Виктор Николаевич Мыслинский, председатель бюро живописи Московского отделения комитета оценки произведений искусства и культурных ценностей, стоял перед зданием, построенным в античном с примесью тоталитарной эстетики стиле.
     Он тяжело вздохнул, переложил портфель с бумагами в другую руку и медленно, неспешно стал подниматься по лестнице.
     В просторном мраморном вестибюле, освещённом ровным светом огромной хрустальной люстры под потолком, как всегда, было полно народу. После заснеженной морозной улицы здесь ощущалось какое-то почти душевное тепло, и, если бы не многоголосый гул с топотом ног да мелькающие перед носом люди с одинаковым, приевшимся до отвращения, выражением лица, то возможно здесь было бы даже некоторое подобие уюта.
     Мыслинский на мгновение остановился, осмотрелся вокруг, расстегнул пальто и, стараясь не смотреть по сторонам, направился прямиком к лестнице.
     Со спины его, было, окликнул Петлицин, мелкая сошка в «отделе уничтожения».
     - Доброе утро, Виктор Николаевич.
     - При нашей профессии называть утро добрым как минимум кощунственно, - буркнул под нос Мыслинский, уже поднимаясь по ступенькам.
     - Что значит при нашей профессии, - произнёс Петлицин, пробираясь через толпу на лестнице.
     - Возможно, здесь я с вами соглашусь, - произнёс Мыслинский, снимая перчатки - Думаю при любой работе, утро будет паршивое.
     Председатель быстро прошёл по коридорам здания, нашёл нужную ему дверь и решительным шагом прошёл просторный зал, где уже собрались члены комитета. Быстро снял пальто и вместе со шляпой повесил его на стоявшую у двери вешалку.
     Мыслинский сел за своё место, расположенное напротив полукруглого стола с двенадцатью сидевшими заседателями.
     - Всё готово? – обратился Мыслинский к своему помощнику, пристально смотря на сидевших перед ним членов комитета.
     - Только вас ждём, - тихо и неразборчиво проговорил помощник, смотря не то на бумаги, не то просто перед собой.
     - Ну так что же, начинаем, - произнёс Мыслинский подавленным голосом.
     Помощник встал, все заседатели, до того о чём-то оживлённо переговаривавшиеся, сразу замолчали и обратили взор на него:
     - Заседание Московского комитета оценки живописи номер три объявляется открытым.
     Больше всего в жизни, пожалуй, Мыслинский ненавидел эти слова. Каждый Божий день они возвещали ему о начале его бессмысленной работы. Сразу после этих слов лишь одно желание поселяется в его голове: расписать все картины, что будут им сегодня представлены да поскорее. Как председатель он имел и право «вето», и право потребовать пересмотр и переоценку картину, но только воспользоваться этими правами ему хотелось меньше всего. По большому счёту, он даже не рассматривал картины как следует. Да и зачем ему было это делать, заседатели комитета и без него разберутся, чай не с улицы набраны. Все уважаемые люди, художественные критики, и что же они без него не разберутся: что в музее повесить, а что в печку бросить.
     На первой картине был изображён какой-то всадник, на второй и третьей были пейзажи. Всадника обсуждали довольно долго и в итоге поставили шестёрку с половиной, уровень среднего музейчика. На пейзажи ушло по часу и оба они получили оценки около шести, отправившись вслед за первой картиной.
     Служащие внесли четвёртое, последнее на сегодня полотно. На нём была изображена женщина, весьма привлекательная, как показалось председателю. Он, как обычно, не обращал никакого внимания на оцениваемую его комитетом картину, но вдруг внезапно поймал себя на том, что взор его непроизвольно, раз за разом, устремляется к холсту.
     Вроде ничем картина не отличалась от тех, что повидал за свою жизнь Мыслинский, но что-то в ней было, что-то, чего он ни разу не видел. Председатель чувствовал что-то необычное внутри себя, что-то странное и в то же время приятное. Он уже не замечал, что против своего обычая пристально смотрит на полотно.
     Председатель не понимал, о чём перешёптываются заседатели, но ему казалось, что оценки будут по девять-десять, и решение об отправке в музей государственного уровня.
     Каково же было его удивление, когда все заседатели объявили свои оценки: один, два, один, два, два … только трое поставили «3», все остальные единицы и двойки. Мыслинский, ошарашенный, поднялся и произнес потерянным голосом, которому он всё-таки пытался придать официальность: «Итоговая оценка: две целых одна шестая, картина полагается к уничтожению, вердикт окончателен».
     Председатель мог всё изменить. По сути, он был единственным, кто мог отменить первичный вердикт комитета. Но только вот в тот момент Мыслинский этого делать не стал, он испугался, испугался того, что о нём подумают заседатели, когда он назовёт эту «мазню» «шедевром». В конце концов, куда более вероятно, что со вкусом что-то не так у одного Мыслинского, а не у всех членов комитета.
