Глава 7
    
     К полудню шторм устроил перерыв на ланч: ветер поутих, волны стали более пологими. В то же время с яхтой происходило что-то непонятное, она вроде как огрузла... Андрей закрепил штурвал растяжками и спустился в каюту.
     По стенам стекали ручейки конденсата. Иллюминаторы затянуло мутной пленкой, а колпак над штурвалом-дублером так запотел, что об управлении из рубки можно было забыть. Что до былого порядка – от него осталось лишь воспоминание. Запоры платяного шкафа не выдержали, дверцы распахнулись. Одежда валялась на полу, соседствуя с ложками и вилками, вылетевшими из специальных гнезд над обеденным столом, и с рассыпавшимися на страницы книгами.
     Еще дома, подозревая, что где-нибудь на широте Канарских островов, в штиль, когда яхтсмену не остается иного, как, по примеру моряков минувших времен, свистеть и царапать ногтями мачту, вымаливая ветер, его навестит непрошеная гостья – ностальгия, Андрей решил подготовиться к ее посещению. Он сходил в магазин «Миллион мелодий» на Фонтанке и накупил кассет с романсами и современным русским шансоном – в меру бездарным, однако умело выдавливающим слезу у странников, находящихся вдалеке от родных пенатов. Подумав, он добавил к этому набору диски «Машины времени», «Воскресения», «Чижа»... Позаботившись таким образом об усладе слуха, он отправился на книжный развал у Дворцовой набережной и задешево набрал там малоформатных томиков в пестрых мягких обложках, уже побывавших в чьих-то руках. Остановив свой выбор именно на них, Андрей руководствовался двумя соображениями. Во-первых, все равно выбрасывать – клееным корешкам влажность противопоказана, так зачем тратиться на новые книги, не говоря уже о шедеврах полиграфии? Во-вторых, литературе серьезной, поднимающей глобальные вопросы, надо отдавать зимние вечера, когда за окном теплой комнаты воет вьюга, в дальнем же одиночном плавании уместнее щекочущая нервы беллетристика отечественного производства, позволяющая отвлечься и перенестись с безбрежных океанских просторов... Куда? Разумеется, домой, в Россию.
     После смерти Сашки, после вылазки в Комарово, наконец, после визита Божедомова ему бы следовало основательно почистить свою «библиотеку», но тогда Андрею было не до того, чтобы заниматься подобными мелочами. Весь переход к берегам Англии опоясанные резиновым бинтом книжки простояли в неприкосновенности на полке над койкой. Только в Атлантике, когда «Северная птица» попала в полосу штиля, у Андрея нашлось время на то, чтобы ознакомиться с их содержанием.
     Устроившись в кокпите, он включил магнитофон с записями «Зоопарка» и откупорил банку «пепси»; затем открыл кроваво-красный томик, прочитал две страницы, пролистал еще двадцать и, посильнее размахнувшись, швырнул книжку в океан. Открыл следующую – и следующая отправилась туда же.
     Андрею потребовалось не больше часа, чтобы проредить свои книжные запасы. Потому что он не хотел – а таких «покетов» было большинство – и не мог читать о царящих в стране криминальном беспределе и коррупции. Причем с примерами, преподанными в самых натуралистических красках. Какая уж тут тоска по Родине! Из такой страны, погрязшей в дерьме и насилии, впору бежать без оглядки и проклясть ее перед расставанием у некогда священных рубежей.
     «Но раньше-то мог! – урезонил он себя и себе же ответил: – Да, раньше мог. Читал – и не без интереса, щекотал нервы, даже в Чечне читал. А сейчас не могу. Потому что не знал, какая она страшная – мирная жизнь».
    
     * * *
     Кудря опаздывал.
     – Может, он пошутил? – спросил Сашка, сидевший в своей коляске на безлюдном по причине непогоды причале и надзиравший за тем, как Андрей регулирует авторулевой. – Может, он шутит так?
     – Ага, – Андрей посмотрел на друга, – есть у него такая гадостная привычка – шутить не по делу. Ему больше заняться нечем, как разъезжать по яхт-клубам и смущать порядочных спортсменов предложениями нарушить кодекс. Уж и не знаю какой именно – уголовный, административный...
     – Ты-то что хохмишь? – рассердился Сашка. – Дело, между прочим, серьезное.
     – Кто бы спорил. А кому от этого плохо? Сам не напрягаюсь, других не напрягаю.
     Андрей выпрямился и... напрягся. К яхте шел верзила в кожаной куртке – один из тех, что вчера состоял в свите Николая Евгеньевича Кудреватых.
     – Вот и пожаловали. – Сашка тоже увидел телохранителя Кудри.
     Бандит подошел к трапу и стал оглядываться. Ничего не спросив, он постоял, зыркая по сторонам совиными глазками, потом потер то место, где у нормальных людей находится шея, а у него начиналась голова, словно припаянная к молодецкого разворота плечам, повернулся и зашагал обратно.
     – Разведка, – сказал Андрей.
     Из-за здания яхт-клуба, за которым давеча исчез шестисотый «мерин», выскочил аспидно-черный джип, утяжеленный хитрым переплетением хромированных труб у бампера. За джипом куда медленнее, с достоинством сознающего свою цену лимузина, показался «Мерседес» Кудри.
     Автомобили остановились метрах в десяти от «Северной птицы». Сначала от седоков освободился джип, явив на свет божий «разведчика» с бычьим загривком и его приятеля, столь же внушительных габаритов и тоже знакомого Андрею и Сашке по вчерашнему посещению. Телохранители подбежали к «мерину» и встали по бокам. Выждали несколько секунд, одновременно взялись за ручки и открыли дверцы.
     Кудреватых был в том же длиннополом плаще. Он потянулся, разминая спину, и сказал что-то своему спутнику – вылезшему из машины с другой стороны худощавому парню в джинсах и простеньком свитере-самовязе. Тот ответил и быстро взглянул на яхту, на Андрея, на Сашку, будто прикидывал...
     Андрей знал этот взгляд, по Чечне знал. Был у них там специалист, приклад винтовки которого испещряли засечки. Классный был снайпер, и взгляд у него был точь-в-точь такой же – оценивающий, прицеливающийся.
     Кудреватых и парень в свитере неспешно подошли к трапу.
     – Ну, Горбунов, показывай, что придумал.
     Не стоило этого делать, нарываться, но Андрей не утерпел:
     – Для начала – здравствуйте.
     Кудреватых пошевелил губами, но ничего не сказал. У парня в свитере дернулась щека, и родинка, прижавшаяся к уголку его левого глаза, на долю секунды спряталась в складке кожи.
     Андрей вытер ветошью испачканные солидолом руки:
     – А говорили, что один приедете.
     – Мало ли что я говорил. Сам слово сказал, сам назад взял. Моя воля. Вот его повезешь. Хочет дружок мой посмотреть, как ты его устраивать собрался.
     «Надо было сразу в милицию бежать, – подумал Андрей. – Но кто же знал?..»
     – Проходите, – нехотя посторонился он.
     Бандиты поднялись на палубу.
     – Сюда.
     Парня в свитере ниша в носовом отсеке не впечатлила или, вернее, очень впечатлила, слишком. Не обращая внимания на Андрея, он повернулся к Кудре и проскрипел – такой у него оказался голос:
     – Я в гроб не лягу.
     – А тебя туда никто не загоняет. – Кудреватых пригнул голову, чтобы не расшибить лоб о притолоку. – Рано тебе еще откидываться, деревянный макинтош примерять. Только не в том ты, милый, положении, чтобы рожи корчить.
     – Тут ни повернуться, ни «волыну» вытащить, – скривился парень, отчего родинка у глаза снова исчезла и снова появилась. – Гроб и есть. Гвоздями заколотит и ментам сдаст.
     – Не сдаст. Что он, враг себе? А, Горбунов, ты себе враг?
     – Я себе друг.
     – Вот видишь. Он правильно мыслит. Да и лежать тебе здесь не часы долгие – минуты, пока погранцы не уберутся, провожальщики всякие. Потом из этого... карцера в каюту переберешься. Перекантуешься со всеми удобствами. И чтобы носа на палубу не высовывал!
     Парень в свитере упрямо повел головой:
     – Не лягу.
     – Еще как ляжешь! Наследить – это ты, значит, можешь, завсегда готов. Стрелок хренов! Тебе только по бутылкам шмалять. Наследил, так хоть молчи, пока другие за тобой подтирают. Ты что думаешь, тебе все всегда прощаться будет? Ляльку свою не забыл еще?
     – Не забыл, – сказал парень и посмотрел так, что другой бы на месте Кудри отшатнулся, такой нехороший это был взгляд, злой.
     – Не зыркай, не испугаешь. – Николай Евгеньевич Кудреватых был не из робкого десятка. – Змеюку на груди пригрел, вот она тебя и ужалила. Любовь, понимаешь! Это как напортачить надо было, чтобы такую простую вещь разжевать: нет бабам веры и не было никогда. Простили тебя тогда, я настоял, чтобы простили. Сказал, пригодишься ты еще, свое отработаешь и суку эту из-под земли достанешь. Достал?
     – Сбежала она. Все равно найду.
     – Ищи. Такими обещаниями не бросаются. А до тех пор попридержи характер. Короче, так: не ляжешь – так сядешь! И не надолго – навсегда. Посчитай, сколько на тебе душ висит. Посчитал? А еще имей в виду, что таких, как ты, тех, что мусоров мочат, вертухаи тюремные так прессуют, что пожизненное для них годом-другим оборачивается.
     – Базаришь много, – буркнул парень.
     Кудря обернулся и смерил Андрея взглядом:
     – Не слышал ты ничего, понял? А теперь иди отсюда!
     Андрей выбрался из каюты.
     Сашка, нахохлившись, сидел в своей коляске. Увидев друга живым и невредимым, облегченно улыбнулся. Лица телохранителей, стоявших рядом, оставались неподвижными и непроницаемыми.
     Кудря и парень в свитере появились на палубе минут через десять. Видимо, о чем-то договаривались. Спустились по трапу на причал. Кудреватых поманил за собой Андрея.
     – Вот что, Горбунов, нет у дружка моего в тебя веры. Гарантий требует.
     – Я страховые полисы не выдаю.
     – Вот-вот, потому и не верит, независим ты больно. Придется тебя малость укротить.
     Андрей почувствовал на своих руках железную хватку бугаев в кожанках. Он дернулся, и тут же получил удар в солнечное сплетение справа и удар в челюсть слева.
     – Оставьте его, – закричал Сашка и захлебнулся криком.
     Кудря схватил Андрея за волосы, приподнял:
     – Сюда смотри, безухий. И слушай. Дружок мой так думает, что ты его в ящик запакуешь и ментам сдашь. Я ему доходчиво объяснял, что у тебя багаж солидный – и родители, и урод этот в коляске. Чем не гарантия? А он в ответ: об этом потом вспоминают, о родителях, о друзьях-товарищах, тогда и каяться начинают, что не уберегли, что поторопились. А уж не вернуть, понаделано дел, теперь только каяться... И вот о чем я подумал: а ведь прав он! Кто знает, что у тебя в голове сидит. Может, и впрямь заложить хочешь. И открутиться потом. Всяко может быть, так – тоже. А что это значит? Это значит, что ты плохо уяснил, о чем я тебе толковал. Или уяснил, но прикинул – пугаю я тебя, на понт беру. Так вот, Горбунов, запомни накрепко, Николай Кудреватых от слов своих отказывается – особенно по мелочи, это бывает, но от платы – никогда. Потому что, коли не отплатишь, ни чести тебе, ни уважения не будет. А чтобы ты не сомневался, что с твоими родными станется, если ты хвостом крутить вздумаешь, решил я тебе все наглядно показать. Ну, гляди, любезный, на друга своего.
     Кудря повернул голову Андрея.
     Парень в свитере стоял рядом с инвалидной коляской и полосовал на ленты плед, которым Сашка укрывал свои неподвижные ноги. Сейчас Сашка и сам был неподвижен. Разбитые ударом, оборвавшим его крик, губы Сашки были красными от крови. Глаза закрыты. Он не сделал ни малейшего движения, когда парень стал привязывать его руки к подлокотникам.
     – Смотри, безухий, смотри.
     Андрей рванулся, но Кудря держал цепко, да и телохранители навалились, выворачивая суставы.
     Парень в свитере затянул узлы, полюбовался, как получилось, ухмыльнулся, вновь заставив родинку на мгновение исчезнуть, передвинул рычаг ручного тормоза в горизонтальное положение и небрежно толкнул коляску ногой.
     Она покатилась.
     Колеса попали в трещину – и преодолели ее.
     Еще на пути был бугорок из вспучившегося, небрежно уложенного асфальта. Андрей видел, как колеса накатывают на него, останавливаются в верхней точке...
     Время тоже остановилось.
     Сашка застонал, пошевелился, и этого оказалось достаточно, чтобы равновесие было нарушено. Колеса скатились с бугорка, прошелестели по оставшимся сантиметрам асфальта, и коляска сорвалась с пирса.
     – Пусти, – прохрипел Андрей.
     Кудря отпустил его волосы:
     – Давай, Горбунов, спасай своего друга.
     Телохранители разжали пальцы. Андрей упал. Тут же вскочил и прыгнул в воду.
     В два отчаянных гребка он достиг дна. Завертелся на месте.
     Коляска лежала на боку метрах в трех от него.
     Андрей схватил ее за спинку и попытался всплыть.
     Нет, не получится. Тяжело.
     Грудь разрывало. Он ринулся вверх. Почти до половины выскочив из воды, схватил ртом воздуха, и снова нырнул.
     Сколько прошло? Минута? Две?
     Андрей стал распутывать путы, которыми были стянуты руки Сашки. Ткань пледа была плотной, а парень в свитере затянул узлы накрепко. Андрей трижды поднимался на поверхность и снова нырял, прежде чем ему удалось освободить одну руку Сашки. Со второй он справился быстрее – за два вдоха. Теперь и время, и сама жизнь измерялась вдохами.
     Подхватив друга под мышки, он оттолкнулся от илистого дна.
     С пирса в воду спускалась сваренная из арматуры лесенка. Андрей ухватился за ступеньку и перевел дух. Лицо Сашки было безжизненным.
     – Помогите! – закричал-просипел Андрей.
     Нет ответа.
     – Кто-нибудь!
     Как он выбрался на пирс, как втащил Сашку, этого Андрей не помнил. Но ведь смог как-то.
     Причал был пуст – ни бандитов с их автомобилями, вообще никого. Только ветер качает мачты продрогших яхт.
     – Сашка! Сашка! Сашка!
     Он говорил, он звал, он пытался делать искусственное дыхание. Все напрасно. Друг умер. И с этим ничего нельзя было сделать. Это надо было принять. Андрей поднял лицо к беспросветному, затянутому низкими тучами небу и завыл от отчаяния.
    
     * * *
     Как раздражали теперь, как бесили Андрея излюбленные герои авторов низкопробных поделок, все эти отважные «афганцы» и «чеченцы». Картонные, плоские. Они возвращались в родной город и становились «черными ангелами», вершащими суд скорый и праведный над всякой нечистью. Ни страха, ни малейших сомнений в своей правоте «ангелы» не испытывали и своей «отмороженностью» мало отличались от тех, кого пачками и с удивительной изобретательностью отправляли на тот свет.
     Бессмертные и всесильные, закаленные в горниле войны... Вранье! Андрей был на войне и знал, что это такое. Он стрелял, надеясь, что враг не успеет выстрелить первым. Он убивал, чтобы не быть убитым. И только. Сама по себе война ничему не учит, разве что искусству выживать. Но Андрей знал еще одну вещь: с инстинктом самосохранения может справиться и побороть его только чувство мести. Хотя и при этом остаются искушение не делать того, что д`олжно, и ужас перед будущим, призывающий спрятаться в норку и не высовываться оттуда.
     Тогда, на причале, Кудря ему все доступно объяснил. Настолько, что, не подозревая о том, лишил его выбора. Это Божедомов может считать, что выбор есть всегда, на самом деле это не так. Выбора у него не было.
    
