Парикмахер Майкл и многое другое

    
     Парикмахер Майкл деликатно прикоснулся хвостиком расчески к моим
     слипшимся волосам:
     - Я просто хотел проверить, хорошо ли прокрасились корни.
     Я оторвалась от чтения одного из дамских журналов, которыми полны все калифорнийские парикмахерские, и посмотрела на себя в зеркало. Оно не отразило ничего, что могло бы привести меня в восторг: ничем не запоминающееся немолодое лицо, на котором выделялись большие красные (от слишком красной помады) губы – остатки прежней роскоши.
     - Какая у вас чудная кожа, - вдруг прервал мои невеселые думы Майкл, - как вы за ней ухаживаете?
     - Никак особенно не ухаживаю, - польщенно сказала я и еще раз взглянула на себя в зеркало (может, это мое больное воображение, и я не так уж и плоха?), - просто утром и вечером мажу лицо кремом.
     - Главное, найти правильный крем, - сказал Майкл, - и вы его нашли. Хотите кофе?
     - Да, если вам это не трудно.
     - Нисколько, сейчас принесу. Какой?
     - «Латте» с ванильным сиропом, если можно.
     - Не проблема!
     Я видела в окно, как он понесся в ближайшее кафе. Он был такой вежливый, приятный; такой женственный, с коротким ежиком седеющих волос, о которых он сказал, что тоже хотел бы их покрасить, но все никак не соберется; с таким скрытым трагизмом на лице, что не оставалось никаких сомнений в его сексуальной ориентации. Душа, которую при рождении по ошибке засунули в чужое тело, и посему вечный, незримый внутренний горб, такой маленький, незaметный горбик, который никогда не дает расслабиться. Чтобы понять, что это такое, не обязательно быть «голубым», можно просто быть армянином в Турции, или евреем в России, или русским в Прибалтике. Мне-то это было хорошо известно.
     Он подождал, пока я отхлебнула кофе.
     - Ну как, хороший?
     - Очень вкусный, спасибо!
     - Любите сладкое?
     - Да, а вы?
     - И я. Обожаю шоколад, раньше мог сьесть целый фунт на ночь, особенно, если хотелось улучшить настроение. Просто не мог остановиться, разжирел из-за этого, а сейчас нашел выход из положения и вполне доволен.
     - Какой?
     - Добавляю кардомон в соевое молоко и пью на ночь, очень вкусно.
     - Надо же, - сказала я, - а у нас кардамон добавляли только в куличи. Помню, как во времена моего детства мама пекла их в маленьких кастрюльках, а потом раздавала всем соседям по нашей коммунальной квартире.
     - У нас, это у кого? - спросил Майкл.
     - У нас - это в Советском Союзе, то есть нет, в России, - поправилась я, вспомнив, что страны, в которой я прожила полжизни, уже давно нет на карте.
     - А... вы из России, а откуда именно?
     - Из Москвы.
     - Вам повезло, что вы не из Сибири.
     - Почему?
     - Там было много сталинских лагерей, я читал Солженицына.
     - Лагеря были не только в Сибири, - сказала я, и вдруг вспомнила день нашего отьезда, который, будучи глубоко погребенным в памяти много лет назад, сейчас неожиданно отозвался болью в груди.
     В аэропорту Шереметьево нас ждала большая толпа провожающих, человек пятьдесят, и среди них моя тетка, которая была мне, как вторая мать. Она все время повторяла:
     - Деточка, постой со мной, ведь я больше тебя никогда не увижу.
     - Что вы, тетя, - говорила я, заливаясь слезами, - мы, конечно, увидимся, вы к нам приедете.
