кэрри взгляд своих черных, как ночь на вершине высокой горы, глаз и произнесла:
     – Девочка моя, это вы! Я вас узнала, но не хотела говорить при мистере Данне. Мужчины не понимают того, что доступно нам, женщинам, а мистер Данн, к тому же, агностик, как сам он сказал в интервью, и ему не понять того, что он сейчас читает, но пусть читает, а я покажу вам то, за чем вы пришли, хотя, как я вижу, сами вы еще не вполне ощутили сущность дарованного вам Творцом...
     Кэрри думала, что фраза эта никогда не закончится, слова нанизывались друг на друга, как бусинки на нескончаемую нить. Она понимала каждое слово, каждому слову кивала, как старому знакомому, но вслушивалась в интонации чувственного голоса матери Катерины и знала, что главное не сказано, слова еще будут какое-то время цепляться друг за друга, пока не возникнет то, которое...
     – ...бедняжка Эшли велела передать, что оставила вам свое умение...
     – Эшли? – вырвалось у Кэрри.
     – Простите, – смутилась настоятельница. – Я хотела сказать: сестра Изабель.
     – Вы назвали имя...
     – Эшли, да. Так ее звали в миру, пока она не стала послушницей. Не знаю, почему мне вспомнилось мирское имя сестры Изабель.
     – Вы помните, как звали ее мать? Не Сюзен?
     Мать Катерина покачала головой.
     – Не знаю, – сказала она с сожалением.
     Кэрри хотела задать и второй естественный вопрос: о каком умении идет речь, но не задала, потому что поняла... нет, ощутила... или что-то другое произошло с ее сознанием... она просто знала сейчас, что никаких вопросов задавать не следует, иначе им не выбраться из слов, которые сами по себе ничего не означают, кроме собственного конкретного смысла, скрывающего смысл общий, правильный, который пока даже не просматривался.
     Они подошли к запертой белой двери в глубине холла, мать Катерина достала из кармана монашеского платья плоский ключ и вставила в замочную скважину. Дверь поддалась не без усилия, и за ней вздохнула щемящая тьма. Щелкнул выключатель, под потолком загорелась тусклая пыльная лампочка, осветив короткий коридор без окон с единственной дверью в торце. Белая краска на двери частично осыпалась, будто какой-то зверь соскреб ее когтями. Кэрри не решалась ступить в коридор, а мать Катерина стояла рядом и тоже не собиралась войти, только осматривала стены, будто видела впервые.
     – Здесь, – сказала настоятельница, – жила бедняжка Изабель в последние годы жизни. Здесь ее навещал мистер Данн. Он говорил с сестрой Изабель в день своей смерти. Утром. А вечером скончался. Через неделю не стало и сестры Изабель.
     – Как это произошло? – спросила Кэрри.
     – Страшной была ее смерть, мисс Уинстон. Тяжелое воспоминание. Случился пожар. Загорелось на чердаке, огонь быстро перекинулся на кельи, это было ночью, сестры выбегали в коридор, но там тоже бушевало пламя. И вдруг, – голос настоятельницы зазвенел, будто набат, – пред всеми возникла, как видение, сестра Изабель. На ней было белое одеяние. Она сказала: «Сестра Виннифред не может выбраться из кельи. Я спасу ее». И пошла в огонь, никто не посмел ее удержать. Мы слышали крики и еще чьи-то голоса... Может, это были ангелы? Через несколько минут сестра Изабель возникла из пламени, как Феникс. Она несла на руках сестру Виннифред, которая была без сознания. Белые одежды сестры Изабель дымились, и пламя за ее спиной подобно было двум огненным крылам. Сестра Изабель опустила сестру Виннифред на пол и успела сказать: «Прощайте». Я слышала это, хотя и стояла в отдалении, но даже там было жарко, как в печи. Сестра Изабель упала замертво, а на теле сестры Виннифред не оказалось даже малого ожога. В себя она пришла несколько часов спустя и вознесла Господу молитву о своем чудесном спасении.
     Кэрри подумала, что эта история, видимо, столько раз подвергалась ревизии, что от истинного происшествия в ней почти ничего не осталось. Почему монахини стояли в холле, а не выбежали во двор? Почему не было пожарных? Почему сестра Виннифред не получила ожогов, а сестра Изабель от ожогов скончалась?
     – После похорон, – закончила рассказ настоятельница, – мать Беатрис велела келью сестры Изабель запереть и никогда эту дверь не открывать. Мне тогда было девятнадцать, я жила здесь третий год, многое забылось... Мать Беатрис ушла в лучший мир пятнадцать лет назад, и с тех пор я – и только я – вхожу в этот коридор раз или два в году, обычно на Рождество и в день рождения сестры Изабель. Пару раз меняла здесь лампочки, но больше ничего.
     – А в келью...
     – Никогда. И мать Беатрис никогда не открывала эту дверь. Многие монахини, особенно молодые, даже не знают о существовании кельи.
     Кэрри позволила себе усомниться. Дверь в коридор вела из холла, и не обратить на нее внимания было невозможно. То обстоятельство, что открывала дверь только настоятельница, да и то в редкие дни, наверняка было предметом обсуждения, как иначе? Это было похоже на историю Синей бороды, и Кэрри могла себе представить, какие легенды были созданы о запертой комнате за полвека. Призрак усопшей, скорее всего, выходил каждую ночь и бродил по коридорам, заставляя монахинь дрожать от страха под одеялом.
     – Держите, мисс Уинстон, – мать Катерина протянула Кэрри ключ, которым открыла дверь в коридорчик. – Ключ подходит и к той двери. То есть, должен подходить. Так сказала мать Беатрис.
     Ключ оказался тяжелым, будто был сделан из платины – или Кэрри только показалось? Обычный ключ, старый, потускневший.
     Лампочка мигнула и неожиданно засияла так ярко, что Кэрри зажмурилась.
     – Входите, – тихо произнесла мать Катерина. – сестра Изабель подает знак.
     Кэрри подумала, что в сети, видимо, повысилось напряжение, только и всего. Впрочем, она изучала историю физики и не знала законы электричества так хорошо, чтобы правильно судить о том, отчего могла увеличить яркость обычная лампочка. Может, и знак.
     – Вы... – повернулась Кэрри к матери Катерине. Та покачала головой.
     – Нет. Вы сами. Так велела сестра Изабель.
     Что и как она могла велеть?
     – Объясните, мать Катерина, – твердо сказала Кэрри, сжимая в руке ключ и не делая попытки подойти к двери, – что значит «сестра Изабель велела», и почему я... мне вы сейчас... я никогда прежде...
     Мысли прерывались, слова тоже, фразы утонули в пустоте.
     – Я не знаю, что это значит, – улыбнулась мать Катерина. – Это... Вы верите в Творца? – неожиданно спросила она.
     Кэрри растерялась. Верила ли она? Она изучала законы природы, занималась историей физики, где потусторонним силам не было места. В детстве верила в духов, являвшихся из темноты спальни. Как-то ей привиделась фея в золотом одеянии, простершая руки к ней, засыпавшей. Фея сказала «Ты отмечена Богом» и исчезла, а Кэрри заснула таким глубоким сном, что утром ее с трудом добудились.
     Став старше, Кэрри поняла, что духи и феи существуют лишь в ее воображении. Конечно, она бывала в церкви – сначала с родителями на воскресной службе, потом иногда и сама, приходила послушать проповеди о тщете жизни или о любопытной интерпретации того или иного события недели. Бывало, она и псалмы распевала вместе с другими прихожанами – общий энтузиазм действовал. Но верила ли она? Это был всего лишь ритуал, красивый и привычный, не больше.
     – Не знаю, – сказала Кэрри. Почему она так сказала? Не хотела обидеть настоятельницу?
     Мать Катерина кивнула; ответ ее, похоже, удовлетворил.
     – Тогда вы понимаете, – тихо проговорила она, – что слова много значат для одного человека и ничего – для другого. Слово одно, а...
     Она не закончила фразу.
     Кэрри шагнула в коридор, подумав неожиданно о Дэниеле, перелистывавшем старую тетрадь, где было записано то, что сейчас Кэрри, возможно, увидит своими глазами. Почему-то это показалось ей важным – то, что Дэниел читал страницы, написанные там, куда Кэрри не решалась войти.
     Скорее всего, ключ не повернется в скважине, – подумала она. Столько лет прошло. Замок давно заржавел.
     Семь шагов. Короткий коридорчик. Беленые стены. Что за ними – справа и слева? Какое это имело значение? Кэрри протянула руку и вставила ключ в скважину. Помедлив, повернула, ожидая, что почувствует сопротивление.
     Ключ повернулся легко, механизм щелкнул. «Неужели кто-то смазывал замок, – подумала Кэрри. – Если так, то мать Катерина сказала неправду о том, что никто не входил в комнату». Дверь со скрипом начала открываться, и Кэрри отпрянула, выпустив ключ, так и оставшийся в замке. Кто-то тянул на себя дверь изнутри комнаты, кто-то там был...
     Чепуха. Почему эта нелепая мысль пришла ей в голову? Дверь открывалась не в комнату, а в коридор, и, значит, ей показалось...
     Нет. Кто-то толкал дверь изнутри.
     Кэрри отступила на шаг и с замершим сердцем (она не ощущала биения и была уверена, что сердце действительно застыло, как застыло и время) ожидала, когда дверь, наконец, распахнется и из комнаты выйдет...
     Кто? Призрак некогда умершей монахини? Так же в других британских монастырях по тихим коридорам бродят белые бестелесные привидения.
     Дверь приоткрылась, возникла узенькая щель толщиной в волос или еще уже – в молекулу, откуда пробивался не свет даже, а отдельные фотоны, о которых Кэрри знала только то, что они существуют и, если их пропускать по одному (как сейчас) через узкую щель (как эту), они оставят на экране интерференционную картину – темные и светлые полосы. Кэрри перевела взгляд на стену, где должны были возникнуть полоски. Конечно, там ничего не было, но...
     Показалось или действительно на белой поверхности мелькнула черно-белая картинка: девушка в светлой сорочке стояла, склонившись над предметом, увидеть который было невозможно не потому, что он оказался вне поля зрения, а потому, что существовал только в воображении девушки, но, тем не менее, был так же реален, как дверь, стена и тихий скрип петель. Как могла быть реальной чья-то фантазия, Кэрри подумать не успела – изображение исчезло, дверь замерла, сердце сделало очередной удар, а легкие – очередной вдох, позади кашлянула мать Катерина, давая понять, что ждет, когда, наконец, Кэрри выйдет из ступора и потянет на себя ручку...
     Кэрри вышла из ступора, потянула на себя ручку, и дверь не без сожаления, выраженного скрипом давно не смазанных петель, открылась. Прежде чем что-то увидеть в полумраке комнаты, Кэрри почувствовала затхлость, сырость, промозглость, накопившиеся внутри открывшегося пространства. И пыль. Она лежала на всех поверхностях, создавая ощущение серого морока, где жить могли только привидения, такие же серые и не материальные.
     Кэрри сделала несколько шагов в низкую, узкую и длинную келью, похожую на пенал. Захотелось чихнуть – пыль щекотала ноздри, – и Кэрри сдержала себя усилием воли: подумала, что от малейшего чиха вещи в комнате могут рассыпаться в прах, каковым и являлись на самом деле – памятью о предметах обстановки, а не вещами, хранившимися здесь больше полувека.
     Свет пробивался сквозь запыленное окно, полузакрытое ставнями. Кэрри открыла створки, и свет, будто прорвалась плотина, хлынул потоком, водопадом, лавиной. Кэрри на мгновение зажмурилась, а когда открыла глаза, комната представилась совсем иной. Прежняя – будто мистическая – картинка запечатлелась в памяти, а келья, которую увидела Кэрри, справившись с волнением, оказалась очень бедно обставленной: металлическая кровать у стены, рядом тумбочка, у окна шаткий стол, на котором лежала Библия в черном лидериновом переплете, покрытом слоем слежавшейся пыли. Стул с высокой спинкой – на вид такой же шаткий и не готовый выдержать тяжесть человеческого тела. Кровать была застелена покрывалом – когда-то, наверно, белым, а сейчас желтоватым, с комками пыли, будто мышиными катышками.
     Дотрагиваться не хотелось ни до чего. Жизни в этой комнате не было давно, и, если можно говорить о присутствии чьего-то духа, ауры, то ничего этого здесь не было тоже – просто пустая комната, которую по непонятной причине держали запертой так долго, что из жилища она превратилась в склеп.
     – Мать Беатрис, – тихо сказала настоятельница, – заперла комнату, ключ держала при себе, передала мне, чувствуя приближение конца, и взяла с меня слово не входить в келью.
     – Но сейчас...
     – Мне приказала сестра Изабель, – резко, будто отбиваясь от удара, сказала мать Катерина.
     – Вам приказала сестра Изабель, – повторила Кэрри, будто это что-то объясняло. И добавила, не представляя, почему задает этот вопрос, но точно зная, что спросить должна именно это: – Почему вы оставили мистера Данна читать записи сестры Изабель?
     – Там есть все. Только разобраться может лишь человек, который...
     Она замялась.
     – Который... что?
     – Я не поняла этого слова, – извиняющимся тоном сказала мать Катерина. – Ведь это было во сне. Но этот человек – не мистер Данн.
     – Однако вы ждали именно его.
     – Да, – кивнула настоятельница.
     – Ничего не понимаю, – призналась Кэрри. Матери Катерине снились сны? Наверняка снилась и погибшая женщина, ничего странного. Но указания, имена...
     – Чего вы хотите от меня? – спросила Кэрри.
     – Разгадки.
     – Почему я? Вы впервые меня видите.
     Мать Катерина покачала головой.
     – Думаю, вы понимаете, только не отдаете себе отчета.
     Кэрри не говорила настоятельнице о своей интуиции, которая почему-то сейчас или молчала, предоставив логике разбираться в ситуации, или уже сказала свое слово, а Кэрри, сама не подозревая, ее послушалась?
     – Могу я осмотреть вещи в комнате? – спросила она.
     – Конечно, – мать Катерина осталась стоять в проеме двери, сложив руки на груди и внимательно следя за действиями гостьи.
     Кэрри подошла к кровати, приподняла матрац, под которым ничего не оказалось, кроме провисшей металлической сетки. Очень неудобная кровать. Кэрри поразилась впервые пришедшей ей мысли о том, что в этой комнате вообще было неудобно жить. Неудобно спать, неудобно сидеть на качающемся стуле за шатким столом, неудобно даже смотреть в окно, потому что, если сидеть за столом, то видно было только небо, а если стоять, то – запущенный монастырский сад, убогий, как приют нищего.
     – Эта часть сада, – сказала мать Катерина, догадавшись куда смотрит Кэрри, – много лет не обрабатывается из-за тяжбы с мистером Ботричем, ему принадлежат земли за оградой, и он давно претендует на этот участок. Есть документы девятнадцатого века, подтверждающие его право, но есть документы, это право оспаривающие. Юридический казус не может разрешиться уже больше столетия, суд по земельным вопросам очень медлителен.
     Зачем Кэрри знать эти детали?
     – Понимаю, – сказала она, прислушиваясь к себе. Искать в этой комнате еще одну рукопись было бесполезно. Что тогда?
     Кэрри взяла в руки лежавшую на столе Библию. Стерла ладонью пыль, в воздухе повисла тонкая муть. Перелистала. Ожидала увидеть пометки, записи на полях? Нет, – призналась она себе, – не ожидала. Углы страниц чуть потрепаны – книгу часто открывали. Может, даже слюнявили палец, переворачивая страницы.
     Кэрри положила Библию в точности на то место, где она лежала, – в свободный от пыли прямоугольник. Постояла, бездумно глядя перед собой, и уверенно направилась к полке, висевшей над пустой тумбочкой. Полка тоже была пуста и покрыта пылью, но, подойдя ближе, Кэрри ощутила волнение, возросшее, когда она коснулась деревянной поверхности. Там ничего не лежало, но Кэрри показалось, будто она прикоснулась к чему-то важному. Оставаться в этой комнате смысла не было. Все, что нужно было узнать, она узнала. Если бы еще понять...
     – Пойдемте, – сказала она загораживавшей вход настоятельнице.
     В холле Кэрри показалось, что на дворе стало значительно светлее, чем раньше, но это был чисто психологический эффект. В замке щелкнул ключ, мать Катерина положила ключ в карман и подняла на Кэрри вопросительный взгляд.
     – Хотите посмотреть сад? – спросила она.
     – А вы не собираетесь... – Кэрри помедлила. – Ну... прибрать... там? Хотя бы вытереть пыль...
     – Тогда вернемся к мистеру Данну? – будто не расслышав вопроса, сказала настоятельница.
     Кэрри кивнула.
    
     * * *
     Дэниел сидел в кресле, вытянув ноги, запрокинув голову, и, казалось, спал. Раскрытая тетрадь лежала у него на коленях.
     Услышав, как вошли Кэрри и мать Катерина, Дэниел подтянулся и сел прямо.
     – Знаете, – смущенно сказал он, – на редкость скучное чтение. Навевает сон.
     – Вы ожидали приключений? – сухо осведомилась мать Катерина.
     Она забрала тетрадь у Дэниела и положила на стол.
     – Мы можем взять тетрадь с собой? – спросила Кэрри.
     – Если хотите, – сказала настоятельница, сделав вид, что не услышала вопроса, – пройдем в трапезную, приближается время чаепития.
     Это «если хотите» не оставляло сомнений в том, чего хотела сама мать Катерина, и Кэрри отказалась. Дэниел, похоже, был не прочь выпить чаю и поглазеть на монахинь, если, конечно, им разрешат трапезничать одновременно с гостями. Однако Кэрри взяла Дэниела под руку и повела к двери. Мать Катерина уже сидела за столом, высокая и внушительная.
     – Сестра Мергатройд вас проводит.
     Только в машине Кэрри поняла, какими странными были последние минуты в монастыре. Будто время разделилось на отдельные кадры немого фильма. Кивок матери Катерины. Пустой коридор. Сестра Мергатройд, возникшая будто из ниоткуда. Высокая дверь во двор. Дорожка. Ворота. «Всего вам доброго, да хранит вас Господь». Конец фильма.
     – Я бы действительно выпила чая, – призналась Кэрри. – Поблизости есть приличное кафе?
     – Кафе! – фыркнул Дэниел. – В трех милях заправка и там что-то вроде закусочной.
     – Поехали, – решила Кэрри. – Надо обменяться мнениями.
    
     * * *
     – На редкость скучно, – повторил Дэниел свое мнение о прочитанном после того, как они с Кэрри съели по сэндвичу и выпили по чашке ароматного чая. – Меня даже в сон потянуло.
     – В сон... Вы сказали: в сон?
     – Что? Да, – Дэниел на минуту задумался. – Там действительно описаны сны. Только сны, ничего больше. Очень коротко, некоторые сны – в двух словах, видимо, сестра Изабель ничего больше не запомнила. Некоторые – детально. Очень скучно, поверьте. Мне почему-то всегда казалось, что сны – это что-то романтичное, фантастически интересное.
     – Казалось? – уцепилась за слово Кэрри.
     – Да. Видите ли, я не запоминаю снов. Может, они мне никогда и не снятся. Просыпаясь, я не помню, снилось ли мне что-нибудь. Иногда – редко – бывает слабое ощущение, будто что-то происходило, но решительно не помню – что именно. И мне это нравится. Лучше спишь – лучше себя чувствуешь. Мне так кажется. Прадед знал толк в снах, да. Наверно, он имел на сестру Изабель какие-то виды, иначе зачем столько времени тратил на разговоры с ней?
     – А вам снятся сны? – перевел Дэниел разговор, заметив, что Кэрри слушает его невнимательно, а точнее – вообще не слушает, сидит, прикрыв глаза, сцепив пальцы, в напряженной позе, с вытянутой спиной, будто думает о чем-то очень важном, со словами Дэниела никак не связанном.
     – Что? – Кэрри очнулась. – Прошу прощения... Я слышала все, что вы сказали. Просто сейчас поняла... Почему мать Катерина заставила вас читать дневник, а меня повела показать келью сестры Изабель? Я не могла понять, было ощущение, будто чего-то не хватает, вот-вот прикоснешься... и пусто.
     – Что же вы поняли?
     – На столе лежала Библия. Мать Катерина утверждала, что никто не входил в келью после смерти сестры Изабель. Но Библия... я сейчас вспомнила... Она тоже была пыльная, но пыли на обложке было гораздо меньше, чем на поверхности стола. И еще. Книга издана в восемьдесят первом году.
     – Значит... – протянул Дэниел.
     – Сначала там лежала тетрадь, – уверенно сказала Кэрри. – Двадцать лет назад кто-то тетрадь забрал и на ее место положил Библию. Может, с тех пор никто действительно не входил в келью, но до того... Я еще удивлялась рассказам матери Катерины, будто ей во сне является Изабель.
     – Она об Изабель много думает...
     – Не поэтому! Я уверена, что все иначе. Записи сестры Изабель нужно читать в ее келье. Так мать Катерина и делала в молодости. Там особая атмосфера, аура, состояние среды.
     Дэниел посмотрел на Кэрри с недоумением.
     – Не думал, – сказал он, – что вы склонны к мистике.
     – Никакой мистики, – отрезала Кэрри. – Аура, атмосфера – просто слова, у меня нет других, которые точно определили бы состояние... Вы что-нибудь запомнили из того, что прочитали?
     – Конечно. У меня прекрасная память.
     – Расскажите.
     – Вообще-то, – признался Дэниел, – мне нужно в магазин. Покупателей у меня немного, но все же...
     – Бизнес есть бизнес, – закончила за него Кэрри. – А меня уже не ждет мисс Митчел. Я совсем пала в ее глазах. Но дело, по которому я ехала, нужно закончить, что бы она обо мне ни думала. Позвоню и поеду.
     Кэрри помедлила.
     – На обратном пути заеду к вам, – решила она, – и вы расскажете о записях сестры Изабель. Семь часов вечера вас устроит? Когда вы закрываете магазин?
     – Устроит, – с готовностью согласился Дэниел. – Я как раз закроюсь, и мы сможем поужинать.
     – Договорились, – согласилась Кэрри и достала из сумочки телефон. Придется выдержать гневную тираду мисс Митчел и смиренно повиниться.
     Дэниел встал и пошел к стойке расплачиваться. Громкий голос рассерженной феминистки был ему слышен издалека и был похож на рокот штормовых волн.
    