     * * *
     Логово Кудри он нашел без труда. Хотя какое же это логово, место по определению тайное, укрытое от чужих глаз? Особнячок в два этажа! С номером у железных ворот, почтовым ящиком на калитке. Такая вот симпатичная усадебка. Правда, с видеокамерами по периметру и коваными зубьями поверх глухого кирпичного забора.
     Приватность свою Николай Евгеньевич Кудреватых защищал, но прятаться не собирался – ни от органов, ни тем более от прессы, чьи представители были частыми гостями в его хоромах. Человеком он был крутым, острым на язык, к политике всех масштабов, особенно городского, отношение имеющим самое непосредственное. Многих подкармливал... Короче, интересный собеседник. А неявная, но общеизвестная принадлежность Кудри к миру криминала делала его еще привлекательнее.
     Андрей влез в интернет и уже через пять минут знал: где Кудря живет – в Комарово, недалеко от Дома творчества литераторов; что он ест на завтрак – глазунью; чем запивает – чифиром по старой тюремной привычке; где более всего любит проводить часы вечернего досуга – на катере, ошвартованном тут же, у личного причала, рядом с рубленной топором банькой.
     Какого-то конкретного плана, взвешенного в деталях и обеспеченного технически, у Андрея не было. В Комарово он поехал, полагаясь на удачу, отчего-то уверенный, что та не откажет ему в содействии. Должна же быть справедливость на свете!
     Как похоронил Сашку, так и поехал.
     На причале, рядом с телом друга, Андрей провел часа три. Кто-то вызвал «скорую». Кто-то из медиков вызвал милицию. Кто-то из появившихся на пирсе яхтсменов сам вызвался, нырнул, привязал к коляске веревку, и ее вытащили из воды.
     Ему тем временем задавали вопросы. Андрей отвечал: «Нет, не видел... Не слышал... Не успел...»
     Полосы, которыми были связаны руки Сашки, лежали у него в кармане. Следов на запястьях не осталось. На след от удара на шее внимания никто не обратил. Да и что приглядываться, когда дело ясное – несчастный случай.
     Все закончилось так, как закончилось бы и в том случае, если бы Андрей не отмалчивался и не врал. Только быстрее. Потому что нет у него ничего против Кудри, кроме слов. А он лицо заинтересованное, его показаниям грош цена.
     Андрей сразу понял, хотя соображал туго, смутно, что не прижать милиции Кудрю с такими шаткими обвинениями – без доказательств, без свидетелей. Опера и пытаться не станут, а если осмелятся, то под конец еще и извинятся, что побеспокоили, дескать, навет это был, как есть навет. Поэтому он сразу решил милицию сюда не приплетать, между собой и Кудрей не ставить. Без посредников обойдемся. Это будет его дело! Он сам – и прокурор, и судья, и палач. Но не адвокат.
     Сашку положили на носилки и увезли в морг. Андрей поехал со «скорой». Брать его не хотели, но он настоял.
     Патологоанатома, мужика с обезьяньими руками и одутловатым от пьянства лицом, ближе к вечеру вышедшего из прозекторской, Андрей спросил:
     – Он сильно мучился?
     Трупных дел мастер вытер руки о халат и сказал, дыхнув застарелым перегаром:
     – А ты кто ему?
     – Друг. Был другом.
     – А родственники у него есть?
     – Нет. Никого у него нет. Кроме меня.
     – Так что же, ты тело забирать будешь?
     – Я.
     – Мы его подукрасить можем. Как живой будет выглядеть.
     – Не нужно.
     – Дорого не возьмем.
     – Не нужно.
     Патологоанатом огорчился, снова обтер ладони о халат:
     – Зря. Лежал бы как младенчик... – Ты вот спрашиваешь, мучился покойный или не слишком. Сколько работаю, столько диву даюсь: всех это интересует! Тебе от этого что, спокойнее будет? Спать будешь крепко?
     Андрей не ответил, мрачнея, собирая пальцы в кулаки.
     – Ладно, ладно, – предупредительно поднял руки патологоанатом. – Мне говорили, ты его спасти пытался.
     – Не успел.
     – И не мог успеть. Пустые у него легкие, я смотрел, я знаю. Он еще до того умер, как в воду попал. Сердце не выдержало, больное у него было сердце. У паралитиков это сплошь и рядом. Знал об этом?
     – Он мне ничего не говорил.
     – Беспокоить не хотел.
     Андрей достал из кармана портмоне, вытащил оттуда пару купюр, протянул их врачу. Тот отвел руку:
     – Я халяву не признаю. Я деньги зарабатываю. Так, значит, без макияжа обойдемся?
     – Обойдемся.
     – Ну, тогда я пошел. Меня еще один трупачок дожидается. С этого я точно наварю. Он, понимаешь, псих, с балкона сиганул. И мордой об асфальт. Тут без косметики никак, иначе родне на погосте и предъявить-то нечего будет.
     Цинизм патологоанатома не покоробил Андрея. Не до того ему было, чтобы других судить. Он себя судил, хотя и не так строго, как несколько минут назад.
     Похоронили Сашку через два дня на третий. Андрей все оплатил. В собес за вспомоществлением обращаться не стал, да и вряд ли получил бы эти «похоронные» деньги. Кто он был Сашке? Друг. Никто, значит. С точки зрения гражданского кодекса. И так пришлось набегаться по разным кабинетам, покланяться, прежде чем – за взятку, естественно, – ему позволили забрать тело из морга. А не кланялся бы, не совал «барашка» в потную чиновную руку, закопали бы его друга за казенный счет и табличку жестяную поставили: имя, фамилия, дата рождения, дата смерти и тире между ними – жизнь.
     На кладбище, у могилы, было всего несколько человек. Андрей, его родители и соседи Сашки по коммунальной квартире. Они были искренне опечалены кончиной соседа, но, как люди молодые, думали не только о сущем, но и о будущем.
     – А как же его комната? – улучив момент, спросил отец семейства. – Вы извините, Андрей, я, наверное, не вовремя, даже наверняка, но вы же понимаете, мы волнуемся, нас это касается. Кому комната достанется?
     Андрей посмотрел тяжело, но сдержался:
     – У меня претензий нет. Да и нет у меня на эту комнату никаких прав. Что мне дорого – фотографии, бумаги, – я забрал, вы же знаете. Дальше не я решаю – государство.
     – А если мы... – начал отец семейства, но Андрей его оборвал:
     – Конечно, попробуйте. Вас трое. Оснований достаточно. Пишите заявление, может, и удовлетворят. Во всяком случае, я вам этого желаю.
     – Спасибо. Но вещи...
     – Я же сказал, кроме того, что я взял, мне ничего не нужно.
     – А если мы вещи в церковь отвезем?
     – Правильно сделаете.
     – А если мы стол письменный себе оставим?
     – Оставляйте.
     Отец семейства перевел дух, видно, от сердца у него отлегло:
     – Вы не волнуйтесь, Андрей, когда вас не будет, мы за могилой присмотрим.
     – Когда меня не будет?
     – Ну, вы же уезжаете, то есть в плавание уходите. Надолго. Саша нам рассказывал.
     – А, вы в этом смысле.
     – Только в этом, – испугался отец семейства и торопливо отошел в сторонку, к зареванной супруге, стоявшей рядом с родителями Андрея.
     Гроб опустили в яму. По крышке застучали комья земли. Двое дюжих парней в заляпанных глиной ватниках сноровисто насыпали холмик, примяли его лопатами, установили шалашиком два венка, связав их друг с другом траурными лентами, и, вскинув на плечи шанцевый инструмент, удалились. Карманы их ватников оттягивали бутылки честно заработанной водки.
     – Мы пойдем, Андрей, – сказал отец.
     – Да, идите. Я вас догоню.
     Родители и соседи Сашки двинулись к выходу с кладбища.
     – Ну вот, – тихо сказал Андрей, – вот мы и снова вдвоем, друг.
     Он не знал, что еще сказать. Поклясться, что не забудет, что отомстит? Это прозвучало бы напыщенно, а Сашка не любил высокопарности. Поэтому Андрей ничего больше не сказал, повернулся и зашагал прочь.
     – Эй! – окликнули его у конторы кладбища. – Горбунов!
     Андрей поднял голову. У конторы стоял джип телохранителей Кудри. И они были тут же – два качка, сопровождавшие своего пахана в оба его приезда в яхт-клуб.
     – Слышь, Горбунов, – с расстановкой проговорил один из телохранителей, подходя к Андрею. – Тебе передать велено, что не хотел Николай Евгеньевич этого. Ну, смерти твоего кореша. Он в том не виноват, что у него сердце слабым оказалось.
     – Ему и это известно.
     – Ему все известно! Короче, Горбунов, извиняется Кудря. Учти, он это редко делает.
     – Учту.
     – И еще велено предупредить, чтобы ты глупостей не наделал. К ментам не ходи – не поможет. Так что не суетись, не дергайся, живи как жил и больше о себе думай, ну, и о родичах своих. Ущучил?
     – Да.
     – И напоследок: то, о чем вы с Николаем Евгеньевичем толковали, все в силе остается. Другого базара не будет. Жди, в общем, гостя. В ночь перед отплытием прибудет. На, держи! – Телохранитель достал из кармана пухлый конверт и протянул Андрею.
     – Что это?
     – Аванс. А ты что думал, Кудря тебя не отблагодарит за старание? На один страх понадеется? Видно, ты совсем лох, Горбунов. Деньги – они сильнее страха, это я тебе точно говорю. Здесь и за друга твоего... Кудря – человек с понятиями. За все платит. Бери, бери. Поминки справите. Памятник поставишь. Чтобы все по-людски, значит.
     Андрей сунул конверт в карман и пошел к стоянке, где его дожидалось такси.
     – С кем это ты разговаривал? – спросил отец.
     – Со знакомым.
     – Странные у тебя знакомые. Прямо уголовники какие-то.
     Мимо них, подняв веер брызг и окатив грязной водой толпившихся на автобусной остановке людей, промчался черный джип. Бандит за рулем курил сигарету и дергал подбородком. Наверное, в такт музыке. С нервами у него все было в порядке. Нервных в телохранители не берут.
     Андрей проводил джип глазами, удивляясь себе: откуда у него столько сил? Но ведь выдержал! Не ввязался в драку. Конечно, он бы этих бугаев отметелил, он бы их заставил землю жрать. У таких только вид грозный. Не бойцы – рвань стероидная, им только ларечников мышцами пугать. Но Кудря узнает и насторожится, может и охрану усилить. А это ни к чему. Это все осложнит.
     На следующий день Андрей отправился в Комарово. В электричке было полно народу. По вагонам ходили книгоноши, на все лады расхваливая свой товар:
     – Новейший роман Александра Бушкова! Майор российского спецназа против международных террористов! Схватка не на жизнь, а на смерть! Крутое чтение для настоящих мужчин!
     Пассажиры не спешили лезть за деньгами, и Андрея это порадовало.
    
     * * *
     Несмотря на строгий «цензорский» отбор, несколько купленных в Питере книжек Андрей все же сохранил, потому что их «убойные» названия не соответствовали содержанию, а были продиктованы издателями, у которых имелись свои воззрения, на что купится потенциальный читатель. Издатели оказались правы – Андрей, например, купился и купил. Романы оказались о любви. Бездарные, выстроенные по одному шаблону, они все же годились на то, чтобы «убить время» и впоследствии быть использованными по иному назначению – в гальюне, в сортире то есть.
     Сейчас их «бесценные» страницы устилали все вокруг. Кавардак взывал к уборке, но Андрею было не до того. Он разгреб безобразную кучу под ногами и открыл люк, врезанный в пол каюты.
     В трюме была вода. Много воды.
     Андрей кинулся обратно в кокпит, отщелкнул запоры, и стал судорожно дергать вверх-вниз рычаг ручной помпы. За борт из сливного отверстия в борту яхты стали выплескиваться струйки воды.
     Откачав трюмную воду и вооружившись фонариком, он сунул голову в люк и сразу увидел, как из-под болтов, крепящих к корпусу яхты ее массивный киль, бьют веселые фонтанчики, похожие на те, что в давние времена устанавливали в парках для измученных жаждой горожан. Головки болтов ритмично поднимались и опускались, как клапаны на макете двигателя внутреннего сгорания.
    
     Вооружившись накидным ключом, Андрей попытался затянуть болты, но не смог сделать и четверти оборота.
     Он засек время. Часы показали, что угрожающего уровня, способного сказаться на остойчивости яхты, вода достигает за двадцать семь минут. «Вот тебе и график жизни, – констатировал он. – Теперь каждые полчаса, господин яхтсмен, извольте браться за ручку помпы и качать, качать...»
     Хотя можно включить мотор и поручить этот сизифов труд механизмам. Как сразу-то не сообразил?
     Когда пришел срок очередной тренировки, которой позавидовал бы любой посетитель тренажерного зала, Андрей нажал кнопку стартера. Движок остался глух к его попытке.
     Аккумулятор!
     Пробравшись в нос яхты, Андрей ужаснулся. Волны, раскачивающие яхту, сорвали с места батарею и опрокинули ее. При падении вылетели пластмассовые пробки, и пролившийся электролит испятнал черными обуглившимися дырами мешки с парусами.
     Ладно, мотор можно завести с «ручника». Андрей выбрался на палубу, ходуном ходившую под ногами, откинул лючок, ведущий в моторный отсек. Черт, и здесь вода!
     Андрей спустил стаксель и бросил за борт плавучий якорь. Когда тот выбрал тридцать метров удерживающего его каната и уперся в воду, «Птичка» развернулась кормой к волне. Качка из боковой стала продольной. Андрей рассчитывал, что это отдалит момент, когда болты, крепящие киль, не выдержат нагрузки и стальной плавник оторвется, камнем устремившись в глубины океана. Тогда яхта перевернется, и за ее – а заодно и за его, Андрея Горбунова, – судьбу никто не даст выеденного яйца.
     Он спрыгнул в кокпит, и это его спасло. Вроде бы надежно закрепленный гик, оборвав удерживающие концы, пронесся там, где он только что стоял. Задержись Андрей на секунду, и страшный удар сбросил бы его за борт, попутно переломав кости.
     Андрей схватил бухту тонкого троса, соорудил скользящую петлю и после нескольких неудачных попыток заарканил мотавшийся из стороны в сторону гик. Привязав его со всей мыслимой надежностью, он взялся за ручку помпы.
     К вечеру сорвало один из двенадцати злополучных болтов. В два часа ночи – второй. В три – третий. Еще через полчаса – четвертый. Налицо была легко просчитываемая прогрессия.
     Вода в трюме прибывала все быстрее.
     Надо давать «SOS» и не корчить из себя героя.
     Но – как? Рация молчит и будет молчать. Спутниковый телефон – тем более. Вся надежда на сигнальный буй спасательного плота. Снабженный встроенными элементами питания, буй был способен посылать в эфир сигнал бедствия в течение семидесяти двух часов с радиусом действия в 200 миль.
     Андрей включил радиобуй, на корпусе которого послушно замигал красный проблесковый маячок. Обольщаться, правда, не стоило, «Северная птица» находилась вдалеке от путей активного судоходства и авиационных трасс: ведущие к Антильским островам, они пролегают севернее, к Южной Америке – южнее. Может быть, товарищи по гонке услышат его? Или какой-нибудь сейнер, направляющийся на промысел в антарктические воды. Или военный корабль, ощетинившийся пушками и ракетами. Всякое может случиться. Если повезет. В любом случае, надеяться надо. А без надежды – куда?
     Тут сорвало еще один болт.
     «Птичка» явно сдавала. И не Сашкина в том вина. Андрею хотелось думать, что и не его тоже. Просто океан оказался сильнее. В конечном итоге он всегда побеждает, указывая неразумному человечеству на его скромное место. Сидите на своих материках и не рыпайтесь!
     Запаленно работая на помпе, Андрей внушал себе, что даже если его сразу услышат, иллюзий насчет быстрого спасения быть не должно. Как бы ни были совершенны нынешние средства обнаружения терпящих бедствие, найти среди бушующих волн яхту – задача сверхсложная. Так что шторм надо пережить, не уповая на кого-то со стороны. Разве что на Бога.
     Обессиленный, Андрей спустился в каюту посмотреть, что там с килем. Оставшиеся в гнездах болты теперь напоминали кнопки у трубы, которые нажимали и отпускали единственно для того, чтобы опять нажать, пальцы невидимого музыканта.
     Андрей заставил себя съесть ржаной сухарь, запил его крепчайшей чайной заваркой. Все, надо идти качать.
     Взгляд его упал на продолговатый кожаный футляр в зажимах над штурманским столом. А что, чем черт не шутит, пока Бог спит?
     Он достал «воки-токи».
     – Всем, кто меня слышит. Говорит Андрей Горбунов, яхта «Северная птица»...
     Лишь треск и шорохи в ответ.
     Его попытка была сродни стремлению утопающего ухватиться за соломинку, и все-таки он повторил, громко и отчетливо произнося слова:
     – Всем, кто меня слышит. Говорит Андрей Горбунов, яхта «Северная птица». Мне нужна помощь!
     – Зачем так кричать? – поинтересовался мужской голос. – Я не глухой. Здравствуй, Андрей. Это Говард Баро.
     – Ты где? – только и спросил растерявшийся от неожиданности Андрей.
     – А ты выгляни наружу.
     Андрей высунулся из рубки и увидел метрах в двадцати по правому борту изувеченную штормом яхту. Вместо мачты из палубы торчал занозистый пенек; носовые релинги сметены. В кокпите «Снежинки» сидел Говард и махал ему рукой.
     – А я зову, зову, – крикнул американец. – Подумал, ты спишь.
     – Какой уж тут сон! – Андрей тоже поднял в приветствии руку. – Говард, тебе не кажется, что мы здорово вляпались?
    
    
     Глава 8
    
     – Всем, кто меня слышит...
     Слышно было великолепно настолько, что Говард машинально огляделся. Вот это номер! Не далее полукабельтова от «Снежинки», то поднимаясь на волнах, то срываясь в ложбины между ними, качалась «Северная птица».
    
     Он поднес передатчик к губам.
     – Андрей! Это я, Говард.
     Нет ответа.
     – Андрей, отзовись!
     Его не слышали. Говард отложил «воки-токи», сложил ладони рупором и закричал:
     – Эй, на борту! Андре-е-ей!
     Палуба «Северной птицы» оставалась пуста. А передатчик между тем снова заговорил голосом русского: «Всем, кто меня слышит...».
     – Что за бред? – возмутился Говард и внезапно сообразил, почему он Андрея слышит, а тот его нет. Идиот! Не нажал клавишу «отзыв».
     Происходящее не располагало к веселью, однако Говард не удержался, с насмешкой сказав в микрофон:
     – Зачем так кричать?
    
     * * *
     – Зачем так кричать? – обиженно спросил приятный женский голос.
     – Плохо слышно.
     – Это вам плохо слышно, а мне – прекрасно. Так что вы хотели?
     – Это банк?
     – Да.
     – Соедините меня с мистером Болтоном. Это Говард Баро.
     Он корил себя за то, что подвел Матти, и позвонил, чтобы еще раз извиниться, рассчитывая, что старый товарищ уже остыл и простил его.
     – Простите...
     – Должно быть, вы недавно работаете в банке.
     – Это неважно. Кому-то и года достаточно. Так как вас представить?
     – А вот так и скажите – Говард Баро.
     В трубке запиликала песенка Мадонны. Потом опять объявилась телефонистка:
     – Алло? Вы слушаете? Мистер Болтон на совещании.
     Так любезны телефонистки бывают, когда им приходится лгать по поручению начальства.
     – И сегодня в банк он уже не вернется, – продолжил Говард. – Пожалуйста, когда Матиас появится, скажите ему о моем звонке. И попросите его связаться со мной. Мой номер телефона...
     Звонка от Матти не было ни назавтра, ни в последующие дни. Значит, не простил... Что ж, тут помочь может лишь время. Оно все сглаживает, есть у него такая особенность.
     Зато позвонил Хьюэлл. Должен был приехать через неделю, а вместо этого позвонил и сказал, что прибудет самолетом уже этим вечером.
     – У меня новости, – сказал программист.
     – Плохие или хорошие?
     – Всякие.
     Заинтригованный, Говард отправился встречать Хьюэлла в аэропорт.
     – Привет, Нельсон. Рад тебя видеть.
     Они сели в машину и отправились в Портсмут. Всю дорогу Говард рассказывал, как идет подготовка яхты к трансатлантическому рейсу. Хорошо идет. Поэтому точно в срок они поднимутся на ее борт, и «Снежинка», вся в белых парусах, как невеста в подвенечном платье (как Мэри в давних мечтах Говарда), выйдет в море.
     Он ждал, что Хьюэлл перебьет его и вывалит то, что привез с собой: новости хорошие, новости плохие... Однако программист хранил молчание. Нет, конечно, он живо реагировал на рассказ Говарда, но с собственными откровениями не спешил.
     Нарушил этот кодекс молчания он только в придорожном кафе, где они остановились, чтобы перехватить по чизбургеру с «колой».
     – Нас ищут, – сообщил Хьюэлл. – И это плохая новость. Быстро им нас не найти. И это новость хорошая.
     – А поподробней? – попросил Говард.
     Подробней это выглядело так. Любая компьютерная операция – вещь обоюдоострая. Посылая компромат на Джозефа Марлоу, Хьюэлл, как они с Говардом и договаривались, позаботился об анонимности, для чего выстроил сложную схему, в которую втянул половину компьютерных сетей мира. Таким образом, прежде чем попасть в объятия калифорнийских налоговиков, информация в закодированной форме побывала и в Африке, и в Азии, и в Австралии. Что касается спама, тут Нельсон был не так аккуратен. Он поступил просто и элегантно, тайно подключившись к базе данных известных спамеров из Небраски, рассылающих кому ни попадя миллионы рекламных сообщений. Задав программное условие, что его интересуют лишь пользователи в Калифорнии, Хьюэлл «пристегнул» свою информацию к их, после чего обрубил «концы», думая, что тем надежно обезопасит свое инкогнито. Однако все оказалось сложнее...
     – Очевидно, Марлоу связал повышенный интерес к его персоне со стороны налоговой полиции и появление в компьютерах рядовых граждан красочных рассказов о его преступном прошлом и неприглядном настоящем. И сделал вывод, что появились эти сведения, как крапленые карты, из одного рукава. Естественно, ему захотелось выяснить, кто имеет против него зуб. Судя по качеству и оперативности работы, берусь предположить, что он привлек к своему расследованию каких-нибудь электронных умников из Силиконовой долины. Эти яйцеголовые, правда, не смогли проследить путь компромата, попавшего в полицию, зато в два счета вышли на спамеров из Небраски. Марлоу выдвинул против них обвинение в клевете. Спамеры, разумеется, все отрицают и пока хранят свои компьютеры в неприкосновенности. Но вы же знаете, Говард, как сейчас относятся к спамерам. Того и гляди их деятельность станет уголовно наказуемой. В общем, на сочувствие со стороны органов дознания им рассчитывать не приходится. Проволочки, конечно, неизбежны, но в конце концов их прижмут к стене и в судебном порядке заставят предъявить к осмотру свои электронные анналы. А там много чего имеется, не предназначенного для чужих глаз. Чтобы не допустить соглядатаев в святая святых, спамерам, по сути, не остается иного, как самим разобраться в том, кто залез в их «мозги». Сдав меня, они выведут себя из-под удара.
    
     – У них получается?
     – Пока не очень. – Хьюэлл ухватил губами трубочку, торчащую из стакана с «колой», и со свистом втянул в себя остатки содержимого. – Но это вопрос времени.
     – Сколько?
     – Не знаю. Но ребята они ушлые, умелые.
     – И чем нам это грозит?
     – А это смотря кому они будут меня сдавать. Если судейским, это еще полбеды, а вот если напрямую Марлоу... Причем второе вероятнее. Потому что прежде всего они заинтересованы в том, чтобы Марлоу отозвал свое исковое заявление. Так он и поступит, ведь сами по себе спамеры ему без надобности. Ему нужен я. И вы.
     Говард вытер губы:
     – И что дальше?
     – Дальше... – Хьюэлл тоже принялся полировать губы салфеткой. – Все зависит от того, насколько Марлоу разъярен и есть ли у него привычка решать подобные вопросы силовым путем, минуя закон. Насколько я успел его узнать, такая привычка у него есть.
     – Получается, рано или поздно мне предстоит познакомиться с ним лично. Или с его посланцами.
     – Сначала они придут ко мне. Впрочем, вычислить вас им труда не составит. Методика отработана.
     – Пугать будут? Или пытать?
     – Фи! Выяснят, куда я с такой регулярностью отбываю из Чикаго, с кем веду беседы по телефону, и сделают вывод.
     – Да. – Говард закурил. – Так не проще, чем врезать кулаком по физиономии, но эффективность та же. И какие у нас шансы избежать соприкосновения с этими типами?
     – В сущности, нам остается надеяться, что налоговики окажутся расторопными и прижмут своего подопечного до того, как спамеры выйдут на меня. Надо думать, после этого Марлоу будет не до удовлетворения своего законного чувства мести. И поиски сами собой заглохнут.
     – Тогда будем надеяться. – Говард ввинтил недокуренную сигарету в пепельницу и встал. – Раз ничего другого не остается.
     – Почему ничего? – Хьюэлл тоже поднялся. – Еще можно бежать. Например, за океан. Скажем, в Англию.
     – Нельсон, вы гений.
     – Я знаю.
     Больше о Марлоу и возможных грядущих неприятностях они не говорили. У них были темы поважнее – «Снежинка» и океан.
    
