Теперь театр пустой такой –
     Ни оживления, ни света...
     Но – чу! – раздался резкий звук
     У самой сцены – треск удара...
     Быть может, лопнула там вдруг
     Струна на чьей-то скрипке старой...
    
     Чадит в последней лампе масло,
     Уж пахнет горечью сейчас.
     Но вот, огонь, шипя, угас.
     Ах! То душа моя угасла...
    
     Генрих Гейне
    
    
     Опять этот звук.
     Он раздраженно спрятал голову под подушку. Ничего не помогало. В голове стоял лязг, скрежет, гомон, звуки нарастали, преследовали и настигали его, и с этим ничего нельзя было сделать.
     Но и оторвать голову от постели не представлялось возможным. Надо бы поднапрячься и как-то приоткрыть хотя бы один глаз…
     Тим предпринял титаническое усилие, сбросил подушку на пол, разлепил один глаз, и сфокусировал его на часах. Без нескольких минут полдень. Тим несколько секунд все никак не мог сообразить – проспал ли все на свете, или сегодня он работает вечером, и катастрофы пока не произошло?
     Вечером, наконец вспомнил он, и завалился, было, по новой, но лязг и скрежет сразу усилился. Зато этот неизвестный шум мгновенно улегся, едва Тим приподнялся. Он вяло попытался припомнить сон – что же это за звуки такие?.. Ничего не вспоминалось.
     Он опустил на пол худые ноги и привычно хмуро обвел взглядом стены. Каждое утро он словно надеялся увидеть новую картину. Ничего нового.
     По рассохшемуся паркету торжественно и не торопясь, в его сторону следовал большой рыжий таракан. Путь таракана пролегал недалеко от дивана, он туда и направлялся, и наплевать ему было на то, что Тим в упор его разглядывает.
     – Пшел вон! – Тим сердито замахнулся тапком.
     Таракан остановился, поднял усы, недоуменно пошевелил ими в воздухе, словно говоря: что же ты так, хозяин?!.. Потом опять укоризненно подвигал усами. Постоял немного, видно, рассчитывая, что Тим опомнится, потом, кажется, вздохнул, неохотно развернулся и, сменив маршрут, ушел под тяжелый низкий буфет. Таракан уходил медленно, и явно – с затаенной печалью.
     Тим встал и опять оглядел выцветшие обои – ничего не поменялось, и вряд ли поменяется само собой, признал он.
    
     Под ногами шуршали желтые трубочки – листья. Прежде он очень любил раннюю осень. Совсем раннюю – такую, когда нет голых деревьев, и они еще не подымают вверх черные худые руки, когда красно-желтая листва еще не влажно-прелая, а ломко и весело хрустит под ногой. Когда еще нет ноябрьских злых ливней, когда еще солнце – как сегодня – лишь нежно подсвечивает дорожку в парке...
     Теперь он не слишком-то все это замечал. Он шел и равнодушно думал, что у его жилья есть одно единственное преимущество – он живет рядом с Таврическим и почти всюду может добраться пешком. Полезная экономия в его положении.
     В подземном переходе Тим притормозил: как всегда, на своем обычном месте, растянув вдоль стены шнуры и удлинители, работали его друзья. Вернее, бывшие друзья – потому что после всего случившегося общаться с Тимом они не стремились. Но он все равно останавливался рядом с ними, слушал музыку и обменивался двумя-тремя ничего не значащими фразами.
     Димон играл на бас-гитаре, а Сережка на ударнике. Аппаратура подключалась к ближайшему сигаретному киоску. Они просто играли то, что Тим знал наизусть, а теперь вот он стоял и слушал, и даже уже, кажется, не переживал.
     – Как дела? – Тим засунул руки в карманы – так ему казалось, он выглядел независимее.
     – Все путем, – хмуро ответил Димон.
     – А ты как? – привычно спросил Сережка.
     – Нормально, – пожал плечами Тим.
     Говорить им было, будто бы, и не о чем. А просто пройти мимо он никогда не мог.
     Глядя ему вслед, Димон неприязненно пробормотал:
     – Шел бы ты отсюда...
     – Да ладно тебе, Дим, – расстроенно произнес Сережка – он всегда расстраивался, когда видел Тима, – Ему самому вон... несладко.
     – Так ему и надо, – зло ответил Димон, – Если бы не он, мы бы сейчас в переходе копейки не собирали!.. забыл?!
     Сережка ничего не забыл, но Тима все-таки было жаль. Хотя он, конечно, и виноват во всем. Сережке едва исполнилось девятнадцать, и он все еще не научился вот так сразу, от любви и дружбы перейти к презрению и равнодушию.
     Тим шел, чувствуя спиной колючий взгляд Димона, и повторял про себя: ну и пусть, пусть он думает, что хочет...
     Обидно ему не было. Он давно уже перестал обижаться и сердиться на окружающих. Не давало покоя ему только одно... Впрочем – он тряхнул головой, откидывая со лба отросшие волосы – впрочем, об этом я тоже не хочу думать.
    
     Он вошел со служебного хода, из маленького двора-колодца. Во дворе доживала свой век полуразвалившаяся скамейка под пышным кустом сирени, желтая трава слабо пробивалась сквозь потрескавшийся асфальт...
     Ранняя осень. Он не замечал.
     Вахтер дремал над кроссвордом во вчерашней «Вечерке». Тим уже шел по коридору, когда вдогонку ему донеслось:
     – Музыкальный инструмент, шесть букв?!..
     – Гитара, – не оборачиваясь, крикнул Тим и ускорил шаги.
     Театр встретил его гулким полумраком в коридорах и фойе. Было рано – до вечернего спектакля еще полно времени, а утренняя репетиция давно закончилась. В эти часы всегда затишье. Тим любил приходить в такое время.
     Он свернул в пустой и темный зрительный зал. Пройдя по проходу, замер перед сценой. Декорации после репетиции еще не разобрали, и он теперь разглядывал их и удивлялся, что из-за кулис, откуда он всегда видит сцену, все представляется совсем по-другому. Оттуда ему понятно было, что торец замка сделан из фанеры, а парадная лестница держится на металлических подпорках. Он тогда думал, что декорации выполнены очень грубо и примитивно. Теперь, из зала, даже освещенный лишь слабым фонарем из-за сцены, замок казался каменным, а ступени – настоящими. И высокая дверь сбоку – дверь, которая, как он знал, никуда не ведет! – теперь казалось, что за ней и впрямь располагаются королевские покои.
     Он постоял еще немного в зале, потом прошел прямо к сцене, и поднялся на нее – вблизи «каменные» стены опять превратились в крашеную фанеру. Вокруг фонаря поднимались мелкие пылинки, в воздухе пахло канифолью.
     Сигареты закончились, театральный буфет был еще закрыт, а выходить ему не хотелось. Начальство тоже еще не явилось, а потому никто и не разбирал декорации, и не готовился к вечернему спектаклю. За сценой тянулся длинный коридор, вдоль которого находились гримерки – сейчас тоже пустые. Тим прошел коридор до конца.
     Винтовая лестница с узкими ступеньками уходила на два крутых пролета вниз, словно зависая в воздухе. Перила представляла собой тонкая металлическая трубка. Почему вниз, в мастерские, вела такая неудобная и опасная лестница, никто не знал. Но кто бы ни спускался по ней, ругали на чем свет стоит того, кто эту конструкцию придумал. Надеясь застать внизу хоть кого-то из художников, и разжиться сигаретой, Тим спустился в подвал.
     Мастерская оказалась огромной комнатой, с крошечными узкими оконцами под высоким потолком, подрамниками и холстами вдоль стен, с резким запахом скипидара. Тим никогда не заходил сюда прежде.
     – Наконец-то, – ворчливо произнес Лысый Черт, поворачиваясь к нему, – Что ж так долго?
     Тим растерянно покрутил головой.
     – Это вы кому? – спросил он.
     – Тебе, конечно, – пожал плечами Лысый Черт, хмуро глядя на него, – Здесь кроме нас никого нет, – добавил он.
     – Ну да, – согласился Тим.
     Взгляд его упал на заляпанную краской табуретку. Там, в пепельнице из-под консервной банки, дымился окурок.
     – Угощайся, Тим, – хмыкнул Лысый Черт, вынимая из кармана пачку.
     Тим взял сигарету, и опять недоуменно уставился на хозяина мастерской. Хозяин же, не слишком вежливо повернулся к нему спиной, и казалось, с головой ушел в свои мысли. Во всю стену перед ним стоял огромный холст, а там, на этом холсте, темнел лесистый холм, и вилась грунтовая дорога, а в тумане, на горизонте, высились острые башенки далекого города.
     – Это задник к новому спектаклю, – пояснил Лысый Черт и вытер тряпкой покрытые темной краской руки. Тим кивнул. Декорации на сцене были к тому же спектаклю.
     – Мы знакомы? – уточнил Тим на всякий случай. Он был почти уверен, что никогда прежде не встречал этого странного человека.
     – Односторонне, – рассмеялся Лысый Черт, – Но рано, или поздно, мы бы все равно встретились. Я ждал тебя.
     Тим помолчал, пытаясь осмыслить сказанное, потом уселся на колченогий стул, и небрежно закинув ногу на ногу, выжидающе выпустил струйку дыма в потолок.
     – Не хочешь ли ты разобраться в том, что происходит? – вдруг спросил Лысый Черт, уставившись на Тима. Смотрел он в упор, сверлил его глубоко посаженными черными глазами и Тиму стало не по себе.
     – Хочешь, – решил за него Лысый Черт и добавил, как само собой разумеющееся:
     – Зайдешь после спектакля. Я буду ждать тебя.
    
     Разве можно в этом разобраться… да и надо ли, уныло размышлял Тим, монтируя декорации. За такие ошибки расплачиваются всю жизнь, разбирайся – не разбирайся, думал он, выравнивая рампу и меняя кулисы к вечернему спектаклю. И все это ерунда какая-то, и мужик этот странный… Не пойду я к нему, решил Тим, опуская занавес перед антрактом.
     Как бы между прочим, он поинтересовался у своего начальника, что это за новый художник у них работает. Начальник оторвался от банки пива и пожал плечами. Художники его не интересовали. Впрочем, старика в этом театре интересовало только то, что занавес надо во время поднять-опустить, задник прикрепить и не перепутать, не поставить, например, задник от утренника «Три поросенка» к «Макбету» – и наоборот… Это он помнил, и даже почти никогда не путал. А художники, равно как музыканты, артисты и само искусство в целом – его ничуть не волновали.
     Тим походил за кулисами, еще пару раз задал вопрос и наконец, кто-то из актеров просветил его, что в мастерской действительно, расписывает декорации для новой постановки художник по прозвищу Лысый Черт, и что его пригласили специально для этого спектакля и поэтому никаких подробностей никто о нем не знает.
     Вот как, думал Тим, разбирая сцену после спектакля, вот как, значит: Лысый Черт… и никто ничего не знает, конечно…
    
     – Я пришел, – сказал Тим ему в спину.
     – Кто бы сомневался, – хмыкнул Лысый Черт и обернулся.
     На полу стояли несколько театральных фонарей, подсвечивая задник, и в этом свете, казалось, шевелились от ветра деревья, а в нарисованном небе мигали далекие мелкие звезды.
     – Ну что ж, – произнес Лысый Черт, – Вперед. Только смотри, – добавил он, – Ничего там не оставляй!..
     Кажется, он зашел Тиму за спину и толкнул его. Тим от неожиданности шагнул вперед, отчего-то зажмурился и упал. Во всяком случае, сейчас кружилась голова и еще – он опять, кажется, слышал лязг, скрежет – и вообще, все те невыносимые звуки, которые мешали ему спать. Еще что-то ужасно кололось и царапало его…
     Тим осторожно приоткрыл глаза. Лязг и скрежет стихли. Он сидел в жухлой траве, неловко привалившись спиной к царапучему кусту. Ветки с мелкими шипами прошлись по его рукам и лицу.
     – Эй! – донеслось откуда-то сбоку.
     Тим с трудом вырвался из жадных объятий колючек, и поднялся. Его окружали высокие деревья, кустарник и елки… он стоял в центре небольшой поляны.
     – Эй, Тим! – опять услышал он.
     Заросли сзади раздвинулись и перед ним, как на сцене, возник незнакомый персонаж. Персонаж этот оказался парнем лет девятнадцати. На ногах у него были плотные темные колготки и короткие пышные штанишки. Голову украшала круглая шапочка с белым пером.
     Пока Тим, вытаращив глаза, разглядывал это чудо, юноша произнес какую-то диковинную фразу. Тим покачал головой, дескать – «моя твоя не понимай», и вообще, кто ты, где я… Персонаж повторил вопрос и даже нахмурился, и даже нетерпеливо притопнул тонкой ногой.
     Тим напрягся: где-то он похожие слова уже слышал. Ага, слышал. Давний студенческий период, слабо шевельнувшись в сознании, напомнил о себе. Тим когда-то учился на «французской литературе». Французский язык был предметом обязательным, и он даже ему нравился. Но в какой-то момент Тиму все не надоело, и он забросил учебу в начале четвертого курса. Тогда он гораздо больше пел и играл, чем учился. Похоже на французский, подумал Тим и спросил, не задумываясь над акцентом:
     – «Парле ву франсэ»?
     Парень вытаращил глаза и неуверенно уточнил:
     – Тим?..
     – Ну да, – кивнул Тим и торопливо добавил по-французски: – Да!.. А ты кто?!
     Парень разразился в ответ длинной тирадой. Сделав над собой усилие, Тим ухватил суть.
     – Что произошло? Где ты был, Тим? – волновался «француз», – Мы тебя искали… Мы беспокоились.
     – Ты вообще – кто? – повторил Тим, чувствуя, что голова опять кружится, но пожалуй, сейчас виной тому ни толчок в спину Лысого Черта, и ни падение в колючие кусты…
     – Тим, что с тобой? – совсем забеспокоился парень и подошел к нему поближе, – Я – Пьер, мы же друзья, Тим!..
     Новоявленный друг заглянул ему в лицо. Странно, подумал Тим, как этот Пьер похож на Сережку. А впрочем, наверное, не странно. Это же все не настоящее, напомнил он себе: это – замок из фанеры.
     – Зачем ты меня искал? – спросил Тим, стряхивая с рукавов налипшие колючки. Рукава вот тоже… вроде и его свитер, а вроде и не совсем… И брюки теперь сидели на нем совсем в обтяжку, почти как колготки у этого Пьера. Или – ему это кажется?.. Конечно, кажется, как может быть иначе! Тим покачал головой.
     – Что же это, Тим, – растерялся Пьер, – Ты разве мог передумать?!
     – Я не знаю, о чем ты, – пожал плечами Тим и сунул руки в тесные карманы.
     Правой рукой он привычно нащупал зажигалку. Он всегда таскал ее с собой, даже когда закончивался газ, и он забывал ее заправить. Это было, пожалуй, последнее напоминание о том времени, когда все было хорошо. О том, что, кажется, совсем еще недавно он был успешным и вполне счастливым. Он обхватил пальцами зажигалку, не вынимая рук из кармана. Металлический цилиндр с львиной головкой сразу нагрелся в его руке.
     Он купил ее после их первого концерта на публику, когда небольшой зал в районном клубе был битком, и их долго не отпускали со сцены, а фанатирующие девицы визжали от восторга, и когда Димон бросил в зал свой шейный платок, то платок этот немедленно разодрали на мелкие части, и выхватывали лоскутки друг у друга…
     В тот вечер он купил в ларьке напротив клуба зажигалку с головой льва, и стал считать ее своим талисманом. Даже странно, что из «той» его жизни исчезло практически все – а зажигалка осталась…
     Тим тогда писал песни: слова и мелодию он сочинял сам, а вся группа – он, Димон и Сережка – выступали с этими песнями и надо сказать, очень успешно это делали поначалу. Именно – поначалу, потому что дальнейшей совместной судьбы у них не было. Не вышло. А виноват был он, Тим…
     Он жил в просторной квартире, подаренной родителями. А вместе с ним уже год, как жила умница и красавица Ларочка. Они поженились, Тим сочинял и выступал, жизнь была прекрасна. Он тогда еще не сутулился, не прятал руки в карманы «для независимости», и взгляд у него был веселый, а будущее выглядело заманчивым.
     Тим с Димоном подыскивали площадки для выступлений – это оказалось не так просто, да и платили им очень небольшой процент от сбора… Впрочем, Тим не сильно переживал по этому поводу – они не нуждались, главное, у него была любимая Ларочка, а с друзьями было общее дело. И даже вынужденная подработка была совсем даже не противная, а наоборот – он занимался аранжировками для самого Василия Хапульского! А это же – звезда, Тим мог гордиться.
     Все было отлично, ему бы только чуть-чуть побольше денег!..
     И вот тогда и появился Антон со своим неожиданным предложением. То есть, Антон никуда и не пропадал. Они просто дружили много лет, близко, тепло и искренне. Только такой и может быть дружба двух взрослых, вместе выросших из подростковых штанишек. Они и звали когда-то друг друга – Тоша и Тимоша, и родились в один день и даже, кажется, в один час, с разницей в два года. Антон был младше Тима, однако рядом с ним младшим себя чувствовал старший Тим. В свои дни рождения они созванивались с утра и произносили, смеясь, хором: ну, поздравляю, тебя, друг!...
     Пожалуй, Антон немного отдалился от него, когда женился. Тим даже некоторое время переживал по этому поводу, но потом в его жизни появилась Ларочка, а дружба никуда не делась, не пропала. Антон к тому времени активно занимался бизнесом, и дела у него шли неплохо. Тима он в них не посвящал, но вот тогда…
    
     Львиная головка уютно лежала в его ладони.
     – Что с тобой, Тим? – участливо спросил Пьер.
     Тим вздрогнул. Ты еще здесь, чуть было не брякнул он.
     – Я что-то не помню ничего, – признался он, призвав на помощь забытый французский. Пьер тревожно уставился на него:
     – Я не поверю, Тим, – сказал он, – Что ты отказываешься…
     – О, господи, – перебил его Тим и потер виски, – Объясни… я, честное слово… как-то не в курсе.
     Пьер насупился – совсем как Сережка, неожиданно подумал Тим – и покачал головой:
     – Пойдем к друзьям. Тебя заждались…
     Тим шел за ним по узкой тропинке, под ботинками шуршал песок и мелкие шишки. Надеюсь, тут я не замешан ни в чем, подумал он, и тут же посмеялся над собой: это же просто декорация, сказал он себе, это же – бутафория…
     Как бы то ни было – лес, по которому вел его Пьер, казался вполне настоящим, с запахами и звуками. В подступающих сумерках Тим видел мелкие кустики алеющей брусники в траве, из-под ног выскакивали кузнечики. А на толстом стволе, прямо перед глазами повисла прозрачной слезой капля смолы.
     Тим глубоко вдохнул – он сто лет не был в лесу. Он вообще не помнил, когда был в лесу. На секунду у него мелькнула мысль о том, каким образом Лысый Черт его «вернет». Ну, если он вообще собирается это делать… Но он эту мысль отбросил за ненадобностью и решил, что чем дольше продлится необыкновенная прогулка, тем и лучше.
    