     * * *
     Ужин не то чтобы не удался, но был скомкан. Оба торопились. Кэрри хотела к ночи вернуться в Лондон и курицу-гриль ела, не чувствуя вкуса. Дэниел время от времени рассказывал какую-нибудь смешную, по его мнению, историю, и Кэрри в нужных местах вежливо улыбалась. Наконец Дэниел замолчал, и десерт они торопливо съели в тишине, которая показалась Кэрри странной – в кафе почему-то было очень мало посетителей, музыка не играла, слышно было только позвякивание посуды, и за дальним столиком стареющая пара сосредоточенно выясняла отношения.
     Они вернулись в магазин. Как и предполагала Кэрри, Дэниел жил на втором этаже, в этой части дома она утром не была и с интересом разглядывала уютную гостиную, обставленную современной мебелью, не безликой и вполне отвечавшей вкусам хозяина: короткий диван, на котором невозможно было вытянуться в полный рост, но удобно сидеть вдвоем, едва касаясь друг друга; журнальный столик; телевизор на стене, будто яркая картина в раме; книжный шкаф, в котором стояли не книги, а старые безделушки.
     Кэрри устроилась на диване, подождала, пока Дэниел принесет кофе и сядет рядом.
     – Сестра Изабель наверняка хотела что-то сказать, – начал он, – но усилия ее мысли оказались напрасными, потому что...
     Он запнулся, осознав, что говорит не совсем то, что собирался. Будто чужой голос прозвучал в его голове, и он лишь повторил то, что ему было сказано.
     – Я никогда не читал такого странного дневника, – признался Дэниел. – Там не было дат. Ни одной. На каждой странице по единственной записи. То, что приснилось. Или то, что произошло на самом деле. Не всегда можно понять, сон записан или воспоминание о реальных событиях. Иногда сказано: «сегодня приснилось» или «сегодня произошло». А чаще не сказано ничего и только описано. Я не все успел прочитать, времени было немного. Но что бросилось в глаза... Будто сестра Изабель пропускала десятки страниц, а потом возвращалась и записывала на пустых листах то, что произошло потом. Иногда по тексту можно понять, написано это было, скажем, до войны или после, перед Новым годом или летом, в жару. Понимаете, мисс Уинстон? Сначала я путался, не сразу понял, как писала сестра Изабель. Видимо, открывала тетрадь на первой попавшейся странице, и, если она оказывалась не заполненной, то на ней и писала, не сообразуясь с датами и временами года.
     – Память часто ведет себя странно, – сказала Кэрри, сочувственно глядя на Дэниела. – Может, это в вашей памяти страницы возникают хаотически, вот вам и кажется, что сестра Изабель, как вы говорите, открывала тетрадь на случайной странице?
     – Нет! – воскликнул Дэниел. – Я прекрасно помню... Впрочем, – он помолчал, собираясь с мыслями, – может, вы правы. Я вспоминаю не подряд, вот мне и кажется... Да, скорее всего. Это я вкладываю мысленно в тетрадь страницу за страницей. Произвольно. Причуды собственной памяти приписываю сестре Изабель.
     Он облегченно вздохнул.
     – Мисс Уинстон, вы объяснили, и как-то легче стало.
     – Рассказывайте, – попросила Кэрри.
     – Одна из первых, – сказал Дэниел, – запись о том, как на монастырь упала бомба. Это было, насколько я понял, когда немцы сильно бомбили Южную Англию. Видимо, сорок первый год. От взрыва пострадала стена того крыла здания, где располагались кельи монахинь. Начался пожар. Сестра Мэри сильно кричала, и я побежала на крик... Так писала сестра Изабель, поэтому я от первого лица... Побежала, дверь занялась огнем, коридор был в дыму, и я не помню, как оказалась внутри, Мэри лежала на полу и, мне показалось, не дышала. Горели шторы, и огонь уже добрался до постели. Я потащила Мэри к двери, думала, что не хватит сил, в коридоре ничего не было видно из-за дыма, я подняла Мэри, не понимаю, откуда силы взялись, а потом мы лежали на траве, и Мэри плакала, ее рвало...
     Дэниел замолчал.
     – Дальше, – потребовала Кэрри минуту спустя. – Что потом?
     – Ничего, – удрученно сказал Дэниел. – Предложение, насколько помню, обрывается на полуслове. Мисс Уинстон, я не уверен... Наверно, Изабель писала не теми словами, что рассказываю я. Кажется, я запомнил не текст, а смысл каждой фразы, и передаю своими словами. Изабель писала более простым языком. Я даже вижу слова, но воспроизвести не могу... если вы понимаете, что я хочу сказать.
     – Понимаю... Дэниел, если Изабель описывала не сон, а реальное событие, оно должно было сохраниться в монастырских хрониках. Хорошо бы проверить, и тогда мы будем знать дату, хотя бы одну. Можно будет привязать записи к реальным событиям. Или будем точно знать, что это сны.
     – Вряд ли, – Дэниел покачал головой. – В тетради нет последовательности. Про пожар – на одной из первых страниц.... на следующей точно сон и явно довоенный, даже, я бы сказал... Я стою посреди Пикадилли... Простите, мисс Уинстон, я опять от первого лица... Да, стою посреди улицы, у магазина Паркинса, справа и слева мимо проезжают машины, а напротив, на здании магазина Тауэр Рекордс, сам собой разворачивается огромный небесный шатер, зеленый на фоне голубого неба, и на нем большими буквами мое имя... Я поднимаюсь в воздух и прижимаю руки к бокам, чтобы не мешали лететь, подлетаю к шатру, в нем отверстие наподобие двери, я влетаю и вижу себя дома, в маминой постели, мне хорошо, но я хочу, чтобы мама была рядом, а ее нет, и я начинаю плакать и летать вдоль стен...
     – Все, – будничным голосом произнес Дэниел. – Текст на странице обрывается
     – Полет, мама... Почему вы думаете, что этот сон – более ранняя запись, чем о пожаре? До войны магазина Тауэр Рекордс еще не существовало.
     – Верно, – согласился Дэниел. – Кажется, он только в восьмидесятых появился. Но... Магазин Паркинса закрылся в тысяча девятьсот тридцатом. Потом там был магазин готового платья, долго, несколько десятилетий, а сейчас, кажется, салон электроники.
     – Помню это место, – протянула Кэрри, – но не знала, что там было раньше, тем более, в тридцатых годах.
     – Я хорошо знаю Лондон, – улыбнулся Дэниел. – А в Тауэр Рекордс бывал много раз, я увлекался музыкой барокко, сейчас уже нет, а когда хочу купить какую-нибудь запись, то ищу в интернет-магазинах...
     Он не закончил фразу и замер с протянутой рукой, глядя поверх головы Кэрри. Она обернулась: ничего там не было – голая стена, ни одной фотографии, полки или еще чего-то, способного привлечь внимание.
     – Что... – начала она, но Дэниел сказал удрученно:
     – Господи.... Совсем из головы вылетело. То есть, тогда я не обратил внимания, читал быстро... Сестра Изабель писала странно – некоторые описания очень четкие, так и видишь, а некоторые – непонятные, будто набор слов, и я только сейчас...
     – О чем вы?
     – Там... ближе к концу, но не в самом... сестра Изабель описывает, как летала... она довольно часто летала во сне, это будто детские впечатления...
     Как он долго подбирается, – подумала Кэрри, но промолчала, надо было дать Дэниелу возможность углубиться в собственную память, растормошить ее, чтобы увидеть детали.
     – Тут я не могу подробно, потому что пробежал взглядом. Да, вот... Я лечу высоко... Это сестра Изабель, вы понимаете... Город я знаю, видела на фотографиях, узнала высокий дом, очень высокий, как император, но есть выше, и я не одна в воздухе, еще летят, не люди, а души, кружатся, а внизу пожар, будто спички горят, я спрашиваю у тех, кто летит рядом, кто они, но все молчат... страшно...
     Дэниел опустил голову, подумал и закончил:
     – Больше на той странице ничего не было. Видимо, ей стало действительно страшно, и она проснулась. Вам это описание ничего не напоминает?
     – Если бы вы не спросили, я бы сказала: нет, не напоминает. Но когда спросили... Одиннадцатое сентября, вы тоже об этом подумали?
     – Да, только что. Очень похоже, верно?
     – Как катрены Нострадамуса, – пожала плечами Кэрри. – Огненные железные птицы падают на город... Каждый интерпретирует по-своему. Похоже, но... Этот сон мог означать что-то совершенно другое.
     – Мог, – подумав, согласился Дэниел. – Если рассуждать здраво.
     – Эта запись близко к концу, говорите вы?
     – Страниц за десять. Но это ни о чем не говорит. Опытный эксперт смог бы, наверно, определить время по составу чернил.
     – Действительно, – оживилась Кэрри. – Сестра Изабель вела дневник не один год. За это время появились шариковые ручки.
     – На это я обратил внимание в первую очередь. Цвет чернил менялся, да. На одних страницах чернила синие, на других фиолетовые, есть даже несколько страниц, написанных зелеными чернилами. Кстати, не подряд, и это одна из причин, почему я решил, что сестра Изабель записывала свои сны, произвольно выбирая страницы. Но чернила всегда обычные, и мне показалось... я не эксперт, конечно, и мог ошибиться... даже перо везде одно и то же. Одинаковый нажим, одинаковые тонкие линии. Сестра Изабель иногда старалась писать четко, а иногда торопилась, и это заметно, но все равно есть характерные особенности. И мне кажется еще...
     – Да? – напомнила Кэрри минуту спустя, потому что Дэниел молча смотрел в пространство, хмурясь и о чем-то, похоже, разговаривая сам с собой.
     – Сестра Изабель записывала реальные события, – твердо сказал Дэниел, придя, наконец, к определенному выводу. – Сны это или нет, но все, что она описывала, происходило на самом деле.
     – Мне тоже так показалось, – кивнула Кэрри. – Вы помните что-нибудь еще?
     – Сейчас... Да. Запись где-то в середине тетради... Узкий коридор, ведущий в черное пространство, где пляшут какие-то блики. Приближаюсь... я опять от имени...
     – Да-да, – быстро сказала Кэрри. – Это понятно. Продолжайте.
     – Блики становятся четче, это лица. Одно мужское: немного вытянутое, подбородок выдается вперед, острые скулы, тонкие губы, нос, как у хищной птицы, глаза большие, светлые, но я не разбираю цветов, не помню. Возможно, все было без цвета, как в кино. Другое лицо женское: огромные глаза, черные, из-за них не могу вспомнить черты лица, глаза будто заслоняют все. Черные большие брови. Черные волосы копной. Оба что-то говорят, не перебивая друг друга, а просто вместе. Но я различаю каждый голос и слышу каждое слово. Я помню, но когда пытаюсь записать, слова ускользают, как вода сквозь пальцы. Очень неприятное ощущение... Там почему-то было зачеркнуто, но так, что я смог прочитать...
     – Темнота рассеивается, и лица исчезают, – монотонно говорил Дэниел. – Я на лесной поляне, высокая трава, деревья похожи на ели, но мне кажется, это совсем другие деревья. Хочу коснуться ветки, но не вижу своей руки. Деревья исчезают, я стою на мосту, внизу пропасть, и в глубине течет река. Мост узкий и без перил. Я смотрю вниз, мне не страшно, я знаю, что сейчас шагну с моста и полечу, как птица, планируя... Просыпаюсь.
     – Почему вы сказали, что это нудно? – удивилась Кэрри. – Очень любопытно, по-моему. Я никогда не читала такое подробное описание сна. У меня ни разу не было такого четкого ощущения полета.
     – У меня тоже, – мрачно сказал Дэниел. – Я скажу, почему это нудно. Нет смысла. А когда нет смысла, мне кажется...
     – Вы хотели найти в снах ясный смысл?
     – Зачем-то прадеду это было интересно, – с легким раздражением в голосе отозвался Дэниел.
     – Мистер Данн, – напомнила Кэрри, – искал в снах пророчества. Точное описание будущего события.
     – Там его и быть не могло! – воскликнул Дэниел. – Лица! Таких лиц миллионы. Лес, пропасть... Скорее символы. Пища для ума психоаналитика.
     – Что там было еще?
     – Все в том же духе.
     – Но вы запомнили? У вас потрясающая память, Дэниел! Продолжайте.
     – Я не уверен, что точно... – пробормотал Дэниел. – Хорошо, попробую... Овраг. Глубокий, внизу течет речка. Я лечу над ней и смотрю вниз. Не чувствую своего тела, но знаю, что оно есть. Оно летит чуть позади меня. Неприятное ощущение. Будто преследует кто-то. Я сама. Наверно, пытаюсь избавиться и опускаюсь ниже. Стены оврага смыкаются, впереди простор, а по бокам будто стены тюремной камеры. Не хочу. Вижу себя сверху. Я лечу над оврагом. Овраг похож на длинного червяка, ползущего по равнине, а я высоко вверху и смотрю, как я мечусь внизу от одной стенки оврага к другой, налетаю на препятствия и отталкиваюсь от них. Я вижу себя, но знаю, что это не совсем я. Вижу себя настоящую – я парю очень высоко, а ниже я лечу и смотрю вниз, на себя, парящую над оврагом. Страшно. Проснулась от ужаса. Не сразу вспомнила. Может быть, что-то забыла. Почему ощущение кошмара, не знаю.
     – Вам это ничего не напоминает? – сказала Кэрри. – Это совсем другой сон. И очень похоже на иерархию наблюдателей Данна. Наверно, он читал это.
     Дэниел пожал плечами.
     – Может, читал. Или сестра Изабель ему рассказала.
     – Этот овраг... Там было еще что-то подобное?
     – Пожалуй, нет. Большей частью – описания лиц. Как в галерее портретов. Если бы это действительно были портреты на холсте, я сказал бы, что писал их не очень способный импрессионист. Или даже кубист. Глаза отдельно, нос рядом... К примеру... Лицо круглое, глаза навыкате, зеленые, нос прямой и хищный, губы тонкие. Женское лицо или мужское? Все-таки женское, я поняла по выражению, мужчины смотрят иначе, они...
     – Это действительно так? – усомнился Дэниел, прервав сам себя на полуслове. – Всегда отличишь женское лицо от мужского, но я не думал, что по выражению.
     – Пожалуй, да, – сказала Кэрри. – Что еще вам запомнилось, Дэниел?
     – Пожалуй, больше ничего. Или пока не могу вспомнить. Не хочу вспоминать специально, от этого, мне кажется, в памяти появляются детали, которых не было на самом деле. Додумываешь вместо того, чтобы вспоминать. Вам это наверняка знакомо.
     – Знакомо, – кивнула Кэрри. – Давайте о другом. Что могло заинтересовать вашего прадеда в этих записях? Почему он ездил в монастырь? Что ему сказала сестра Изабель такого, чего нет в тетради? Что произошло в тот последний день?
     – Знаете, мисс Уинстон, – медленно произнес Дэниел. – Мне кажется, там было еще кое-что. Я не обратил внимания, слишком мало времени.
     – О чем вы?
     – Сон о том, как сестра Изабель умерла. О пожаре. Не о том, когда упала бомба, а о другом, когда она спасла из огня другую монахиню.
     – О чем вы, Дэниел? Вы думаете, что кто-то потом, когда Изабель погибла, нашел в ее тетради пустую страницу и сделал запись?
     – Нет! Почерк везде один. Определенно один, не нужно быть экспертом...
     – Тогда...
     – Я хочу сказать, – перебил Дэниел, – что свою смерть сестра Изабель однажды увидела во сне и записала так же, как записывала другие события. Правда, стиль отличается. Я только пробежал глазами, не понял...
     – Не томите, Дэниел! – воскликнула Кэрри и устыдилась своего порыва.
     – Жара... Я думал, речь идет о летнем зное, – извиняющимся тоном произнес Дэниел. – Жара, да... Я в белом платье. Это моя свадьба. Жених в красном, лицо его пылает, он любит меня, зовет, я бегу, но на моем пути она. Сестра, которую я люблю... Простите, мисс Уинстон, этот отрывок я помню не очень точно.
     – Вы уже сказали! Продолжайте!
     – Да... Это мне испытание. Сестра в красном, я срываю с нее платье. С себя тоже. И вот мы обе перед ним. Сестра передает мне свое платье – алое, я ей свое – белое. И вот я в алом. Как он. Теперь мы вместе. Он и я. Навсегда.
     Дэниел покачал головой и потер пальцами лоб.
     – Странный сон, верно? С одной стороны, ничего определенного: жених, сестра, алое платье, белое... Но если сопоставить с тем страшным пожаром... Сестра Виннифред в огне, сестра Изабель в белом платье...
     – Может быть, – вздохнула Кэрри. – Похоже. Как железные птицы Нострадамуса похожи на самолеты, атакующие башни в Нью-Йорке.
     – Да, – согласился Дэниел. – Не аргумент, вы правы.
     – Изабель записывала сны с детства, – сказала Кэрри. – Еще когда ее звали Эшли. Интересно, как изменились ее сны после того, как Эшли ушла в монастырь и стала сестрой Изабель. Мы знаем, когда она погибла. А когда стала монахиней? И почему?
     Дэниел нахмурился.
     – Неизвестно, – пробормотал он. – И вообще... Я только сейчас подумал. Мать Катерина действовала будто по заранее разработанному плану.
     – Не люблю конспирологические теории.
     – Но послушайте, мисс Уинстон! Она знала, что я приеду. Дневник положила в ящик стола, не держала же она там тетрадь полвека! Потом разделила нас с вами – меня заставила читать, а вас повела смотреть келью.
     – Мать Катерина сказала: ее предупредила сестра Изабель.
     – Послушайте, мисс Уинстон! Вы верите, что сестра Изабель являлась во сне матери Катерине?
     – Да, – кивнула Кэрри, прислушавшись к своим ощущениям. – И нам нужно поехать в монастырь еще раз...
     – Нас на порог не пустят!
     – ...С другими мыслями и желаниями.
     – Они у нас появились?
     – Не знаю...
     – Вообще-то, – призналась Кэрри после минутной паузы, – завтра мне нечего делать в Лондоне. Послезавтра много всякого: встреча на факультете, семинар у профессора Штайница в два часа. А завтра... В Милтон-Кейнсе есть отель? Или в Бредфорде – это ведь близко?
     – Если вам не покажется... Я хочу сказать, на втором этаже три пустующие комнаты. В двух жили мама и няня, третья для гостей, и вы могли бы там переночевать. Правда, в комнате не прибрано. А чтобы вас не компрометировать, я буду спать в магазине внизу, время от времени я так и поступаю. Включу вам отопление...
     – Спасибо, – перекрыла Кэрри словесную реку, – я подумаю.
     Думать она не собиралась. Ей нужна была хотя бы секунда тишины, чтобы прислушаться к себе.
     – Пожалуй, – сказала Кэрри, – я могла бы занять комнату для гостей. Правда, у меня нет с собой зубной щетки и кое-каких принадлежностей.
     – Все, что нужно, мы можем купить в супермаркете «Шепли» на Мидсаммер-плейс, это рядом!
     Кэрри улыбнулась про себя нечаянному «мы» и поставила точки над «i».
     – Я сама этим займусь, – она поднялась. – На Мидсаммер-плейс, говорите? Найду.
     – Конечно, – смутился Дэниел и тоже поднялся – неуклюже, будто медведь, выбирающийся из берлоги. – А я пока приготовлю что-нибудь перекусить на ночь. Когда вас ждать?
    
     * * *
     Городок оказался приятным. Глазу, впрочем, не на чем было остановиться, все современное, обезличенное, хотя – Кэрри была в этом уверена – на центральной улице истинное лицо Милтон-Кейнса не проявляло себя: где-то ведь должны были скрываться старая церковь красного кирпича, допотопные сараи, без которых не обходится ни один английский городок, а еще непременно должен быть парк с газонами, тщательно подстригаемыми ленивым садовником за счет местных налогоплательщиков.
     Кэрри купила в супермаркете зубную пасту, щетку, банное полотенце, хотела купить халат, но вовремя себя остановила: что она делает, на самом-то деле? Не собирается же оставаться надолго в доме Дэниела, а накупать столько предметов, не нужных, чтобы провести единственную ночь, – бессмыслица.
     Оставив купленное у кассы, Кэрри вернулась в зал. Не знала, зачем так поступает, но привычка взяла свое: если ей захотелось... Купила махровый халат, тапочки, три шампуня, два из которых никогда прежде не купила бы, несколько йогуртов, половину из которых никогда не пробовала. Возвращаясь к кассе, взяла с полки пакет молока и улыбнулась про себя, вспомнив любимую с детства анимашку «Вокруг света в восемьдесят дней». «Паспарту, возьмем с собой одну веревку, один ледоруб и...» – «Мистер Фогг, зачем нам ледоруб, мы же едем в Африку!». – «Может пригодиться, Паспарту, может пригодиться». Филеас Фогг тоже был интуитивистом.
     Положив пакеты в багажник, Кэрри сделала круг по городу, свернула на одну из боковых улиц и, конечно, за линией современных домов обнаружила то, что искала. Старая церковь стояла посреди уютной маленькой площади. Плющ, как положено, скрывал обветшавший камень. За церквушкой тянулся вдоль дороги парк, он же кладбище, где, скорее всего, давно не хоронили, а за парком оказался пруд, в котором плавали утки, и несколько мальчишек что-то кидали им с берега. Утки ныряли, ловили, глотали. Кэрри почувствовала, что день заканчивается так, как и должен был. Можно возвращаться. Плутая по улицам, она забыла направление, но это не имело значения, она перестала думать о дороге, о том, где и когда сворачивать, ехала куда глаза глядят, реагируя только на дорожные знаки, где-то запрещавшие левый поворот, где-то требовавшие уступить дорогу. Увидев, наконец, знакомую вывеску магазина антикварной мебели, Кэрри заглушила двигатель и немного посидела в тишине, представляя, как поднимется на второй этаж, где Дэниел уже накрыл на стол, устало опустится в кресло, а он скажет: «Нет, сюда, пожалуйста, сначала поедим, а в кресло потом…»
     Магазин был закрыт, за стеклом висела надпись «Приходите завтра!». Кэрри толкнула дверь, звякнул звоночек, сообщая о приходе то ли желанной гостьи, то ли нежеланного покупателя. Тишина. Кэрри ожидала услышать звон посуды, шаги, скрип половиц, шорохи какие-нибудь, может, даже приглушенный голос (почему-то пришло в голову, что, живя один, Дэниел мог иметь милую привычку бормотать под нос или даже разговаривать сам с собой, как ее дедушка Джо – после смерти бабушки он продолжал вести с ней долгие и порой переходившие в ссору беседы).
     Кэрри поднялась на второй этаж, слыша только собственное дыхание. В коридорчике горела свеча на комоде викторианского происхождения, а из-за полуоткрытой двери пробивалась яркая полоса теплого желтого света. Она вошла, стараясь не нарушить тишину, и остановилась на пороге. В кресле, опустив голову на грудь, спал Дэниел, а на столе стояла бутылка вина, две высокие рюмки, тарелки, хлебница с ломтями черного хлеба и на двух деревянных подставках – сковорода и кастрюля. Пахло вкусным, и Кэрри даже могла бы сказать – чем именно, но угадывать ей было не интересно, она тихо прошла к столу, села, стараясь не производить шума, и принялась разглядывать Дэниела, пытаясь понять, что в его облике показалось неожиданно знакомым. Какая-то деталь, может, даже не в лице, а в том, как он во сне сжимал и разжимал кулаки, чуть заметно улыбался уголками губ, и что-то, должно быть, шептал, так, что услышать можно было, лишь умея читать мысли.
     Дэниел потянулся и, мгновенно проснувшись, покраснел, будто его застали за непристойным занятием.
     – Господи! – воскликнул он, поднимаясь на ноги. – Простите! Я заснул! Это возмутительно! Я только присел, поджидая вас...
     – Очень вкусно пахнет, – дипломатично сказала Кэрри.
     – Правда? Я старался.
     На тарелке Кэрри оказалась поджаренная и политая соусом куриная ножка, из кастрюли Дэниел зачерпнул ложкой, но оказался там не суп, а пшенная каша, которую Кэрри не любила с детства, но героически потрогала вилкой и решила попробовать.
     Дэниел разлил по рюмкам вино, опустился на стул напротив Кэрри и произнес тост:
     – Давайте выпьем за...
     Он запнулся, прислушался к чему-то в себе и продолжил:
     – За сегодняшнее утро, такое...
     Он запнулся опять, не услышал в себе окончания и молча поднял рюмку.
     – Да, – сказала Кэрри, отвечая на невысказанное.
     Вино было таким, как она любила, – мягким, полусладким, немного терпким. Кэрри заставила себя попробовать кашу, оказавшуюся, к ее удивлению, необыкновенно вкусной.
     – Очень вкусно, – не удержалась она, и в этой фразе оказалось не только упоминание о том, что блюдо вполне можно есть, но и, странным образом, то, что человек, приготовивший кашу, ей приятен, и слова его приятны, и вообще ей хорошо сидеть здесь, держать в руке вилку и слушать то, что он сейчас скажет о сестре Изабель. Кэрри знала, что Дэниел может сказать, будто читала текст дневника, стоя за его плечом, видела округлые женские буквы и строчки, иногда наталкивавшиеся на обрез страницы и загибавшиеся книзу, будто ветви дерева, отягощенные тяжелыми плодами.
     – Спасибо, – улыбнулся Дэниел. – Пшенная каша, пожалуй, единственная, что у меня не подгорает. Остальное... – он удрученно махнул рукой.
    