     * * *
     Волны не грохотали как прежде, сталкиваясь друг с другом и швыряясь пеной. Подустав, они лишь злобно шипели, накатывая на израненные яхты.
     После того как они с Горбуновым обменялись приветствиями, Говард вытащил на палубу плавучий якорь и с помощью двигателя приблизился к «Северной птице» на расстояние, при котором уже не было нужды вопить что есть мочи.
     – Что у тебя?
     Русский обрисовал ему положение, в котором оказался. Положение было аховым.
     – А у тебя?
     Положение Говарда было немногим лучше.
     Вместе с тем, благодаря встрече, вероятность которой в этих просторах была так ничтожна, что ее с полным основанием можно было причислить к списку необъяснимых чудес, у них появилось решение общей проблемы. Из двух яхт, одна из которых не имела рангоута, а другая грозила опрокинуться, они вполне могли создать «боеспособную единицу».
     Андрей колебался, и Говард не торопил его. Бросить яхту, тем более построенную своими руками, отличное судно, которое служило тебе верой и правдой, – это тяжкое испытание для моряка, некоторые считают даже – непростительный грех. Но сохранить «Северную птицу» было невозможно: за время их разговора сорвало еще один болт крепления киля.
     Наконец Горбунов сокрушенно опустил голову.
     Говард сократил расстояние между яхтами до трех метров. В любой момент шальная волна могла ударить «Снежинку» и «Северную птицу» друг о друга, поэтому Говард внимательно отслеживал обстановку, удерживая румпель одной рукой, а другую положив на рычаг управления мотором.
     Андрей готовился к эвакуации. Он вновь и вновь спускался в каюту, вытаскивая наружу то, что считал нужным забрать с собой.
     – Подводи!
     Говард подвел «Снежинку» еще ближе и, на миг оторвавшись от румпеля, принял радиостанцию «Северной птицы». Его аккумуляторы плюс рация Горбунова – и вот уже у них снова есть связь с миром. За радиостанцией последовали сумка с документами, навигационные приборы...
     – Остальное потом, – распорядился Говард. – Давай гик.
     Андрей стал отвязывать гик. Они сделают из него мачту, поднимут паруса, и даже если спасатели, они же спасители, их не услышат...
     Океан, вроде бы присмиревший, неожиданно напомнил о себе. Еще одна волна-бродяга подбросила «Снежинку» и швырнула ее на яхту Горбунова. Борта чиркнули друг о друга. Затаив дыхание, Говард смотрел, как все сильнее кренится «Северная птица». Ее мачта нависла над ним.
     Выпрямится? Нет?
     Нет...
     Говард рванул рычаг скорости, переложил румпель, чтобы увести «Снежинку» из-под удара, хотя понимал, что избежать его не удастся. Видимо, болты не выдержали и «Северная птица» потеряла киль. Она бы опрокинулась, если бы не «Снежинка».
     В последнюю секунду Говард бросился на дно кокпита и прикрыл голову руками. Мачта «Северной птицы» врезалась в палубные надстройки «Снежинки». Ванты и штаги оплели рубку и остатки релингов. Яхты оказались накрепко связанными.
     И они погружались!
     Говард перегнулся через борт и понял, что в запасе у них считанные минуты. Угловатая и узкая – пока узкая! – трещина прочертила корпус «Снежинки», открывая воде доступ внутрь яхты.
     – Андрей!
     Русский выполз из каюты, в руках он держал охотничье ружье. После смерти от пуль пиратов знаменитого британца Питера Блейка, вошедшего на своей яхте в устье Амазонки, спортсменам-одиночкам стали настоятельно рекомендовать иметь на борту огнестрельное оружие.
     – Брось его!
     Горбунов послушно разжал пальцы. Из раны на его лбу хлестала кровь.
     – Ты ранен?
     – Я? – Горбунов провел рукой по лицу. – Да, наверное.
     – Мы тонем!
     Русский поднял голову, посмотрел в сторону носа:
     – Плот сорвало...
     – У меня цел!
     Говард кинулся к контейнеру у обломка мачты, рассек спринг-найфом ремни крепления и рывком опрокинул выкрашенный оранжевой краской ящик. Мешок с плотом оказался на палубе. Говард распустил шнуровку, заплел змеящийся из мешка трос вокруг стойки сломанного релинга, сорвал пломбу на баллоне со сжатым воздухом и, поднатужившись, вывалил тяжеленный плот за борт. От удара о воду сработал выпускной клапан, воздух рванулся из тесного узилища, и плот стал принимать задуманную конструкторами полусферическую форму.
     Говард подтянул плот к яхте и принялся лихорадочно загружать его. Запаянные банки с обычной пресной водой и бутылки с минеральной. Продукты. Карты. Тайваньская «мыльница». Под руку подвернулось одеяло... Радиостанция? Нет, к черту! Аккумулятор весит под двадцать килограммов, а кислота из него смертельна опасна для прорезиненной ткани. К черту!
     А яхты все погружались.
     Компас, фотография мамы в резной рамке, ружье для подводной охоты.
     – Андрей!
     Русский не откликнулся. Лежа на боку, потому что стоять на палубе накренившейся яхте было невозможно, он лихорадочно отворачивал гайки со шпилек лебедки-«мельницы», похожей на гигантскую катушку ниток.
     – Ты что делаешь?!
     Русский повернул залитое кровью лицо:
     – Подожди...
     – Оставь!
     – Нет, я сейчас...
     – Что?
     – Заело...
     Горбунов взялся за «мельницу» двумя руками, уперся коленом и в страшном усилии, с гортанным криком вырвал лебедку из палубы.
     Косматая волна вздыбилась над бортом «Северной птицы» и окатила русского с головы до ног. Горбунов устоял, повел налитыми кровью глазами и прыгнул на «Снежинку». Бросил «мельницу» на плот и, повернувшись, спросил безжизненным голосом:
     – Что брать?
     – Все подряд!
     Они ничего не успели добавить к тому, что уже было сброшено на плот. Еще одна водяная гора рухнула на сцепившиеся яхты. Русский взмахнул руками, его подхватило, как щепку, и потащило прочь. Говарда тоже закрутило, ударило обо что-то, но он успел схватиться за ручку люка рубки. Когда волна схлынула, он закашлялся и, шатаясь, поднялся на ноги.
     Горбунова на палубе не было. Среди пенных гребней мелькало оранжевое пятно его спасжилета. Русский плыл лицом вниз.
     К беззащитным, обреченным яхтам подкатывал новый вал, и Говард, не задумываясь, что его ждет, прыгнул в воду.
     Вынырнув, он в несколько гребков настиг русского. Перевернул на спину. Горбунов не подавал признаков жизни. Говард ухватил его за воротник и поплыл к плоту, который отнесло в сторону метров на пятнадцать – на всю длину троса, которым он был привязан к «Снежинке».
     Волна, которую видел Говард, накрыла их своим мохнатым навершием и... отпустила, помчавшись дальше. Следующие валы были не такими грозными, и Говард воспрял духом.
     И поспешил с этим.
     Оказавшись на очередном гребне, он поймал взглядом плот и ему показалось, что расстояние между ними не уменьшилось, а увеличилось.
     Говард отчаянно загребал правой рукой, но плот не приближался. Силы его были на исходе, в глазах потемнело, но тут стихия будто смилостивилась – во всяком случае, она сама подбросила плот к гибнущим людям.
     Говард вцепился в одну из петель, вшитых в прикрывающую баллоны оболочку. Он тяжело дышал, хватая ртом воздух пополам с брызгами.
     Над ним хлопала шторка, назначение которой было прикрывать отверстие в растянутом на надувных дугах матерчатом куполе. Когда Говард загружал плот, шторка была скручена, как то и предполагала инструкция. Видно, тесемки не выдержали, она развернулась и теперь полоскалась, как флаг на осеннем ветру. При большом или больном воображении ее можно было бы назвать дверью. Она была открыта, но в нее еще надо войти.
     Позволив себе лишь краткую передышку, Говард приподнял русского и попытался перевалить его через борт плота. С первой попытки не получилось, не получилось и со второй, и с третьей. Нет, он не сможет...
     Говард задыхался, понимая, что в прошлое стекают последние минуты отпущенной ему Всевышним жизни. Настоящее у него еще есть, а будущего не будет. В голове сумасшедшим хороводом закружились образы, до поры таившиеся в глубинах памяти.
     Вот первое причастие: он полон трепетного ожидания, но ему боязно смотреть в плоское, словно блин, строгое лицо священника. Накануне он солгал отцу и не был уличен в этом. А Господь все видит, все знает... Вдруг он откажется ему в таинстве?
     Вот закат. И река. И берег реки. И Кристина. Ему хорошо, потому что рядом сестра, и ему страшно, потому что надо возвращаться домой.
     Вот пустыня и качающаяся перед глазами спина сержанта Болтона. Матти несет его, почти бежит. А он хочет чихнуть, потому что запах пота и запах гари щекочет ноздри. И он терпит, потому что ему стыдно за свою немощь, за свою вывихнутую ногу, а более всего – за это нестерпимое желание чихнуть. Он щурится и, вывернув голову, смотрит в небо, черное от горящей нефти.
     Матти опускает его на песок.
     – Ну, как ты?
     Отстегивает фляжку, прикладывает горлышко к его губам:
     – Пей!
     Он качает головой:
     – Не хочу.
     Матти свирепеет:
     – Это приказ, солдат!..
     А вот черные утесы Корнуолла. И они все ближе.
    
     * * *
     Благополучно преодолев три с лишним тысячи миль, «Снежинка» прибыла во владения Английской короны, а точнее, в город Пензанс, затерявшийся среди изрезанных бухтами гранитных берегов Корнуолла. Отсюда обычно стартует парусная гонка «Мини-Трансат», проводящаяся в два этапа: от Пензанса до Канарских островов и далее до Антигуа. Тогда здесь полным-полно яхт, но сейчас у причалов их скучало не более двух десятков. Из них четыре парусника принадлежали американцам, которым, как и Говарду, остановка потребовалась, чтобы перевести дух после долгого общения с северной Атлантикой.
     В Пензансе Нельсон Хьюэлл покинул Говарда.
     – Надо посмотреть страну, – объяснил программист. – Сами-то до Плимута доберетесь?
     – Странно слышать, – с наигранной обидой произнес Говард. – Учитывая, что мне предстоит в дальнейшем.
     – Не сердитесь, – рассмеялся Хьюэлл. – Уж и пошутить нельзя.
     – Можно, – разрешил Говард. – Теперь нам все можно.
     Нельсон понял, что имеет в виду напарник, и тоже засмеялся. У них имелись все основания быть довольными.
     Ну, прежде всего, переход прошел без ожидаемых сложностей. Если что их и беспокоило в океане, так это холод, сама же водная стихия была настроена на редкость миролюбиво. Два-три небольших шторма, право же, не в счет. А во-вторых, теперь они могли не волноваться, что кто-то потревожит их расспросами, имеют они отношение к информационной атаке на гражданина Соединенных Штатов Джозефа Марлоу или ведать об этом не ведают.
     Налоговики оказались расторопнее спамеров: Марлоу прижали так, что вздохнуть проблематично, не то что заниматься поисками источника компромата. Ноутбук Хьюэлла, а с ним и его хозяин прямо-таки лучились: первый – мерцающим голубоватым светом экрана, второй – довольством.
     Джозефу Марлоу было предъявлено официальное обвинение, хотя под арест он взят не был. Следствие пока ограничилось требованием, чтобы Марлоу не покидал пределы Калифорнии. Одновременно с этим стало известно о претензиях к предпринимателю со стороны федеральной полиции. А федералы – это серьезно, это очень серьезно. Об этом в предвкушении с удовольствием сообщали средства массовой информации, сайты которых Хьюэлл не оставлял своим вниманием. Однако настоящим доказательством, что положение Марлоу стало из уязвимого катастрофическим, стало то, что в один прекрасный день спамеры из Небраски прекратили попытки взломать пароли и обойти выстроенные Нельсоном баррикады. Еще вчера они били то в одну точку, то в другую, надеясь найти лазейку, а сегодня – пусто, ничего, они отступились. Произойти это могло по единственной причине: они больше не опасались Марлоу, не страшились судебного преследования, не беспокоились за сохранность своих файлов в частности и бизнеса в целом. С чего бы им бояться человека с запятнанной репутацией, которого со дня на день упекут за решетку на чертову уйму лет?
     Возможно, все было и не совсем так, как представлялось Нельсону и Говарду, но факт оставался фактом – их оставили в покое, их перестали искать, а уж почему – это дело третье.
     – Какие у вас планы, Нельсон?
     – После того как Британия станет мне знакома, как собственная кухня? Не знаю. Не заглядывал. Может быть, стану волонтером Армии спасения, а может, отправлюсь представителем какого-нибудь гуманитарного фонда в страну, еще недостаточно знакомую с достижениями американской демократии.
    
     – Опять шутите?
     – Отнюдь. В другие страны, где наш образ жизни не кажется идеальным, наши фонды миссионеров почему-то не посылают. Но это ничего, пусть. Были бы деньги на дорогу, на проживание, а уж что я буду говорить, что делать, с этим разберусь на месте.
     – Будете учить аборигенов компьютерной грамоте?
     Хьюэлл взглянул неодобрительно, такое остроумие ему было не по вкусу.
     – Это вряд ли. Сначала – читать и писать. И думать. Чтобы люди понимали, кто их обманывает, как и зачем.
     – Вы там поосторожнее. Америка, конечно, не рай земной, но там какие-никакие законы действуют. Выбираться из полицейских участков Чикаго вам удавалось неоднократно. Подозреваю, что есть в мире места, где это будет затруднительно.
     – Особенно для негра.
     – Отчего же? Где-нибудь в глубинке «черного» континента, где белые в меньшинстве, расовая нетерпимость меняет цвет. И не для негра – что вы себе позволяете? – для афроамериканца.
     – Нет, для негра! Меня это не задевает. Напротив, этот эвфемизм кажется мне проявлением не политкорректности, а самого настоящего расизма. Суть не в словах, а в содержании. А вообще-то – уели. Конечно, вы правы, Говард. Клянусь, что буду кроток, аки агнец. Или буддийский монах. Устраивает?
     – Вполне. Но не верится.
     Программист приложился ладонью к ноутбуку, будто муху прихлопнул.
     – Электронный адрес знаете. Пишите! Обязуюсь отчитываться о каждом своем шаге.
     – Адрес помню. А письма писать не люблю, – сказал Говард. – Но вы поклялись впредь быть сдержаннее. Этого мне достаточно.
     ...Нельсон Хьюэлл не сдержал данное слово, о чем Говарду стало известно в Плимуте.
     В тот день в марине было шумно. Накануне Дина Робертса увезли в госпиталь с обожженным лицом, и сейчас по его катамарану «Три звезды» вовсю ползали эксперты, выясняя, очевидно, как именно хотел закрепить канистру в подмачтовой балке неизвестный злоумышленник. Будто это имело сейчас какое-то значение. Впрочем, не исключено, что имело. В криминалистике Говард был не силен, точнее, не силен абсолютно, до полного невежества.
     На причале тоже было полно полицейских. Они передвигались по двое и с выражением неприкрытой скуки на лицах расспрашивали яхтсменов о подозрительных личностях, если таковые им встречались в порту.
     Наведалась такая парочка и на «Снежинку».
     – Разумеется, встречались.
     Один полицейский открыл блокнот и занес ручку, другой включил диктофон.
     – Большинство местных поставщиков – отъявленные мошенники, – продолжил Говард. – Заламывают цены и опаздывают с доставкой.
     – Это все?
     – Других проходимцев, равно как и террористов, мне здесь видеть не доводилось.
     Первый полицейский невозмутимо захлопнул блокнот, второй также спокойно нажал кнопку «выкл». После этого они отправились пытать своими вопросами спортсменов с соседних яхт.
     Без сожаления расставшись со слугами правопорядка, Говард откупорил банку «Будвайзера» и подумал, что в Англии, которую многие по незнанию величают островком спокойствия в этом безумном, безумном, безумном мире, ему жить не хотелось бы. Что-то уж больно ему тут все знакомо, прямо Чикаго какой-то. Конечно, тут тоже есть безмятежные уголки, похожие на Портсмут, но в тихую гавань приятно возвращаться, а жить в ней тоскливо и незачем. Вот-вот, незачем. А Кристина заклинала его жить!
     Где она – жизнь? И что он будет делать потом, после гонки, свободный, независимый и неприкаянный? Может быть, перебраться из Штатов на Каймановы острова или Сейшелы? Покончить с синекурой и открыть свое дело. К примеру, учредить фирму и сдавать внаем яхту богатым любителям экзотики – с собой на румпеле. Чем плохо? Простые желания, простые удовольствия: стоять у руля, слушать, как свистит ветер в снастях, в марине переброситься шуткой с коллегами, на берегу зайти в бар и не спеша выпить пива, поговорить по душам... С кем?
     Говард взглянул на часы, прикинул разницу во времени. В Чикаго сейчас начало рабочего дня, а Матти всегда отличался пунктуальностью. Он достал телефон, покопался в его электронной памяти и активизировал нужный номер.
     Телефонистка вывела его на секретаря мистера Болтона. Та-а-к, значит Матти пошел на повышение. В их банке такими привилегиями, как личная секретарша – ну, разумеется, секретарша, не секретарь, – обладали служащие рангом не ниже заведующих отделов.
     – Мистера Болтона нет и ближайшую неделю не будет, – проинформировал нежный девичий голос.
     По интонациям, по значительности, с которой произносилось каждое слово, Говард мог легко представить, как выглядит девушка. Длинноногая, пышногрудая и пышноволосая, но в строгом деловом костюме и с коротко обстриженными ногтями, чтобы не мешали пальцам порхать по клавиатуре компьютера. У него самого была такая.
     – Могу я вам чем-то помочь?
     – Можете. Подскажите, как с ним связаться, где его найти.
     – Боюсь, это будет проблематично. Даже невозможно.
     – Даже для старого друга?
     – Очень старого? – Секретарша явно скучала в отсутствие начальства и была не прочь пококетничать.
     – Обещаю продемонстрировать свои морщины сразу же по приезде в Чикаго, – поддержал игру Говард. – Однако мой визит зависит от Матти. Так куда он делся?
     – Мистер и миссис Болтон решили провести медовый месяц на Таити. Ну, вы понимаете, подальше от всех, чтобы никто не мешал.
     – Так Матти женился? Вот это новость! Кто же эта счастливица?
     – Мэри Кларисса Хиггинс. Вы ее знаете?
     – Знаю, – вдруг севшим голосом подтвердил Говард. – Когда они вернутся, передайте мистеру Болтону мои поздравления.
     – Непременно. А вы кто?
     – Всего доброго.
     На последний вопрос Говард не ответил, потому что не знал, что ответить. Кто он сейчас Мэри? Никто. И кто он сейчас Матти? Бывший друг? Или настоящий? И если настоящий, не должен ли он тогда исчезнуть и не вносить напоминанием о себе сумятицу в жизнь молодоженов? В понятную, просчитанную, нормальную семейную жизнь. Ах, Мэри, Мэри! Можешь быть спокойна: твой супруг не любитель неожиданных поворотов, он такой надежный, такой целеустремленный, о таком тебе и мечталось. Ах, Матти! Ты такой обаятельный. А теперь еще и обеспеченный...
     Говард отхлебнул пива. У «Будвайзера» сегодня был какой-то странный привкус. Пустая банка полетела в мешок для мусора, привязанный к носовым релингам.
     Итак, Матти занят, Матти отпадает. Нужна другая кандидатура на роль единомышленника и партнера в скромном туристическом бизнесе.
     Нельсон Хьюэлл! Может быть, ему в конце концов наскучит сражаться с ветряными мельницами и захочется пожить для себя – где-нибудь под жарким южным солнцем. Наверняка наскучит, вот только как скоро?
     – Мистер Баро?
     Говард оглянулся.
     – Мы из полиции.
     Еще одна парочка. Такая же невзрачная.
     – Ваши коллеги уже расспрашивали меня.
     – О чем?
     – Как о чем? О вчерашнем происшествии.
     – О каком именно?
     Говард непонимающе переводил взгляд с одного ничего не выражающего лица на другое. Что их здесь, под копирку, что ли, делают? Или клонировать научились, как овечку Долли?
     – О нападении на Дина Робертса, конечно, – терпеливо пояснил он. – К сожалению, ничем помочь не могу. Не видел, не слышал... Или еще что-нибудь случилось?
     Полицейские выдержали садистски длинную паузу, после чего один из них спросил:
     – Вы знаете Нельсона Хьюэлла, сэр?
     – Что произошло?
     – Так вы знаете Нельсона Хьюэлла, сэр?
     – Да, да, знаю! Что с ним?
     – У него неприятности.
    