     Сам по себе лесной поход длился недолго. Очень скоро Пьер вывел его на окраину леса. Здесь, с невысокого холма, видны были внизу крыши низких домов и белая колокольня. Деревня, что ли, удивился Тим. А там, вдалеке, на фоне быстро темнеющего неба, просматривались строгие шпили и башенки большого города. Как у Лысого Черта на заднике, вдруг вспомнил Тим. И подумал – почему «как»?..
     Они спустились вниз, и Пьер уверенно привел его к крайнему дому у самого леса. Дом был бревенчатый, в два этажа, в окнах мерцал неяркий свет. Тим остановился на секунду, словно усомнившись в том, стоит ли идти дальше, и куда все это его приведет...
     – Они ушли отсюда, – сказал Пьер, – Разве ты и это забыл?
     Тим молча пожал плечами. Забыл, как же, думал он. Что ж я здесь забыл-то…
     «Кабак», понял Тим, едва не стукнувшись лбом о низкую притолоку. В просторном помещении – несколько столов на мощных квадратных ножках и деревянные лавки без спинок. На всех столах стояли высокие подсвечники, свечей было много, и у Тима не возникло ощущения полумрака. А между столов сновала разбитная девица в некогда белом фартуке и чепце. Она разносила пузатые бутылки, глиняные горшочки с дымящимся мясом, маленькие плетенки с толстыми ломтями белого хлеба...
     В самом углу, за столом сидели двое, и когда Тим с Пьером вошли, они, как по команде, уставились на них. Первый – с добродушной улыбкой и пудовыми кулаками, кажется, с облегчением вздохнул, а второй, сидящий в тени, хмуро глянул на Тима исподлобья, и казалось, не обрадовался, а все продолжал сердиться.
     – Анри, – обратился к нему Пьер, и Тим, вглядевшись, даже вздрогнул.
     Нет, он, конечно, не дурак, и понимает, что ничего просто так не случается... хотя, конечно, ничего такого мистического на свете и не существует, но раз он каким-то образом сюда...(куда?!) попал, то значит... значит... Это неспроста, неуверенно ответил себе Тим, но все же...
     Он в упор уставился на Анри. Да, на нем была расшитая мелким бисером жилетка и рубаха с пышным «женским» рукавом. Еще у него были длинные, неожиданно собранные сзади в тонкий хвостик, волосы, а тут же, в углу стола, под локтем, лежал примятый белый парик... Да, на нем был самый нелепый наряд на свете, но все же... Тим облизнул пересохшие губы.
     – Антон?! – просипел он, чувствуя, как это все нелепо. И подумал: это уж слишком.
     – Анри, – опять заговорил Пьер, не обращая на него внимания, – Я нашел его здесь, неподалеку, в лесу. И мне кажется, что наш друг... – он покосился на Тима, – Ничего не помнит...
     Пьер легонько подтолкнул застывшего Тима к столу. Они уселись на деревянные лавки: Пьер рядом с Анри, а Тим – напротив них.
     – Ничего не помнит? – чуть насмешливо протянул тот здоровяк, который сидел теперь по правую руку от Тима.
     – Ты не веришь, Дени? – осторожно спросил Пьер.
     Дени повернулся и пристально, как до этого Анри, принялся изучать лицо Тима. Сидящий напротив Анри нетерпеливо постукивал вилкой по темной столешнице. Тим чувствовал, как в глубине души нарастает волна раздражения и возмущения. Да что я такого сделал, думал он... здесь-то, я точно еще ничего не сделал, поправил он себя.
     – Ну что ж, – произнес Анри, растягивая слова, – Если наш друг действительно забыл... обстоятельства нашего дела, мы готовы вновь посвятить его в это. Верно, Дени?
     – Верно, – кивнул Дени, не сводя с Тима глаз.
     Глаза у него были светлые, окруженные пшеничными ресницами, над губой – тонкая полоска рыжеватых усов, а также густые рыжие кудри, рассыпанные по воротнику.
     Пьер, почувствовав возникшее напряжение, засуетился.
     – Вина! – крикнул он куда-то в пространство, и разбитная девица немедленно образовалась перед ними, с любопытством разглядывая Тима.
     Она водрузила на стол бутылку темного стекла и несколько бокалов. Дени, уловив момент, выразительно подмигнул девице и легонько шлепнул ее чуть пониже спины, а она сделала вид, что смутилась, однако, не сдержавшись, послала нахалу в ответ лукавую улыбку и, кокетливо качнув бедрами, удалилась.
     – Дени, – с упреком сказал Анри, – Ты забываешь о нашей миссии...
     – Ни в коем случае, – засмеялся в ответ Дени, – Ну, что я могу поделать?! Мари так хороша... И не забывайте, Анри, это вам по праву должны нравиться благородные дамы... А мне вот – простушка Мари!..
     Тим повертелся, переводя взгляд с одного на другого, не понял разницы, и почувствовал, что у него опять кружится голова.
     Спокойно, велел себе Тим и, сунув руку в карман, сжал львиную головку. Ерунда какая, добавил он про себя... Наверное, я сейчас сижу где-нибудь на полу в мастерской этого ужасного Лысого Черта, а он меня гипнотизирует... Смеется еще надо мной, наверняка. Тим рассердился от этой мысли и нахмурился.
     – Что с тобой, друг? – выдернул его из раздумий Анри, – О чем ты загрустил?
     Тим моргнул. Ерунда, опять сказал он себе, глупости. Я нормальный человек, я знаю, что все это – не существующая картинка... Мое же воображение.
     – Мне кажется, – негромко сказал Тим, – Что я сплю...
     Его «друзья» разом замолчали.
     – Да ну?! – не поверил Дени.
     – Что с тобой происходит, Тим? – забеспокоился Пьер.
     – Значит, вы спите, – усмехнулся Анри, – А ведь мы только что собрались поговорить о нашем общем деле, – он смотрел теперь на Тима, чуть прищурив глаза.
     – О каком… деле? – безнадежно спросил Тим.
     В горле у него внезапно пересохло, он схватил полный бокал, торопливо глотнул вина и сморщился – оно оказалось нестерпимо терпким и кислым.
     – Вы позабыли об очень важных вещах, друг мой, – проговорил Анри, настороженно переглянувшись с Пьером и Дени.
     Потом он опять повернулся, и Тиму показалось, что его светлые глаза превратились в холодные ледяные стеклышки.
     – Не вы ли, – продолжал Анри, – Клялись в верности его высочеству, а также – и лично мне, обещая, что не отступите перед лицом возможной и даже – вероятной – опасности?!..
     – Я?! – изумился Тим.
     – Ну, разумеется, вы, – сухо подтвердил Анри.
     – Вместе с нами, – великодушно добавил Дени.
     О, подумал Тим, приехали… во что я мог здесь-то ввязаться?!.. Главное – когда?!.. нет – главное – это же был не я!. Он беспомощно посмотрел на Анри, потом на Дени и Пьера – все они казались очень серьезными, они и не думали шутить.
     – Неужели ничего не припоминается?
     Теперь Тиму почудилась в голосе Анри сдержанная угроза. Черт бы вас всех побрал, подумал Тим, надо срочно уносить отсюда ноги.
     – Ну… так, немного, – туманно признался Тим.
     – Так память возвращается, друг?! – жарко воскликнул Пьер, хватая его за руку.
     – Да, но очень… постепенно, – осторожно согласился Тим.
     Главное, не ссориться с ними и потихоньку смыться, решил Тим. А то гипноз – гипнозом, а выглядят они вполне конкретными парнями.
     – Ну и хорошо, – улыбнулся Анри одними губами, – Постепенно и вспомнишь. А мы поможем тебе.
     Продолжить беседу им помешал шум со двора. Рывком распахнулась дверь, впуская несколько человек, вооруженных шпагами. Посетители явно были раздражены, грозно оглядывались, топали сапогами, и мало стеснялись в выражениях. Мари взвизгнула и выронила бутылку. Осколки и брызги разлетелись по полу.
     – Я никого не прячу! – заголосил из дальнего угла хозяин заведения, – У меня в доме только честные католики! – добавил он.
     На него, правда, никто внимания не обратил. Дени и Анри вскочили со своих мест, одновременно извлекая шпаги откуда-то из складок одежд. Пьер тоже храбро сделал шаг навстречу врагам – а то, что это были враги, Тим понял почти сразу. Главный – усач в красной треуголке и высоких ботфортах, только успел выкрикнуть:
     – Попались!.. вот они где! Бей гугенотов!
     И уже скрестил шпагу с Анри. За усачом следовали трое.
     Пьер на мгновение оглянулся на Тима, который, казалось, прирос к скамье, и спиной вжался в холодную стену.
     – Тим?! – позвал его Пьер, явно удивляясь, что друг не с ним.
     Мрак, подумал Тим, этого мне только не хватало, гугеноты еще какие-то…
     – Ты что, без оружия?! – прокричал Пьер ему через плечо, и тут же позвал: – Дени!..
     Дени среагировал быстро, каким-то образом сходу поняв, что от него требуется. Судя по всему, из всех троих именно Дени был самым опытным фехтовальщиком. Он сделал выпад, которого Тим толком не разглядел и совсем не понял, и в следующую секунду обезоружил своего врага.
     – Держи! – Дени взмахнул рукой и немедленно переключился на другого противника. В сторону Тима полетела длинная шпага, он инстинктивно выкинул руку вперед и неловко перехватил ее за клинок. Холодная сталь коснулась ладони, шпага неожиданно оказалась тяжелой и неудобной.
     Какой кошмар, с нарастающей паникой подумал Тим и поднялся.
     А еще шум… Вот он, тот самый лязг и скрежет… Вот что меня разбудило! – вдруг понял он.
     – Давай, Тим! – крикнул Пьер, не оборачиваясь.
     Его теснили к стене, и он звал Тима, так, словно был абсолютно уверен в том, что «друг» не подведет.
     – Прикрой меня сзади! – добавил он, уворачиваясь, теперь роли поменялись, и он сам наступал на своего врага, прижимая его к дверям. Спина его и впрямь была не защищена, и в этот момент поднялся один из упавших в самом начале драки…
     Тим сделал неуверенный шаг вперед, пытаясь пристроить эфес в руке.
     – Эй! – негромко позвал он поднявшегося, и почувствовал себя полным дураком, – Эй, – повторил он, – Защищайся, ты!..
     Под ногами хрустели осколки разбитой бутылки.
     Рука его прежде никогда не держала не только шпаги, но и какого бы то ни было оружия в принципе. Но, словно бы пользуясь мышечной памятью – которой, опять же, у него не было и быть не могло! – рука резко пошла вперед, и шпага уперлась в грудь противнику. Тот беспомощно улыбнулся и, приподняв руки, продемонстрировал, что безоружен. Очевидно, именно его собственное оружие теперь и было в руках у Тима.
     Тьфу ты, подумал Тим с досадой и опустил шпагу. Еще не хватало его проткнуть, испугался он и обернулся: трое его друзей без особых усилий справлялись с пятью нападавшими, попутно круша мебель и посуду.
     Дени ловко парировал удары, стоя на столе, Мари бесстрашно путалась под ногами, пытаясь хоть что-то спасти, а хозяин сидел в углу, за стойкой и на всякий случай не высовывался.
     Тим с неподдельным интересом разглядывал это действо уже словно бы со стороны, и в этот момент на него налетели сзади. Оглянуться он не успел, но догадался – нельзя поворачиваться спиной к врагу. Даже к безоружному. Он попытался пинаться ногами, махать руками…
     Однако шпагу у него отобрали, после чего, очевидно, приложили тяжелым эфесом по голове. Потому что в голове сразу же что-то зазвенело. Тим ощутил себя чугунным колоколом и закрыл глаза.
    
     – Эк тебя занесло, – покачал головой Лысый Черт.
     Тим открыл глаза: он сидел у самой нижней ступеньки винтовой лестницы, неловко привалившись к ней, и от этого сильно болела спина.
     – Ну, – нетерпеливо сказал Лысый Черт, помогая ему подняться, – Рассказывай…
     – Как вы это делаете? – вместо ответа спросил Тим, вынимая сигарету из предложенной пачки.
     – Это не сложно, – усмехнулся художник, – Но людей, желающих рискнуть… гм… мало.
     Тим сунул руку в карман.
     – Да и ситуация не всегда подходящая, – туманно продолжал Лысый Черт.
     Зажигалки не было. Он засунул руку еще глубже в карман, и даже вывернул его наизнанку. И даже проверил в левом, хотя никогда ее туда не перекладывал. Зажигалки с львиной головкой не было. Тим чертыхнулся.
     – Что-то потерял? – догадался Лысый Черт.
     Тим расстроено кивнул. С потерей талисмана, казалось, растаяли последние призрачные надежды на то, что еще когда-то будет хорошо. Он-то думал, что надежд этих давно нет, а оказывается – были… Тим вздохнул:
     – Из кармана выпала зажигалка.
     Лысый Черт нахмурился, сдвинув кустистые брови.
     – Плохо, – наконец сказал он. Подумал еще немного и опять повторил: – Плохо…
     Тим сел на заляпанный краской табурет и понуро кивнул. Можно подумать, у него в последнее время хоть что-то было хорошо.
     – Значит, туда больше нельзя, – констатировал Лысый Черт.
     – Что значит – нельзя? – не понял Тим, – Я хочу вернуть зажигалку.
     Лысый Черт удивленно приподнял брови.
     – Мне очень нужно, – повторил Тим.
    
     Куда ж они меня там втянули-то, размышлял Тим, шагая по гулкому фойе. Спектакль закончился давным-давно, театр опустел. Он привычно сунул руку в карман, опять не ощутил львиной головки и загрустил.
     О чем ты думал, спросил его Лысый Черт перед тем, как очнулся на поляне?.. А о чем я думал, вспоминал Тим, да ни о чем… Ну, разве что разглядывал нарисованный задник. Он вздрогнул и даже остановился. Нарисованный задник! Лес, деревья, на горизонте – башенки далекого города. Кстати, какого именно?..
     Что за пьесу сейчас репетируют, думал он. Название вылетело у него из головы. Он давно относился к своей нынешней работе чуть насмешливо. Давно перестал радоваться, что «устроился в театр». Потому что таскать и передвигать тяжести он с успехом мог и в любом другом месте.
     Что же это за пьеса, опять задумался Тим, а потом покачал головой и обругал себя. Все это такие глупости, с этим Лысым Чертом!
     – Какая-то ерунда! – сказал он вслух, и эхо ехидно подхватило: «Ерунда, да, да…» Фойе было пустым, а потолки высокие, отличная акустика. Ерунда, да, да, отвечал театр затихающим эхом.
     Вся моя теперешняя жизнь – ерунда, подумал Тим, ничто в ней уже не имеет смысла.
    
     Ничто не имело смысла.
     Он уже потерял все: жену, друзей, крышу над головой, не говоря уже о любимом деле – а может, именно это дело и было самым важным. Зато крыша, какая-никакая – все же была. А ведь могло быть хуже, мрачно подумал Тим, входя в темную парадную. На лестнице пахло осенней сыростью и кошками. Света не было, должно, быть, лампочку опять выкрутили.
     Могло быть хуже, думал Тим, припоминая среди вариантов жилья домик-развалюху в деревне Горелово, в нескольких километрах от Красного Села.
     Свой дом – это круто, нахваливал развалюху владелец, алкаш с выцветшими глазами и беззубой улыбкой. Да уж, это очень круто, усмехнулся про себя Тим, оглядывая покосившийся дощатый забор и вросшее ступеньками в землю потемневшее крыльцо. Неизгладимое впечатление на него произвел туалет. Деревянный «домик» гордо возвышался среди чахлых кустов, в нескольких метрах от входа. И без того, вконец раздавленного, Тима это доконало. И он тогда отказался, едва ли ни рискуя остаться вообще без жилья…
     Повезло, напомнил себе Тим, поднявшись на последний этаж и на ощупь ковыряясь ключом в скважине. Обычно эта мысль приносила ему немного временного оптимизма, но сегодня почему-то не помогало.
     Наконец, замок уступил, ключ провернулся, дверь поддалась.
     В конце длинного коридора круглосуточно горела тусклая лампочка, иначе жильцы спотыкались бы о нагроможденные старые комоды, табуреты и тазы. Коридор был заставлен: соседка Тима, бабулька лет под девяносто, с ясной головой и железным характером, не разрешала все это вынести на помойку. До войны она занимала всю квартиру, а теперь старая мебель не вмещалась в ее единственную комнату и скорбно доживала свой век в прихожей. Бабулька, как бывшая единоличная владелица квартиры, считалась за «главную» и ей никто не возражал. А кому, собственно, здесь было возражать?.. Тиму дела до этого не было.
     Население коммуналки теперь составляли – одинокая дама – аккомпаниаторша с трудной судьбой – она владела просторной и светлой комнатой, большую часть которой занимал рояль. Самую большую комнату с отжившим свой век камином занимала сама бабулька. У нее было два высоких окна и потолок с кое-где сохранившейся лепниной. У стены стоял старинный буфет с безделушками и слониками за пыльным стеклом, а посередине – круглый обеденный стол, всегда накрытый длинной клетчатой скатертью.
     В угловой комнатке с балконом жила семья тихих алкоголиков – Дуся и Вася. Супруги были совершено неопределенного вида и возраста. Тим их путал – и муж, и жена, носили серые застиранные футболки и тренировочные штаны с отвисшими коленками. На головах у обоих – некоторое подобие сильно отросших стрижек. У них был постоянно пустой холодильник и Тим знал, что они тихонько подворовывали еду у пианистки. Однажды он застал за этим занятием Дусю – или Васю, он не понял. Дуся – или Вася – густо покраснел, а Тим сделал вид, что ничего не видел. Он, и правда, мало что замечал. У него и холодильника-то не было.
     В комнате его молчаливо ожидал знакомый таракан. Он приподнял усы навстречу Тиму и зашевелил ими, и Тиму показалось, что он его укоряет: мол, куда запропастился, хозяин?.. я уж тут разволновался…
     – Ну ладно, – сказал ему Тим, – Живи уж, черт с тобой…
     Он еще раз безнадежно проверил оба кармана, потом снял брюки и даже потряс их – ничего…
    
     Следующим вечером Тим едва дождался окончания спектакля. Без талисмана он чувствовал себя совсем уж плохо. Да и кроме того… вообще-то… Он сам себе ни по чем не признался бы, что ему просто хотелось еще разок побывать по ту сторону декорации… Или – как там это ни назови… Но сам себе – нет, – не признавался, а только, словно бы жаль было потерянной зажигалки. Хотя – что там, и вправду, жаль.
     Наконец последний зритель покинул зал, за сценой разбирали декорации. Тим, оглянувшись несколько раз и, убедившись, что за ним не наблюдают, чуть ли ни бегом припустил к винтовой лестнице, и помчался через ступени вниз, перехватывая тонкие перила, и обиженная лестница немедленно загудела и задрожала.
     В мастерской никого не было. Банки с красками прикрыты пластиковыми крышками, кисти собраны в высоком стакане, а вместо вчерашней нижней подсветки с потолка свисала голая лампочка на длинном шнуре.
     Ушел, разозлился Тим, – знал, что я приду, и ушел. Нарочно, чтобы меня не отправлять… куда там?... ну, туда и не отправлять!
     Тим в досаде стукнул по стене, и опять оглянулся, и даже выглянул в коридор… Он походил по мастерской, закурил и включил фонари, подсветив задник. Потом погасил верхний свет, и уселся на табурет, разглядывая вид, заигравший перед ним.
     Теперь стало видно, что верхушки деревьев шевелит легкий ветерок, а по вечернему небу бегут серые тучи. И город сейчас казался ближе – а может, Лысый Черт просто прорисовал дополнительную башенку?.. Тим всмотрелся в заросли на переднем плане. Надо же, подумал он, ведь это – та самая поляна, на которой я встретил Пьера, прямо вот здесь!..
     Он встал и подошел совсем близко к нарисованным деревьям. Низкая ветка шевельнулась, и Тим почувствовал прохладный ветер на щеке. А вон там мы потом шли с Пьером, разглядел он тропинку вдалеке и легонько коснулся холста рукой.
     Он даже и не удивился тому, что никакого препятствия впереди не было, и что, невольно сделав шаг вперед, оказался там, в глубине, на дороге, ведущей к деревне.
     Получилось, обрадовался Тим и рассмеялся в голос, и даже зааплодировал сам себе, и заспешил по дорожке вперед, здесь ведь совсем близко, вот уже низкие крыши, вот крайний дом… Он прибавил шаг, оказался во дворе и, не заметив крупного камня на пути, в следующую секунду летел кубарем вперед…
    
     – Тебе он показался немного… странным? – спрашивал Дени у невидимого собеседника.
     – Да, – подумав, ответил Анри, – Показался…
     Они помолчали.
     – Хотелось бы надеяться, Дени, – добавил Анри, – Что те явления, которые мы наблюдаем с нашим другом… имеют в действительности… медицинские свойства.
     – Не хотите ли вы сказать, что… – начал Дени.
     – Не хочу, – прервал его Анри, – Не хочу, но… Согласись, и поведение, и странные слова Тима наводят на некоторые размышления.
     – Согласен, – отозвался Дени, – Но вы хорошо знакомы с Тимом, вы же друзья.
     Тим все прислушивался, не решаясь открыть глаза и выдать себя. Болел правый глаз – веко дергалось, – фингал будет, равнодушно подумал Тим. Он лежал на чем-то мягком, под голову ему подложили подушку, а на лоб – что-то холодное.
     – Мы друзья, – продолжал Анри, расхаживая по комнате. Старые половицы тоненько пели под его сапогами. – Именно поэтому мы и оказались вместе в этом опасном предприятии. Мы должны безгранично доверять друг другу, Дени.
     – Я понимаю, ваше ве… – вдруг произнес Дени.
     – Осторожнее, Дени! – предостерегающе воскликнул Анри, понизив голос, – Мы ведь договорились, что я здесь – инкогнито...
     – Но тут нет посторонних, – возразил Дени.
     – Этого никогда не знаешь наверняка, друг мой, – усмехнулся его собеседник.
     Скрипнул стул, Тим определил, что Анри перестал мерить шагами комнату и сел.
     – Но, кроме прочего, нам доверился его высочество, и мы не имеем права подвести его, мы поклялись, – продолжал Анри, – А Тим словно бы… словно он действительно ничего не помнит. Это ставит под угрозу всех нас.
     – Само по себе наше… предприятие, – запнувшись, ответил Дени, – Ставит под угрозу всех нас.
     – Вы все знали, на что шли, – сухо возразил Анри.
    
     ***************************************************************************
    
     Все мы совершаем ошибки, Тим, – сказал ему тогда Антон. Если, конечно, это ошибка, добавил он. Ничего, говорил он, все проходит. И это пройдет, ты ведь знаешь…
     Как будто такую ошибку можно исправить. На ошибках учатся, равнодушно добавил Антон напоследок. Нужна мне такая учеба, думал Тим, кому это вообще надо, если теряешь все?!..
     Антон предложил ему тогда поучаствовать – всего-то и надо было – вложить некоторую сумму, которая – через совсем короткое время! – принесет втрое больше. Ну, и понятно, чем больше взнос, тем…
     Предложи ему это кто другой, наверное, Тим бы думал и взвешивал – и наверняка, отказался бы. Но Антон…
     Антону он верил как себе, а может, даже больше. Они дружили сто лет: нет никого ближе. И надежнее – тоже нет… Собственно, то, что предложил Антон, не было аферой – во всяком случае, поначалу. Тим понятия не имел, куда и на что именно шел тот самый взнос. Антон – приблизительно догадывался.
     Тиму «вкладывать» – в отличие от Антона – было нечего. Друг помог ему занять нужную сумму, и опять Тим не вникал, откуда именно появились эти деньги. Какая разница, заметил Антон, ты получишь втрое больше, потом треть вернешь… Чистый заработок!.. Ничего делать не надо!..
     Ларочка сначала пыталась его отговорить, а потом тоже поддалась на речи Антона. В конце концов, это – мой близкий друг, сказал ей тогда Тим, и ты не должна ни о чем волноваться. И Ларочка перестала волноваться. Напрягся, правда, Димон – просто, наверное, потому, что Антон не был его близким другом, и он, Димон, не знал его так хорошо, как Тим.
     У Тима, Димона и Сережки была отложена некоторая сумма на запись первого альбома. Они откладывали с каждого выступления – еще немного, и можно будет писать диск. Тим не решился трогать их общие деньги. Он даже сказал Димону, чтобы тот не беспокоился за них. И они чуть было не рассорились тогда, потому что Димон опять пытался отговорить Тима от «этой авантюры», а Тим в запале высказал ему, что он, Димон, волнуется только из-за общих денег, а на самом деле ему наплевать… Но «альбомные» деньги в любом случае ему не требовались – Антон нашел, у кого занять их для друга.
     Тим не понял, почему Антон тогда ему не позвонил. Он вдруг получил от него невразумительную sms-ку и после этого номер друга оказался выключенным. И домашний, и мобильный. В своем послании Антон сообщал ему телеграфным стилем, что он срочно уезжает, и что у него крупные неприятности. И все.
     Тим отчего-то не связал его неприятности с их «общим делом». Хотя наверное, должен был сообразить и принять сообщение Антона, как сигнал к действию. Он тоже мог бы отключить телефоны и исчезнуть. Хоть на дачу к Ларочкиным родителям, хоть куда… А он решил дождаться обещанного «заработка»…
     За «заработком» пришли к нему. Как так получилось, что он оказался должен своим кредиторам такую огромную сумму, он не понимал. И даже попытался перевести разговор в шутку. Не верил… И даже винил поначалу Антона в том, что он его не предупредил, у кого занимает. Но потом – Ларочка припомнила, – разве он забыл, что тот шкафообразный парень, который принес тогда Тиму деньги, на словах добавил что-то про какой-то процент… И тогда же Ларочка спросила Тима, почему он не уточнил, какой? А Тим еще сказал, что их ждет такая прибыль, при которой любой процент – это смешно… Только вот где же та «прибыль»?!..
     Он сам был всюду виноват. Он, и больше никто. Он тогда с таким невероятным вдохновением сочинял новые песни, что вообще, кажется, ничего не замечал. Однажды за неделю он написал семь песен – по одной в день!.. И каждая могла войти в их будущий альбом…
     Это был невероятный, самый вдохновенный его период: днем Тим сочинял текст и мелодию, а вечерами и ночами они втроем с Димоном и Сережкой записывали песню. Иногда прямо тут, на сцене, Тим переписывал, или даже писал новые слова, которые подсказывала неожиданно возникавшая из-под рук Димона на бас гитаре, мелодия.
     Они буквально рождали его песни втроем – Тим тогда чувствовал, что все они связаны между собой невидимыми нитями, крепкими и надежными. Тим тогда был уверен, что он, Димон и Сережка всегда будут вместе, и что ничто не в силах прервать их дружбу, которая, казалось – вечна…
     Альбом так и не записали. И песен он больше не сочинял. Песни просто ушли из его жизни следом за всем остальным. И больше не писались. С тех пор – не было ни одной.
     Долг вместе с «процентом» составил его квартиру со всей обстановкой «и еще немного». Этого «еще немного» у него не было. Димон и Сережка сошлись на том, чтобы отдать отложенные деньги на запись. Потому что пара шкафообразных уже недвусмысленно пригрозили Тиму. Просто остаться на улице – было самым мягким вариантом. Тим не хотел брать эти деньги. Димон сам отвез их кредиторам и сам вел переговоры, в итоге которых Тим получил ту самую «крышу над головой». Все остальное он потерял. Ларочка исчезла из его жизни также быстро, как родительская квартира, друзья, и надежды на светлое будущее. Но и это было еще не все.
     Вернувшийся из внезапного отъезда Антон обвинил Тима в том, что он-де должен был, услышав о процентах, сразу сообщить ему, Антону. Потому что сам он был совершенно не в курсе. А Тим смолчал, значит, и Антона подвел тоже, и ему пришлось тоже несладко, а кто в этом виноват?!..
     Да и вообще, помолчав, вдруг сказал Антон совершенно чужим, холодным голосом: откуда мне знать, как все было на самом деле?.. Может, все наоборот – и ты получил все эти деньги, а заодно загнал квартиру, да еще глупый Димон сам добавил отложенное на альбом, и ты мог прокрутить всю процедуру еще разок, без меня?!..
     Откуда мне знать, говорил Антон, что у тебя на уме, а может, завтра ты купишь особняк, откуда мне знать?!..
     Тим сначала даже попытался оправдываться, и его слова звучали смешно и жалко. А потом он разозлился. Разговор у них получился телефонным, и Тим просто тогда швырнул трубку, и все.
     Он поначалу был уверен, что Антон нарочно «наехал» на него, от злости. И все ждал, что друг позвонит – и даже был почти уверен, что Антон извинится перед ним…
     Потом он узнал, что друг пересказывал всю историю в бывшей общей компании. Пересказ был в его, Антона, интерпретации, которую он уже озвучил Тиму. Ту же историю услышали от Антона и Димон с Сережкой. Кажется, поначалу они не поверили. Но наверняка Тим этого не узнал.
     Откуда мне знать, что у тебя на уме, говорил ему тогда Антон чужим голосом. Как будто они не росли вместе, как будто они не дружили сто лет. Как будто не было никого ближе, и надежнее – не было… Кому же еще и верить... откуда ему знать…
     Неужели он действительно верит в то, в чем меня обвинил, думал Тим. Почему-то эта мысль била его гораздо сильнее, чем сама ситуация, в которой теперь находился. Он не может так считать на самом деле, уверял себя Тим. Он меня нарочно подставил!.. От этой мысли становилось чуть легче, и он начинал злиться на бывшего друга. А вдруг – он и вправду так думает?! – иногда приходило Тиму в голову и он содрогался от этой мысли.
     Он никогда не смог бы оправдать себя. Да и зачем? Разве его – не предали?.. а все-таки… если Антон действительно – ну, а вдруг?! – считает, что это он, Тим – предал?!.. когда он начинал думать об этом, у него гудела голова. Он почти все время об этом только и думал.
    