     * * *
     Кэрри стояла у окна, глядя на восходившую луну – чуть приплюснутую справа, будто кто-то очень сильно по ней стукнул, примяв и забыв расправить. На далекой колокольне пробило полночь, и в магазине несколько пар часов отозвались нестройным звоном, постукиванием и пощелкиванием. Самое время призраку, если он в этом доме обитает, появиться из стены и произнести несколько слов свистящим бесплотным голосом.
     Призрак, конечно, появился – в коридоре послышались тихие шаги, скрип старых половиц. То ли кто-то крался мимо двери, не желая заявить о себе хотя бы слабым покашливанием, то ли звуки рождались в самом воздухе этого странного дома.
     Шаги смолкли, теперь кто-то шумно дышал и о чем-то так пристально думал, что мысль выскользнула из оболочки чужого мозга, проникла в комнату через тонкую щель под дверью, растеклась, поднялась к потолку, достигла, наконец, застывшей у окна Кэрри и здесь рассеялась, так что уловить можно было лишь не связанные между собой образы.
     Кэрри показалось, будто кто-то взмахнул рукой, и взмах был подобен улыбке Чеширского кота – движение было, а руки не было. И еще ей показалось... Что именно, она не смогла определить, что-то важное, но понять полусуществующее, полувоображенное ей было не под силу, разве что запомнить ощущение, а потом, лежа под одеялом, обдумать, осознать и уснуть, надеясь, что во сне придет понимание, а не только ощущение странного и несбывшегося.
     Кэрри подошла к двери, стараясь двигаться бесшумно – сама она, во всяком случае, не слышала, как переступала с половицы на половицу. В спину ей светила чуть ущербная луна, и свет будто подталкивал ее в спину, заставляя двигаться быстрее, потому что призрак ждать не станет и либо войдет в комнату сквозь дверь или стену, либо уйдет, а может, растает в воздухе, хотя с чего бы ему таять, полночь, самое время для привидений.
     Она повернула ключ в замке и этого звука (Кэрри помнила, с каким скрипом ключ повернулся, когда она полчаса назад запирала дверь на ночь, сама не зная, зачем это делает – не думала же она на самом деле, что Дэниел придет к ней посреди ночи) тоже не услышала: будто воздух перестал проводить звуки. В коридоре стало тихо. Тишина оказалась призывной, как звук полковой трубы. Ничто, кроме тишины, не могло бы заставить Кэрри приоткрыть дверь и выглянуть в пустой – конечно, пустой, а что она себе вообразила? – коридор, в торце которого у лестницы, горела слабая лампочка в форме свечи в подсвечнике.
     Призрак ушел, и Кэрри подумала, что, если кто и мог сейчас бродить по дому из существ не материальных, то это, скорее всего, сестра Изабель, дух которой они призвали вечером, многократно упоминая ее имя. Наверно, со дня ее смерти никто так долго и обстоятельно не вспоминал о ней в этом мире.
     Запираться еще раз Кэрри не стала и даже оставила дверь чуть приоткрытой – не для призрака, а чтобы воздух в комнате стал свежее. Почему-то ей показалось, что в коридоре пахнет цветами, теперь и в комнате едва ощутимо запахло розой и еще чем-то, запах был Кэрри знаком, но, как часто бывает, она не могла его определить.
     Луна поднялась над крышами соседних домов, и в комнате стало темнее – свет теперь падал только на небольшой квадрат пола вблизи окна.
     Кэрри поспешила улечься под одеяло и услышала тихий, но явственный голос, сказавший: «Всё так». Наверно, она стала засыпать, потому что ей часто в состоянии полусна-полуяви слышался голос – как ей казалось, ее собственный – говоривший какую-нибудь банальность, но иногда двумя словами подводивший итог прошедшему дню, очень определенно, правильно и порой нелицеприятно.
     Всё так. Что – всё? И что – так? Кэрри вспомнила поездку в монастырь, комнату, которую не открывали полвека, ощущение присутствия погибшей монахини. Там ей тоже послышались слова, она вспомнила, точно послышались, но тогда она не обратила внимания, даже, кажется, не осознала, что кто-то... может, это сказала мать Катерина? Нет, голос был будто потусторонним – сознание было занято реальностью и не воспринимало ничего, этому миру не принадлежавшего.
     «Всё так». Голос сестры Изабель. Звук сложился сам собой, воздух сконцентрировался, создав слабую волну, достигшую ее ушей.
     Заснула Кэрри с мыслью о том, что закончился самый странный день в ее жизни. Почему она сделала то, что сделала? Что ей до умершей давным-давно монахини и даже до мистера Данна? К истории физики записи в старых тетрадях не могли иметь отношения. К истории психологии – может быть. Историкам философии могли бы пригодиться записи Джона Данна. Физики же в них не было никакой.
     Не было... никакой...
    
     * * *
     Солнечный зайчик уселся Кэрри на переносицу, и она проснулась, сразу осознав, где находится – ей почти никогда не приходилось, как это бывало со многими, медленно выплывать из сна. Проснувшись, она сразу поняла, что могла бы еще поспать, время было раннее, часов семь. Ощущение времени Кэрри не подводило, оно было интуитивным, не зависевшим от внешних факторов.
     За ночь воздух остудился, вылезать из-под одеяла не хотелось, но Кэрри поднялась и быстро оделась, вспоминая, где на этаже находится ванная комната. Слева по коридору, вторая дверь.
     Дэниел еще спал, в коридоре по-прежнему горела лампа в виде свечи, Кэрри умылась холодной водой, не став даже пробовать, есть ли горячая. Приведя себя в относительный порядок, насколько это оказалось возможно, Кэрри прошла на кухню и попыталась разобраться в том, что где лежит, приготовить ли бутерброды или только сварить кофе и дожидаться, когда проснется Дэниел. Открывать магазин с раннего утра он, по-видимому, не привык, а после вчерашней поездки Кэрри и вовсе думала, что магазину Дэниел уделяет недостаточно внимания. Возможно, он большую часть дня сидит за компьютером, изучая каталоги антикварной мебели в интернете в поисках раритета. Почему-то сегодня с утра образ Дэниела не представлялся Кэрри таким романтичным, как вчера. Она интуитивно почувствовала, что сегодня предстоит нечто новое, и Дэниел сумеет ее удивить. Хорошо это или плохо, она себе сказать не могла – Дэниел интересовал ее, как личность, и, пожалуй, как мужчина тоже, хотя... Нет. Или... Оставив этот вопрос без ответа, Кэрри задумалась о том, под каким предлогом сегодня проникнуть в монастырь и какими словами воздействовать на настоятельницу, чтобы она позволила снять копию с записей сестры Изабель. Не может быть, чтобы в современном монастыре не оказалось ни ксерокса, ни обыкновенного струйного принтера с встроенным копировальным устройством.
     Задумавшись, Кэрри едва не пропустила момент, когда кофе в джезве начал закипать. Сняв джезву с огня, Кэрри подумала, что кофе ей, похоже, придется пить самой, а для Дэниела, когда он проснется, приготовить другой. Услышала за спиной тихие шаги, скрипнула дверь, и Даэниел остановился на пороге, глядя на Кэрри с удивлением, будто не подозревал, что в его доме ночевала женщина.
     Кэрри смутилась – ей показалось на мгновение, что Дэниел действительно забыл вчерашнее и соображал теперь, как избавиться от незнакомки, хозяйничавшей в его кухне.
     – Доброе утро, – Дэниел вошел и уселся на стул, показав своей непринужденной позой, кто здесь хозяин. – Я еще из спальни почувствовал запах. Мне тоже чашечку, пожалуйста. Спасибо. Всегда с трудом просыпаюсь, мне в девять открывать магазин, это традиция. Никто, конечно, к этому времени не приходит, но... – он пожал плечами, – если я не открою магазин в девять, то уверен, через четверть часа весь город будет думать, что со мной что-то случилось, и «скорая» окажется у моей двери раньше, чем я успею предупредить земляков, что все в порядке.
     Он взял из рук Кэрри блюдце, на котором стояла чашка с кофе, отпил глоток, промычал что-то восторженное и принялся отхлебывать, причмокивая и закрывая глаза, выражая свой восторг так явно и немного забавно, что Кэрри, вместо того, чтобы пить, сидела и смотрела, как Дэниел смаковал напиток.
     – Спасибо, спасибо, – сказал он, допив до донышка, посмотрел на гущу, не нашел в ней ничего примечательного и поставил блюдце на стол. – Теперь, – продолжил он, – вы допейте кофе, а я приготовлю завтрак.
     Кэрри поняла, что ожидает ее вчерашняя каша. Ну и ладно.
     – Я думаю, – сказала она, – как убедить мать Катерину, чтобы она разрешила скопировать дневник. Вы вчера видели в монастыре копировальную машину?
     – Нет, – сказал Дэниел, не оборачиваясь. – Я и был-то в монастыре только раз, примерно год назад, когда привозил туда купленный ими секретер.
     Кэрри молчала. Сказанное не сразу дошло до ее сознания. О чем он?
     – Мрачное место, – продолжал Дэниел, поставив на огонь кастрюлю и обернувшись, наконец, к Кэрри. – Эти коридоры... А мать Катерина напомнила мне средневековую монахиню. Эй, почему вы на меня так смотрите?
     Вопрос был не лишним. Кэрри действительно смотрела на Даниела изумленным взглядом, не зная, как реагировать на его слова.
     – Видимо, – Дэниел по-своему интерпретировал молчание Кэрри, – у меня предубеждение против монастырей. Когда прочитал записи прадеда, сложилось ощущение, что он тоже чувствовал себя там не в своей тарелке, если вы понимаете, что я хочу сказать.
     Дэниел снял кастрюлю с огня, переставил на подставку, поднял крышку, присмотрелся, остался доволен и полез в верхний шкафчик за чистыми тарелками. Кэрри следила за его движениями, пытаясь понять, что еще в его поведении, – не в словах, а в чем-то другом, более существенном, – показалось ей странным, не таким, как она ожидала.
     Начиная говорить, Дэниел наклонялся вправо, будто дирижер, подававший сигнал оркестру не только руками, но всем телом. Замолкая, он чуть поворачивал голову – может быть, чтобы боковым зрением удостовериться, что был услышан. Это были чисто рефлекторные движения, Кэрри и за собой знала пару-тройку подобных – например, входя в дом, вытирала ноги о половик, даже если половика не существовало. Как-то школьная подруга сказала: «Ты так привыкла вытирать ноги, что делаешь это даже на паркетном полу, сверкающем, будто лысина моего деда». Она обратила внимание на свою привычку и старалась от нее избавиться, но оставила попытки; слишком много внимания, по ее мнению, приходилось уделять ничего, по сути, не значившим пустякам.
     Вчера Дэниел голову не поворачивал – это Кэрри помнила точно. «Я безумен только в норд-норд-вест, а при южном ветре еще могу отличить сокола от цапли»?
     Дэниел наполнил кашей две тарелки и, ловким движением подхватив обе одной рукой, поставил на стол – одну перед Кэрри, вторую для себя, напротив. Удовлетворенно пробормотав под нос что-то вроде «Не подгорела, ешьте на здоровье», уселся, взял ложку и только тогда заметил, с каким недоумением смотрит на него гостья.
     – Что-то не так? – спросил он беспокойно.
     – Нет, все в порядке, – пробормотала Кэрри.
     – Очень вкусно, – добавила она минуту спустя. – Вчера вечером каша была немного подгоревшей.
     Сейчас он поднимет на нее удивленный взгляд и возразит...
     – Да, – согласился Дэниел. – Но у Карлтона всегда так. Они специально чуть-чуть передерживают, это придает каше фирменный вкус. Вы сказали, что вам понравилось!
     – Сказала... – протянула Кэрри. – Действительно.
     Исподтишка она оглядела кухню, предполагая увидеть то, на что не обратила внимания с самого начала. То есть, с сегодняшнего начала, потому что вчерашнее начало было другим. Что-то произошло ночью, интуиция не нужна была, чтобы понять это, однако и интуиция сейчас громко говорила Кэрри: «Будь внимательна». Она была внимательна и увидела на подоконнике горшок с цветами – традесканция, кажется, – которого не было вчера. А на стене над дверью не висели часы, которые вчера отбивали каждые четверть часа.
     Ощущение было таким, будто ночью какая-то сила перенесла ее в иное пространство, не чужое, нет, отношение к происходившему ничуть не изменилось, она чувствовала себя точно так же, как вчера вечером, прекрасно помнила поездку в монастырь, посещение заброшенной кельи, разговор с Дэниелом и его – по памяти – чтение тетради.
     Испуга не было. Странно, но Кэрри ощущала только желание немедленно отправиться в монастырь, как она и собиралась, поговорить с матерью Катериной и уговорить ее отдать тетрадь или позволить сделать копию.
     Каша оказалась сытной, и, когда тарелка опустела, Кэрри тяжело вздохнула. Ей даже кофе больше не хотелось. Она лучше посидела бы одна в тишине, пытаясь понять, что произошло с Дэниелом, кухней и, видимо, со всем окружающим миром, пока она видела сон, который не сумела запомнить.
     – Вы поедете со мной? – спросила она неуверенно и осеклась, встретив не то чтобы неприязненный, но какой-то сумрачный взгляд Дэниела. Он не задал вопроса, но вопрос читался во взгляде, и Кэрри ответила:
     – В монастырь, я имею в виду. Я хотела бы попросить мать Катерину об одолжении...
     Дэниел покачал головой.
     – Мисс Уинстон, я не могу оставить магазин. И... Я же сказал: монастыри навевают на меня уныние.
     – Да, я помню, – поспешила согласиться Кэрри. – Поеду сама. Конечно. Как вчера.
     Она надеялась, что Дэниел все-таки удивится. Надеялась? Уже нет, но что-то внутри нее все равно предполагало, что Дэниел скажет: «Как вчера? Но вчера мы ездили вдвоем, вы забыли?».
     Дэниел кивнул, думая о своем.
     – Только не забудьте снизить скорость после Уоррингтона, там поворот на шоссе 428, а оттуда полмили на Нортхемптон.
     Он улыбнулся, будто Кэрри ему рассказывала, что вчера пропустила поворот и ехала до Ярдли-Хейстингса, где смогла развернуться.
     А если машины не окажется на том месте, где я ее вчера оставила? – подумала Кэрри. Все могло произойти. Абсолютно все.
     – Когда вы вернетесь, пойдем обедать к Карлтону. Вам понравилось? – с улыбкой произнес Дэниел, отправив тарелки в мойку и посмотрев на часы, стоявшие на подоконнике рядом с цветочным горшком – антикварная, скорее всего, вещица с огромными римскими цифрами на циферблате и толстыми, как сосиски, стрелками. Очень некрасивые часы, не современные. Вчера их на подоконнике не было.
     – Понравилось, – повторила Кэрри и поспешила в свою комнату, чтобы привести себя в порядок. Здесь, как ей показалось, все осталось таким же, как вечером, но проблема была в том, что вчера пришла она к себе уставшая, на детали не обращала внимания, и сейчас не могла вспомнить, какого цвета были обои на стенах. Светло-зеленые с маленькими синими цветочками? Может быть. А может, и нет.
     Надев туфли и взяв сумочку, она спустилась в магазин, где Дэниел уже готовился к открытию: расчехлил кассовый аппарат, отодвинул с дороги два ломберных столика и перевернул табличку на двери. Когда вошла Кэрри, он осмотрел ее с восхищением, не скрывая взгляда, и сказал:
     – Вы выглядите, как королева, мисс Уинстон. Не Елизавета, конечно, а как королева сказочной страны, где подданные не устают вам кланяться и приносить цветы в ваш будуар.
     Должно быть, он сам от себя не ожидал столь изысканного комплимента – краска залила его лицо, и Кэрри захотелось поцеловать Дэниела в макушку. Чтобы избавиться от неожиданного желания, она быстро вышла, дверь за ее спиной звякнула, хлопнула, и все стихло в магазине.
     На улице оказалось значительно прохладнее, чем вчера, хотя день, как вчера, выдался ясным. Должно быть, с севера пришел холодный фронт, а теплую куртку Кэрри с собой в поездку не взяла.
     В машине она немного посидела, не решаясь прикоснуться к ключу зажигания. Ощущение было странным – не ожидала же она, на самом деле, что от поворота ключа произойдет взрыв, и жизнь кончится? Интуиция подсказывала – нужно посидеть, подумать, и она сидела, думала, вспоминала вчерашнюю поездку, вчерашнего Дэниела, сегодняшние в нем изменения. Он помнил не то, что помнила она. И поступал не так, как вчера. И поворот головы, наклон... Будто вместо вчерашнего Дэниела утром она познакомилась с его братом-близнецом, игравшим плохо выученную роль.
     Нет, – подумала Кэрри. Это тот же Дэниел, что вчера, не нужно придумывать сущностей сверх необходимого. Мать отличит сына от любой подделки, жена сразу поймет, что перед ней не муж, а другой мужчина, пусть и похожий не просто, как две капли воды, но как две атомные копии. Дэниел ей не сын и не муж, но Кэрри знала, что отличила бы оригинал от копии, будь то брат-близнец, актер или фантом.
     Проблема с памятью? С сознанием? С чьим? И с чьей памятью? Кэрри не жаловалась на память, но обычно запоминала то, что считала нужным, и тогда не ошибалась. Если всего лишь бросала взгляд на предмет мебели, дом, пейзаж, картину, не стараясь запомнить детали, то потом – она не раз ловила себя на этой особенности – могла непроизвольно допридумать элемент пейзажа и, глядя на море с вершины скалы, недоумевать, куда исчез вчерашний маяк. Не сразу понимала, что маяка не было, и вспомнила она не настоящий маяк, а собственную фантазию, заместившую в памяти пустынный мыс, где действительно, по всем законам композиции, следовало бы стоять высокому белому сооружению, освещавшему путь кораблям в бухте.
     Кэрри включила двигатель и медленно поехала в сторону дороги, откуда был выезд на шоссе, ведущее к Нортхемптону. Оглянулась. Показалось ей или Дэниел на самом деле стоял за дверью магазина и смотрел вслед? Стекло отсвечивало, взгляд она бросила мимолетный и ни в чем не могла быть уверена.
     Сзади ей просигналил огромный трейлер, и Кэрри увеличила скорость. Поворот она чуть не пропустила – ей показалось, будто указатель возник там, где мгновение назад не было ничего, кроме серой полосы бордюра. Если бы она вчера сидела за рулем, то могла бы сказать точно – интуитивно запоминала движение рук, каждый поворот, – но вчера вел Дэниел.
     Остановив машину у забора, за которым виднелась красная черепичная крыша монастырского строения, Кэрри вышла, не заглушив двигатель, и позвонила в звонок – раздался точно такой же звук, как вчера (а какого она ожидала?), и, как вчера, в распахнувшейся дверце возникла фигура монахини. Сестра Мергатройд встретила Кэрри, как старую знакомую:
     – Добрый день, мисс Уинстон, – сказала она. – Мать Катерина велела сразу проводить вас к ней.
     – Мать Катерина... – Кэрри помедлила. – Она знала, что я приеду?
     Сестра Мергатройд пожала плечами. Во взгляде ее можно было прочитать: «Разве вы не договаривались? Я-то думала...»
     Кэрри вернулась к машине, выключила мотор, щелкнул замок, и что-то в этот момент изменилось в мире – ощущение было интуитивным, неопределимым, но таким очевидным, что Кэрри уронила брелок с ключами и, нагнувшись, чтобы поднять, почувствовала головокружение. Ей пришлось опереться на капот.
     Сестра Мергатройд ждала, не проявляя признаков нетерпения.
     – Вчера, – сказала Кэрри, следуя за монахиней к главному входу, – со мной был мистер Дэниел Данн. Ему тут очень понравилось.
     Какой реакции она ждала? Удивления? «Мистер Данн? Он так давно не появлялся...» Сестра Маргатройд кивнула и посторонилась, пропуская Кэрри вперед.
     Холл со вчерашнего утра не изменился – те же беленые стены, распятие над дверью.
     Ничего не изменилось и в кабинете матери Катерины. Маленькая женщина, как вчера, сидела за огромным столом, перелистывала книгу (Библию? Издалека не разглядеть) и, увидев вошедшую Кэрри, приветливо кивнула, не сделав попытки подняться и подойти к гостье. Взглядом показав на кресло у стола, настоятельница дождалась, пока Кэрри усядется, и сказала:
     – Добрый день, дорогая мисс Уинстон. Вы сегодня одни, и это радует.
     Значит, мать Катерина помнит, что вчера она приезжала с Дэниелом. Что ж, – подумала Кэрри, – это тоже радует.
     – Видите ли, – продолжала мать Катерина, глядя в глаза Кэрри приветливо, будто бабушка, дождавшаяся приезда любимой внучки, – мужчины в нашем монастыре – гости нежеланные, и, если бы не ваше присутствие, мистеру Данну не позволено было бы войти, тем более, что есть обстоятельства, делающие нежелательным присутствие этого человека на территории монастыря.
     – Обстоятельства? – спросила Кэрри, вспомнив вчерашний радушный прием. – Мистер Данн показался мне человеком, не способным...
     Она запнулась, не сумев точно сформулировать, на что именно не способен был, по ее мнению, Дэниел.
     – Конечно, – сказала мать Катерина, поняв затруднение Кэрри. – Мистер Данн – человек достойный. Хотя и агностик. Проблема в том, что его прадед...
     – Мистер Джон Данн, – уточнила Кэрри.
     Мать Катерина кивнула.
     – Как вы, наверно, поняли, – сказала она, – я специально оставила мистера Данна здесь читать маловразумительные записи сестры Изабель, а вам, дорогая, показала ее комнату, где только и можно было получить истинное представление о бедной страдалице.
     – Маловразумительные? – ухватилась Кэрри за слово. – Мистер Данн пересказал мне некоторые фрагменты из прочитанного. У него прекрасная память. Мне показалось, что тексты очень интересные, но трудно судить по пересказу.
     Она сделала паузу, надеясь, что мать Катерина ответит что-нибудь вроде «Конечно, дорогая, давайте сделаем копию, и вы почитаете на досуге», но настоятельница смотрела на Кэрри доброжелательным взглядом, не пытаясь ни продолжить ее мысль, ни как-то прокомментировать. Кэрри стало неудобно – будто сморозила глупость, не подумав. Она и не собиралась думать, сказала интуитивно...
     Господи, конечно.
     – Господи, конечно, – повторила она. – Маловразумительные. Сестра Изабель писала не разумом, потому и понять ее разумом невозможно...
     Мать Катерина едва заметно кивнула.
     – Думаю, мистер Данн удивлялся ее небрежности. Почему она записывала события не подряд, так что запись двадцать девятого года оказывалась на последней странице, тридцать шестого – в начале тетради, а тридцать первого – где-то в середине?
     – Что-то в таком роде, – кивнула Кэрри. – Только... Мистер Данн сказал, будто там вообще не проставлены даты, и можно лишь догадываться, к какому времени относится та или иная запись.
     – Даже так? – удивилась мать Катерина, будто сама никогда не открывала тетради и знала о содержании лишь по рассказам.
     – Сестра Изабель не записывала сны, – сказала Кэрри, не сомневаясь уже в своих словах.
     – Нет, – покачала головой мать Катерина.
     – То, что рассказал... запомнил Дэниел... мистер Данн...
     – Это всего лишь то, что он запомнил и рассказал. Дорогая моя, вы сами поймете, почему я не разрешила мистеру Данну скопировать даже одну страницу.
     – Вы мне позволите прочитать...
     – Конечно. Если бы вы вчера пришли одна, то я и вчера бы...
     Не закончив фразу, мать Катерина встала, обошла стол и направилась к сейфу в углу кабинета. Сейф был старый, отливавший матовым металлическим блеском, потемневший, с большой бронзовой ручкой в форме головы льва. Знаки на наборном диске показались Кэрри не цифрами и не буквами, а символами, пиктограммами. Сейфу было наверняка больше ста лет. Мать Катерина вставила в отверстия наборного диска два пальца, надавила, повернула диск вправо, влево, еще пара движений, оставшихся неуловимыми для взгляда, и дверца с громким щелчком приоткрылась. Настоятельница потянула за ручку, и Кэрри почувствовала, как ей было тяжело, захотелось подойти и помочь, но мать Катерина решительно повела плечом, будто поняла желание гостьи и воспротивилась. Тяжелая дверца толщиной дюйма четыре медленно открыла темную глубину, где на полках, как показалось издалека Кэрри, лежали книги в коленкоровых и лидериновых переплетах. Настоятельница достала из сейфа толстую синюю тетрадь, ту самую (Кэрри была в этом почти уверена), что вчера лежала в ящике стола, закрыла сейф, но запирать не стала. Постояла, перелистывая страницы, вздохнула и протянула тетрадь Кэрри.
     – Я вас оставлю, – сказала она. – Вернусь часа через два, как раз настанет время дневной трапезы, и мы вместе... если вы не возражаете...
     Кэрри взяла в руки тетрадь, оказавшуюся почему-то легче, чем она ожидала. Тонкая бумага? Нет, обычная. И обложка плотная. Обыкновенная тетрадь, какие можно было купить в любой канцелярской лавке в те давние годы.
     – Расскажите о сестре Изабель, – попросила Кэрри. Ей показалось странным, что она не попросила об этом вчера. Может, потому, что было слишком много других впечатлений? – Какой она была? Когда пришла в монастырь? И... вообще.
     Похоже, мать Катерина ожидала вопроса. Может, со вчерашнего дня и ждала? Настоятельница стояла посреди комнаты, сложив на груди руки, смотрела в окно и говорила голосом монотонным, как шелест ручья, бегущего меж камней:
     – Сестра Изабель была блаженной. В монастырь ее привела мать, это было в двадцать шестом году, Изабель исполнилось восемнадцать. Обычная девушка, скромная, трудолюбивая. Замкнутая, но это нормально. Ничего странного, если вы понимаете, что я хочу сказать. Странности проявились несколько лет спустя. Сестра Изабель уходила в себя, все больше времени проводила в келье. Она не отвечала, когда с ней разговаривали, выходила только на богослужения и трапезы. Записывала сны... Знаете, мисс Уинстон, мать Беатрис решила, что Изабель повредилась умом. Насколько я поняла, это и было истинной причиной того, что ее, в конце концов, поселили в закутке, подальше от остальных монахинь. Что еще сказать... Во время войны она спасла одну из сестер, когда в дом попала бомба. Тогда сестра Изабель не только осталась жива, но даже не поранилась. Говорили... меня еще не было здесь, поэтому не стану утверждать, что это правда... Говорили, будто сестра Изабель знала о том, что упадет бомба и случится пожар, она прибежала к келье сестры Мэри и стала колотить в дверь, когда еще даже не завыла сирена. Может, потому и сумела вынести сестру Мэри из огня – пожар вспыхнул так быстро, что, промедли она еще полминуты, и было бы поздно.
     Мать Катерина подошла к столу, провела ладонью по столешнице, будто искала там что-то очень мелкое, не нашла, покачала головой и продолжила:
     – После войны сестра Изабель, похоже, помутилась рассудком окончательно. Речи ее стали невразумительны, а однажды она сказала матери Беатрис, что к ней приедет поговорить великий человек. Ученый. Тот, кто знает истину. Слово «Истина» она произнесла будто с большой буквы. Мать Беатрис рассказывала мне, что сначала не обратила внимания на эти слова, сестра Изабель говорила в то время очень непонятно и не к месту. Но несколько дней спустя действительно приехал мистер Данн. Мистер Джон Данн, авиатор и философ. Спросил сестру Изабель. Оказалось, он был знаком с ее матерью Сюзен, она записывала для него сны. И Изабель, представьте, тоже – еще, когда была девочкой и носила имя Эшли. Мистер Данн беседовал с сестрой Изабель в присутствии матери Беатрис, которая – так она мне рассказывала – ничего не понимала в их разговорах. Бессмысленные фразы. Какие-то наблюдатели, для которых не существует времени...
     – Вот как! – не удержалась Кэрри от восклицания, и мать Катерина подняла на нее вопросительный взгляд.
     – Вам об этом что-то известно? – спросила она, прервав рассказ.
     – Мистер Данн был философом, писал книги.
     – Знаю, – сухо сказала настоятельница. – В нашей библиотеке этих книг нет.
     Видимо, она хотела сказать, что книги мистера Данна носили слишком светский характер. Естественно, мать Катерина их не читала и монахиням не позволила бы. «Многоуровневые наблюдатели» Данна для матери Катерины были так же чужды, как космические пришельцы.
     – Мистер Данн полагал, что за нами следят существа, которых он назвал наблюдателями, – понимая, что мать Катерина ее не слушает, Кэрри, тем не менее, не могла остановиться. – Для наблюдателей нет времени, и потому им доступно наше прошлое и настоящее. Но за наблюдателями следят другие наблюдатели, более высокого уровня...
     – И все это неимоверно глупо, – покачала головой мать Катерина. Будь она на месте матери Беатрис, вряд ли мистеру Данну удалось бы задурить голову бедняжке Изабель.
     – Может быть, – смешалась Кэрри. – Я хочу сказать... Сестра Изабель, видимо, понимала, о чем толковал мистер Данн.
     – Вряд ли, мисс Уинстон. В последние годы жизни сестра Изабель почти совсем утратила связь с реальностью. Я не присутствовала при тех беседах, и мать Беатрис не посвятила меня в детали, но сестру Изабель я помню. Она почти не выходила из кельи, а когда выходила, то передвигалась подобно сомнамбуле. Отсутствующий взгляд, полная погруженность в себя. Говорила что-то непонятное...
     – Но записи в тетради, как их запомнил мистер Данн, свидетельствуют о ясном уме!
     – Это наверняка гораздо более ранние записи, хотя там нет дат, и судить трудно. Читайте, если вам интересно.
     – Вы говорите, что сестра Изабель утратила связь с реальностью. Но именно она вынесла сестру Виннифред из пламени, пожертвовав собой!
     – Думаете, она понимала, что рискует жизнью? – с сомнением произнесла мать Катерина. – Полагаю, это было инстинктивное желание помочь, да. Отсутствие инстинкта самосохранения.
     Сама мать Катерина не бросилась бы, позабыв обо всем, спасать кого бы то ни было, поняла Кэрри. Не тот характер. И сестру Изабель ей никогда не понять.
     – Именно поэтому, – закончила настоятельница, – мать Беатрис не стала подавать прошение о начале процесса причисления сестры Изабель к лику святых.
     – Это было возможно? – удивилась Кэрри. – В протестантизме, я знаю, нет поклонения святым.
     – Наш монастырь принадлежит к англиканской церкви, – сухо произнесла мать Катерина. – У нас более либеральные взгляды, если вы понимаете, что я имею в виду.
     – Думаю, да, – пробормотала Кэрри. – Прошу прощения, я довольно далека от религии.
     Мать Катерина посмотрела на нее осуждающе. «Это видно, – говорил ее взгляд. – Современная молодежь, что с вас взять…»
     – Вам удобно в кресле? – спросила настоятельница, не желая продолжать разговор об отличиях англиканской церкви от традиционного протестантизма.
     – Спасибо, – кивнула Кэрри.
     – Что ж, читайте.
     Уходя, мать Катерина обернулась и внимательно оглядела комнату, будто запоминая расположение каждого предмета, – давала понять Кэрри, что ничего здесь не следует трогать, и, тем более, не пытаться открыть сейф, который, хотя и остался незапертым, но представлял собой крепость-ловушку, куда хочется попасть, но где ожидают неприятные неожиданности.
     Настоятельница вышла и тихо закрыла за собой дверь.
     Кэрри положила тетрадь на колени, погладила обложку. Показалось... Только показалось, конечно, но ощущение было таким, будто вчера мать Катерина давала Дэниелу читать другую тетрадь.
    
