Эх, Билли, конечно, старость – не радость, кто же спорит. И знаешь, что на мой взгляд, самое в ней грустное? Это даже не потеря способности к остро-креативному мышлению – все-таки, согласись, нас с тобой это коснулось не в самой большой степени – пока, по крайней мере. Но вот потеря остроты восприятия... Нет, даже не так: потеря глубины, силы реакции на события внешнего мира, я бы сказал. Да что там мира, потеря силы реакции даже на события своей собственной жизни – такие, от которых в молодости вся душа переворачивалась...
     Да-да, брат, я – про способность любить. Ну, уходит куда-то эта способность – и все тут. Ладно-ладно, не прикидывайся шлангом, отлично ты понял, что я не про сексуальную сторону. А именно о том, от чего когда-то ДУША ПЕРЕВОРАЧИВАЛАСЬ!
     Да, ты прав, конечно: у всех все это было и в молодости, и в зрелости по-разному. Ну, а у меня вот, например, была такая, брат, история, которая началась в молодости, потом на долгие годы вроде бы заглохла, и вдруг, в годы устоявшейся зрелости, вспыхнула со страшной силой, и – хочешь верь, хочешь нет – до сих пор тянется. Причем в совершенно фантастическом варианте. И это в наш-то век, когда мы все уже привыкли к тому, что гуманоиды в Космосе – не редкость, и что современный человек, и не только землянин – это два сосуществующих вида: ординары и фантомтрансферы! И все равно, старый, если бы это случилось не со мной и самым мне близким когда-то человеком, заставить себя поверить в то, что такое возможно – не-ет уж, дудки! И уверяю тебя, если бы не фантастичность всей этой истории – и со мной случилось бы все то, что случается почти со всеми в старости – эта самая потеря СПОСОБНОСТИ ЛЮБИТЬ...
    
     ...Ну, разумеется, взялся рассказывать – так расскажу. Ты, главное, не забывай чайку подливать: история-то довольно длинная.
     В общем, так. Сложилась у нас в студенческие времена, на первом курсе, дружная компашка: я, Анатоль Браницкий, друг детства – грустную историю его гибели я тебе как-то рассказывал – и Наташка Бредли. Мы с ней ужасно влюбились друг в друга чуть ли не с первого взгляда, а Анатоль, подходивший в те годы к любви чисто практически, так сказать, смотрел на наши романтические отношения с усмешкой этакого опытного, искушенного в жизни старого дядюшки, слегка покровительственно – что нас иногда раздражало ужасно: советы он нам дает, понимаешь ли, как нам жить, мудрец хренов! Ну, это ладно, и без него все у нас с Наташкой шло замечательно, но, как выяснилось, ее чувств ко мне хватило только на первые три курса. После третьего нас разнесло в разные стороны на первую профессиональную практику, аж на четыре месяца: нас с Анатолем – в Антарктиду, а Наталью с несколькими нашими однокашниками – на Луну. И в октябре, когда мы все собрались в Институте, оказалось, что она уже замужем!
     Вот это был удар, я тебе скажу! Ну, представь: первое октября, уже за полчаса до начала занятий на площадке перед факультетом начинает собираться народ – само собой, общий гвалд, объятия, девчачьи визги, хлопанья друг друга по спинам и плечам: «Женька, ты живая?! Ой, а отчего такая черная?» - «Димка, друг, ты живой!? А ну, покажись!» - ну, все, как всегда: народ шарит глазами по толпе, ища самых близких, и я, естественно, тоже – ищу жадным взором Наташкину лохматую черноволосую черноглазую голову – нахожу, наконец, кидаюсь навстречу, на ходу раскрывая объятья – и вдруг натыкаюсь на вроде бы радостную улыбку и... дружелюбно ПРОТЯНУТУЮ НАВСТРЕЧУ руку! И еще через секунду понимаю, что и улыбается-то она мне ХОЛОДНЫМИ вежливыми глазами – ничего общего не имеющими с теми, которые – Я, Я! – привык видеть у нее за предыдущие три года... Представляешь мою физиономию в этот момент?! Эх, да что там говорить – до сих пор слов нет, как вспомню это мгновение... ну, просто удар дубиной по балде, и при этом – НЕОБХОДИМОСТЬ УСТОЯТЬ во что бы то ни стало! А уж разговор – я его даже вспомнить толком не могу – про свое замужество она мне что-то толковала. Да и неважно это было совсем, ведь все было уже понятно в момент, когда я наткнулся, как на стену, на этот ее взгляд, вежливую – никогда раньше мной не виданную! – улыбку и протянутую мне навстречу руку...
     Короче, даже Анатоль обалдел, да и вся наша группа – тоже. Да это бы ладно, но ведь нам еще учиться вместе три года! Видеть ее каждый день, здороваться, делать вид, что ничего не случилось, что меня это не касается – ведь вся группа, да и вообще все друзья-приятели с затаенным любопытством следили за тем, как я себя поведу.… Так что ныть, о чем-то ее умолять, укорять – элементарное самолюбие не позволяло. Хотя, что при этом творилось на душе – сам понимаешь.… Но куда от нее было деваться-то, не переводиться же на другой поток или факультет из-за этого, это же смешно-с! Так я и терпел ее соседство по группе до конца Института...
     ...Но все, хвала Творцу, рано или поздно кончается. Через пять лет после окончания Института я окончательно своротил с инженерной деятельности и ушел в археологию, мы и с Анатолем-то практически перестали видеться иначе, как по связи, а вскоре женился я на Катерине и вообще как-то ушел в другой мир – и интеллектуальный, и эмоциональный... Наташку больше я не видел, да и не слышал даже о ней ничего, и думать про нее давно перестал.
     ...И все-таки, понимаешь ли, юношеская романтическая любовь, особенно трагическая – в таком возрасте это ведь воспринималось, как трагедия мирового масштаба – ты же ведь пуп Вселенной, вокруг тебя все вертится! – так вот, такая любовь никогда до конца, наверное, не забывается... Уходит она куда-то в подсознание и живет там своей жизнью, на самом «дне души»... И вот, представь себе, где-то еще лет десять спустя – а мы с Катериной очень неплохо прожили их вместе – однажды, на второй или третий день, точнее – ночь, после очередного моего возвращения с поля – а в такие ночи, сам понимаешь, чувствуешь себя молодоженом – под утро снится мне совершенно кошмарный сон. Передо мной – черное поле под черным небом, а за мной – полыхающее жутким жаром то ли море, то ли – широченный поток огня, лавы. И этот поток накатывается на меня, и я в панике от него бегу, бегу по этому полю... а потом, я уже не бегу, а лечу над ним, вроде бы в безопасности, но чувство кошмара не проходит, потому, что впереди, перед самым фронтом этого потока бежит с жутким, смертным воем женская фигурка, а я, летя над всем этим, пытаюсь ее догнать и спасти... и вот я, наконец, ее догоняю – тут вдруг я понимаю, что лечу-то я на флайере-«малютке» - зависаю над ней, и вижу, что это – Наташка Бредли, и она бежит, бежит из последних сил, с бездонными от отчаяния глазами, волосы дыбом, руки в стороны... и этот вой, вой... и я зависаю над ней, хватаю ее подмышки и тащу вверх, к себе, и ору, обливаясь слезами: "Наташка, Наташка, сейчас!"... и просыпаюсь от того, что действительно это ору, сжимая ее изо всех сил, и мы оба отчаянно плачем, а она – Катерина! – вырывается и бьет меня по лицу и кричит: "Отстань, отстань от меня, не смей меня трогать!"
     Вот так мы поссорились с Катериной – раз и навсегда. Она ничего не поняла, кроме того, что до сих пор Наташка, как и много лет назад, мне неизмеримо дороже, чем она – и оскорбилась смертельно. Ведь и саму Наташку она прекрасно знала: Катерина-то – тоже наша бывшая однокурсница, и вся эта история нашей любви протекала на ее глазах. А я, понимаешь, ничего ей не мог объяснить, да если честно, и сам ничего не понял. Что-то во мне перевернулось в ту ночь, накатилось какое-то давно забытое отчаяние, ощущение огромной потери, ничем невосполнимой, ну, прямо как тогда, в студенческие годы. А через два дня, в течение которых мы даже не пытались разговаривать, Катерина ушла от меня – все также молча, просто собрала вещи – и ушла. И я воспринял это, как должное – меня как будто это и не касалось вовсе: я еще не вышел из ощущений того сна... Но и это со временем прошло. Работа снова засосала, и это было, как и всегда, лучшим лекарством – ну, мне ли тебе рассказывать, ты ведь и сам такой!
     Короче, проходит после всего этого еще лет шесть. И за это время научный мир узнает новое имя среди прочих выдающихся: леди Мортуа. Она – тектоник, поэтому нас, археологов, даже археологов-палеолитчиков ее открытие касается опосредованно: просто уточняются некоторые общие для планет земного типа черты тектонической эволюции, а стало быть, и биологической. Но вот, как-то раз в те годы в Стэнфорде собирается Всемирная конференция по глобальным вопросам планетарной эволюции... Ну, еще бы тебе не помнить: ты же был одним из ее героев! ... Да нет, я же серьезно! Это, брат, действительно была заявочка – с открытием гривинской протоцивилизации: не было до того экзоархеологических открытий ТАКОГО масштаба, никто такого даже представить тогда не мог! Так что для меня, например, имя профессора Билли – пардон, сэр – Уильяма Джанги – прозвучало тогда впервые в полную силу. Впрочем, ладно, зачем нам друг другу-то рассказывать эту историю? Мы ее оба помним, хе-хе!..