     Тим глубоко вздохнул и рискнул, наконец, открыть глаза. Этого никто поначалу и не заметил, зря он опасался. Он лежал на высокой постели. Посреди комнаты, на покрытом длинной скатертью столе, стоял высокий канделябр на три свечи. Неровное пламя выхватывало из сумрака детали. Все такая же пузатая бутыль вина, на стене тускло поблескивает золоченая рама картины, которую Тим совсем уж не смог различить. Мимо кровати, тяжело ступая, прошелся Дени. И Тим, борясь с желанием опять закрыть глаза, чтобы не выдать себя, успел разглядеть блестящий эфес в складках его одежды, высокие, выше колен, сапоги из тонкой кожи. А еще – рыжую бороду и хитрые светлые глаза.
     Дени не заметил, что Тим «очнулся», остановился напротив стола и оперся о него руками.
     – Что прикажете делать... друг? – спросил он.
     Анри со вздохом достал откуда-то из-под плаща белый парик, повертел его в руках и опять вздохнул:
     – Что прикажу... что прикажу... пора нам уходить, вот что... Иначе сюда вскоре пожалует целый отряд гвардейцев Гиза, и тогда нам не сдобровать... Тем более, что нас давно ждут.
     Он, скривившись, натянул парик на голову и сразу перестал походить на Антона.
     – Уходить, – повторил он и перевел взгляд на Тима.
     – Ну вот, – удовлетворенно заметил он, – И Тим очнулся...
     – Как ты, Тим? – склонился над ним Дени и поправил что-то на его лбу.
     Тим только сейчас почувствовал на голове пузырь со льдом, и этот лед уже активно подтаивал, и теперь по лицу Тима ползли холодные струйки. Он вытер щеку тыльной стороной ладони.
     – Да ничего вроде, – ответил он вдруг охрипшим голосом.
     Послышались быстрые шаги – Пьер торопливо вошел в комнату. От внезапно распахнутой двери огоньки на свечах резко пригнулись, и выпрямились, а тени испуганно заметались по стенам. Руки у Пьера были заняты – он нес небольшой металлический поднос со льдом, поэтому, пытаясь закрыть за собой дверь, потянул ее на себя носком, смешно вытянув назад ногу… Тени опять взволновались, огоньки выпустили черные обиженные сгустки.
     Тим вздохнул, зажмурился на секунду и сел, не обращая внимания на то, что подтаявший пузырь со льдом соскользнул с его головы на подушку.
     – Я принес свежий лед, – подскочил Пьер, участливо глядя на него, – Как ты?.. ты рано поднялся!..
     – Да ничего страшного, – вяло отмахнулся Тим, – Ну, будет шишка…
     – Пьер, – позвал Анри, – ты все приготовил, как я велел?
     Тим с удивлением отметил, как вдруг Пьер, отойдя на шаг, почтительно наклонил голову:
     – Все готово, ваше ве…
     – Тс-с, – перебил Анри и оглянулся на дверь.
     – Я уже говорил, что мы здесь одни, – совсем не почтительно протянул Дени, чуть насмешливо поглядывая на обоих.
     – А я говорил, и продолжаю настаивать – мы этого не знаем, – раздраженно возразил Анри, – Как не знаем, не выдал ли нас еще хозяин этого постоялого двора, и не знаем, какова толщина этих стен…
     – Конечно! – согласился – или сделал вид, что согласился, Дени, – Вы, безусловно, правы… дружище!
     – Нам пора, – сказал Анри, оглядываясь на Тима, – Как ты, сможешь идти?
     Тим пожал плечами:
     – Легко!.. Но – смотря куда, – вдруг добавил он.
     Ситуация казалась ему забавной и совершенно ненастоящей. Декорация, напомнил он себе.
     Пьер и Дени тревожно переглянулись, а Анри уставился Тиму в переносицу сразу потяжелевшим взглядом:
     – Неужели, друг наш, – проговорил он, – Вам до сих пор не припоминается… не говорит ни о чем… название Нуазе?..
     В голосе Анри явно сквозили недоверие и пожалуй, даже – скрытая угроза. И Тим на всякий случай поспешил согласиться:
     – Ну, почему же, – растерянно пробормотал он, – Очень даже… говорит! Нуазе.. а как же…
     Анри еще несколько мгновений сверлил его взглядом, и Тим опять сравнил его с Антоном – светлые пронзительные глаза, прямой нос… Антон был с детства необыкновенно хорош собой. Анри тоже был красив, и даже дурацкий наряд и белый парик не смогли его испортить. Анри махнул рукой, потом небрежно поправил съехавший на бок парик, и скомандовал:
     – Пошли, – и, оглянувшись еще раз на Тима, добавил: – Мы потеряли слишком много времени, приводя вас в чувство.
     Тиму немедленно стало неловко за причиненные неудобства, за то, что с ним возились.
     – Карета ждет с другой стороны, – объяснил Пьер, распахнув дверь.
     Тим поднялся – под ним плавно качнулся пол, однако он устоял, а в следующий миг Дени подхватил его и подставил мощное плечо:
     – Держись, дружище, – усмехнулся он в усы, – Как же это ты сумел столь нелепо разбить голову?!..
     Тим и сам не понимал, как умудрился так приложиться лбом. Тоже мне, картонные декорации, вдруг с неожиданной обидой подумал он – с какой стати тогда здесь натуральные булыжники на дорогах валяются?!..
     Когда миновали полутемный коридор с дощатыми полами, Тим сообразил, что они находятся на втором этаже. Ничего себе, удивился он, выходит, я был в полной отключке, если не помню, как меня тащили вверх по лестнице… Ступени запели наперебой, когда все четверо начали спускаться.
     Тим вытянул шею – сейчас «обеденный зал» был совершенно пуст, и он завертел головой, стараясь высмотреть свой талисман.
     – Что ты? – спросил Дени.
     – Да я тут где-то зажигалку выронил… – не задумываясь, брякнул Тим.
     Должно быть, Дени его не расслышал. А зажигалку Тим, может быть, и нашел бы еще, но Анри торопил, могучий Дени крепко держал его за плечо, буквально вытолкнув через низкую дверь под лестницей.
     – Ты что?! – возмутился Тим, – Я ж говорю, что потерял…
     – Не время спорить, – обернулся Анри.
     Дени, не церемонясь, тут же подтолкнул Тима вперед, и он опомниться не успел, как оказался в темной кабинке на пружинящем плюшевом диванчике. Пьер устроился рядом, потом сиденье качнулось, под деревянными колесами заскрипел песок, стукнули, распахиваясь, невидимые ворота, где-то звякнула щеколда. Тим дернул, было, дверцу, но Пьер ухватил его за рукав:
     – Да что с тобой, Тим? – опять забеспокоился он.
     – Да иди ты! – разозлился Тим, отдернул руку и отшатнулся в темную глубину кареты.
     Достали своим… участием, рассердился он и тут же опомнился: что это я?.. можно подумать, там мной хоть кто-то интересовался… А здесь… карета, вон… шишку мою лечили… Но вот зажигалку отыскать не дали, факт, расстроился он и взглянул на Пьера:
     – Да не переживай ты так за меня, – похлопал он его по плечу, – Бывает… Если ты мне в двух словах напомнишь, куда нас несет… куда мы едем, – поправился он, – Мне будет проще вспомнить все… остальное.
     Пьер легонько отстранился от него – в полумраке видно было, как блестят его глаза. Он помолчал немного, и, наконец осторожно произнес, словно не был до конца уверен, что поступает правильно.
     – Мы четверо, – сказал он, – Мы с тобой, Дени и его ве… и Анри, – поправился он, – Должны встретиться в Нуазе с нашими… единомышленниками… единоверцами.
     – Ну? – подбодрил его Тим, так как Пьер замолчал, – Дальше что?
     – Дальше мы должны ждать указаний от его высочества и только тогда выходить на Париж.
     – Его высочество… на Париж… – повторил Тим, совершенно уже теряя нить.
     – А зачем, что вы… мы там забыли, в Париже? – решился он уточнить, и Пьер совсем смутился и замолк.
     – Ты не доверяешь мне, – констатировал Тим без особого сожаления.
     – Я надеюсь, по прибытию в Нуазе ваша память оживится, – помолчав, сказал Пьер и, отогнув занавеску, выглянул в окно.
     Что-то явно привлекло его внимание, он неотрывно всматривался в темноту. Тим уловил глухие крики сквозь топот копыт и скрип колес. Но тут их транспортное средство резко качнулось, громко заржали испуганные лошади, послышался лязг и скрежет.
     Опять, подумал Тим, заваливаясь на бок вместе с экипажем, опять эти звуки… Он даже попробовал заслониться от этого шума руками, но ничего не вышло. То есть, совсем ничего не вышло, потому что карета вдруг накренилась еще сильнее, и сверху на Тима тяжело навалился Пьер.
     – Эй, – потряс его Тим за плечо.
     Парень застонал, но не ответил. Это уж совсем не понравилось Тиму, и он безрезультатно затряс дверцу, оказавшуюся теперь над головой.
     – Пьер! – опять позвал он «приятеля», бросив разбираться с покореженной дверью. Ему удалось кое-как подвинуться и перевернуть его.
     – Прости, Тим, – пробормотал Пьер и потряс головой, – Мы перевернулись?
     Он сразу пришел в себя – не то, что я, с некоторой завистью подумал Тим, видно, что организм помоложе и закаленнее…
     Теперь уже Пьер дергал за изогнутую латунную ручку, тускло блестевшую в сумраке кареты.
     – Бесполезно, – сказал Тим, пытаясь приподняться, – Дверь заклинило.
     Там, снаружи, продолжались крики, лязг и скрежет, и совершенно непонятно было здесь, в крошечной темной ловушке, понять, как могут двое противостоять такому нешуточному, судя по издаваемым звукам, натиску. Тиму представилось сражение по крайней мере, двух десятков вооруженных людей.
     – Подвинься-ка, – он оттеснил Пьера, немного подтянулся и, изловчившись, с силой ударил ногами в дверцу. Такого грубого обращения она не выдержала и с жалобным треском распахнулась, повиснув на одной петле.
     В нос ударил запах прелой листвы и свежей осенней ночи. А не зря ли я так настойчиво пробивал это «окно в Европу», тоскливо подумал Тим, высунув голову наружу.
     – Что ты видишь? – затормошил его Пьер снизу.
     Напрягая глаза, Тим всматривался в темноту. Ну, не совсем уж в темноту – там, над башенками, висела круглая желтоватая луна. Карета была сброшена на обочину, а на широкой дороге в неровном свете Тим разглядел – ну, не два десятка, но, по меньшей мере, человек десять фехтовальщиков. Откуда они взялись, подумал он и свесил голову вниз:
     – Напрасно мы так сюда торопились, Пьер!..
     Но Пьер оказался другого мнения, оттолкнул Тима и начал проворно карабкаться вверх.
     – Откуда их здесь столько? – спросил Тим.
     – Почему ты спрашиваешь? – удивился Пьер, занося ногу на крышу, – Разве ты не знаешь, что нам навстречу отправился отряд Роне?.. Вот, они нас встретили, а тут, как видно, опять подоспели гвардейцы…
     – Короче, опять драка, – пробормотал Тим вслед выбравшемуся на поверхность Пьеру. Ну, и что дальше, подумал он, с удивлением ощущая неожиданное желание поучаствовать в «потасовке».
     – Тим? – заглянул вниз Пьер, не понимая, отчего его «друг» замешкался. Ждать он, его правда, не собирался и тут же исчез в темноте.
     Действительно, подумал Тим, а что это я… Он подтянулся на руках и следом за Пьером выбрался наружу. Дальше-то что, опять спросил он себя, не надеясь на ответ. В этот миг карету сильно тряхнуло, и он едва не свалился, заскользив ботинками по покатой поверхности.
     – Дружище, поберегись! – прокричал Дени, одним махом вспрыгнув на крышу. В руках его был широкий меч, которым он ловко отбивал нападение сразу двоих противников. Несмотря на свои внушительные габариты, Дени двигался на удивление легко и изящно.
     – Держи! – он оглянулся на долю секунды назад, извлек молниеносным движением из-за спины шпагу, и бросил Тиму.
     Ну вот, опять, подумал Тим, ловя оружие. На этот раз он оказался проворнее, чем впервые, и сразу схватил шпагу удачно. Что ж это здесь такое делается, думал он, а его рука уже словно сама собой обхватила эфес. Он шагнул вперед, отвлекая на себя внимание одного из противников Дени, и даже взмахнул своей шпагой – но, видно, воспользоваться оружием ему опять было не дано. Ну, во всяком случае, пока. Он даже успел испытать чувство досады по этому поводу.
     Рука его, от плеча до локтя внезапно загорелась, он выпустил шпагу и оступился на крыше кареты. Кажется, Дени схватил его за свитер… Тим скосил глаза на левую руку – никакого огня на ней не было, но сквозь разорванный рукав выступила кровь. Этого только не хватало, испугался он, зажимая рану.
     – Держись, дружище, – услышал он голос Дени. Кажется, «дружище» куда-то его оттаскивал…
    
     Еще через минуту Тим сообразил, что вокруг – абсолютная тишина, в воздухе нет больше запахов прелой травы, и свежей осенней ночи, которыми он только что дышал. Он поднял голову – вместо полной луны над острыми башенками тускло светила унылая лампа, забранная решеткой, а вокруг нее реял хоровод мелких пылинок.
     Тим чихнул, рука заныла. Он так и держал правой – левую, и только сейчас решился разжать ладонь.
     – Вот это да, – прошептал он и попытался подняться, ухватившись здоровой рукой за кулису. Я сейчас здесь все своей кровью перепачкаю, вдруг подумал он и тут же мысленно отмахнулся: ну и ладно… Он находился за сценой. Кажется, была уже ночь, потому что театр был тих и пустынен.
     Но все же, видно, не настолько пустынен, как Тиму показалось. Потому что он вдруг уловил неясные звуки со стороны сцены – шаги, и даже, кажется, какое-то бормотание… Тим напрягся – неужели кто-то из моих… приятелей проник сюда, следом за мной, подумал он, и даже не заметил, как обозначил новых знакомых приятелями. Вот так номер будет, думал он, если это к примеру, окажется дружище Дени!..
     Он, наконец, приподнялся, собираясь заглянуть на сцену, но отчего-то ноги оказались совершенно ватными, и Тим опять опустился на пол, и снова сжал ноющую рану рукой. Не сдержавшись, он громко застонал и чертыхнулся.
     Повисла напряженная тишина, тот, кто находился по другую сторону кулисы, сначала замер, а потом, кажется, подкрался поближе к Тиму. Если это кто-то из «моих», внезапно подумал Тим, легко может ткнуть шпагой, не глядя и не вникая, просто – на всякий случай… Вот и будет у нас... трагедия «Гамлет»... Он нарочито кашлянул, и позвал:
     – Эй… кто здесь?..
     Отвечать не торопились, и он добавил:
     – Дени?..
     Кулиса перед ним шевельнулась и осторожно раздвинулась, и он увидел – совсем не Дени, и не Анри, и даже не Пьера. Перед ним стояла девица со стройными ногами – впрочем, это единственное, что он мог сейчас различить: узкая юбка до колен, а там, ниже юбки – все было в порядке. Фигура подсвечивалась сзади, лица он не видел вовсе, а над ее головой, над волосами, лучи отсвечивали, образуя серебристый нимб. Ангел, хмыкнул про себя Тим, опять попытался подняться и опять чертыхнулся.
     – Вы что это здесь делаете? – строго спросил ангел глубоким, чистым голосом. Очевидно, голос был хорошо поставлен. Или все же – акустика?.. в этом зале была отличная акустика, Тим точно знал.
     – А вы? – невежливо ответил Тим вопросом на вопрос.
     – Я?! – девица, казалось, была поражена вопросом. Хотя что такого было в нем, в этом вопросе?...Она отвела кулису немного в сторону, и в углу стало светлее.
     – Вообще-то я здесь работаю, – ответила она с плохо скрываемой гордостью.
     Велика важность, подумал Тим, а я, можно подумать, нет…
     Теперь он видел в ее руке свернутый в трубочку блокнот. А еще у нее оказались темно-рыжие волосы и веснушки вокруг носа. Кулиса дернулась, потому что она внезапно выпустила ее и шагнула к Тиму:
     – Что это у вас? – спросила она громким шепотом, не сводя глаз с его окровавленного свитера.
     Тим скосил глаза. Лохмотья разрезанного мечом, потемневшего рукава представляли неприятное зрелище. Особенно для неподготовленных…
     – Да так, отдыхаю... ничего особенного, – буркнул Тим, прикидывая, сможет ли он, наконец, подняться. До сих пор у него это не получалось.
     – Надо... скорую вызвать, я сейчас, – пробормотала она, шагнув, было, обратно к освещенной сцене.
     – Не надо! – закричал Тим, и она остановилась, – Не надо, – добавил он тише, – Я сам…
     У «самого» получалось совсем плохо, и тогда она вдруг подскочила к нему, и отважно подставила плечо. Тим хмыкнул – второй раз за эти сутки ему подставляли свои плечи практически незнакомые люди.
     – У вас доброе сердце, милая девушка, – пробормотал он, силясь шутить, – Как вас зовут?
     Милая девушка не ответила, пыхтя, она постаралась взять на себя тяжесть его непослушного тела.
     Они кое-как доковыляли до фойе, где она прислонила его к прохладной стене, чтобы вернуться за сумкой и пальто. Тим уткнулся горячим лбом в стенку и глаза сами собой закрылись. Идти никуда не хотелось, ноги едва держали, и больше всего ему хотелось сейчас расслабиться и опуститься на пол. Он уже лениво обдумывал эту мысль...
     -Где ваша одежда? – спросила она, вернувшись. Тим разлепил глаза.
     – Что?..
     На ней было светлое пальто и длинный красный шарф.
     – Ах, да, – очнулся он, – Куртка…
     – В гардеробе? – допытывалась она, – Вы что, зритель?.. Остались здесь после спектакля?.. как вы вообще попали на сцену?
     – Я – зритель? – удивился Тим, – Нет, зачем – зритель?.. я работаю здесь, – бормотал он, вспоминая, куда же подевалась его куртка.
     – Я тоже работаю здесь, – напомнила она, – Но я вас не знаю.
     – Меня зовут Тим.
     – Настасья, – сказала она.
     – Я оставил куртку в нашей подсобке, – наконец сообразил он.
     – В какой еще подсобке? – напряглась Настасья.
     Она сразу представила, как идет обратно, совсем одна, по темным коридорам, в поисках какой-то неизвестной подсобки за его курткой. Она идет, а в каждом углу сгустились черные тени... ей и без того здесь страшно было по вечерам, в пустом театре...
     – Да ну ее, куртку, – рассеял Тим ее страхи, – Все равно не смогу надеть.
     Они молча прошли фойе и остановились под единственной горящей здесь лампой. Серый свитер покрылся безобразными бурыми пятнами. Левый рукав от плеча был рассечен, и по краям разреза расходились нитки. Он попробовал шевельнуть пальцами – они двигались, но согнуть руку не получалось, она его не слушалась. Тим поморщился.
     – Ничего себе, – прошептала Настасья, не сводя глаз с обезображенного рукава.
     У нее были темные глаза и пушистые ресницы. И веснушки вокруг носа.
     – Надо, все-таки скорую, – сказала она.
     – Не надо, – опять повторил Тим и добавил: – Я справлюсь… и спасибо за помощь…
     Опираясь правой рукой о стену, он медленно двинулся к выходу.
     – Да вы что! – возмутилась Настасья и поднырнула под его здоровую руку, – Тогда в травму! – сказала она решительно, и Тим не стал отпираться, потому что чувствовал, как под рукавом горит и пульсирует, да и пол ощутимо покачивался под ногами.
     – В травму, – согласился он.
     Дальнейшие их передвижения он не слишком хорошо помнил – кажется, девушка ловила машину, и наверное, шел дождь, потому что свитер на нем совсем намок…
     Потом они ехали, и Настасья что-то говорила водителю, а тот – то ли ворчал, то ли спорил … в салоне машины было темно, за окном проносились редкие огни, и капли медленно ползли по стеклу наискосок… Он понятия не имел, сколько времени заняла дорога, потому что по большей части находился на грани забытья.
     Тим очнулся в узком, ярко освещенном коридоре. Он сидел на пластиковом стуле, а Настасья трясла его за плечо:
     – У вас паспорт с собой есть? – спрашивала она.
     Пару секунд он вспоминал, кто она такая, эта рыжая, и что такое паспорт, потом неловко полез в карман рубашки под свитер.
     Дежурный врач был немного нетрезв, немного мрачен и сильно чем-то озабочен. На его столе постоянно трезвонил телефон.
     Вдвоем с Настасьей они кое-как стянули с Тима остатки свитера. После чего врач попросту срезал пострадавший рукав рубашки. Настасья негромко охнула, а доктор присвистнул:
     – Мило!.. чем же это тебя так, парень?..
     – Мечом, – буркнул Тим, стараясь отвести от раны взгляд. Получалось плохо: взгляд притягивался сам собой...
     На столе опять звонил телефон.
     – Ну, что еще?! – вопил врач, хватая трубку, – Нет, я же сказал, я же просил, не звони мне сюда, у меня прием… – он швырнул трубку и обернулся к Тиму:
     – Ну-ну, – промычал доктор, снова берясь за его руку. Тим все не мог отвести глаз от раны. Он смотрел на нее и никак не мог взять в толк – как же это такое могло приключиться с ним – там?!
     – Декорация, – пробормотал он, – Нарисованные башенки…
     – Бредишь? – догадался подвыпивший доктор и повернулся к Настасье: – Чего стоишь, девушка?!.. дай-ка вон нашатырь.. чем, говоришь, тебя?.. вот так штука…
     В следующий момент Тиму под нос сунули вонючую ватку, он отшатнулся, телефон вновь затрезвонил на столе.
     – Сейчас, – бормотал врач, ловко сбивая тонкое горлышко ампулы, – Сейчас... Да! – взорвался он, хватая трубку, – Да!!.. я же сказал!.. я же просил!..
     Трубка полетела в сторону телефонного аппарата, доктор поджал губы, запыхтел и тон его изменился:
     – Давайте сюда вашу руку, – приказал он.
     Тим зашипел от боли, когда игла вошла в кожу совсем рядом с раной. Настасья побледнела, даже веснушки вокруг носа стали совсем прозрачными, она попятилась к дверям.
     – Я там подожду, – шепнула она, ни к кому конкретно не обращаясь, куда-то в пространство, и выскользнула в коридор.
     А хорошо, что этот доктор спьяну хотя бы не забыл обезболивающее вколоть, думал Тим, уже перестав что-либо чувствовать.
     Это невозможно, думал он, меня не могло там ранить, вообще никак задеть не могло... Не могло, говорил он себе, косясь на неровный шов, который накладывал не слишком трезвый врач. Мне ведь не может все это сниться... и эта рана, и врач и... как ее... Настасья?.. да, Настасья тоже... что, это все – там, за декорацией?.. Не может быть. Не может... Он опять покосился на руку. В воздухе пахло спиртом и нашатырем. Не может мне все это казаться, сказал себе Тим. Да и вообще... больно же, черт возьми!..
    