     * * *
     «Я знаю, что ночью случится пожар. Я не знаю, откуда я это знаю. Я знаю, что умру в огне. Я не знаю, почему так в этом уверена. Мне не страшно. Чувствую душевный подъем и молюсь, чтобы Творец ниспослал мне силы.
     Звонят к вечерне, и я знаю, что это последняя.
     Перечитала написанное. Завтра, когда меня не будет, напишу о другом сне. Я вижу его, но пока не воспринимаю сознанием, обычное дело...»
     Твердый почерк. Ясное изложение мысли. Если это называется «утрата связи с реальностью…»
     Мать Катерина читала эти слова? Если да (а как иначе?), то почему ничего не сказала? И почему эту запись не запомнил Дэниел? То, что он вчера пересказал о «пророчестве смерти», было написано другими словами. Невнятный текст, как катрены Нострадамуса.
     Кэрри перевернула страницу.
     «Опять приходил мистер Данн. Долго беседовали. Он, как обычно, расспрашивал меня о снах. Я не сплю, когда вижу то, что мистер Данн называет снами. У меня нет других слов. Есть, но я сама их не понимаю. Очень неприятное ощущение: слышу слово, но не могу записать, потому что слово, воспринимаемое на слух, состоит из букв, которые невозможно написать на бумаге. Не могу объяснить, почему это так.
     Мистер Данн недоволен. У него странное отношение к тому, что видит человек во сне. Мне кажется, он все усложняет. Думает, что, если сон записать в точности, как он приснился, такой сон сбудется непременно. А если чего-то не запомнила, то сон сбудется наполовину или не сбудется совсем. Я ему говорила, что вещие сны доступны лишь избранным. Нужно быть праведником, а я не праведница, и мать моя праведницей не была, потому и сны ее не сбылись ни разу, но мистер Данн с этим не согласен. Он показал мне старую свою запись, я узнала мамин почерк, и мне стало так плохо, что я расплакалась. Мистер Данн сказал, что тот мамин сон сбылся, и позволил мне прочитать написанное.
     Но это был не мамин сон, а мой, я его хорошо запомнила. Никогда не говорила о нем мистеру Данну. Непонятно, как он узнал, и почему почерк мамин.
     Я спросила у мистера Данна, и он сказал, что, если сон мой, то это очень важно, важнее многих других снов, потому что, как он выразился, это означает, что существует наслоение. Может, он употребил другое слово.
     Сказал, что приедет завтра или послезавтра, как получится. Я попросила оставить листок с маминым почерком, но мистер Данн сказал, что не хочет, как он выразился, нарушать чистоту эксперимента, хотя и не объяснил, что это такое и о каком эксперименте речь.»
    
     * * *
     «Перечитала написанное». Кэрри тоже, как когда-то сестра Изабель, перечитала написанное. Округлый женский почерк, широкие буквы с небольшим наклоном вправо, никаких помарок или исправлений. Написано будто под диктовку. Кэрри знала такие моменты, представила, как сестра Изабель сидит за столом в келье, макает ручку в чернила и пишет, глядя не на бумагу, а перед собой, будто видит текст на белом экране или слышит произносимые кем-то слова. Она даже узнает голос – это ее собственный голос, медленно и тщательно выговаривающий фразу за фразой.
     Работая над диссертацией по истории физических воззрений Нильса Бора, Кэрри, бывало, записывала мысли, которые в тот момент не казались ей своими. Текст появлялся перед ее глазами, будто на сером экране серыми же буквами. Как можно различить серое на сером, она не понимала и не старалась понять – просто видела и записывала. Перечитывая, начинала свыкаться с записанной мыслью и потом находила подтверждения в литературе. Сначала это казалось ей странным, но позже Кэрри прочитала рассуждения Дайсона, Гейзенберга и Эйнштейна о физическом интуитивизме и поняла, что догадка, озарение – такой же инструмент в научном познании, как эксперимент, наблюдение, анализ данных.
     Может, с сестрой Изабель происходило что-то похожее? Интуитивные прозрения? Инсайт?
     Мысль о пожаре была озарением? Возможно. Но почему Дэниел вчера не упомянул об этой записи? Почему запомнил невнятный сон с огненной невестой и обменом платьями и не запомнил этот – определенный и ясный?
     Может, он все-таки читал другую тетрадь?
    
     * * *
     «Этот человек мне неприятен. Он хороший, я знаю, мне все говорили, что хороший – умный, образованный, богатый. Правда, богатый в мамином понимании – в приличном обществе (что такое приличное общество, хотела бы я знать?) его сочли бы выскочкой. Питер богат, потому что работает в Сити, получает восемь фунтов в неделю, имеет свою (не съемную!) квартиру в районе Олбани, и даже авто у него было, правда, в прошлом году пришлось машину продать, потому что при всем его богатстве содержать «роллс-ройс» слишком накладно.
     Все равно он мне неприятен. Я не могу объяснить. То есть, могу, но все равно это без толку, потому что объяснения выйдут мне боком. Только сама себе – на этих страницах, которые никто не прочтет, – я могу признаться, почему мне неприятен мистер Питер Хаттергроув. Из-за него я осталась, в конце концов, с ребенком на руках и без всякого содержания. Кэт было три года, когда Питер нас бросил. Не изменял, не сбежал с какой-нибудь дурой-вертихвосткой. С женщинами у него не было ничего, я знала. Просто ему с нами стало жить не с руки. И накладно, и сложно, а он всегда хотел простоты. То, что Питер жмот (или, как он говорил, бережлив), мне стало ясно на второй день после нашей помолвки, когда в кафе на Чейн-стрит жених отказался купить мне вторую порцию яблочного пирога. «У тебя прекрасная фигура, Эшли, – сказал он, нервно теребя манжет, – ты не должна ее портить, в этом пироге слишком много мучного». Но я-то видела, какой тревожный взгляд он бросил на строчку меню, где была написана цена. Тогда я не придала этому особого значения, а потом стало поздно – так получилось, что в церковь мы пошли, когда я была на четвертом месяце. Хорошо, что живот еще не был виден, а то представляю, что подумал бы преподобный Арчисон и что говорили бы мои любимые тетушки. Мама знала, конечно, но ей было все равно – в те месяцы Питер выплачивал ей небольшое содержание, как бы плату за меня, и это мне тоже было чрезвычайно неприятно, будто он купил меня у родной матери, как беспородную собаку.
     А через три года он нас бросил.
     Вот почему Питер был мне неприятен вчера, когда нас познакомили у тетушки Эммы. Тогда я не поняла, что со мной происходило, почему я не подала ему руки и отвернулась – это выглядело неприлично, тетушка смерила меня строгим взглядом и покачала головой, но я ничего не могла с собой поделать, второй раз я не собиралась связывать жизнь с этим человеком, хотя, если бы меня спросили, в чем причина моего странного поведения, ответить я не смогла бы, потому что не могла на самом деле знать, плох Питер или хорош – чтобы узнать что-то о человеке, нужно с ним хотя бы обмолвиться парой слов.
     Что-то я все-таки пыталась объяснить маме, когда мы возвращались домой. Как обычно, не смогла, внутренний голос не позволил. Не понравился, и все тут, первое впечатление самое верное.
     Ночью я не могла уснуть, потому что у Кэт была сыпь, она горела, как печка, я делала компрессы, бегала из комнаты в кухню, а она плакала, и у меня сердце кровью обливалось, только под утро забылась. Доктор Степсон пришел, не очень торопясь, часов в десять, посетив, должно быть, сначала остальных больных, осмотрел Кэт, ничего не сказал и выписал рецепт. «Что с девочкой?» – спросила я, а он хмыкнул и ответил: обычное, мол, дело, дети, знаете ли, болеют, такая у них природа, они еще не крепки в жизни, давайте ей микстуру, кутайте и не позволяйте вставать, все пройдет через неделю.
     Сегодня пусть будет хороший день – все-таки праздник, День Благодарения, все должно быть хорошо…»
    
     * * *
     Рассуждать не хотелось, да и смысла не было. Сколько тетрадей с записями сестры Изабель хранилось в сейфе? Почему вчера настоятельница дала читать Дэниелу одну тетрадь, а сегодня Кэрри – другую?
     А ведь мать Катерина специально не стала запирать железный ящик. Даже демонстративно – прикрыла дверцу, посмотрела на Кэрри и вышла. Будто говорила: если хотите...
     Интуиция молчала.
     Дочитать, не торопясь? Если мать Катерина так и не появится, тогда...
     Нужно быть последовательной – если в руках есть текст, какой смысл браться за следующий?
     Кэрри тихо поднялась и, стараясь не производить шума, направилась к сейфу, манившему своей видимой неприступностью, будто закрытая комната в замке Синей Бороды. Зачем она это делает? Сейчас откроется дверь, войдет мать Катерина, увидит, как гостья протягивает руку к блестящей львиной голове...
     Мать-настоятельница не вошла, и дверца поддалась – тяжелая, но бесшумная.
     Дверцы сейфов не скрипят, подумала Кэрри, но какой-то звук они должны издавать? Эта дверца открылась беззвучно, будто в межпланетной пустоте. Кэрри помнила, как мать Катерина открывала сейф – были видны две полки и лежавшие там книги. Возможно, там были еще тетради и папки, – Кэрри не заметила.
     Сейчас сейф был пуст.
     Кэрри распахнула дверцу и заглянула в дальние углы, куда свет почти не попадал, и казалось, темнота расплывалась, будто чернила, пролитые с верхней полки на нижнюю.
     Она точно помнила, что в сейфе лежали книги. Может, мать Катерина забрала с собой? Могла Кэрри сказать с уверенностью, что, монахиня уходила с пустыми руками? Да, но, с другой стороны... Память – удивительная штука. Кэрри помнила, что руки у матери Катерины были пусты, она ничего не доставала из сейфа, только прикрыла дверцу. Но подумав, что монахиня забрала книги, Кэрри сразу «вспомнила», что в руке она держала стопку, довольно высокую.
     А если еще подумать? Кэрри стояла у сейфа, не в силах сделать ни шага. Что-то происходило с ней, будто кадры немого, но цветного фильма менялись в голове – память это была или игра воображения?
     Она еще раз заглянула в сейф, но там по-прежнему было пусто, и Кэрри прикрыла дверцу, подумав: «Почитаю, а потом еще раз загляну. Может быть...» Что?
     Возвращаясь к столу, Кэрри представила... Нет, это точно невозможно. Разыгралась фантазия. Но все же... Она вообразила, что, открыв сейчас тетрадь, увидит другой текст, не тот, что читала четверть часа назад, и не тот, что пересказал вчера Дэниел.
     Она с опаской взяла тетрадь в руки и, плотнее усевшись в кресло (боялась упасть, если увдит?..), открыла первую страницу. «Я знаю, что ночью случится пожар». Все верно.
     Глубоко вздохнув, Кэрри просмотрела уже прочитанное и перешла к третьей странице, написанной другими чернилами. Первые две – темно-синими, а третья – ядовито-зелеными, выгоревшими за много лет, но когда-то наверняка яркими.
    
     * * *
     «Я могла и не прийти к нему на помощь. Или не увидеть, что с ним происходит, – я смотрела в другую сторону, а он не кричал. Или могла попытаться ему помочь, и ничего бы не получилось. Или, наконец, он мог не ступить на провалившуюся под ним крышку люка.
     Когда я обернулась и увидела, как он падает, нелепо размахивая руками и глядя на меня полными страха глазами, я увидела одновременно и то, как разглядываю глиняные фигурки в витрине, понятия не имея, что происходит за моей спиной, и увидела, как протягиваю ему руки, но не успеваю, и голова его скрывается в темной глубине, и еще увидела, как он спокойно обходит злосчастную крышку злосчастного уличного люка, делает несколько шагов, оборачивается и о чем-то меня спрашивает, но слов я не слышу, я бросаюсь ему на помощь и перехватываю руку, когда тело его уже внизу, будто перерубленное надвое.
     В конце концов, я его вытащила. Не сама, на мои крики сбежались люди, не знаю, откуда они взялись, только что не было ни одного прохожего, и сразу набежало столько, что меня оттеснили, руки Пита перехватили, и трое сильных мужчин так его дернули, что он вылетел из люка, будто пробка из бутылки. Я стояла рядом, потирала ладонь, сильно болевшую от напряжения, а Пит растерянно улыбался, отряхивал пиджак и смотрел на меня странным взглядом, будто хотел сказать: «Ничего этого не было, тебе показалось, все нормально, Эшли».
     «Вам нужна помощь, мистер?» – спросил один из мужчин.
     «Нет, спасибо, все в порядке», – пробормотал Пит, не сводя с меня взгляда.
     «С этими люками прямо беда! – заверещала толстая старуха, подошедшая к самому краю и глядевшая вниз, будто увидела там черта. – Когда-нибудь кто-то поплатится головой! Эй! Позовите полисмена, нужно поставить заграждение!»
     «Надо положить люк на место, вот и все, – буркнул мужчина в котелке, смотревший на суету с рассеянным видом. – Сто лет здесь канализация, и никто не падал, просто у вас такое счастье, мистер», – обратился он к Питу, но тот подошел ко мне, взял под руку и повел по тротуару в сторону магазина «Энди и Кук».
     Я обернулась, когда мы заворачивали за угол, и сердце дрогнуло, потому что улица была пуста, ни одного прохожего, и куда они все делись, только что человек двадцать суетилось вокруг, а тот, в цилиндре, даже если отправился по своим делам быстрым шагом, не успел бы пройти и квартала.
     Крышка люка лежала посреди тротуара, и черный зев канализационного колодца выглядел прищуренным глазом, глядевшим нам вслед с неоправданной обидой.
     «Постой», – я хотела остановиться, но Пит потянул меня, пальцы у него крепкие, я шла и повторяла: «Постой, погоди». Остановился он перед светофором, я обратила внимание, как много на этой улице людей, и машины тоже двигались в обе стороны, кто-то гудел клаксоном, противный звук царапался, как кошка, которую потянули за хвост.
     Пит остановился, и я...»
    
     * * *
     Текст обрывался почти на последней строчке, но все же не в самом конце страницы, будто сестра Изабель подняла ручку, чтобы набрать чернил, и больше ничего не написала. Отвлеклась?
     Кэрри перевернула страницу, надеясь обнаружить продолжение рассказа, но там оказался другой текст, и чернила другие: темно-фиолетовые. И другое перо, без нажима, одна довольно толстая линия.
     «Я хотела перестать записывать сны. Я и так их помню. Мне нет нужды записывать, даже наоборот – когда пишу, переживаю все заново, а я не хочу. Когда помню, то помню. Воспоминание мгновенно – свет, вспомнила, отогнала. А когда записываешь, приходится каждую минуту вглядываться и переживать заново.
     Мистер Данн говорит, что это нужно для его науки. Что-то он, наверно, делает с записанными снами. Он называет их «научными изысканиями», но это отговорка. Что научного в снах о том, как мы с Кэт ездили на уик-энд в Париж и смотрели там новый фильм с Мирей Матье? Или в том, как сестра Ингрид заперлась в дровяном сарае и кричала, что убьет себя, потому что так велел Господь? Или в том, что в море прямо на моих глазах упал самолет? Я стояла на берегу, а он падал, взревывая моторами, и за ним тянулся шлейф черного, как смола, дыма...
     Я все это записала – в разные дни, конечно. Для науки. Но Мистер Данн исчез на целую вечность. То есть, не вечность, конечно, но четыре года его не было. Оказывается, всю войну он занимался своими самолетами, а я и не знала, что он не бросил авиацию.
     Жизнь в монастыре достаточно спокойная, ровно настолько, чтобы не сойти с ума. Пунктир этой жизни так утомляет, что иногда хочется прервать его окончательно. Я понимаю, что это невозможно, я многое теперь понимаю. Сегодня 27 октября 1951 года, и я с полным основанием могу сказать, что...»
     На этом запись обрывалась, причем буква t в слове that была написана так, будто сестра Изабель уронила ручку, и образовалась маленькая клякса, похожая на запятую.
     Что она хотела сказать и почему не сделала этого? Что-то ее отвлекло?
     На следующей странице был другой текст, и чернила опять другие. И почерк немного другой, на это Кэрри сразу обратила внимание: наклон сильнее, и черточка в букве t длиннее, и строчка сползала вниз, несмотря на то, что бумага была линованная. Буквы пересекали проложенные для них линейки и вспрыгивали обратно, будто сестра Изабель писала, не глядя на лист, потом бросала быстрый взгляд, поправляла строку и опять думала о своем.
     «Сегодня сон был таким, как я хотела. Я всегда мечтала побывать в Египте, посмотреть пирамиды. Девочкой рассматривала картинки в книге, которую не могла прочитать. Бедуины на верблюдах на фоне Сфинкса. Какой-то солдат (потом я узнала, что это наполеоновский гвардеец) на фоне пирамиды Хуфу. Как там, должно быть, интересно, думала я.
     Я отправилась туда с миссией от благотворительного фонда Арбетнота. Нас было четверо – кроме меня, профессор Марчмонт из Королевского колледжа в Кембридже, Джон Видал, дипломат, сопровождавший нас по поручению британского посла в Каире, и преподобный Винклер, выполнявший миссию по собственной воле, а воля его была такова, что вернуться назад он не смог бы, даже если бы все мы уговаривали его с утра до ночи. Никто, впрочем, не пытался.
     Арендованный автомобиль оказался старым, как пирамиды, к которым он нас пытался довезти, громыхая всеми частями своего израненного металлического тела. Мы несколько раз останавливались, потому что глох двигатель. Водитель, похожий на гиену лицом и повадками, пожилой египтянин по имени Марзук, долго возился, пытаясь заставить двигаться то, что хотело развалиться и умереть естественной смертью.
     К полудню мы все же прибыли на место, и я увидела, наконец, то, о чем мечтала – и как же увиденное отличалось от фантазии! Сфинкс – грязная скульптура с многочисленными надписями на боках, туристы постарались, и никто им, похоже, не препятствовал. Знаменитые пирамиды были, наверно, величественны много веков назад, а сейчас выглядели если не карликами, то средней величины нагромождениями камней после того, что я видела в Париже, Нью-Йорке и Эр-Риаде.
     Жара стояла несусветная. Выйдя из машины, я раскрыла зонт, но солнце прожигало материю насквозь, и я поспешила к баракам, оказавшимися вблизи туристическими объектами и кафе, куда, будь они на Пикадилли или Риджент-стрит, никто не сунул бы и носа. Проф стал расспрашивать стоявшего у входа молодого египтянина, со скучающим видом смотревшего в белое от полуденной ярости небо, как нам двигаться дальше, чтобы добраться до секретариата христианской миссии. Молодой человек что-то сказал, пожал плечами и отвернулся. Мы вошли в барак, где вкусно пахло местной снедью. Четыре столика были пусты, и к нам поспешил хозяин заведения, а может, это был всего лишь официант, я не успела разобраться, потому что обратила внимание на календарь, висевший на стене напротив входа. Обычно я избегаю смотреть на календари, но взгляд упал случайно, и я разглядела дату, не успев подумать, что произойдет следом.
     Произошло то, что и должно было. Я проснулась. Я разочарована путешествием. Я разочарована собой. Мне кажется, что следующий сон принесет больше вопросов, чем я смогу понять, и тогда случится то, о чем меня предупреждал мистер Данн, а я этого не хочу».
    