     ...Так что конференцию эту я вспомнил совсем по другой причине. Я из любопытства – но и не без некоторой научной корысти, впрочем, – ходил и на заседания секции глобальной тектоники. И там впервые увидел и услышал леди Мортуа воочию, а не на дисплее. Должен заметить, что впечатление она на меня произвела – и как специалист, и как женщина. Все-таки, согласись, поразительное лицо: натуральная блондинка – этакий финский тип, прямо из «Калевалы» – и на нем – темные брови дугой, черные длинные глазищи и изумительно очерченные губы страстной, но своенравной женщины. А фигура! ... Тьфу ты, господи, развесил сладкие слюни на старости лет, извини, брат...
     Ну, ладно, ближе к делу. На третий или четвертый день конференции, в перерыве между заседаниями, стою я в холле перед одним из дисплеев, вызвал на него стендовый доклад, читаю, сэндвич жую. Увлекся, ничего вокруг не замечаю. И не сразу понял, что уже несколько раз меня сзади окликает женский голос, причем по-русски, тихо и грустно как-то: "Саша, Саша..." Наконец, дошло, оборачиваюсь – передо мной стоит леди Мортуа! Притом не просто стоит рядом, а именно передо мной, шагах в пяти, и смотрит на меня в упор, и взгляд какой-то грустно-пронзительный, зовущий, что-то пытающийся напомнить... ну, в общем, не взгляд постороннего, незнакомого человека, который просто хочет тебе что-то сказать, а человека, встретившего старого, давно забытого, но явно когда-то кого-то близкого!
     Я, естественно, ничего не понимаю, уставился на нее, молчу, пытаюсь кусок сэндвича проглотить. Тут, наконец, дошло до меня, что она-то и окликнула меня русским именем: рядом-то больше никого просто нет! Сэндвич, наконец, проглотил, спрашиваю: "Простите, миледи, вы, оказывается, знаете русский?" – как будто в этом дело, идиот! А она пододвигается ко мне вплотную и почти шепчет в глаза: "Сашенька, милый, не узнаешь, конечно?..." - а на глазах слезы, и я вдруг понимаю, что эти глаза я знаю, знаю, знаю!.. и знаю, как они плачут, и как смеются, и как злятся... ну, представь, Билли, это как ... нет, не то ... ну, бал-маскарад, перед тобой – чужая, незнакомая маска, а сквозь прорези для глаз на тебя смотрят знакомые до боли глаза кого-то, давным-давно тебе знакомого, но напрочь забытого, и ты мучительно пытаешься его вспомнить... нет, опять не то! Это – не карнавальная маска, а железная маска, маска-тюрьма, маска-склеп, куда кого-то замуровали, а он своими глазами рвется на свободу, чтобы его узнали, чтобы о нем вспомнили, поняли, кто это!...
     ... Прости, Билли, разволновался... да, спасибо, с удовольствием, плесни еще ... фуу ... полегчало... Господи, сколько лет прошло! Да, ты прав, почти тридцать. А представляешь, что со мной было тогда… Я чуть не спятил: я узнал эти глаза, но как, как их привязать к абсолютно чужому лицу?! Да не просто чужому, незнакомому, а наоборот – к хорошо знакомому всему ученому миру лицу, ничего – ну абсолютно ничего общего не имеющего с той, кому эти глаза принадлежат, должны принадлежать!
     Наверное, физиономия у меня сделалась такая, что она схватила меня за плечи, встряхнула, заулыбалась и говорит: "Да, да, успокойся, ты правильно понял, я – Наташа Бредли, спасибо тебе, милый, не забыл... пойдем отсюда, от людей" – подхватила меня под руку и куда-то повела. Иду с ней как в обмороке, с трудом соображаю, людей толком не вижу, в глазах – туман... Очухался, когда мы с ней уже сидели на диване, взявшись за руки, в гостиничном номере, у нее – как потом выяснилось. Прижались плечами друг к другу, молчим, в горле у каждого комок... сколько так просидели – не знаю, наконец, вышли из полуобморочного состояния, заговорили. И проговорили всю ночь, и сидя на диване, и в постели, и утром за завтраком, и так далее – двое суток с перерывом на еду и постель. Один раз она спохватилась, включила связь с Президиумом, сообщила, что срочно улетает по личным обстоятельствам, и снова отключилась. Ну, еще бы, ты же понимаешь, это меня могли не хватиться – кто я тогда был? – а леди Мортуа не могла исчезнуть просто так, там просто паника поднялась бы через несколько часов...
     Ну, так вот, Билли, это все прелюдия к тому, что я хотел тебе рассказать по сути дела. А суть как раз и заключается в этом Наташкином рассказе, и суть эта не только странная, но и страшная... в общем, налей мне еще и слушай...
     Кончила она Институт вместе с нами физиком-системщиком и ушла в конструирование роботов - "Интелей". Не знаю, помнишь ли ты, но пятьдесят лет назад их было еще немного – первые антропоморфы и зооморфы простейших классов, первые попытки не собирать их, а выращивать на квазибиологической основе, как и наши с Анатолем квазиживые объемы, кстати. Ну, в общем, начало той эпохи, в которой мы теперь живем. Наталья же с группой энтузиастов занялась совсем новой тогда формой – птероморфами. И так успешно, что лет через пять – как раз, когда я окончательно ушел в археологию – попала на обкатку своих образцов на третью планету Ларсы, за открытия на которой, доведенные до уровня теории – фундаментальной причем, леди Мортуа и получила свой титул, между прочим. Это – примерно двести световых лет отсюда к центру Галактики – не помню точно, да и неважно это. И попала она туда с исследовательской группой тектоников, которую возглавляла уже известная тогда в своих кругах Сандра Граас.
     Это была молодая и совершенно бешеная по темпераменту и замашкам баба. Как говорит Наташка - "валькирия, хрестоматийный мифологический образец". Как человека с таким характером могли выпустить в Глубокий Космос, да еще во главе группы из десяти человек – совершенно непонятно. Ей бы небесное воинство за Одином в бой водить – это я все Наталью цитирую. Но – гениальная голова, плюс – несомненная харизма в глазах коллег и соратников, позволяющая собрать сплоченную исследовательскую группу. Это все понимали, и за это все ей прощали. Так вот, Билли, запомни: Сандра Граас и есть создатель теории резкого – в геологических масштабах, естественно – сжатия планет на определенной стадии эволюции. И неоспоримые доказательства своей теории она нашла именно там, на той самой планете, поскольку она находится как раз в конце этой фазы сжатия, что эквивалентно нашему земному рубежу мезозой-кайнозой. А собирала она их так, что к моменту прилета туда Наташки с ее эмбрионами птероморфов было непонятно, почему она сама и ее команда еще живы! Бедная Наталья была просто в ужасе, но на это всем было наплевать – все в рабочем азарте по самые уши. База группы стояла у подножия целой системы гигантских действующих вулканов, собственно, не стояла, а висела над грунтом – платформа-псевдограв, ты такие, наверное, видел. И народ во главе с Сандрой чуть ли не каждый день на своих глайдерах гонял на склоны этих вулканов в радиусе добрых трехсот километров собирать пробы, в том числе пробы лавы! Занятьице, а?!
     А условия работы – просто кошмарные: роботов – минимум, связь с ними держится плохо – магнитное поле планеты нестабильно, а тогдашние антропоморфы не выдерживали тамошних рабочих температур – у них просто мозги отказывали. И никакие программы, требующие индивидуальных решений по конкретному месту действия, на них свалить было нельзя: это тебе не наше время, почти полвека назад, все-таки…. Ну, и эти сумасшедшие, и, прежде всего душка Сандра, сами лазали в кратеры с простейшей робототехникой!
     Но Наталью-то с ее птероморфами пригласили туда именно за тем, чтобы опробовать их на этой работе! Оказывается, Сандра выкопала в «Информ-инженерии» разработки наташкиной группы, уже популярные в мировой инженерной среде, обкатанные, но еще не принятые в серийное производство, и предложила обкатать их «в полевых условиях, приближенных к экстремальным» – этакая мягкая, соблазнительная формулировочка, понимаешь ли. Натурально, Наталья, как истинный креативный конструктор, да еще такого класса, клюнула! Она же, бедняга, совершенно не представляла, что ее саму-то ждет! Да и «Комитет по внедрению» этого себе не представлял: как я понял из наташкиных объяснений, Сандра или кто-то из ее группы заявку-предложение на проведение полевых испытаний написал просто безупречно…
     Ну вот, а подразумевалось, оказывается, что термоустойчивый птероморф – а такие тоже специально разрабатывлись наташкиной группой – может залетать в кратер на любую глубину и спецприборами отбирать расплавленные образцы. И вот, где-то буквально через четыре – пять дней после натальиного прибытия на базу, Сандра сажает ее с парой эмбрионов птероморфов в глайдер, и летят они на крупнейший вулкан системы. Сандра ей объясняет по дороге, что магма стоит в его кратере на глубине больше километра, поэтому взять оттуда пробы нет никакой возможности и вся надежда на наташкиных птероморфов. Ну, и деваться ей некуда, надо лететь.
