Моя слепая любовь
    
     Она проснулась...
     Это слышно: неровное дыхание, она всегда так просыпается. Хрипловатое дыхание, да... годы.
     - Встаём... - тяжело поднялась с постели.
     - Может, не пойдём? - я остался лежать.
     - Надо, - погладила меня по голове, - надо... ничего. Походим немного, ничего. Всё будет хорошо.
     - Вчера много ходили... ноги болят, - я нащупал её руку, она сжала мою ладонь:
     - Не капризничай. Вставай.
     Я поднялся. Она довела до крана. Она могла бы не вести: за двадцать лет слепоты кран в нашей хрущовке я нашёл бы даже во сне. Но она довела... если б не она, я бы уже умер. Но если я умру, как она тут, без меня?..
    
     Кухня — я толкнул дверь, впереди слышался перестук чашек. Я бы слушал этот перестук ещё лет сто, лишь бы это она касалась чашек. Пятьдесят лет с ней... ещё бы сто — разве это срок?..
     - Садись... - она мягко тронула за плечо, я присел, из чашки обдало чайным паром. - Бери вот... с маслом. - Я нащупал бутерброд. - Пенсию надо идти получать, - вздохнула. - Пенсия три копейки, очередей на рубль...
     - Вместе пойдём.
     Молчит... Улыбается, наверное. В сберкассе без меня легче, без меня везде легче, со слепым-то куда?.. Ходить разве что. Ходить... Как же я устал ходить. Хорошо, что не вижу, вслепую, наверное, проще...
     - Попил? - забрала у меня чашку.
     - А ещё бутербродик не сделаешь?
     - Нет... пока. Вот походим, тогда. Пошли, одеваться пора.
    
     Я присел на краешек дивана. Она копалась с вещами, что-то бормотала...
     - Вот, - положила мне на колени, - одевай. Сегодня будешь в этом.
     - Какого цвета?
     - Синего.
     - Точно?
     Не ответила. Вышла, на кухню. Не услышала, наверное. Последние лет десять глуховата... А может вовсе и не синего?
     - Ну?! - вернулась. - Что сидишь?! Одевайся. - Стала рядом, я прильнул головой. - Ну, что ты?..
     - Как он там?
     Присела, обняла:
     - У него всё хорошо.
     - Почему же не приезжает? Раньше приезжал... помнишь?
     - Помню. Одевайся. Нам пора, - надела на меня синюю рубашку. А может и не синюю?..
     - Скажи, разве всех дети бросают?
     - У нас хороший сын, - неуверенно отозвалась она, - просто... не надо было ему уезжать. Америка, она — что?.. Коли здесь несчастлив, то и там не будешь. Тяжко ему там, ты же знаешь. Не волнуйся. Приедет. Ты только не волнуйся. Он обещал, он заберёт нас. Помнишь, он говорил?.. Там такие дома для старых, живёшь себе, и ни о чём не думаешь. А пока надо выдержать, слышишь?.. дожить надо. Ты же хочешь? Чтоб сынок нас забрал, хочешь?
     - Да, - в глазах сделалось мокро.
     - Бог даст, не пропадём, - вытерла мне слезу, - ну же... вставай, пошли ходить. Пошли. За квартиру не плачено... пошли же!
     Я обулся, взял палочку. Говорят, палочка белая, как у всех слепых.
     - Готов?
    
     Вышли.
     До метро недалеко, подземельное столпотворение разверзлось гулом тысяч голосов, их заглушило рваным криком электрички — час пик.
     - Бери, - она держала меня за руку, я взял дощечку.
     Дверь вагона открылась, мы вошли. Я поднял дощечку, мы двинулись по проходу. Её заботливая рука направляла, я всё время задевал чьи-то плечи, спотыкался о ноги...
     Потом был ещё вагон, и ещё... много вагонов. Я держал дощечку, не знаю... наверное, так могут только слепые: я чувствовал, как сотни глаз проскальзывают простые слова, над которыми мы так долго думали. Вначале, прежде, чем ходить, мы спорили, как лучше, что же написать, чтобы люди поняли, чтобы верили нам.
     «Нам не хватает на хлеб и лекарства. Нечем платить за квартиру. Нам некому помочь. Подайте нам, добрые люди». Так мы написали. С тем и пошли...
     Её рука, она держит меня под локоть, я осторожно пробираюсь сквозь острый холод равнодушных взглядов. Я чувствую... я чувствую этот холод, но мне тепло. Я устал, но всё равно ходил бы так вечность, если бы вечность была нам на двоих. Всё равно... лишь бы чувствовать её тепло. Лишь бы до конца, до последнего вздоха, не оставила меня такая близкая, такая главная, моя слепая любовь...
    