     Никто ни к кому не приехал. Тетя умерла через два года после нашего отьезда, а я приехала в Москву через много лет после того, как это произошло.
     Господи, ну что делать с проклятой памятью? Почему она настигает всегда в самый неподходяший момент и тянет за собой цепь других воспоминаний, не менее мучительных? При чем тут лагеря, о которых читал Майкл, я-то в них никогда не сидела? А старая черно-белая пленка о том бесконечном дне продолжала крутиться. Оторвавшись от толпы провожающих и совершенно ослабнув от слез, мы оказались в небольшой комнатенке, таможенном отсеке, чистилище, которое должно было выпустить нас в новый мир. Наверное, люди (в тот день их было трое: двое мужчин и женщина), работавшие там, действительно считали себя всесильными, этакими служителями божьими, очищающими свою страну от скверны, наказывая грешников, из этой страны уезжающих. И конечно же, обыскивая этих самых грешников, они должны были что-нибудь найти. И они нашли, ведь «ищущий да обрящет». У одной из моих дочерей – двойняшек в кармане пиджака был обнаружена страница, вырванная из школьной тетради по химии, на которой детскими каракулями их приятеля было написано: «Девчонки, не плачьте, мы обязательно увидимся!».
     - Шифровка, - сказал один из таможенников радостно, - раздевайся, мы обязаны тебя обыскать.
     И дочка, которую все шестнадцать лет ее жизни видели раздетой только бабушка, ее сестра и я, начала раздеваться. Она медленно сняла пиджак и застыла, не зная, что делать дальше.
     - Что стоишь, сказано же раздевайся! - велел тот, кто нашел «шифровку», - снимай юбку, туфли, все снимай.
     Юбка упала на сброшенные с ног туфли, на дочке остались только колготки и блузка. У меня помутилось в голове. Если они скажут ей снять и это, я брошусь на того, кто стоит ближе ко мне, и буду бить его и кусаться, покуда хватит сил. Мне показалось, что я даже щелкнула зубами по-волчьи, потому что тот, с кем я собиралась драться, с подозрением посмотрел на меня. И вдруг посреди этого кошмара раздался голос стюардессы, который прокричал откуда-то издалека:
     - Ну что там у вас? Если еще есть кто, то побыстрее, а то мы сейчас отправляемся.
     И я поняла, что это все, конец. Прошлая жизнь отрезана, а новая, если мы останемся здесь, никогда не начнется. Я вспомнила страшилки, которые уезжающие рассказывали друг другу о людях, которых снимали с трапа самолета или лишали визы перед самым отьездом.
     - Идите в самолет, - сказала я маме и той дочери, которую пощадили и не раздели, - и улетайте, а мы останемся, потому что если мы сейчас останемся все, то не улетим никогда.
     И моя бедная мама, ничего не сказав, взяв дочку за руку, покорно пошла в самолет, а мы остались.
     - Ну, ладно, - сказали таможенники, вдоволь налюбовавшись нашим страхом, - одевайся, девочка! Дочь кое-как нацепила на себя одежду, и мы побежали по длинному коридору, ведущему к спасению. Стюардесса уже закрывала дверь в самолет:
     - Подождите, не закрывайте!
     Мы ввалились в самолет, стюардесса захлопнула дверь, и самолет побежал по дорожке.
     - Что с вами? - спросил Майкл, - вам не нравится цвет волос, почему вы плачете?
     - Нет, нет, все замечательно, просто аллергия на запахи, - сказала я, для достоверности кашлянув несколько раз, - не обращайте внимания.
    