     Он ещё вглядывался в картину, пытаясь увидеть ту самую мазню: Женщина как женщина, небо как небо, земля как земля, что же им всем не понравилось?
     К счастью, эта картина была последней, требовавшей оценки на сегодняшний день, и Мыслинский, быстро надев пальто, вышел в длинный нескончаемый коридор. Он старался не думать о картине, но та никак не хотела выходить из головы. Почему она им не понравилась, что в ней не так? Не то, чтобы отправка в печь картины сильно расстроила Мыслинского, но настроение после этого было паршивым. К тому же, как это всегда бывает, когда что-то идёт не так, председатель в дверях встретил Петлицина.
     - Добрый день, Виктор Николаевич, - радостно произнёс Петлицин, еле поспевая за председателем, быстрым шагом вышедшим из здания комитета.
     - При нашей работе называть день добрым как минимум кощунственно.
     - Почему при нашей работе?
     - Соглашусь, на любой работе дни выдаются паршивые.
     Вдруг Мыслинский остановился, развернулся и посмотрел на Петлицина, который, скользя, чуть не падая, шёл за ним. Страшная мысль, безумная идея уже зародились в глубине разума председателя, и тот, ещё сам не осознавая, что он задумал, безобидным голосом произнёс:
     - Слушай, Вася, ты же сегодня свободен, пойдём ко мне, пропустим по стаканчику.
     - Хорошая идея Виктор Никола … - Петлицин, поскользнувшись, рухнул прямо в сугроб возле дороги.
     Губы Мыслинского разошлись в дьявольской ухмылке, он поправил шляпу, произнёс про себя: «Балбес», и повелев Петлицину подниматься, зашагал по улице.
     «Балбес» нагнал его достаточно быстро. Они, почти не разговаривая (точнее Мыслинский совсем не разговаривал, зато его «друг» болтал без умолку) дошли до дома председателя, а уже через полчаса Петлицин горланил пьяным голосом песни, что сочтут неприличными в любом мало-мальски приличном обществе.
     Мыслинский сидел на стуле, заложив ногу за ногу, с ехидной ухмылкой смотрел на сидевшего напротив, на табуретке, Петлицина в распахнутом кителе сотрудника «отдела уничтожения». Тот уже был в стельку пьяный и, рассуждая о важности работы своего отдела, очищал от шелухи сушёную рыбу.
     - Нет, ну вот вы подумайте, вот подумайте, - говорил Петлицин, - вот нарисует кто-то какую-нибудь мазню, или напишет книгу состоящую из бреда, да ещё и это … - Петлицин запнулся и очертил указательным пальцем круг в воздухе, - написано всё это будет корявым не литературным языком, но какому-то идиоту это понравится, потом третий идиот согласится с первыми двумя. Ну первым идиотом, Виктор Николаевич, был, как думаю вы поняли, тот, кто создал этот «шедевр», - при этих словах Петлицин так качнулся, что чуть не рухнул на пол. – Потом с этими тремя идиотами согласится четвёртый, пятый, шестой и так далее, - он помахал рукой, наверное, указывая на «идиотов» следовавших далее. – И в результате любая «мазня» может стать сокровищем мировой культуры, отчего последняя вскоре начнёт превращаться чёрт знает во что. Собственно она в это и превратилась до того, как ввели систему комитетов. Но теперь бояться нечего, - Петлицин сделал торжественный жест рукой, - у нас есть отныне отдел уничтожения, и нам не страшны ни идиот, ни всякие «мазни», мы их всех уничтожим, на то мы и отдел уничтожения.
     - Кого уничтожите идиотов или «мазню»? – усмехнувшись, спросил Мыслинский.
     - Всех, - коротко ответил Петлицин и ушёл в мир грёз и сновидений, при этом впечатавшись лицом в стол.
     Мыслинский убрал всё со стола, помыл посуду и наклонился над спящим Петлициным. К тому моменту мысль уже поднялась из глубин подсознания и оформилась во вполне осуществимый план.
     Председатель ощутил приятное жгущее чувство в груди, появляющееся в минуты волнения перед чем-то важным. Он вновь ощутил себя маленьким мальчиком, который только что прочёл захватывающий приключенческий роман, взбудораживший его воображение. Его, председателя московского комитета оценки живописи, уважаемого, солидного человека, вдруг снова с ребяческой наивностью влекло в неведомый мир, туда, где бои, погони, абордажи, прекрасные дамы и коварные злодеи. Тот мир из книг, которым ещё ни присваивали оценок, которые не отправляли в топку. Он понимал, попасть туда не удастся. Ну и ладно, главное он сможет к этому хотя бы прикоснуться.
