В Пирмасенсе, в гренадерском полку, под командой ландграфа Людвига фон Роденштайна служили два закадычных друга, оба крестьяне родом из Оденвальда – Карл Йонас из Штирбаха, капрал, и Хайнрих Шубкель из Кнодена, рядовой.
     Ионас пошел в солдаты по своей охоте, так как был в семье младшим сыном и не мог ужиться с братом, хозяйничавшим в отцовской усадьбе. Что касается Шубкеля, он был человеком зажиточным, которого вербовщик ландграфа подпоил в Дармштадтской корчме и обманом запихнул в военный мундир. Поговаривали, будто, подобно многим своим землякам, он сведущ по части колдовства, однако вот уже полтора года тянул солдатскую лямку, а его умение так и не помогло ему избавиться от этой напасти.
     И вот, когда однажды зимним воскресным вечером приятели сидели за кружкой пива в пустой корчме, кноденец придвинулся поближе к штирбахцу и сказал:
     – Послушай, Йонас, я хочу унести отсюда ноги, и ты должен мне помочь.
     Такое предложение не пришлось капралу по вкусу, ибо он знал, что кара за дезертирство ждала не только беглеца, но и его пособников. Не хуже было ему известно и то, как ландграф бережет своих солдат от соблазна: по его приказу город был обнесен высокой стеной, к которой не дозволялось пристраивать никаких домов, и день и ночь напролет, внутри и снаружи, сменяя друг друга, должны были разъезжать гусарские патрули.
     Так что капрал выколотил свою трубку и буркнул:
     – Ты спятил, Шубкель!
     – Пока нет, – возразил ему товарищ, – но если побуду здесь еще немного, уж точно рехнусь.
     – Ты что же собираешься с помощью своих колдовских штучек перелететь через стену?
     – Эх, была б это обычная стена, ей Шубкеля не удержать – только бы меня и видели! Но ландграф наложил на нее заклятье, так что мое искусство тут не поможет...
     – Тогда кончай болтать. Пей лучше свое пиво да имей терпенье. Не ты один тянешь эту лямку – я вот сам служу здесь уже восьмой год.
     Но Шубкель уперся и стоял на своем.
     – Тебе нечего бояться, Йонас, – убеждал он приятеля. – Тебя это никак не затронет, потому что я решил бежать во время командировки.
     Тут надо заметить, что закон велел карать любого офицера или унтер-офицера, в чьем подразделении служил дезертир, но если этот грех случался, когда солдат, так сказать, выпадал из поля зрения своего командира, начальник его оставался безнаказанным, а вся вина падала на того, в чье распоряжение дезертир переходил на время командировки.
     – И кто же тот бедолага, кому придется держать ответ? – недоверчиво хмыкнул Йонас.
     Шубкель ухмыльнулся от уха до уха.
     – А ландграф! Не прикажет же он самого себя бить фухтелями или разжаловать. Самое большее – посидит трое суток под домашним арестом, так что весь гарнизон, включая майоров и генералов, скажет мне спасибо.
     Йонас и помыслить не мог, что Шубкель говорит всерьез, а потому заметил с усмешкой:
     – Да уж точно: всем будет радость, если старик на три дня уберется с глаз долой.
     – Послушай, дружище, – продолжал между тем Шубкель. – Я прошу самой малости – во имя нашей дружбы. Дошло до меня, будто в четверг утром предвидится маленькая поездка...
     – Почем ты знаешь? – насторожился Йонас.
     – Да так, мизинчик шепнул, – ответил кноденец с неопределенной ухмылкой. – Короче: сейчас черед нашего капральства выделять ландграфу караульного. Это может быть только Георг Фогель, Петер Дингельдайн или я, потому как мы трое – самые старослужащие. Ты должен устроить так, чтобы тех двоих услали на заготовку фуража – тогда фельдфебелю придется назначить меня.
     Йонас вытаращил глаза.
     – И во время этой поездки ты намерен ускользнуть у старика из-под носа? Ну нет, ты точно спятил!
     На это Шубкель, который все хорошенько обмозговал, возразил:
     – Говорю же: тебе не о чем беспокоиться. До сих пор, из дружеского расположения, ты защищал меня от назначения в караул, а теперь – опять-таки из дружеского расположения – я прошу тебя это устроить. Тебе ничто не грозит, а я буду по гроб жизни благодарен и обещаю оказать любую услугу, какой ты от меня потребуешь.