    
     Чего ей это стоило, я могу понять. Трусихой она всегда была страшной, это было неизлечимо. Представляешь, если уж она с кем-то идет в темноте, да не где-нибудь, а в городе, дома, можно сказать, то держится за него двумя руками: как бы ее, несчастную, не потеряли! Помню, раз на втором курсе идем мы нашей троицей после занятий поесть в кафе через аэроплощадку, болтаем чего-то, хохочем, и вдруг прямо на нас стремительно садится легкий глайдер! Ну, ясно же, что раздавить он нас не может по определению, просто кто-то из приятелей пошутить изволил. Но Наталья завизжала так, что у нас с Анатолем часа два потом в ушах звенело, а у меня до конца дня веко дергалось! Она сама-то чуть не оглохла, мы ее в кафе долго "Гарриком" отпаивали.
     Ну и, конечно, эта ее трусость уже с первого курса стала на потоке притчей во языцех. Весь студенческий народ, а девчонки в особенности, над ней подтрунивали втихаря, но некоторые – и не втихаря. И больше всего ей доставалось от одной девчонки из нашей же группы. Вообще-то звали ее Катрин Мортилье – чистокровная француженка из Прованса, но на факультете все ее знали не иначе, как Катьку Мортиру – это прилипло к ней намертво: все-таки это же московский институт, и вся студенческая масса поневоле была русскоязычной. Да и понятно, за что – и за нахальный курносый нос, и за роскошную и всегда растрепанную каштановую гриву, и за огромные голубые нахальные глазищи с фантастическими ресницами-опахалами, которыми она могла загнать в постель любого парня, что и делала с огромным удовольствием, как иногда казалось – из чисто спортивного интереса, и за манеру двигаться сквозь все, как будто между ней и тем местом, куда она идет, вообще никого нет! Но самое-то главное – за совершенно беспримерную наглость при сдаче экзаменов, причем – любых, независимо от предмета! А выявилось это еще на первом курсе, на первой же сессии, на первом же экзамене, и, представляешь, я – как и вся наша группа – при этом присутствовал! И, Билли, говорю совершенно серьезно – это было одно из самых впечатляющих зрелищ в моей жизни… как ты знаешь, весьма нескучной… Да, брат, забыть такое трудно. Сейчас расскажу, почему – да ты и сам поймешь.
     Ну, представь себе, приходим на первый экзамен – вообще первый в нашей студенческой жизни! – как сейчас помню, «основы дифференциального исчисления». У всех, естественно, легкий мандраж, но виду никто не подает – неприлично, понимаешь ли. Запускают нас в аудиторию, за столом у тест-компа уже сидит наш профессор Коростылев – довольно молодой тогда, но очень нами уважаемый человек, как звали его – теперь не помню, но прозвище у него, естественно, было: «Диффур». Выщелкиваем из тест-компа свои карточки с экзаменационными вопросами, рассаживаемся, кто куда, за персоналки на столах, готовимся. И тут, уже минут через пятнадцать, как все это началось, слышим – дробный грохот тяжелой обуви по коридору. Дверь распахивается, и в аудиторию влетает Катька: щеки красные, нахальные глазищи сияют, на ногах – огромные горнолыжные бутсы, в руках горнолыжный же шлем с очками-консервами, одета в синий теплый горный костюм-стеганку. Грохоча бутсами, топает к столу и заявляет: «Прошу прощения, сэр, не давали вылета всем псевдогравам из Альбукерка почти четыре часа, представляете?» - и смотрит на Диффура с таким выражением, будто он непременно должен ей посочувствовать: экое безобразие, действительно – из Альбукерка, видите ли, ей вылететь в Москву вовремя не дали! Как будто Альбукерк – то самое место, где только и можно готовиться к зимней сессии студенту Московского инженерно-физического института!
     А Диффур наш, надо заметить, человек был изысканно-академический, по-своему эстет, почти дэнди! Мы никогда не видели его вне Института, но уж в Институте – это всегда ослепительно-белые рубашки, классических форм чуть приспущенный галстук строгих расцветок, изумительный костюм по сезону, чуть выпущенные из рукавов пиджака манжеты, ослепительно сияющие лаковые ботинки, носки в тон костюму – и никаких тебе современных комбинезонов, курток, шортов, мокасин – боже упаси! И, представь, перед этим дэнди стоит девица-первокурсница в горнолыжном обмундировании, в этих чудовищных бутсах, и пытается вызвать сочувствие к причине своего опоздания на первый в ее жизни институтский экзамен. Мы все застыли: что сейчас будет? Но Диффур с совершенно каменным лицом слегка пожимает плечами и ровным голосом говорит: «Ну, что ж, бывает. Тяните билет, прошу». И тут Катька заявляет: «Ой, простите еще раз, но здесь невероятно жарко. Одну секунду!» - и отойдя буквально на два шага, к ближайшему окну, начинает раздеваться. Отщелкивает пряжки на бутсах, стряхивает их с ног, отчего они отлетают с грохотом метра на два, а потом, ничтоже сумняшися, расстегивает молнии на куртке и брюках, стаскивает их, швыряет тут же, на подоконник, и остается в обтягивающих тоненьких колготках и такой же майке с рукавами – ну, в нижнем спортивном термобелье, короче. И все это проделывается, можно сказать, прямо перед профессорским носом, я уж не говорю об остальной аудитории, которая в полном обалдении смотрит на этот стриптиз, вытаращив глаза!
     Ну, думаю, щас тебе Диффур даст, наконец, по мозгам – правда, не представляю, как именно он это сделает, но посмотреть-то крайне интересно! Про свои билеты и я, да и все остальные, конечно, просто забыли от изумления. И Диффур ей, конечно, дал, но как! Мы-то, детвора, совершенно не представляли, что может сделать умный и по-настоящему взрослый человек. Думали, сейчас он вскочит, заревет начальственным голосом что-то грозное, прикажет убираться восвояси… Не тут-то было! Пока Катька раздевалась, у него лицо становилось все скучнее и скучнее, какая-то даже томная усталость на нем проступила, понимаешь ли. То есть, глядя на это лицо, любому человеку становилось ясно, что у него на экзаменах девицы устраивают стриптизы по десять раз на дню, и так – каждую сессию, много лет подряд! И все это ему уже давно осточертело, и ничего, кроме скуки, и даже с трудом скрываемой зевоты, вообще не вызывает. И когда, наконец, Катька со своим небрежно подобранным шикарным конским хвостом, в черном белье – все детали фигуры прорисовываются, как в «Атласе для художников», – в одних носках, снова подошла танцующей походочкой к его столу и спросила чуть гнусавым фирменным своим контральто – «Вы позволите, сэр?», Диффур говорит с этой же томной усталостью: «Да, пожалуйста, пожалуйста», глядя даже как-то мимо нее, в никуда. Вот это был класс, Билли, ей-богу! Урок этики на всю оставшуюся жизнь! Понимаешь, это же – истинный джентльмен, и он никогда не даст ни словом, ни жестом понять даме, даже если это нахальная сопливая девчонка, что она совершила какую-то бестактность! И ты бы видел, какая физиономия тут стала у Катьки – она вспыхнула, как маков цвет, а еще через секунду – аж побелела, бедняга…
     Э-э-э, брат, да ты меня не так понял! Я обо всем этом рассказывать начал не ради этого эпизода. Самое-то главное, что тогда произошло, началось сразу после всего этого, то есть тогда, когда Катьке из машины выскочила ее карточка с вопросами. Катька ее подобрала недрогнувшей рукой, постояла несколько секунд, читая, а потом вдруг подняла голову и говорит совершенно нейтральным и спокойным голосом, уже безо всякого кокетства: «Сэр, я могу отвечать без подготовки?» Диффур поднимает на нее глаза, и – я же вижу – в них нет уже никакой томности, сплошной живой интерес! «Да, – говорит – прошу к доске в таком случае». И почти голая Катька подходит к доске – сенсорному дисплею на полстены – берет стило, и начинает излагать, и – что именно излагать!
     Вот тут-то все главное и началось. Ну, представь себе: экзамен идет по основам дифференциального исчисления – чистая математика, как сам понимаешь. А тут вдруг человек начинает с того, что излагает некую физику – представляешь, физику, точнее, механику! – из осмысления которой и вырастает, по его представлениям, эта самая математика, точнее, этот ее раздел! И как излагает – я тебе передать не могу… Это было нечто, брат ты мой! Мы все бросили свои билеты, просто забыли про них в этот момент. Диффур с блестящими глазами уже стоял около доски, видно было, что в полной оторопи, время от времени повторяя «Ну, ну, дальше, прошу вас!». И когда Катька минут через двадцать остановилась и положила на стол стило, он, постояв молча еще с полминуты, говорит слегка севшим голосом: «Да, сударыня, благодарю вас, я давно ничего подобного не слышал…» Потом, помолчав, спрашивает: «Так, стало быть, вы изучали «Начала» Ньютона?» И тут Катька поднимает на него изумленные глаза и совершенно искренне спрашивает: «Простите, сэр, а зачем это? Ну,… ведь это же все очевидно!» И дальше, Билли, немая сцена: стоят рядом, друг против друга, глядя друг другу в глаза, изысканный дэнди-интеллектуал с посеребренными висками и курносая девица с шикарным конским хвостом и в одном белье, но в этот момент оба они – не просто в одном ментальном пространстве, отдельно от всех нас, интеллектуальных пигмеев, а пытаются понять друг друга именно там, в этих эмпиреях, и ничего, кроме этих эмпиреев, для них сейчас не существует! Да-да, Билли, в тот момент все это именно так и воспринималось со стороны, и я тебя уверяю – не только мной, но, наверное, почти всеми нами: да, мы по сравнению с ними двумя – подростки, которые невольно смотрят снизу вверх на истинно взрослых людей, беседующих о вещах, нам почти недоступных, вернее – на недоступном всем нам уровне их осмысления!