    
     Герой нашего времени
    
     Купе — я дёрнул дверь, пахнуло затхлой пустотой. Сумки — вниз, газеты — на столик, присел. Открыл шторку — перрон: пассажиры, провожающие...
     Не люблю поезда.
     На самолёте лучше, да только — нет, не могу. Мнительность, наверное: в десяти километрах от земли хочется думать, что твоя жизнь — в надёжных руках. Только в «надёжные руки» не верю: жуликоватое безвременье не терпит преданных делу людей. А потому все «думки» об одном: «боинг» — старый, пилоты — без опыта, диспетчерам не платят...
     Так что деваться некуда: лететь — так под откос, всё ближе, чем с небесной высоты.
     Я закрыл шторку.
    
     Качнуло — тронулись.
     - Наше вам! - он ввалился грузно: помладше меня, лет тридцать, щёки пылали морозным румянцем, что сливался с аляповатыми красно-белыми разводами обтёртого треника «а ля Ванкувер». - Вдвоём, значит, едем?! - он стал распихивать баулы: наверх, под полку. - Гриня! - протянул мне широкую ладонь.
     - Константин.
     - Тоже, значит, не полетел?! - Гриня скинул олимпийку, под майкой бугрились бицепсы.
     - Да я как-то, знаете... на поезде надёжней.
     - А на самолёте — быстрее! - Гриня хохотнул, покопался в сумке и вытащил бутылку. - Вот. За знакомство, а?.. Я зараз расскажу, про самолёты — прикольнёшься.
     Он закончил с багажом, уселся, достал курицу-гриль, хлеб, стаканчики.
     - Я поезда не очень, - казалось, ему всё равно, слушаю я, нет, - да вещи вон... - Кивнул. - На самолёте доплата, - откупорил водку, разлил, - по железке дешевле.
     Делать нечего, я выложил своё: варёная картошка, огурцы — что жена собрала.
     - Во! - одобрил Гриня. - Вздрогнем!
     Я потянулся, было, к своему стаканчику, но Гриня ждать не стал — выпил, скривился, жевнул огурца.
     - Между первой и второй... - он плеснул себе ещё, - а ты чего, Костян? Давай, не тормози! - снова опрокинул, я же пригубил — ничего водка, вроде не палёная. - Во-от... - Гриня погладил живот, улыбнулся, отломил от курицы. - Короче, с Сибири я, Костян. Ты?
     - Москва, - я взял картошку.
     Гриня кивнул:
     - Москва — круто, - налил себе третью. - Давай... - выдохнул, сглотнул, рванул зубами курицу, блаженно откинулся назад. - Жрать хочу, - пояснил набитым ртом, - с утра не жрал. - Гриня, прожевал. После третьей он расслабился, глаза заблестели. - Жопа там, Костян, - вытер ладонью рот, - в Сибири.
     Я промолчал.
     - Ну я про самолёты, - Гриня подался вперёд, - а ты что не пьёшь?
     - Запойный я, - кольнуло изнутри, - не смогу остановиться.
     Гриня понимающе кивнул.
     - Так вот, про самолёты... - налил, но теперь лишь чуть. - В восьмидесятых малым я был: октябрята, пионеры, ну вся муйня, короче. Городок с гулькин хрен, а при коммунистах жили: аэропорт был, больница, кино... ну все дела, короче. Так в аэропорт, значит, - Гриня взялся за стаканчик, - «аны», «яки» каждый день летали, понимаешь?
     - Нет.
     - Авиация была, - Гриня многозначительно ткнул стаканчиком вверх. - А комсомол когда накрылся, так и всё, - развёл руками, посмотрел на бутылку, выпил. - Поликлинику закрыли. Кинотеатр в девяносто втором тоже закрыли.
     Дверь в купе открылась, проводница, девушка:
     - Билетики...
     Я протянул, Гриня же долго возился с тугой борсеткой.
     - Чай, минералка? - проводница запихнула наши бумажки в карманчики своего планшета.
     - Потанцуем, - подмигнул Гриня.
     Девушка смущённо улыбнулась, вышла.
     - Клёвая... - Гриня выглянул вслед, вздохнул и снова принялся за еду. - Так вот... - обсосал он косточку, - кинотеатр. Потом школу...
     - Закрыли школу?!
     - Не, восьмилетку сделали. Так вот и остался я с восьмью классами, - засмеялся, - ну да хрена там: учёного учить, только портить. Ты же вот ученый?
     - Я?.. - он застал врасплох.
     - Да ты, ты! Профессор какой-нибудь, вон, умный какой, а?.. Пить со мной не схотел.
     Я хотел, было, ответить, но Гриня не дал:
     - Ладно, ладно... - потянулся, хлопнул меня по плечу, - шучу. Не хочешь — не пей, твоё дело. О чём я?.. а! Самолёты. Вот, короче, как восьмилетку сделали, так «аны» с «яками» через день летать стали. Потом — через неделю. А потом аэропорт и закрыли. Всё, вертолёты только и остались. Без вертолёта к нам не доберёшься.
     Я достал сигареты.
     - Куришь? - Гриня оживился, взял борсетку. - Пошли...
    