     Настасья честно ждала его, ждала так долго, что даже задремала на жестком стуле. Когда же он, взлохмаченный, перебинтованный, в остатках свитера на одном плече, возник перед ней, она не сдержалась, вскочила, и шагнула навстречу:
     – Наконец-то, – сказала она, – Ну, как?..
     Тим молчал. Он вообще удивился, что она его ждала. Вот уж этого он представить не мог – что его кто-то будет ждать. Он пожал здоровым плечом:
     – Говорят, жить буду…
     Что ж теперь делать-то, вдруг подумал Тим, не могу же я ее одну оставить. И к себе пригласить не могу: этого еще не хватало… в мою берлогу только гостей водить. Что делать, размышлял он, ночь, а ведь и на такси отправить ее не могу, денег нет…
     Настасья смотрела на него, не мигая, словно подслушивая мысли.
     – Вы где живете? – спросила она.
     – У Таврического, – помолчав, выдавил он, заранее сгорая от стыда, если придется ее привести…
     Выщербленный паркет, вздувшиеся обои, подоконник в глубоких трещинах, мебель… что и говорить… у него даже занавесок на окне не было. А еще удобства… «удобства» в конце длинного коридора представлял собой возвышающийся на небольшом постаменте немолодой унитаз. Самой яркой особенностью был деревянный ящик под потолком, а оттуда, сверху, свисала белая керамическая груша на лохматой веревке… О чем я только думаю, ужаснулся Тим, рассеянно разглядывая ее веснушки.
     – Мост на мою Петроградскую уже давно разведен, – спокойно сказала Настасья.
     – Мост, – кивнул он, – А, ну да..
     Он замолчал. Выхода нет, понял Тим, мы пойдем ко мне.
     – Но если только… ваши домашние… – замялась Настасья, – Если они станут возражать…
     – Не станут, – усмехнулся Тим, – Они не станут.
    
     Может быть, она и не была красива, но обладала тонким шармом – та самая «изюминка», не сразу видимая, и не всегда оцененная. Настасья сама этой своей «изюминки» не видела, и, поступая в театральный, надеялась исключительно на свой талант – который – она была уверена! – у нее есть.
     Поступать в театральный ее отговаривали все – все, как один. И внешность у тебя не яркая, говорили, и характер не тот… Но она не сдалась, не поддалась, а проходила эти ужасные туры, и всякий раз доходила до третьего, а там, на последнем этапе, ей обязательно говорили: вы очень способная девушка, очень… Иногда даже добавляли: вы талантливая. Но увы… роли для вас у меня на курсе нет… Они, эти абитуриенты, еще и учиться не начали, еще и не поступили, а мастера курса расписывали их роли и амплуа. Для Настасьи все не находилось роли. И амплуа, наверное – тоже не находилось…
     Поступала она три года подряд, а в промежутках работала реквизитором в Малом Оперном театре, тихо умирая от платонической любви к Заслуженному Артисту. Особенно, когда он пел Ленского. Особенно, когда он пел вот то самое – «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни-и»… ах…
     На четвертый год она поступила. Она уже, наверное, не очень этого и хотела. И поступать отправилась словно по инерции.
     В тот год в институт приехал молодой режиссер, имени его прежде никто не слышал, однако вот же – доверили вести курс. «Изюминку» Настасьину он увидел, она – Настасья – ему сразу понравилась, и роль для нее у него тоже нашлась. И Настасья лихо проскочила все три тура, сдала экзамены и оказалась студенткой театрального института, чему долго еще не переставала удивляться.
     Мастер курса разглядел в бледном ее лице, в темных глазах, и еще неизвестно в чем, – ну, неужели в ее рыжих веснушках?!.. – Ларису из «Бесприданницы», которую собирался ставить на своем курсе. И вся Настасьина студенческая жизнь оказалась посвящена Островскому, а особенно – «Бесприданнице». На выпускном спектакле она великолепно сыграла Ларису, ее хвалили и поздравляли, и даже написали небольшую заметку в газете «Смена», на третьей странице, внизу слева... она стала актрисой.
     А потом наступило затишье. Ни в один театр ее не пригласили. Уезжать из Питера она не захотела, и оказалась актрисой безработной. Идти опять реквизитором, с театральным дипломом было как-то неловко. Да и не хотелось, честно говоря.
     Настасья оббивала пороги питерских театров, ходила на интервью и показы, пока, наконец, ей не повезло. В этом театре ушла в декрет одна из артисток и Настасью взяли. Всего лишь на договор, но она и тому была рада. В репертуаре театра значилась «Бесприданница», но роль Ларисы ей не досталась. В знакомом наизусть спектакле Настасья играла горничную. В ее роли не было ни одного слова – совсем ни одного, даже «кушать подано» – не было. Зато ее ввели во все детские утренники, а также в спектакли, которые часто отправляли на выезды – вторым составом…
    
     Они вышли под мелкий дождик. Распоротый рукав его свитера немедленно принялся развеваться на ветру, как маленькое, потрепанное в бою, знамя.
     Выходя из травмы, Тим стрельнул сигарету у сонного вахтера. Теперь он закурил, и у него сразу закружилась голова. Он даже остановился, стараясь не потерять равновесия. Забавно, подумал он, это у меня от анестезии, или от потери крови? «Потеря крови» звучало немного патетично и отдавало героизмом. Он решил остановиться на этом.
     – Что с вами? – заволновалась Настасья.
     – Да вот… голова закружилась. От потери крови, наверное, – скромно признался Тим.
     Настасья уважительно кивнула.
     Капельки дождя дрожали на ее волосах, она очень сосредоточенно шагала рядом с ним, поддерживая его под правую руку, и смотрела перед собой, и немного хмурилась. Смешная, вдруг подумал Тим. И странная…
     Пока поднимались на его последний этаж, Тим уговаривал себя, что на самом деле стыдиться ему нечего, жилье, как жилье, и ничего особенного: многие в коммуналках живут, и что?.. И даже почти себя уговорил.
     Он провел ее в комнату, и пару минут соображал, надо ли пойти поставить чайник, а если надо, то придется ведь оставить ее в комнате одну, а это как-то неудобно… или – нормально?..
     Настасья огляделась. Любопытство на ее лице сменилось недоумением. Она повела плечами:
     – Мрачновато у вас, – сказала она, – Вы бы какое-нибудь животное домашнее завели бы… ну, кошку, например, или хоть рыбку в аквариуме.
     – А у меня есть домашнее животное, – вдруг ответил Тим.
     Она стояла к нему спиной, вглядываясь в темноту за окном, словно надеясь на неожиданно живописный вид. Тим давно на это не надеялся: он-то точно знал, куда выходит это окно. Поначалу он тоже выглядывал туда, но очень скоро понял, что Питерские дворы-колодцы – это такие специальные приспособления для наведения тоски. Хочешь почувствовать всю беспросветность происходящего – смотри себе во двор-колодец… И там, в этом дворе, найдешь себе и беспросветность, и безнадежность, тоску, и отчаяние – полный набор… Смотри себе в свой колодец…
     В лучшем случае окна напротив были занавешены. Часть из них – короткими легкими занавесками – и тогда угадывались очертания комнат, – а часть – длинными плотными шторами. Но некоторые окна всегда оставались открытыми, как будто специально для глаз напротив, у них даже занавесок не было. И ничего невозможно было с собой поделать – такие вот «открытые» окна притягивали его, как магнитом. Может, они нарочно так – чтобы не оставаться в одиночестве, гадал Тим. Когда он поселился здесь, он почти каждый вечер подолгу стоял у окна.
     На четвертом этаже он видел торец старинного буфета, круглый стол с длинной скатертью и отсвет работающего телевизора. Иногда в окне мелькала хозяйка – аккуратная старушка с забранными в пучок волосами на затылке. Он ни разу не видел у нее гостей. Шторы, которые в ее комнате имелись, никогда не сдвигались. Наискосок от нее, на третьем, жил молодой парень. Довольно часто из его окна доносилась громкая музыка, и Тим морщился: он не переносил дешевую попсу. Еще оттуда временами слышались веселые выкрики, в окне мелькали парни и девчонки…
     А на пятом этаже, прямо напротив, тоже было одно, никогда не занавешиваемое окно. Здесь он не видел ни обстановки, ни хозяина… крайне редко за стеклом угадывалась чья-то неясная тень, и иногда – бледное лицо, и он даже не смог определить, мужское оно, или женское…
     Там, в окнах через двор была чужая жизнь, которую Тим поначалу наблюдал, как немое кино, стараясь не думать о своей собственной. Это ему не слишком удавалось, напротив, навевало еще больше тоски. Тиму хватало и своей тоски с избытком, и теперь он старался в свой колодец больше не выглядывать…
     Сейчас из его окна на чужую жизнь засмотрелась Настасья.
     Ее волосы опускались почти до пояса, и они, казалось, все время мешали ей, потому что она без конца их приподнимала и все накручивала пряди на палец. Он смотрел ей в спину, и видел линию подбородка и кончик прозрачного уха.
     – Ну, и где же… это домашнее животное? – оглянулась она.
     – Что?.. а, да… он, наверное, прячется, хотя обычно ничего не боится… даже ждет меня по вечерам, – вдруг улыбнулся Тим.
     – Кто? – теперь она повернулась к нему и он опять разглядел веснушки вокруг ее носа.
     – Я лучше чай поставлю, – выкрутился он и отправился на коммунальную кухню.
     Когда он притащил в комнату вскипевший чайник, Настасья все еще продолжала разглядывать окна напротив.
     – Как говорят в маленьких ролях... «Кушать подано», – сообщил Тим, критически оглядывая стол, – Только вот, тут почти ничего и не подано...
     – Даже «кушать подано» не всегда дают сказать, – невесело отозвалась Настасья.
     К чаю нашелся кусок не полностью еще окаменевшего сыра, и вазочка с конфетами. Конфеты Тим позаимствовал со стола Васи с Дусей, совершенно не понимая, как они вообще к ним попали. Тим опять оглядел стол.
     – Прости, – вдруг перешел он на «ты», – Я не думал, что... то есть, я вообще-то никого сюда не привожу...
     – Почему? – она удивленно подняла глаза.
     Темные, подумал Тим, карие?..
     – Что – почему? – переспросил он.
     – Почему никого не приводишь?.. ты ведь один живешь?
     – Один.
     – Тогда почему?
     Настасья потянулась к сахарнице.
     Посуда досталась Тиму в наследство от бывших жильцов. Несколько разномастных чашек и тарелок, сковородка с выпуклым дном и сахарница. У сахарницы когда-то имелись две изящные ручки по круглым бокам… На самом деле Тим был благодарен тем, кто ему все это оставил. Во всяком случае, ему не пришлось думать о бытовых мелочах. Хотя кто знает, может, лучше было бы, чтобы он думал именно об этих мелочах?..
     Тим мрачно уставился в тот угол, где отходили обои.
     – Разве сюда можно кого-то приводить? – спросил он, словно размышляя вслух.
     – Конечно, можно, – уверенно кивнула она, – Обои переклеишь и все…
     – Ты – актриса? – решительно перевел Тим разговор, потому что видеть ее глазами комнату ему стало совершенно невыносимо.
     Он вытянул из вазочки «Белочку», но раскрыть фантик одной рукой не сумел. Настасья взяла у него конфету, развернула, и вложила ему в ладонь.
     – Я?.. ну, конечно, актриса! – ответила она так, словно никаких других должностей и профессий просто не существовало. А если и существовало, то они столь незначительны, что и упоминать о них не стоит…
     Тим смотрел на нее, и воображал, как вытянется ее лицо, когда он скажет, кем работает в этом театре. У него даже мелькнула трусливая мысль не признаваться, а сказать, что он – музыкант. Ну, он ведь правда, музыкант?!.. нет, сам себе возразил он, это давно неправда…
     – А ты… – она вопросительно взглянула на него.
     – А я таскаю декорации в этом театре, – признался он, и даже отвернулся, чтобы не видеть разочарования в ее глазах. Вместо разочарования в ее взгляде появилось участие. Этого он уж совсем не хотел видеть.
     – Ты не думай, – усмехнулся он, – Я вовсе не занимался этим всю свою жизнь…
     – Так это временная работа? – уточнила она, и Тиму показалось, что она спросила с облегчением.
     – А это – как получится, – решил он себя не жалеть. И ее не жалеть тоже.
     Тим внезапно рассердился на нее. Актриса… ну да, конечно. Что-то он не припоминает ее. Всех театральных «прим» он уже так, или иначе, знал в лицо. А вот ее он точно раньше не видел.
     – А мне ролей не дают, – вдруг пожаловалась Настасья, – Только в утренниках, вторым составом… на выезды гоняют.
     Она нахмурилась, и лицо стало сердитым. Это чтобы я не заметил, как она переживает, сообразил Тим. Да уж, вот незадача, думал он. Лучше уж декорации таскать – во всяком случае, и обижаться не на кого, да и ожидать нечего… Тим молчал, поэтому она, перестав хмуриться, сказала:
     – А у нас ведь… «Чайку» начали репетировать… Я даже к главному ходила…
     Она вздохнула и развернула очередную конфету.
     «Чайку» теперь считал обязательным ставить любой, уважающий себя постановщик. Чехов нынче прочно вошел в моду и уходить из нее не собирался. Значит, надо ставить. Вот и «главный» – тоже...
     Тим отлично представлял себе «главного», он все время видел его на репетициях. Режиссер садился за маленький столик посреди зрительного зала. Перед ним стоял пузатый чайник с красными петухами, из которого он доливал себе чай в тонкий стакан, и позвякивал ложечкой о стеклянные стенки… На столе горела маленькая лампа под черным абажуром. Оттуда он вел репетиции, иногда молчал, чаще подскакивал, кричал «Стоп!», махал руками, и даже топал ногами. А иногда и взбегал на сцену, легко и пружинисто, несмотря на внушительный пивной живот и солидный возраст. И там, на сцене, он разводил актеров, оттеснял то одного, то другого, сам играл за всех, кричал и сердился, и опять сбегал в зал, к своему столу, и опять звякала ложечка о стакан…
     – И что же – главный? – спросил Тим, – Обещал роль?
     – Обещал, – протянула Настасья, – Предложил репетировать Нину… третьим составом… и даже на читки не вызывают. Вот я и прихожу по ночам, сама репетирую…
     Не позавидуешь, подумал Тим, и Настасья, уловив сочувствие в его взгляде, сразу подобралась:
     – Да ничего страшного на самом деле, – она даже улыбнулась, – Мне ведь все нравится…
     – Конечно, – согласился Тим, – Я понимаю…
     – Мне очень повезло, что меня взяли в театр, – бодро продолжала она, – Многим моим однокурсникам пришлось уехать… а я вот дома осталась, и в театре…
     – Повезло, – опять согласился Тим.
     Ролей ей не дают, думал он, обидно, конечно. Утренники, да выезды… мне бы эти проблемы, а всего остального чтобы не было, вдруг позавидовал он.
     Настасья задумчиво катала шарик из конфетного фантика. Она сидела спиной к дивану и теперь, словно невзначай, осторожно покосилась назад. Тим поймал ее движение:
     – Не беспокойся, – сказал он, поднимаясь.
     В коммунальном коридоре, за пыльным комодом, прямо под висящем на гвозде цинковым тазом, выступал край задвинутой к стене раскладушки. Стараясь не слишком громыхать, он вытянул ее, едва не сбив таз, который сразу опасно закачался на своем гвозде.
     – Это – для меня, – сообщил Тим, подозрительно разглядывая раскладушку.
     Настасья покачала головой:
     – Тебе нельзя спать на этом чудовище, у тебя швы на руке…
     Вдвоем они кое-как разложили это чудовище: парусина хранила давние очертания чужого тела, провисая глубоко и как-то безнадежно. Тело, как видно, было не мелким и весьма хорошо упитанным. Большинство пружинок жалобно качались в воздухе.
     – Ничего страшного, – сказал Тим и бросил сверху шерстяное одеяло.
     Приподняв диванный матрас, он потянул его на себя, устраивая для Настасьи широкую постель, вынул плед и подушки.
     Плед, одеяла и подушки он каким-то образом сумел забрать и перевезти, когда его выселяли из собственной квартиры. Димон тогда приехал за ним, а Тиму объявили, что на сборы у него есть десять минут. И все... Димон взял гитару, ноты и записи, хотя Тим вяло говорил ему, что «ничего этого не надо» – и правда, до сих пор ни разу так и не дотронулся до гитары – сам он почему-то взял одеяла, да подушки. И ту одежду, что лежала на средней полке в шкафу. И, если бы не тот же Димон, он и куртку не взял бы, просто – потому, что тогда было начало лета...
     Пока Настасья упиралась и уговаривала его поменяться спальными местами, Тим бесстрашно уселся на раскладушку. Оставшиеся пружины дружно напряглись и закряхтели. И, жалобно позвякивая, принялись отскакивать от брезента одна за другой. Тим коснулся пола левой рукой. Очевидно, наркоз уже почти отошел, потому что плечо сразу отозвалось резкой болью, он не сдержавшись, охнул и прикусил губу…
    
     Потом они сидели на разложенном диване, друг против друга, а между ними стояла полная окурков, деревянная пепельница, и сизое слежалое облако плавало под потолком, а Тим прикуривал одну сигарету от другой и все-все ей рассказывал. Ну, или почти все. Про Димона с Сережкой, как они уже начали собирать полные залы... У них тогда появились настоящие поклонники, которые подпевали им из зала, которые ждали их у служебного входа, просили автографы, фотографировались – сейчас все это ему казалось сном.
     И как он песни писал, рассказал, бывало, даже по две песни в день... И всю историю про Антона – тоже рассказал. И про то, как он сидел дома, и ждал, а Антон уехал. Тим «дождался», и теперь вот… вот, да… А потом Антон вернулся и обвинил его, Тима. И что Антон прав в одном – он ведь действительно, сам во всем виноват… Если бы он сразу отказался участвовать в этой авантюре, если бы он не взял в долг у шкафообразного, если бы он как-то отреагировал на сообщение Антона, если бы…
     Он говорил – и с каждым высказанным словом его будто отпускало. Настасья слушала, не перебивая, сжимала в руках чашку с давно остывшим чаем, щурилась на сигаретный дым. И слушала, слушала. Про то, как он здесь подолгу смотрел во двор, Тим тоже рассказал. Только не стал ничего рассказывать про Лысого Черта – об этом у него как-то пока не получалось говорить.
     – Вот и все, – Тим затушил последнюю сигарету и скомкал пустую пачку. Из пепельницы лениво потянулся узкий дымный язычок.
     Настасья смотрела на этот язычок и молчала. Лицо ее немного побледнело, и веснушки уже не казались смешными.
     – Прости, – проговорил он, отворачиваясь, – Что нагрузил тебя…
     Он неловко повернулся, убирая пепельницу на пол, и зашипел от боли.
    
     Раскладушка осталась посреди комнаты нелепым горбом, а они улеглись по разные стороны широкого дивана. Настасья устроилась на самом краю, спиной к нему. В юбке – она так и улеглась в юбке, хотя Тим честно предложил ей свои старые широкие джинсы. Свитер она, правда, сняла, и осталась в тонкой белой футболке.
     В комнате было холодно – накурив, он распахнул окно, комната проветрилась, и выстудилась, и наполнилась влагой и запахами ночного дождя.
     Он долго смотрел на нее: она легла к нему спиной, и теперь ему виден был только крошечный уголок белой кожи под вырезом футболки.
     Настасья дышала ровно, и если даже не спала, то очень старательно притворялась.
     Наркоз давно отошел, и рука у него сильно ныла, но если не шевелиться – вполне терпимо.
    