     Вот с этого момента и началась Катькина институтская слава. Скажу честно, не помню я сейчас, как тот самый экзамен вообще кончился, да и неважно это. Но с этого момента и на всю оставшуюся ее институтскую жизнь за ней закрепилась слава человека, который интуитивно понимает самую суть того, что в науке называется физикой, и именно через нее понимает все остальное, вплоть до биологии и даже культурологии. Она никогда не готовилась ни к каким экзаменам вообще, гоняя до умопомрачения в любое время года на горных лыжах там, где лежит снег и есть горные подъемники – не в северном полушарии, так в южном – и тут мы-то с Анатолем ее понимали, поскольку и сами горные лыжи страшно любили – в отличие от Наташки, которая этого занятия терпеть не могла, опять же, по своей трусости. Ну, а Катька, правда, больше никогда и не являлась на экзамены в таком виде, в каком явилась на тот самый: урок этики, преподанный ей Диффуром, она усвоила, похоже, на всю жизнь. Да, и замечу в скобках, и другие тоже не забыли: кто-то из наших весельчаков вывесил-таки на аудиторной доске перед следующим экзаменом замечательную рисованную карикатуру – голую Катьку с подтонированной черным фигурой перед экзаменационным компом и с подписью: «Внимание! Введена новая женская униформа для сдачи экзаменов», но она, увидев это, заржала вместе со всеми и захлопала в ладоши, так что уесть ее не получилось. Однако она продолжала с беспримерной наглостью переться на любой экзамен, никогда не просила времени на подготовку, сразу шла к доске и начинала излагать, что она – именно она! – об этом думает. Но самое главное – ее совершенно своеобычные ответы на все вопросы по всем предметам принимались преподавательским составом института почти всегда! Иногда, правда, ей всыпали, особенно по гуманитарным предметам, когда она начинала нести откровенную чепуху просто «по нахалке», из чистого интеллектуального хулиганства, но все-таки такое бывало редко – что уж зря на нее грешить! Но имидж ее, как Катьки Мортиры, в глазах «учащихся масс» из-за этого только возрастал!
     Да, ну так о самом-то главном, ради чего я все это вспомнил. Так вот, представь, что это штурмовое орудие наехало на мою нежную трепетную Наталью! Причем, как: она ведь не дразнилась, как детсадовская девчонка, тыкая в нее пальцем и крича во все горло что-то обидное. Но она все время своим провансальски-гнусоватым мурлыканьем пыталась Наташку затащить в какую-то ситуацию, в которой Наташкина трусость стала бы всем очевидной. И ей, заразе, это иногда удавалось – хотя мы с Анатолем Наташку прикрывали, а Анатоля – единственного из всех парней курса – Катька побаивалась. И я понимал, почему: только у него были такие же, как и у нее самой, огромные упорные яркоголубые гляделки в черных ресницах – ну, конечно, с поправкой на мужское суровое, даже мрачноватое, обрамление. Вообще-то я еще в середине первого курса видел их первое столкновение – зрелище было поучительное, должен заметить. Катька налетела было на Анатоля, как это делала с любым из других парней: подошла как-то на институтской аэроплощадке, когда мы с ним стояли, кого-то дожидаясь, встала от него в полушаге, и уперлась в него своими глазищами, глаза в глаза. Этого никто не выдерживал, уверяю тебя! Парень тут же начинал таять, заискивающе улыбаться, нести какую-нибудь комплиментарную чепуху – ну, мгновенно влюбившийся дурак, да и только. После этого ей оставалось только взять его за руку и томно произнести «Пойдем?...» - и этого оказывалось достаточно. Но Анатоль-то был из другого теста: она еще и рта не успела раскрыть, едва только глазищи свои настроила, как Анатоль, небрежно привалившись спиной к своему флайеру, тоже уперся в нее глазами, уголки рта слегка опустились, нижняя губа насмешливо выпятилась, руки засунулись в карманы, ноги скрестились, как у журавля. Так они постояли друг против друга, не мигая, с полминуты, наверное, после чего Катька отвела глаза и говорит, обращаясь к нам обоим: «Ребята, вы не могли бы мне помочь флайер мой из того угла вытащить? Не могу сама оттащить все остальные, посмотрите, как меня там загородили!» Ну, мы, естественно, взялись помогать: штук шесть флайеров и глайдеров пришлось перегонять на несколько метров, а это довольно долго, одна бы она, действительно, возилась бы с полчаса. Но, ты же понимаешь, дело-то не в этом: просто она поняла, что в Анатоле сидит такой же упрямый и своевольный бес, как и в ней самой, если не покруче, и потому лучше его не трогать вообще! И, действительно, больше не трогала.
     Но Наталью мою она продолжала-таки временами допекать за ее трусость. Причем делалось это, как правило, на публике – если меня с Анатолем в этот момент поблизости не было – и таким вкрадчивым провансальским говорком, что народ только прыскал в кулак со смеху, а Наташка глядела на нее жалобно-испуганными черными глазищами и тихо отворачивалась.
     Помню сценку в институтском бассейне. Мы там все с удовольствием занимались: Анатоль – прыжками в воду, я – подводным плаваньем, а Наташка – скоростным, и это у нее здорово получалось, между прочим, классная она была пловчиха. Но вот заставить ее нырнуть глубже трех метров, и уж подавно – прыгнуть в воду с чего-то выше стартовой тумбы – это дудки! Ни за какие коврижки, никогда! А тут как-то стоим мы с ней у прыжкового бассейна, смотрим, как Анатоль с двадцатиметровой вышки сальто свои крутит – зрелище замечательное. Ну, и другой знакомый народ тоже здесь околачивается: кто только пришел, кто уходить собирается, но на анатолевы прыжки все смотрят, раскрывши рот от восторга. И тут вдруг появляется мокрая Катька в купальнике, подваливает к Наталье с улыбочкой, обнимает ее за талию, и начинает мурлыкать – уговаривать пойти прыгнуть хотя бы с трехметрового трамплинчика: «Ну, Натуля, пойдем, ну попробуй хотя бы разик, это же так здорово, такие ощущения...». Наташка на нее косит испуганным взглядом, все пытается отодвинуться, я, наконец, вмешиваюсь, беру Катьку за локоть, и тихо шепчу на ухо: «Отстань от нее, зануда, пока я тебя не притопил с ушами!» А Катька вдруг резко вырывается, окатывает меня прямо-таки волной презрения из своих гляделок, а потом вихрем взлетает на двадцатиметровую вышку, с которой только что виртуозно прыгнул Анатоль, подбегает к краю площадки, и с оглушительном визгом прямо пузом вперед летит в воду, махая беспорядочно в воздухе руками-ногами. Мы все обмираем с испугу – сейчас ведь разобьется, дура! – Наталья тут же взвизгивает от ужаса, вцепившись в меня руками, а чертова Катька буквально за долю секунды перед водой вдруг складывается в абсолютно правильную фигуру «ноги вдоль туловища», и входит в воду задницей вперед, с акробатически вытянутыми вверх руками-ногами. И, естественно, с оглушительным грохотом – ну, действительно, мортиру чугунную с вышки уронили! – выплескивает обалденную волну: всех вокруг окатывает с головы до ног, а Анатоля, который только собрался выбираться на бортик, так просто смывает с трапа! Вот ведь какая была вредная, наглая девчонка!
    
     Ну, да ладно, это все детали. А хотел-то я тебе сказать про все это самую малость, коль уж начал вспоминать Катьку. Так вот, ее после четвертого курса из Института нашего, что называется, увели! Правда, она к этому времени и сама не раз заявляла, что ей здесь становится, видите ли, скучновато, и пора подумать, куда бы еще податься, где можно учиться «посерьезнее». И тут подвернулось ей такое, о чем никто из нас и помыслить не мог! Кто-то из Экспертного совета Института, оказывается, собрал воедино все ее экзаменационные ответы, лабораторки, курсовые за четыре курса – и получил совершенно потрясающее резюме, из которого следовало, что ей здесь, действительно, делать больше нечего. Это в МИФИ-то, Институте с мировым, что называется, именем! Но зато человек с такими уникальными мозгами оказался нужен в намечавшейся в те годы грандиозной экспедиции к центральным областям Галактики. И, что ты думаешь – ее туда, действительно, пригласили, и она, разумеется, с восторгом согласилась.