     * * *
     Плот приподнялся, потом ухнул вниз. Говарда захлестнуло волной. Когда голова оказалась над водой, он сделал несколько судорожных вдохов, прочищая легкие и сознание. Добившись этого, он изловчился и просунул руку в петлю до локтевого сгиба. Разжал пальцы левой руки, мертвой хваткой сомкнувшиеся на воротнике спасжилета русского, и тут же схватил его правой рукой, как бы пристегнув и себя, и Горбунова к плоту. Только бы не порвалась петля!
     Ему вновь потребовалось время на то, чтобы отдышаться. Опустив руку в воду, Говард нащупал пряжку брючного ремня, расстегнул и выдернул его. Один конец он пропихнул под плечевую тесьму спасательного жилета, другой продел через соседнюю петлю на борту плота. Благодаря удачной конструкции пряжки, он смог, действуя одной рукой, превратить кожаную полосу в прочное кольцо. Теперь можно было отпустить Горбунова без опасения, что русского отнесет в сторону. На то, чтобы плыть вдогонку, у него уже не хватит сил.
     Говард подтянулся и встал на ступеньку трапа, свисающего с борта плота и утяжеленного снизу свинцовыми грузилами. Замер, собирая воедино остатки силы, крупинки решимости и осколки веры. Говард забросил ногу и, подавшись вверх и вперед, перевалился через борт.
     Он лежал и не мог пошевелиться. Потом Говард снова услышал голос сержанта Матиаса Болтона:
     – Встать, солдат! Это приказ!
     Говард не мог ослушаться приказа. Он поднялся на колени, уперся грудью в бортовой баллон и стал расстегивать пряжку ремня. Расстегнув, ухватил русского за воротник спасжилета и потянул на себя, чувствуя, как вытягиваются в струны жилы, как вопят, протестуя, мышцы.
     Тело Горбунова, казалось, было отлито из бронзы.
     Им не воздвигнут памятник... Они просто исчезнут...
     Говард тряхнул головой, разгоняя предательские мысли.
     Русский скользнул вниз. Говард чуть не упустил его.
     Ему стало жарко.
     Схватить покрепче, вздохнуть поглубже – и рывок! И еще!
     Кипящая волна, вновь вознаграждая Говарда за упорство, подтолкнула русского. Ее энергии в сочетании с последним отчаянным усилием человека хватило, чтобы втащить Горбунова на плот.
     Сердце рвалось из клетки ребер. Говард склонился над русским:
     – Андрей!
     Лицо Горбунова оставалось закаменевшим.
     – Эй, очнись! – Говард стал наотмашь хлестать русского по щекам, не обращая внимания на то, что из раны на лбу Горбунова опять потекла кровь. Напротив, это его обрадовало. Живой, значит. – Очнись, тебе говорят. Это приказ, солдат!
     Веки Горбунова дрогнули.
     – Ну давай же, давай!
     Русский пошевелился, из его рта хлынула вода.
     Говард перевернул Горбунова и подсунул ему под живот канистру с водой.
     – Наглотался? Ничего, это пустяки. Промывание даже полезно.
     Горбунова выворачивало наизнанку, его сотрясали конвульсии. Потом русский перекатился на бок. Глаза его блуждали.
     Плот дернулся. Это напомнил о себе трос, соединяющий плот с яхтами. Приподнявшись, Говард откинул шторку, закрывающую вход.
     Яхты погружались в пучину. Это была агония.
     Говард достал нож и перерезал трос, иначе яхты утянут плот за собой.
     – Что там? – прохрипел Горбунов.
     Вместо ответа Говард подвинулся, чтобы и Андрей мог видеть печальный конец их парусников.
     «Снежинка» скрылась под водой.
     Исчезли надстройки «Полярной птицы». Мелькнула в волнах ее мачта.
     Русский сцепил зубы так, что на скулах вспухли желваки. Кровь на лбу размывали морские брызги.
     – Кончилась гонка, – в бессильной злобе он ударил по борту плота. Резина, спружинив, отбросила кулак. Потом Горбунов вцепился пальцами в свое искалеченное ухо и принялся нещадно терзать его.
     – Это еще не конец, – сказал Говард. – Мы живы. По-моему, это важнее.
     Непослушными пальцами он стал пришнуровывать дверь-шторку, чтобы хоть как-то отгородиться от бушующего океана. Хлипкая преграда, но другой у них не было.
     Внезапно плот накренило. Говард не удержался на ногах. Падая, он увидел прямо перед глазами бок «мельницы», которую Горбунов забрал с погибающей «Северной птицы». Инстинктивно Говард отвернул лицо.
     Удар пришелся в висок.
    
    
     Глава 9
    
     В полумраке, разлитом под тентом плота, лицо американца казалось мертвенно бледным. Совсем как у покойника. Только в отличие от усопших – безвременно или по истечению отведенного им природой срока – Говард дышал.
     Не обольщайся, подумал Андрей, ты не краше. Его мутило, голова шла кругом, он дрожал от холода, но был жив, и это примиряло с горечью во рту и с красными кольцами перед глазами.
     Когда Баро ударился о лебедку, вскрикнул, вытянулся и затих, Андрей испугался худшего, но после осмотра раны, очень похожей на некогда «заработанную» им в плимутском пабе, от сердца у него отлегло. Содранная кожа, ручеек крови – пустяки, оклемается.
     В коробке с красным крестом, прижатой к борту плота эластичной резиновой лентой, Андрей нашел йод, баллончик со стягивающим клеем... Он насколько смог обработал рану, прижал ее пластырем, и подумал, что надо бы уложить американца поудобнее. Однако в данном месте и в данное время это представлялось затруднительным. Прорезиненная ткань прогибалась, и в выемки стекала вода, которая без особых хлопот проникала в щели вокруг шторки с очевидным намерением превратить плот в наполненную до краев ванну. Плюс вещи, захваченные с гибнущих яхт. Они устилали пол и путались под ногами. Хотя под ногами – это громко сказано. Передвигаться по внутреннему пространству плота можно было только на коленях. Его купол позволил бы выпрямиться лишь подростку, взрослого же человека заставлял пригибаться. Но даже если бы арки, подпирающие полог, были повыше, удержаться на ногах удалось бы лишь эквилибристу. Буря не щадила плот: он подпрыгивал, вздрагивал, скользил то вверх, то вниз, ни мгновения не оставаясь на месте.
     Андрей исследовал карманы на бортах плота и в одном из них, как и ожидалось, нашел складной пластиковый ковшик на проволочной рамке. Сбросив стесняющий движения спасжилет, он стал вычерпывать воду, для чего ослабил шнуровку и чуть приподнял тканевую дверцу. Он выплескивал воду наружу, в то время как волны стремились вернуть ее обратно, причем в гораздо больших количествах. Но Андрей черпал как заведенный, и постепенно воды в плоту становилось меньше.
     Упарившись, он отбросил ковшик и взял пятиминутный тайм-аут, по истечении которого промыл и залепил пластырем собственную рану. Потом он стащил с Говарда короткие резиновые сапоги, называемые моряками «веллингтонами», и, смочив ладони спиртом из аптечной склянки, стал растирать американцу ступни и икры. Занимался он этим с остервенением, способным оживить и мумию, поэтому не удивился, когда американец застонал и обвел мутным взором их жалкое убежище. Похоже, он не мог сообразить, ни где находится, ни что произошло.
     Андрей вытащил из кучи на полу двухсотграммовую бутылку с минеральной водой, выхлебал половину содержимого, а потом вылил в бутылку остатки спирта. Нормальная пропорция – один к двум. Микстура!
     – А теперь внутрь.
     Говард послушно глотнул и закашлялся. Андрей постукивал его по спине и приговаривал:
     – Сейчас тебе станет хорошо.
     Хорошо Говарду, конечно, не стало – стало лучше. Он поднес руку к голове и скривился от боли.
     – Трещит.
     – Ничего, – утешил его Андрей. – Кость у тебя толстая, крепкая.
     – Не крепче твоей лебедки.
     Андрей промолчал, ожидая следующего вопроса, мол, какого рожна понадобилась ему эта «мельница». Однако вопроса не последовало – не в том Баро был состоянии, чтобы пустословить. Вот и ладно, потому что Андрей не нашелся бы, что ответить. Ну как объяснить, что значит для него подарок Сашки? Так стоит ли объяснять?
     – Давай-ка еще хлебни.
     – Лучше сразу цианистый калий.
     – Такового не имеем. Ну-ка, деточка, открой ротик.
     Второй прием оказался менее болезненным. Баро не поперхнулся, не схватился за горло, только задышал хрипло, втягивая в себя воздух.
     – Это тебе не пиво литрами глушить, – сказал Андрей. – Еще будешь?
     Американец протестующе поднял руку.
     – Как хочешь.
     Крутанув бутылку, Андрей опрокинул ее в рот. По гортани будто огненный шарик прокатился. Тыльной стороной ладони Андрей промокнул губы и только после этого шумно выдохнул.
     – Как это у вас получается, у русских... – позавидовал Баро.
     – Опыт, – коротко и исчерпывающе ответил Андрей.
     Плот задрожал, приняв на купол тонну-другую воды. Сквозь щели у шторки брызнули тугие струи.
     Андрей посмотрел на американца. Веки того слипались. Можно подумать, снотворного принял, а не освященного веками бодрящего напитка, причем в умеренных количествах. Не работник...
     Отбросив пустую бутылку, Андрей взял ковшик и снова стал вычерпывать из плота воду. Почти справившись с этим, потому что осушить все до конца было в принципе невозможно, он выглянул наружу. Да-а, картина безрадостная: волны, волны, ничего, кроме алчных волн. Он высунулся по пояс и задрал голову. Тучи, взявшие в полон небо, его не занимали, чего не скажешь о лампочке на куполе плота. Маячок мигал алым цветом. Значит, работает и радиобуй, призывая профессиональных спасателей или хоть кого-нибудь, согласного принять на себя эту роль.
     Потом Андрей озаботился вешкой, которая по идее должна была волочиться за плотом. Судя по тому, что тот не крутился волчком и, соскальзывая по склону очередной волны, всякий раз тормозил, вешка – диск-поплавок, удерживающий у поверхности небольшой плавучий якорь, – была на месте.
     При аварийном сбросе плота вешка выскакивала из креплений, трос разматывался на всю длину... Этот трос, точнее, его крепление к плоту, Андрея и беспокоил. Он посмотрел налево, направо и увидел, как трос крепится к плоту – с помощью оплетенного веревкой стального карабина, пристегнутого к одной из петель на борту. Оптимальным этот вариант назвать было никак нельзя, потому что при рывках петля натягивалась, деформируя прорезиненную оболочку плота. А если рывок будет очень сильным, что тогда? Тогда одно из трех: порвутся или трос, или петля, или надувная камера. Последнее означало, что плот потеряет по меньшей мере треть своей плавучести...
     Андрей дотянулся до петли, подергал. Пока вроде бы все нормально. И все-таки что-то надо придумать, сюрпризы ни к чему, особенно неприятные. Но это потом, когда поутихнет, сейчас вытаскивать вешку с прикрепленным к ней якорем нельзя. Плот так закружит, что никакой вестибулярный аппарат не выдержит. И скорость дрейфа возрастет, как возрастет и опасность опрокидывания.
     Оставив все как есть, Андрей вернулся под полог и тщательно пришнуровал шторку. Вода по ее краям все равно сочилась, но это были слезы по сравнению с тем, как хлестало раньше.
     Баро спал, свернувшись калачиком. Смотри, как его от «микстуры» разморило, даром что одежда мокрая насквозь и ноги босые. Слабак!
     «Знаешь что, любезный, – одернул себя Андрей, – а ведь этот слабак тебе жизнь спас».
     Он порылся в боковых карманах и довольно быстро нашел то, что искал. С подачи яхтсменов начала девяностых этот кусок особой синтетической ткани размером два метра на полтора стали называть «космическим одеялом». Было «одеяло» серебристого цвета и, натянутое поверх купола плота или на носу спасательной шлюпки, могло пускать тысячи солнечных зайчиков, призванных привлечь внимание к терпящим бедствие. Однако чаще «одеяло» использовалось по прямому назначению: завернувшийся в него мог не опасаться переохлаждения, согревая себя, будто в коконе, собственным теплом. Многие спортсмены после длительного пребывания в воде, именно с его помощью смогли уберечься от переохлаждения, ведь даже у экватора температура воды редко превышает 20 градусов.
     Укутав «одеялом» ноги американца, Андрей прикинул, сможет ли вытянуться рядом с ним. Пожалуй, сможет, если, конечно, обнимет Говарда, как жену любимую... Он попытался, не испытывая при этом ни малейших терзаний, связанных со своей традиционной ориентацией, и у него не получилось. На двух спящих плот рассчитан не был. С внутренним диаметром около двух метров он вообще не был рассчитан на то, чтобы предоставить находящимся на нем возможность такого комфортного времяпрепровождения. Да и мудрено это было в принципе – спать: при качке, непрекращающихся ударах волн, всепроникающей влаге, к тому же на пружинящем полу. Для того чтобы забыться сном в таких условиях, нужно смертельно устать, как Говард, и, желательно, получить порцию спиртного, чтобы ослабить натянутые нервы. Андрей представил, что творилось бы на плоту, если бы они оказались на нем в разгар бури, а не сейчас, под занавес, когда волны положе и ветер тише. С чем сравнить? Только с тренажером для космонавтов!
     Он сел, привалившись спиной к надувному борту, обхватил себя руками и закрыл глаза. Его замутило, во рту появился привкус желчи и морской воды, хотя Андрею казалось, что он выхаркал ее всю без остатка. Глаза пришлось открыть. Под тентом становилось все темнее. На океан опускалась ночь.
     Андрей вспоминал все, что знал, что читал о людях, потерпевших кораблекрушение и оказавшихся на плоту или в утлой лодчонке посреди океана. Знал он довольно много, потому что такие книги-исповеди регулярно издавались и, естественно, оказывались в его руках.
     Прежде всего, конечно, Ален Бомбар, по доброй воле переплывший на надувной лодке Атлантику, чтобы доказать своим примером: человек может сохранить разум и волю даже в самых непригодных для жизни условиях.
     Потом семья Робертсонов. Кит потопил их яхту, после чего шесть человек провели на плоту и крошечном ялике тридцать восемь дней. Или тридцать девять?
     Яхту супругов Бейли тоже протаранил кит. На двух резиновых плотах они продержались в океане сто девятнадцать дней. Или сто двадцать?
     Были уникальные случаи в годы Второй мировой войны. Так, один моряк по имени Пун Лим, спасшийся с торпедированного корабля, пробыл в океане сто тридцать дней – или сто тридцать один? – установив тем самым абсолютный рекорд одиночного пребывания в океане. Вынужденного, не добровольного, естественно.
     Наконец, Стивен Каллахэн, потерявший свою яхту приблизительно там же, где пошли ко дну «Снежинка» и «Северная птица». Дрейф Каллахэна к Антильским островам продолжался семьдесят шесть суток. Да, семьдесят шесть, это Андрей помнил точно.
     А плот у Каллахэна, между прочим, был похуже, чем у Говарда, хотя и той же фирмы – «Эйвон». После того трагического плавания конструкторы внесли существенные изменения в конструкцию, так что теперь плоты, которыми были снабжены большинство яхт-участниц трансатлантической гонки, назывались «Эйвон-фаворит». Хотя у Андрея, по скудости средств, был плот отечественного производства, неказистый, тяжелый, но по надежности не уступающий импортному, потому как сделан был для военно-морского флота. Там красота не главное, там иные категории в ходу. Но где он, его плот? Где-нибудь в миле-другой от упокоившейся на дне морском «Птички» – и в паре миль от поверхности.
     Когда в Плимуте инспекторы гонки осматривали снаряжение яхтсменов и в том числе спасательные плоты, Андрей не поленился и, испросив на то разрешение у соседа-норвежца, полюбопытствовал, что представляет собой «Эйвон-фаворит». Все было разумно, грамотно. Две круговые камеры скреплялись между собой и одна над другой в два яруса. Противоположные точки верхней камеры соединялись надувной аркой для растягивания тента. Пол тоже был сделан надувным с закрепленным под ним объемистым мешком, который, заполняясь водой, придавал плоту необходимую остойчивость. Все камеры – и круговые, и арочная, и пол – были разделены на отсеки с предохранительными клапанами для стравливания избыточного давления, образующегося при нагревании баллонов солнечными лучами, и подкачки камер с приходом вечерней прохлады. Для этого в снаряжение плота, убранное в карманы, был включен насос, более всего напоминающий примитивную пляжную «лягушку». Только если «лягушку» кладут на землю и с увлечением топчут ногами, то помпу плота надо сдавливать руками, что малоэффективно и утомительно. Но в целом «Эйвон-фаворит» Андрею понравился – красивая штука, даже изящная. Но запах! Смердело от плота изрядно: тальк, клей, еще какие-то гадостные ароматы – жуткое амбре.
     Андрей пошевелился, принюхался и даже не поморщился. Пахнет так же и тем же, а отвращения нет. Не до того, знаете ли...
     Он подвигал лопатками, устраиваясь поудобнее, и попытался снова закрыть глаза. На этот раз обошлось без тошноты.
     Сон подкрался к нему, навалился, подмял под себя и отпустил через несколько минут. Опять навалился и снова отпустил.
     Андрей вычерпал успевшую просочиться в плот воду и снова попытался заснуть. Ткань купола терлась об арку, издавая то ли шелест, то ли скрип, и Андрею чудилось, что это сосны шумят у него над головой...
    