    

Жизнь

    
     Она была умна, впечатлительна и добра. В семье она появилась давно, так давно, что уже и не помнили когда. Знали только, что родители ее были неизвестны, что в раннем детстве взята она была из приюта, куда ее отдали плохие люди, и что семья, которая ее удочерила, полюбила ее так сильно, что вскоре и представить себя без нее не могла. Дети сразу приняли ее в свою компанию, родителям же, которым и принадлежала инициатива удочерить ее, она стала так необходима, что они временами просто задергивали ее, поминая к месту и не к месту ее имя, оказывая нужные и ненужные ей знаки внимания, ругая и лаская ее одновременно. И она привыкла к такому обращению и даже получала от него удовольствие, что не мешало ей, однако, время от времени выказывать характер, который при всей ее доброте нельзя было назвать покладистым. Это выражалось, например, в том, что она любила исчезать из дома и по нескольку часов пропадать неизвестно где, а потом, как ни в чем не бывало, появляться с невинным видом на дорожке перед входной дверью, без всякого нетерпения ожидая, когда кто-нибудь ей ее откроет. На все вопросы домашних, сходивших за время ее отлучки с ума от страха увидеть ее бездыханный труп, сбитый машиной на одной из дорог, которые они сто раз без всякой надежды найти ее, обьезжали: «Где ты шлялась, негодяйка?» - она только безмолвно опускала голову и с виноватым видом уходила в спальню, где ложилась на свой диван и затихала до полного прощения. Ждать приходилось недолго, ее звали ужинать, и все опять возвращалось на круги своя: теплые отсветы камина на ковре зимой и аромат цветов и травы из открытой в сад двери летом, рокот телевизора, нарушаемый телефонными звонками, теплые руки, прикасающиеся мимоходом - устоявшееся счастье.
     Шло время. Дети выросли и уехали. Без них стало немного скучно: не с кем стало дурачиться, бегать наперегонки и ловить мяч – но она пристрастилась ходить со своими приемными родителями гулять в парк, которых было так много в той части Калифорнии, где она жила (огромный гористый кусок земли, неровно заросший лесом, неожиданно расступающийся на поляны, с пугающими табличками на шестах: «Осторожно, пумы!»), и этот степенный выход в свет заменил ей прежнее сумасшедшее мельтешение с мячом. К тому же, чтобы ей не было скучно, тоже из приюта был взят не очень умный, но вполне доброжелательный Чарли, который со временем стал ей неплохим компаньоном. Поначалу, правда, когда он появился в доме, она впала в депрессию (мысль о том, что кто-то отнимет часть любви, к которой она так за все годы жизни в семье привыкла, приводилa ее в ужас) и даже подумывала о том, не начать ли ей принимать антидепрессанты, но когда убедилась, что любовь, которую домочадцы начали испытывать к новоприбывшему не идет ни в какое сравнение с обожанием, с которым они относятся к ней, успокоилась. К ней вернулись хорошее настроение и утерянный на время аппетит, тем более что Чарли не докучал ей особенно желанием общаться. Он был большим тугодумом, не сразу понимал, чего от него хотят, и поэтому приходилось повторять тысячу раз, чтобы он наконец усвоил простые вещи, что вызывало у нее чувство глубокого к нему презрения (у нее-то самой проблем с пониманием не было, понимала и по-русски, и по-английски: семья была двуязычная, а Чарли, хоть и общались с ним из-за его недоделанности только на одном языке, английском, все равно все путал), презрения, которое им даже и не замечалось. Он был самодостаточен, мог часами в теплые дни лежать на солнышке и думать свою думу (бог знает, какие мысли бродили в его пустой голове! – ничего интересного, как ей казалось), не докучая ей своим вниманием, но тем не менее никогда не пренебрегая вниманием, оказываемым ею, мгновенно откликаясь на любые его проявления, и это было удобно. Со временем она даже полюбила этого дурака, насильно навязанного ей в братья, как она любила всех, кто принадлежал к Семье: близких и дальних родственников, не часто, но все-таки приезжавших в гости, друзей и знакомых, заходивших на огонек выпить и поговорить за жизнь, садовника и уборщицу, появлявшихся время от времени навести порядок в саду и в доме. И не было человека, который бы ни откликнулся на ее любовь, ни отпустил бы ей комплимент, ни приласкал бы ее, и она была счастлива.
     В один прекрасный день у нее открылся нарыв на ноге и пришлось идти к врачу. Осмотрев нарыв, знакомый врач с никогда не сходившей с лица улыбкой, по крайней мере, во время приема пациентов, за что она про себя называла его «душкой», внезапно посерьезнел и обратился к сестре с пространной речью, полной мудреных медицинских терминoв, в которых превалировало леденившее кровь в жилах слово «рак». И начались хождения по мукам: анализ крови, рентген, сканирование и, как удар хлыстом, операция. Было очень страшно сидеть в холодной тишине приемного покоя и ждать своей очереди и очень хотелось домой; успокаивало только одно: родители сидели рядом, гладили ее по головке, шептали на ушко успокоительное, и от их присутствия становилось легче - они не дадут пропасть. Через три дня ее отпустили домой. Она сильно исхудала, на месте ампутированной ноги была пустота, непрерывно напоминавшая о себе острой болью; поддерживаемая сестрой, она мужественно прыгала, временами теряя равновесие и почти заваливаясь на бок, но была жива. Дом встретил ее знакомым запахом привычного жилья, стабильности, покоя и ощущением того, что все будет хорошо. А еще через три недели она почти перестала хромать, и страшные воспоминания сначала отступили, а потом и вовсе растворились во вновь обретенной и такой чудесной жизни.
    
     Ей было десять лет, она была помесью черного лабрадора с питбулем, с прелестной мордочкой, украшенной в младенчестве двумя ярко-розовыми пятнами на носу и подбородке, поседевшей с годами, что придавало еще большую выразительность большим, печальным, смотрящим прямо в душу черным глазам; с открытым характером, в котором не было места только для кошек, и ее звали Рози.