     – Не спи, Тим, дружище! – крикнул Дени и потянул его за собой.
     – Где мы? – спросил Тим, ничего не понимая спросонок.
     – В Нуазе, – ответил Дени, – Ты опять все забыл?!..
     – Мы поклялись… в верности его высочеству, – вклинился Пьер, возникая у Дени за спиной.
     – Мне не нравится ваша забывчивость, – проговорил Анри, буравя Тима глазами-льдинками. Все таки это никакой не Анри, подумал Тим, а самый настоящий Антон.
     – Зачем весь этот спектакль, Антон? – спросил Тим, делая шаг к нему навстречу.
     Анри замер на секунду, а в следующий миг в руках его сверкнул меч – точно такой же, каким совсем недавно Тиму рассекли руку.
     – Ты предал нас, – холодно произнес Анри-Антон и занес оружие. Тим отшатнулся и опять ощутил ожег и боль пронзила его от плеча до локтя.
     – Дружище! – послышался растерянный голос Дени.
     – Что с тобой? – испуганно спросил Пьер, дотрагиваясь до его щеки прохладной ладонью.
     Тим открыл глаза с протяжным стоном.
     – Что с тобой? – повторила Настасья. Она сидела над ним, ощупывая его лоб, – Ты кажется, горишь…
     – Разве? – вдруг удивился Тим тому, что он – дома, у себя, в той самой, такой нелюбимой комнате, а рядом с ним, да что там рядом – в его постели сидит почти незнакомая девица и волнуется о нем.
     – Ты так стонал, – сказала Настасья, – И даже что-то говорил… Дени – это кто?..
     Тим молчал, в неясном сумраке разглядывая ее. Глаза ее тревожно блестели, а рука была приятно-прохладной.
     – Дени – это мой друг… дружище, – тихо ответил Тим, и с силой притянул ее к себе здоровой рукой.
     У нее были совсем темные глаза – кажется, карие, – и пушистые рыжеватые ресницы. Она смотрела на него и не мигала, а лицо ее сейчас было так близко, что казалось, все оно состоит из одних этих глаз.
     – Ты что? – шепнула Настасья, стараясь делать вид, что она совершенно спокойна и даже, как будто, безразлична. Тим сразу почувствовал, как под его рукой напряглась ее спина.
     – М-м, – невразумительно пробормотал он, еще крепче прижимая ее к себе.
     У нее, оказывается, не только ладонь была холодной, но и плечо, и щека. И губы тоже оказались прохладными, и мягкими, и чуть припухлыми, и он едва не застонал от внезапной радости, прижимаясь к ним.
     Наверное, он и впрямь, горел, у него, должно быть, поднялась температура, и всем своим пылающим телом он ощущал ее гладкую прохладную кожу.
     Кажется, она что-то сказала, но может, и не сказала, а только подумала... он все равно ее не слушал. Чуть замирая от восторга, Тим осторожно провел пальцами по ее позвоночнику.
     – Ты что, – повторила Настасья, и выдохнула ему куда-то в плечо.
     Она выгнулась под его рукой, и уронила лицо в подушку, волосы рассыпались, и накрыли обоих рыжим плащом, и кажется, она задержала дыхание…
    
     В комнату давно заглядывало сероватое влажное утро. Рука у него опять ныла, не давала уснуть. Он закрывал глаза, но ничего не получалось, сразу начиналось какое-то мелькание вчерашних картинок. То это был встревоженный Пьер, то дружище Дени, то перед ним взмахивал широким мечом Анри-Антон…
     Потом ему казалось, что он опять стоит перед нарисованной декорацией, а там, за его плечом, хмурится Лысый Черт и ворчит: «не советую»… Тогда он опять открывал глаза.
     Рядом лежала Настасья, и он прислушивался к ее дыханию. В сером утреннем свете белела кожа на ее плече, и волосы казались темнее, чем вчера, а если чуть-чуть отогнуть одеяло, видны ее острые лопатки, а в маленькой ложбинке вдоль спины – застывшие бисеринки пота. Тим все смотрел на них и представлял себе, какие они на вкус.
    
     В какой-то момент Тим все же уснул, потому что, когда он открыл глаза, был уже день. Он лежал на спине, смотрел в потолок и думал о том, что сегодня – понедельник, а значит, в театре – выходной. Он точно знал, что сегодня – понедельник, и это было само по себе как-то оптимистично.
     Он повернул голову – Настасьи не было. О том, что он ночью был не один, напоминала только примятая подушка.
     За окном уныло висел мрачноватый полдень, не собираясь «разгуливаться», светлеть и вообще, хоть чем-то радовать.
     – Надеюсь, я не обидел тебя, Настасья, – пробормотал Тим, обращаясь к подушке. Он лениво поднялся – рука не болела, немного тянули неровно наложенные швы, и только.
     Как же все это могло случиться, опять вспомнил вчерашнее Тим. Ах, да, расстроился он, я ведь так и не нашел зажигалку!.. Он поморщился от досады, признаваясь себе, что не успокоится, пока его «львиная головка» не вернется на свое место в правый карман брюк.
     На столе стояла чашка в зеленый горох, которую Настасья вчера держала в руках. Ко дну ее приклеились несколько коричневых чаинок, а по краю остался едва заметный золотистый ободок от помады. Тим взял чашку в руки и даже понюхал этот ободок. Чашка, скорее всего, ничем не пахла, но ему почудилось.. или – правда? – что она источает тонкий горьковатый аромат… помады?.. духов?
     Он вчера вечером разглядел Настасью как следует – не в театре, и не в травме под синеватым освещением гудящих «дневных» ламп, а вот здесь, у себя за столом, когда она сидела напротив, и решительно разворачивала одну за другой Васи-Дусины конфеты… Разглядел ее симпатичные веснушки вокруг носа. Еще Тим тогда решил, что волосы – тоже ничего. Даже очень ничего… Но в общем, она ему совсем «не показалась», ну вот ни капельки…
     Разве мог он тогда, под ее толстым вязаным свитером вообразить, что у нее вдоль позвоночника – тянется такая тонкая ложбинка?.. И что у нее острые лопатки, и они выпирают смешно и трогательно? И что у нее такая гладкая кожа и прохладные губы?..
     Тим поднес чашку с зелеными горохами ко лбу. Горю?.. или – не горю, спросил он сам себя, не надеясь на ответ. Чашка была холодной, лоб, соответственно, горячий… Тим подумал немного, плеснул себе остывший чай и снова улегся в постель.
    
     Сегодня был понедельник. Настасья открыла глаза и осторожно покосилась влево – Тим негромко посапывал, лежа на спине.
     Какая я дура, обругала себя Настасья, впрочем, не особо сердито, а скорее, по привычке. Она вечно сама себя ругала. Или, может, не дура, вдруг поменялось ее настроение, пока она энергично натягивала юбку. Юбка была узкой, с молнией на попе, а молнию она застегнула спереди и теперь неловко крутила эту дурацкую юбку вокруг талии, а она все никак не поворачивалась, и тогда Настасья плюнула и оставила, как есть.
     Или, может, все ничего, опять подумала она, поглядывая на Тима. Наверное, ему снилось что-то тревожное, потому что он хмурился во сне, и на переносице залегла недовольная складка. Сейчас, при свете, проступила синеватая щетина на его щеках, а само лицо казалось очень бледным…
     Она тихонько выскользнула из дома, и теперь шагала по мокрым листьям, по утреннему, еще совсем пустынному Таврическому. Песчаная дорожка топко расходилась под каблуками, дождь накрапывал, застывая мелкими брызгами в волосах. Она шла, подняв воротник, глубоко спрятав озябшие руки в карманы пальто.
     Шла и опять пыталась себя ругать, но отчего-то не слишком хорошо это у нее сегодня получалось. Вместо этого Настасья обнаружила, что идет себе по мокрой дорожке с блуждающей улыбкой, и заглядывается на нахохлившихся воробьев в длинной коричневой луже.
    
     Дома у Настасьи не было никаких там соседских тазов, раскладушек и старых комодов, да и самих соседей – тоже не было. Зато была квартирка из двух крошечных комнат на Петроградской стороне.
     Квартира начиналась с узкой прихожей, в которой невозможно было развернуться, плавно переходящей в длинный коридор. По одной стороне этого коридора располагались комнаты – Настасьина – совсем крохотная, а вторую они называли «большой» – и была она аж метров двенадцать. Зато у них была просторная и светлая кухня, в которой помещались и круглый стол, и телевизор, и даже мягкий угловой диванчик. А комнаты – что комнаты? Без разницы, где ночевать, в маленькой спальне, или в большой – когда спишь, все равно не замечаешь, говорила Настасьина мама. Она была дамой очень занятой, часто уезжала в длительные командировки, и Настасья с детства привыкла подолгу бывать одна.
     Она сидела на табурете, поджав под себя голые ноги, она всегда поджимала под себя ноги, так ей было удобнее. Настасья уплетала еще шипящий на сковороде омлет и запивала его кофе. Высокий тюрбан на ее голове из скрученных влажных волос покачивался, грозя развалиться.
     Она покосилась в окно – частые капли опять барабанили по карнизу. Из этого окна виден был уголок площади Льва Толстого и даже кусочек горбатого мостика через Карповку… А вдруг у него опять температура, подумала она о Тиме, вот лежит он себе, один-одинешенек и горит?.. Настасья задумчиво соскребла остатки омлета со сковороды. Ничего, сказала она сама себе, даже если горит… погорит и перестанет. Я не буду сентиментальной, строго предупредила она себя.
     Сегодня понедельник, вспомнила она, значит, я могу спокойно репетировать днем, в театре никого нет, и не нужно дожидаться позднего вечера, потому что спектакля не будет…
     А он ведь так и не сказал, откуда взялась эта ужасная рана, думала она. Нет, сказал, но не мне, а этому пьяному врачу... тот спросил: чем это тебя?.. а Тим ответил – мечом… Ага, конечно, фыркнула Настасья. Она поерзала на табурете и опять уставилась в окно. В том уголке площади, который был ей виден, перебегали дорогу торопливые фигурки. Вернее, сверху ей людей вовсе не было видно, и отсюда казалось, что цветные зонтики перемещаются по улице сами собой.
     Мечом, усмехнулась Настасья, ну, конечно…
     Вчера ночью, когда он сидел напротив нее, и курил одну за другой, и рассказывал ей всю эту историю… нет, она, конечно, слушала очень внимательно, и очень сочувствовала, но все ждала, когда же он замолчит и, например, ее поцелует?!
     У него были светлые серые глаза, которые вспыхивали временами, темнели от злости и обиды, и Настасья смотрела в них и смотрела, не в силах оторваться... А он был так занят в тот момент собой, он так явно по новой переживал свою историю, все, что случилось с этим его другом-недругом…
     Он словно бы смотрел на нее, Настасью, а на самом деле – куда-то сквозь нее… нет, не так. Взгляд его был обращен внутрь, в его собственное прошлое, где еще не было никакой Настасьи… Вот поэтому он ее и не замечал. На его напряженно-хмурый лоб падала длинная прядь, и он встряхивал головой, а прядь опять падала и раздражала его. Тим говорил, говорил, прикуривал одну сигарету от другой, и щурил глаза от дыма. И он вовсе не собирался… то есть, совершенно не собирался ее целовать. Он ее в тот момент вообще не видел.
     А потом, когда он открыл окно, и выстудил комнату, и напустил влажного ночного воздуха, когда она уже улеглась на самом краю дивана… к тому моменту она сама себе сказала – ну и хорошо, оно и лучше, и не надо, а то – что же это вообще такое?.. А позже он вдруг так заметался, так застонал во сне, и все звал каких-то иностранцев… то Пьера, то Дени… французов, наверное.
     Забавно, пробормотала Настасья, ей отчего-то казалось, что самого интересного он ей так и не рассказал.
     Она опять начала дискуссию с собой – ну как же, сказала себе романтичная Настасья, он там лежит себе, бедняга, одинокий, и может быть, даже с температурой.. а я вот могла бы, например, ему что-нибудь приготовить…
     Нет уж, возразила себе – романтичной – совсем другая, циничная Настасья, та, которая только и умела, что спорить с романтичной, а на самом деле, больше ничего не могла… Нет, строго сказала циничная Настасья, совершенно незачем проявлять милосердие и материнскую заботу, это во-первых, может быть неверно истолковано, а во-вторых… А во-вторых? – живо заинтересовалась романтичная Настасья… А во-вторых, это лишнее, отрезала циничная Настасья, и вообще, пора собираться на репетицию.
    
     Тим поворочался еще около получаса, но уснуть больше так и не сумел. Еще некоторое время он повалялся, разглядывая потолок. На стыке со стеной сохранился фрагмент пожелтевшей лепнины. Когда-то его комната была частью комнаты Дуси и Васи, а в их половине, был еще и балкон, который выходил на Таврический, привычно и вяло позавидовал Тим. И лепнина, скорее всего, находилась ровно посередине потолка…
     Какая-то мысль не давала ему покоя, и он то, казалось, ловил ее, то она опять ускользала. Он поморщился и сел: швы опять напомнили о себе. Куда же меня занесло, в который раз подумал Тим, потрогав бинты. Это была декорация, очередной раз ответил он себе… Ну да, самая настоящая бутафория – нарисованный лес и башни несуществующего города… А меч, которым меня приложили, по всей видимости, картонный… ну ладно, из фанеры... Тим заспорил с самим собой и тут заметил вышедшего ему навстречу таракана.
     – Привет, – сказал ему Тим, – Что нового?
     Таракан уставился на него, подумал немного и шевельнул усами – ничего, мол, особенного…
     – Ну и ладно, – согласился Тим.
     Кружка с ободком золотистой помады все так же стояла на столе. Хоть что-то было реальным, усмехнулся Тим. Хотя и в это тоже с трудом верилось. Зато ускользающая мысль внезапно перестала скользить и он ее наконец, поймал за хвост. Ну да, пробормотал он, хватаясь за джинсы, вот сейчас и проверим, бутафория, или…
     Ближайшее интернет-кафе находилось на Салтыкова-Щедрина в темном подвальном помещении. Хоть оно и называлось «кафе», никакой еды, и даже кофе – здесь не подавали. На столиках, разделенных тонкими перегородками, стояли плоские экраны, а под столами мирно жужжали компьютеры.
     Вместо кофе здесь подавали быстрый интернет и большие пепельницы. Курить не возбранялось, и дым плавно поднимался к низкому потолку и, не находя выхода, оставался там плотным серым слоем…
     Словно боясь забыть, Тим торопливо ввел в поиск «Нуазе». Он был почти уверен, что на это название всезнающий «гугл» не отзовется – просто потому, что вот нет такого места. Нет – и все тут... И тогда сразу станет понятно, что нарисованные деревья точно не имеют никакого отношения к реальности. И что все это – просто сон, а его рука… а что – рука? Мало ли, где он мог порезаться… Тим с сомнением качнул головой и уткнулся в экран. И даже протер глаза.
     «Отели в Нуазе. Найдите отели на интерактивной карте…»
     «Посмотрите фотографии отелей в Нуазе и сравните цены…»
     «Нуазе – отели. Забронируйте по самым выгодным ценам…»
     Далее следовали приглашения посетить различные туристические фирмы и заказать экскурсии по Франции с посещением замка в Нуазе.
     – Так, – пробормотал Тим и даже зажмурился, – Отели, говорите…
     Он никак не мог сообразить, каким образом построить вопрос. Я ведь ничего не знаю про это время, подумал Тим, ну может, восемнадцатый век, а может… Разве что.. Он потянулся к мышке и внес в поиск: «История французского костюма. Картинки». И даже потер руки в ожидании. Он был прав – перед ним тут же развернулась целая галерея. Тим пробежал глазами изображения: от количества кринолинов, дамских кружевных чепцов и накидок зарябило в глазах. Он тряхнул головой и ограничил поиск: «мужской костюм», и почти сразу же отметил картинку с костюмами, очень похожими на те, что он видел на Пьере и Дени. Тим увеличил изображение и текст. Из описания следовало, что он интересуется годами с одна тысяча пятьсот пятидесятого по пятьсот восьмидесятые годы…
     «Именно в эти годы модными становятся тонкие рубашки, – значилось в тексте, – выглядывающие из-за выреза пурпэна»… Что еще за пурпэн, поднял брови Тим, но решил не углубляться в детали. «Украшал этот самый пурпэн пояс с прикрепленными шпагой и кинжалом»… Ага, сообразил Тим, это верхняя накидка!.. «Шелковые шоссы сидели в обтяжку и совершенно не скрывали природную кривизну, или наоборот – стройность ног»… Шоссы, пробормотал Тим – значит, это и есть те дурацкие колготки… «На одежду тратили безумные деньги, – продолжал он читать, – и даже разорялись… Одежду из бархата, а также цвет крамуази – или пламенный – носили только августейшие особы, в жилах которых была королевская кровь…»
     Разоряться на тряпках, бред какой-то, думал Тим, разглядывая изображения. Костюмы были почти идентичны тем, что он видел – кроме, пожалуй, того, что носил Анри – но так, сходу, Тим не мог сообразить, в чем же заключалось отличие. А что у нас тут, подумал Тим, с исторической информацией?..
     Пепельница давно переполнилась окурками. Информация у него теперь была. Да еще какая… И ничего ему не приснилось, сейчас он совершенно точно это знал, потому что до этого момента он и понятия не имел ни о каком замке в Нуазе, ни о самом Нуазе, ни о гугенотах, ни о Варфоломеевской ночи. Точнее – о самой ночи он, конечно, знал, но никогда прежде не интересовался такими подробностями… Зато теперь он, кажется, понимал, что ждет его новых «приятелей». И еще знал, каким кошмаром обернется для них этот их «поход на Париж»…
     Почему-то больше всего Тима поразило то, что теперь ему были известны даже имена погибших бунтовщиков, и среди них, среди первых казненных – был бесстрашный Дени Мазер. Ну, очень может быть, то был совсем другой Дени, но что-то Тиму подсказывало, что речь идет именно о его «дружище»…
     Тим сидел, глядя перед собой и кажется, не видя уже ничего. Эта Екатерина Медичи, мрачно думал он, подставит их всех. Даже разбираться не станет, никого не помилует, кроме, кажется, замешанных в это дело родственников. А остальные… кровавая резня… тысячи трупов…
     Придурок чертов, подумал он о Карле Девятом, марионетка в руках Екатерины. Он даже не заметил, как начал думать о Екатерине, Карле Девятом и прочих – вовсе не как об исторических персонажах. Все они теперь представлялись ему едва ли ни знакомыми, живыми людьми… Следующая мысль была глупой, и Тим ее постарался отбросить, и не пытаться, и не… Лысый Черт только обругал бы его, и был бы прав, думал Тим. Я даже не имею права пытаться что-то менять. Казненных казнят, а мое вмешательство может только запутать ситуацию, и черт его знает, что получится, сказал себе Тим, и отвернулся, наконец, от монитора.
     А в живых ведь почти никого не останется, все думал он… Тим откинулся на спинку стула, опять закурил и подумал еще немного. И опять уставился в экран. Не может этого быть, пробормотал он, где я, а где вся эта история…
    
     Какого черта, раздраженно думал он, шагая под мелким моросящим дождем. Он шел, глубоко засунув руки в карманы старого плаща, потому что свою теплую куртку так и оставил вчера вечером в театре. Плащ был неудобным, длинным – Тим вообще не знал, чей это плащ – он болтался на гвозде в общем коридоре. Во всяком случае, никто его ни разу не брал, а выйти сегодня Тиму оказалось не в чем.
     Какого черта, думал он, какого черта я морочу себе голову?!.. эти древности, настоящие они там, или – бутафорские – меня совершенно не касаются…
     Полы плаща мешали ему идти, обнимая ноги холодными ладонями. Да еще и эта мерзкая слякоть… Он возвращался через Таврический, под дождем дорожки раскисли и теперь подошвы его ботинок скользили по влажной земле, и он помахивал здоровой рукой в воздухе, стараясь сохранить равновесие. Он уже подходил к подъезду, когда внезапно нащупал в кармане чужого плаща мелкий предмет, завалившийся за подкладку.
     Тим остановился, зашарил пальцами по карману, предмет скользнул, проваливаясь все глубже, а он все глубже просовывал руку в дыру и, наконец, выудил то, что от него ускользало. Он знал, конечно, что в чужом, в неизвестно, чьём плаще и не могла бы обнаружиться его потеря. О, господи, вздохнул Тим, где же я ее потерял…
     На ладони у него лежала дешевая пластиковая зажигалка. Она совершенно не была похожа на его утраченный талисман. Зато теперь он опять вспомнил о потере, и вдруг разозлился на то, что дал себя тогда увести: он точно знал, что его зажигалка где-то здесь, под этим… или под тем столом…
     Тим чертыхнулся и резко развернулся. Он теперь спешил в сторону театра, клятвенно обещая самому себе, что, вот он только быстро отыщет талисман и также по-быстрому вернется. И всё. И забудет… И хорошо, что сегодня – понедельник, и Лысого Черта там наверняка нет, и объясняться ни с кем не придется. И он никогда больше не станет туда «ходить».
     У истории нет сослагательного наклонения, напомнил себе Тим. И всё…
    
     Настасья привычно выстроила себе площадку, поставив на сцене два стула – они изображали старинные кресла. В одном «кресле» сидела она, Нина Заречная, а напротив – воображаемый Треплев. Она с чувством сыграла за него, а потом взялась за свой монолог…
     Ей нравилось приходить в театр днем, в понедельник. Она точно знала, что, когда она закончит репетицию, впереди у нее еще будет длинный вечер. И можно медленно идти домой пешком, через Тучков мост – там, далеко внизу тревожно дышит темная вода, в ней отражаются цветные огни, а снизу всегда тянет сыростью и прохладой. А потом она будет медленно идти по Большому проспекту на Петроградке, и заходить в магазины. По ее, Настасьиной, стороне, подряд сразу несколько магазинов с косметикой и всевозможной бижутерией. Она будет заходить, отражаться в подсвеченных зеркалах и прыскать на кисти рук разные духи, принюхиваться и сразу забывать, какую руку и чем именно она надушила...
     А потом, у самого Дома Мод, она зайдет в кафе-мороженое и возьмет два шарика –шоколадный, и ванильный с изюмом. И обязательно с вишневым сиропом.
     И можно сидеть за столиком у окна – и разглядывать неторопливый вечер, и улицу с оранжевыми огнями фонарей, и плывущих мимо людей… и медленно перемешивать ложечкой мороженое с сиропом. И шарики начнут таять, а металлическая вазочка на длинной ножке покроется мелкими ледяными каплями.
     Конечно, в понедельник было очень здорово приезжать в пустой театр и репетировать, но она часто отвлекалась, и начинала думать о вечере, о том как идет по мосту, как заказывает себе мороженое… В мороженицу она заходила и зимой, и летом, и точно знала, что нет ничего на свете вкуснее шоколадных и ванильных шариков.
     Что-то со мной не так, вздыхала Настасья, думая о том, что ей уже почти двадцать восемь лет, что она все эти почти двадцать восемь прожила в крошечной квартире вместе с матерью, и что, несмотря на полученное актерское образование, и даже на работу в театре, она, в сущности, ничего в жизни еще не испытала, и ничего не знает.
     Самые сильные ее чувства вызвал оперный певец – она про себя звала его «Ленским». Народный артист, в конце концов, однажды заметил влюбленные глаза молоденькой рыжей костюмерши.
     И вот она сидела рядом с ним за столиком пригородного ресторана, и все никак не могла поверить, что это не снится, не кажется, а на самом деле происходит с ней. Там же, под Зеленогорском, Ленский снял дешевый гостиничный номер с огромной продавленной кроватью и высоким трюмо.
     Тогда, после первой, не слишком выдающейся ночи с народным артистом, в этом самом номере, «романтичная» Настасья вдрызг разругалась с «циничной», так и не найдя с собой общего языка.
     Она встречалась с Ленским, а ее горячее чувство резко шло на убыль. Артист был семейным человеком, совершенно, бесповоротно принадлежавшим своей жене. Жену он боялся до обморока, и Настасья никак не могла взять в толк, как же он решается ей изменять?!.. Может быть, он и бежал именно от постоянного страха?.. Он никогда не выключал свой вечно звонящий телефон, и Настасью это стало быстро утомлять.
     – Извини, – виновато улыбался Ленский, похлопывая ее по руке, и прижимал к уху телефон: – Да, дорогая?.. конечно, дорогая!..
     Однажды звонок его дорогой супруги раздался посреди ночи: Настасья с Ленским эту ночь проводили в очередном дешевом мотеле. Она, кажется, уже задремала и проснулась от звонка:
     – Да, дорогая, – забормотал Ленский спросонок, – Нет, дорогая, я же сказал, что мы на выезде, дорогая.. С каким спектаклем?.. Как с каким?.. С «Аидой»… то есть, наоборот, с «Трубадуром»!..
     Судя по его тону, «дорогая» на этот раз не поверила Ленскому, и он весь скукожился, и поскучнел, а глаза его утром оказались какими-то потемневшими и больными, как у собаки, которую наказал жестокий хозяин.
     Этого Настасья уже не вынесла, и с тех пор всячески его избегала. Ленский искренне расстраивался и никак, никак не мог ее понять.
    