     Тамбур встретил сигаретно-дымным холодом — закурили, помолчали.
     - Короче, остался Степаныч на пол-ставки.
     - Степаныч?
     - Директор аэропорта. Всех сократили, его оставили. Ну, вертолёт принять, да так, присматривать, короче... - Гриня затянулся. - Только Степаныч-то из лётчиков. Хера ему вертолёт? Корыто, говорит. Летал Степаныч, потом списали, так в наш аэропорт начальником.
     Я стряхнул пепел, Гриня как будто задумался.
     - А закрыли, так не верил, слышь: школьников на субботники гонял, взлётку, там, убрать, лесок подрубить, - Гриня усмехнулся, закурил вторую.
     - А лесок зачем?
     - Между плит, по взлётке пробивается. Степаныч говорил, что закрыли временно, что, типа, звонили вот, обещали снова самолёт пустить, - Гриня затушил окурок пальцами и бросил на пол. - А школьников не дали, так Степаныч, короче, сам: снег чистил, молодняк рубил. Сам, да жена его... той вообще не платили, а ему с гулькин хер тоже. Лох, короче, полный.
     Он подождал, пока я затушил окурок в жестянку, вернулись. В бутылке оставалась половина, Гриня налил:
     - Щас пойду девчоночку прикольну, - кивнул в сторону купе проводницы.
     - И что Степаныч?
     - А!.. - Гриня сглотнул, понюхал хлеба. - Да что, Степаныч?! То раньше важный ходил, а школьников же не дали, так сдулся: злой, мрачный стал, чистит, рубит, да своё талдычит: «Прилетят!», и всё, бля... Дурканул Степаныч по ходу: деваться им, говорит, некуда, сюда прилетят. А тут всё готово, только прилетайте, короче... такое вот нёс, понимаешь?
     Гриня тяжело поднялся:
     - Пойду...
    