     * * *
     От станции к владениям Кудри можно было пройти по асфальтовой дороге, а можно – по утоптанной тропинке, петляющей между сосен.
     – Найду, – пообещал он дачнику с обвисшим рюкзаком за плечами, у которого спросил направление.
     Конечно, Николай Кудреватых в его вопросе не упоминался. Говорилось о побережье как таковом. Дескать, он, приезжий, решил своими глазами убедиться, так ли красив Финский залив у Комарово, как о том пишут в книгах.
     – В каких-таких книгах? – заинтересовался дачник.
     – В разных.
     – Ну, если в старых... – покивал дачник.
     – И на кладбище зайти надо, – добавил Андрей.
     – К Ахматовой? К Анне Андреевне? Надо, конечно, коли здесь оказались. Как же без этого? Прибрана могилка, ничего не скажешь, и народ к ней тянется. Вы откуда сами-то?
     – Из Москвы.
     – А... Вы на побережье не ходите, нечего там делать, не то нынче побережье. Раньше у нас все больше люди творческие отдыхали, гуляли себе по песочку, беседы беседовали. Ну, и мы, работяги, заводу нашему в шестидесятых тут соток нарезали, рядом с нами. Сейчас, правда, тоже люди приличные встречаются, писатели те же, да и заводские не все дачки свои продали. Но тех, что продали, я не сужу: как не продать за такие-то деньжищи, особенно если припрет? Вот и продают... А покупает ясно кто – миллионеры разные, бандиты.
     – Бандиты? Так что, у вас тут опасно?
     – Наоборот. Тишь да гладь. Принцип соблюдают: где живешь – не гадить. Так что гуляйте спокойно. Конечно, где пройти сможете. Потому что заборы кругом. С камерами! Они и на побережье замахнулись, причалы строят, корабли к ним ставят. А если я ширь люблю, если мне причалы их – как солома в глазу, тогда как? И ведь ничего не сделаешь. Вы о Кудре слышали?
     – Я же москвич, – напомнил Андрей.
     – Говорят, он и в Москве дела крутит. Ну, если не слышали... Большой жулик. И кровь на нем есть. А управы на Кудрю – нет. Купил землю, дом возвел, девок продажных к себе возит, салюты по субботам устраивает, в общем, живет в свое удовольствие. И собаки у него злые, лают, на людей бросаются.
     – А говорите – не опасно.
     – Так вы туда не ходите. Вы или по дороге, или по тропке идите, пока море не увидите. Тогда влево забирайте, забор его и минуете. Посмотрите на залив – и на кладбище.
     – Я не тороплюсь.
     – Нечего там смотреть, на побережье, точно вам говорю. На кладбище интереснее. Тихо там, благостно. Ну что, не заблудитесь?
     – Найду.
     – Тогда доброй вам дороги. – Дачник поправил лямки рюкзака и пошел в противоположную от указанной Андрею сторону.
     «Камеры, значит», – подумал Андрей и направился к киоску у платформы, торгующему разной разностью. Появилась у него одна мыслишка...
     Из динамика под козырьком киоска неслось разудалое обещание Игоря Скляра: «На недельку, до второго, я уеду в Комарово». Очень уместно. Потому и крутят который год.
     В киоске Андрей приобрел поддельную зажигалку «Зиппо», которую ему тут же заправили бензином, сигареты и дешевые темные очки. Еще к списку Андрей присовокупил упаковку презервативов и нож с десятком лезвий – китайскую фальшивку «под Швейцарию», так же отличающуюся от изделия фирмы «Викторинокс», с которым Андрей не расставался на яхте, как сливочное масло от маргарина. Но для разового употребления сойдет – нож, в смысле.
     – А это что?
     – Бинокль. Детский. Плохой, – проявила невиданную честность продавщица.
     – Давайте.
     Здесь же, рядом с киоском, с рук продавали турецкое тряпье. Не торгуясь, Андрей купил пляжную шляпу-панаму и легкую безразмерную куртку, своим покроем, видимо, нацеленную на то, чтобы скрывать животы выехавших на пленэр отдыхающих.
     По дороге Андрей не пошел, предпочтя ей тропинку. Метрах в ста от станции, укрывшись за деревьями, он натянул поверх своей ветровки куртку и прикрыл глаза очками. Довершили маскарад панама и дымящаяся сигарета в уголке губ – вкус табака с отвычки показался ему тошнотворным. Вот теперь можно и на видеопленку, никто не узнает.
     Когда впереди засверкала вода, Андрей повернул направо. Другая тропинка, `уже первой и усыпанная пружинящей под ногами хвоей, вывела его к трехметровому забору, сложенному из полированного «кремлевского» кирпича. Приближаться к нему Андрей не стал, а развинченной походкой, покуривая и поглядывая по сторонам – типичный бездельник-отпускник, – пошел к заливу.
     И не дошел до него.
     Кто занимался обустройством системы наблюдения у Кудри, этого Андрей, естественно, не знал. Но в профессионализме этому, с позволения сказать, специалисту, следовало отказать. Видеокамер не пожалел, а секторы, остающиеся вне поля зрения, оставил. Андрей вычислил их довольно быстро, вспомнив лекции, которые им читали в учебке на занятиях по диверсионной подготовке. Дойдя до берега, он повернул налево и по песку пошел прочь от владений Кудри. Потом опять повернул налево, углубился в лес, сориентировался и снова направился к забору, оставаясь в «мертвой зоне».
     Не исключено, что можно было обойтись и без этих сложностей. Возможно, охранники, наблюдающие за экранами и обалдевшие от безделья, не обратят внимания на чучело в панаме, прошествовавшее по одному экрану и не появившееся на другом. Но это охранники не обратят, а вот следователи, которые позже будут дотошно изучать пленки, этот факт отметят обязательно.
     Андрей подошел к примеченной им ранее сосне и стал взбираться по ней, стараясь не покарябать покрытый рыжими чешуйками ствол подошвами ботинок. Следы ему ни к чему.
     Метрах в восьми от земли была удобная развилка. Удобная во всех отношениях: снизу примостившегося на ней человека прикрывали ветки, а на уровне развилки они росли так, что открывали панораму поместья Николая Кудреватых.
     Укрывшись за стволом, Андрей снял очки и достал бинокль. Тот и правда был слабеньким, с пластмассовыми линзами. Однако трехкратное увеличение позволяло все же рассмотреть владения Кудри более детально.
     Дом располагался посреди тщательно выстриженной лужайки, сочную зелень которой разрезали, будто ножом, две дорожки: одна, пошире, асфальтовая, вела от въездных ворот к ступеням крыльца; вторая, выложенная керамической плиткой, уводила к баньке и дальше – к дощатому причалу. Из-за бани, закрывавшей обзор, Андрей видел только его начало и часть кормы ошвартованного у него катера.
     Перед домом стояли три машины. Знакомые Андрею шестисотый «мерин», угрожающего вида черный джип и трехосный открытый вездеход, на котором современные нувориши так любят кататься по пляжам, выставляя напоказ свое благосостояние.
     Перед бампером лимузина стояло ведро с опущенным в него шлангом, змеившимся от дома. На капоте торчал пестрый баллончик и лежала скомканная салфетка. Ясно было, что еще несколько минут назад кто-то наводил глянец на бока «мерина». Кто?
     Дверь дома открылась, и по ступенькам спустился телохранитель Кудри – тот самый, что всучил Андрею конверт с деньгами от своего босса. В одной руке у него была картонная упаковка с шестью бутылками пива, на другой покоилось блюдо с зеленью. Телохранитель пошел к берегу, ступил на причал и скрылся из виду.
     Андрей опустил бинокль.
     В течение следующих часов, телохранители Кудри трижды появлялись из-за угла баньки. Они поднимались к дому, заходили в него и вскоре появлялись снова – с новыми упаковками пива, бутылками водки и тарелками с едой. На причале, судя по всему, шла гулянка и скоро закончиться не обещала.
     Когда стало смеркаться, Андрей покинул свой наблюдательный пункт. Оказавшись на земле, он собрал и спрятал в карман все-таки отлетевшие от ствола лушпайки. После этого, касаясь спиной забора и потому оставаясь в той же «мертвой зоне», он направился к берегу.
     Берег был пуст. Это его устраивало – более чем.
     Забор заканчивался у самой воды. К нему была прикреплена оплетенная колючей проволокой решетка, уходящая в воду еще метров на пять.
     Андрей выглянул из-за забора. Причал был перед ним как на ладони. И роскошный, со стремительными обводами и скошенной назад рубкой катер «Суперрайдер».
     Размеры катера впечатляли, впечатлял и дизайн. Зализанный с носа, с овальными иллюминаторами чуть выше ватерлинии, с открытой кормой под тентом в бело-голубую полоску, созданный финнами «Суперрайдер» составил бы предмет гордости любого миллионера из Европы. А чем Николай Кудреватых хуже? Тоже миллионер. А Петербург – та же Европа.
     На кормовой площадке катера был установлен стол. Над ним горела яркая лампа. За столом сидели двое – Кудря и парень в свитере. Тот самый парень с родинкой у глаза и в том же самом свитере...
     Телохранители расположились чуть поодаль, соблюдая субординацию, на банкетке у моторного отсека. Они посасывали пиво и дымили сигаретами. Отдыхали.
     Андрей прикинул расстояние до причала. Да, у него получится, должно получиться. И темнота поможет.
    
     * * *
     Плот вздрогнул, потревоженный крупной волной, и Андрей открыл глаза. Взглянув на светящийся циферблат часов, он с удивлением отметил, что спал больше получаса. Это было настоящим подарком. Полчаса для таких условий – это много. По крайней мере, этого достаточно, чтобы поднакопить сил. А силы ему понадобятся.
     Баро постанывал во сне. Поправив «космическое одеяло» у него на ногах, Андрей пододвинулся к шторке.
     Над океаном властвовала ночь. Небо почти расчистилось. У самого горизонта спокойно сияла Полярная звезда, в противоположной стороне к горизонту прижимался Южный Крест. Такое увидеть можно лишь на экваторе... Скоро на востоке появится светлая полоска, и солнце начнет карабкаться в зенит. Тогда и настроение выправится, оно под солнышком всегда улучшается. А плот тем временем будет сносить на запад...
     Вновь укрывшись под пологом, Андрей сел и попытался заснуть. Однако сон отступил, предоставив человеку возможность сколь угодно долго считать овец или просто таращиться в темноту. Последнее располагает к размышлениям. Например, на такую тему: где они находятся? Впрочем, это не вопрос. За сутки, прошедшие с того момента, когда он еще на «Северной птице» уточнял свои координаты, мало что изменилось. Мало – потому что погрешность в тридцать или сорок миль определяющего значения не имеет, когда речь идет о сотнях и тысячах. Итак, в полутора тысячах километров к востоку от них Канарские острова, в семистах километрах к югу – острова Зеленого мыса. Но эти райские местечки их занимать не должны, потому что течение несет плот к Америке, к Антильским островам. До которых никто не скажет точно, сколько миль пути. Только на картах кратчайшее расстояние между двумя точками – прямая. Идя под мотором, тоже можно оглядываться на геометрию, сокращая время, проведенное в океане. Под парусом все по-другому: здесь надо учитывать главенствующие ветры и течения – расстояние в итоге может увеличиться, зато уменьшится время прохождения дистанции. Такая вот математика. А у них и паруса-то нет, они просто дрейфуют. И тут уже математика высшая.
     А еще паршиво, что они все больше удалялись от трассы активного судоходства Нью-Йорк – Южная Африка, оставшейся милях в трехстах позади. Там же, за спиной, и основные межконтинентальные авиалинии.
     Андрей пошевелился. Между прочим, это значит, что радиобуй совершенно напрасно тревожит своими воззваниями пространство. Все равно никто не услышит. Не разумнее ли его выключить, поберечь аккумуляторы? Конечно, разумнее, только он не знает, как это сделать. Говард знает, но стоит ли его будить для этого?
     Несколько минут или часов – в темноте время относительно так же, как в космосе, – Андрей бился над этой непростой задачкой. И принял решение: пусть спит. В конце концов, что такое час-другой-третий, а больше при таких условиях в объятиях Морфея американец вряд ли продержится, по сравнению с судьбой, которая дала им новую точку отсчета жизни. Если захочет она – дарует великодушно шанс на спасение, а не захочет – что есть у них радиобуй, что нет его, без разницы.
     До чего же она прихотлива – судьба. Пощадила в Чечне – мочкой уха ограничилась, будто пальцем погрозила. В Комарове не оставила. Зато друга – Сашку – отобрала. И яхту. Как же «Птичку» жалко!
     Совпадение с бессмертной фразой из старого доброго фильма было абсолютным, но не вызвало улыбки. Перед глазами Андрея, как на внезапно вспыхнувшем экране, прошли последние мгновения жизни «Северной птицы». Потом экран утонул в темноте. Андрей вглядывался в нее, точно ожидая, что полотнище осветится вновь, демонстрируя фрагменты недавнего и далекого прошлого. Но память, как пьяный киномеханик, не торопилась продолжить показ. «Сапожник!» – обиделся Андрей.
     Экран засветился вновь...
    
     * * *
     Так же аккуратно, как приближался к воде, Андрей отступил к соснам. Он не знал, следовало ли ему торопиться. С одной стороны, чем темнее – тем лучше. С другой – неизвестно, не взбредет ли в голову Кудре и парню в свитере завершить пиршество и отправиться на боковую.
     Дожидаться наступления ночи Андрей не стал. Он достал презервативы и, памятуя об опыте туристов-водников, упаковал в один из них зажигалку. После этого переложил в карман брюк нож, а штанины закатал до колен. Снял ботинки, носки, турецкую куртку, ветровку, рубашку. Все это он сложил под кустом, водрузив сверху панаму.
     Песок холодил ноги, а вода была просто ледяной. Балтика, от нее другого не дождешься. Андрей сделал несколько глубоких вдохов и полных выдохов и пошел вперед, укрываясь за решеткой. Ему было по пояс, когда решетка закончилась. Он присел, определился с направлением и нырнул.
     Рассчитать в точности количество гребков было невозможно, вода оказалась темной, поэтому надеяться можно было лишь на удачу.
     Андрей плыл, чувствуя, как все сильнее, все отчаяннее бьется сердце. Когда в легких не осталось и намека на кислород, рука его ударилась о что-то твердое.
     Это была свая. Он доплыл до причала. Он был под ним.
     – Слышал? – раздался ленивый голос. – Рыба плещется.
     – Ну, ты даешь, братан, – рассмеялись в ответ. – Это тебе что – озеро или речка? Тут рыба на глубине ходит. Волна это, понял?
     – Понял. Волна. Дай пива.
     – Держи. Последняя.
     Сквозь щели в настиле Андрей видел, как один телохранитель протянул бутылку, а другой сковырнул зубами пробку и припал к горлышку.
     Медленно перебирая руками, чтобы не издать больше ни звука, Андрей поплыл под помостом. Касаясь руками обшивки, обогнул носовой свес «Суперрайдера». Вот первое окно-иллюминатор, оно небольшое и наглухо врезано в корпус. Вот второе, у этого уже есть петли. Открываются иллюминаторы, естественно, наружу, чтобы при опасном крене они возвращались в пазы, а не распахивались еще больше, открывая воде доступ внутрь катера. Андрей поцарапал ногтями раму: закрыт, плотно закрыт. Тогда исследуем третий... У этого иллюминатора между рамой и корпусом была узкая щель. Андрей потянул на себя – иллюминатор немного приоткрылся, от большего его удерживала металлическая полоса-стопор.
     Левой рукой уцепившись за край проема, правой Андрей достал из кармана нож. «Крестовую» отвертку из рукоятки он «вылущил» еще на берегу, а «крестовую» – потому что финны при строительстве прогулочных судов предпочитают такую насечку на головках шурупов-саморезов. Пальцем Андрей проверил крепление стопора: четыре шурупа, и все – «кресты».
     Повозиться пришлось с одним саморезом, как водится, с последним. Было искушение надавить посильнее на иллюминатор и вырвать шуруп «с мясом», но Андрей не позволил себе такой глупости. Он передохнул, опустив руку с ножом в воду и поболтав ею, потом попробовал еще раз. Шуруп поддался.
     Андрей убрал нож и открыл иллюминатор. Предстояло самое трудное – забраться в катер. Причем бесшумно.
     Он подтянулся, забросил вверх правый локоть и сразу же – левый, одновременно выпрямляя руки, вытягивая тело из воды и подавая его вперед.
     В каюте было темно, только светилось крошечное окошечко в двери гальюна, а в дальнем уголке, отведенном под камбуз, мерцали цифры на панели компактной газовой плиты. Она-то ему и была нужна – плита.
     Андрей поискал руками опору, нащупал что-то мягкое, наверное, сиденье дивана – так и есть, – и медленно вполз в каюту. Он оставлял мокрые следы, но с этим ничего поделать не мог. В его плане, который смутно забрезжил у него еще у железнодорожной станции, вообще было множество уязвимых мест. К примеру, вдруг именно сегодня Кудря изменит своим привычкам и проведет вечер под крышей дома или на берегу у мангала с шашлыками? Но Кудря и вся его свита были на борту. Вдруг катер Кудри окажется не таким огромным, как о том писали журналисты? Но «Суперрайдер» даже не вздрогнул, когда Андрей забирался на него из воды. Вдруг дверь каюты окажется открытой? Но она была закрыта. Вдруг кому-нибудь из бандитов приспичит помочиться и страдалец отправится в гальюн? Но это мы еще посмотрим...
     Андрей подошел к плите. Да, наворотов хоть отбавляй, сплошная электроника, но принцип тот же, что и у самых простеньких отечественных агрегатов. Баллон с пропаном, горелка, а что посередине – это уже детали.
     Финны позаботились о пожарной безопасности своего детища, поместив баллоны – один рабочий и два запасных – в металлический ящик, снабженный датчиком утечки газа. Андрей оборвал протянувшийся к датчику провод. Потом ослабил крепление хомута и отсоединил от штуцера баллона идущий к горелкам шланг. На полочке рядом лежал запасной штуцер, и Андрей надел его на горловину второго баллона.
     Оставалось потянуть рычаговые фиксаторы, запирающие газ, но Андрей не стал спешить. Он опустился на колени и стал исследовать покрытый пушистым ковром пол. Где-то здесь должен быть люк, ведущий в трюм. Потребовалось несколько минут, прежде чем он нашел утонувшую в ворсе ручку. Люк открылся не скрипнув, не пискнув. Андрей запустил в отверстие руку. Пальцы его коснулись прохладного металла. Постучать бы, понять, насколько полны топливные баки, но делать этого не следовало – Андрей и не стал. Но он не сомневался, что не меньше полутонны солярки в них есть. Мощность форсированных дизелей «Суперрайдера» такова, и они так прожорливы, что конструкторы предусмотрели емкости для более чем солидного запаса топлива. Вот и молодцы.
     Крышку люка Андрей закрывать не стал. Вернувшись к плите, он перевел рукоятки фиксаторов в вертикальное положение и услышал, как зашипел вырывающийся на свободу пропан.
     Андрей достал зажигалку, зубами разорвал презерватив, откинул крышку «Зиппо» и чуть провернул колесико. Сноп искр ему был не нужен. Тут и одной достаточно, лишь бы она попала куда нужно – на фитиль.
     Нет искры. Ни одной. А ведь работала зажигалка, нормально работала, он же прикуривал сигарету...
     Андрей снова провернул рубчатое колесико, уже сильнее, резче. Искры сорвались с кремня, коснулись фитиля и подожгли его.
     Сантиметровой высоты пламя затрепетало, закачалось. Движения воздуха в каюте не было, и Андрей понял, что это дрожит его рука. Он подождал, когда сердце замедлит свой торопливый бег, и осторожно поставил зажигалку на керамическую поверхность плиты.
     У двери каюты послышались шаги.
     – Ты куда? – громко спросил Кудря.
     До этого бандиты разговаривали вполголоса – все больше по фене ботали, пьяно и непонятно, так что Андрей даже не прислушивался. А тут...
     – Отлить надо, – сказал парень в свитере. Андрей узнал его надтреснутый голос.
     – Да ты мне там все обоссышь. Тебе чего, моря мало?
     – Это точно, – заржал парень. – Могу обоссать.
     Андрей услышал, как он придвинулся к борту, цепляясь ногами за какие-то предметы и матерясь при этом. Потом забулькало – парень мочился прямо с борта катера. Отдуваясь, сказал:
     – Девку хочу.
     – Мало ли чего ты хочешь, – фыркнул Кудря. – Сиди, хотельник.
     – Хочу, – заупрямился парень. – И помоложе чтоб.
     – Лялька твоя не девочкой была.
     – Ты опять? – в голосе парня зазвучал металл.
     – Ладно, проехали. А с девчушками перетопчешься! Чтобы потом мои пацаны опять за тобой сор подметали? Они, конечно, ребята исполнительные, кого велено замочат, а только лишнюю мокруху им на себя вешать тоже ни к чему. И в землекопы они не нанимались.
     Парень в свитере зло хохотнул:
     – Ко мне не нанимались, они по твоей указке могилы роют. А мокруха... Одной больше, одной меньше, все равно вышак! Что мне, что им.
     – Кончай базарить, – рассвирепел Кудря и тут же сдержал себя, сказал миролюбиво: – Давай выпьем.
     – За меня? Наливай.
     Андрей повел плечами, сбрасывая напряжение, и посмотрел на огонек зажигалки. Больше ему здесь делать было нечего.
     Он покинул катер так же беззвучно, как и проник на него. Балтийская вода опять обожгла холодом. Под причалом он чуть задержался, чтобы глубокими вдохами провентилировать легкие, и погрузился в воду с головой.
     Вынырнул Андрей далеко от катера. Было уже совсем темно, и он не боялся, что его заметят. Добравшись до решетки, он выбрался на берег и, усмиряя зубовный стук, стал одеваться. Натянув рубашку, ветровку и куртку, он стащил штаны, выжал их, снова надел. Носки. Ботинки. Зашнуровав их, он вытер панамой лицо, пригладил волосы и, не забывая об осторожности и «мертвых зонах», стал удаляться от берега.
     Он не знал, сколько еще ждать – минуту, две, пять, и есть ли смысл ждать вообще. Мало ли какая случайность: газа в баллонах может оказаться недостаточно, чтобы застелить пол каюты до нужного уровня; зажигалка может потухнуть, подделка все-таки, это на родные «Зиппо» дается пожизненная гарантия, а тут качества никто не обещает, так что может и потухнуть...
     За спиной громыхнуло. Андрей оглянулся. Над притаившимся между соснами забором вставало багровое зарево. Громыхнуло еще раз. Зарево окрасилось желтым, небо прочертили пылающие метеоры. Секунды спустя по барабанным перепонкам ударило с десятикратной силой. Это взорвались топливные баки. Стало светло. Взрывная волна качнула кроны сосен. К небесам взлетали фейерверки обломков «Суперрайдера». Криков не было.
     Андрей сунул руки в карманы куртки. Пальцы коснулись сигаретной пачки, но у него даже мысли не возникло – закурить, чтобы если не согреться, то попытаться обмануть холод. Он же обещал! Правда, сегодня он нарушил данную не столько Сашке, сколько самому себе клятву, так на то была веская причина. И хватит. Потому что сейчас это не необходимость – искушение, слабость. А он должен быть сильным, уверенным в себе. Что сделано, то сделано. И не о чем жалеть.
     Тропинка вывела Андрея к станции. Судя по расписанию, последнюю в этот день электричку следовало ожидать через восемь минут. Слишком мало, чтобы заняться еще чем-нибудь полезным: сходить поклониться Анне Андреевне, например. Хотя... Ночь, закрыто кладбище. Жаль.
    