     Вот так мы все с Катькой и расстались. Впрочем, как сам понимаешь, меня это все как-то мало тогда задело: я весь уже был погружен в свою личную трагедию с Наташкиной изменой, а в каникулы со страстью копался в археологических экспедициях по всему миру. Так что про Катьку я вообще забыл, пока она в составе этой своей, уже вернувшейся через четыре года экспедиции, прогремевшей на весь мир, не замелькала и в СМИ, и в научной прессе, и в «Физикал-Биг-Информе». Да я понимаю, Билли, что ты обо всем этом слышал краем уха – как и вся непрофессиональная в космофизике публика, но я-то тогда еще числил себя в инженерах-физиках, а Анатоль – так вообще им оставался в полной мере, так что нас это все вроде бы касалось впрямую, и мы с ним и с коллегами нашими бурно все это обсуждали, восхищались, спорили, и т.д.
     Но вот увиделся я с ней еще года только через три, когда я уже совсем ушел в археологию, причем и встретились-то мы с ней чисто случайно – на горнолыжной базе, на Памире, представляешь? Господи, как мы оба обрадовались друг другу, я тебе передать не могу! Это было совершенно неожиданно и необъяснимо – откуда такая радость-то? – но здорово, ей-богу. Но самое-то поразительное состояло в другом: Билли, это был совершенно другой человек, только внешне похожий на Катьку Мортиру! Да и то не совсем: никакого буйного конского хвоста – очаровательная аккуратная короткая стрижка, никаких размашистых жестов – быстрая, но изящно, грациозно двигающаяся женщина, огибающая людей в холле, как флажки на трассе слалома, а не прущая сквозь них, как танк в атаку. Буквально через полчаса после бурной встречи с объятиями и поцелуями в холле гостиницы – на радость местной публике – как только мы устроились в кафе поболтать тет-а-тет с какими-то коктейлями, я совершенно точно понял, что к этой вот девушке имя Катька Мортира ну никак не подходит, никаким местом! Это был тихий, даже несколько молчаливый, глубокий, вдумчивый и, …как бы это сказать – эмпативный, что ли, человек. И при все тех же глазищах – совершенно другая улыбка: мягкого, умного, спокойного, доброжелательного человека. … Нет-нет, ни в коем случае не увядшего, Билли, тут ты неправ. А просто сильно повзрослевшего, я бы даже сказал – по-женски помудревшего, что ли… И, честное слово, это сделало ее необыкновенно, неотразимо привлекательной – для меня, во всяком случае. И, как выяснилось из разговора, я, оказывается, тоже сильно, на ее взгляд, изменился, и тоже, понимаешь ли, в лучшую сторону! Да мне никогда до этого в голову не приходило, что я в студенческие годы воспринимался со стороны – с точки зрения наших институтских девчонок, да и парней, оказывается, тоже – как человек жесткий, бескомпромиссный, внутренне аскетичный, чуть ли не презрительно-аскетичный в отношении к противоположному полу, и даже в лучших своих проявлениях – в той же влюбенности, например – чем-то пугающий. И, оказывается, наш институтский народ все удивлялся, как это мы ухитрились дружить с Анатолем с детства, которого тоже все считали – в том числе и я сам! - жестким, упрямым и своевольным человеком, везде, в том числе и в науке, прущим к своей цели напролом. И все втихаря, в том числе и Катька – как выяснилось из этого нашего разговора, девчонка очень наблюдательная – ждали, когда же мы с ним на чем-нибудь разругаемся вдрызг, и все поражались, что этого так ни разу и не случилось. Так что, представляешь, чего я от Катьки тут услышал – и совершенно от этого оторопел!
     Короче, десять дней прогоняв на лыжах со склонов Памира и проспав вместе десять ночей – да с какой страстью-то, прямо как двадцатилетние ребята, оторваться друг от друга не могли до утра! – мы вернулись по домам, а еще через неделю она перебралась ко мне под Зеленоград, где я жил неподалеку от Московского филиала Европейского института археологии, и мы поженились. Благо, работала она в основном в Дубне – чего там было перебираться-то особо сложного? На пятнадцать минут дольше на глайдере добираться на работу – вот и все сложности. И прожили мы с ней таким манером десять лет, и неплохо прожили, между прочим… пока не случилось то самое, с чего я начал тебе все это рассказывать – ну, сон этот страшный…
     И, слушай, мы же действительно интересно жили, нам было нескучно друг с другом, причем во всем. Представляешь, мы в свободное время продолжали ездить на концерты любимой музыки в лучших залах мира – благо, тут кое в чем наши вкусы совпадали, в том числе и в нежелании слушать ее дома, валяясь на диване – и вместе гонять на горных лыжах по всем трассам мира, и нам это так и не надоело! Даже наоборот: мы освоили парные синхронные фигурные спуски под какую-нибудь подходящую музыку и развлекались этим на радость и себе, и публике, пока не обнаглели до такой степени, что устроили парный скоростной спуск на том же Памире, на олимпийской по сложности трассе, вопреки всем существующим запретам! Кончилось это плохо: мы врезались-таки друг в друга, да так, что оба угодили в больницу с переломами, я – руки, она – бедра. Конечно, крыли нас и спасатели, и врачи, на чем свет стоит, но, сам понимаешь, нас это только сблизило – в глубине души-то мы еще оставались в те годы молодыми и заводными ребятами...
     Ну, а по работе она продолжала оставаться уникальным и всем известным физиком-интуитивистом – этакой невероятно редкой, но очень ценимой разновидностью ученого-естественника – и за ней к тому времени числилось около двух десятков блестящих работ по внепространственной космодромии и многомерной космонавтике, и она умела о них рассказывать исключительно живо, даже с каким-то юмором – это о многомерной космологии-то! – и я мог это все хотя бы до какой-то степени понять и оценить – все-таки мы с ней один институт кончали! А я, в свою очередь, рассказывал ей о тогдашних открытиях экзоархеологии – это же был самый ее бурный расцвет, как ты помнишь – и она это тоже слушала, раскрывши рот от любопытства и азарта. Ведь бывали же вечера, особенно после возвращения из экспедиций – и моих, и ее, иногда многомесячных – когда мы до глубокой ночи сидели на кухне, гоняя бесконечные чаи и изрисовывая горы бумаги с объяснениями своих мыслей – благо, оба неплохо умели это делать. Да, и ведь что поразительно: это я, со своей любовью к старинной живописи и графике, ее заразил такой архаичной манерой излагать сложные вещи – стилом на бумаге, безо всяких современных компьюторных прибамбасов, которых существует чертова прорва – ну, ты сам знаешь! И, представляешь, это ей, прирожденному физику-интуитивисту, понравилось – нашло-таки отклик в ее странных мозгах...
     …Господи, и так нелепо погибнуть потом, через четыре года… при патологических родах! Это в наше-то время, и где – на Ио, где громадные стационарные базы стоят уж лет восемьдесят, и работает прорва великолепных профессионалов! Нет, до сих пор не понимаю, как такое могло случиться… И висит у меня это на душе, как камень, и до конца жизни будет висеть…
    
     Фу ты, черт, ну совсем съехал с темы! Хоть бы ты, старый, меня останавливал, что ли. А то растекся по своей жизни, понимаешь ли…
    
     Да, так вот, о Наталье с Сандрой – это все Наташкин рассказ, опять же. Как ты помнишь, Сандра, значит, грузит ее с ее эмбрионами птероморфов в глайдер, и ее, эту трусиху несчастную, тащит, понимаешь ли, к кратеру действующего вулкана! "Представляешь, – продолжает она мне рассказывать, – мы еще только с Сандрой в глайдер залезли, как со мной от страха что-то сделалось: я такой себя вообще не помню. Двигаюсь автоматически, как сомнамбула, ничего не соображаю, вижу только, что тащат меня к адовой черной дыре чудовищных размеров и заставляют вылезти на самом ее краю. А там, внизу – о, господи! – не могу себя заставить туда даже заглянуть! А чертова Сандра орет по связи, да так, что и без связи через скафандр слышно: «Давай, давай быстрей своих птенцов, здесь долго стоять нельзя!»
     Вот тут-то все и случилось... Не успела я – говорит Наталья – вытащить из глайдера первый эмбрион, как нас дико тряхнуло – раз, другой – скала, на которой мы обе стояли, рухнула в кратер и полетела я туда, опережая звук собственного визга... и представь себе, падаю, визжу и вижу, как мы обе падаем в багровый ад! Понимаешь, вижу как бы сверху обе наши фигуры в скафандрах, и сама лечу туда же, но отстаю от них, а они – черные на багровом фоне и все меньше, меньше делаются, а потом вообще исчезают... А я все лечу и визжу смертным визгом... и тут вижу два лица, с ужасом глядящих на меня снизу вверх и зажимающих ладонями уши! И вообще я уже, оказывается, не падаю, а где-то вишу... и уже не визжу, а оглядываюсь по сторонам, и, наконец, понимаю, что нахожусь в жилом помещении, но, похоже, где-то под потолком. А еще через какое-то время до меня доходит, что я и помещение-то это знаю: это обычная штурманская каюта дальнего рейдера-антиграва, в таких я с десяток раз бывала. И у стола сидят два человека в униформах офицерского состава и продолжают с совершенно обалдевшим видом на меня смотреть, т.е. прямо над собой! Наконец, тот, который помоложе, судорожно дергает кадыком и, все также таращась на меня, сипло произносит по-русски: "Ты хтоо?!" И, веришь ли, Саш, мне вдруг делается невероятно, истерически смешно, и я начинаю дико, безудержно хохотать! И эти два мужика, глядя на меня, начинают хохотать тоже! Но тут чья-то рука – кого-то, кого я еще не заметила – хватает меня за ногу у щиколотки и резко тянет вниз.