     За окном летели огоньки далёких деревень, я допил водку, что оставалась в моём стаканчике. Послышался шум, Гриня:
     - Ссука! Целку строит! А?! - сходу сделал пару глотков, «с горла». - Говорю, хер ломаешься, заплачу — не обижу, так она!.. Блядовка штопаная!
     Он взялся перекладывать свои огроменные тюки — вещи, наверное, для продажи скупился. Доставал, ожесточённо распихивал, потом доставал снова, и снова втискивал в узкие ниши купейных простенков.
     Успокоился. Глянул на бутылку, налил:
     - Твою мать... - выпил.
     - Так чем кончилось?
     - Что? - посмотрел Гриня мутно. - А!.. Степаныч? Так слушай!.. Крыша у него съехала, короче. Ну съехала, так и хер с ним, да взлётка эта в лес шла — удобно. Подъехать там, ну чтоб по ровному. Дров порубать, погрузиться — без базару, понимаешь?! Да на охоту: там по взлёту, ну, за плитами, в просеку, просёлка тырсовая шла.
     В купе заглянула проводница, за ней показался милиционер:
     - Документы. - На мой паспорт едва взглянул, Гринин же сержант сходу положил в карман. - Пройдёмте, - указал Грине на выход.
     Через пятнадцать минут мой бедовый попутчик вернулся:
     - Ну бля... тварь! - его заметно шатало. - Я ж!.. Я же с душой, понимаешь?! Я ж не обидеть, пятьсот рублей бы дал ей, а?.. Вот пусть теперь!.. - он выставил кулак.
     - Сколько?
     - Штука, - сокрушённо махнул рукой Гриня, - иначе в отделение. Эта шалава чуть ни заявление написала, типа, пытался изнасиловать... Да если бы пытался, бля, так изнасиловал! - прокричал в проход.
     Он побухтел за тысячу, что сунул менту, зачем-то пересчитал тугую пачку денег из борсетки, потом наполнил свой стаканчик до краёв — бутыль опустела.
     - В общем вот так, - поднял и махом осушил стаканчик, сморщился, вытер рукавом рот. - Я ж про самолёты... чудить стал Степаныч. Мы же, типа, по дровишки там, в просеку, а он, короче, под колёса: не пускает, чудило, нельзя, типа, полосу порушите, самолёт не сядет, понимаешь?!
     Я кивнул.
     - Во-от... Мы ему: «Какой самолёт, дурик! Них... здесь уже не сядет, китайцы разве что прилетят, Степаныч!» Никак. До драки, веришь?! - Гриня увлёкся, подался вперёд. - Ну нам что?! До драки, так до драки. Решили с пацанами немного это... ну, объяснить Степанычу. Достал, короче. Так думаешь что?! С ружьём, падла, вышел. Застрелю нах, говорит. Имею, мать вашу, право, прикинь?!
     Прошмыгнула проводница, я выглянул из купе:
     - Чаю, девушка! - кивнула. - Ну-ну, - вернулся я к рассказу.
     - Короче, мы — ему: «Милый! ...банулся ты на старости! Какие самолёты?! Не будет здесь них... , ни самолётов, ни жизни! Забыли про нас, Степаныч! Про нас забыли, про тебя забыли, лох ты ...банутый! Бери по пятихатке и пускай людей: себе и людям в пользу!» - Гриня разгорячился вконец. - Ну?! Разве не так?! Даю пятихатку, бери, говорю, Степаныч!!!
     Гриня взял стаканчик, хотел, наверное, выпить, да было уж пусто — сжал в кулаке, стаканчик с треском схрустнулся.
     - «Убери, - говорит. - Сопляки...» А голос, знаешь, дрожит так... - Гриня запнулся, глянул в окно. Потом — на меня. - «Еже не ждать, — так и сказал, короче, прикинь?! — так и не прилетит». Так и сказал... Ничего, говорит, тогда не прилетит, еже не ждать. Останутся, говорит, пятихатки замусоленные, да восьмилетка ваша церковно-приходская. Вот и всё, что останется... «Понимаете?!» - говорит. Заплакал, короче, опустил ружьё и ушёл.
     Проводница принесла чай, поставила, с опаской глянула на Гриню.
     - Не боись, - Гриня выразительно осмотрел её округлые формы, - не трону... пока.
     Я подул, чай отдался горячим паром:
     - Жалко вашего Степаныча.
     Проводница вышла, Гриня проводил её взглядом:
     - Да ты слушай! - повернулся ко мне. - Я ж чего говорю тебе всё... тут другое. Слушай! Короче, это — поехали мы как-то, там просёлок от взлётки по просеке идёт...
     Я кивнул.
     - Во-от... - Он мучительно собирался с мыслями — водка брала своё. - Ну, встали там, недалеко, короче, шашлычок-машлычок, ну знаешь, да?.. Ну, выпили. Степаныча хотели позвать, только уехал старый, домой. Мы тогда про него тёрли: пацаны говорили, типа, Степаныч — быдло, лохматят его как лоха по жизни, а он на ручнике всё, сняться не может: на бабках сидит, и ни себе, ни людям.
     Чай подостыл, я отпил. Гриня достал из под столика пустую бутылку, запрокинул, сцедил несколько капель себе в рот.
     - Нажрались мы, короче, тогда, - поставил бутылку обратно, - поссать я отошёл, на полянку, ну, по просеке. В лес не заходили, клещи там, муйня всякая — нах. А светло ещё: у нас там летом по ночам светло, короче. Ну, стою, типа, вверх смотрю — хорошо, небо такое, знаешь, синее!.. Стою. Слышу — гул. Смотрю — ёпстель бля!.. Белочка у меня, типа, короче. Головой тряхнул, снова смотрю: епти... самолёт! На взлётку нашу... на посадку, типа — охренеть...
     Гриня вытаращился, казалось, «самолёт» и сейчас рвал его мозги на части.
     - Ну я в лес, в сторонку, а самолёт садится! На полосу на нашу, что Степаныч десять лет разгребал — садится, мать его! Большой, бля, ревёт! Реверс как врубил, так я чуть не оглох нах! Полосы ему не хватило, так он в просеку, деревца молоденькие крылами только хресь, хресь! Прикинь, да?!
     Я вздохнул: дождался, стало быть, Степаныч своего самолёта.
     - Короче, «тушка» та аварийно села, некуда было, вот Степаныч и пригодился. Если б не полоса, так разбились бы нах, там человек сто, прикинь?!
     - Да уж...
     - Точно, - скривился в улыбке Гриня, - пьяным и дуракам везёт, бля... посадку только я и увидел, а Степаныч... - Гриня грузно поднялся, раскатал матрас. - Короче, допрашивали меня, типа, свидетель, - он развернул бельё, разложил простыни. - Степаныча наградили, пенсию на тыщу подняли, да, - усмехнулся, стянул майку. - Спать буду... устал.
     - И как он?
     - Кто? — зевнул Гриня.
     - Степаныч?
     Гриня стянул треники, плюхнулся на полку, почесал живот.
     - Чистит, - водка сморила его окончательно, едва ворочал языком, - снова ждёт... Говорит, президенту писать будет. Чтоб вернули взлёт-посадку, типа. Верит... лох.
     - А ты?
     - Что? - Гриня уставился бессмысленным взглядом.
     - Веришь?
     Он лишь вяло отмахнулся, сунул борсетку под матрас и склонил голову к подушке.
    