     * * *
     Разбудил его Говард – неловким движением, вполне объяснимым при такой тесноте.
     Изможденным американец не выглядел. Сон – универсальное лекарство – плюс «микстура» Андрея пошли ему на пользу. Голову Баро обмотал свернутым в жгут носовым платком, и смотрелась эта повязка эффектно – как бандана убежденного рэпера.
     – Как себя чувствуешь?
     Андрей прикоснулся к пластырю на лбу:
     – Терпимо. А ты?
     Баро поправил платок-повязку:
     – Вполне. Хочу посмотреть, что снаружи.
     – День.
     Американец ослабил шнуровку и откинул шторку. Солнечные лучи ворвались под купол.
     Океан был настроен благодушно. Волны с нежностью передавали плот друг другу, и он колыхался, как деревенская зыбка, в которой младенческий сон особенно крепок. Лишь изредка плот вздрагивал, будто от руки прикорнувшей и нечаянно облокотившейся на люльку кормилицы.
     – Передатчик надо выключить, – сказал Андрей.
     Американец с сомнением взглянул на него:
     – Думаешь, не дозовется?
     – Ты когда радиобуй включил, еще на «Снежинке»?
     – Да.
     – Считай, две трети из своих семидесяти двух часов он уже исчерпал. И сдохнет раньше, чем нас услышат.
     Андрей поделился своими выкладками с Баро, и тот согласился с ними. Да, они оказались в той точке Атлантики, где не бывает кораблей, а небо здесь не знает самолетов. Конечно, устроители Трансатлантической гонки ударят в набат, потеряв связь с яхтсменами, а затем и светящиеся на своих электронных картах точки, обозначающие «Снежинку» и «Северную птицу», но слишком велик сектор поиска, а значит, и слишком велика вероятность того, что самолеты береговой охраны вернутся ни с чем: ничего не видели, никого не слышали.
     – Помоги.
     Андрей придержал американца за ноги, когда тот высунулся наружу.
     Баро дотянулся до маячка на вершине купола и щелкнул тумблером. Лампочка погасла, и это означало, что радиобуй тоже умолк.
     – Пить хочется, – сказал Говард.
     – И мне.
     Баро извлек из бортового кармана плота литровую бутыль, отвинтил крышку и сделал большой глоток. Один.
     Андрей последовал примеру Говарда, тоже не позволив себе больше одного глотка, хотя пить хотелось так, что он запросто вылакал бы всю бутылку. Но такая безоглядная роскошь на весьма неопределенное будущее им была недоступна.
     А что у них имеется вообще – для выживания?
     Через полчаса, проведя инвентаризацию, они могли ответить на этот вопрос:
     – два сборных весла, наподобие тех, что используются при гребле на каноэ;
     – ручная помпа;
     – ковшик-черпак;
     – две губки для полного осушения пола;
     – ракетница с десятком ракет-парашютиков; две оранжевые дымовые шашки; три красных фальшфейера;
     – зеркальце, которым можно посылать солнечные зайчики;
     – аптечка, среди содержимого которой были по-настоящему ценные вещи, например, крем против солнечных ожогов;
     – два герметичных пакета с личными документами;
     – два судовых журнала;
     – навигационные карты, транспортир, несколько карандашей, ластик;
     – компас;
     – двое водонепроницаемых наручных часов;
     – радиоприемник «мэйд ин Тайвань» (работать отказывается);
     – зажигалка (не работает, что очень расстроило Говарда, у которого обнаружилась запечатанная пачка сигарет);
     – радиобуй с более чем наполовину севшими батареями;
     – вешка с плавучим якорем;
     – моток капронового шнура;
     – фонарик;
     – фотография миссис Баро;
     – ремонтный набор, включающий в себя клей, резиновые заплаты и конические винтообразные пробки;
     – коробка со сваленными в нее рыболовными снастями: леской, стальными поводками, набором крючков, гуттаперчевой наживкой;
     – фанерная доска 5-миллиметровой толщины размерами сорок на сорок сантиметров, предназначенная для разделки пойманной рыбы;
     – кусачки;
     – спринг-найф Говарда;
     – «викторинокс» Андрея;
     – еще один нож – из снаряжения плота: более всего он напоминал то убогое приспособление для препарации фруктов, которым ничего невозможно разрезать, не говоря уж о том, чтобы проткнуть или порезаться;
     – «космическое одеяло»;
     – обычное одеяло со «Снежинки», сейчас мокрое насквозь;
     – несколько квадратных метров целлофановой пленки;
     – лебедка-«мельница»;
     – пружинное ружье для подводной охоты;
     – из еды: килограмм сушеных фиников и столько же прессованного инжира; две пачки арахиса; одна пачка с орехами кешью; три банки с фасолью, две – с солониной, по одной – с зеленым горошком и сладкой кукурузой; большая коробка с твердым, как камень, датским печеньем; шесть пакетиков с крекерами; упаковка из десяти плиток шоколада; один раскрошившийся ржаной сухарь, найденный в кармане у Андрея;
     – вода: пять литров в «штатных» пластмассовых бутылках, еще четыре – в запаянных металлических банках; пять маленьких бутылок с минералкой (было шесть, но одну они прикончили минувшей ночью); всего на круг – ровно десять литров.
     Не густо. Андрей прикинул: если ограничиться четвертью литра воды на человека в день, тогда они продержатся двадцать дней. Но какими они будут, когда на их почерневшие, распухшие языки упадет последняя капля? Глаза ввалятся, живот прилипнет к позвоночнику, тело покроют сотни фурункулов, из разъеденных солью царапин будет сочиться гнойная сукровица. Что и говорить, картина удручающая.
     – Воду надо экономить, – вздохнул он. – Жестко.
     – Надо, – согласился Баро. – Двести пятьдесят или триста?
     – Двести пятьдесят.
     – Плюс то, что дадут опреснители?
     – Если дадут.
     В эффективности солнечного дистиллятора, который тоже входил в стандартное снаряжение плота, Андрей очень сомневался. Стивен Каллахэн, помнится, так с ним намучился, что, поведав об этом, изрядно подорвал у яхтсменов веру в опреснители.
     – Но попробовать надо.
     – Обязательно. Только сначала разберемся с предметами колющими...
     – ...и режущими, – закончил американец.
     Это действительно нельзя было откладывать на потом, поскольку на надувном плоту ножи, стрелы от подводного ружья, даже рыболовные крючки представляют серьезную угрозу безопасности. Порез или дырка чреваты тем, что воздух начнет уходить из баллонов и Говарду с Андреем придется без конца подкачивать секции, чтобы камеры не потеряли форму. Конечно, любую дырку можно заткнуть, любой порез – заклеить. Только сделать это будет мудрено, потому что края отверстия, как явствовало из безумных в своем оптимизме рекомендаций изготовителей, предварительно следовало просушить. Иначе клей не схватится. Нет, каково? А если это надувной пол? И даже если надводный борт, но вдруг вокруг шторм? Короче, бред. Трудноосуществимый.
     Специально договариваться, что без надобности ножи открываться не будут, Андрей и Говард не стали, понимая, что в ситуации, в которой они оказались, неаккуратность и легкомыслие одного могут обернуться кончиной обоих. Безвременной, но закономерной. Поэтому все внимание они уделили рыболовным крючкам и стрелам для подводного ружья.
     Говард распорол один из карманов на своем спасжилете и вытащил находившуюся в нем пенопластовую пластину. Отрезав от пластины нужное количество кусочков, они воткнули в них крючки. Оставшийся пенопласт Андрей с помощью пилки «викторинокса» разделил на три части и уже с помощью шила сделал в них отверстия. В них он воткнул зазубренные наконечники стрел.
     Пока трудились, они постоянно мешали друг другу, сталкиваясь локтями, коленями. И это при том, что у Говарда был «Эйвон-фаворит», рассчитанный на шесть человек.
     – Когда выбирал, начал с двухместного. Фантастика: тазик, а не плот! Осмотрел четырехместный – корыто. Дошел до этого. Ну, думаю, здесь еще можно развернуться. Одному.
     – Извини, что помешал. Планы нарушил.
     – Вообще-то в мои планы дрейф на плоту не входил, – не принял натужной шутки Баро. – Но я действительно не в силах понять, как здесь могут разместиться шесть человек.
     – В неподвижности, – высказал предположение Андрей. – Плечо к плечу, колени в подбородок. Еще можно в позе лотоса. Ну что, займемся опреснителем?
     Баро достал из самого объемистого бортового кармана продолговатый мешок и высыпал его содержимое на пол. Сверяясь с инструкцией, Говард взял пластмассовое кольцо-основание и с натугой вставил в расположенные по окружности дырки десяток металлических спиц. Свободные концы спиц он соединил с помощью специального зажима, получилось что-то вроде вигвама. От зажима вниз тянулись прозрачная трубка и три цепочки. Осторожно надавив на верхушку «вигвама» и тем заставив спицы согнуться, Говард надел последние звенья цепочек на приклепанные к кольцу крючки. «Вигвам» превратился в каркас для воздушного шара. После этого Баро приладил в креплениях под кольцом пенал для морской воды, а еще ниже – круглый поддон для воды пресной. Теперь все это предстояло аккуратно обтянуть прозрачной эластичной пленкой. Это оказалось самым трудным. Но Говард справился. Напоследок в резьбовое отверстие, имевшееся в поддоне, он ввернул наконечник резиновой кишки, заканчивающейся опять же резиновым мешочком с пробкой.
     Спросил с гордостью:
     – Как?
     – Прекрасно, – заключил Андрей. – А если еще и работать будет...
     – Будет!
     Шар в руках Баро был солнечным опреснителем, благодаря которому можно в жаркий день получить более полулитра пресной воды. Налитая в пенал морская вода испаряется, конденсат оседает на внутренней стороне сферы, капли стекают в поддон, затем по кишке – в водосборный мешочек. Просто и эффективно, жаль, не слишком надежно: для работы опреснителя нужен штиль, иначе соленая вода из пенала выплеснется в поддон – и все старания насмарку. Сейчас, например, они могли выставить опреснитель наружу, закрепив на куполе, разве что эксперимента ради. Хотя шторм практически стих, плот все равно поминутно вздрагивал, слишком активно отзываясь на любую волну.
     Отверстия, прикрываемого шторкой, было недостаточно, однако конструкторы предусмотрели возможность уменьшения купола почти на четверть. Для этого надо было... дернуть за веревочку, дверь и откроется. Но веревочки не было, была хитрая система тесемок-завязок, лент-липучек и резиновых уплотнителей. Андрей насилу разобрался во всей этой мешанине, но все же разобрался и откинул часть тента в сторону.
     У него вдруг возникло острое чувство незащищенности. Находясь под пологом плота, он был словно в убежище, почти неприступном, а сейчас и он, и Говард – как на ладони. Было бы кому на них посмотреть...
     – Подстрахуй меня, – сказал Баро.
     Дистиллятор Говард установил на куполе рядом с радиобуем – там для опреснителя была предусмотрена горизонтальная площадка. С помощью бутылки от минералки и прозрачной трубки, идущей от зажима, Баро наполнил пенал морской водой. Заткнул отверстие в зажиме пробкой. Через несколько минут сфера утратила прозрачность, помутнела, крошечные капельки появились на ее поверхности. Они соединялись друг с другом, и вот первый тоненький ручеек скользнул по сфере вниз – к поддону.
     Баро торжествовал, Андрей по-прежнему был настроен скептически:
     – Попробуем, какой она будет на вкус.
     – Тогда надо подождать.
     – Подождем. Времени у нас хоть отбавляй.
     А сколько именно?
     Насчет их местоположения разногласий у Говарда и Андрея не было. Теперь предстояло выяснить скорость их дрейфа к островам Карибского моря.
     Андрей оторвал кусочек промасленной оберточной бумаги, в которую были завернуты спицы опреснителя, и бросил его в воду.
     – Засекай.
     В момент, когда обрывок достиг вешки с плавучим якорем, Говард взглянул на часы:
     – Есть.
     Андрей ухватил за трос и стал подтягивать вешку к плоту. Воспользовавшись в качестве линейки разделочной доской, имевшей и сантиметровые, и дюймовые насечки, они измерили длину троса. Она составила 70 футов или 1/90 мили. Зная время, за которое плот проходит 70 футов, путем несложных вычислений они определили скорость плота относительно воды – 8 миль. К этому прибавили среднюю скорость движущегося на Запад Северного экваториального течения, равняющуюся 9 милям в сутки, и получили весьма скромную общую скорость дрейфа – 17 миль.
     – Пожалуй, можно убрать плавучий якорь, – сказал Андрей. – Океан позволяет.
     – И ветер попутный, – добавил Говард.
     Так они и поступили, после чего отпустили вешку на всю длину троса и вновь провели вычисления. Без подводного «тормоза» скорость плота возросла до 26 миль в сутки. Правда, плот стало сильнее потряхивать на волнах, а порой вращать вокруг своей оси. Но если с первой проблемой они ничего поделать не могли, то со второй справились благодаря своеобразным швертам – опущенным вертикально в воду лопастям весел.
     Надежно закрепив их, они в третий раз провели измерения. Теперь их скорость составляла 34 мили в сутки. Конечно, приблизительно. Конечно, так будет не всегда. Она может упасть до скорости течения, если опять начнется шторм и придется бросить плавучий якорь, но она может и возрасти, если усилится попутный ветер. Однако если принять за среднюю величину 25 миль в сутки, это значит...
     Говард развернул карту.
     – Месяц, – изрек он, для начала беззвучно пошевелив губами и поводив пальцем по хрустящему листу, на котором было так много всех оттенков синего цвета, и прискорбно мало желтого и коричневого. – А если проскочим Антильские острова или снесет севернее 18-й широты, вообще неизвестно сколько.
     – Ничего не известно, – сказал Андрей.
    
    
     Глава 10
    
     Русский нравился ему все меньше и меньше. Он ему не нравился совсем. Слова, жесты, манера теребить пальцами изуродованное ухо – все вызывало раздражение.
     Горбунов отвечал ему тем же. И уже не скрывал своей неприязни.
     Вчера у них вообще дошло до драки...
     Утром Говард обнаружил, что вздулась одна из двух оставшихся банок с фасолью. Конечно, это была существенная потеря, но с ботулизмом не шутят, поэтому он взял банку и хотел выбросить ее за борт. Горбунов схватил его за руку:
    
     – Зачем?
     Говард не ответил. Разве не видно, как выперло донышки?
     – Есть можно, – убежденно проговорил Горбунов.
     – Опасно.
     – Не хочешь – не ешь.
     – Отравишься.
     – Дай сюда.
     Русский хотел отобрать банку, но Говард отвел руку. Банка бултыхнулась в воду.
     – Дерьмо! – Горбунов сжал кулаки.
     – Заблюешь тут все, – сказал Говард.
     Русский ударил. Говард увернулся, совершенно автоматически применив один из приемов суй-но ката. Горбунов качнулся вперед, чтобы схватить Говарда за горло. Надувной пол прогнулся, Андрей потерял равновесие и лишь поэтому промахнулся. Его руки уперлись в грудь Говарда.
    
     – Кретин, – прошипел Говард и смазал ладонями русского по ушам.
     Горбунов схватился за голову:
     – Идиот. Больно же!
     – Не надейся, извиняться не буду. – Говард облизал шершавым языком сухие губы. – Сам полез.
     Горбунов встал на колени, облокотился о борт и стал смотреть в воду, будто хотел пронзить взглядом немыслимую океанскую толщу и разглядеть то место на дне, где покоится сейчас разнесчастная банка с консервированной фасолью.
     Успокоился, похоже. Говард вновь провел языком по губам. Словно напильником. Слюны во рту не было – организм не мог позволить себе столь щедрого расхода влаги. Только где-то у основания языка скопилось немного клейкой горьковатой массы. Говард сделал глотательное движение, но протолкнуть внутрь этот отвратительный комок не смог. Пустой желудок стал сокращаться, но и рвота была для него непозволительной роскошью.
     Откашлявшись, Говард взглянул на часы. Еще сорок минут, прежде чем он сможет выпить глоток воды.
     От тех запасов, что были на плоту, мало что осталось. По обоюдному согласию они решили сберечь две последние запечатанные банки на самый крайний случай, обходясь тем, что смогут добыть, вырвать, вымолить у океана и неба.
     Опреснитель работал все хуже. Пленка, натянутая на каркас, от солнца и соленых брызг становилась хрусткой, в ней появлялись микротрещины, из-за которых производительность дистиллятора неуклонно падала. Также выяснилось, что даже при маломальском волнении морская вода из пенала не столько испаряется, сколько выплескивается, смешиваясь со стекающей со свода пресной водой.
     Такую смесь пить было невозможно. Это было равносильно тому, что пить забортную воду. А от этого эксперимента Говард и Андрей сразу отказались. Хотя Ален Бомбар, признанный авторитет в области выживания на море, утверждал обратное после плавания через Атлантику, большинство специалистов с ним не согласны: морская вода приносит лишь временное облегчение, к тому же она выводит натрий, в результате чего ткани теряют воды больше, чем выпито, и тело превращается в иссохший труп. Если же умирающий продолжает упорствовать, то этим он лишь приближает смерть от нефрита, когда, не справившись с солями, отказывают почки.
     Оставалось уповать на дождь. На шестнадцатый день дрейфа тучи заволокли небо, шквалистый ветер взрыхлил безмятежную до того гладь океана, вода из зелено-синей стала черной. Темная полоса дождя протянулась от облаков к нацепившим барашковые воротники волнам. И эта полоса приближалась...
     Плот подбрасывало, пыталось закружить. Шверты-весла уже не справлялись со своими обязанностями, и Говард занялся установкой плавучего якоря. Андрей же достал целлофановую пленку и торопливо – тропические ливни скоротечны, – стал сооружать из нее воронку, чтобы набрать дождевой воды.
     Полоса дождя подкрадывалась все ближе. Вот первые тяжелые капли застучали по куполу плота. Говард придерживал край пленки, задрав вверх голову и широко открыв рот. Капли превратились в тугие нити, потом в веревки... Жалко, что не в канаты.
     – Ровнее держи, – крикнул Горбунов.
     Русский старательно ловил бутылкой струящуюся с пленки воду. Завернул крышку, схватил вторую бутылку, за ней – третью. В тот счастливый день они пополнили свои запасы на шесть литров.
     Когда полоса дождя их миновала, они собрали губками воду с пола и отжали ее в консервные банки, которые использовали вместо кружек. Но в кружках оказался чистый яд, так им во всяком случае показалось. Плот так часто заливало волнами, что все находящееся на нем покрылось налетом соли, отравившей драгоценную жидкость.
     Больше таких сильных дождей не выпадало. Иногда на небе появлялись легкие перистые облачка, еще реже они смыкались, превращаясь в белесое покрывало, но даже наброшенное на солнце оно не могло умерить его беспощадный жар.
     Лишь раз, на двадцать третий день дрейфа, «покрывало» не истаяло под лучами, а, напротив, набрало плотность, стало серым. Андрей и Говард опять приготовили «воронку», но дождя не дождались. Ну, не называть же дождем ту до одури приятную взвесь, которой был пропитан воздух.
     Ни одной капли не скатилось с пленки в горлышко бутылки, зато люди испытали облегчение даже большее, чем во время ливня. За десять минут тот лишь омыл их тела, а сейчас больше часа их кожа жадно впитывала влагу. И напиталась ею настолько, что на следующее утро, когда солнце опять безраздельно царило над миром, занимавшийся разделкой рыбы Говард с изумлением понял, что вспотел. Это было неожиданно, это было ново, памятуя о его обезвоженном теле.
     Говард опять посмотрел на часы – тридцать минут. Он представил, как вода стекает по языку, как она ласкает горло. Тридцать минут – это целая вечность!
     Не поворачивая головы, Андрей нашарил рукой подводное ружье. Говард замер. Он знал, что это означает.
     У них осталась одна стрела-гарпун, виновницами пропажи двух других были акулы. Когда на третий день пути они увидели рядом с плотом треугольный плавник, то были скорее удивлены, чем напуганы. Акула, ну надо же!
     Акула закладывала круги вокруг плота. Ее веретенообразное, длиной не более двух метров тело было образцом изящества и родства с водной стихией. Так продолжалось минут десять, затем акула внезапно изменила направление и исчезла под плотом.
     Рывок! Акула запросто могла полоснуть зубами бортовой баллон, но, по счастью, ее внимание привлек «мешок остойчивости», болтающийся под плотом. Превратив его в лохмотья, акула вернулась на исходную позицию и снова стала выписывать круги. Возможно, она готовилась к новой атаке.
     – Привяжи, – тихо сказал Говард, видя, что Андрей уже заправил стрелу в ружье.
     Горбунов схватился за моток капронового шнура, отбросил его – слабоват. В секунду распустил узел на вешке, высвобождая трос, и уже им обмотал ручку ружья. Потом натянул пружины, прицелился и нажал на спуск.
     Взвизгнув, стрела вонзилась в спину акулы. Несколько секунд та никак не реагировала, потом рванулась и ушла в глубину, оставив в руках Андрея ружье с болтающимся у пружин обрывком толстой сверхпрочной лески, которой стрела крепилась к ружью.
     Больше акула в тот день не появлялась – вряд ли испугалась, вряд ли была серьезно ранена, вероятнее всего, у нее просто нашлись более важные дела.
     Неделю спустя леска выдержала, но у самого наконечника сломалось древко. Меньших размеров, чем предшественница, акула была настроена миролюбиво и не пыталась проверить баллоны на прочность. Она подплывала снизу, переворачивалась на спину и игриво терлась брюхом о днище плота. Но это было не менее опасно: шершавая акулья шкура сравнима с крупнозернистой наждачной бумагой, так что подобные «нежности» вполне могли закончиться дыркой. Андрей перегнулся через борт, опустил конец ружья в воду, чтобы поверхностное преломление не помешало ему прицелиться, и выстрелил.
     Так они потеряли вторую стрелу и решили не жалеть последнюю, если намерения у третьей акулы будут столь же агрессивные или такие же «доброжелательные». В конце концов, у них есть рыболовные крючки...
     Однако судьба распорядилась по-другому: одна за другой лопнули пружины, поэтому Андрей просто привязал стрелу к ружью, превратив его в острогу. Сейчас это грозное «оружие» он и подтягивал к себе.
     Говард не шевелился, боясь спугнуть опрометчиво приблизившуюся к плоту рыбину.
     Андрей поднял гарпун, потом стал медленно опускать его. Когда хищный наконечник коснулся воды, он резко опустил руку вниз.
     – Есть!
     Вода бурлила, вздымалась радужными каскадами, расцвеченными солнцем и кровью. Горбунов подтягивал рыбу к себе. Говард кинулся ему на помощь. Схватив дораду за голову чуть ниже плавников, он поднатужился и перевалил ее через борт плота.
     Длиной около метра рыба забилась в предсмертном ужасе. Но не это было страшно. Гарпун пробил дораду насквозь, и теперь своим острием мог пропороть камеру пола.
     Говард выхватил нож и всадил клинок в дораду. Надавил, ощутил под рукой сопротивление позвонков, надавил еще сильнее и проломил-прорезал хребет. Дорада выгнулась последний раз и затихла.
     Андрей высвободил острие гарпуна. Он тяжело дышал, и это было понятно: вес дорады был не меньше десяти килограммов.
     Теперь у них была свежая пища. И не только пища. Можно не смотреть на часы.
     – Я сам, – сказал Говард. – Отдохни.
     Он подложил под рыбину фанерную разделочную доску и сделал на боку дорады несколько V-образных надрезов. Минут через десять в ранах накопилось довольно много прозрачной, чуть отливающей янтарем жидкости. Говард припал к надрезам губами и втянул ее в себя. Прошло еще десять минут, и жидкость выступила снова.
     – Теперь ты.
     Горбунов тоже напился, после чего взял у Говарда спринг-найф, перевернул дораду и стал вспарывать ей брюхо.
     Печень рыбы – отменное лакомство – Андрей разрезал точно пополам. С торопливым наслаждением Говард проглотил свою часть – мигом, в секунду. Горбунов поступил иначе: он откусывал по кусочку и смаковал его, перекатывая во рту.
     Говард обругал себя за торопливость и сдернул с купола прожаренную солнцем рубашку Андрея. Впрочем, сейчас эту вылинявшую, истерзанную ветром тряпку назвать рубашкой можно было лишь в память о том, чем она была когда-то.
     Горбунов стал вырезать и складывать внутренности дорады на ткань. Покончив с этим, он помог Говарду собрать концы ткани в кулак. Далее предстояло, как сквозь сито, аккуратно отжать содержимое получившегося мешка в банку. Заняло это почти полчаса. В итоге вышло по три глотка на брата.
     Потом они съели смешавшуюся и слипшуюся в кашу требуху.
     Насытившись – теперь для этого ему надо было всего ничего, – Говард вытер губы. До чего же вкусно! Самое время расслабиться. Он придвинулся к борту. В складке тента у него был припасен окурок. Говард достал зажигалку – просохнув, она перестала капризничать на второй день дрейфа – и осторожно прикурил. Сделал три затяжки – легких, чтобы только в голову ударило, и тут же, намочив палец, затушил сигарету. У него их осталось всего три, а в том, чтобы покурить после еды, он себе не мог отказать. Вот и приходилось по возможности растягивать удовольствие.
     Горбунов между тем продолжал разделывать дораду. Этот процесс с накоплением опыта был доведен ими до совершенства. Мясо они нарезали на ломтики, нанизывали их на капроновый шнур и раскладывали на куполе для подвяливания. Тут важно было не упустить момент, когда ломтики следовало убрать с солнцепека, иначе они превращались в каменной твердости палочки, которые ни раскусить, ни прожевать. Разумеется, палочки эти не выбрасывались, а бережно складывались «про черный день» в один из «веллингтонов» Говарда. В другом сапоге хранились те ломтики, что были пригодны для ежедневного употребления.
     Мясо дорады было приятным на вкус, хотя и не настолько, как у летучей рыбы. Спасаясь от хищных дорад, чья скорость может достигать пятидесяти узлов в час, летучие рыбы, развернув плавники, выскакивали из воды и планировали над волнами. А вдогонку за ними, красуясь аквамариновой окраской и длинным плавником, почти доходящим до яркого, сверкающего желтыми перьями хвоста, мчались их злейшие враги. Не раз летучие рыбы ударялись о купол плота и падали в воду – на расправу дорадам, но дважды они доставались оказавшимся более расторопными людям.
    