     * * *
     Очень реалистический сон. Слишком много деталей. Однако... Бока Сфинкса не могли быть расписаны туристами, никто этого не допустил бы. Бараков на фоне пирамид Кэрри тоже не помнила. И еще. Сравнения пирамид с сооружениями в Париже, Нью-Йорке и Эр-Риаде. С Нью-Йорком понятно – сестра Изабель могла видеть изображения Эмпайр Стейт Билдинга. Париж – Эйфелева башня. Но Эр-Риад? В тридцатые-сороковые годы это был провинциальный арабский город, где не было высоких зданий, нефтяной бум наступил позже.
     Что-то было еще в этих записях... Кэрри не обратила внимания, а теперь воспоминание царапнуло, и она принялась перечитывать.
     Господи, конечно! На предыдущей странице. О спокойной жизни в монастыре. Единственная дата, которую сестра Изабель указала и которая прошла мимо сознания Кэрри – 27 октября 1951 года. Монахиня покинула этот мир в августе 1949 вскоре смерти Джона Данна.
     И еще. Мирей Матье. Насколько помнила Кэрри, французская актриса родилась в конце сороковых, сестра Изабель не могла видеть фильмов с ее участием, тем более – в Париже, где никогда не была.
     Записи в тетради были сделаны, скорее всего, в тридцатых годах. Без дат установить время трудно, но тетрадь была изготовлена в начале тридцатых, судя по чернильному штампу на внутренней странице обложки. И писала сестра Изабель обычными перьями, какими писали тогда – в конце сороковых мало кто уже пользовался старыми ручками и чернильницами.
     Может, прав был Дэниел? Сестра Изабель открывала тетрадь наугад, находила чистую страницу и писала, будучи в сомнамбулическом состоянии после интересного сна и еще не вполне осознавая себя в реальности. И снилось ей будущее? Чье?
     Или игра сонной фантазии?
     Вряд ли. Почерк был четким, слова пригнаны друг к другу. А что, если, прекрасно осознавая, что делает, сестра Изабель намеренно выбирала именно те страницы в тетради, где сама и хотела видеть нужную запись?
     Сколько времени Кэрри просидела над тетрадью, не читая, не думая, даже к себе не прислушиваясь и будто впав в тот самый транс, во время которого сестра Изабель записывала сны, которые, возможно, были не снами?
     Когда скрипнула дверь, Кэрри очнулась и захлопнула тетрадь. Дверь тихо приоткрывалась, в коридоре видна была тень. Может, не тень, а черное платье матери Катерины, входившей так медленно, будто все происходило не в реальности, а в замедленной записи. И слова, сказанные настоятельницей после того, как она, наконец, вдвинула себя в комнату, как тяжелый шкаф, потратив немало физических усилий, слова эти, вроде бы понятные, прозвучали тихо и невнятно. Похоже, не сказаны были, а только подуманы:
     – Дорогая мисс Уинстон, не хотите ли чаю? Я скажу, чтобы принесли по чашечке для нас обеих.
     Мир вернулся в нормальное состояние, из-за двери послышались звонкие голоса, где-то гудел мотор трактора, тихонько дребезжали стекла в окне, резонируя с рокотом пролетавшего самолета.
     – Спасибо, – сказала Кэрри. – Пожалуй...
     Она действительно выпила бы чаю. С молоком. Кэрри терпеть не могла чай с молоком. Почему ей сейчас захотелось?..
     Видимо, мать Катерина отдала распоряжение, не дожидаясь согласия гостьи, – она не стала никого звать, прошла к столу и взобралась на свой стул, как царица на трон. Заметила ли, что дверца сейфа находится не совсем в том положении? Нет, наверно, не заметила.
     – Прочитали? – спросила настоятельница. Кэрри хотела сказать «да, но не все», и не смогла открыть рта. Ей показалось... Конечно, это очередной выверт памяти. Она помнила, что тетрадь сестры Изабель была темно-синего цвета с небольшим бурым пятнышком в одном из углов, от старости, похоже. Тетрадь, которую она сейчас положила на стол, была черной. Черной демонстративно, не такой, какой обычно бывают как бы черные тетради – скорее темно-серой, – но именно черной, как смоль, как бездна, в которую на мгновение погрузилось сознание Кэрри, но тут же вынырнуло, потому что на вопрос надо было отвечать.
     – Кое-что успела, – выдавила Кэрри. Ей хотелось взять тетрадь в руки и осмотреть со всех сторон. Память – штука, конечно, ненадежная, но могла ли она так ошибиться? Наверно, могла. Видимо, цвет тетради в сознании сложился из каких-то прежних впечатлений. В детстве у нее действительно была темно-синяя тетрадь, куда Кэрри записывала полюбившиеся стихи.
     – Мисс Уинстон, обратили ли вы... – начала настоятельница и не закончила фразу. Дверь широко раскрылась, на этот раз с резким звуком, призванным привлечь внимание, и незнакомая монахиня лет сорока, типичная английская монахиня в представлении Кэрри, насупленная и всем видом показывающая, что готова к подвигам во имя Господа нашего Иисуса, внесла на вытянутых руках поднос с чашками, сахарницей, молочником и – на отдельном блюдечке – серебряными ложечками, будто музейными экспонатами, поданными не для того, чтобы размешивать сахар, а чтобы разглядывать выгравированные на них старинные вензели.
     – Спасибо, сестра, – поблагодарила мать Катерина, а Кэрри кивнула, когда перед ней поставили чашку с ароматным чаем, ложечку положили рядом с блюдцем, а из молочника налили ровно столько, чтобы чай приобрел цвет, о котором в лондонских салонах говорят: топленый.
     Забрав поднос, монахиня вышла, с хлопком закрыв за собой дверь.
     Мать Катерина тихо вздохнула и повторила:
     – Обратили ли вы внимание, мисс Уинстон, на то, что некоторые записи сделаны, как бы это сказать, в неправильной последовательности?
     Чай был удивительно вкусный, один из сортов «Гринфельда», который Кэрри очень любила, и она ответила не сразу – не потому что хотела подумать, а потому, что не могла остановиться, пока не допила до донышка. Медленно, маленькими глоточками. Мать Катерина терпеливо ждала, прихлебывая из своей чашки.
     – Обратила, – ответила, наконец, Кэрри. – И Дэниел... мистер Данн вчера тоже обратил на это внимание. Я не успела прочитать все...
     – Естественно, – отозвалась мать Катерина. – Видите ли, мисс Уинстон, никто еще не сумел прочитать все, что там написано.
     Кэрри подняла удивленный взгляд и встретилась с рассеянным взглядом настоятельницы – мать Катерина смотрела так, будто хотела разглядеть что-то, рассредоточенное в воздухе комнаты, что-то такое, что можно увидеть или только боковым зрением, или вообще не глазами.
     – Вы упомянули мистера Данна, – мать Катерина сцепила на груди руки. – Я что-то забыла? Разве он читал записи сестры Изабель?
     – Странно, – сказала Кэрри, решив раз и навсегда покончить с недоговорками и ложью. Не пытается же мать Катерина сказать, что у нее настолько плохо с памятью!
     – Странно, – повторила она, – что вы этого не помните.
     – Расскажите, – спокойно сказала настоятельница и удобнее устроилась на своем стуле-троне.
     – Вы не можете этого не помнить, – настойчиво повторила Кэрри, ужасаясь собственной бестактности, но будучи не в состоянии не говорить того, что сказала. – Вчера мы приехали вдвоем: мистер Данн и я. Вы достали из ящика синюю тетрадь и усадили мистера Данна читать, а меня повели в келью сестры Изабель, куда, по вашим словам, никто не входил полвека.
     Настоятельница слушала, опустив голову.
     – Мне это показалось странным, – продолжала Кэрри, не дождавшись ответа. – За столько лет не войти в помещение хотя бы для того, чтобы прибрать и вытереть пыль, накопившуюся...
     – Там, видимо, были залежи пыли? – спросила мать Катерина, не поднимая взгляда.
     – Конечно. За столько...
     Кэрри запнулась. Пожалуй... Да, пыли было много, но как-то Кэрри поднялась на чердак в доме дяди Викселя, долгое время жившего бобылем в деревне Уестерчерч в тридцати милях от Лондона. Вроде бы рядом, но не виделись они много лет и даже не перезванивались, была какая-то семейная вражда между ним и матерью Кэрри, когда-то они поссорились по причине, скорее всего, мелкой и неважной, но в семейных ссорах именно мелкие и неважные причины вырастают в размерах и возвышаются непреодолимыми горами взаимной неприязни. Кэрри ничего против дяди не имела, но попросту не знала его. Когда он умер несколько лет назад, Кэрри поехала на похороны. Дело было не в наследстве – дом дяди был заложен и перезаложен, а имущество никакой ценности не представляло, старую мебель никто из сельчан забирать не хотел, и, в конце концов, ее свезли на свалку и сожгли. После короткой панихиды Кэрри прошла в дом, чтобы осмотреться и никогда больше сюда не возвращаться. Она не понимала, для чего ей понадобилось подниматься на чердак, где не было ничего, кроме пыли и голубиного помета. Пыль была действительно полувековая, если не сказать больше. Она не просто лежала, пыль свернулась калачиком, скатывалась в шары разных размеров, висела в воздухе, вызывая удушье, подпрыгивала комками и падала с потолка.
     Ничего подобного в комнате Изабель не было. Там давно не убирали... ну, может, месяца два-три. Не больше.
     – Нет, – сказала Кэрри. – Залежей не было. В комнате, конечно, нужна влажная уборка...
     Она замолчала, полагая, что теперь, когда мать Катерина сама задала вопрос, она сама на него и ответит.
     – Пойдемте, – сказала настоятельница.
     Она сползла с трона и, поискав в кармане платья ключи, достала их и внимательно перебрала один за другим. Найдя нужный, удовлетворенно кивнула и направилась к двери, подав Кэрри знак следовать за ней. Тетрадь осталась лежать на столе – как неприкаянная черная собачонка, поджавшая хвост.
     Несколько монахинь, встретившихся в коридорах, приветливо здоровались, а одна – молоденькая девушка с румяными щеками – задала матери Катерине вопрос, который Кэрри не расслышала. Настоятельница остановилась, осенила девушку крестом, сказала строго:
     – Конечно, сестра Летиция, вы правильно поступили, Господь благословляет вас.
     И пошла дальше. В холле – Кэрри помнила – нужно было пройти к противоположной от центрального входа стене, там была маленькая белая дверь, которая...
     Дверь действительно была. Маленькая, да. Как в рассказе мистера Уэллса. Маленькая зеленая дверь в стене. Зачем ее покрасили? – подумала Кэрри. Может, после вчерашнего посещения мать Катерина все-таки устроила в келье сестры Изабель уборку и даже приказала покрасить дверь?
     Краска была старой, облупившейся, дверь не красили лет... много. Может, действительно полвека. Пока настоятельница возилась с замком, Кэрри разбиралась в своих ощущениях.
     Что-то происходило или с ее памятью, или с окружавшей реальностью, или с тем и другим вместе. Утром Дэниел не помнил, что происходило вчера. Или она помнила не то, что вчера на самом деле происходило? Мать Катерина за полчаса забыла, что вчера Кэрри приезжала с мистером Данном. Синяя тетрадь стала черной. Книги исчезли из сейфа.
     Зеленая дверь вместо белой. Может, и вчера дверь была зеленой, потому-то мать Катерина и не удивилась, вставляя ключ в скважину? Дверь красили давно – это очевидно. Скорее всего, и не открывали много лет. Настоятельница возилась с замком, что-то внутри скрипело, ключ провернулся наполовину и застрял. Мать Катерина опустила руки и постояла, разминая пальцы. Кэрри хотела предложить помощь, но не стала.
     Не в первый раз происходило с ней подобное. Случись это впервые, она перепугалась бы до смерти. Памяти своей Кэрри доверяла, но не настолько, чтобы утверждать, что память никогда не подводит. Память подводит всегда. Возможно, если запоминать математические формулы, однозначные и не имеющие второго и десятого вариантов, тогда на память можно положиться, но из математики Кэрри помнила лишь таблицу умножения, да и то, бывало, на пару секунд задумывалась, умножая девять на восемь. Занимаясь историей физики, Кэрри была гуманитарием до мозга костей. Суть довольно сложных физических явлений и представлений она понимала интуитивно. Знакомые физики говорили, что основные идеи теории относительности мисс Уинстон умеет объяснить студентам доходчивее, чем иные профессора, специалисты в этой области. Но Кэрри никогда не полагалась на память. Нужные слова подсказывала интуиция. Кэрри казалось, что мысль, которую она излагала, рождалась в ее сознании, а прежде просто не существовала – и уж, тем более, не хранилась в памяти,
     Сколько раз, просыпаясь утром, Кэрри с недоумением и страхом осознавала, что комната за ночь изменилась. Чуть другим стал цвет обоев, на потолке возникла едва различимая трещина, которой не было вчера, или, наоборот, исчезла едва различимая трещина, о которой она много дней думала, что надо, наконец, позвать маляра и закрасить, а то некрасиво. Правда, не очень видно, если не присматриваться... Страх проходил быстро, и обои опять представлялись прежними – видимо, за ночь менялось что-то в ее восприятии. После сна ощущения обострены, это известно, и цвета выглядят более насыщенными.
     Сейчас, похоже, происходило то же самое, но нет... все сегодня было и ощущалось иначе.
     – Очень тугой замок, – пожаловалась мать Катерина. – Боюсь, придется позвать мистера Пауэрса. Это наш садовник...
     – Позвольте мне, – не дожидаясь согласия, Кэрри протянула руку. Настоятельница отступила. Головка ключа плотно легла в ладонь, Кэрри немного нажала, почувствовала утихавшее сопротивление, чуть повернула влево, немного вправо и опять влево. Наверно, подумала она, так открывают сейфы грабители.
     Внутри замка что-то щелкнуло, и ключ повернулся. Щелкнуло еще раз, и дверь поддалась.
     В коридорчике было темно. Свет, падавший снаружи, будто застревал, не в силах преодолеть вязкую черную жижу, в которую превратился воздух за многие годы. Кэрри показалось, что, если сунуть в темноту руку, то погрузишь ее в патоку, и потом придется оттирать пальцы от чего-то, чему в языке не существовало названия.
     Мать Катерина произнесла «Извините», и Кэрри пришлось отступить, ей не хотелось пачкать ладонь о липкий и дурно пахнувший воздух. Настоятельница распахнула дверь, из глубины пахнуло тленом, сухостью пустыни и одновременно сыростью разрытой могилы.
     – Здесь должен быть выключатель, – пробормотала мать Катерина, и Кэрри настигло ощущение дежа вю: вчера были произнесены те же слова, после которых...
     Да, вспыхнул свет тусклой лампочки, но не над дверью, как вчера, а в глубине короткого коридора, узкого, будто потайной ход в старинном замке, и ведущего к двери в торце, покрашенной в тот же темно-зеленый цвет.
     Настоятельница пошла вперед. На полочке в стене (на уровне груди) стоял медный подсвечник с наполовину выгоревшей свечой. Стеариновые потеки оставили на дне металлического блюдечка две лужицы, выглядевшие желтыми зрачками, смотревшими на Кэрри строго и предостерегающе. Кэрри захотелось взять подсвечник – на всякий случай, вдруг лампочка погаснет. Свет был пыльным, воздух был пыльным, весь мир состоял из пыли, забившей ноздри (но чихнуть Кэрри почему-то не могла, хотя очень хотелось). Кэрри протянула руку, но мать Катерина ее опередила и взяла подсвечник сама, пробормотав:
     – Очень удачно. Лампочка сейчас перегорит.
     Точно. Послышался тоненький звон, будто лопнула струна, и свет погас. Посыпались осколки.
     – Осторожно, – сказала настоятельница. – Я зажгу свечу.
     Огонек зажигалки не осветил коридор, а только вырезал из мрака четкую, хотя и сложную, геометрическую фигуру, неподвижную, будто пламя застыло в неподатливой воздушной массе. Заколыхался огонь свечи – живой, в отличие от пламени зажигалки.
     Сразу ожило все и в коридоре.
     Светлые змейки – короткие, длинные, причудливо изогнувшиеся и, казалось, пытавшиеся поднять свои плоские головки над двумерностью – поползли по стенам, и Кэрри показалось, что рождались они в ее сознании, а не в реальности. Змейки освещали коридор даже лучше, чем огонек свечи, отражением которого они были. Кэрри охватил восторг, причины которого она не понимала. Она сделала шаг к двери в келью сестры Изабель, подумав о том, как отличается сегодняшнее посещение от вчерашнего. Остановилась, поджидая, когда мать Катерина откроет дверь, и серый тусклый свет прольется в коридор, притушит змейки, и можно будет, как вчера, вдохнуть затхлый воздух много лет не проветриваемой комнаты.
     Мать Катерина молчала, не слышно было даже ее дыхания. Тишина стала нестерпимой, и Кэрри поняла, что в коридорчике, кроме нее, никого нет.
     Змейки перестали бегать, свернулись в клубочки, стянулись в круги, сжались в точки. Погасли, а свет остался – пламя свечи, стоявшей на полочке. Кэрри коснулась теплого металла подсвечника. Оглянулась, зная, что никого не увидит. Наружная дверь была плотно прикрыта (неужели заперта на ключ, и Кэрри осталась здесь, как в склепе?). Когда мать Катерина успела выйти? И почему?
     Кэрри не стала думать об этом. Она толкнула дверь – ту, что вела в келью. Вчера (Кэрри помнила) дверь была заперта, сейчас в ней не оказалось даже отверстия для ключа. Только круглая деревянная ручка, привинченная старыми болтиками.
     Дверь открылась с натужным скрипом, и первое, что бросилось Кэрри в глаза, когда она переступила порог, – царапавшие по пыльному стеклу ветки стоявшего за окном дерева. Во внешнем мире дул сильный ветер, хотя утром стояла тихая погода. Дерево заслоняло довольно высоко поднявшееся солнце, лучи которого пробивали крону, подобно острым световым копьям. Из-за этого в келье было то светло, то сумрачно, и Кэрри казалось, что не освещение, а окружающий мир менялся у нее на глазах.
     Вчера – она помнила – за окном не было дерева. Сад вдали и кресты на монастырском кладбище.
     Стол у окна был покрыт толстым слоем пыли, к столешнице неприятно прикасаться – катышки прилипли к ладони. Вчера пыли было много меньше. Лет на тридцать, наверно. И вчера на столе лежала Библия. Сейчас стол был пуст – может, все, что на нем лежало, обратилось в пыль за долгие годы, и катышки когда-то были книгами, бумагами, может, даже фаянсовыми чашками с блюдцами...
     Стул с высокой спинкой – единственный в келье. Вчера стул был другим? Этого Кэрри тоже не помнила. Пыльный стул. Смахнуть пыль было нечем, разве что провести ладонью, и Кэрри присела на самый краешек.
     Кроме стола и стула, в келье стояла узкая металлическая кровать, застеленная давно потерявшим цвет покрывалом. Возможно, полвека назад покрывало было коричневым, а, может, зеленым – сейчас определить это было невозможно. Кэрри почему-то пришло в голову сравнение со светом давно погасшей звезды, который много веков пробивал себе путь сквозь такое же пыльное межзвездное пространство, а, когда достиг Земли, то застыл в чьих-то зрачках.
     Кэрри знала – не чувствовала, не предполагала, не верила, эти глаголы не определяли ее состояния, – она именно знала, что в этой комнате в эту минуту происходило нечто естественное и, в то же время, загадочное, обычное и, в то же время, настолько редкое, что лишь очень немногие люди (и она в их числе?) могли сказать о себе: «Я это вижу». Что? Пыль... пыль...
     Почему никто не входил сюда в течение полувека?
     Входили, конечно. Кэрри не сомневалась – настоятельница приходила сюда каждый день. Садилась на этот стул и смотрела в пыльное окно на мир, открывавшийся ее взгляду. Дерево? Может быть. Сад и могилы? Возможно. Что еще она могла видеть? Страны, в которых никогда не была? Времена, до которых не успела дожить?
     Настоятельница стирала пыль со стула, прежде чем сесть, – эта аккуратистка не стала бы портить свое, возможно, единственное платье.
     На следующий день она зажигала ту же свечу, входила в ту же келью, которая была уже другой, снова стирала со стула пыль, садилась и ждала. Кого? Сестру Изабель?
     Конечно. Кого еще?
     Может, потому она и вчера, и сейчас оставила Кэрри одну в этой комнате?
     Кэрри протянула руку и, преодолевая сопротивление собственного сознания, провела ладонью по пыльной поверхности стола. Поднесла ладонь к глазам и убедилась в том, что знала и так: ладонь была чистой, ни пылинки, ни пятнышка.
     Кэрри откинулась на спинку стула, сложила руки на груди и приготовилась слушать, что ей скажет сестра Изабель.
    