     Скоро послышался храп, я взял сигареты, вышел.
     Да... может зря я так, про всех, кто самолёты?.. На самолёте ведь быстрей, и легче. И красиво — с высоты-то!.. а теперь вон слушай храп до самого утра.
     Затянулся, выдохнул — дым закрутился сизыми клубами, пониже, я смотрел на облако сверху.
     Да... красиво, если с высоты.
    
    
     Родная кровь
    
     Малыш катнул – машинка ударилась мне в ногу. Он подошёл, поднял игрушку. Глянул на дверь:
     - Она умрёт?..
     Я прижал его к себе, погладил:
     - Что ты, сына… доктор вылечит.
     Он снова принялся за машинку.
    
     Дверь открылась, жена бросилась навстречу:
     - Ну?!
     Врач снял повязку:
     - Ваша кровь не подходит… - жена осела на лавку. Я тронул его руку:
     - И… моя?
     - И ваша, - доктор глянул на сына, тот крутил машинке колёса. – Будь она постарше… Девочке два года – я не рискну.
     - Доченька, - заплакала жена.
     - И что? – в груди захолодело.
     - Не знаю, - врач достал сигарету, чиркнул зажигалку, та сверкнула, но – без пламени. Он чиркал и чиркал, потом смял сигарету, отшвырнул... - Чёрт! – Снова посмотрел на моего сына: - Сколько мальчику?
     - Пять…
     - Его подходит.
    
     - Но, - я достал свои сигареты, протянул врачу зажигалку, - он же маленький. Разве можно? Вам разве разрешат?
     Он, наконец, прикурил.
     - Нет. Не разрешат. – Затянулся. – Если спрашивать будем…
     Машинка кувыркнулась на пол, нам под ноги. Сынок подошёл, поднял.
     - Иди, Серёжа, иди.
     Малыш вернулся к лавке.
     - У вас написано, - доктор кивнул на сына, - он этим переболел, так?
     - Да.
     - Значит, есть иммунитет. Если перелить девочке его кровь – поможет. Переливать надо сейчас. Иначе…
     - Иначе?
     Он затушил окурок:
     - Ваша дочь умрёт.
    
     Жена вытерла слёзы, кивнула. Мы подсели к сыну, я взял его за плечи:
     - Сережа…
     - Что, Лизочке плохо?
     - Да. Но доктор сказал, как ей помочь.
     - Как?
     Жена обняла:
     - Понимаешь, ты тоже болел этой болезнью. Теперь у тебя есть иммунитет.
     - А что это?
     - В твоей крови есть такие… в общем, если Лизочке дать твою кровь, она выздоровеет.
     - Мою кровь?.. – глазёнки расширились. Я взял его на руки:
     - Ну… страшно, да. Но ты – мужчина, так ведь?
     - Так… А что мне будут делать?
     - Ляжешь, кольнут в руку, и – всё.
     - Всё?..
     - Больно не будет.
     Малыш опустил взгляд. Мы с женой переглянулись, она прильнула к сыну:
     - Сереженька… Прошу тебя.
     Он повертел машинку, вздохнул, еле слышно:
     - Хорошо. – Протянул машинку мне. – Лизочке отдай. Когда выздоровеет.
    
     Они лежали рядом: мертвенной бледности Лизочка и Серёжа. Я держал сына за руку, жена стояла рядом с дочерью. Детей соединяли трубки: Серёжина кровь несла Лизочке жизнь.
     Серёжа посматривал на сестру. Чем дальше, тем сильнее сжимал мою руку. Я тоже не сводил глаз с дочурки. Казалось, румянец тронул её бледность. Я всмотрелся – девочка шевельнула губками… жена вскрикнула.
     - Та-ак! – врач быстро набрал что-то в шприц, подбавил в Лизочкину капельницу. – Вот и хорошо, - глянул на Серёжу, – вот и молодец! Вот это братишка, я понимаю!
    
     Доктор выключил аппарат, отсоединил трубки. Лизочка тихо постанывала – отживела! – её быстро укатили, жена бросилась следом. Мы с Сережей остались – он, бледный, цепко держал мою руку своей, холодной, с испариной в ладошке…
     - А когда я умру?
     - Что?
     - Ну, теперь, без крови… я же умираю?
     - Ты… Да ты что?! – я сжал его ладонь. – Ты думал, что умрёшь?!
     Слезка покатилась по его щеке, он вытер:
     - А разве… нет?
    