     Теперь Йонас сообразил, что Шубкель не шутит, и его даже пот прошиб.
     – И ты думаешь, будто из дружеского расположения я помогу тебе подвести себя под шпицрутены?
     – Ничего не поделаешь, дружище, я должен отсюда убраться. Исполни мою просьбу – не будет беды ни для тебя, ни для меня. А если откажешься, придется искать другой, менее надежный путь – тогда, может статься, меня схватят и впрямь прогонят сквозь строй, и этот грех падет на твою душу.
     Шубкель продолжал уговаривать приятеля, а у капрала делалось все тоскливее и неуютней на душе, потому как он думал, что лишится друга. Но в конце концов он не мог больше противиться и скрепя сердце обещал Шубкелю исполнить его просьбу.
     Ландграф, который был человеком въедливым и педантичным, строго различал большой и малый выезды. При большом он выезжал в карете, в сопровождении эскорта из гусар и приличного числа верховых офицеров. Но поскольку была зима, он отдавал предпочтение малому выезду: то есть ехал один в санях, где на козлах, рядом с кучером сидел только его гайдук. Однако сзади, на подножке, стоял гренадер с ружьем на караул. И поскольку в этом положении должен был он оставаться при самом жестоком морозе зачастую по многу часов, не имея возможности ухватиться за что-нибудь, когда сани подбрасывало на ухабах или при поворотах швыряло из стороны в сторону, он был пристегнут под коленями к двум железным ручкам – изобретение, которым ландграф очень гордился. Во время поездки он то и дело оборачивался, дабы удостовериться, что солдат не позволяет себе никаких вольностей, и если ловил беднягу в непредусмотренной церемониалом позе, то бил его собственноручно, будучи таким же ревнителем устава, что и король прусский, у которого научился военному ремеслу. Так что солдаты ландграфа боялись назначения сопровождающим в поездках пуще любой другой службы.
     В четверг рано утром сани ландграфа выехали из городских ворот, и Шубкель стоял на запятках с ружьем на караул, перебирая в памяти все необходимые к соблюдению предписания, которые ландграф изложил в 32 параграфах своей «Инструкции касательно поведения при малом княжеском выезде».
     Был ясный день, и морозный воздух струился вверх, точно золотой дым.
     Они отъехали не очень далеко от города, когда его светлости понадобилось выйти по нужде. Он крикнул: «Стой!» Сани остановились, и гайдук спрыгнул с козел. Ландграф, повернувшись, скомандовал: «Ружье к ноге!» – и Шубкель с такой силой стукнул прикладом о запятки, что сани все задребезжали. Гайдук стоял в снегу у подножки, вытянув руки по швам, пока ландграф не отдал очередную команду: «Правый – отстегнуть! Левый – отстегнуть!» Теперь гайдук должен был отстегнуть гренадера от удерживавших его ухватов, и поскольку его закоченевшие пальцы действовали недостаточно проворно, ландграф заставил его повторить эту процедуру не менее дюжины раз. После этого Шубкель промаршировал на правую сторону, но с ружьем на караул – вопреки инструкции. Гренадер получил увесистую оплеуху, и только теперь ландграф вышел из саней, где, отойдя на несколько шагов по заснеженному полю, совершил то, что положено было совершить, строго регламентированными движениями и с военной точностью.
     Прежде чем снова усесться в сани, он имел обыкновение с головы до ног осматривать стоящего на карауле солдата. Так было и на этот раз.
     – Какой роты, молодец?
     – Первой, Ваша светлость!
     – А как тебя звать?
     – Шубкелем, Ваша светлость!
     Тут ландграф открыл свою объемистую записную книгу, полистал на букву «Ш» и сказал:
     – Ты из Кнодена, верно?
     – Верно, Ваша светлость!
     – Солдат телом и душой?
     – Точно так, Ваша светлость!
     – Готов за меня в огонь пойти?
     – Только прикажите, Ваша светлость!
     – Ну, ступай! На плечо! Вперед – марш!
     Шубкель снова промаршировал вокруг саней, встал на запятки, крепко пристегнулся – и поездка продолжалась.