     Настасья давно отвлеклась, сидела, глядя в темный зал, и вся ушла в воспоминания. Ничего особенно приятного в этих воспоминаниях не было…
     Где-то вдалеке внезапно послышались быстрые шаги, вроде скрипнула дверь… Показалось? – нет! Настасья напряглась, вслушиваясь – точно, кто-то пробежал за сценой!.. Она живо подскочила.
     – Эй, – крикнула Настасья.
     Она вытянула шею и настороженно замерла на секунду, а потом вскочила, едва не опрокинув стул и устремилась вслед удаляющемуся звуку шагов.
     Там, в гулкой темноте, запели железные ступени – кто-то спускался в мастерские.
     – Эй, кто здесь? – опять крикнула Настасья.
     Сегодня был выходной, и в мастерских никого не было. Во всем театре никого не было, кроме вахтера у служебного входа. Тогда кто же только что проскочил в мастерские?
     Она уже добежала до винтовой лестницы и ухватилась за холодные перила, и свесила голову, силясь хоть что-то разглядеть. Снизу вверх по перилам прошла дрожь, кто-то резко отпустил железный поручень и теперь уже стучал ботинками по нижнему коридору. Да что же это такое, рассердилась Настасья, и ринулась вниз, рискуя сломать шею в полутьме.
     Зато в нижнем коридоре оказалось довольно светло, потому что двери мастерских оставались открытыми. Настасья неловко ступила на ногу, не заметив нижней ступеньки, охнула, и присела, потирая лодыжку.
     В конце коридора мелькнула быстрая тень, и одна из дверей захлопнулась. Крайняя, отметила Настасья и поднялась. Прихрамывая, она дошла до единственной закрытой двери, взялась за ручку, но струсила в последнюю минуту и остановилась. С другой стороны – уговаривала она себя – раз уж я его – кого, кстати? – догнала, так что же, так и уходить теперь?.. Она приложила ухо к скважине, не уловила ни звука и осторожно толкнула дверь.
     В этой мастерской ей бывать прежде не приходилось. Пожалуй, она была самой просторной – с высоким потолком, а там, наверху, узкие, длинные окна, забранные мелкой решеткой. Прислоненный к стене, стоял недописанный задник к новому спектаклю... в котором, к слову сказать, ей опять не досталось роли. На столе и прямо на полу теснились банки с красками, тюбики и кисти всех мастей и размеров.
     Настасья растерянно обвела глазами помещение – совершенно определенно, комната была пуста. Прятаться здесь было негде.
     – Эй, – негромко позвала она, прекрасно отдавая себе отчет в том, что никто не отзовется.
     Отозваться было некому. Разве что вон той нарисованной сойке. Настасья еще раз огляделась, убеждаясь в своей правоте, и опять перевела взгляд на задник.
     Птицы на переднем плане не было. Все было, и башенки вдали, и ель с вытянутой вперед длинной лапой – а птицы на ней больше не было.
     Уф, выдохнула Настасья, чувствуя, как покрывается нервными мурашками. Она отступила на шаг и прислонилась к шершавой стене. Спокойно, сказала она себе, сползая на пол, спокойно, это мне показалось. Конечно, показалось, уверенно добавила она. А как же иначе...
    
     В этот раз Тим даже не задумывался, не размышлял, и не останавливался, он просто протянул руку вперед. И тут же иная реальность, или – что там находилось – по ту сторону?! – приветливо распахнулась, раздвинулась перед ним, обволакивая вечерними запахами и лесными сумерками. Тим торопился, он вошел, влетел туда с разбегу, и теперь по инерции бежал, задевая головой низкие ветки.
     Похоже, он потерял ту тропинку, по которой они впервые шли с Пьером, или свернул не в ту сторону. На внезапно открывшемся пространстве перед ним выросла каменная стена и высокие кованые ворота.
     Он поднял голову – там, выше, на фоне светло-вечернего неба, как на черно-белой фотографии, темнели зубцы крепостной стены и острые шпили. Замок, пробормотал Тим, с ума сойти... замок. Тот самый, который он видел в интернете – точно, он – замок Нуазе!..
     Он только, было, собрался повернуть обратно, как сзади послышались возбужденные голоса, и ржанье лошадей, и скрип колес по песку.
     – Вот ты где, дружище! – раздалось сверху, и к нему подъехал Дени на огромном вороном жеребце, и ворота как раз заскрипели, и распахнулись им навстречу. Дени спешился, и теперь широко шагал, обняв Тима за здоровое плечо, словно бы знал, что тот ранен и сразу принялся его опекать.
     – Как ты? – подбежал к нему Пьер, и Тим неожиданно поймал себя на том, что рад снова видеть их обоих – его и Дени. Он еще удивлялся этой мысли, когда мимо молча, не глядя на них, проехал Анри на рыжей лошади. Его сопровождал небольшой отряд конников.
     Раздался резкий металлический скрежет, Тим обернулся – ворота за ними захлопнули и заперли на массивный чугунный засов. «Попал», понял Тим, пытаясь приглушить охватившее его волнение, какая уж теперь зажигалка…
     Квадратная площадка перед замком была устлана потемневшей соломой и прелыми листьями. Здесь же бродили вислоухие собаки и разномастные кошки. Тим разочарованно покрутил головой: ничего себе, замок, называется…
     Однако никто не выказывал недовольства, очевидно, остальных вид всего этого вполне устраивал.
     – Как твоя рука? – спросил Пьер, с беспокойством заглядывая ему в лицо.
     «Тебя скоро убьют», вдруг подумал Тим, судорожно вздохнул и промолчал.
     – А ты все-время где-то пропадаешь, дружище, – заметил Дени и Тим повернулся к нему. Добрый, смешливый великан, думал Тим, тебя тоже очень скоро не станет… повесят, наверное.
     – Да что с тобой, дружище? – легонько подтолкнул его в спину Дени, – Ты, надеюсь, не позабыл, куда идти?..
     – Я в порядке, – пробормотал Тим себе под нос и шагнул вперед, в гостеприимно распахнутые высокие двери, куда только что вошел Анри, и еще кто-то, и еще…
     С ним здоровались, его узнавали.
     Тим не стал признаваться, что впервые видит всех этих людей, кивал и здоровался в ответ. Так было проще. Я здесь в последний раз, сказал себе Тим.
     А всех вас скоро убьют, мрачно подумал он, оглядывая веселые, вдохновенные лица, зал с высоченным потолком, и длинный, уставленный угощениями, стол.
     Дени остановился в дверях, встретив своих приятелей. Между тем, зал наполнялся людьми, они улыбались, шутили, рассаживались за столом. Их было не слишком много, Тиму показалось, не более сорока человек.
     Теперь ему стало казаться, что он участвует в каком-то костюмном спектакле, только зрителей не видно, да и сцены и занавеса – тоже. Мелькали пурпэны разных цветов, некоторые из мужчин – в высоких гофрированных воротниках, и Тим подивился, как можно добровольно нацепить на себя такое неудобное сооружение.
     Женщин было совсем немного, и пока они держались отдельной группой, перешептываясь, смеясь, прикрывая лица легкими веерами. Их пышные платья мели подолами каменные плиты залы, а из-под расходящихся юбок кокетливо выглядывали тонкие кружева.
     Блюда и вино бойко подавали к столу молоденькие девушки в крахмальных передниках, к которым время от времени присоединялась пожилая дородная тетка. Тим определил ее «главной поварихой» – она вносила в зал то фарфоровый соусник, то серебряную вазу с засахаренными орехами, то еще что-либо особо ценное, грозно шипела на «официанток», и неспешно удалялась, постукивая деревянными башмаками.
     Тим пробовал все подряд, внезапно ощутив, как проголодался. От терпкого красного вина немного закружилась голова.
     Рядом с ним за столом сидели Пьер и Дени, Анри оказался напротив, и был занят одновременно ужином и беседой с соседями по столу.
     Перед Тимом поставили большую тарелку с ветчиной и несколькими видами колбас. К этому блюду полагались также горячие гренки и фрикасе.
     Голодный Тим накинулся на угощение, не сразу обратив внимание, что никто из сидящих за столом никуда не торопился. Оказалось, все это было всего лишь закуской «для возбуждения аппетита». Потому что чуть позже подали горячие супы, и тушеную говядину, баранину и свинину, а к этому – паштеты из голубей, кроликов и куропаток… Все, без исключения, блюда запивали охлажденным красным вином.
     Тим уже совершенно осоловел, когда блюда сменились вновь, и поднесли десерт: сладкие пироги и творог, сыр и изюм, финики и рис в молоке, всевозможное варенье, фрукты и дыни…
     – Лангедокский мед, Тим! – подвинул Пьер к нему плошку с медом.
     – Какой?! – переспросил Тим, еле ворочая языком, и неловко смахнул бокал с вином прямо на вышитый пурпэн Дени.
     – Ох, прости, – очнулся Тим, – Где здесь салфетки?..
     Дени нахмурился, и принялся стряхивать жидкость, орудуя собственными кожаными перчатками. Он не сердился на Тима, но явно сильно переживал:
     – Тебе ведь отлично известно, Тим, – пенял он, – Что у меня нет лишней одежды…
     – В каком смысле? – не понял Тим.
     Пятно, конечно, неприятная штука, но и не повод для серьезного огорчения… это Тим так думал. Дени, оказывается, думал иначе.
     – Надеюсь, ты не забыл, что, как и у всех, уважающих себя дворян, у меня только четыре рубашки, три пары носков и всего шесть носовых платков, – горестно признался Дени, и поднял глаза на Тима, – Что же с тобой происходит, дружище?.. – совсем расстроился он.
     Шесть носовых платков... глупость какая, повторил про себя Тим, они скоро тебе не понадобятся, думал он. Но, черт возьми, неужели ничего нельзя сделать?!.
     Пьер открыто флиртовал с сидящей напротив юной особой. У особы было платье из розового поплена с глубоким декольте, нежная кожа и веселые глаза. Когда она поднимала их, глядя на Пьера, ее щеки вспыхивали, становясь в тон платью.
     Тим любовался воодушевленным Пьером, который болтал без умолку, нес явную околесицу, и улыбался – дурашливо и почти влюбленно. Сердце Тима болезненно сжалось.
     Ничего нельзя сделать, мрачно напомнил он себе.
     Бунтовщики были веселы и неоправданно беспечны, и, казалось, совершенно уверены в своей правоте и неуязвимости.
     К Анри обращались очень почтительно, Тим уловил, было, прозвучавшее «Ваше Величество» и решил, что ослышался... Здесь, в замке, были только «свои», они не стеснялись громко и насмешливо обсуждать Карла Девятого. Они, гугеноты – или кальвинисты, – считали себя выше католиков. Их вела за собой «новая, истинная вера», дети короля Гуго были бесстрашны и веселы.
     Внезапно в зал явился новый персонаж – влетел, запыхавшись, совсем молодой паренек – может, курьер, а может из охраны, что стояла у ворот. Он прямиком направился к Анри, тревожно простучав сапогами.
     Во внезапно опустившейся тишине кто-то уронил вилку, и она запрыгала по каменным плитам с неожиданно громким звоном.
     Подойдя, юноша низко поклонился Анри, да так и не выпрямился, прошептав ему на ухо несколько слов.
     Анри выслушал его, не шелохнувшись, только нахмурился и сильно побледнел. Тим опять поразился удивительному, просто невероятному его сходству с Антоном.
     Наконец Анри кивнул, отпуская гонца, поднялся и медленно обвел тяжелым взглядом замерших гостей.
     – Друзья, – глухо проговорил он, – Мне стало известно, что произошло нечто, ставящее под угрозу осуществление нашего плана... – он вздохнул и замолк, подбирая слова.
     – Да говорите же, черт возьми! – не выдержал паузы Дени, опуская на столешницу тяжелый кулак. Тим едва успел подхватить опрокинутый соусник. Он уже уяснил, что у них здесь напряженно со сменной одеждой.
     Анри холодно взглянул на него.
     – Нас предали, – наконец сообщил он и опять обвел взглядом сидящих за столом.
     – Кто?! – воскликнул Дени, поднимаясь, – Кто, черт возьми?!.. Я разорву его голыми руками, – прорычал он, опершись огромными кулачищами на стол.
     Поднялся взбудораженный гул голосов, заговорили все разом, среди благородных гостей оказалось ни мало, готовых последовать примеру Дени.
     – Увы, – отозвался Анри, – Нам это неизвестно... Пока неизвестно, – с угрозой уточнил он, – Но зато король теперь отлично осведомлен о наших намерениях. Не говоря уж о Ее Величестве…
     Дворяне зашумели, и тут же замолкли, повинуясь жесту Анри.
     – Намерения наши известны, – повторил он, – Король напуган, де Гиз в ярости, королева – в гневе, охрана усилена, есть опасения, что для нас подготовят ловушку... – он вздохнул, – Вы вольны теперь отказаться от нашего замысла и немедленно покинуть замок.
     Гости неодобрительно загудели.
     – Или же не отказываться, – продолжал Анри, – Но это предвещает великий риск и мало, очень мало шансов на удачу.
     Все опять зашумели, беспокойно задвигались, кто-то вскочил.
     – Долой де Гиза! – выкрикнули с дальнего конца стола.
     – Да здравствует его высочество! – подхватил другой.
     – Слава королю Наварры! – выкрикнул третий.
     «Они все сумасшедшие», отрешенно подумал Тим.
     – Смерть католикам! – пробасил слева от него Дени.
     – Долой! – подхватил срывающимся от волнения голосом Пьер.
     История не знает сослагательного наклонения, вспомнил Тим. Им ничто не поможет… Он качнул головой: и ни я, и никто... И я напрасно сюда пришел, думал он, я здесь бесполезен. Это все случилось давным-давно, а сегодня – всего лишь оживший спектакль… Что я здесь делаю, почему думаю о них?!.. Но не думать о них он уже не мог…
     Захочет ли меня слушать Анри, размышлял он. Не захочет, ответил он себе сам и задумчиво оглядел дрожащую от негодования залу. И добавил про себя: но это не значит, что я не могу попытаться...
     Веселье, царящее в зале до появления гонца, словно рукой сняло, гости еще немного посидели, потом разошлись, тревожно переговариваясь. Стол опустел.
     Сейчас, сказал себе Тим, поднялся и решительно направился к Анри.
     – Надо поговорить, – произнес он ему в спину, потому что Анри стоял ко всем спиной, хмуро глядя во двор замка из высокого окна. Видно, он не услышал Тима и не обернулся.
     – Эй, – Тим коснулся его плеча, – Надо поговорить…
     Анри вздрогнул, резко сбросил его руку, и развернулся.
     – В чем дело, Тим? – холодно спросил он. Глаза его оказались льдистыми и колючими. Тим внутренне даже съежился. Глаза были точно, как у Антона в их последнюю встречу.
     Тим тогда, после случившегося, даже перестал ходить привычными маршрутами, лишь бы такой встречи избежать.
     Он так и не понял, действительно ли то было случайностью, или Антон издали наблюдал за ним, но однажды они столкнулись у торгующего сигаретами ларька. И взгляд, которым обжег его бывший друг, был вот таким – льдистым и острым, как бритва. Тим отшатнулся, оба помолчали полминуты, почти одновременно резко развернулись и разошлись в разные стороны. Оказавшись в толпе, Тим обернулся и вытянул шею – там, уже вдалеке, Антон делал тоже самое…
     Он не хочет примирения, думал тогда Тим, а я ведь был готов… Он готов был к тому, чтобы восстановить отношения. Конечно, не так, как раньше. Того, что было, уже никогда не вернуть. Но Тим уже пережил обиду, тысячу раз передумал о том, что случилось, возненавидел Антона, потом простил…
     Он по-глупому надеялся, что бывший друг одумался и ищет с ним встречи. Может, он и искал. Но теперь было неясно, зачем. В его глазах плескалась такая злость, такая ненависть и столько презрения, нечего было и думать, что Антон собирался предложить Тиму «забыть» и общаться, как ни в чем ни бывало, будто ничего не случилось… Случилось, кололи его глаза Антона, и ты, ты виноват в том, что случилось…
     Тим, почти уже смирившийся с этой потерей, в тот день пережил свой кошмар вторично, и опять задохнулся от несправедливости, опять убедился, что его подставили, опять возненавидел... Почему, думал он, почему… Ну, не может этого быть, чтобы Антон действительно думал, что я… или – может?!.. Тогда он впервые допустил мысль, что, если его не подставил сам Антон, то значит, был кто-то еще?.. Почему он это допускает, а Антон – нет?.. Почему он сразу обвинил Тима?!..
     – В чем дело, Тим? – нетерпеливо повторил Анри, и Тим услышал напряженный холодок в его голосе. И опять словно бы увидел перед собой Антона у сигаретного ларька, и даже едва не отступил.
     Я должен попытаться, упрямо напомнил себе Тим.
     – Послушай, – начал он, выдержав колючий взгляд, – Я не могу этого объяснить, но я точно знаю…
     – Что? – цепко спросил Анри, потому что Тим слишком долго пытался подобрать слова, – Что? – нетерпеливо повторил он, и шагнул к нему ближе, и теперь Тим слышал его дыхание, и казалось, даже улавливал, как часто и громко бьется его сердце под алым пурпэном.
     – Я знаю, что всех вас… что очень многих убьют, – проговорил Тим, чувствуя, что в горле моментально пересохло.
     – Что?! – Анри придвинулся совсем близко, – Откуда?!
     – Я не могу объяснить, – развел руками Тим, понимая, что все его слова будут неубедительны, – Но там, где я живу… где я был… все давно известно…
     – Где ты был? – требовательно спросил Анри.
     Что я отвечу, думал Тим, отводя глаза, что я могу сказать?!.. Все, чтобы я ни сказал, прозвучит глупо, он мне не поверит… вся моя затея глупа!.. На что я вообще рассчитывал?!..
     – Я только не знаю, когда точно, потому что никогда не запоминал исторические даты, – начал Тим, – Но по всей видимости, сегодня-завтра… Кажется, это случилось в двадцатых числах…
     Он замолчал, потому что Анри, казалось, его не слушал, замерев с каменным лицом.
     – Дальше, – требовательно приказал Анри.
     Он слушал… Тим вздохнул:
     – Я читал, что королева… Екатерина Медичи задумала массовое убийство дворян-гугенотов… Вместе с Карлом Девятым и герцогом Гизом...
     Анри вздернул брови и сильнее нахмурился. Он смотрел на Тима так, словно заранее не верил ни единому его слову.
     Как Антон, опять вспомнил Тим и, не дождавшись ответа, продолжил выдавать информацию, почерпанную в «гугле»:
     – Король сначала не соглашался, но Екатерина его уговорила, а потом…
     – Продолжай, – велел Анри, еще больше побледнев. Хотя, наверное, дальше было некуда. Тим видел, как над его тонкой верхней губой выступила и мелко дрожала капелька холодного пота.
     Тим замолчал, чувствуя себя в совершенно дурацком положении.
     – Что же дальше? – процедил Анри.
     Он кусал тонкие губы и сверлил Тима колким и острым взглядом, словно хотел увидеть, прочитать его мысли.
     – Ничего, – ответил Тим, – Дальше… резня, массовые убийства, тысячи человек… я уже сказал… Потом это назовут Варфоломеевской ночью. Уходите отсюда, пока не поздно, – добавил он, – И ни в коем случае не приближайтесь к Парижу...
     – Резня, – прошептал Анри, и вдруг ухватил Тима за плечо.
     Плечо было как раз то, раненое, и Тим рванулся, болезненно охнув.
     – Откуда ты все это знаешь?! – воскликнул Анри с металлом в голосе, – Не похоже, чтобы ты успел сблизиться с Гизом!.. С кем ты успел поделиться нашими планами? Откуда ты все знаешь?!
     Из интернета, подумал Тим, как я могу ему объяснить, мучительно соображал он, как…
     – Значит, я оказался прав, – вдруг мрачно произнес Анри.
     – Эй, – позвал он громко, обернувшись в зал, – Дени!..
     – В чем – прав? – не понял Тим, и попытался отступить, ощущая, как над ним сгущается опасность осязаемым темным облаком.
     – Я с самого начала подозревал тебя, – сказал Анри.
     – Что?! – Тим все же сделал шаг в сторону, и уперся спиной в подошедшего сзади Дени.
     – Что такое, дружище? – пробасил Дени, заглядывая Тиму в лицо.
     – Дени, опомнись! – предостерег Анри, – Перед тобой тот, кто предал нас!
     – Да что за фигня, – возмутился Тим, – Вот и делай после этого людям добро!.. Я только хотел вам помочь, – добавил он тихо.
     Дени молчал, настороженно переводя взгляд с одного на другого, словно бы не мог для себя решить, кто из этих двоих больше достоин его доверия.
     Тим, чувствуя, что опасность никуда не отошла, а наоборот, совсем вплотную придвинулась к нему, задержал дыхание, силясь побороть нарастающую панику. Декорации, неуверенно напомнил он себе, фанера и картон...
     Ага, и мечи у них картонные, усмехнулся про себя Тим, чувствуя, как сквозь повязку на плече проступает кровь. Тим поморщился: Анри прихватил его неслабо. Но если меня в прошлый раз здесь ранили, вдруг подумал Тим, то что же, значит и убить могут?! Он замер и ощутил, как вдоль позвоночника противно скользит струйка пота. Бред, он потряс головой, этого не может быть.
     – Он предал нас, Дени, – произнес Анри, – Он хладнокровно сдал наших друзей де Гизу... А теперь пришел сюда... Зачем ты пришел, Тим?!
     Зачем я пришел, думал Тим, что я скажу?.. шел за своей зажигалкой?!..
     – Сейчас у меня нет времени на то, чтобы разбираться с тобой, – сказал Анри, – Но позже…
     Он развернулся и, кивком позвав за собой Дени, вышел из залы.
     Тим вдруг почувствовал, что страх, охвативший его, было, отступил, исчез. А может, чувство опасности притупилось. Вместо страха он теперь ощутил раздражение и бессильный гнев. Я знал, что все бесполезно, думал он, но разве я мог думать, что он… что он…
     Тим поднял голову, перед ним стоял Пьер.
     – Пьер, послушай, – начал Тим и по тому, как отшатнулся от него Пьер, понял, что тот все слышал.
     – Погоди, – попросил он, – Это все неправда, понимаешь?.. это какое-то недоразумение… Помоги мне.
     – Что я могу сделать для тебя? – смягчился Пьер. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы то, что он услышал, оказалось неправдой.
     Тим уселся на широкий подоконник и, опершись спиной о стекло, заговорил:
     – Ты нашел меня в лесу, и потом мы с тобой пошли в этот… кабак. И я ничего не помнил… я и теперь не помню ничего из того, что было перед этим… расскажи мне.
     Пьер с сомнением посмотрел на него.
     – Разве память не вернулась к тебе? – недоверчиво произнес он.
     – Ничего не вернулось, – досадливо поморщился Тим. Врать мальчишке было противно. А что он мог ему сказать? Правду?!..
     – Расскажи, Пьер, – опять попросил он, – Что было до того, как ты меня нашел?.. что мы делали, где были?..
     Пьер помолчал еще немного, вздохнул и сказал:
     – В той деревне мы должны были встретиться с посланцем его… высочества. Мы ожидали указаний… Но посланца не было, нас пытались выследить шпионы де Гиза… пришлось уходить в Нуазе…
     – А до этого? – не унимался Тим, – Где мы были до этой деревни?
     – Неужели ты совсем ничего не помнишь? – поразился Тим, – Мы ведь были в Шенонсо, там праздновался день ангела ее высочества Маргариты, любезной супруги нашего Анри…
     – День… рождения, что ли? – пробормотал Тим.
     – День Ангела, – поправил Пьер, тревожно вглядываясь в его лицо.
     – Значит, – задумчиво проговорил Тим, – Мы все время были вместе. И ты меня все время видел, так?..
     Пьер подумав, кивнул.
     – Мы вместе были в этом… Шенонсо?
     – Нет, не так, – покачал головой Пьер, – Мы сначала были в Париже, на венчании, а уже потом молодые супруги отбыли в Шенонсо, где и праздновали день Ангела ее высочества.
     Он помолчал немного и продолжил:
     – Сразу после дня Ангела ее высочество уехала обратно в Париж. Мы должны были ее сопровождать, но обнаружили, что за нами следят… Поэтому мы отправили ее высочество с надежным эскортом, а сами решили отправиться в Нуазе и соединиться здесь с остальными, а не ждать их в Париже…
     – Ну да, – продолжал Тим, – А до этого мы были вместе, в деревне… когда я пропал? – внезапно спросил он, – Долго ли ты искал меня?
     – Вовсе нет, – покачал головой Пьер, – Ты вышел пройтись… через некоторое время я забеспокоился, пошел следом… и вскоре нашел тебя на поляне.
     Тим задумался, а потом вдруг вскочил:
     – Выходит, я никак не мог за это время смотаться в Париж и предупредить о ваших… наших намерениях?!.. ты понимаешь?!..
     – Да, конечно, – обрадовался Пьер и просветлел, – Надо сказать Анри… я сам подойду к нему, – остановил он Тима, – Так будет лучше.
     Тим расслабился, опять устраиваясь на подоконнике.
     Как просто, думал он, как здорово. Через стекло он наблюдал, как Пьер подбежал к Анри, и что-то говорил ему, и жестикулировал… И как-то удивительно быстро сник, постоял с полминуты и медленно двинулся обратно.
     – Мне очень жаль, Тим, – сказал он, подойдя, – Но Анри не желает ничего слышать… Он вообще отказался говорить о тебе, Тим.
     Пьер расстроено развел руками.
     Ах, вот как, подумал Тим, внезапно обозлившись, ну уж нет, вскочил он, второй раз такой номер со мной не пройдет! Он оттолкнул Пьера, выбежал из залы и, догнав Анри во дворе, схватил его за локоть. Окружение ахнуло, Анри повернулся к нему с каменным лицом.
     – Ты обвинил меня в предательстве, – зарычал Тим, – Ты не можешь вот так взять, оскорбить человека и уйти!..
     – Что вам еще нужно? – процедил Анри.
     – У тебя нет доказательств, – рассвирепел Тим, – Потому что я ни в чем не виноват!.. И ты не имеешь права объявлять меня предателем только потому, что тебе так показалось…
     Он замолк. Бледное лицо Анри порозовело, вспыхнуло и опять побелело.
     – И я больше никому не позволю, – продолжал кипеть Тим, – Обвинить меня в том, чего я не совершал!.. у меня нет алиби, но существует же, черт возьми, презумпция невиновности!..
     Слова, наконец, иссякли и Тим замолчал. Сейчас он вдруг заметил, что рядом с ним стоит Пьер, а еще несколько человек встали полукругом за спиной Анри, с тревогой поглядывая на него. Между ними замер Дени, попеременно изучая лица то Анри, то Тима…
     «Тебя скоро убьют, дружище», вдруг опять вспомнил Тим, и у него защемило в груди.
     Анри все молчал, и в свете принесенных факелов лицо его казалось совсем белым, а алый пурпэн выглядел еще более нарядно…
     Алый, вдруг сообразил Тим, этот цвет носили только… что там говорил Пьер?!.. где мы праздновали день рождения?.. в Шенонсо?!..
     Тим очень приблизительно помнил историю, а многого вовсе не знал. Но вот Шенонсо… когда Антон женился, он повез молодую жену в романтическое путешествие. «Королевские замки на Луаре», так называлась его поездка, Тим это точно помнил, потому что потом долго рассматривал пачки фотографий. Там, на этих снимках, у каждой достопримечательности, у каждого замка на переднем плане красовались Антон с женой. Название Шенонсо он запомнил. Шенонсо был королевским замком. Значит, думал Тим, мы были в гостях у Анри… так он у нас, выходит – августейшая особа, которая вправе носить алые одежды… Инкогнито, вспомнил он подслушанную беседу.
     Конечно, тоскливо подумал Тим, тебя-то помилуют…
     После арестов и казней «мятежников» Карл, под руководством Медичи, «помиловал» лишь двоих, в жилах которых была королевская кровь. Это были молодой принц Конде и… и… Тим напрягся, но не мог вспомнить недавно прочитанного имени второго. Но Анри – точно не Конде, подумал он. Конде был тогда, кажется, совсем молод…
     – Это все, что вы хотели сказать? – холодно поинтересовался Анри, потому что Тим давно замолчал.
     – Я должен доказать, что ты не прав, – упрямо сказал Тим.
     У Анри сузились глаза, он окинул Тима подозрительно – презрительным взглядом с головы до ног.
     – Попробуйте, – подчеркнуто равнодушно проговорил он и отвернулся.
     Его отвлек тот самый юноша, что принес накануне дурные вести, он подошел и опять склонился перед Анри в глубоком поклоне.
     Бунтовщики столпились на небольшой площадке перед замком – люди не собирались покидать своего предводителя – наоборот, на их лицах читались решимость и задор.
     «Сумасшедшие», пожалел их Тим.
     – Утром, – хмуро произнес Анри, обращаясь к ним, – Утром, – повторил он, – Мы должны выходить… Де Гиз будет поджидать нас, но мы сумеем обойти его людей, встретиться с принцем и прорваться в Париж… У всех вас есть целая ночь, чтобы решить…
     Мятежники возмущенно зашумели.
     – Чтобы решить, – повысил голос Анри, – Бежать отсюда, или идти на Париж…
     – Долой де Гиза! Вперед, гугеноты!..
     – Не отступим!.. – раздались прежние выкрики.
     «Они безнадежны», подумал Тим с сожалением, ничего нельзя сделать…
     – Пьер, – негромко позвал Анри и указал глазами на Тима, – Проследи за ним.
     Пьер вспыхнул, хотел, было, возразить, но Анри уже отвернулся и пошел прочь, и уж точно не собирался обсуждать свое распоряжение. Пьер виновато посмотрел на Тима.
     – Не переживай, – с усилием улыбнулся Тим, – Я это так не оставлю, я что-нибудь придумаю, – пообещал он ему.
     Пьер отвернулся, чтобы не видеть Тима, вид у него был совершенно несчастный.
     – Мне надо подумать, – сказал ему Тим, – Подумать, – добавил он про себя.
     Они вернулись в залу, где почти никого уже не было, и только сновали туда-сюда «официантки», убирая со стола.
     Там, в глубине зала, наверх вела широкая деревянная лестница, а прямо под ней, у самой стены, обнаружилась низкая скамья.
     Пьер молча следовал за ним, стараясь не встречаться с Тимом взглядом.
     Тим сел и обхватил голову руками. Злости на Анри у него уже не было – не было даже обиды. Досада была лишь на себя. Почему, думал он, почему все это случилось со мной опять – и здесь, в этом… нарисованном мире?!.. он покосился на присевшего с краю, расстроенного Пьера, потянулся к нему и легонько пожал его руку. Рука у Пьера была теплая, а пальцы нервно сжались в кулак… Тим тряхнул головой и упрямо повторил про себя: бутафория…
     Я должен ему доказать, думал он, я просто обязан… Вот только как…Как?..
     Очень просто, вдруг сообразил он, совсем просто – надо залезть в Интернет, и почитать подробности обо всем этом – там ведь даже имена тех, кто нас предал, были… Он даже не заметил, как легко причислил себя к бунтовщикам.
     Тим зажмурился. Раньше в момент обратного «перехода», размышлял он, я получал по голове… Он приоткрыл один глаз и посмотрел на Пьера. Тот сидел, глядя перед собой, опустив плечи и нахмурив лоб. Он верил Тиму, но не мог не слушать Анри. Он не мог понять, не в силах был вообразить, что же могло произойти, чтобы один друг заподозрил в измене другого… Тим вздохнул: нет, Пьер явно не собирался бить его по голове.
     Ну что ж, решился Тим, опять зажмурился, и с размаху откинулся затылком на каменную стену за спиной…
    