     Я вынес его на руках, усадил на лавку:
     - Как себя чувствуешь?
     Он вяло пожал плечами:
     - Нормально.
     Я достал машинку:
     - Сам отдашь.
     Он катнул, машинка ударилась мне в ногу. Подошёл, поднял:
     - Ей куклы нужны, - улыбнулся. - Зачем ей машинка?
    
    
     Стыдно... навсегда
     Мне стыдно.
     Думал, с годами пройдёт, забудется — нет, не прошло...
     Кампания у нас была крепкая: классные девчонки, несколько парней из тех, что поумнее, да мы с Костиком. Костян за старшего, «держал» нас: сильный, девочкам нравился, на гитаре мог... Решительный был, сам я не такой, а с ним всё как-то ловчее шло — в классе нас боялись, в школе уважали.
     Так бы всё и помнилось, но...
    
     Её спортивный костюм смотрелся нелепо — морщинистое лицо, толстенные линзы очков, старенькие кеды:
     - Два года, детки мои. Два года — и вы закончите школу... вся жизнь впереди! - так она сказала на первом уроке. - Эти два года я буду заботиться, чтоб вы были сильными, крепкими... Я, милые мои, — ваш новый учитель физкультуры.
     «Заботиться», «сильными»... Другие говорили не так, всё больше фальшивили, а старушка и правда вроде как: «милые», «детки».
     Перекурили мы в туалете, посмеялись: «детки», надо же!..
     А на следующем уроке снова:
     - Два года, детки мои. Два года — и вы закончите школу... - и так до конца, слово в слово!
     Покурили мы снова, но смешно уже не было. Обидно стало: неужели кроме старой маразматички не нашлось нам во всём городе физкультурника?
     Третьего урока ждали с опаской: вдруг снова слово в слово?
     Снова. Слово в слово. Она не помнила... ничего!
     Нормативы там, оценки — каждый раз словно заново в школу приходила. Мы — ей:
     - Это сдавали!.. Уже бегали!.. Смотрите, вот же ваша подпись, оценки вот они! - в журнал тычем.
     Смотрит, улыбается виновато:
     - Простите, милые, что-то я всё забываю. Спасибо, детки, спасибо... - и к нам: кого погладит, кого приобнимет, как родная бабушка прямо.
     Разные мы были. Хоть не из нашей кампании, но нашлись, что оказались повзрослей — к завучу, к директору...
     - Склероз у неё, - развела руками завуч, - да сын-калека... Лечить его надо, а на пенсию много налечишь?.. Сама она просилась, как отказать?
     Директор, та, говорили, сразу в крик:
     - Ну и что?! Склероз мешает вам прыгать?! Вот и бегайте! Ничего! Невелика премудрость, секундомер держать. Сами уже взрослые, разберётесь как-нибудь!
     Разобрались...
    
     Костик сделал это первым.
     Он подошёл к ней сзади и пнул ногой. При всех. Просто так.
     Старуха обернулась:
     - Костя... ты что?
     - Ты, - скривился в усмешке Костян, - старая обезьяна... - Посмотрел на нас — все замерли. - Пикнешь — в бубен дам! - Рванул журнал и ручку, учительница в испуге отшатнулась. Костик что-то вписал. - Тебе пятёрок сколько ставить? - посмотрел на меня.
     - Костя... - выдохнула старая, - да как же, милый... как же ты?.. Что же ты делаешь?
     Костян сплюнул жвачку, захлопнул журнал и швырнул его на пол, потом, вразвалочку, в раздевалку. Лишь у двери обернулся — затаив дыхание, все смотрели ему вслед.
     - Что стоите? - подмигнул. - Снимайтесь с ручника!..
     Учительница подняла журнал, стряхнула пыль, губы её дрогнули:
     - Родителей... в школу.
     Костян усмехнулся, дверь за ним захлопнулась. Старая посмотрела на дверь, потом отвернулась к окну.
    