     Мыслинский сказал про себя: «Была не была, лучше жалеть о том что совершил, чем о том, на что так и не хватило духу».
     Он достал из кармана спящего Петлицина ключ от хранилищ отдела уничтожения.
     На следующий день Мыслинский пришёл в комитет пораньше, пробрался незамеченным ко входу в хранилища, открыл дверь ключом Петлицина и прошёл внутрь. Быстро пройдя по мрачным коридорам, он нашёл шкафы, на которых были безобразно навалены холсты, подлежащие уничтожению. Быстро нашёл среди картин ,которые был готов собственноручно швырнуть в огонь, нужное ему полотно. «Чёрт возьми, и это они называют «мазнёй», - подумал председатель, - ну ничего, пройдёт время, и они сами поймут, что ошибались».
     Мыслинский кое-как засунул полотно в портфель и пошёл к выходу. Теперь было главное незамеченным выскочить отсюда. Пропажу не заметят, работа отдела не достаточно хорошо для этого организована, поэтому опасаться по большому счёту было нечего. Но зато дух у председателя захватывало, как будто он участвовал в ограблении банка, как минимум.
     Он уже вышел к лестнице, ведущей к выходу, как вдруг со спины его окликнул строгий голос:
     - Вы заблудились, сударь?
     Мыслинский обернулся, в глаза ударил свет от фонарика. Прямо перед ним оказался работник отдела, пристально смотревший на председателя, у которого уже упало сердце и в глазах начинало меркнуть.
     Вдруг из-за спины работника с фонарём послышался голос Петлицина:
     - Виктор Николаевич!
     - Наконец-то, Василий, я тебя повсюду искал. Ты у меня свои ключи вчера забыл, - Мыслинский вовремя смекнул, что у него появился шанс спастись.
     - Спасибо, Виктор Николаевич, - обрадовано сказал Петлицин, когда Мыслинский передал ему ключи. – А то я уже не знал, что делать, у нас с этим строго, а тут такое, я даже не знаю как благодарить.
     Работник выключил фонарь, бросил на председателя настороженный взгляд и скрылся в темноте коридора.
     Председатель вышел наружу. Сделав глубокий вдох, он произнёс про себя: «Вот Петлицин, балбес, а полезный».
     Следующие три дня прошли без происшествий, никакого шума по поводу пропажи картины, скорее всего, исчезновение и вовсе не заметили. Но вот на четвёртый день, когда Мыслинский вернулся домой, его ждал неприятный сюрприз. Как только председатель переступил порог, его тут же огрели чем-то тяжёлым по голове, протащили в кухню и усадили за стол. Напротив него сидел зловещей внешности человек в форме отдела уничтожения, через всё лицо у него проходил страшный шрам. Человек сидел с каменным лицом и пристально смотрел на согнувшегося Мыслинского, рукой державшегося за голову.
     - Мыслинский Виктор Николаевич, председатель третьего комитета оценки живописи Московского отделения? – спросил сухим голосом человек в форме.
     - Он самый, - проговорил Мыслинский, потирая ушибленную голову. – А вот кто собственно вы?
     - Мои имя и фамилия вам ничего не дадут, для вас я всего лишь, будем так говорить, сотрудник карательных органов. А вы, значит, пошли против комитета, - с притворным сожалением произнёс человек со шрамом.
     - К чертям ваш комитет, - огрызнулся председатель.
     - Как вы относитесь к анархизму, Мыслинский? - с притворной заинтересованностью спросил человек.
     - Ненавижу и стремлюсь уничтожить, во имя процветания нашего общества.
     - Вот, значит, вы признаёте необходимость создания определённого рода системы, контролирующей жизнь человека, в простонародье именуемой государство. Но, тем не менее, при вашей ненависти к анархизму всё-таки допускаете его полное господство в культуре и искусстве. А ведь искусство, пожалуй, куда важнее других сфер жизни вроде здравоохранения и образования, где система таки существует. Комитеты оценки имеют всего одну цель: систематизировать нашу культуру, пресечь хаос и анархию в искусстве.
     - А вы не думали, что комитеты систематизируют её как-то не так.
     - Все совершают ошибки: и врачи, и милиция.
     - Зато они не диктуют нам, что прекрасно, а что уродливо.
     - Потому что это задача комитета, - зло проговорил человек со шрамом.
     Мыслинский зло посмотрел на собеседника и резко прыгнул на того через стол. Человек в форме вывернул руки председателю, и тот рухнул на стол, после чего получил удар локтем в солнечное и упал со стола на пол. Он смутно слышал, как уходили «сотрудники карательных органов» и разговор главного с подчинённым.
     - Картину нашли?
     - Так точно.
     - Прекрасно.
     - А с этим что делать?
     - Ничего, да кому он собственно нужен, революционер хренов.