     Ландграф хотел посетить недавно возведенный мост, под которым намеревался устроить крюйт-камеру. Он приказал осадить лошадей перед самым мостом, повернулся и скомандовал: «К ноге!» Однако Шубкель не шелохнулся. При виде такого вопиющего нарушения устава ландграф разинул рот, и глаза у него вылезли из орбит. «Ружье к ноге!» – заорал он. Гренадер стоял неподвижно как вкопанный. Ландграф побагровел и, схватив свою трость, что было сил огрел его по голове. От удара трость переломилась, но Шубкель не шевельнулся. У ландграфа язык отнялся, он позабыл все команды, только прохрипел: «Отстегнуть... свинья!» – и выскочил из саней. Гайдук трясущимися руками отстегнул ремни – и Шубкель во весь рост грянулся на снег, точно подрубленное дерево, так и не выпустив ружья. Но когда ландграф и гайдук бросились к нему и начали тормошить, их пальцы ощутили пустой мундир, из которого высыпалась горстка пепла.
     За мостом лежала деревня. Ландграф велел гайдуку сбегать туда и привести священника, а сам повалился в сани, и зубы у него стучали от ужаса. Наконец он овладел собой настолько, что смог вытащить из кармана «Инструкцию касательно поведения при малом княжеском выезде», и погрузился в спасительное чтение. Это его немного успокоило, хотя ни в одном из тридцати двух параграфов не было предусмотрено действий на подобный случай.
     Между тем гайдук воротился с пастором – рослым здоровяком лет тридцати, у которого не было даже времени надеть парик и сутану. Ландграф потребовал объяснений.
     – Как человек ученый, вы должны в этом разбираться, – заявил он, указывая на пустой мундир – все, что осталось от Шубкеля, гренадера первой роты.
     Увы, под гневным взглядом ландграфа пастор повесил голову, будто сивая лошадь перед кузницей. Бледный и растерянный, он пробормотал что-то о возможном оптическом обмане и кознях злого духа, а затем добавил, что с потерпевшим могла приключиться неизвестная смертельная болезнь.
     Ландграф кивнул головой. Именно так – неизвестная болезнь. Умер на посту, как и подобает бравому солдату. Подумав немного, он сказал гайдуку:
     – Вот что: поезжай в Пирмасенс за новой тростью и караульным, а я пока останусь в деревне... Нет, постой-ка! Лучше сделаем по-другому. Господин пастор, пожалуйте сюда! Фигура у вас подходящая, так что надевайте мундир мертвеца, берите ружье и полезайте на запятки. Будете гренадером!
     Пастор бухнулся на колени, прося пожалеть его жену и детишек, плакался о своем долге перед прихожанами. Однако ландграф был непреклонен: нечего такому молодцу зазря пропадать в попах – псалмы бубнить и горбун сможет.
     Между тем Хайнрих Шубкель вернулся в родную деревню, и поскольку ландграф не имел в Кнодене никакой власти, зажил спокойно на своем подворье. С годами Шубкель женился, обзавелся ребятишками. Теперь он пользовался своим умением лишь для крестьянских надобностей и, заколов свинью, всякий раз отвозил несколько колбас в Штирбах, матери Йонаса, прося переслать их в Пирмасенс сыну и, при случае, передать привет из Кнодена.
     И вот однажды, в послеобеденную пору – а было это на второй день Рождества, – в дверь его постучали, и когда Шубкель отворил, на пороге стоял капрал Йонас. Приятели сердечно обнялись. Шубкель угощал гостя яблочным сидром и сливовицей, копченым мясом и омлетом, а его жена и дети дивились яркому мундиру с надраенными до блеска пуговицами. Йонас рассказал, что за верную службу получил отпуск на несколько недель, впервые за много лет побывал в родном Штирбахе, а теперь вот решил навестить старинного друга. Он описывал всякие мелкие происшествия из жизни полка – вроде того, что ландграф недавно произвел пастора в ефрейторы или сочинил свой пятисотый военный марш, который церковные органы должны теперь играть по воскресеньям, – однако робел затронуть достопамятную поездку Шубкеля и его побег. Шубкель заметил, что приятель его подавлен, глядит прямо перед собой, а говорит бессвязно и быстро, чего прежде с ним не бывало.
     Улучив минуту, когда хозяйка и дети вышли, Йонас вздохнул и сказал:
     – Хорошо тебе, Шубкель, рассуждать о счастье, потому что тебя там больше нет. А я моей гарнизонной жизнью сыт по горло, все четыре стенки экзерциргауса изучил до шляпки последнего гвоздя, и меня от них с души воротит. Хоть бы уж война пришла что ли! Тогда не будет каждый шаг определен инструкцией и регламентом. Когда повезет, я сделался бы фельдфебелем, а если бы пали в бою старшие офицеры, то – чем черт не шутит – мог и ротой командовать. Ну, а случись мне быть раненым, дал бы мне старик орден и назначил пенсию да еще пожаловал место сборщика податей у ворот впридачу.