     Я плюхаюсь на что-то мягкое и, наконец, осознаю, что сижу, совершенно голая, на диване, а рядом со мной на нем же в позе лотоса сидит кто-то в красном, тощий, длинный, весь в густой зеленоватой шевелюре по плечи, с узким бледным зеленоватым же лицом, и каким-то сочувственным взглядом поглядывает то на меня, то на офицеров за столом. А те, раскрывши рты в сумасшедшей улыбке, глядят теперь на нас обоих. Наконец, до меня доходит, что это вообще не землянин, а зееманин! И, похоже, он один из всех четверых понимает, что, собственно, здесь происходит... А у меня, представляешь, даже сил нет прикрыться: как плюхнулась на диван, так и сижу, пошевелиться не могу...
     Наконец, зееманин говорит на космолингве: "Бредли, встаньте и подойдите к зеркалу!" И я, как сомнамбула, встаю и подхожу к ростовому зеркалу в стенке тамбура. О боже, Сашенька, милый, что тут со мной произошло... то же, что и с тобой несколько часов назад, когда я тебя окликнула... передо мной в полный рост стояла Сандра Граас...» – и Наталья, уткнувшись мне в плечо, опять начинает рыдать...
     Продолжение я услышал где-то, наверное, через час, в который раз напоив ее чаем и повесив сушить от слез очередное полотенце. "Очнулась я – говорит Наташка – на диване, укутанная во что-то теплое. Зееманин сидит в кресле у стола, старший офицер – у меня в ногах и растирает мне ступни, младший стоит на коленях у дивана и чем-то холодным смачивает мне виски.
     Через какое-то время зееманин говорит: "Леди и джентльмены, успокойтесь, сядьте и приготовьтесь слушать!" – офицеры садятся рядом со мной на диван, и мы его слушаем. И, не спеша, толково, он объясняет следующее. Он – зееманский фантомтрансфер, официально аккредитованный на Земле как куратор Галактического Информационного Кольца. Именно в этой роли он инспектировал наши работы у Ларсы, поскольку последние были признаны Советом Кольца исключительно важными для развития земной цивилизации, но ведущиеся на недопустимо опасном уровне. Он был свидетелем нашей с Сандрой гибели и бросился нас спасать – но как, господи, помилуй! До этого мог додуматься только фантом, неважно чей, земной или еще чей-то... но такое в жизни не пришло бы в голову любому гуманоиду-ординару!
     Ты только представь, – продолжает Наталья, а сама опять трясется и держится за меня обеими руками, – он увидел, как в падении отлетела от тела моя душа – он так это и назвал, землянин–фантом сказал бы "энергетическое тело" - и он ее «подхватил»! Но он же видел, что Сандра падает в огонь в полном сознании, как всегда – в ярости, как будто идет в свой последний бой, и он ею восхитился! Он понял, видите ли, что она – истинный вселенский боевой дух, достойный того, что мы на Земле называем Вальгаллой! Ты можешь себе это представить: зееманин – и мир архетипов нашей, земной культуры?! Оказывается, этот мир открыт для всех гуманоидов – фантомтрансферов Космоса! Представляешь, как мы, трое землян-ординаров, его слушали? Да мы за полчаса узнали, наверное, больше, чем за всю предыдущую жизнь, о трансферном мире!
     Но и это не все... дальше он сделал то, что ты сейчас видишь: он выдернул душу Сандры из ее тела и отправил ее в Вальгаллу, к Одину, а меня, мою душу, втащил в тело Сандры, и эту жуткую комбинацию засунул в первый попавшийся земной рейдер, находящийся в данный момент в нашем континууме! Оказывается, для такой операции требуется некая континуальная «точка опоры», и он ее нашел рядом, ну, в каких-то сорока с гаком световых годах от места происшествия – чепуха это, видите ли.… И этой «точкой опоры» оказался "Кондор", стоящий на стационарной исследовательской орбите вокруг Маннамы – ее систему в те годы еще только начали изучать – т.е. в сорока с лишним световых годах от Ларсы. И вот теперь мы – то есть я, чудовищный гибрид Бредли – Граас, капитан "Кондора" и его третий помощник, сидели на диване в капитанской каюте и слушали этот бред, который вовсе и не бред: я-то, вот она – живая! Только кто же я, и как мне жить дальше?! Да зачем, зачем мне так жить вообще?! И я начинаю биться в истерике, а капитан – гладить меня по голове – по сандровой голове! – и качать, как ребенка...
     Но тут зееманин снова начинает говорить: "Поймите, Бредли, от своей Кармы не уйдешь. Ваша душа вылетела из вашего тела еще до его гибели, от страха. Это освободило душу, но сгубило тело, его уже не вернешь, даже я тут бессилен. С Сандрой Граас все наоборот: она абсолютно неустрашима, и чуть было не сгубила свою душу вместе с телом: погибнуть в ярости – не лучший путь в свое очередное воплощение, это все сложно объяснить, но это так... Ну, а я ей помог быстрее попасть в Вальгаллу, минуя эти сложности, суть которых вам не понять: только там ей место. Она – Брунхильда, и может любить только одного человека – Зигфрида, с ним она и воссоединилась, наконец. Постарайтесь понять: это две взаимодополнительные половины фундаментальной любовной пары, на которых, как на одной из идейных опор, зиждется структура Космоса, и одна из задач фантомтрансферов – способствовать их воссоединению везде, где только возможно.
     А теперь о другом: мозг Сандры Граас – это мозг гениального исследователя. Он несет в себе информацию и способности, бесценные для вас, землян. И ваша задача, Бредли, искупить свою вечную трусость в теле Граас, в ее мозге, в ее интеллекте, и довести ее работу до конца".
     И тут оба офицера, в совершеннейшем обалдении слушавшие эту тираду, чуть ли не хором кричат: "Да как она это сделает?! И кто она теперь, как она сама-то себя должна называть?! И за кого должны принимать ее люди?!" – и дальше, еще кучу вопросов в том же духе. А я снова подхожу к зеркалу и гляжу на себя, стараясь не хлопнуться снова в обморок... и вижу то, что видишь теперь ты: свои глаза на лице Сандры! И у меня опять истерика, но тут зееманин хватает меня за руки, крепко сжимает, сажает меня на диван, и я сразу успокаиваюсь, и офицеры – тоже. А потом он говорит: "Запомните, джентльмены: эта женщина никогда здесь не была, и вы ее не знаете. Через несколько лет вы о ней услышите, и, разумеется, ее увидите, но совсем в другой роли... Надеюсь на вашу скромность: вы никому никогда не расскажете об истинной ее истории... И вообще об истине будут знать на Земле только четыре человека – отец Граас, ее бабка, столь же ей близкая и заменившая ей когда-то погибшую мать, и родители Бредли. Ее друзьям и коллегам придется смириться с ее гибелью. Но это я беру на себя, это мой долг фантомтрансфера, мой кармический долг. А сейчас мы с вами, Бредли-Граас, отправимся туда, откуда появились здесь: на гребень кратера, где еще стоит ваш глайдер. Вы вернетесь на базу – вы, Сандра Граас, и объявите, что Наталья Бредли погибла в кратере при землетрясении и я, появившись там же вслед за вами, это подтвержу официально. Вам придется вынести все, что в таких случаях полагается неумелому руководителю за роковые оплошности. А дальше,…дальше... вы станете тем, кем должна была бы стать Сандра Граас, если бы она была только исследователем, а не валькирией. И вы ей станете, клянусь Творцом, больше некому!"
     И тут, Билли, в этом месте ее рассказа, до меня вдруг доходит… «Стой, - говорю, - Натка, а ну, скажи-ка точнее, когда, в каком году все это было?». Она говорит: «В восемьдесят третьем, в сентябре по земному календарю, а что?». А меня в этот момент как ошпарило: ведь именно тогда, в сентябре восемьдесят третьего, приснился мне тот самый жуткий сон! Так вот в чем дело! Значит, я действительно почувствовал ее на грани гибели, причем, Билли, обрати внимание – гибели в огне! Но я же, вроде бы, ее спасал – и ее на самом деле спасли, но каким чудовищным, немыслимым образом!
     Ну, и тут я, дурак, возьми, и ей все это расскажи… Ох, Билли, что тут с ней было… Она утопила меня в слезах, да и сам я, признаться, был в тот момент не лучше… В общем, долго мы с ней приходили в себя, наконец, начала она мне рассказывать дальше.
     ...И вот, Сашенька, – продолжает Наталья, – я действительно через все это прошла. Но, поверь мне, формальная сторона этого дела – дела о гибели Натальи Бредли – при всей остроте ситуации, чепуха по сравнению с тем, что такое «обживание» чужого тела, чужого мозга. О господи, какой это был кошмар! Тем паче, что ведь все это происходило одновременно, и это обживание, и мое дело в официальных инстанциях! Какое-то время я думала, что прокляну на веки вечные своего спасителя, но все вышло иначе. Понимаешь, он меня не бросил! Он начал с того, что явился на первое же заседание Комкона-2, куда вызвали меня – Сандру Граас! – на разбирательство моего дела, и заявил, что я – опять-таки, Сандра Граас – погибла бы вместе с Натальей Бредли, если бы он лично не поймал меня, падавшую в кратер. А Бредли он спасти не успел потому, что она падала метров на пятьдесят впереди Граас, и он просто не успел ее схватить!