     * * *
     – Как я без вас соскучился!
     Дэниел встретил Кэрри на пороге магазина, он нервно вышагивал взад-вперед по тротуару. На двери висела табличка «Приходите завтра».
     Машину Кэрри оставила на парковке за углом, там оказалось свободное место. Дэниела она увидела издалека и замедлила шаг, чтобы полюбоваться на его выправку, прямую спину и светлую шевелюру, напоминавшую крону дерева, в которой заблудились солнечные лучи.
     Дэниел поспешил ей навстречу, протянул руки и коснулся пальцев Кэрри – будто проскочила искра, и пальцы прилипли друг к другу, не оторвать. Глаза оказались так близко, что Кэрри увидела в зрачках Дэниела собственное отражение. Отражение вело себя почему-то не так, как Кэрри. Отражение закрыло глаза и...
     Кэрри никогда прежде не целовалась с мужчиной посреди улицы. Губы у Дэниела были сухими, и слова, которые он хотел произнести, но не мог, потому что занят был поцелуем, отпечатались у Кэрри в мозгу на мраморной пластине, возникшей в памяти и оставшейся там, чтобы она могла перечитать всякий раз, когда пожелает: «Дорогая, наконец ты вернулась, мне трудно было без тебя, плохо, и теперь мы не должны расставаться».
     Можно подумать, ее не было год. Можно подумать, она давала ему повод так говорить с ней. Можно подумать, это не он был утром благовоспитан и холоден, как сын пэра.
     Можно подумать... Только зачем?
     – Пойдем, милая, – сказал Дэниел, когда они оторвались друг от друга, и к Кэрри вернулось дыхание, которого, как ей казалось, она навсегда лишилась. – Я приготовил на ужин мое любимое блюдо: баранью ногу под чесночным соусом. Уверен, тебя накормили в монастыре, но ты успела проголодаться?
     – Меня не кормили, – сказала Кэрри со смехом. Почему-то, вспомнив, как ее провожала к выходу сестра Мергатройд, Кэрри не могла не рассмеяться – такой чопорной была монахиня, с таким усердием делала вид, что ей нет дела до гостьи. – Кофе мы выпили, да. Но на трапезу меня не позвали.
     – Это большое упущение с их стороны, – осуждающе сказал Дэниел и сделал движение, будто собирался подхватить Кэрри на руки. Она отстранилась, Дэниел взял ее за локоть и повел не к входу в магазин, а до угла, где оказалась другая дверь, побольше, через нее, видимо, заносили и выносили мебель – большие старинные секретеры или диваны. Они прошли коридором, освещенным тремя яркими бра. Одна дверь вела в помещение магазина, другая к деревянной лестнице на второй этаж. Кэрри споткнулась о нижнюю ступеньку, и Дэниел крепче сжал ее локоть.
     Все было готово к трапезе, и Кэрри почувствовала, как голодна. Она прошла в ванную, внимательно оглядела руки – ни следа пыли, – умылась, подумала, что неплохо бы принять ванну, но не сейчас, после ужина. Дэниел ждет, новый Дэниел, а утренний то ли погрузился в спячку, то ли его вообще не было. И если бы Кэрри имела возможность выбора...
     Господи, подумала она, конечно, это ее выбор. Себе она может говорить правду. Она не хотела, чтобы ее встречал утренний Дэниел, она думала о другом.
     – Рассказывай, – требовательно сказал он, разложив по тарелкам куски мяса, полив соусом, подвинув к Кэрри блюдечки со специями, помидорами, огурцами, зеленым луком и салатом из свежих овощей, который Кэрри любила больше всего. Как он догадался?
     – Я начал волноваться после полудня, – продолжал Дэниел. – Думал: «Сколько она там может пробыть, ну два часа, ну три, неужели останется до вечера?». Хотел тебе позвонить, но не решился – может, ты занята, может, ведешь машину. Вообразил, что ты рассердишься, если я стану тебе надоедать.
     Он смутился и уставился в свою тарелку.
     – Извини, – сказал он.
     – Ничего, – пробормотала она. Отправила в рот кусок мяса и продолжила: – Очень вкусно. Очень. Потом запишешь рецепт, хорошо?
     И сразу, без перехода:
     – Это твой прадед убил сестру Изабель. Он не хотел, конечно. И в мыслях не было. Но он ее убил. А когда понял, что натворил... Ты знаешь, что произошло потом.
     Вилка выпала из руки Дэниела и со звоном скатилась на пол.
     – Ты хочешь сказать, – произнес Дэниел непослушными губами, – что прадед... его смерть была... ну, то есть...
     – Он сам ее выбрал? – уточнила Кэрри. – Думаю, да.
     – Бабушка говорила маме, – тихо произнес Дэниел, – что Джон очень боялся смерти.
     – Конечно, – кивнула Кэрри. – Все смелые люди боятся смерти. Парадокс? Смелость в том, чтобы преодолеть страх. Джон Данн в тот день отправился в свой последний полет на своем последнем самолете.
     – Что тебе пришло в голову? – Дэниел говорил так тихо, что Кэрри скорее угадывала по губам, хотя ей казалось, что все равно слышала каждое слово. Слова возникали в мозгу, будто выведенные нетвердым почерком на светло-зеленом фоне. – То, о чем ты говоришь, невозможно. Пожар в монастыре случился через неделю после смерти прадеда. Не мог же он... Ты шутишь, конечно?
     – Дэн... Ты можешь мне не верить, но я просто знаю. Элементы мозаики складываются... я не думаю об этом... они сами сцепляются, и я понимаю, что только так и могло быть. Помнишь в дневнике Джона изображение прямоугольника с рожками и букву W? Сейчас я знаю: это первая буква имени. Виннифред. А рисунок – здание монастыря. Тогда я этого понять не могла, но сейчас представляю, как выглядит монастырь сверху. И буква стоит на изображении того крыла, где помещалась келья сестры Виннифред. Той, которую вынесла из огня Изабель. Джон знал об этом, понимаешь?
     – За неделю? – воздел руки горе Дэниел.
     – Знал. И сестре Изабель сказал в тот последний день. Может быть, потом понял, что не должен был этого делать. Может, решил, что это его выбор, и он сам выбрал для нее такую ужасную смерть. Тогда он выбрал смерть себе. Не сразу. Потому и возникли две реальности, две памяти. Ты рассказывал.
     – Не понимаю, – Дэниел покачал головой. – Ни слова не понимаю, о чем ты толкуешь.
     – Джон Данн, – уверенно сказала Кэрри, – понял в те дни, насколько ошибался в своей теории, где один наблюдатель наблюдает за другим, который наблюдает за третьим... Красивая теория, но, пообщавшись с сестрой Изабель, твой прадед разобрался, что на самом деле происходит – с ней, в том числе, а теперь уже и с ним. Понимаешь?
     – Нет, – упрямо сказал Дэниел. – А сама ты понимаешь, о чем говоришь?
     – Да, – кивнула Кэрри. – И нет.
     – Кэрри...
     – Глупо? Я знаю объяснение всех произошедших событий. Но знаю... где-то внутри... не могу объяснить... То есть, чувствую, что это так, мозаика сложилась, но я не могу пока увидеть ее всю и словами пересказать даже себе, а тебе тем более.
     – Но как же...
     – Не торопи меня, – Кэрри чувствовала, что стоит на краю бесконечно глубокого обрыва и не решается заглянуть вниз, хотя и знает, что увидит там не страшную пропасть, а небесную красоту, без которой не сможет теперь жить, потому что...
     Просто – не сможет.
     – Дэн, – позвала она.
     – Что? – спросил Дэниел и посмотрел ей в глаза. Встал. Покачнулся. Оперся рукой о столешницу. Постоял минуту, глядя на Кэрри новым взглядом, в котором она сумела прочитать то, что ему самому еще было не вполне понятно. Кэрри поднялась и ждала его, опустив руки и запрокинув голову, чтобы ему было легче найти ее губы.
     Потом они оба выпали из реальности, хотя любой, кто вошел бы в комнату в эти минуты, нашел бы их поцелуй вполне плотским и не таким уж долгим. Может, кому-нибудь показалось бы... Впрочем, какая разница, что бы кому показалось.
     Когда к Кэрри вернулось дыхание и способность произносить слова, она прижалась щекой к щеке Дэниела, чувствуя легкую небритость и слабый приятный запах дезодоранта, и сказала:
     – Ты видел?
     От его ответа зависело многое – и не только в их отношениях.
     Дэниел прошептал ей на ухо:
     – Да.
     И еще раз поцеловал Кэрри в губы.
     Она отстранилась, ей хотелось видеть его глаза, его влюбленные глаза, его измученные глаза, его все понимающие глаза.
     – Что ты видел и когда?
     Он опустил руки и минуту стоял, задумавшись. Во взгляде его что-то терялось, что-то возникало, Кэрри рукой нащупала позади себя стул и села, а Дэниел стоял, покачиваясь, будто приходя в сознание после приступа.
     Обошел стол, сел на свое место, механическим движением отодвинул к центру тарелки, нож, вилку, положил на стол локти, на локти – голову.
     – Я всегда думал, что это сны, – сказал Дэниел. – Даже когда это происходило со мной днем, ощущение было таким, будто я начинаю клевать носом и вижу сон, такой реальный... У меня всегда были очень реальные сны, но я их забывал.
     – Вчера, – сказала Кэрри, – ты ни слова не сказал о своих снах. Я подумала...
     – Ты уверена, – перебил ее Дэниел, – что вчера была...
     – А ты...
     – Мы каждый раз другие, – задумчиво сказал он.
     – И каждый раз, – добавила Кэрри, – приближаемся к самим себе.
     – Все люди, – продолжал Дэниел, будто не слыша, – меняются каждую минуту, каждое мгновение. Перемены так незначительны, что мало кто их замечает, верно?
     – И знаешь, почему?
     Дэниел, наконец, услышал, что говорит Кэрри. Он хотел продолжить фразу, но Кэрри ждала ответа, и он сказал:
     – Нет. Я могу только чувствовать. Знаешь – ты.
     Кэрри кивнула.
     – Мне подсказал дневник сестры Изабель, – объяснила она. – И дневник мистера Данна. И то, что произошло в монастыре сегодня.
     – Расскажи.
     Кэрри пересказала, как ее встретила мать Катерина, как оставила читать дневник, как ей показалось, что это другая тетрадь, как настоятельница отвела ее (как вчера?) в келью сестры Изабель и там...
    
     * * *
     Она сидела, прижавшись к спинке стула, будто боялась потерять равновесие и упасть, а воздух в комнате пытался выдавить из себя скопившиеся за много лет звуки. Звуковые волны пересекались, создавая белый шум, а из шума, в конце концов, возникла тишина, как возникают темные кольца на интерференционной картине, известной каждому, кто хоть раз открывал учебник по физике волновых процессов.
     – Ты это умеешь, – сказал тихий женский голос. – Только не надо сосредотачиваться. Не надо медитировать. Наоборот. Не думай ни о чем. Смотри, но не видь. Слушай, но не слышь.
     Монотонный голос выдавливал слова из воздуха, будто сметану из молока. Голос принадлежал сестре Изабель, но Кэрри знала, что на самом деле это ее собственный голос, хотя и не знала, почему это знает.
     Ей показалось, будто она засыпает, и почувствовала, что сознание отделилось от тела. Конечно, это было лишь внутренним ощущением, Кэрри понимала, что находится во власти фантазий, полусна, в котором померещиться может все, что угодно. Тем не менее, видела то, чего – она точно знала, поскольку изучала психологию, в том числе психологические аспекты измененного сознания, – видеть не могла.
    
     * * *
     Она стояла на тротуаре на углу Пикадилли и Риджент-стрит. Ей нужно было перейти площадь, на противоположном тротуаре ее ждал Макс. Мальчик что-то присмотрел в компьютерном салоне и ждал ее, чтобы она купила выбранную игру, а она думала, что он слишком увлекается, игру она, конечно, купит, обещала, но поговорит с ним о том, что надо читать книги и размышлять о прочитанном, а не бегать в виртуальном мире за несуществующими монстрами.
     Зажегся зеленый, она быстро пошла в толпе, спешившей перейти площадь, на мгновение потеряла Макса из виду и потому, когда услышала крик, не сразу сообразила. Почему интуиция в тот момент отказала... неважно. Макс бросился ей навстречу, а из-за угла вынырнула, как акула из-под воды, зеленая (почему-то запомнился только цвет) машина, задела Макса бортом, промчалась и исчезла, будто и не было. Да и не могло ее быть, откуда было ей взяться, если для машин горел красный, и регулировщик с жезлом стоял посреди площади? Он даже не пошевелился, не видел машину, она для него не существовала. А Макс нелепо выгнулся, вскрикнул и начал медленно падать... как в плохом кино. Кэрри успела подбежать и подхватить сына раньше, чем он опустился на асфальт.
     «Что? – бормотала она. – Тебе больно, милый? Зачем ты это сделал?»
     «Мама, – Макс не плакал, хотя ему (она видела) было больно. – Я не хотел, я просто забыл...»
     «Ты можешь подумать назад?» – спросила она, зная, что, конечно, не может, назад никогда ни у кого не получалось, но она все равно спросила.
     «Я...» – губы Макса скривились, глаза закатились, и, возможно, от испуга, а может, потому что в этот момент ее и Макса интуитивные сознания стали единым целым, ей было совершенно все равно, по какой причине, но она сумела это сделать. Смогла. Получилось.
     Она стояла на тротуаре, горел красный, на противоположной стороне площади ее ждал Макс, он уже оплатил покупку из своих карманных денег и стоял у входа в магазин такой довольный, что его широкую улыбку Кэрри видела даже отсюда, хотя зрение у нее в последние годы испортилось, и ей пришлось купить очки, которые она, впрочем, очень редко надевала.
     Она быстро перешла площадь, когда загорелся зеленый, крепко взяла сына за руку и спросила, чтобы отмести сомнения:
     «Тебе было больно? Ты понял, чем это может кончиться?»
     Мальчик кивнул, продолжая улыбаться, ему не хотелось портить настроение ни себе, ни маме.
     «Ты никогда больше...»
     «Ну, мам, я все понял, не будем об этом, хорошо?»
    
     * * *
     – Не будем об этом, хорошо?
     Это сказала она? Сестра Изабель? Или Макс, которого она сейчас увидела впервые, хотя это был, без сомнения, ее сын. Может мать не узнать своего ребенка? Макс. Его зовут Макс. Его будут звать Макс. Кэрри несколько раз повторила имя вслух.
     Что это было? Видение? Галлюцинация? Прозрение?
     Возникло желание записать увиденное, потому что кое-какие детали начали ускользать из памяти. Секунду назад Кэрри помнила, что на перекрестке, под светофором, остановилась женщина, которую она узнала... и не смогла вспомнить. Не было в памяти ее имени, ее внешности, ее индивидуальности. Просто женщина, подошедшая к светофору почти одновременно с Максом. Кэрри чувствовала: еще минута, и женщина сотрется, перестанет вспоминаться... какая женщина? Не было никакой женщины.
     Бумагу. Пожалуйста... Скорее.
     Листок оказался в сумочке – четвертинка, на одной стороне были два телефонных номера и имена, а на другой, чистой, можно было написать... чем? Кэрри копалась в сумочке, а детали видения стирались, как исчезают подробности сна. Если сейчас не найти... Шариковая ручка лежала, конечно, на самом дне, ох эти сумочки, в которых есть все, но найти что-то так трудно, будто нужная вещь заперта в надежном сейфе.
     Почему она подумала о сейфе? Мысль, сейчас совершенно не нужная, вытеснила из памяти еще какие-то детали картины, и Кэрри, положив листок на колени, принялась быстро писать, хотя было очень неудобно на мягком, но класть лист на пыльный стол ей не хотелось, и было предчувствие, что, если она положит листок на стол, что-то произойдет, то ли она забудет подробности, то ли вспомнит такое, чего вообще не было.
     Буквы получались кривые, шарик то и дело протыкал бумагу, деталей в тексте было так мало, что картина предстала абстракцией, сухим описанием.
     Для последнего слова места не осталось, Кэрри перевернула листок и... всё. Больше не вспоминалось. Что-то было, оставившее ощущение произошедшего и провал в памяти. Кэрри подумала, что не зря почти век назад мистер Данн заставлял своих родственников и знакомых записывать сны сразу после пробуждения. Но то сны, а это...
     Кэрри пробежала глазами написанное. Писала, конечно, она, но то, что она написала... разве это могло произойти?
     «Перекресток Пикадилли и Риджент-стрит Я стою у светофора напротив реклама мобильных андроидов Нокиа Макс выходит из магазина видит меня бежит я кричу стой светофор из-за угла машина бампер задевает Макса его отбрасывает зажигается зеленый и я бегу Макс поднимается сам бледное лицо я говорю больно? Нет? Ты можешь подумать назад? Макс...»
     Так что Макс? Что-то происходило потом... Уже не вспомнить.
     Кэрри перечитала текст несколько раз, пытаясь вызвать в памяти забытые подробности, сложила листок и спрятала в сумочку.
     Почему-то поняла, что больше ей нечего делать в этой келье, где в воздухе жили голоса сестры Изабель и всех, кто сюда входил и произносил хоть слово. И голос Кэрри останется здесь жить, хотя любой физик скажет, что это невозможно, звуковые волны быстро затухают...
     – Макс! – позвала она, и звук увяз, она сама едва расслышала произнесенное имя.
     Сын. Кэрри не часто задумывалась о замужестве, а о детях и вовсе очень редко. Иногда возникало острое желание прижать к груди теплое родное беспомощное существо, целовать, кормить из ложечки. Инстинкт, ощущение себя женщиной, способной родить. Она представляла, как стала бы воспитывать будущую дочь. Почему-то ей представлялась девочка со светлыми волосами, похожая... ни на кого не похожая, разве что немного на саму Кэрри, как она видела себя в зеркале. Сына она себе не представляла никогда. Не знала, как вести себя с мальчиками, это совсем другие существа.
     Макс.
     Кэрри медленно обошла комнату, касаясь пальцами стен, стола, полки, на которой когда-то, возможно, стояли книги (Что читала сестра Изабель, оставаясь одна? Женские романы? Вряд ли в монастыре поощрялось чтение светских книг. Что читают монахини?), а сейчас лежало лишь маленькое круглое зеркальце, в котором ничего не отражалось, под слоем пыли угадывалась блестящая поверхность. Кэрри хотела взять зеркальце, но отдернула руку. Коснулась металлических набалдашников на спинке кровати, и в пальцы проскочила искра – похоже, за полвека в металле скопилось много статического электричества, и теперь оно ушло в тело Кэрри. Глупость, конечно, всего лишь ощущение.
     Она еще раз оглядела келью, пытаясь обнаружить что-то, принадлежавшее сестре Изабель, говорившее о ее характере, привычках, желаниях. Дерево за окном было неподвижно, ветки застыли, будто неживые. Что-то в этой картине было не так, но что – Кэрри понять не могла, да и не хотела она сейчас понимать, хотела выйти отсюда, найти мать Катерину, еще раз взглянуть на тетрадь...
     В коридорчике тускло светила лампочка над дверью, пыльная и почти не дававшая света. А свеча в бронзовом подсвечнике стояла на полке, и, судя по слою пыли, никто не брал подсвечник в руки многие годы. Как это могло быть, если...
     Кэрри быстро прошла коридорчик, и ей показалось, что лампочка погасла, как только она вышла в холл. Она не стала проверять свое ощущение – пусть мать Катерина сама разбирается в странностях этого места. Похоже, настоятельница давно привыкла к тому, что все здесь меняется, перегоревшая лампочка опять светит, а свеча гаснет и зажигается от одного только желания или, может, от слов «да будет свет».
     Маленькая зеленая дверь в стене закрылась, замок щелкнул, разделив реальности. А может, Кэрри захлопнула дверь и успела забыть об этом?
     Сестра Мергатройд стояла посреди холла, смотрела на Кэрри равнодушным взглядом и, вероятно, мысленно произносила слова молитвы.
     – Следуйте за мной, – сухо произнесла монахиня и повернулась к Кэрри спиной.
     Следовать пришлось к центральному входу, а не к кабинету настоятельницы. Ее выпроваживали? Вчера мать Катерина предлагала ей остаться на трапезу, а сегодня... Действительно предлагала? Кэрри помнила, но что представляла собой ее память?
     Однажды, когда ей было лет десять, Кэрри потерялась в лесу. Лес был не густой, небольшая рощица неподалеку от Оксфорда. Нашли ее очень быстро, минут через десять или пятнадцать, но минуты эти показались ей вечностью. Она успела проголодаться, отбиться от нападения злого пчелиного роя (откуда взялся рой? В окрестности не было ни одной пасеки!), провести в лесу ночь, дрожа от ужаса, и только утром услышала приближавшиеся голоса...
     Бросившись отцу на шею, она принялась рассказывать о своих приключениях и была скорее разочарована, чем удивлена, когда отец поднял ее на руки (чего не делал лет уже пять) и сказал ласково:
     – Милая Кэрри, у тебя буйная фантазия. Какая ночь, девочка? Мы всего четверть часа назад оставили тебя на лужайке, ты пошла посмотреть, водятся ли тут зайцы.
     Фантазия? Тогда она не думала об этом, ей было достаточно того, что она все помнила. Помнила, как ночью большая белая птица летала над головой и ухала страшным голосом, повторяя одно и то же слово: «Попалась!». Помнила, как под утро, дрожа от холода, пыталась забраться под куст, воображая, что там теплее, и только расцарапала ладони.
     Она показала ладони отцу – царапин было много, все свежие.
     – Это ты в кустах ежевики застряла, сейчас я смажу, и все пройдет.
     Отец ей не верил, и об этом случае она никому больше не рассказывала, даже маме, а со временем и сама перестала вспоминать...
     Может, действительно это была ложная память, минутная игра воображения, запечатленная мозгом в том его отделе, где хранятся воспоминания? Кэрри знала, насколько плохо, несмотря на многочисленные исследования, психологам и медикам известно, как работает механизм памяти. Создать ложную память так же легко, как выпить стакан хорошего чая.
     Но для появления ложной памяти должна быть серьезная причина. Стресс, как тогда, в лесу. Или...
     Кэрри не успела продумать мелькнувшую мысль. Сестра Мергатройд подвела ее к воротам, Кэрри только и оставалось, что попрощаться и получить в ответ сухой кивок.
     Вспомнив утреннего Дэниела и вчерашнего, Кэрри подумала, что... Мысль возникла, будто фотография в ванночке с проявителем, и Кэрри быстро залила ее закрепителем – представила, как на распластанную в проявителе мысль, похожую на фотографический отпечаток, льется струйка раствора фиксажа. Мысль упорядочилась, и Кэрри знала, что не забудет ее. Яркая в своей определенности мысль, озарение, в котором ей не следовало сомневаться. Так оно все и было.
     Интуитивная идея подобна религиозному прозрению, она так же очевидна, так же не нуждается в доказательствах, и так же может выглядеть неверной и глупой для каждого, кто станет оценивать ее с позиций строгой науки. Хотя, если разобраться, именно строго научной такая мысль обычно и бывала.
     «Сначала мы о законе природы просто догадываемся…»
     В машине Кэрри посидела несколько минут, приводя в порядок не мысли, которые запрятала поглубже, чтобы поделиться ими потом с Дэниелом, а растрепанные чувства и ощущения. Включила двигатель и медленно поехала от монастыря прочь, поглядывая в зеркальце заднего вида: вдруг кто-нибудь выйдет, помашет ей, вернитесь, мол...
     Проехав мили две, Кэрри съехала на обочину и достала мобильник. Она не знала номера телефона матери Катерины, но была уверена...
     В списке контактов на букву «м» был Мачнер с кафедры философии физики, Маргарет, с которой Кэрри не общалась два месяца, поссорившись по глупой причине, о которой сейчас не хотелось вспоминать. Еще была Марта, дочь Сандры Грэхем из колледжа Гринвича, Мириам из Кембриджа, Мерчисон, профессор истории науки из Глазго и... Да. Мать Катерина, настоятельница англиканского женского монастыря.
     Кэрри не помнила, чтобы... Хотя... А впрочем, неважно.
     Она нажала кнопку вызова и долго ждала, провожая взглядом проносившиеся мимо машины. Еще один гудок, и она услышит сообщение, что включен автоответчик.
     – Слушаю вас, дорогая мисс Уинстон, – сказал тихий и ясный, как лунный свет в безоблачную ночь, голос, который Кэрри не сразу узнала.
     – Простите, мать Катерина. Меня так быстро выпроводили из монастыря, что я не успела вас поблагодарить.
     – О, – в голосе настоятельницы послышалось смущение, – это было сделано для вашей пользы. Если бы вы вернулись ко мне, ваши ощущения...
     Мать Катерина сделала паузу, и Кэрри сказала:
     – Я понимаю. Интерференция реальностей.
     – Не знаю такого слова, – мягко произнесла мать Катерина. – Просто... Вы бы не смогли отделить.
     – Мне кажется, я поняла, что произошло в августе 1949 года, – сказала Кэрри. – То есть, не то, чтобы поняла. Я знаю.
     – Конечно, знаете.
     – И вы...
     – Господь, – с неожиданной грустью произнес голос настоятельницы, – не удостоил меня такой способностью, какой была одарена сестра Изабель. Жизнь ее была трудной... считали блаженной... и вас, дорогая мисс Уинстон, ожидает не менее... потому что... – голос то уплывал, то появлялся, – ...справитесь, я уверена...
     – Мне хотелось дочитать дневник, – пожаловалась Кэрри.
     – Вам это ни к чему, – сказала настоятельница. – Сестра Изабель говорила... Мистер Данн знал... это стоило ему жизни...
     Голос удалился и совсем пропал, остались только очень далекие шорохи, потом исчезли и они, в трубке возникло пустое молчание, какое бывает, когда нет соединения с абонентом, и сигнал блуждает в сети, не зная, куда приткнуться.
     Кэрри посидела, держа руки на рулевом колесе и глядя перед собой не для того, чтобы уложить в сознании услышанное, но чтобы сосредоточиться и ехать дальше.
     Всё. Теперь можно.
    