     – Меня мало заботит, что в мире творится, – отвечал ему Шубкель, – и не слышал я, чтобы дело шло к войне.
     Йонас помолчал минуту, будто собирался с духом, и сказал решительно:
     – Ты не хуже моего знаешь давнюю примету: всякий раз, когда призрак старого барона перебирается со своим скарбом из Шнеллертса в Роденштайн – скоро грянуть войне, а когда обратно – воцариться миру. Я слышал про то от матери и старых людей и так себе обмозговал: одно здесь причина, а другое – следствие. Ты знаешь толк в колдовстве, иначе не сумел бы сбежать от ландграфа. Кроме того, за тобой должок, вот я и прошу оказать мне услугу. Вызови заклятьем духа. Тогда ему придется явиться в Роденштайн – а значит, быть войне.
     Шубкель сделался мрачным, будто туча, и проворчал угрюмо:
     – Все это – чушь! Роденштайнский барон не может вызвать войну, он только возвещает о ней заранее.
     – Я не такой ученый, как ты. Но одно вижу: выбирается дух из Шнеллертса – разразиться войне. Стало быть, вымани его оттуда – и она начнется.
     – Послушай. Лет сорок назад жил в Райхельшайме один раби, который умел приказывать духам. И вот, во время войны, явились к нему крестьяне вместе с женами и детьми, повалились на колени и обещали половину своего добра – только б он выманил духа из Роденштайна обратно в Шнеллертс, чтобы снова настал мир. Но раби сказал: «Когда б вы отдали мне все золото, какое есть в королевстве, я и тогда не властен исполнить вашей просьбы, ибо это ужасная тайна, и никто не должен ее касаться».
     – Жид был волен делать, как хочет. Однако ты – мой должник.
     – Вот как? – воскликнул Шубкель. – Уж лучше было мне мыкать солдатчину или выбираться собственными силами! Потому как даже если б меня схватили и прогнали сквозь строй – все не так страшно, как услуга, которой ты требуешь!
     – Не увиливай, Шубкель! Это черная неблагодарность. Без меня не видать бы тебе своего подворья, не завести жены и детишек.
     – Так-то оно так, да не всякого духа вызвать можно...
     – Ладно! Тогда поклянись, что не можешь вызвать роденштайнского барона – и я освобожу тебя от данного слова.
     Шубкель ничего не ответил.
     – Я научу тебя всему, что умею, – сказал он наконец, – только избавь меня от этого дела.
     – Но мне как раз это и нужно! Послушай, пойдем нынче со мной – говорят, двенадцать ночей между Рождеством и Святками хороши для всякого колдовства.
     – Ты не представляешь, чего просишь. Заклятие это самое тяжкое, изо всех, какие можно сотворить. И даже если дело выгорит – ты не знаешь, что такое война. Спроси у старых людей, кто пожил на свете – они тебе скажут. Ты и вообразить не можешь, какую дверь хочешь отворить. Это все одно, что греться у пожарища! И как только тебе такое в голову взбрело!
     – Зато я знавал солдат, которые во время войны из рядовых сделались офицерами и графами, а еще крестьян, так удачно сторговавших рожь и овес, что смогли купить себе дома в городе и разъезжать в карете, запряженной четверней. Пойми: я – солдат. Твое ремесло – пахать и косить. Так ладно ли было тебе без толку в манеже плугом песок ворошить или в воздухе косой махать? Вот и я хочу делать то, что мне по званию положено. Стрелять и колоть взаправду, а не для виду. Ты побожился исполнить мою просьбу и если откажешься – нарушишь клятву, как нарушил когда-то присягу ландграфу. Но ландграф-то вынудил тебя к ней обманом, а мне ты слово дал по своей доброй воле, и клятва твоя тебя перед Божьим судом отяготит.
     Шубкель встал.
     – Ладно! – бросил он в сердцах. – Коли так – получай, чего добивался!
     Пошел он к своей жене и детям, расцеловал их и сказал, что хочет проводить друга. Потом рассовал по карманам всякую всячину, и они с капралом отправились в путь. За приятелями следом увязалась черная собачонка и нипочем не желала отставать. Шубкель покосился на нее, но позволил бежать рядом, погладив по курчавой шерсти. Ему было жаль щенка, потому что его младший сынишка когда-то вытащил бедолагу из ручья.