     И уж, во всяком случае, дорады были в тысячу раз вкуснее спинорогов. Эти небольшие – не более двадцати пяти сантиметров в длину – уродцы, с вызывающе торчащим перед спинным плавником шипом-рогом, целыми стайками вились вокруг плота.
     О появлении спинорогов они узнали на восьмой день по легким ударам по днищу плота. К этому времени оно успело изрядно обрасти водорослями, среди которых обосновались крохотные рачки, называемые «морскими уточками». Приправленные морской растительностью, эти рачки составляли основной рацион спинорогов. Это обстоятельство и делало уродцев желанной добычей.
     В мясе плотоядных дорад достаточно протеина, зато оно бедно витаминами, которые содержатся в фотосинтезирующих организмах и тканях рыб, питающихся водорослями. Конечно, пока Андрею и Говарду цинга не грозила – ее первые симптомы проявляются на сороковой день, – однако белковую диету, слегка приправленную имевшимися на плоту продуктами, все же надо было разнообразить. Говард пытался собирать фитопланктон – прозрачные шарики диаметром в несколько миллиметров. Для этого, за неимением лучшего, он попробовал использовать свои носки, вывесив их за борт. К утру внутри носков набралось немного очень полезной слизи, которую, увы, ни он, ни Андрей не смогли заставить себя проглотить. Поэтому необходимую «витаминную добавку» они получали от спинорогов. Мясо их, укрытое поистине носорожьей жесткости кожей, было абсолютно несъедобным – считается даже, что им можно отравиться, – а вот внутренности оказались очень даже ничего.
     Спинорогов Андрей наловчился бить острогой, тогда как дорад большей частью ловил на крючок, используя для наживки останки их же товарок, потому что спинороги не привлекали дорад ни в живом, ни в расчлененном виде.
     В день Горбунову обычно удавалось выловить одну рыбу, и раз в два дня их запас крючков уменьшался на одну штуку. Несмотря на то что к леске Андрей сначала привязывал стальной поводок с карабином на конце и уже на него цеплял крючок, дорады без особых трудов расправлялись со снастью. Сталь поводка была им не по зубам, поэтому они устраивали в воде настоящее светопреставление и обрывали леску. Когда крючков осталось всего три, Андрей решил отказаться от обычного ужения в пользу острожной охоты.
     Говард не стал спорить. В принципе, он был согласен с русским, тем более что именно Горбунов – у него это получалось лучше – занимался рыбалкой. Его покоробило другое: Андрей с ним не посоветовался. Хотя бы ради приличия он должен был это сделать.
     На взгляд Говарда, русский в принципе не отличался особым тактом. Иногда он бывал оскорбительно резок, порой неостановимо словоохотлив или же, напротив, замыкался в себе, часами не произнося ни слова. И чем дальше, тем недостатки Горбунова проявлялись все явственней.
     – Ты мне поможешь или как? – неприязненно спросил Горбунов. Он уже заканчивал препарировать дораду и теперь шилом «викторинокса» делал в ломтиках дырки.
     Говард не стал отвечать в том же тоне – вот еще! хотя мог бы и хотелось, – он вообще ничего не ответил. Подчеркнуто спокойно он убрал драгоценный окурок, опустился на колени и принялся продергивать шнур сквозь рыбные ломтики...
     Это было вчера, а сегодня в знак примирения Говард предложил вскрыть последнюю банку с фасолью. Он так и сказал:
     – Если тебе так хочется...
     Русский посмотрел исподлобья, дернул себя за ухо и молча отвернулся. Говард покраснел от злости. Да-а, достался ему напарник. Вот с Хьюэллом он всегда находил общий язык.
    
     * * *
     Полицейские, навестившие Говарда в Плимуте, рассказали, каким образом гражданин Соединенных Штатов Нельсон Хьюэлл оказался в числе их «подопечных».
     Программист не внял предупреждению Говарда и поплатился за это. Из Пензанса, в точном соответствии со своими намерениями, Хьюэлл отправился в путешествие по Британии, воспользовавшись для этого самым демократичным способом передвижения на дальние расстояния – автостопом. Он «голосовал» у обочины, шлагбаумом вытягивая руку с оттопыренным вверх большим пальцем. Желающих проехаться на дармовщинку здесь было куда меньше, чем в Штатах, а отзывчивостью английские водители даже превосходили американских, поэтому за сравнительно непродолжительное время Хьюэлл сумел исколесить едва ли не всю Британию. Он даже побывал в Эдинбурге и у озера Лох-Несс, где почти неделю пялился в подзорную трубу на неподвижное зеркало озера, надеясь, что увидеть Несси во всем ее великолепии повезет именно ему. Но ящер времен юрского периода не показал ни головы, ни хвоста, и разочарованный Хьюэлл покинул разноязыкое становище увешанных фотоаппаратами охотников за древними рептилиями.
     Далее путь его лежал на юг, потому что туда направлялся грузовик-рефрижератор, шофер которого любезно согласился подвезти американского путешественника. Так Хьюэлл оказался в столице Уэльса.
     Кардифф оказался сонным, аккуратно причесанным городом, жители которого вели себя так, будто впереди у них – вечность, посему торопиться некуда и незачем. В парках, над которыми витал запах чипсов, было пестро от детей, страдающих излишней полнотой, за которыми надзирали их матери, страдающие полнотой в еще большей степени.
     Хьюэлл осмотрел местные достопримечательности, числом скромнее, нежели в столице Шотландии, и совсем было собрался направить стопы в сторону Лондона – самое сладкое из английского пирога он оставил на закуску, – но тут все его планы, как сошедший с рельсов поезд, покатились под откос.
     По улице шла толпа нестройно галдящих людей. Над их головами в такт шагам подрагивали плакаты с издевательскими обвинениями и угрожающими требованиями. Это было так знакомо Хьюэллу и так неожиданно, что он пристроился к девушке, исступленно размахивавшей флагом, и осведомился, какие цели преследуют манифестанты. Девушка проинформировала его:
     – Мы боремся за либерализацию иммиграционного законодательства и беспрепятственное гостеприимство.
     – А если попроще?
     Девушка взглянула на него с сожалением и пояснила, что Англия, по их мнению, должна предоставлять убежище всем, кто бы о нем ни попросил. И никакой экстрадиции, потому что на родине несчастных ждут пытки и пристрастный суд.
     – Уголовным преступникам тоже?
     – Лучше ошибиться в одном случае, чем исключить ошибку, захлопнув двери перед всеми – и правыми, и виноватыми.
     Хьюэлл кивнул, он был согласен.
     – Давайте я понесу, – предложил он.
     Девушка с облегчением вручила ему флаг.
     Они прошли еще несколько кварталов и остановились. Дальше дороги не было. Вернее, она была, но была и преграда в виде шеренги плечистых юношей с одинаково неприветливыми лицами. Еще у юношей были одинаково чисто выбритые головы.
     Полицейские, дисциплинированно сопровождавшие демонстрацию, пребывали в задумчивости. Пока у них не было оснований вмешиваться, например, встать цепочкой между идейными противниками; но с другой стороны – как бы их бездействие не обернулось бедой.
     Обернулось. Из-за Нельсона Хьюэлла.
     Привыкший в Чикаго ко всему, в том числе к провокациям скинхэдов, он выступил вперед и направился к шеренге бритоголовых. Флаг с надписью «Англия для всех» гордо реял над ним.
     – Грязный ниггер, убирайся в свою Африку, – неосторожно крикнул один из обритых.
     Неосторожно – потому что Хьюэлл был слишком близко, чтобы не ответить ударом на оскорбление. Он и ответил, послав обритого в нокаут. На него прыгнули сзади, вцепились в шею, но Хьюэлл повел плечом и непринужденно освободился от ноши. «Ноша» упала на асфальт и запричитала.
     Потом на него бросились сразу несколько бритоголовых, так что Хьюэлл был вынужден, не полагаясь на кулаки, начать орудовать древком. Мимоходом он заехал им по лицу неудачно подвернувшегося полицейского и даже не извинился при этом.
     О безобразной драке, в которой, помимо американского туриста, приняли участие несколько десятков как демократически, так и недемократически настроенных валлийцев, телевидение в тот же день оповестило всю страну. Коротенький сюжет попал даже в ежедневный отчет канала «Евроньюс». Но если в Европе это в общем-то рядовое событие мало кого заинтересовало, то в Британии оно стало темой № 1. Похоже, единственным, кто об этом ничего не слышал, был Говард Баро.
     Плимутские полицейские просветили его на этот счет лишь в общих чертах. Подробности Говард узнал позднее, в Кардиффе, из уст самого Нельсона Хьюэлла.
     Тот благодушествовал, шутил и казался всем довольным.
     – Зачем вы приехали, Говард? – спросил он после того, как они встретились в комнате для свиданий и обменялись рукопожатием.
     – Они меня так напугали, эти «бобби», что я подумал, без моего присутствия тут не обойтись.
    
     – Напрасно беспокоились. Все, что от вас требовалось, это засвидетельствовать факт моего законного прибытия на землю Великобритании.
     – Да, но, судя по их словам, вам грозит тюремное заключение!
     – Это вряд ли. Если бы не сломанный нос полицейского, я бы давно был на свободе.
     – Какой нос?
     После этого Хьюэлл поведал Говарду о своих приключениях, причем в изложении программиста все это весьма смахивало на анекдот.
     – И что любопытно, Говард, этот полицейский оказался приличным человеком. Он сам терпеть не может скинхэдов и публично заявил, что никаких претензий ко мне не имеет, тем более что полицейское управление возместило ему все затраты на косметическую операцию. Однако бюрократия есть бюрократия, машина крутится, бумажки пишутся, и уже ничего не зависит ни от меня, ни от этого достойного валлийца. Все решит суд, а он в Англии на редкость неповоротлив. Правда, по чей-то указке свернуть судебное разбирательство здесь тоже невозможно. И все же мой вам совет, Говард: никогда не связывайтесь с британской юриспруденцией!
     – Вы обращались в американское посольство?
     – Это сделали за меня. Приехал какой-то чиновник, надменный, как английский лорд – видно, местный климат на него плохо действует, – и принялся меня отчитывать. Разумеется, я сказал все, что о нем думаю.
     – Представляю, как вы это сделали.
     – Слов я не выбирал, – подтвердил Хьюэлл.
     – Но почему вы за решеткой? Разве до суда вас не могли выпустить под залог или поручительство?
     – Могли, конечно. Знаете, Говард, здесь столько фондов, движений и ассоциаций, озабоченных охраной прав человека, что я мог бы сделать это уже через час после того, как меня доставили в участок. И это помимо заступничества американского посольства. Но я отказался от их услуг.
     – Почему?
     – Потому что мне и здесь неплохо – хорошо кормят, режим опять-таки. Шучу. Вот вы спрашивали меня, что я буду делать дальше, ну, после моего путешествия. Я ответил, что займусь чем-нибудь стоящим, пусть и не приносящим иных дивидендов, кроме удовлетворения. Вот я и подумал, что своим пребыванием в этих стенах вношу, так сказать, скромную лепту в благородное дело. Будоражу общественность. Персонифицирую проблему.
     – Что?
     – Персонифицирую проблему. Большинство нормальных людей понимают, что любые фашистские проявления омерзительны. Но истинной опасности той же расовой нетерпимости они не сознают, рассуждая на уровне теории. А тут – реальный пример и конкретный человек. Я, Нельсон Хьюэлл, вырываю их из мира абстракций. Я заставляю их думать и предпринимать какие-то шаги, но главное все же – думать. А ведь именно такую задачу я себе ставил, помните?
     Говард кивнул:
     – Значит, в моем ходатайстве об освобождении вы не нуждаетесь.
     – Не утруждайтесь. Но я рад, что вы приехали, Говард. О политике, конечно, поговорить приятно, но говорить о ней сутки напролет – увольте. Расскажите лучше, как там «Снежинка»?
     Они провели вместе два часа, потом наступило время обеда, и Хьюэлла увели. Охранники обращались с ним подчеркнуто учтиво.
     Говард покинул полицейское управление и отправился на вокзал, думая, что не так уж часто ему везло в жизни на хороших людей, но уж если везло, то по-крупному.
    
     * * *
     Утро двадцать девятого дня дрейфа лишь одним отличалось от предыдущего – исчезли дорады. Вчера они носились вокруг плота. Ночью их тоже было полно, о чем свидетельствовали фосфоресцирующие борозды в тускло мерцающем от избытка зоопланктона океане. Иногда дорады наносили сильные удары по днищу плота – игрались.
     И вдруг они пропали.
     – Наверное, испугались, – сказал Горбунов, глядя, как в отдалении режут волны два акульих плавника.
     – Саргасс тоже нет, – заметил на это Говард.
     Саргассово море было далеко на северо-западе, но клочки саргассовых водорослей прежде встречались им каждый день.
     Они не знали наверняка, что означает исчезновение дорад, вернее, догадывались, но из суеверия опасались озвучить свои догадки.
     Съев несколько вяленых рыбных палочек, они усмирили спазмы и рези в желудках, требовавших более обильной и калорийной пищи. После этого выпили по глотку воды и занялись делом: Андрей подтянул к себе острогу, готовый отразить возможное нападение акул, а Говард стал подкачивать камеры.
     В начале пути они занимались этим только вечерами, когда воздух в баллонах сжимался. Но сейчас, когда выпускные клапаны в значительной степени утратили эластичность, этим приходилось заниматься и по утрам. Полторы тысячи сжатий – такой была норма. Благодаря этим ежедневным упражнениям ладони их покрылись задубевшими мозолями.
     – Триста шестьдесят шесть, триста шестьдесят семь... – считал Говард.
     Баллоны медленно обретали надлежащую упругость, а мышцы уже вопили о пощаде. Слишком мало еды, слишком мало движений – мускулы начинали атрофироваться: давно «спалив» имевшийся жир, теперь они пожирали самих себя.
     – ...тысяча четыреста девяносто девять, тысяча пятьсот!
     Говард отбросил «лягушку» и положил руку на баллон. Нажал. Завтра норму придется увеличить. Но завтра качать будет очередь Горбунова.
     Усталость не проходила. Говард лег и стал смотреть в небо. Оно было голубым и бездонным. Но не безжизненным – несколько фрегатов и качурок парили высоко-высоко, ловя крыльями воздушные потоки.
     Увидев птиц первый раз неделю назад, Говард обрадовался, сочтя это признаком близкой суши, и тут же поделился своим открытием с Андреем. Но тот охладил его пыл: качурки встречаются в пяти тысячах миль от берега, а о фрегатах и говорить нечего – для них океан дом родной.
     Плот покачивало, глаза слипались, и Говард не заметил, как задремал.
     – Эй! – окликнул его русский.
     Говард вздрогнул, стал подниматься и вскрикнул от боли. Он забылся, упершись головой в бортовую камеру там, где был шов. От жары клей размягчился, волосы прилипли к шву – и там остались.
     – Осторожнее надо, – сказал Горбунов.
     – На себя посмотри.
     Андрей коснулся виска – вчера он тоже расстался с клоком волос, дернул себя за ухо и огладил отросшую за месяц бороду. Судя по задумчивости во взгляде, Горбунов прикидывал, стоит ли вступать в перепалку, и пришел к выводу, что не стоит. Он поднял руку, призывая Говарда взглянуть в указанном направлении.
     На небе паслись «черные коровы» – шквальные тучи, а у горизонта громоздились кучевые облака. Причем не по всему горизонту, а в одном месте. Говарду не надо было объяснять, что это означает. Там был берег! Только нагретый землей и поднимающийся вверх воздух может устроить такую чехарду из облаков. И «черные коровы» такой правильной, четко очерченной формы встречаются лишь вблизи суши.
     Течение несло плот как раз в ту сторону.
     – Сейчас бы радиобуй! – в сердцах воскликнул Говард.
     – Не трави душу, – мрачно проговорил русский.
     Действительно, что толку сетовать? Радиобуй был нем, как рыба. На двенадцатый день пути они увидели вдалеке корабль. Запускать ракеты или зажигать фальшфейеры было бессмысленно – на таком расстоянии в простеганном солнечными лучами воздухе их все равно не заметили бы. Поэтому они включили радиобуй, надеясь, что на корабле услышат их призыв о помощи.
     Лампочка на куполе не зажглась. Радиобуй молчал. Со злости Андрей выпустил в небо две ракеты. Все напрасно. Через пятнадцать минут корабль исчез из виду.
     Они ослабили крепления, сняли коробку с купола и только тут заметили, что плафон, прикрывающий лампочку, расколот. Как такое случилось, когда, этого они не знали, да это их особенно и не занимало. Их волновало другое: сколь разрушительное действие оказала вода, просочившаяся через патрон внутрь устройства.
     Говард вывинтил болты, поддел лезвием ножа крышку. Картина, представшая их взорам, не оставляла сомнений, что отныне на радиобуй они могут не рассчитывать. Конечно, они попытались вдохнуть в него жизнь, для чего разобрали тайваньскую «мыльницу», рассчитывая за ее счет поживиться радиодеталями. Но «мыльница» им ничем не помогла. Вот если бы у них был древний ламповый приемник, а не этот совершенный в своей примитивности, не предназначенный для ремонта, а лишь для утилизации мусор! Но что об этом говорить...
     Полчаса спустя ближайшая «черная корова» прошла совсем рядом, оросив волны легким дождем и пожалев для плота даже одной-единственной капли. Зато кучевые облака, кажется, приблизились. Или Говарду это только чудилось: просто ему очень хотелось, чтобы это было так.
     Глаза резало от напряжения, в них словно насыпали песка – но откуда здесь песок? Говарду было жарко. Так невыносимо жарко ему было только в Кувейте.
    