     Мы разделились.
     Половина, как и я, была за то, что бабка вспомнит. Костик же с остальными — что нет. Мы без конца курили и спорили, в туалет набилось много, даже с других классов — Костян вошёл в моду.
     Она не вспомнила. По-прежнему звала нас «милыми» и «детками».
     И снова Костян: вышел из строя, взялся разматывать волейбольную сетку.
     - Костя... Костенька... подожди. Волейбол после прыжков, Костя! - бабка осторожно потрогала Костяна за плечо. - Через козла будем прыгать, Костя, стань в строй, милый... Деточка, стань, пожалуйста.
     - Отвали, - Костян отдёрнул плечо, - сама прыгай. Помоги! - Костян кивнул в мою сторону — ноги словно бы одервенели... - Ну! - прикрикнул. - Или что, тебе слабо?
     - Нет, - сглотнул, все смотрели на меня, - не слабо. - Вышел из строя, мы начали натягивать сетку.
     - Мальчики, - бабка смотрела в отчаянии, - я поставлю вам двойки. Так же нельзя!.. Сначала — норматив, потом — волейбол!
     Костян выматерился — сетка не вязалась — отбросил конец верёвки:
     - Журнал дай, - навис над старухой, та отступила. Костик проставил оценки. - Смотри! - показал журнал учительнице. - Все пятёрки! Видишь?! Вот он, твой козёл!.. Все сдали, пятёрки, ты поняла?! - класс одобрительно загудел, физкультуричка отступила ещё на шаг. Потом ещё.
     Она пошла, было, к двери, кто-то крикнул:
     - Она ещё помнит! - но Костян сообразил и сам, подскочил, схватил её за плечи:
     - А ну стой!.. Раскатывай сетку! - это он уже мне, я кинул волейбольную сеть на пол спортзала. Костян толкнул — бабка упала. - А ну скатывай её! - здесь уж навалились все.
     - Миленькие!.. Хорошие мои!.. - слышалось за нашими криками. Я был ближе всех: бабка перегнулась пополам, словно бы ударили в живот... может в толкучке и вправду кто ударил? Она хваталась за ячеистую паутину. - Детки!.. Миленькие!..
     Мы дружно закатали её в сеть.
     - В подсобку! - скомандовал Костян. - Пока футбольца сгоняем — всё забудет, а мы её освободим как будто... а?!
     Все расхохотались.
     Бабку втащили в подсобку, заперли.
     Девчонки пошли в раздевалку, мы же взялись за мяч. Пока играли, в спортзал никто не заглядывал, сюда вообще кроме физкультурников да нас никто не заходил, разве что на линейки там, чтобы всех построить.
     - Надо вытаскивать, - Костик отшвырнул мяч, открыли подсобку. - Эй!.. - Костян пнул сетку — ни звука. - Эй! - Костян потянул, сетку размотали: бабка была без чувств. - Вот бля... - Костик пощупал пульс, - твою мать! На скамейку её!.. К завучу! Ты, - указал на меня, - предупреди девчонок! И скажи, что не дай бог кто сболтнёт! Все закатывали, понял?! Все!..
    
     Скорая приехала быстро.
     Врачи не мешкали: вкололи в руку, капельница, носилки... Костян схватил докторшу за рукав:
     - Что с ней?!. Жива?!.
     - Сердце! - доктор отдёрнула руку.
     - Сердце... - Костик повернулся к нам: - Пошли, перекурить надо.
    
     - А если померла?! - наседали мы. - Ты понимаешь, что будет?! За старую каргу, в тюрьму!.. Мы не хотим!.. Не хотим!.. Это же мы!.. В сетку!.. В тюрьму!.. Блин!..
     - Не помрёт она! - отбивался Костян.
     - Если бы ты не выёживался, так ничего бы не было!.. - кричали девчонки.
     - Если вы болтать не будете, то ничего и не будет!!! - перекрикивал Костян.
     Спорили долго — страшно!.. А вдруг бабка умрёт? А вдруг кто про сетку скажет?..
     - Идём! - Костян растолкал всех, пробрался к выходу из туалета. Мы стояли, никто не тронулся. - Пустой базар: умерла — не умерла... Поедем в больницу, там яснее будет! - все ринулись Костику вслед.
    
     В больнице встретили с пониманием: класс пришёл узнать об учительнице — что за дети! Вышел завотделением:
     - Жива. Сильнейший приступ, сердце... В её возрасте бы не работать, да ещё и с детьми. Тяжело ей с вами, наверное, - врач улыбнулся, похлопал Костика по плечу.
     - Что вы, - Костян отвернулся, - мы ей помогаем даже... - Девчонки прыснули смехом.
     Стало легче, собрались уходить, но тут, из ближней палаты, выкатился дядька в инвалидной коляске:
     - Ребята! Ребята, пойдём... - он кивнул на дверь палаты.
     Все замолчали.
     Никто его не знал, но поняли, наверное, все: это сын её, калека.
     - Не... - поднял руки Костян, - нам пора, спасибо, мы пойдём!
     Мы закивали:
     - Да!.. Пойдём!.. Пора!
     - Ребята! - калека подкатил вплотную. - Мать просит... ей так плохо. А вы... вы же пришли, ей это важно. Хочет вас увидеть, очень просит... ну пожалуйста! - инвалид взглянул на врача, тот пожал плечами:
     - Пусть идут. Это может помочь.
     Вошли.
     - Милые мои, - морщинистое лицо, тяжёлое дыхание, - детки... вы пришли. Деточки мои...
     Мы сгрудились у порога.
     - Ну?.. Что же вы встали? Подойдите... Костик... иди, дай обниму тебя, милый, - она потянулась, было, рукой — Костян отпрянул, наступил мне на ногу. - Вы такие добрые, пришли ко мне...
     Мы не шевельнулись.
     - Не помню, как плохо стало... - приложила руку к груди, поморщилась, - вы уж простите, что напугала вас, милые... А сынок вас увидел, так я попросила... мне так приятно, детки, вы такие... Беспокоитесь... Я так рада, что вы пришли, - заплакала.
     Костян: он взялся за воротник, расстегнуть, но пуговица не далась, тогда Костик рванул — пуговичка цокнула о пол, закатилась под кровать.
     - Пустите!.. - Костик рванулся к двери, выбежал, мы потянулись следом.
    