     Настасья сидела на полу, не в силах отвести глаз от картины. Она уже почти убедила себя в том, что никакой птицы на переднем плане и не было, что это ей, конечно, показалось, потому что… потому что… Этого быть не может, вот и все.
     – Ну, здравствуйте, девушка, – пробасили над ее головой.
     Дверь скрипнула, пропуская Лысого Черта. Настасья задрала голову:
     – Здравствуйте…
     Она медленно поднялась на ноги. Глубоко посаженные черные глаза бесцеремонно буравили ее лицо.
     – Чем обязан?..
     – Вы – художник? – спросила Настасья, игнорируя вопрос.
     – Он самый, – кивнул Лысый Черт.
     Она не удержалась и опять покосилась на задник. Если я спрошу, была ли там сойка, подумала Настасья, он решит, что я чокнутая…
     – Что-нибудь… показалось? – невинно поинтересовался художник, проследив за ее взглядом.
     – Да, – начала, было, она, – То есть, нет…
     – Ну, нет, так нет, – легко согласился Лысый Черт, – Так чем обязан?
     – Я слышала, как кто-то сюда вошел, – сказала Настасья, – В театре сегодня никого нет…
     – Любопытная, – то ли с одобрением, то ли с укоризной заметил Лысый Черт, – И как?.. кто же это был?
     – Не знаю, – покачала она головой, – Когда я пришла, здесь уже никого не было…
     – Вот как, – поджал он губы и, провернувшись к ней спиной, принялся изучать задник.
     Настасья осторожно выглянула из-за его плеча. Сойка, как ни в чем ни бывало, сидела на еловой ветке на переднем плане. Никаких сомнений – та самая сойка, крупная, с черным блестящим глазом. Она была там, на месте. И совершенно точно, она была написана кистью, и никуда не думала улетать!..
     Ну вот, подумала Настасья, я схожу с ума… или…
     – Это бывает, – бросил ей Лысый Черт, не оборачиваясь, – Картины живут своей жизнью…
     – Все?! – испугалась Настасья.
     – Некоторые, – успокоил ее Лысый Черт.
     – Вот эта… точно живет, – заявила Настасья, внезапно различив, что там, где-то, вдали, за островерхими башенками, сгущаются и медленно движутся облака. Или... это ей тоже – кажется?!
     – Это возможно, – согласился Лысый Черт, отходя от картины.
     Казалось, он разглядел там что-то такое, что ему не хотелось показывать Настасье. Именно поэтому она вытянула шею, и все силилась различить то, что не бросается в глаза, но кроме облаков в потемневшем небе, никаких изменений не приметила. А они были, Настасья точно знала, что они были!
     – Как вы это делаете? – спросила она.
     Лысый Черт принялся неторопливо похлопывать себя по карманам, обнаружил пачку сигарет, потом таким же образом долго искал спички…
     – Я никогда ничего специально не делаю, – признался он.
     – Ну да! – не поверила Настасья, – А как же…
     – Бывает, – пожал плечами Лысый Черт, – Логических объяснений нет, и не ищите.
     – Логических я и не… – помотала она головой, – Что это?! – вздрогнула Настасья.
     Где-то вдалеке раздался стук, будто что-то упало.
     – Пусти-ка, – он ловко обошел ее и распахнул дверь…
    
     – Так я и знал, – буркнул Лысый Черт, уперев руки в бока.
     Тим сидел у стены, в противоположном конце коридора, на пороге пустой мастерской. Он потирал шишку на затылке, а взгляд у него был странно-уплывающий.
     – Тим?! – Настасья оттеснила Лысого Черта, – Что с тобой?!
     Что со мной, угрюмо думал Тим, мне сегодня сто раз задавали этот вопрос… И я всем отвечал, что со мной все в порядке!.. что со мной?!..
     – У тебя кровь выступила, – коснулась она его повязки.
     – Я знаю, – кивнул Тим и поднял глаза, – Я там… что-то не понимаю, – сказал он Лысому Черту, – Это иллюзия, да?.. но меня ранили…
     Лысый Черт молчал, сдвинув брови.
     – Почему вы не объясняете?! – взорвался Тим.
     – Ну, раз уж ты так… зачастил туда, – сказал, наконец, Лысый Черт, – Разбирайся теперь сам… впрочем, возможно, именно так и было нужно, – добавил он загадочно, и, усмехнувшись, развернулся и вышел.
     – Кому – нужно?! – возмутился Тим ему вслед.
     Ответом ему были сердитые удаляющиеся шаги, нестройное пение дощатого пола, и протяжный стон винтовой лестницы...
     – Расскажи мне, – потребовала Настасья, усаживаясь рядом с ним у стены.
     Она оказалась так близко, что Тим опять почуял горьковатый аромат ее духов… или все же – помады?..
     Настасья ждала, не сводила с него темных глаз… карих, кажется?.. а веснушки побледнели от волнения.
     – Как ты здесь оказалась? – спросил Тим, разглядывая ее.
     Мне обычно нравились совсем другие, думал Тим, но она такая… такая… определения придумать он не успел.
     – Я?! – Настасья аж задохнулась от возмущения, – Это ты!. Ты! Как здесь оказался ты?!.. только что тебя здесь не было!.. в театре вообще никого не было…
     – Не было, – согласился Тим, – Но, тем не менее, нас оказалось трое: мы с тобой, и Лысый Черт.
     – Какой еще черт? – напряглась Настасья.
     – Художник, – кисло улыбнулся Тим.
     – О, – оценила она, – Так он еще и черт…
     На ней сегодня были темные джинсы вместо узкой юбки, и она сидела рядом с ним на полу, поджав под себя ноги.
     – Расскажи мне, – опять попросила она.
     – Ну, хорошо, – сдался Тим, – Я расскажу тебе… Только по дороге. Мне срочно нужно в интернет-кафе.
     – Кафе? – удивилась Настасья, задрала ему рукав и поправила повязку.
     – Интернет, – нетерпеливо пояснил Тим, – Мне нужен интернет!..
     – Какой ты странный, – протянула Настасья и вдруг коснулась холодными пальцами его колючей щеки.
     Он так и не удосужился побриться сегодня. Рука ее скользнула по его лицу и он поймал ее губами, и подумал, что прошла уже целая вечность с сегодняшней ночи, и он почти забыл, какая прохладная у нее кожа, и уютная ложбинка вдоль позвоночника. Ему захотелось немедленно все это вспомнить и он прижал Настасью к себе.
     – Интернет есть у меня дома, – выдохнула она ему в ухо, – А кофе я сварю…
     – Что, правда? – пробормотал Тим, и прижал ее еще крепче.
     – Честное слово, – пообещала Настасья и осторожно отстранилась, заглядывая ему в лицо.
     Какие темные у нее глаза, опять подумал Тим, кажется, карие…
     Из высокого, под потолком, окна, вечернее солнце светило ему в левый глаз, а потом протянуло оранжевые руки к Настасье, и заиграло в ее волосах.
     – Погоди, – прошептал Тим, не выпуская ее, – Погоди…
     Они так и сидели на пыльном полу, и он целовал ее, прижав к шероховатой стене.
     – Тим, – попросила Настасья, – Пойдем отсюда…
     – Сейчас, – вздохнул он и содрал с нее свитер.
     Вязаная горловина зацепилась за шпильку в волосах и Настасья, сморщив нос, нетерпеливо потянула, а Тим неловко принялся выпутывать эту дурацкую шпильку подрагивающими пальцами. Настасья не вынесла возни, мотнула головой, выдирая волосы и немедленно отшвырнула от себя свитер, как ненужную тряпку.
     Тим судорожно выдохнул, и быстро прижал ладони к ее спине, и сразу все вспомнил. И ее прохладную кожу, и тонкую ложбинку вдоль позвоночника, и беззащитные острые лопатки.
     «Как хорошо, что сегодня в театре никого нет», отстраненно подумала Настасья, и это была последняя мысль на краю сознания. А дальше была пропасть, куда она летела, закрыв глаза, а дно было еще так далеко, что казалось, будто его и вовсе никогда не достигнешь, и поэтому можно было ни о чем не думать, и отдаться восторгу падения…
     А у Тима не было никаких мыслей, у него даже перестала болеть рука, или он просто не чувствовал боль…
    
     Как хорошо, что я пошла за ним, думала Настасья, разглядывая его лицо из-под прикрытых ресниц.
     – Как хорошо, – пробормотала она в пол голоса.
     – Хорошо, – отозвался Тим и поморщился: – Только здесь очень жестко…
     – Я предлагала пойти ко мне, – улыбнулась Настасья.
     – Сейчас пойдем, – пообещал Тим.
     – У меня есть удобный диван, душ, кофе и интернет, – перечислила она.
     – Да у тебя там просто Клондайк, – восхитился Тим.
     Они в молчании выбирались из театра – давно стемнело, и в окна больше не заглядывали закатные лучи, и во всем здании свет остался только за сценой, и Тим с Настасьей шли, аккуратно ступая между кабелями и железными креплениями.
     – Как же ты по понедельникам одна отсюда уходишь? – спросил он, подхватив Настасью, когда она споткнулась и едва не упала.
     – На сцене и в фойе светло, а в мастерские я не спускаюсь, – пожала она плечами.
     – В мастерские вообще ходить вредно, – усмехнулся Тим, и взял ее за руку.
    
     Дождя не было, но воздух был свежий, и влажный, и мелкие голубоватые звезды чуть подрагивали в темной высоте, а они шли, и все продолжали держаться за руки.
     Тим, перебивая сам себя, отчего-то волнуясь и торопясь, рассказывал ей обо всем, про замок Нуазе, про Дени и Пьера, и про свои догадки относительно Анри, а еще об удивительном сходстве его с Антоном…
     – Да и сама ситуация, – заметила Настасья, – Очень похожа…
     – Да?! – изумился Тим, и надолго замолчал. Он ведь и сам об этом думал.
     – Ну конечно, – наконец согласился он, – Похожа… с одной только разницей: в случае с Антоном я оказался виноват в его глазах, что теперь и расхлебываю… а вот с Анри…
     – Да все то же самое, – перебила Настасья.
     – Ну да, – задумчиво покачал головой Тим, – Только в этом случае казнят несколько тысяч человек… а я, выходит, опять буду виноват?!..
     Они вошли в дом с серыми колоннами у подъезда и втиснулись в маленький старый лифт: в этом доме в лифт с трудом вмещались двое, и теперь они стояли друг против друга, и Настасья опять коснулась его колючей щеки:
     – Какой же ты все-таки… странный, – сказала она, – Кого из-за тебя казнят?!.. о чем ты?.. Всех этих несчастных давным-давно казнили! В шестнадцатом веке!..
     – А как же… – начал, было, Тим и нахмурился: – Нет, я все понимаю, – добавил он неуверенно, – Я не понимаю только природу всего этого… этих временных провалов…
     Лифт натужно скрипел, карабкаясь на пятый этаж, наконец, остановился с громким щелчком, и они выбрались на площадку.
     – Это не временной провал, – покачала головой Настасья, – Тут что-то другое…
     – Что, например? – заинтересовался Тим.
     – Пока не знаю, – загремела она ключами, – Но я вот видела, как с этой картины птица улетела.. Была – и нету, представляешь?!.. А ветка пустая и качается…
     – Удивила, – усмехнулся Тим.
     – А, ну да, – согласилась она, – Тебя этим не удивишь… а мне вот чуть дурно не стало…
     Она отперла дверь и впустила его в узкую прихожую. Тим осмотрелся: обои «под кирпичики», на стене фонарик в пластиковом абажуре с эмблемой «Старого Тоомаса» – как все знакомо, улыбнулся про себя Тим, вспоминая родительскую квартиру.
     – А на кухне у тебя банки для круп… в красный горошек? – вдруг спросил он.
     – Откуда ты знаешь?! – поразилась Настасья.
     – Догадался, – улыбнулся Тим.
    
     Они сидели перед компьютером в крошечной Настасьиной комнате.
     – Я понимаю, что все это выглядит… нелепо, – признался Тим, – И что лучше всего сразу забыть эту историю… и никогда больше не подходить к дурацкому заднику.
     – Он вовсе не дурацкий, -возразила Настасья, – И ты ведь не сможешь просто забыть…
     – Не смогу, – со вздохом согласился Тим.
    