     * * *
     Это было настоящее пекло.
     Никто не обещал им легкой прогулки, но сами они не сомневались, что пройдут победным маршем до самой границы с Ираком. А при наличии приказа – и дальше.
     Что по-настоящему беспокоило морских пехотинцев, так это жара. И опасения их оправдались сполна: столько градусов Говарду на своей шкуре еще испытывать не доводилось. Дышать было нечем; пыль покрывала стекла защитных очков, их приходилось поминутно протирать; у плеч, там, где ремни бронежилета плотно прилегают к телу, уже на второй день появились кровавые волдыри.
     Особенно тяжело приходилось на марше. Тяжелые «хаммеры» с пулеметом в кузове не были снабжены кондиционерами, а откидывать бронированные щитки и опускать стекла они не решались после того, как в первый же день после высадки какой-то фидай – фанатик-смертник, готовый пожертвовать собой во имя Аллаха, – дал очередь по кабине идущего впереди колонны автомобиля. Никого, правда, не зацепило, но тут же последовало руководящее указание впредь передвигаться с соблюдением всех мер предосторожности. А того фидая пулеметными очередями превратили в фарш...
     На четвертый день сержанта Болтона и рядового Баро послали в дозор. Они должны были разведать, так ли свободна впереди дорога, как это показывает аэрофотосъемка.
     – Есть, сэр!
     Они повернулись и направились к своему «Хаммеру».
     – Запаримся, – сказал Матти.
     – Еще как запаримся, – отозвался Говард.
     Шоссе было щербатым, с выбоинами, колдобинами и редкими свежими воронками. Они миновали несколько домов, которые до вторжения Хусейна, видимо, принадлежали состоятельным кувейтцам. Заборы были испещрены отметинами от пуль, стекла выбиты. Прелестные некогда садики, обильно орошаемые из водопровода, и вовсе представляли жалкое зрелище. Пустыня, не чувствуя сопротивления, вновь заявляла свои права на все, что находилось на ее территории.
     И никого, ни одной живой души.
     Первого человека они увидели в километре от окраины. Человек стоял на коленях, заложив руки за голову. На асфальте перед ним лежал автомат Калашникова.
     Говард принял левее и объехал иракского солдата, готового сдаться на милость победителя.
     – Останови, – приказал Болтон, взглянув в боковое зеркало.
     Говард тоже посмотрел в зеркало. Солдат успел подняться с колен, подобрать автомат и теперь размеренным шагом направлялся в сторону брошенного поселка.
     Болтон открыл дверь и выбрался наружу. Приложил к плечу М-16 и выстрелил. Пуля чиркнула по асфальту, выбив искры у самых ног солдата. Тот отпрыгнул в сторону и побежал.
    
     – Так-то лучше. – Матти забрался обратно в кабину. – А то идет себе спокойно, ничего не боится.
     – Наверное, устал бояться. – Говард включил передачу и тронул «Хаммер» с места.
     Болтон передвинул защитные очки на лоб:
     – Устал не устал, а побежал все-таки. Жизнь дороже страха.
     Вскоре они увидели еще троих иракцев, стоявших на коленях с поднятыми руками. За их спинами чадил подбитый танк. Дым поднимался к небу, чтобы раствориться там в грязном мареве. Взорванные нефтяные скважины надолго окрасили его в багряно-серые тона.
     «Хаммер» промчался мимо, не сбавляя скорости, но уже через два километра Говарду пришлось затормозить. Поперек дороги стоял грузовик с пробитыми скатами.
     – Объезжай, – скомандовал Болтон.
     Говард выехал на обочину, и тут «Хаммер» подбросило взрывом. Сплошной бронированный пол защитил находившихся в автомобиле людей, но из-под капота появились языки пламени, запахло горелой проводкой, в любую секунду мог взорваться бензобак.
     Дверь Говарда заклинило, и ему пришлось перелезать на сторону сержанта, который уже покинул кабину и теперь, припав на колено, водил дулом М-16, готовый стрелять во все движущееся, но не стрелял – не видел цели.
     Наконец Говард ступил на подножку, прыгнул и громко застонал от боли.
     – Что? Где? – обернулся к нему Болтон.
     – Ногу... подвернул... – выдавил Говард.
     Сержант подхватил его под руку и поволок за собой. Они успели порядочно отдалиться от «Хаммера», когда раздался громкий хлопок и над автомобилем вспух огненный шар.
     Ни в брошенном грузовике, ни за ним явно никого не было, потому что если бы там кто-то прятался, то не упустил бы возможности пристрелить проклятых самодовольных американцев, которые сейчас представляли собой идеальную мишень.
     Рация погибла вместе с автомобилем, связаться с колонной они не могли, поэтому у них был небогатый выбор: или дожидаться ее подхода, или двигаться ей навстречу.
     – Будем ждать, – объявил свое решение сержант.
     И тут запели пули. Иракцы, которых они видели у горевшего танка, короткими перебежками приближались к ним, экономно стреляя из пистолетов.
     Говард ответил очередью. Иракцы залегли.
     – Они возьмут нас в кольцо, – сказал Болтон. – Ползти сможешь?
     – Да. Но... Трое против двоих, силы почти равные. К тому же, у них только пистолеты.
     – У них могут быть гранаты. И они фанатики. Если кинутся, их пулей не остановишь. Себя взорвут и нас прихватят. Давай вперед, я прикрываю.
     Говард распластался на земле и пополз, приметив впереди маленький холмик, который может послужить им укрытием. За его спиной Матти Болтон сыпал короткими очередями, не позволяя иракцам поднять головы.
     Добравшись до холмика, за которым нашлось и небольшое углубление, Говард положил автомат на его край, как на бруствер, и крикнул:
     – Отходи, Матти!
     Из-за клубящейся пыли Говард не видел, куда стреляет, он знал лишь приблизительное направление, однако надеялся, что неприятель не станет подниматься во весь рост, опасаясь нарваться на случайную пулю.
     Болтон добрался до него живым и невредимым. Но дышал сержант тяжело, а на его форменной куртке появились темные пятна пота.
     И снова у них было два варианта: отходить дальше в пустыню либо закрепиться в этом импровизированном окопчике и затеять перестрелку, чтобы в конце концов выяснить, у кого тверже рука и вернее прицел – у них или у иракцев.
     – Ползти сможешь? – повторил свой вопрос Болтон.
     – Смогу.
     Выстрелов не было. Говард одолел метров сто, когда его догнал Матти. Сержант заставил его подняться, затем, ухватив за ногу и за руку, взвалил на свои плечи. И потрусил по пустыне.
     Они выбрались к своим только к вечеру, одолев с десяток километров. На Болтона было жутко смотреть. Черты лица его заострились, губы были прокушены, на них запеклась кровь.
     Свалив Говарда на руки подбежавшим санитарам, сержант взял у одного из них фляжку с водой и припал к ней. Вода бежала по его подбородку, стекала на бронежилет...
     Говард тоже напился. Он очень хотел пить, а ранее отказывался потому, что Болтону вода нужна была больше, чем ему.
     Его отправили в госпиталь – помимо вывиха, у него еще оказались надорванными связки, а когда Говард смог снова вернуться в строй, «Буря в пустыне» уже победоносно завершилась.
     Морпехи купались в лучах славы и просто купались – их сняли с передовой и переправили в исходную точку, на авианосец в Персидском заливе, где были и душевые, и даже небольшой бассейн. Говарда встретили уважительными шутками, поскольку в их подразделении Баро был единственным пострадавшим во время боевых действий. Такое внимание сослуживцев Говарду было приятно.
     Сержанту Болтону полагалась медаль за спасение раненого, поэтому он пребывал в прекрасном расположении духа и был непривычно разговорчив:
     – А иракцев тех, танкистов, мы так и не нашли. Испарились, гады. И мин на том участке дороги больше не было, саперы все обыскали.
     Говард слушал внимательно, хотя на самом деле все это его уже мало интересовало. Это было прошлое, там ему и место. Для себя он уже все решил.
     По истечении контракта подал рапорт об увольнении.
     Он никому не признался, что было истинной причиной его нежелания оставаться в армии. Он сослался на банальность – стремление продолжить учебу в университете.
     «Жизнь дороже страха», – сказал Матти Болтон.
     Непонятно сказал сержант, сложно, но так, что Говард много об этом думал. И теперь мог бы добавить так же невнятно и убежденно: «Жизнь дороже всего. Но страх сильнее жизни».
     Дело в том, что он испугался. Сильно испугался.
     Много лет спустя, рассуждая, убить Джозефа Марлоу или придумать какой-нибудь иной способ мщения, он обманывал себя: Говард боялся и потому не мог убить, точнее, убить-то он мог, но лишь с тем непременным трусливым и подлым условием, что не будет за это призван к ответу. Такой гарантии не было, и он придумал операцию с компроматом.
     Страх долгие годы неотступно сопровождал Говарда. Чуть-чуть отступил он после его решения уйти из банка.
     Одиночные плавания на «Снежинке» тоже были вызовом страху. И тот снова отступил.
     После разговора с Хьюэллом в Кардиффе, драки в плимутском пабе, потери яхты и рассказа Андрея о случившемся с ним в Петербурге, о его друге и его мщении за смерть друга, Говард прислушался к себе и понял, что страха больше нет. Страха за себя, за свою жизнь, страха возмездия. Пожалуй, теперь он мог убить. Если есть за что.
     И все же лучше не проверять себя на прочность.
    
     * * *
     К вечеру гряда облаков уже громоздилась перед ними во всей своей мощи. Они зачарованно смотрели на нее и не могли отвести взгляд. Не разговаривали. Они вообще мало разговаривали в последние дни. Наверное, все было сказано в первые.
     Нет, в первые дни им было не до досужей болтовни. Темы были вполне конкретные и касались главного – выживания. Они обустраивались на плоту, учились ловить рыбу и обуздывать аппетит. Это уже потом, когда океан заштилел до неподвижности, а полная лишений жизнь перестала удивлять и ужасать, они стали проводить долгие часы в беседах. Сначала это была просто болтовня ни о чем вперемешку с воспоминаниями, кто где бывал и что где едал. Говард, например, поделился своими впечатлениями от кухни Карибских островов, а также указал на существенную разницу между рождественской индейкой, приготовленной в штате Северная Каролина, и индейкой из Южной Каролины. Андрей не остался в долгу, «отомстив» собеседнику сибирскими пельменями и украинским борщом с пампушками. Говард чуть не захлебнулся слюной. Тогда она у него еще была...
     Несколько дней они изводили друг дружку кулинарными шедеврами, которые им довелось вкусить, но затем, не сговариваясь, покончили с этим садомазохизмом. И также не сговариваясь, они стали заниматься неким подобием зарядки, обмениваясь знаниями в области боевых искусств и стараясь не растерять физическую форму.
     Постепенно между ними устанавливались все более доверительные отношения, и как-то вечером Андрей рассказал Говарду о своем друге Сашке и его подарке – бронзовой «мельнице». В ответ Говард рассказал о своей сестре Кристине и данной ей клятве. На следующий день Андрей рассказал о гибели друга, а Говард – о смерти Снежинки. А потом каждый из них сделал последний шаг: русский узнал о компьютерной атаке на Джозефа Марлоу, а Говард – о взрыве катера в курортном местечке недалеко от Петербурга. Узнал – и не осудил Горбунова. Кто он такой, чтобы судить? Бог? Он не Господь, но каждому воздается по делам его.
     Такая откровенность должна была окончательно сблизить их, связать накрепко, и вдруг все пошло наперекосяк. Когда Говард унимал свое раздражение, пытаясь мыслить здраво, он соглашался с очевидным: психика его не выдерживала непосильной нагрузки, она бунтовала, произвольно меняя черное и белое, смещала акценты, переворачивала все с ног на голову. Стоило Горбунову сделать хоть что-то не так, а он постоянно делал все не так, Говард готов был поклясться, что не встречал более неуживчивого, самодовольного типа, чем этот русский.
     Горбунов, несомненно, питал к нему те же чувства.
     Близость берега, надежда на спасение, которое стало не в принципе, а действительно возможным, чудесным образом изменили их, точнее, сделали прежними. Они смотрели на тучи, сливающиеся с ночной чернотой, и снова ощущали то родство душ, какое испытали, исповедавшись друг другу.
     – Ущипни меня, – вдруг сказал Андрей. – Я хочу проснуться. Или у меня что-то с головой. Или с глазами. Ты ведь ничего не видишь.
     – Что я должен увидеть?
     – Огонь.
     – Где?!!
     И тут Говард увидел крошечную точку. Это была не звезда. Это не был лунный блик на волне. Это был огонь – подмигивающий, зовущий.
     – Ты видишь? Или это мне снится?
     – Вижу.
     Огонек мигнул и погас.
     – Это был маяк? – спросил Говард, напряженно всматриваясь в темноту – так, что у него заломило виски.
     – Не знаю. – Горбунов нагнулся, а когда выпрямился, в руках у него была запечатанная банка с водой из неприкосновенного запаса. – Но мне кажется, это надо отметить. Что бы это ни было, это дело рук человеческих.
     Андрей сорвал жестяной язычок, прикрывающий горловину, и протянул банку напарнику.
     Вода была теплой, но без ставшего привычным привкуса соли. И она пьянила, как выдержанное вино.
     – Закусить надо, – сказал Горбунов, когда в банке не осталось ни капли влаги.
     Говард достал фасоль, и они съели ее всю подчистую.
     – Это не рыбные палочки, – сказал Андрей. – Это гораздо лучше!
     Огонек больше не появлялся – наверное, облака сгустились, прижались к воде, поэтому им не оставалось иного, как любоваться лунной дорожкой, вытянувшейся по воде. Потом и она пропала, потому что небо все больше затягивало тучами. Возможно, это означало, что они все ближе и ближе к берегу. Или нет...
     Когда рассвело, они увидели, что впереди – земля. Вершины гор, покрытых зеленью, по-прежнему скрывали тучи. Это был остров, очертания еще одного угадывались в нескольких милях слева.
     Говард стал отвязывать лопасти весел. Шверты им больше не нужны, а весла понадобятся.
     Через час они уже видели буруны у прибрежных рифов. Волны стали круче, беспорядочней, и это говорило о том, что линия дна поднимается.
     – Нас сносит, – сказал Говард.
     Возвратное течение, которое всегда присутствует у берега, становилось все сильнее, сказываясь на дрейфе плота.
     – Начали! – скомандовал Андрей.
     Они погрузили лопасти весел в воду и стали грести, направляя плот к берегу.
     Грести было тяжело, неудобно, а плот слушался плохо, и все же они приближались к рифам. За ними была тихая вода и обрывистый берег.
     Плот трясло все сильнее. Они изнемогали, но продолжали в том же темпе взмахивать веслами.
     – Вон проход! – крикнул Говард, увидев полоску спокойной темно-синей воды между рифами.
     И тут же остался без весла. Металлический ободок в месте крепления лопасти лопнул. Древко раскололось вдоль, и отскочившая тонкая, как игла, и такая же острая щепка насквозь проткнула трицепс.
     Говард с удивлением смотрел на текущую по руке кровь. Потом ухватил пальцами щепку. Деревяшка не поддавалась, пружинила. Говард потянул сильнее, и щепка выползла из мышцы. Кровь полилась сильнее, толчками.
     Горбунов быстро открыл аптечку и достал жгут. Им он перетянул руку Говарда, останавливая кровь, а потом занялся собственно раной.
     – Лучше греби, – морщась от боли, сказал Говард.
     – Успеется. – Андрей продолжал бинтовать. – Ну, вот и готово.
     Схватив весло, Горбунов стал лихорадочно грести. Плот закрутился на месте. Русский опустился на колени и начал загребать воду под плот, выбрасывая весло как можно дальше вперед. Но эффективность такой техники гребка оказалась крайне низкой. Плот продолжало сносить.
     Наконец русский выдохся. Лицо его было красным от напряжения.
     Они в отчаянии смотрели, как мимо проплывает берег. Добраться до него вплавь – даже такой возможности у них не было.
     Говард сознавал, что не справится с прибоем. Его разобьет о скалы. К тому же повязка в воде ослабнет, и его кровь станет приманкой для акул, которые способны определять ее присутствие в воде в пропорции один к миллиону. Сегодня утром они снова видели их спинные плавники, и Говарду не хотелось найти кончину в желудке тупой реликтовой хищницы, даже если к тому времени он уже не будет ничего чувствовать по причине расколотой о камень головы. Все равно не хотелось.
     Это если плыть вдвоем...
     Андрей поднял руки, переплел пальцы и потянулся так, что его лопатки соприкоснулись. Потом положил ладони на плечи и рывком развел локти – раз, другой, третий. Похлопал себя по бедрам, по икрам, пошевелил ступнями.
     Наблюдая за русским, Говард не испытывал ярости, только сожаление. Но тут Горбунов распустил моток капронового шнура. Одним концом он опоясал себя, другой привязал к петле на борту плота.
     – Нас протащит мимо вон той скалы. Я доплыву до нее и подтяну плот.
     Скала, о которой говорил Андрей, была последней в цепочке рифов. Если плот минует ее, остров останется у них за спиной, а впереди снова будет океан и эфемерная возможность пристать к другому берегу.
     – Осторожнее, – сказал Говард. А что еще он мог сказать?
     Андрей перевалился через борт и поплыл, подлаживаясь под ритм волн и стараясь держаться наискосок против течения. Он плыл так, чтобы оказаться у рифа в тот момент, когда расстояние между плотом и скалой будет наименьшим. Лишь в этом случае у него будет достаточно времени, чтобы взобраться на камень и закрепить веревку.
     Говард придерживал моток шнура и следил за Горбуновым. Тот уже был метрах в двенадцати от рифа. Его голова поднималась и опускалась вместе с волнами. А рядом...
     – Андрей!
     Два неправильной формы шара уверенным фордевиндом двигались наперерез пловцу. Это были физалии – медузы, чаще именуемые «португальскими военными корабликами». Полупрозрачные сферы, наполненные газом и расцвеченные фиолетовыми разводами, удерживали у поверхности длинные ядовитые щупальца. Сфера также была увенчана волнистым гребнем, действовавшим как парус: при приближении к берегу медуза поворачивалась и, как настоящая яхта, подгоняемая ветром, уходила в море.
    
     – Андрей!!!
     Горбунов обернулся, повинуясь истошному крику Говарда. Он не понимал, что происходит. Закрутился на месте, вероятно, готовый увидеть плавник акулы. Его подняло на волне, и он отпрянул от оказавшейся совсем рядом физалии. Отпрянул как раз в сторону второй.
     Говард представил, как предательские щупальца обвивают ноги Андрея, как жалят кожу стрекательные клетки...
     Русский скрылся под водой, вынырнул, забил руками по воде. Стал отдирать от себя щупальца медузы. Потом опомнился, снова рванулся к рифу, но – поздно: шнур натянулся, и плот теперь оттаскивал Горбунова от скалы. Буксировать его за собой Андрею было не по силам. Он мог бы отвязать шнур, но вместо этого обернулся и махнул Говарду. Тот понял этот жест и стал выбирать шнур, стиснув зубы от боли, пронзающей забинтованную руку.
     Он помог Андрею взобраться на плот. Ноги, живот, плечи Горбунова покрывали красные полосы, точно его исстегали плетью.
     – Как ты?
     Андрей дрожащими руками открыл «викторинокс» и принялся соскребать с кожи комки слизи. При этом он витиевато ругался.
     – Надо промыть, – сказал Говард.
     – Чем? – криво усмехнулся Горбунов, вытягиваясь на полу плота. – Вода нам еще понадобится.
     Говард поднял голову, чтобы бросить прощальный взгляд на остров, и увидел, что они не одни в океане. Огибая рифы, к ним шел белоснежный катер. Это было так красиво – ничего красивее он в жизни не видел! – так волшебно, что несколько секунд Говард не мог вымолвить ни слова.
     – Андрей, – он повернулся к Горбунову. – Катер!
     – Что?
     Горбунов приподнялся и упал исполосованной медузой грудью на борт плота.
     – Мы здесь! – завопил Говард. – Мы здесь!
     Катер был уже совсем близко. На его носу, держась за релинги, стоял высокий загорелый мужчина и смотрел на плот. Лицо его было бесстрастно.
     Потом мужчина повернулся и, видимо, отдал приказ сбавить ход, потому что мотор стал работать тише, а катер, на скорости приподнимавшийся над водой, опустился до ватерлинии.
     – Помогите! – крикнул Говард.
     Катер покачивался в нескольких метрах от плота. Мужчина, голову которого прикрывал совсем по-разбойничьи повязанный цветастый платок, продолжал сверлить измученных людей равнодушным взглядом.
     – Вы понимаете по-английски?
     Мужчина молчал.
     – Hablar espanol? Parlez-vouz francais?
    
    
     Открылась дверь рубки, и на палубе появилась девушка с роскошными золотистыми волосами. Она была в бикини, и еще она слегка покачивалась. Но волны в том были не виноваты – винить следовало полупустую бутылку, которую Златовласка сжимала пальцами с ярко-красным маникюром.
     Мужчина у релингов повернулся к ней и коротко что-то сказал. Девушка ему что-то ответила.
     – Господи, на каком языке они разговаривают?! – вырвалось у Говарда.
     – На русском, – сказал Андрей.