     * * *
     – Всё, – заключила Кэрри. – Я вернулась и очень хотела, чтобы тот Дэниел, который меня встретит, был вчерашним, а не сегодняшним.
     – Я такой же, каким был, – пробормотал Дэниел и взял ее руки в свои.
     – Ты не ездил со мной вчера?
     – Нет, – покачал головой Дэниел. – И хотел спросить, как тебе удалось поладить с настоятельницей. Но вечером ты была...
     – Да, – напомнила о себе Кэрри, потому что Дэниел замолчал и замкнулся в себе. Видно было, как опустились шторки в его зрачках, закрылись ставни, взгляд не то чтобы потух, но перестал быть взглядом в понимании Кэрри. Взгляд – это когда смотрит душа, когда светится мысль, когда греет чувство.
     – Дэн! – вскрикнула Кэрри и коснулась его щеки.
     Дэниел вздрогнул.
     – Прости, – пробормотал он.
     – Вчера вечером, – напомнила Кэрри, – ты пересказывал мне дневник сестры Изабель, который прочитал, когда мы были в монастыре.
     – Ты ездила одна.
     – А ты...
     – Что я?
     – Где был весь вчерашний день?
     – В магазине, – ответил Дэниел с легким удивлением. – Продал два пуфика времен Георга Седьмого, взял на комиссию три стула, очень красивых, девятнадцатый век, но точную дату изготовления я пока не смог определить, хотя и проверил по трем каталогам
     – У тебя есть об этом запись в компьютере?
     – Конечно. Хочешь посмотреть?
     – Хочу, – твердо сказала Кэрри.
     Дэниел подал ей руку, когда они спускались по лестнице. Ладонь была мягкой, теплой, Кэрри не хотелось ее отпускать, ей было приятно не столько то, что Дэниел поддерживал ее, сколько то, как он это делал. Если по пожатиям пальцев можно судить о чувствах человека, то Кэрри было очевидно, что Дэниелу больше всего на свете хотелось остановиться, повернуть Кэрри лицом к себе... а потом... Фантазии Кэрри хватило и на то, чтобы представить, что могло произойти, но эту мысль, скорее чувство, она отогнала и мягко освободилась от поддержки Дэниела, когда они спустились вниз и прошли к прилавку.
     Дэниел нажал несколько клавиш и удовлетворенно произнес:
     – Пожалуйста.
     Кэрри бросила быстрый взгляд. Она не сомневалась, что увидит названия, предложенные цены, номер кассового чека, выданного за купленные пуфики.
     – Поднимемся наверх, – попросила она. Ей стало неуютно в магазине, среди вещей, вчера вызывавших совсем иные чувства.
     Дэниел подал ей руку, и на одной из средних ступенек Кэрри не подумала, а поняла, не поняла, а почувствовала, не почувствовала даже, а просто повернулась лицом к Дэниелу, а он, стоя на ступеньку ниже, поднял лицо, будто глядел из-под воды на звезды, и в глазах его Кэрри увидела собственное отражение, хотя на лестнице было темно, и увидеть можно было разве что слабые тени. Кэрри наклонилась, ей никогда в жизни не доводилось целоваться с карликами, а сейчас будто так и происходило. Она наклонилась еще ниже, и Дэниел подхватил ее за талию, опустил на свою ступеньку, а потом на ступеньку ниже, глаза их оказались, наконец, на одном уровне, и взгляды сказали друг другу что-то такое, чего они не осмелились бы произнести вслух, а потом были губы и фраза, прозвучавшая так отчетливо, будто в воздухе пронеслись звуковые волны и застыли, сохранив три слова, вырезанных в прозрачной воздушной среде лучше, чем в самом крепком камне.
     Какие слова? Кэрри не могла вспомнить, да это и не имело значения.
     Когда они поднялись наверх? Как оказались в гостиной: Кэрри в кресле, а Дэниел напротив – на стуле времен королевы Виктории? Когда-то и как-то.
     – Мы сможем жить в одном мире? – спросил Дэниел, разглядывая свои ладони. – Или будем постоянно ускользать друг от друга? Если у нас не получится...
     – Погоди об этом, – сказала Кэрри. Будущее было ей открыто лучше, чем Дэниелу, хотя она понятия не имела, что ее ждет.
     – Сестра Изабель была ясновидящей? Сны, что ее приучил записывать мой прадед еще тогда, когда Эшли была девочкой, – это были сны о будущем? Она еще в тридцатые годы знала, что умрет при пожаре? Как она жила все годы, зная это?
     Кэрри покачала головой.
     – Нет, – сказала она. – Все не так.
     – Ну как же! – Дэниел начал нервничать, в уме он соединил одни факты с другими, то, что читал в дневнике прадеда, с тем, что рассказала Кэрри, у него сложилась мозаика, которую он считал правильной, но элементы на самом деле плохо подходили друг к другу, и рисунок получился абстрактный, похожий на творения позднего Пикассо.
     – Келья сестры Изабель, – сказала Кэрри, – эта пустая комната, которую не открывали, по словам матери Катерины, полвека.
     – Да? – брови Дэниела поползли вверх. – Я слышал, об этом рассказывал Майк Вустер, его люди в прошлом году делали в монастыре ремонт, и им не разрешили работать в одном из крыльев здания. Он удивился и сказал, что там, наверно, водятся привидения или есть тайный ход, который монахини от всех скрывают.
     – Там жила сестра Изабель, – пояснила Кэрри. – И потому вчера мать Катерина оставила тебя в...
     Она запнулась, увидев вытянувшееся лицо Дэниела.
     – Прости, – сказала она. – Я помню то, чего не помнишь ты, а ты – чего не могу вспомнить я. Сегодня я поняла, почему мать Катерина открыла для меня келью сестры Изабель.
     Кэрри помедлила, собираясь с мыслями. Не нужно этого делать, – подумала она, – мысли мешают. Почему она вчера и сегодня позволяла мыслям вторгаться в сознание, почему пыталась анализировать вместо того, чтобы вернуться к тому, что всегда было ей близко? Когда Дэниел рассказал, как умер Джон Данн, Кэрри должна была закрыть глаза, не думать, а погрузиться в слова, будто в теплую воду реки, несущую тебя туда, где все ясно и нет вопросов. Может, она поняла бы еще вчера? Или нет? Для интуитивного прозрения нужна хоть какая-то информация или достаточно чувствования?
     – Кэрри... Милая Кэрри...
     Это сказал Дэниел или в ее душе кто-то его голосом произнес слова, которые она хотела услышать и которые он, возможно, сейчас проговорил мысленно, глядя на нее теплым, сочувствующим взглядом?
     – Понимаешь, – сказала Кэрри. – Мистер Данн ошибался. Он так много и часто ошибался, что, когда это понял, то не смог жить. Ты показал мне его дневник, там все написано, но вчера я не поняла, интуиция молчала.
     – Вчера, – пробормотал Дэниел.
     – Ты принес из чулана папку с бумагами...
     Кэрри не стала продолжать фразу, взгляд Дэниела сказал ей, что и этого вчерашнего эпизода он не помнил. Он не показывал ей записей прадеда. О чем же они говорили вчера, сидя здесь, друг перед другом?
     Или...
     – Но ты помнишь его теорию наблюдателей?
     Вчерашний Дэниел помнил.
     – Смутно, – поморщился Дэниел. – Извини, я не очень этим интересовался. Что-то о том, что сон возникает, когда я вижу не своими глазами, а глазами другого человека?
     – Почему другого? Своими, но ты становишься наблюдателем второго уровня.
     – Нет, – твердо сказал Дэниел. – Это не для моего ума, правда.
     Он улыбнулся в ответ на растерянный взгляд Кэрри.
     – Я не хочу сказать, что так уж глуп, – смущенно произнес он и, наклонившись, неловко поцеловал Кэрри в щеку. – Просто... не думал об этом. Расскажи.
     Он готов был выслушать что угодно, лишь бы Кэрри говорила.
     – Обычный человек – ты, я, сестра Изабель, сам Данн – это наблюдатель.
     – Ну да, – пробормотал Дэниел. – Наблюдатель жизни. Знакомое слово. Помню.
     – Но в нашем сознании или подсознании, в твоем восприятии мира живет второй наблюдатель, тоже ты, но другой, наблюдающий за тобой и твоими поступками.
     – Совесть?
     – Нет. Совесть из области морали, а я говорю о физике. Это чистая физика, как понимал Джон Данн. Твое второе «я», второй наблюдатель, находится в другом времени, для него вся твоя жизнь как на ладони, от рождения до смерти. Он видит все, иногда во сне ты воспринимаешь мир его глазами, и тогда тебе снятся сны о будущем. Ты не можешь их понять, но, если запоминаешь, то, возможно, через много лет случается событие, которое ты уже видел во сне, и ты его узнаешь. В книге «Эксперимент со временем» твой прадед описывал такие сны, они снились многим его знакомым. Люди чаще всего не запоминают...
     – Вроде меня, – кивнул Дэниел. – Не запоминаю снов. Прости.
     – Но есть третий наблюдатель, – продолжала Кэрри, – который наблюдает за вторым.
     – И тоже в моей голове?
     – Да. У третьего наблюдателя свое время, он может видеть всю жизнь второго наблюдателя.
     – Понимаю, – сказал Дэниел. – А четвертый наблюдатель наблюдает за жизнью третьего. И есть еще пятый, шестой, двадцать третий...
     – Ты читал книгу прадеда!
     – Нет, – с сожалением произнес Дэниел. – Но если есть третий наблюдатель, почему не быть четвертому? Сколько их всего? Миллион?
     – Огромное число. И на вершине самый главный наблюдатель. Тот, кто знает все обо всем. И, конечно, все о нашей жизни, которая для него проста, как азбука.
     – Тот, кто знает все... Бог?
     – Конечно.
     – Прадед был не так уж религиозен, – раздумчиво произнес Дэниел. – То есть, так мне казалось.
     – Он действительно был не очень религиозен, – согласилась Кэрри. – Но в Бога верил. А сны, по его теории, возникают, когда ты смотришь глазами второго наблюдателя. Тогда тебе открывается прошлое и будущее. Это возможно, только когда мозг отключен от реальности – во сне. А если получается так, что в твое сознание вторгается третий наблюдатель, то видишь не одно свое будущее, а несколько вероятных. У каждого наблюдателя свое время. Перемещаясь от одного к другому, мы можем видеть мир глазами наблюдателя, который во времени продвинулся далеко в будущее. Мы наблюдаем его реальность во сне. Проснувшись и записав сон, мы получаем возможность увидеть собственное будущее – только не знаем, какое именно.
     – Да-да, – пробормотал Дэниел. – Вещие сны. Так они и возникают.
     – Нет! – воскликнула Кэрри. – Вещих снов не бывает!
     – Ну как же! – встрепенулся Дэниел. – Книгу прадеда я не читал, а дневник иногда брал в руки. Там был сон какой-то миссис Т. или К... Неважно. Женщина очень подробно описала комнату, увиденную во сне, – с деталями, которые вряд ли могла придумать: фигуры на обоях, цвет скатерти на столе, форма стульев... Двадцать два года спустя, совсем забыв о старом сне, она оказалась точно в такой комнате, с точно такими обоями, скатертью на столе, стульями. Я удивлялся: как она вспомнила? Я бы – ни за что! Вещий сон, верно?
     – И этот сон тоже не был вещим!
     Дэниел не стал повторять «Ну как же!», он только наклонил голову и расслабился –понял, что не должен анализировать, не должен думать, не должен сопоставлять факты и делать логические выводы. Закрыть глаза и слушать голос. Слушать и уходить туда, где все понятно, и где он опять станет мальчиком, которому открыты далекие страны и планеты. Он опять сможет путешествовать между мирами, и это будет не игрой фантазии, как он решил, когда ему исполнилось двенадцать.
     – Сколько предсказателей предвидели будущее? – Это был голос Кэрри или сестры Изабель? Дэниел никогда не слышал и не мог слышать голос монахини, но сейчас понимал, точнее, чувствовал, точнее – просто знал в глубине подсознания, что Кэрри и Изабель говорят одним голосом. Кэрри и Изабель – одна и та же женщина.
     – Ты слышал о Кейси? Американский ясновидящий. Он много чего предсказал правильно, а еще больше – того, что не могло осуществиться. Никак не могло – не было реальных предпосылок. Почему он это предсказывал, хотя должен был понимать, насколько его предсказания невероятны? А другие ясновидящие – в прошлом и сейчас! На два-три правильных предсказания приходится семь-восемь неверных. Когда ясновидец предрекает, что через десять лет дно Тихого океана поднимется на десять метров, вся Азия за считанные дни покроется водой, и сотни миллионов человек утонут, так и не поняв, откуда пришла гигантская волна цунами, затопившая целый континент, неужели он, предсказатель, не понимает, что такое невозможно? Тектонические плиты движутся медленно, и за двадцать лет не может произойти то, на что требуются десятки миллионов.
     – Ну... – протянул Дэниел. – Я всегда думал, что ясновидцы предсказывают ужасы ради рекламы.
     – Есть и такие, – согласилась Кэрри, – но я говорю не о шарлатанах, а о тех, кто искренне пересказывает только то, что видит сам – во сне или наяву. Они должны понимать, что этого быть не может, но все равно говорят!
     – Может, не вдумываются в смысл?
     – Конечно! Все эти люди – интуитивисты. Разум спит, когда они вещают свои пророчества. Слышен им только голос интуиции.
     – Которая ошибается?
     – Интуиция не может ошибаться! Это не разум, который вычисляет и может сделать в вычислениях ошибку. Интуиция всего лишь наблюдает, понимаешь? Это тот наблюдатель реальности, о котором писал твой прадед. Интуиция, а не какой-то абстрактный Икс, наблюдающий за действиями абстрактного Игрека, который, в свою очередь, следит, как поступит абстрактный Зет. Мир устроен совсем не так, как думал Джон Данн!
     – Это ты уже говорила, – пробормотал Дэниел.
     – Ты читал книгу Барбура «Конец времени»?
     – Барбур? – пожал плечами Дэниел. – Нет, а кто это? Знаешь, я заплесневел в своем магазине, слежу за каталогами антиквариата, а не за новыми книгами.
     – Физик, работает в Оксфорде, – пояснила Кэрри. – Он утверждает, что времени на самом деле не существует. Мы создаем это понятие в своем сознании, потому что наше сознание рационально. Мы мыслим, думаем, сопоставляем. Поэтому мы вынуждены перемещаться от причины к следствию, от прошлого к будущему. Мы не способны вернуться в собственное детство, поскольку причина не может в нашем сознании оказаться результатом следствия, понимаешь?
     Дэниел покачал головой.
     – Нет. Но это неважно. Ты хочешь сказать, это похоже на то, что произошло с сестрой Изабель?
     – И со мной, – помедлив, сказала Кэрри. – Да, но не совсем. Джон Данн ошибался. Барбур ошибается тоже.
     Дэниел нахмурился. Он потянулся к Кэрри, и ей показалось, что он хочет ее обнять, от чего-то защитить, она и сама к нему потянулась, но Дэниел то ли испугался своего порыва, то ли решил, что сейчас не время – отпрянул и пробормотал:
     – С тобой, слава Богу, ничего не случилось. Ты в порядке, Кэрри. Ты в полном порядке. Ты даже не представляешь, в каком ты сейчас порядке.
     Поняв, что сказал немного больше, чем хотел, Дэниел отвел взгляд и сцепил на груди пальцы, будто закрылся от внешнего мира.
     – Да, – сказала она. – Сейчас... может быть. Впрочем, что называть порядком? Наверно, состояние, в котором сестра Изабель прожила последние годы жизни, было для нее наивысшим порядком, только окружающие так не считали. Блаженная. Не от мира сего. Оторвана от реальности. Мать Беатрис, беседовавшая в сорок девятом с твоим прадедом, все знала от самой сестры Изабель, но понимала ли? Сомневаюсь. И мать Катерина тоже. Не знаю, насколько ей понятен смысл. Возможно, она всего лишь привыкла и не спрашивает себя, почему ее мир такой, каким его создала сестра Изабель.
     – Не понимаю, о чем ты, – пробормотал Дэниел. На лице его, однако, было совсем другое выражение: конечно, он понимал. Он понимал все, о чем хотела сказать Кэрри, только еще не понял, что понимает. Так бывает: ты уже ощутил, тебя уже коснулось нечто, чего ты, возможно, ждал всю жизнь, ты уже почувствовал прикосновение, подсознание откликнулось на слабый, но явственный зов неведомого, но сознание спит, до сознания еще не дошло, что ты изменился, ты больше не будешь таким, как вчера, неделю или год назад. Обратной дороги нет. Можно сколько угодно хотеть вернуться в себя-прежнего, но не получится, мозг изменил режим работы, время начало иной отсчет...
     – Помню себя девочкой, – сказала Кэрри. – Мне было лет девять, я лежала в кровати и засыпала. Тебе знакомо состояние между явью и сном, когда мир становится нереальным. Ты еще не спишь, но тебе уже являются образы из снов. Когда уснешь, образ войдет в созданную для него реальность, а пока твои глаза еще открыты, образ живет сам по себе. Может говорить с тобой, а ты ему отвечаешь. Не мысленно – мысленно он не услышит, потому что на какое-то время... или в какой-то точке пространства... все равно... вы находитесь с ним в одной реальности. Настоящей, а не созданной воображением. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
     – Не понимаю, о чем ты, – повторил Дэниел, но голос его прозвучал неуверенно.
     – Наше сознание, – продолжила Кэрри, – создает время, потому что рациональное мышление движется от причин к следствию. Наука тоже – потому что наука создана разумными, рациональными людьми. Физикам кажется удивительным, что уравнения и законы природы не зависят от времени, все процессы обратимы. Почему уравнения обратимы, если в природе существуют причины и следствия? Я занимаюсь историей физики, и время для меня – не просто часы. Я вижу, как оно распоряжается людскими судьбами, судьбами открытых ими законов природы.
     Она помолчала – не для того, чтобы собраться с мыслями. От мыслей, движущихся во времени, нужно было абстрагироваться, она могла это сделать, могла в единое мгновение сообщить Дэниелу все что хотела, но тогда он точно не только ничего не поймет, но и воспринять не сумеет.
     – Человек расставляет события во времени. Так работает мозг. Это как последовательное соединение в электрической цепи. Причина – следствие – следствие следствия и так далее. В мире, описанном Барбуром, времени нет – там существует каждое мгновение прошлого, настоящего и будущего... то есть, того, что мы называем прошлым, настоящим и будущим. Нет ни прошлого, ни будущего, ни настоящего – в мире есть все мыслимые и немыслимые, возможные и невозможные варианты реального, и наше сознание, последовательно перемещаясь от одной реальности к другой – Барбур сравнил их с кадрами фильма, – выбирает те кадры, которые соответствуют представлению мозга о причинах и следствиях, о прошлом и будущем. Рациональное подсознание – а подсознание рационально у подавляющего большинства людей – очень аккуратно выбирает каждый следующий кадр. Последовательное соединение, понимаешь? Так сложилось в процессе эволюции, иначе жизнь погибла бы, не успев выбраться из океана. Живому существу нужно было реагировать на вызовы среды, подчас убийственные, и мозг научился прогнозировать – выбирать из огромного числа кадров-реальностей те, которые обеспечивали возможность выживания.
     Дэниел кивнул, на лице его появилась слабая улыбка. Понял ли он, о чем говорила Кэрри, или все еще думал о своем? Она не знала, но это не имело значения. Слушал сейчас не Дэниел, не его застывшее в недоумении сознание. Слушало и понимало то, что он сам назвал бы душой. Душа – вне времени. Душа понимает то, что не способен понять разум. Понять бы еще, что такое – душа...
     – Говори, – сказал Дэниел очень тихо, но Кэрри расслышала. – Говори, а потом я тебе расскажу о своем.
     И Кэрри говорила. Она не уверена была, что говорит вслух. Она не уверена была, что даже мысленно произносила слово за словом. Единственное, что она знала сейчас, – мысль перестала быть рациональным движением от прошлого к будущему. Мысль стала свободным перемещением от одной реальности к другой, свободным выбором, не определяемым законом причин и следствий.
     Она говорила и одновременно делала то, что давно собиралась, но не решалась. Играла реальностями, как умела это делать сестра Изабель. Она знала сейчас всю свою жизнь, вся жизнь хранилась не в памяти ее, а в почти бесконечном пространстве событий, которое и составляло вселенную без времени, потому что все, что можно назвать временем, определялось ее личным выбором.
     Она могла увидеть, как выйдет замуж за Дэниела, как они будут стоять в церкви у алтаря, и преподобный Нортон благословит их и прочитает псалом о любви. И еще она могла увидеть и не только увидеть, но прочувствовать рождение Макса, о котором Дэниел не знал, а она ему, конечно, не скажет, пусть не знает. Для людей, чья жизнь проходит цепью последовательных событий, знание будущего чревато опасностями. Она могла увидеть, как на конференции по истории физики в Монреале познакомилась с доктором Пришвицем, и получилось, что они были вместе... может, потому, что ему тоже было знакомо осознание мира вне времени? Неважно... ничто не важно... и Дэниел смирился с новой для него реальностью, а Макс... он понял...
     – Кэрри... Родная... Хорошая... Пожалуйста...
     Она все видела и слышала, события опять распределились во времени, причина породила следствие, мозг сделал выбор по привычным для него законам рационального мышления, и Кэрри, лежа на диванчике и глядя в расширившиеся от страха глаза Дэниела, вспомнила все, что мгновенно промелькнуло в ее сознании, как мозаичная картина, в которой ясен и понятен каждый элемент, можно их соединить, и они окажутся плотно пригнаны друг к другу. Один за другим, один за другим... Как сейчас.
     – Все хорошо, Дэн, – произнесла она непослушными губами и неожиданно (неожиданно? Она уже видела этот кадр реальности, он тоже был в мозаике) привлекла Дэниела к себе и поцеловала в чуть дрожавшие пухлые чувственные губы. Он опустился на колени, одна рука лежала у Кэрри на груди, а другой он поддерживал ее голову, потому что без подушки было низко, а положить голову на диванный валик – неудобно. Почему он думал о мелочах, когда происходило то, о чем он мечтал и был уверен, что этого никогда не произойдет?
     – Кэрри... – бормотал он, отрываясь от ее губ и приникая к ним опять.
     Когда миновала вечность и жизнь прочно утвердилась в новом качестве, Дэниел сумел подняться и укрыл Кэрри до плеч пледом, закутал, будто в кокон, а она смотрела на него изумленно-спокойным (если такое возможно) взглядом. Она знала, что произойдет в их жизни, но это знание ускользало, сметаемое потоком времени, в который Кэрри опять погрузилась, выбрав для себя одну – на какое-то время только одну – реальность.
     – Все хорошо, Дэн, – повторила она.
     – Тебе стало плохо? Сердце? Господи, как я перепугался! Вызвать «скорую»?
     – Что ты! Все хорошо. Нет, это не сердце. Со мной все в порядке, Дэн, правда.
     Кэрри выпростала руки из-под пледа и села, прислонившись к спинке дивана. Она чувствовала себя здесь, как дома, будто жила в этой квартире много лет. Смутно понимала, что так было... будет?.. и хотела запомнить то, что ускользало из памяти.
     – Я говорила...
     – Не надо, – быстро сказал Дэниел. – Тебя это слишком волнует. Посиди, я приготовлю чай. И дам таблетку. Ты успокоишься.
     – Не нужно ничего, – улыбнулась Кэрри. – Ты очень заботлив, Дэн, спасибо. Но я начала говорить и хочу закончить. Мы живем в мире времени только потому, что мозг эволюционно приспособился к последовательному, логическому, рациональному мышлению. Мы переходим от причин к следствиям, и весь мир вокруг нас подчиняется этой воле... нашей воле, понимаешь? Но на самом деле...