     Таким образом, наказание Граас за несоблюдение техники безопасности по сути своей – бессмыслица, так как она фактически наказана, и то, что она сейчас еще жива – чистая случайность, «везение утопленника». Ну, и главный его довод: «Посмотрите, в каком психическом состоянии она находится! Ее надо лечить, и лечить долго. Я, Дортес Киттом Пинч, фантомтрансфер планеты Зееман, куратор Галактического Информационного Кольца, беру это на себя, с Вашего разрешения, но как специалист ручаюсь, что уже сейчас сидящая перед Вами женщина имеет мало общего с той Сандрой Граас, которую уважаемая Комиссия по контролю знала до начала ее экспедиционных работ».
     Вот такую речь он произнес на Комиссии, и, Саша, честное слово, при всей трагичности ситуации, я внутренне буквально корчилась от безумного смеха. Ты сам представь: из всех присутствующих – мягко говоря, неглупых, проницательных людей – только он да я, в тот момент – еще полусумасшедшая дура – понимали истинный смысл им сказанного!
     Но это – так, мои эмоции «по поводу», что называется. Тогда-то важнее было другое: будь это сказано в Комконе-1 – ведь это же свидетельство гуманоида-фантомтрансфера! – оно имело бы вес абсолютного свидетельства: на то она и «Комиссия по контактам». Но все это происходило в Комконе-2, и не зря она «Комиссия по контролю»: для нее заявление даже фантома – пусть и истина, но относительная, требующая независимых подтверждений. А какие тут могут быть независимые подтверждения?! Ясно, какие – глубокое ментоскопирование памяти Сандры Граас, поскольку она – землянка!
     Да, так бы оно и было, и неизвестно, чем бы кончилось, если бы не еще один человек, сидевший тут же. Ты его, как и все на Земле, знаешь. Лорд Гендель – член Мирового совета, председатель Комкона-2. Он сидел где-то в стороне, я его до последнего момента просто не замечала – мне было не до этого, я с трудом заставляла себя следить за полемикой тех семи или восьми человек, с которыми вместе сидела за круглым столом, а кто там еще находился в кабинете – не знаю. И тут вдруг он воздвигается прямо у стола, напротив того места, где стоит мой спаситель, и, Сашенька, я впервые в жизни вижу, что такое диалог двух фантомов в присутствии других людей!
     Понимаешь, это даже не зрелище – тут и смотреть не на что, просто уперлись глазами друг в друга два человека и застыли на какое-то мгновение – это ощущение, такое жуткое ощущение, что все вокруг тебя и вместе с тобой куда-то провалилось, и остались только эти две фигуры, а между ними клубится нечто, в чем со страшной скоростью происходит все сразу, вся Вселенная. И в ней и ты, и все, и сейчас, и раньше и всегда…. Нет, не могу объяснить, хоть убей…
     Тут Наталья умолкает и совершенно бессмысленными глазами смотрит в окно. А сидит рядом со мной на диване в какой-то нелепой позе, по-старушечьи скрючившись, и даже не шевелится. Я ее слегка встряхиваю, спрашиваю: «Ты чего?» - она вздрагивает, как будто ее разбудили, изумленно глядит на меня своими черными глазищами, потом, что-то вспомнив, говорит рассеянно, тихим голосом: «Саш, а ты помнишь?…» - и опять замолкает. Я говорю: «Ну, ты же рассказывала про заседание Комкона-2, про диалог двух фантомов. Так чем это кончилось?».
     Тут она, наконец, приходит в себя, но, Билли, тут уж я чуть не съезжаю умом! Ну, представь, мы с ней вот так говорим уже больше суток, и не просто говорим, но как-то живем – сидим, ходим, едим, умываемся, раздеваемся, одеваемся, спим – и не просто спим, а просто упиваемся друг другом, этими ощущениями любви в новых друг для друга телах, и это и страшно, и притягательно до умопомрачения…. И я под аккомпанемент ее рассказа, ее слез, ее переживаний, начинаю привыкать к ее новому облику – новому телу, новому голосу – от старого остались одни интонации – и для меня это уже не ошеломляющая, немыслимая в здравом уме, комбинация двух персон. Я уже как-то свыкся с тем, что мою Наташку поселили в «новую квартиру», и это навсегда, навсегда, и с этим не поспоришь, не помашешь перед чьим-то носом кулаками, не покричишь, не потребуешь вернуть все, как было…. Все, проехали, будешь жить с этим. А тут вдруг, после моих слов «Чем это кончилось?» она, словно очнувшись, быстро поворачивается ко мне, и у нее ТО, ТО, НАТАШКИНО ЛИЦО!…
    
     Ну, ты представляешь, какая у меня в тот момент сделалась физиономия? Глаза, наверное, с чайное блюдце, а нижняя челюсть – на полу. И тут уж я напугал Наталью. Она вскакивает, таращится, в свою очередь, на меня, и, Билли, не поверишь – прямо в этот же момент, прямо у меня на глазах, ее лицо плавно, постепенно как бы оплывает и снова становится лицом Сандры Граас! Понимаешь – видео в стиле «фэнтези», мультфильм в натуре, так сказать, или – в бреду…. И, самое-то интересное, она сама ведь ничего этого не замечает! И трясет меня за плечи, почти кричит «Да что с тобой?». Ну, что тут ей объяснишь? Я говорю: «Извини, ты, наверное, меня своим рассказом о диалоге фантомов из колеи выбила. Как-то я себе очень живо эту Вселенную между ними представил, и что-то меня в этом жутко напугало. Да, кстати, так чем все это кончилось?». Наталья тоже успокаивается, садится рядом и продолжает: «Да это все длилось какие-то секунды. А потом они как бы втянули ее в себя, разделив пополам, и все стало, как было. А еще через мгновение лорд Гендель слегка кивает головой, как будто соглашается с тем, что ему сказали, и вслух произносит: “Леди и джентльмены, на мой взгляд, вопрос абсолютно ясен. Доводы сэра Дортеса Киттом Пинч представляются исчерпывающими. Остается пожелать ему и его пациентке, Сандре Граас, успехов во взаимных контактах, а мисс Граас – скорейшего выздоровления”. И, представляешь, все, все присутствующие здесь люди – восемь умнейших, опытнейших людей! – как-то вдруг сочувственно заулыбались, завздыхали, начали подходить ко мне и к Дортесу, жать нам руки, и желать всего наилучшего….
     Ну, и что, собственно, лорд Гендель сказал такого? Да ничего особенного! Так что произошло? Не знаю! Представляешь, Сашенька, до сих пор не понимаю! И я, как во сне, иду к выходу, улыбаясь всем вежливой улыбкой, благодаря за пожелания выздоровления, пожимая руки… а через несколько секунд, все так же продолжая идти, подхожу к крыльцу какого-то маленького уютного деревянного коттеджа, с открытой терраской. А надо мной серенькое небо, дождик моросит с ветерком, и сосны, сосны кругом, а справа – озеро, и сосны слегка шумят, а по воде – мелкая рябь, и тишина, тишина…. О, Господи, хорошо-то как…
     И тут Наталья снова плачет, уткнувшись мне в плечо. А я ее обнимаю, глажу по сандровой щеке, что-то шепчу ей на ухо…. Короче, она успокаивается. Беру ее на руки, как ребенка, укладываю в кровать, сам ложусь рядом. Она утыкается в меня носом, сворачивается клубочком, как маленькая, у меня подмышкой, и мы оба засыпаем.
    
     В общем, продолжение я услышал на сей раз наутро, за завтраком, все там же, в ее номере. Начала она мне рассказывать, что это такое – своей душой – энергетическим телом, бишь – вживаться в чужой мозг, чужое тело. Это, Билли, действительно, кошмар. Она опять увлеклась, бросила есть, залезла с ногами на кровать напротив меня, потом вскочила, забегала по комнате, потом снова уселась – видно было, что она все это переживает снова. Ты представь себе – говорит – ты как в чужом доме, где тебе все незнакомо, где все перепутано местами, где все нужные вещи, хоть и есть, но не там, где ты привык их видеть. Где есть библиотека, полная знакомых вроде бы книг, но стоят они совсем не там, где тебе нужно. Да это бы еще полбеды. Там ведь еще битком рукописей бывшего хозяина, тоже валяющихся по полкам, где попало, да и язык, на котором они написаны, хоть и знаком тебе, но все-таки чужой, и ты его мучительно перевариваешь, и это так тяжело, что ты просто начинаешь переписывать эти рукописи своим языком. Это кошмарное, изнуряющее занятие, поверь мне! Я только через несколько дней после катастрофы осознала, что Сандра с младенчества была германоязычна, английский для нее – только со школы, спидрайт и космолингва – с университета, само собой, а русского она не учила никогда.
     И все-таки интеллектуальные трудности вторичны – говорит Наталья – самое ужасное – чужая физиология в сочетании с твоими собственными эмоциями. Они не хотят стыковаться, и все тут! Ведь когда я со своим спасителем снова оказалась у своего глайдера – только он меня довез на нем до Базы. Я не только управлять им толком не могла, я с трудом в него влезла! А ведь фонарь оставался открытым, системы – все! – были включены, курсограф светился экраном, надо было всего-то нажать тумблер старта и сказать «домой», а дальше хоть в обмороке лежи – привезет, ну, ты сам знаешь. Так вот, не могу попасть пальцем в тумблер, и все! Даже это пришлось сделать Дортесу: он же не мог забросить меня на Базу трансферно, это не совпадало с его сценарием, понимаешь ли!