     Шел снег, большие хлопья кружились в воздухе и медленно оседали на землю. Когда Шубкель с Йонасом добрались до Линденфельса, начало уже смеркаться. Приятели заглянули в корчму – передохнуть немного и согреться парой стаканов шнапса.
     За всю дорогу они не обменялись ни словом. Только когда проходили через Штирбах, капрал спросил:
     – Может, зайдем к моим, поужинаем?
     Окна Йонасова дома были ярко освещены, за столом сидела его мать, старший брат со своей женой и дети. Но Шубкель покачал головой.
     Не один двор должен будет сгореть, – обронил он угрюмо. – Может, и ваш тоже...
     – Что с того? – возразил Йонас. – Усадьба принадлежит брату, а мое дело солдатское.
     Капрал думал, что Шубкель пойдет вверх по дороге, ведущей к Шнеллертсу, однако они остались в долине Кайнсбаха, а потом свернули направо, через заснеженные луга, к Халям, деревушкам-близнецам – как имели обыкновение ходить жители Роденштайна, чтобы сократить себе путь.
     Между тем настала ночь, и звезды на пару с молодым месяцем голубовато посверкивали сквозь снеговые тучи над белой равниной. По обе стороны ее грозно темнели поросшие лесом горы, чью суровую мрачность не мог смягчить серебрящийся покров на елях и буках. Было безветренно и морозно.
     Неподалеку от Халей застыл на лугу безлистый кустарник, бросая на белизну резкие черные тени. Здесь Шубкель остановился и, буркнув: «Принимайся, капрал, за работу!», начал руками разгребать снег, пока не обнажилось круглое пятно с рост человека в поперечнике. Потом он пошел в лес за околицей и вернулся с охапкой валежника. После этого Шубкель начертал ножом на снегу разные буквы и знаки. Все это проделал он, молча, без единого слова, только раз засмеялся да промолвил язвительно: «Ну, приятель, нынче ты изведаешь страх, какого не нагнать ни фельдфебелю, ни капитану, ни даже самому ландграфу!»
     – Делай свое дело! – отмахнулся Йонас. – Это мой страх – не твой, а я уж с ним как-нибудь управлюсь!
     Шубкель покачал головой, разжег костер и подвесил над огнем медный котелок, в который набрал снега, чтобы тот растопился. Когда вода закипела, он побросал туда всякие предметы – Йонас не мог распознать, что это такое – и принялся творить заклинания. Однако напрасно капрал пытался разобрать, что за слова бормочет сквозь стиснутые зубы его приятель, уставивши взгляд на котел, пламя и дым. Маленькая собачка сидела рядом на снегу и доверчиво смотрела на своего господина.
     Вид у Шубкеля был точно у человека, занятого тяжким трудом, и вскоре лоб его покрылся крупными каплями пота.
     – Ляг на землю и приложи к ней ухо! – велел он Йонасу.
     Капрал повиновался и услышал сперва смутные слабые шорохи, затем скрипы, тяжелую поступь и бряцание.
     – Это седлают коней, – промолвил Шубкель. – Ты не передумал? Я еще могу их остановить.
     Но глаза капрала мрачно блеснули.
     – Пусть будет война! – отвечал он упрямо.
     И Шубкель продолжал творить заклинания.
     Чуть погодя он сказал:
     – Вот уже всадники ставят ногу в стремя. Подумай хорошенько! Еще есть время. Не отослать ли мне их назад?
     Однако Йонас твердил свое:
     – Пусть будет война!
     Пока Шубкель бормотал слова заклятия, он лежал, прижавшись ухом к холодной сырости оттаявшей от жара костра земли, и взгляд его был устремлен на пламя. Скоро живая трепетная яркость огня так приковала к себе глаза капрала, что он уже не мог оторваться. Будто издали дошел до него голос Шубкеля:
     – Сейчас они пустят коней в галоп. Но еще в моей власти заставить их поворотиться...