     – Ты это говорила...
     – Да, – вспомнила Кэрри. – Прости, я еще не совсем вышла из состояния... Понимаешь, идеальный мозг мыслит не последовательно, а параллельно. Он воспринимает мироздание таким, каково оно на самом деле – почти бесконечное собрание одновременно существующих реальностей.
     – Барбур, – пробормотал Дэниел. – Вселенная Барбура, понимаю.
     – Не совсем. Вселенная Барбура подобна последовательно-параллельному соединению в электрической цепи. Человек разумно выбирает один кадр за другим, последовательно перемещается между ними и создает для себя то, что называется временем. Мозг в этом случае все равно мыслит последовательно. На самом деле иногда – и далеко не у всех! – мозг переключается на параллельное мышление, и тогда время для человека исчезает. Он видит, чувствует, понимает все сразу. Вряд ли бесконечное число кадров, для этого и мозг должен быть не человеческим.
     – Бог, – подсказал Дэниел.
     – Бог? – повторила Кэрри. – Может быть. Божественное всезнание – идеальный случай, Творец обозревает всю бесконечность существующего. Человеку далеко до Бога. Наш мозг способен охватить лишь малую часть мироздания. Наверно, только те кадры, в которых существует сам.
     – Можно вспомнить всю жизнь от рождения и увидеть всю жизнь до смерти?
     – Наверно. К счастью, мозг не может постоянно находиться в состоянии параллельного мышления, иначе...
     Кэрри почувствовала, что слова даются ей труднее, во рту пересохло – хорошо бы выпить чаю. Крепкого, без сахара и лимона. Просто чай.
     – Я сейчас принесу, – сказал Дэниел, поднимаясь с колен. Она произнесла вслух? Только подумала, а он понял?
     Дэниел вышел, помедлив у двери. Он не хотел оставить Кэрри одну даже на минуту.
     Она лежала, закрыв глаза, и заставляла себя ни о чем не думать. Думать ни о чем. Медитировать на темноту. Наверно, во Вселенной есть и такие пространства – пустые, где нет ни жизни, ни смерти. Может, там обитает душа человека, как после долгого фильма идут титры, а потом черные, ничего не содержащие кадры. Тоже реальность, поскольку и ноль – число...
     Кэрри почувствовала: ей на колени опустилось что-то плоское и твердое. Открыла глаза, вернувшись из темноты небытия. На коленях у нее лежал поднос с чашкой крепкого чая. Такого, как она хотела – без лимона, молока, сливок. Пригубила. И без сахара. Дэниел догадался, или она все-таки сказала?
     – Спасибо, мой хороший...
     Дэниел терпеливо ждал, присев на край дивана и не спуская с Кэрри удивленного и влюбленного взгляда.
     – Сестра Изабель, – сказал он, не выдержав молчания, – могла жить в параллельном времени?
     – Нет параллельного времени, – поправила Кэрри.
     – Я хотел сказать... Ее мозг работал в параллельном режиме?
     – Не всегда. Думаю, в детстве это произошло случайно, а потом, когда твой прадед научил Эшли записывать сны, мозг ее постепенно перешел в параллельный режим. Сначала – в последовательно-параллельный. Последовательное мышление все чаще покидало ее, параллельное захватывало. Когда меняется способ мышления, обратной дороги нет. Это необратимый процесс. В последние годы или месяцы жизни сестра Изабель почти не возвращалась в рациональный мир. Ей это было неинтересно. Поэтому для многих она стала человеком не от мира сего. Блаженной. Она не понимала... то есть, другим казалось, что она не понимает... что с ней происходило.
     – Тот пожар... Она знала?
     – Наверняка. А все – и мать Беатрис – подумали, что она бросилась спасать сестру Виннифред, не подумав, чем это может кончиться. Душевный порыв.
     – Это и был душевный порыв, – убежденно произнес Дэниел. – Интуиция. Вся ее жизнь была интуитивной, нерасчетливой.
     – При параллельном мышлении расчетов и быть не может. Рассчитываешь варианты в мире с последовательным мышлением. А при параллельном – только эмоции, интуиция.
     – Что такое интуиция? – спросил Дэниел в пространство.
     – Связи с другими кадрами, аналогичными. Выбираешь свой путь не потому, что находишь оптимальный, рациональный переход от причин к следствиям. Выбираешь жизнь, в которой поступаешь самым естественным для тебя образом. В соответствии со своими представлениями о морали. О добре и зле.
     – Поэтому люди с параллельным мышлением – праведники? – сделал неожиданный вывод Дэниел. – Святые, пророки, миссионеры? Такие, как сестра Изабель.
     – Как твой прадед.
     – Да, в последние месяцы его жизни. Это... – Дэниел помедлил, но все-таки сказал: – Твоя гипотеза? Очень красиво, да.
     Кэрри покачала головой:
     – Гипотеза – это рациональное предположение, сделанное на основе известных фактов. А у меня... Просто интуитивно... Догадка. Но я знаю, что это так.
     – Физики, – улыбнулся Дэниел, – сначала о законе природы просто догадываются.
     – Ты знаешь это высказывание Дайсона?
     – Ты вчера его цитировала, – смутился Дэниел.
     – Да? Возможно... Джон Данн всю жизнь шел к осознанию параллельного мышления. Его интерпретации снов, наблюдатели... Возможно, он так и не успел бы понять, но общение с сестрой Изабель сыграло роль катализатора.
     – Прадед был рациональным человеком, – задумчиво проговорил Дэниел и добавил: – Собственно, я тоже.
     – Джон Данн очень быстро осваивался с идеями, которые понимал интуитивно, – уверенно сказала Кэрри. – И то, что говорила сестра Изабель, он воспринял. И принял.
     – Какая же версия его смерти верна? – вскричал Дэниел. – Неужели обе?
     – Конечно. Джон не сумел выбрать одну смерть, его интуиция металась, он знал, что уходит, но не мог выбрать – как. И в памяти твоей бабушки сохранились обе версии. Память – странная штука, верно, Дэн? Ты ведь не помнишь, как ездил со мной в монастырь.
     Дэниел поджал губы, стал похож на обиженного ребенка, который ничего от родителей не скрывал, а они почему-то были уверены, что у него есть от них страшная детская тайна.
     – Я не ездил с тобой вчера в монастырь, – сказал он упрямо. – На кассовых чеках обозначено время продажи. Ты видела...
     – Да-да, – прервала его Кэрри. – В мире множество разных вариантов вчерашних событий. Каждое наше слово имеет альтернативу. Двое людей с последовательным мышлением всегда... или почти всегда... выбирают один и тот же кадр и помнят одно и то же... возможно, с мелкими вариациями, на которые мало кто обращает внимание.
     – Ты выбрала не тот вариант, что выбрал я, – мрачно сказал Дэниел. – Ты выбрала интуитивно, а я – по логике событий, по расчету. И на какое-то время мы оказались в разных мирах, так получается? А мать Катерина? Если я позвоню ей и спрошу? В каком мире была вчера она? В том, где мы приехали вдвоем, или в том, где ты была без меня?
     – Позвони, – согласилась Кэрри. Ей было интересно, что ответит настоятельница. Ответ мог оказаться неожиданным, потому что Изабель говорила с матерью Катериной во сне, а это означало, что и сама настоятельница была человеком, в какой-то, пусть и небольшой, степени, живущим в мире, где можно выбрать события не только будущего, но и прошлого – мгновение за мгновением.
     Дэниел медлил, листал телефонную книгу, брал в руки телефон и снова клал его на стол. Смотрел на Кэрри, спрашивал совета и отводил взгляд.
     – Звони, – сказала Кэрри.
     Дэниел набрал номер и долго ждал ответа.
     – Слушаю, говорите.
     Голос был слышен так явственно, будто женщина находилась в комнате.
     – Простите, – сказал Дэниел виновато, – я хотел бы поговорить с матерью Катериной.
     – По хозяйственным вопросам обращайтесь ко мне, – твердо произнес голос. – Я сестра Мергатройд, а вы кто, простите?
     – Мое имя Дэниел Данн.
     – Мистер Данн, слушаю вас.
     – Я звоню не по хозяйственному вопросу и потому хотел бы поговорить с матерью Катериной.
     – Она занята, – отрезала сестра Мергатройд тоном, не допускающим возражений.
     – Спроси, – сказала Кэрри одними губами. Дэниел понял.
     – Вчера, – сказал он, – к вам в монастырь приезжала мисс Уинстон, говорила с матерью-настоятельницей о сестре Изабель.
     – Верно, – голос сестры Мергатройд смягчился. – Сегодня она тоже приезжала.
     Дэниел никак не мог заставить себя задать вопрос, и Кэрри отобрала у него телефон.
     – Добрый вечер, сестра Мергатройд, – сказала она.
     – О, добрый вечер, дорогая мисс Уинстон! – застрекотал голос. – Я вас сразу узнала. Мать Катерина действительно занята, проводит с сестрами урок, они шьют кое-что для благотворительного базара, который состоится в пятницу, но я ей скажу, что вы звонили.
     – Спасибо. Собственно, то, что я хотела спросить у матери Катерины, можете сказать и вы.
     – Да? Спрашивайте.
     – Вчера я приезжала в монастырь одна? Или в сопровождении мистера Данна?
     Вопрос показался сестре Мергатройд настолько неожиданным и, видимо, глупым, что на некоторое время в трубке воцарилось молчание. Монахиня пыталась сообразить, чего на самом деле хочет мисс Уинстон.
     – Ну... – протянула она.
     – Одна или с мистером Данном?
     – Одна, конечно, – извиняющимся тоном сказала сестра Мергатройд и, помолчав, добавила: – Если бы с вами был мистер Данн, я бы вряд ли вас впустила, это не принято. Мужчина... Нет, – сказала она твердо, – конечно, вы были одна, только я не понимаю...
     – Спасибо, всех вам благ, – быстро сказала Кэрри и передала телефон Дэниелу. Он удивленно посмотрел на аппарат, будто не представляя, чего теперь от него ждать, и нажал на кнопку окончания разговора.
     – Ну вот, – сказал он. – Ты слышала.
     Кэрри вздохнула.
     – Мне и самой вчера показалось странным, – сказала она медленно, – что тебя так легко впустили не только в монастырь, но в кабинет матери Катерины. Я понимала, что так надо... так мне хотелось... наверно, потому я выбрала такой вариант реальности.
     – Выбрала, – повторил Дэниел. – Ты можешь...
     – Я сама не подозревала, что могу! – воскликнула Кэрри.
     – И сейчас можешь подумать о том, что меня нет в твоей жизни! – пораженно проговорил Дэниел. – И меня в твоей жизни не будет! А я? Вдруг увижу, как ты на глазах исчезаешь, подобно привидению?
     Он не мог усидеть на месте, быстро ходил по комнате от стола к дивану, от дивана к двери, от двери к столу – по треугольнику, который становился все меньше, пока Дэниел не остановился перед Кэрри, наклонился и коснулся ладонью ее щеки. Жест показался Кэрри таким робким, таким естественным, что она прижалась щекой к его ладони, для верности положила свою ладонь поверх его, чтобы он не смог отнять руку, и поцеловала его пальцы один за другим. Дэниел опустился на колени, смотрел ей в глаза, молчал, но говорить и не нужно было. Если бы он произнес хоть слово, очарование нарушилось бы необратимо, и мир действительно мог измениться. Кэрри никуда не исчезла бы, но что-то, зарождавшееся в их отношениях, осталось бы в глубине души каждого, потому что не пришло еще время для слов – только для пожатий, взглядов... Время, которое для Кэрри вроде и не существовало.
     – Я не исчезну, Дэн, – сказала Кэрри, поцеловав его мизинец. – Так просто это не получается. Я не знаю как...
     Дэниел молчал.
     – Наверно, это происходило со мной и раньше, только я не понимала. Это не было так... – Кэрри попыталась подобрать слово, не сумела и продолжила: – Записи твоего прадеда и сестры Изабель стали катализатором, наверно. То есть, не наверно. Точно. Я так чувствую. Знаю.
     – Сестра Изабель могла выбирать эти, как ты говоришь, кадрики? Для нее не было проблемы выбрать себе мир, какой она хотела?
     – Сначала это было проблемой, – задумчиво проговорила Кэрри. – Получалось не так, как хотела она, а так, как получалось. Сознание не способно сразу переключиться с последовательного режима на параллельный. Это происходит постепенно.
     – Почему она не выбрала кадр, где осталась жива?
     – Господи, Дэн, ты не понимаешь? Она знала, что будет пожар, она знала, что сестра Виннифред погибнет...
     – Не то... не то... – бормотал Дэниел, приникнув губами к шее Кэрри. Она с трудом различала слова, ласкала его волосы, понимала скорее интуитивно, будто говорила с собой. – Она могла выбрать мир, где пожар не случился вообще.
     – А был ли такой? – сказала-подумала Кэрри. – Возможно, не было. В почти бесконечно большом числе миров могло не оказаться такого, где пожара не случилось.
     – Ты так думаешь? – с сомнением произнес Дэниел.
     – Я не думаю, – вздохнула Кэрри. – Я знаю, что Изабель не нашла такого кадра.
     – Она могла найти мир, пусть с пожаром, но такой, где она выжила!
     – Наверно. Или нет. Господи, Дэн, у меня ощущение, будто я вообще перестала думать! Я знаю какие-то вещи, будто всегда знала. Как таблица умножения: вспоминаешь нужное число в нужный момент. Не представляю, как объяснить... Изабель могла кричать о пожаре. Могла побежать за помощью. Могла начать тушить, набрасывая на пламя одеяла. Много чего могла, она видела все варианты сразу. И во всех, кроме одного, сестра Виннифред погибала, понимаешь? Только в одном осталась жива.
     – Может, если бы у сестры Изабель было время подумать, она сумела бы выбрать другой кадр?
     – Дэн, при чем здесь время? Параллельное мышление, Дэн! Сестра Изабель одновременно видела все варианты.
     – От этого можно сойти с ума! – вскричал Дэниел.
     Кэрри посмотрела на Дэниела с сожалением, как на несмышленое дитя, не понимающее прописных истин, но смело рассуждающее о том, что скрыто от него и будет скрыто всегда, потому что последовательное мышление не предполагает озарений, внезапных идей и, тем более, взгляда «сверху» на мироздание, в котором не существует понятия времени.
     – Да, – согласилась Кэрри, и в ее голосе, как показалось Дэниелу, прозвучала печаль. Он очень хотел, чтобы Кэрри сказала это короткое слово печально, не желая подчинять свою жизнь тому, что сейчас нарождалось в ней. Ему казалось, что только нарождалось, но Кэрри знала, что обратной дороги нет. Человек с параллельным мышлением не сможет вернуться к жизни в единственной Вселенной, где все предопределено законами природы и человеческого общежития. Не сможет вернуться в мир, где мышление последовательно и где, сказав «а», непременно надо говорить «b», но никак не «c», «m» или «z».
     Кэрри всегда поступала интуитивно, но ей всегда казалось, что в нужный момент сумеет пойти наперекор тому, что подскажет подсознание. Ей мешало чувство, будто ею командуют, она хотела быть собой и только сейчас поняла, что именно собой и никем другим была всю жизнь. Просто раньше интуиция играла ею, а не она – интуицией. Ей и раньше доступны были если не все, то большинство (а может, малая часть, хотя она знала, что это не так) кадров безвременной вселенной. Она не выбирала, не умела, не знала как, потому что не видела мысленным взглядом того, что могла видеть в конце своих дней сестра Изабель.
     Сейчас Кэрри видела всё. Всю свою жизнь в линейной реальности, где за причиной идет следствие, а следствие становится причиной нового поступка. Увидела свою жизнь в той реальности, где она оттолкнет Дэниела, попрощается с ним и покинет этот дом, чтобы никогда не возвращаться. Увидела свою жизнь в реальности, где осталась здесь еще на одну ночь, а Дэниел ушел на полчаса, и, вернувшись, преподнес ей огромный букет роз и сказал слова, которые нравятся девушкам, но ей показались фальшивыми, потому что она знала и другие слова, сказанные через пять лет, когда он полюбит Марту, продавщицу из супермаркета «Алекс», и уйдет к ней. И еще Кэрри увидела множество не соединенных друг с другом сцен из собственной жизни и еще чьей-то, и чьи-то другие жизни замелькали, хаотически сменяя друг друга. В какой-то момент возникла сестра Изабель, женщина с седой прядью волос и пытливым взглядом, в черном тяжелом монашеском платье, женщина, прожившая трудную жизнь, нашедшая себя и так страшно погибшая, выбрав окончательный кадр, потому что все другие не соответствовали ее моральным принципам. Изабель была феей, той, что в детстве явилась Кэрри то ли во сне, то ли в реальности детской спальни. «Ты отмечена Богом», – сказала она тогда, а Кэрри не расслышала. А может – расслышала, но не поняла. А может – поняла, но не захотела принять.
     Сестра Изабель сидела за столом, еще не покрытым пылью лет, смотрела Кэрри в глаза и быстро, не глядя, писала в тетради. Пальцы сами бежали по строчкам, взгляд в этом не участвовал, взглядом Изабель приглашала Кэрри посетить ее обитель – не сейчас, но через много лет, – чтобы ощутить атмосферу места, понять, принять.
     Именно тогда, поняла Кэрри, произошло переключение ее сознания с последовательного мышления на параллельное. Окончательно и безвозвратно.
     Она тряхнула головой, отгоняя не мысли, которых не было, а реальности, и они посыпались в темное ничто, будто кубики в подставленный мешок, и исчезали там одна за другой. Мешок, в конце концов, заполнился, в мире остались несколько кадров, которые Кэрри не стала смотреть, потому что хотела в последний раз остаться там, где все было ясно, где время отсчитывало секунды, где сон был лишь искаженным воспоминанием, где будущее было скрыто, а прошлое исчезало в дымке забвения.
     Она открыла глаза, расслышала, наконец, возглас Дэниела, поняла, что и секунды не прошло после того, как он сказал «От этого можно сойти с ума!», улыбнулась ему и, потрепав его густую шевелюру, повторила:
     – Да.
     И добавила:
     – И нет. Сестра Изабель была нормальной женщиной в мире, до которого остальным еще жить и жить.
     – Я не хочу ж-жить в та... ком мире! – от волнения Дэниел начал заикаться и прикрыл рот ладонью.
     – Да, – улыбнулась Кэрри, подумав о том, что логика у Дэниела мужская, та самая, последовательная. Исключенное третье, причина-следствие, время, как мера всех вещей. Если бы не мужская логика, если бы не рациональное мышление, человечество, возможно, так бы и осталось на уровне каменного века. В матриархате. Природа интуитивно выбрала для человека рациональный путь развития, последовательное мышление, вертикальный прогресс. Но сейчас прогресс стал тормозом для развития, а зачатки параллельного мышления скорее свойственны женщинам – женская логика, женская интуиция. Мужская интуиция, – подумала Кэрри, – сильнее женской, но гораздо более редкое явление. Зато тогда миру являются гении.
     Все в природе взаимосвязано. Может, сестра Изабель – редчайшее исключение?
     А я? – подумала Кэрри.
     Она знала, что произойдет с ней и с миром. Не только с ней-здешней, но еще с множеством ее «я» в почти бесконечном множестве миров, каждый из которых чем-то отличался от этого, где Дэниел сидел на полу у ее ног и хотел сказать ей слова, которые она хотела услышать, но боялся произнести их вслух, хотя мысленно уже проговаривал много раз.
     Дэниел сидел на полу у ее ног, смотрел на нее так, как еще ни один мужчина не смотрел, и мысленно говорил именно те слова, которые не говорил ей еще ни один мужчина.
     – Ты не хочешь жить в таком мире, но что делать, хороший мой, назад не вернешься. Все люди придут к параллельному способу мышления. Скоро или нет, но это неизбежно.
     Дэниел прижался щекой к ее ладони и пробормотал так тихо, что лишь интуиция помогла Кэрри понять каждое слово:
     – Кэрри... Я не могу представить, как жить человеку, способному видеть множество своих и чужих будущих.
     – Не видеть, – мягко поправила Кэрри. – Ощущать. Понимать.
     – Впрочем, – добавила она, – видеть тоже. Но это другое зрение. Не глазами. Даже не сознанием. Сознание включается, когда выбор уже сделан. Ты понимаешь, что нужно поступить так, потому что внутри... не знаю... какой-то эволюционный механизм... вроде третьего глаза у индуистов.
     – Третий глаз, – оживился Дэниел, готовый перевести разговор, лишь бы не касаться темы, которой он очень хотел коснуться, но не знал того, что знала Кэрри.
     И это лучше, – подумал он упрямо. Это привычнее, – поправил он себя. Я хочу жить в том мире, – подумал он, – где я и Кэрри... где мы вместе. Я хочу быть в таком мире. А каков этот – не знаю.
     – Третий глаз. Может, с его помощью индусы воспринимали многообразие мира?
     – Дэн, – сказала Кэрри, – посмотри вокруг.
     Дэниел осмотрелся и пожал плечами. Его любимая гостиная. Кресло, которое приволок разводившийся с женой мужчина лет пятидесяти. Еле дотащил, думал, что хозяин не даст и фунта за эту рухлядь, но кресло оказалось времен Эдуарда Шестого, стоило фунтов десять, Дэниел заплатил пять и оставил кресло себе, а вот журнальный столик... за ним сидел сам Джон Данн. Дэниел не знал наверняка, но, скорее всего, столик стоял здесь еще с войны.
     – Дэн, – сказала Кэрри, – ты ездил вчера со мной в монастырь?
     – Конечно, – улыбнулся Дэниел. – Почему ты спрашиваешь?
     – Причуды памяти. Можно сказать, что это причуды памяти. Каждый раз, оказываясь в другой реальности, нами же выбранной, мы списываем это на причуды памяти, помня мир немного иным.
     – Кэрри, – Дэниел поднялся, пересел на диван и взял ее руки в свои, – я не знаю, о чем ты говоришь. Мир меняется, когда мы смотрим на него другими глазами. Для счастливого человека существует одна реальность, для несчастного – другая, а если смотреть со стороны, то реальность не менялась, а всегда была одной и той же.
     Кэрри покачала головой. Бессмысленно, – подумала она, – объяснять человеку, живущему в потоке времени, что существует мир, где время – лишь выбор, который не обязательно делать.
     Скажи, – подумала она.
     Во множестве миров она выбрала тот, где Дэниел поднял взгляд, посмотрел ей в глаза и сказал тихо, но уверенно: «Кэрри, я полюбил тебя с первого взгляда».
     Дэниел поднял на нее взгляд, посмотрел ей в глаза и тихо произнес:
     – Кэрри... Ты не будешь сердиться, если я скажу?
     – Что? – Она знала, что он скажет, но хотела услышать.
     – Понимаешь... так получилось... с первого взгляда... как только увидел тебя в магазине... ты была такая...
     – Ты не то говоришь, – прошептала Кэрри, подумав, что не могла ошибиться и выбрать не тот мир, что хотела.
     – Да... Я волнуюсь. Кэрри. Я тебя люблю. Ты выйдешь за меня замуж?
     Тысячи, десятки тысяч, миллионы миров осветились и показали себя. В одном из них у нее родился Макс, в другом, возможно, – дочь, а где-то двое, она хотела двух, да... Как правильно выбрать?
     Кэрри прислушалась к голосу интуиции. Не нужно думать, не нужно рационально выбирать варианты. Прислушаться к себе...
     – Конечно, – сказала она. – Ты сомневался?
    Поставьте оценку: 
Комментарии: 
Ваше имя: 
Ваш e-mail: 

     Проголосовало: 9     Средняя оценка: 5.6