     Она умерла неделей позже.
     Наша кампания распалась. Закончив школу, больше не встречались. Зря, наверное... Поговорить хочется. Ведь я никому не рассказывал: ни родителям, ни жене. Поговорить бы... нет сил молчать.
    
    
     Рассказ собаки, или Зачем хозяину палка?
     Я всегда любила своего Хозяина, ведь Он — самый лучший.
     Вечерами мы ходили туда, где деревья. Хозяин гулял, а я охраняла. А ещё Он бросал палку, я же бегала, приносила Ему обратно. И так — каждый вечер, день за днём: я охраняла, Он бросал... Зачем?
     По ночам я думала об этом: зачем Ему палка?.. Зачем нужно, чтобы я приносила обратно?.. Ведь Он ждал, пока я принесу, а потом гладил...
     Мне нравилось приносить Ему палку. Очень нравилось. Я бы приносила и просто так, даже если бы не было надо: это же так здорово, бежать туда, где нужная Ему палка, а потом нести обратно то, что ещё пахнет теплом Его ладони... Но, ведь не потому что мне нравилось, Он кидал палку?
     Однажды, как обычно, Хозяин гулял, а я охраняла.
     Он бросал палку, я же бегала, приносила. Много бегала, лаяла, мне было весело. Ведь так прекрасно: Хозяин рядом, а ты делаешь то, что Ему нужно!
     Но вдруг показалась собака: большая, она бежала прямо к Хозяину. Я как раз принесла палку, Хозяин взял, я же зарычала, я бросилась на собаку! Надо было защитить Хозяина! Кто знал, что на уме у этой приблудной?..
     Я вцепилась ей в бок.
     Хозяин закричал, тогда я вгрызлась ещё сильнее.
     Хозяин схватил меня за то, что у меня на шее, но я не отпустила: а вдруг эта непрошеная набросится на моего Хозяина?!
     Но Хозяин... ударил меня. Палкой.
     Он бил снова и снова, больно!..
     Я уже упала, прикрылась лапой, а Он всё бил. Ударил и по лапе. Потом снова кричал, потащил прочь...
     Дома я легла в угол — лапа болела.
     Я лежала и думала: ну как же так?.. Ведь я — защищала!.. Как же Он не понимает?!. Палкой... А я — защищала!.. А Он — палкой!.. Палкой!
     Так может... может, для этого и нужна палка? Чтобы бить?..
     Вечером лапа заболела сильнее, а ночью — нестерпимо, я заскулила.
     Хозяин вышел оттуда, куда мне нельзя. Он опустился рядом — я отвернулась. Он погладил между ушей — я не посмотрела.
     Потом Он взял меня на руки, положил в большое и быстрое, скоро мы были там, где пахнет болью. Там всегда пахнет болью, иногда мы там бываем.
     Тот, что делает больно, посмотрел на лапу, потом меня понесли на стол. Яркий свет... Тот, что делает больно, склонился, что-то кольнуло... Хозяин. Он был рядом. Он гладил, не кричал, только гладил.
     Он понял.
     Тогда, там, где пахнет болью, Он понял: я же защищала!.. Та, приблудная, она же могла Его укусить!.. Как же Он раньше не понимал?! Как же Он мог?! Меня?! Палкой!!!
     Но теперь Он понял.
     Я посмотрела — по Его щекам текли капельки, Он вытирал их рукой.
     Я лизнула Его ладонь — Он улыбнулся.
     Я лизнула ещё...
    
     Лапа зажила.
     Сегодня мы снова пришли туда, где деревья. Хозяин взял палку... улыбнулся, бросил.
     Я помедлила... принесу!
     Конечно принесу! Ведь мне нравится приносить Ему палку!
     А может... может, Он знает, что мне нравится её приносить? Может, затем и нужна палка, чтобы мне нравилось?..