     Но на Базе меня хватило только на то, чтобы кое-как пройти шлюз. Из него я выпала в бокс, уже совсем ничего не соображая, так и не сняв скафандра, и тут меня подхватили ребята, которые и сделали все остальное.
    
     Ну, а дальше – неделя на Земле, в реабилитационном центре для возвращенцев, в Сан-Пауло. Не буду тебе рассказывать, милый, что там со мной было, это все для врачей, в том числе – психиатров. И эти самые врачи меня бы кончили, без сомнения, потому что, как сам понимаешь, не могла я им объяснить, что я, Наталья Бредли, помещена в тело Сандры Граас! Ведь они бы меня вот от этого самого и лечили бы!
     И то, что я осталась жива, и то, что ко мне не пригласили никого из психиатров – трансперсональщиков, и то, что никто не попросил помощи у кого-либо из врачующих трансферов – это все заслуга Дортеса, как я много позже поняла. Он меня прикрывал, и он же меня исподволь поддерживал в моих борениях с «чужой квартирой». И через неделю я уже перестаю спотыкаться на каждом шагу, не промахиваюсь руками мимо нужных мне предметов, могу вовремя справлять свои физиологические потребности, садиться, ложиться, вставать и даже спать! Правда, мне снятся жуткие, чужие сны, из меня вырываются фразы на незнакомом мне языке, я просто схожу с ума от абсолютно чуждых мне желаний, но я уже научилась подавлять это на людях. И я разговариваю с ними с «сандровскими» интонациями – повелительными, но иногда меня бросает в свои, «бредлиевские» слезы, и я ничего не могу с этим поделать! Однако, через неделю меня можно уже вызвать для первого, чисто разъяснительного разговора в Комкон-2, и меня, действительно, туда вызывают, и я не отказываюсь, потому, что меня больше всего гнетет неопределенность «без вины виноватого» человека, и мне хочется хоть как-то прояснить ситуацию. И, наконец, именно в этот критический для меня момент, Дортес добивается в Комконе-2 официального разрешения меня лечить, как я тебе уже рассказывала.
     И вот, Сашенька – продолжает Наталья, снова сидя напротив меня по-турецки на кровати, – я оказываюсь, незнамо как, у деревянного коттеджа под северным небом, а на его терраске сидит в старинном кресле-качалке Дортес, тощий, длинный, одетый в коричневый, совершенно земной туристический костюмчик, и в первый раз заговаривает со мной по-русски: «Иди-ка сюда, Натуля, садись, поговорим спокойно». И от этой его «Натули» со мной опять что-то происходит, и я, как маленькая, кидаюсь к нему на руки, и реву белугой…
    
     Да, Билли, в этом она вся. Это прирожденная, милостью Божией плакса, она всегда такой была – такой и сейчас осталась, ты уж мне поверь. И мы с Анатолем в свое время из-за этого не любили с ней на концерты ходить: она все время плакала, слушая любую музыку – то от восторга, то от горя, то от радости, ну, просто невозможно! Ну, ты можешь себе представить человека, прямо-таки заливающегося слезами, например, на концерте ирландского народного танцевального ансамбля, отплясывающего джигу!? Это матушка у нее была русской-бурятской метиской из Забайкалья – откуда ей и досталась густая черная шевелюра, как ехидно выразился однажды Анатоль, «растущая попендикулярно голове», смугловатая кожа и черные слегка раскосые глазищи, а папочка-то – коренной ирландец, с младенчества прививший дочке любовь к кельтской народной культуре, понимаешь ли... Да, это действительно здорово, это впечатляюще, изумительный ансамбль, виртуозное исполнение, гигантский зал ревет от восторга, а она, время от времени утыкается тебе в плечо физиономией своей и поливает тебя слезами этого самого восторга! И ты ее гладишь успокоительно по щечке и носовым платком нос ее курносый вытираешь, пока она тебя совсем не утопила...
     Вот такой вот она человек, никуда не денешься. И в кого она пошла такая – не постигаю: я ведь как-то, еще на третьем курсе, видел ее родителей, когда они в Москву приезжали, разговаривал с ними. Оба – вполне уравновешенные люди, с хорошим чувством юмора, правда, разительно друг на друга непохожие характерами, что, однако, не помешало им прожить дружно до конца жизни. И такая дочка-плакса, понимаешь ли! Да ты ее хоть в тело акулы пересели – она и тут найдет повод порыдать. И тело валькирии Сандры ее от этого не вылечило. Так что, конечно, ее спаситель был безоговорочно прав, говоря на том самом заседании Комкона-2, что перед ними Сандра Граас совсем другая, чем та, которую они знали до начала экспедиции. Ну, ладно, это так, к слову. Продолжу натальин рассказ.
     Так вот, самое-то в нем интригующее оказалось дальше. Представь, Саша, – говорит она, – мы с Дортесом прожили там – на Валдае, в маленьком пансионате – шесть таких же двухкомнатных коттеджей, в каждом своя микрокухня, одна на всех линия доставки и никого народу – не сезон – два месяца. Вернее, я прожила, конечно, а он появлялся раз в два – три дня на несколько часов, но что это были за часы, я тебе передать не могу! Он примирял меня с самой собой, и знаешь, как? Гоняя меня по Вселенной! Ну, фантом же, из числа сильнейших! Ох, Санечка, этого нельзя рассказать, это надо пережить…. Но, понимаешь, главного он добился. Он показал мне столь сложные, столь драматические коллизии мироздания, причем на всех уровнях, от чисто физического – как мы, ординары, привыкли его понимать – до психофизического – как его понимают трансферы, что на фоне всей этой грандиозности я со своими проблемами ощутила себя простейшей, счастливейшей частью этого Мира! Мне решительно не о чем было беспокоиться, мне надо было просто жить, осваивая с интересом и вниманием интеллектуальное наследство Сандры Граас – грандиозное по размаху, что было, то было, это факт – и решая в свое удовольствие замечательные задачи по планетарной тектонике, пользуясь, кстати, своим собственным, и не слабым, инженерным умом: вспомни-ка моих птероморфов!
     И тут Наташка первый раз за двое суток, наконец, рассмеялась, и вполне искренне, и я – с облегчением – тоже. Ну, понял я, все, отошла от своих переживаний, свалила их на меня – и веришь ли, Билли, я вдруг почувствовал себя СОВЕРШЕННО, АБСОЛЮТНО СЧАСТЛИВЫМ человеком! После стольких лет разлуки она вот этим вот немыслимым, фантастическим образом, вернулась ко мне, и, оказывается-то, Билли, я ее ждал! Ждал, сам того не подозревая, даже не вспоминая ее годами!
     И в этот момент она это, наверное, тоже поняла. И опять, обхватив меня руками, утыкается в меня носом, и опять рыдает в голос, поливая меня – я же это чувствую – на сей раз СЧАСТЛИВЫМИ слезами!
     Эх, Билли, что говорить, не было больше в моей жизни более острых моментов ПО ГЛУБИНЕ СЧАСТЬЯ...
    
     Наконец, Наталья отлепляется от моего плеча, вытирает очередным моим носовым платком – я без них уже вообще с ней не общаюсь – зареванные глаза и щеки, трется носом о мое ухо, и, вздохнув, говорит как-то тихо, даже устало: «Ну, а результат всех этих стараний Дортеса ты и сам видишь, милый. Я, бывшая Наталья Бредли, по первому мужу, твоему сопернику когда-то – Харитонова – он бросил меня через два года после окончания Института, и больше мы с ним никогда не виделись – а теперь Сандра Граас, через два года после всей этой истории публикую свою теорию планетарного сжатия, еще через год выхожу замуж за своего коллегу, прекрасного человека, геотектоника Барри Мортуа, еще через два года становлюсь леди Мортуа по решению Научной комиссии Мирового Совета, а еще через год становлюсь вдовой: Барри гибнет вместе со всей экспедицией на том самом рейдере "Кондор" от прямого попадания астероида в точке выхода из подпространства – представляешь, какой ужас – такое же всегда считалось просто невероятным?! Ну, ты помнишь, наверное, та самая жуткая катастрофа девяностого года, прогремевшая на весь мир? Это она и была… И, самое страшное – рейдером, как выяснилось, командовал тот же офицерский состав! Что это – их судьба, Карма, злой рок? Сашенька, кто же теперь на Земле знает, кто я на самом деле?! Родителей давно нет в живых… Только ты..." – и она опять рыдает, а я…Билли, ты понимаешь, я в этот момент чувствую, что никогда, никогда мы теперь с ней не расстанемся, ведь для меня – и только для меня – она та, которой всегда была – Наташка Бредли, моя первая любовь, трусиха, каприза, плакса – в теле гениальной валькирии...
     Вот такая, брат ты мой, история... Да, конечно, мы и сейчас с ней видимся при каждой возможности, ездим раз в полгода на недельку-другую в какое-нибудь тихое место на природе, и только вдвоем, скучаем друг без друга... эх, брат, налей-ка мне еще глоток, да и себе тоже... стареем, дружище, стареем, но ведь живы еще, не все в нас еще погасло...