     На этот раз Йонас ничего не ответил. Он слышал нарастающий топот, однако больше не обращал на него внимания, ибо все его чувства были устремлены к огню. А тот вдруг дрогнул и заметался – голубоватый, кроваво-красный и бледно-желтый, и над колеблющимися его языками, словно траурный флер, расстелился черный дым. Потом вверх ударил ослепительный столб пламени, заполняя собой горизонт, и захлестнул багровым заревом небо и землю, весь мир. Из жара и дыма выросли три гигантских фигуры – три всадника – и понеслись над кружащимся земным шаром. Один был с короной, на белом коне, другой – с мечом, на рыжем, а третий – с весами, на черном. И поднялся великий стон от всех народов, содрогнулись горы и рухнули во прах города, и башни разлетелись на осколки, будто стеклянные сосуды, и пополз тяжкий смрад от пожарищ и трупов – добычи червей, и вот все крики поглотили громовые раскаты труб – и тогда раздался глас: «Се великий и ужасный день, день гнева Господня. Отныне время прекратит течение свое!»
     И тут Йонас лишился чувств.
     Он пришел в себя совершенно разбитый; ему казалось, будто промчались целые годы. Приподнявшись, он увидел заснеженный луг и темные дома близнецов-деревушек в объятиях гор по обе стороны Кайнсбахской долины; у мирно потрескивавшего огня сидела черная собачка, а над ним, стоя на коленях, склонился Шубкель. И сердце Йонаса охватила жаркая радость при мысли о том, что мир стоит невредимый, и зимы по-прежнему будут обильны снегом, а лето – хлебами. Но тут он услышал, как Шубкель промолвил: «Теперь они совсем близко». И маленькая собачка, жалобно скуля, поползла прочь, и шерсть ее – до последнего волоска – встала дыбом.
     Тогда Йонас понял, что прошло всего несколько мгновений с тех пор, как Шубкель спросил его, не повернуть ли вспять призрачных всадников. Ужас обуял его; он открыл было рот, но с языка не слетело ни звука, и Йонас молча смотрел на искаженное лицо колдуна.
     Тут со стороны Шнеллертса будто наплыла грозовая туча, и шумы, прежде едва слышные, как если бы доносились из-под земли, загрохотали во всю мощь: яростные крики, щелканье кнутов, конский храп и топот, барабанная дробь, лязг железа и стрельба, рокочущий звон набата, треск рушащихся, охваченных пламенем домов, вопли женщин и детский плач, стоны умирающих и хруст костей. С каждым мгновением шум и туча приближались. И Шубкель сказал:
     – Сейчас они будут здесь.
     И в этот миг понял капрал, что все увиденное им только теперь должно совершиться. Он вскрикнул, закрыл глаза и повалился на землю.
     Шубкель глянул на бледное, как у мертвеца, лицо друга. Затем поднял голову и непослушной рукой сотворил в воздухе крест. Члены у него были тяжкими, словно свинцом налиты, однако он превозмог свою слабость. И в то время как нарастающий гул и темные облака надвигались все ближе, задыхаясь, он стер начертанные на снегу знаки, написал вместо них новые, бросил в котел травы и амулеты, подул на дым, который до сих пор прямой, будто свеча, столбом поднимался в небо, а теперь изогнулся в сторону Шнеллертса, и наконец схватил маленькую дрожащую собачку, которую сын его когда-то спас из воды. Шубкель вонзил в нее нож, так что горячая алая кровь тугой струей хлынула в котел, и, собрав последние силы души своей и тела, выкрикнул страстное и грозное заклятие против наползающей тучи, которая пожрала все звезды и весь лунный свет и бросила черную тень смерти на бледную, точно саван, снежную равнину.
     Гул, до этого становившийся все более громким и диким, звучал еще одно мгновение с нарастающей силой, а потом начал стихать, превращаясь в неясный рокот, и отдалился в конце концов, будто затухающая гроза, в том направлении, откуда пришел.
     И тогда Шубкель в изнеможении рухнул на землю.
     На его крик из деревушки прибежали люди. Они нашли обоих приятелей, распростертыми на снегу, точно два мертвеца, и перенесли их в дом, где те восемнадцать часов кряду пролежали без движения. Потом они встали и ушли.
     – Карл Йонас, – сказал Шубкель, волосы которого за одну ночь сделались совсем седыми, – больше я тебе ничего не должен; теперь мы квиты.
     В Штирбахе расстались они, не попрощавшись друг с другом.
     Капрал воротился в свой гарнизон, хотя срок его отпуска еще не истек. Он нес службу исправно, как прежде, но в свободные часы избегал компании товарищей, и никто уже не слыхал, чтобы он пошутил или рассмеялся.
     Так прошло еще несколько лет. Потом началась война с французами, и в первой же стычке капралу прострелили голову.
    
     Перевод с немецкого Татьяны и Екатерины Кудриных.