     Маленькое опереточное королевство – крошечная южная провинция Наварра – вот что было ему уготовано при рождении, досталось ему в наследство. Анри и не думал, и не мечтал о другом… ну, ладно – мечтал! – но, обладая умом острым и гибким, отлично понимал, что шансов на большее ничтожно мало…
     По древнему Саллическому закону он был «самым близким родственником» Валуа –приходился правящему королю… кузеном в двадцать второй степени родства.
     К тому же у этого правящего короля, Генриха Второго, имелось четыре законных сына, что делало притязания на трон кузена в двадцать второй степени, по меньшей мере, не серьезными.
     «Кузен» ни на что и не притязал. Во всяком случае, в ту пору.
     Его мать – Жанна де Альбре, была истой кальвинисткой, и не удивительно, что в эту же веру был обращен единственный сын. Кальвинисты, «дети короля Гуго», они же – протестанты, борцы за «новую веру», были сплоченной силой во Франции шестнадцатого века. Многие дворяне тогда становились кальвинистами в противовес католикам, ярым противникам Жана Кальвина.
     Анри учился в Наваррском Колледже, по окончании которого отлично знал латинских классиков, историю Франции и Европы, несколько языков, в том числе древнегреческий, сносно умел слагать стихи, музицировать, и постиг основы живописи.
     Шестнадцатилетний Анри, вместе с принцем Конде, с которым также состоял в родстве, и адмиралом де Колиньи, – уже стоял во главе партии гугенотов, и даже принял участие в нескольких сражениях.
     Спустя несколько лет Анри – к тому времени уже Генрих Наваррский – прибыл в Париж.
     На троне находился Карл Девятый, сын Екатерины Медичи – оба, и мать, и сын – были ярыми католиками. Несмотря на это, они вполне благосклонно приняли своего «родственника из провинции».
     При дворе Анри встретил свою кузину и будущую супругу – сестру правящего короля, принцессу Маргариту Валуа. Она была необычайно хороша собой, проницательна, прекрасно образована и умна. Они познакомились и подружились, да так и остались друзьями, не испытывая друг к другу никакой влюбленности. Их брак, благословленный Екатериной, был политическим ходом – не более. И оба это прекрасно сознавали, нимало не огорчаясь данному обстоятельству.
     Венчались в августе месяце, в Париже. Спустя всего несколько дней Екатерина Медичи, словно преподнося молодому супругу Маргариты, своему зятю, изуверский свадебный подарок, хладнокровно приняла решение о массовом убийстве дворян-гугенотов. Анри вместе с принцем Конде и немногочисленными друзьями пытался оказать сопротивление, однако ничего не добился.
     Он потерял той ночью практически всех, кто был ему дорог и предан, и сам чудом остался в живых.
     Верный адмирал де Колиньи, единоверцы и близкие друзья Анри погибли во время резни, учиненной королевой.
     Это случилось двадцать четвертого августа одна тысяча пятьсот семьдесят второго года, и позднее получило название Варфоломеевской ночи…
     В сентябре того же года Анри и принц Конде вынуждены были перейти в католицизм.
     В мае семьдесят четвертого умер Карл, и наследником стал его брат, герцог Анжуйский, король Генрих Третий, очередной кузен Анри и последний из рода Валуа…
     Генрих Третий не имел детей, был особой изнеженной и в некотором роде, извращенной. Его любимыми занятиями были обильные трапезы и всевозможные развлечения в окружении любимых фаворитов. Он недолго правил и умер, оставив после себя единственного претендента на трон Франции – Генриха Наваррского из рода Бурбонов.
     Таким образом, Анри становится Генрихом Четвертым, коронованным в августе пятьсот восемьдесят девятого года.
     В мае одна тысяча шестьсот десятого был убит фанатиком-иезуитом Равальяком и похоронен в аббатстве Сен Дени…
    
     – Так вот кто ты такой, – пробормотал Тим, – Инкогнито Анри…
     – Ну, и что ты собираешься делать со всей этой информацией? – спросила Настасья. Она сидела, придвинув стул вплотную к Тиму и читала с экрана вместе с ним.
     – Не знаю пока, – хмуро отозвался Тим.
     – Ты думаешь, что твой Анри – и есть Генрих Наваррский? – уточнила Настасья.
     – Теперь уже знаю это наверняка, – ответил Тим, открывая следующую ссылку.
     – И что ты теперь будешь делать?..
     Настасья тоже не сводила глаз с экрана.
     Тим вздохнул, встал, потом перевернул стул задом наперед, оседлал его, и опустил на спинку подбородок.
     – Не знаю, – выдохнул он, сморщив лоб, – Но наверное, надо ему рассказать…
     – Ему нужны доказательства, – напомнила Настасья, пересчитывая тонким пальцем морщинки на его лбу, – А доказательств у тебя нет…
     – Почему же это – нет? – вдруг возразил Тим и улыбнулся.
     Настасья удивленно подняла брови, глаза ее заблестели от любопытства, веснушки вокруг носа пришли в нетерпеливое движение.
    
     Настасья стояла под горячими струями за запотевшей стенкой душевой кабинки.
     Тим, оставшись один, принялся изучать ее книжные полки. Вперемешку с потрепанными детскими книгами поместился толстый том Станиславского, сверху выстроился зеленый двенадцатитомник Чехова, ниже – «библиотека приключений» с разноцветными томами, коричневый «академический» Пушкин…
     Как все знакомо, опять подумал Тим и даже погладил потрепанный корешок «Похитителей бриллиантов», как старых знакомых.
     Он немного походил по квартире и наконец, сунул голову в ванную.
     – Нельзя! – крикнула Настасья.
     Над кабинкой поднимался теплый пар, по прозрачной стенке бежали быстрые капли.
     – Угу, – согласился Тим и вошел, прикрыв за собой дверь.
     – А у меня вместо Чехова был двенадцатитомный Жюль Верн, – сообщил он, пытаясь разглядеть почти невидимую Настасью, полускрытую белым облаком.
     – У меня тоже был Жюль Верн, – отозвалась она, – Серый…
     – Серый, – подтвердил Тим и начал раздеваться.
     – Эй, – Настасья приоткрыла щель, – Ты что это здесь делаешь?..
     – Ничего особенного, – ответил Тим, неловко дергая молнию на джинсах: левая рука у него все еще не слишком хорошо двигалась, и он действовал только правой.
     – Тебе нельзя мочить руку, – неуверенно сказала Настасья.
     – Я так не думаю, – ответил Тим и проскользнул к ней в кабинку.
    
    
     Потом опять шел дождь, и даже началась гроза, при очередном раскате грома в квартире погас свет.
     – Пробки? – спросил Тим.
     Настасья выглянула на лестницу.
     – Во всем доме, – сказала она.
     Они ужинали при голубом свете газовых горелок…
     В неясном освещении лицо Тима казалось совсем осунувшимся. На левый глаз падала отросшая прядь, и иногда он принимался сдувать волосы со лба, смешно выпятив вперед нижнюю губу.
     Настасья сидела напротив, поджав под себя ноги, чуть подавшись вперед. В полумраке глаза ее выглядели совсем черными, и только в непроницаемых зрачках поблескивало, отражаясь, синеватое пламя горелок. И веснушек сейчас не было, как будто они испугались темноты и разбежались.
     Тим вдруг накрыл рукой ее ладонь.
     – Ты что? – пламя в зрачках дрогнуло.
     – Ты очень… славная, – проговорил Тим, помолчав.
     «Не то», подумала Настасья.
     – Ты замечательная, – сказал Тим.
     «Не то!» – рассердилась про себя Настасья.
     – Ты очень красивая, – неуверенно сказал Тим.
     «Неправда», подумала Настасья. Скажи, что я тебе очень нравлюсь, нет, скажи, что ты влюблен в меня! – попросила она про себя, скажи хоть что-нибудь… такое…
     «Я не готов, я не могу сейчас…», думал Тим и молчал.
     Настасья отняла руку, и отодвинулась от него, язычок пламени в ее зрачках колыхнулся еще раз, и погас.
    
     Димон с Сережкой по обыкновению, играли в переходе. На этот раз Тим подошел открыто и не смущаясь, и руки в карманах прятать было ни к чему. Потому что за руку он держал Настасью.
     – Привет, – по обыкновению, обрадовался Сережка и покосился на Димона.
     Димон обернулся. Он хотел, было, как обычно, только холодно кивнуть, но Тим сегодня был не один, и это его сбило с толку.
     – Познакомь меня с твоими друзьями, – попросила Настасья, и приветливо улыбнулась Димону. Тот был человеком воспитанным, и ему пришлось улыбнуться в ответ, он хотел – только Настасье, а получилось так, что им обоим.
     – Вот, Насть… это Димон. А это – Сережка, – представил Тим, – А это – Настасья, – добавил он и обнял ее за плечи.
     Настасья почувствовала, как дрожит его рука.
     – А что вы играете? – спросила она Димона.
     – Да вот… Тимкины песни, – бесхитростно ответил Сережка, а Димон нахмурился, и тут же с вызовом задрал подбородок: мол, а что?.. да, вот так…
     – Вот здорово, – старательно не замечала Настасья настроения Димона, – А можно послушать?
     – Можно даже не спрашивать, – пожал плечами Димон и с деланным равнодушием принялся настраивать аппаратуру.
     «Это совсем не смешно, НО –
     Словно дурное кино, – НО –
     Киномеханик был пьян,
     А может, курил он кальян…»
     Димон прикрывал глаза, словно сливаясь в экстазе с микрофоном.
     «Ленту крутил бесконечно…
     Этот сеанс станет вечным!» – вторил Сережка.
     Настасья хлопала, и даже, кажется, подпевала, и пританцовывала, так ей нравилось, и вокруг музыкантов собралась небольшая толпа.
     Лицо Димона посветлело, а Сережка радовался открыто и искренне.
     Надо же, удивлялся про себя Тим, глядя на нее: вот так Настасья…
     – Нам пора, – шепнул он ей на ухо.
     Музыканты как раз доиграли, толпа начала редеть.
     – Спасибо, – опять улыбнулась Настасья, – Было здорово!
     – Приходите еще, – пригласил ее Сережка и удостоился недоброго взгляда от Димона.
     – Непременно, – пообещал Тим, как мог, беспечнее, и осторожно увлек Настасью прочь.
     Они шли молча, и она представляла себе его там, на этой небольшой площадке, рядом с Димоном и Сережкой. Она ясно видела, как Тим встряхивает длинной челкой, как он чуть сгибает колено, и перехватывает поудобнее длинный гриф гитары…
     – Мне очень жаль, – сказала она.
     – А мне-то, – отозвался Тим и покрепче обнял ее за плечи.
    
     У Тима впереди был вечерний спектакль, в котором Настасья, понятное дело, опять не была занята.
     Пьеса сегодня была современной, длинной и скучной, и Тим, меняя декорации, поднимая занавес, действовал совсем уж автоматически. Голова его была занята тем, что предстоит после этого, а он, этот бесконечный спектакль, все тянулся и тянулся.
     Еще Тим думал об Антоне. Сегодня он опять его встретил. Странное дело: давно уже не видел его, а тут – стоило рассказать Настасье всю историю, раз – и…
     На этот раз Тим не промолчал, как тогда, у табачного киоска, а сам шагнул навстречу заклятому другу.
     Антон вышел из книжного на Таврической. На ходу он вытянул вперед руку, и показал плоский ключ черной приземистой машине. Машина коротко вскрикнула, и приветливо мигнула круглыми глазами. Она была похожа на притаившегося хищника, эта его машина. Тим раньше ее не видел, и даже замешкался на секунду, разглядывая.
     Антон сделал шаг вперед, и тут Тим возник перед ним.
     – Ты?!
     Антон отшатнулся, глаза его резанули Тима по лицу, ноздри гневно раздулись.
     Как у Анри, вспомнил Тим побледневшего от негодования предводителя гугенотов.
     – Ты не имеешь права, – начал Тим и запнулся: не то!..
     – Ты не смеешь, – поправился он, – так думать.
     – Что?! – ноздри опять раздулись, а руки даже сжались в кулаки.
     – Не смеешь так думать обо мне, – твердо повторил Тим, – потому что ты точно знаешь, что я тебя не предавал! – добавил он и выдохнул.
     Антон молчал, покалывая Тима ледяными глазами. Он, что же… и правда, так считал?!... Он ему не верил.
     Он ему не верил!..
     – Нет, – покачал головой Тим, – Нет, – повторил он, – Ты не можешь в это верить…
     Антон молчал.
     – Потому что это – бред, – безнадежно добавил Тим, повернулся и пошел прочь.
     Бесполезно. Все было – бесполезно. Он ему не верил. Он действительно, думал, что… Антон даже не хотел ничего знать. И слушать – не хотел… можно ли донести что-то до человека, который не желает тебя слушать?.. Который сделал свои выводы, сам для себя всё решил, и ему уже совершенно неважно, что ты думаешь, и даже то, как оно было на самом деле… Он – сделал свои выводы… Да и нужно ли это тогда Тиму, раз уж…
     Тим обернулся: Антон сел в свою хищную машину, и мягко прихлопнул дверцу. Машина опять мигнула, беззвучно тронулась с места, и прокралась мимо Тима по Таврической.
     Я не буду больше переживать на эту тему, пообещал себе Тим и прикусил губу. И сунул руку глубоко в правый карман в поисках привычного утешения. И досадливо поморщился: зажигалки там не было. Так уж получилось, что, когда он в последний раз оказался там, ему было как-то вовсе не до зажигалки.
     Найду, сказал себе Тим, обязательно найду.
    
     Настасья собралась его «проводить», хотя он и был против.
     Она сидела в пустой гримёрке и прислушивалась. Динамик над дверью громко транслировал вялое действие на сцене и жидкую реакцию зала. Сегодняшний спектакль, совершенно точно, нельзя было считать удачным.
     Настасья встала и уменьшила громкость. Хорошо, что я в этом спектакле не занята, подумала она. Хотя в ее положении это, пожалуй, тоже было плохо. Она почти нигде не была занята… А раз так, то на следующий сезон с ней могут не подписать договор.
     Ну и что, старалась она себя подбодрить, я тогда смогу заняться… Чем она тогда сможет заняться, она не понимала, и, всякий раз, когда старалась представить себя вне театра, ее словно замыкало. Не могла она себе ничего такого представить!
    
     Антон проехал квартал и остановился, свернув в ближайший переулок. У него впереди была деловая встреча, а тут – Тим… это его сбило с толку, с нужной волны.
     Покурю, разрешил он себе, и настроюсь на деловой лад.
     Он прикурил, выудив из бардачка зажигалку – металлический цилиндрик с головой собаки. Они тогда купили их в одном ларьке. Антон пришел на их первый концерт, а потом они вышли покурить на улицу, и купили по зажигалке. Тиму достался лев, а ему – собака. Он никак не мог заставить себя избавиться от зажигалки. Наверное, все же она ему была нужна: и всякий раз напоминала о Тиме…
     О Тиме… Антон опустил пониже стекло, выдыхая голубоватые кольца. На улице темнело, зажглись оранжевые фонари на длинных ногах, ветер понуро гнал перед собой сырые, намокшие листья.
     О Тиме думать было очень неприятно. И все еще – болезненно. Он давно смирился с тем, что близкий друг его подставил. Предателем оказался его близкий друг!.. И еще вором. То есть, все друзья и знакомые Антона говорили, что Тим – точно вор, и никаких сомнений… Ну, наверное. Но ему, Антону, достаточно уже и того, что Тим его так подставил…
     Антон готов был простить его, он был слишком привязан к Тиму, он хотел простить его, но ведь Тим все отрицал!.. Он не сознавался, и даже не просил у Антона прощения, словно бы и не считал себя виноватым!.. И вот именно это и выводило Антона из себя, оно же окончательно убедило его в виновности лучшего друга. Кроме него ведь было – некому, говорил себе Антон… Некому, повторял он. А самое ужасное в этой истории, думал он, даже не то, что Тим оказался предателем. Самое ужасное, что он, Тим, до сих пор считает, что я окажусь идиотом, и поверю ему…
     Огонек, добравшись до фильтра, обжег ему пальцы, и Антон торопливо отбросил окурок, а тот с шипением угас в мелкой луже.
     Только вот что странно, вдруг подумал Антон, почему он до сих пор… он ведь обманул меня, обвел вокруг пальца – и должен радоваться! – но почему же он тогда не радуется, почему никак не успокоится?!..
     По лобовому стеклу наперебой забарабанили холодные капли, Антон встряхнулся, закрыл окно и постарался заставить себя думать о предстоящей деловой встрече.
     Поехали, шепнул он сам себе – а может, своей новой машине. Поехали, охотно согласилась машина, и осторожно рассекла темную лужу.
    
     – Я с тобой, – вцепилась Настасья ему в плечо.
     В театре было темно и пусто: они сидели за сценой, пережидая, пока все разойдутся.
     – Давай, лучше я тебя провожу к выходу, – возразил Тим.
     Он понятия не имел, что происходит здесь, когда он сам оказывается там. И не имел ни малейшего представления о том, сколько времени это занимает на самом деле. Он вообще не представлял себе всего этого «процесса».
     – Нет, – заспорила Настасья, – Это я тебя провожу!..
     Они препирались какое-то время у лестницы, и наконец, Настасья решительно начала спускаться.
     Лестница все еще гудела им вслед, а они уже шли по длинному коридору.
     – Это ужасно неудобно, – Настасья споткнулась, и едва устояла на ногах, – Что здесь не оставляют свет…
     – Действительно, – пробормотал Тим, подхватывая ее под локоть, и напрягая глаза.
     Они дошли до мастерской, Тим толкнул дверь. Лысого Черта не было, на полу горел одинокий софит, осторожно подсвечивая нижний край задника.
     Тим загородил собой дверь:
     – Не ходи за мной, – шепнул он.
     Настасья, привстав на носки, заглянула через его плечо.
     Там, впереди, трава пригибалась от ночного ветра. И кажется, пахнуло сыростью. Но может быть, сыростью пахло из открытого окна над потолком?..
    
     Ветка шлепнула его по лицу, оставляя на щеке мокрый след. Тим пригнулся, но за шиворот уже летели мелкие холодные брызги. Он поправил рюкзак на плечах и решительно шагнул в темноту.
    
     Ах, как же ей хотелось отправиться за ним, и ступить на эту влажную траву, на эту, едва приметную, тропинку, и оказаться под чернильным небом и мутно-белой луной, и идти, идти вперед, к нарисованным вдали островерхим башенкам. Должно быть, то был виден Нуазе, но наверняка она не знала, да и это было совсем неважно!..
     Настасья представила себе, как Тим подходит к высоким стенам замка, а ворота, конечно, заперты, как он бродит в поисках лазейки…
     Потом она вообразила себе Анри. В ее представлении он был высок и худощав. Она ясно видела рыжеватые кудри, колючие усы, и холодные голубые глаза. И как он бледнеет от гнева, и нервно нахлобучивает на голову напудренный парик… Она вчера много о нем слышала, много читала, и долго разглядывала старые гравюры. Тим сказал, что Анри похож на свои изображения, только «сейчас» он намного моложе.
     Ах, как хотелось Настасье пойти за ним – ну, а вдруг, у нее бы получилось?!.. Но она напомнила себе, что обещала не ходить, и не пытаться, и вздохнула, и прикрыла поплотнее от соблазна дверь в мастерскую.
     Настасья медленно побрела к выходу. Не так уж и поздно, подбодрила она себя, просто в театре никого, а так – еще и не поздно совсем!
     Может, так оно и было, но трамвай все не подходил, и она отправилась на Петроградскую пешком.
    
     Тим подошел к воротам: конечно, они были заперты, а когда он подергал за толстое чугунное кольцо, в ответ раздался сердитый лай сторожевых собак. Днем они ему показались сытыми, добродушными и ленивыми, как большие кошки, а ночью, выходит, превращались в грозных сторожей.
     Тим поднял голову: ветер разогнал ночные тучи, и теперь стало почти светло: прямо над крепостной стеной неподвижно зависла круглая белесая луна.
     Он шел вдоль стены, утопая по щиколотки в мокрой траве, и все приглядывался, и время от времени касался рукой холодных камней.
     Сегодня ему было не по себе. Сильно не по себе ему было, но ведь не мог же он, в самом деле, бросить эту историю, и не… или – мог?!
     Рука нащупала искомый выступ в стене. Вот оно, обрадовался Тим и остановился, примериваясь к штурму. Очень кстати здесь, прямо у стены, росло высокое дерево с крепкими ветвями. «Вспомни детство золотое», вполголоса пробормотал Тим, стараясь поддержать себя. Хорошо, что я в свое время лазил по деревьям, подумал он, храбро перебираясь с дерева на каменную кладку. Он все еще берег левую руку, хотя она почти и не болела уже, но из-за того, что он орудовал, по большей части, правой, действия его были медленными и не такими ловкими, как хотелось бы.
     Собаки его не почуяли. Видно, он перелез через стену где-то совсем в глубине замкового двора. Не успел он оглядеться, как луну, словно специально, опять затянуло облаками, и теперь Тим мог ориентироваться только на светящиеся окна и приглушенные каменными стенами звуки.
     Ему везло сегодня: все складывалось для того, чтобы он сумел вернуться, никем не замеченным.
     Он осторожно вошел: за длинным столом теперь сидели не больше десятка человек, негромко говорили между собой, некоторые задремали в креслах, других не было видно. Тим тихонько прошел вдоль стены к лестнице, стараясь держаться в тени.
     Пьер, его «сторож», уснул, свесив голову на грудь. Темные кудри скрывали пол лица, видны были только пухлые, почти детские губы и гладкий округлый подбородок.
     Тим сел рядом, поставил между собой и Пьером свой рюкзак, и легонько похлопал приятеля по плечу.
     – Эй, – шепотом позвал он.
     Пьер вздрогнул.
     – Неужели я спал?! – ужаснулся «охранник».
     – Нет, что ты, – успокоил его Тим, – Ты просто задумался…
     Пьер недоверчиво покачал головой и вдруг замер, уставившись в пол. Тим проследил за его взглядом: на серых каменных плитах отпечатались темные влажные следы.
     На ногах Тима были совершенно промокшие, почерневшие от воды и раскисшей земли, старые кроссовки.
     – Ты уходил куда-то, – прошептал Пьер.
     – Да, – признался Тим, – Ненадолго, – добавил он поспешно.
     – Почему же ты вернулся сюда? – в глазах Пьера заплескалась паника, – Почему не бежал?!
     – А что, дела мои так плохи, что надо было бежать? – уточнил Тим.
     Пьер промолчал, глядя на него со смешанным чувством недоверия и восхищения.
     – Зачем ты вернулся? – повторил он.
     – У меня есть одно дело.
     – Дело?
     – Я должен это закончить, – пояснил Тим.
     – У тебя очень странная обувь, – вдруг заметил Пьер, опять разглядывая его кроссовки.
     – Ну, наконец-то, – усмехнулся Тим, – Я уж думал, придется самому показать…
     – Что показать? – опять переспросил Пьер.
     – Обувь. Одежду. Рюкзак, – терпеливо перечислил Тим.
     Пьер присмотрелся. И даже провел ладонью по черным вельветовым джинсам Тима. И по серой ветровке. И потрогал небольшой матерчатый рюкзак: весь в заклепках, наклейках и каких-то висюльках. Рюкзак был Настасьин.
     – Что это, Тим? – спросил Пьер и немного отодвинулся: совсем чуть-чуть, стараясь, чтобы это было незаметно.
     – Вы здесь все какие-то очень невнимательные, – пробормотал Тим.
     – Мы с тобой знакомы так давно, – проговорил Пьер, – Но я не замечал…
     – Мы с тобой знакомы совсем недавно! – возразил Тим.
     Пьер вскинул голову и еще немного отодвинулся.
     – Ты говоришь странные вещи, Тим!
     – Да потому, что это – не я…
     Тим оборвал себя. Он уже понял, что растолковать что-либо Пьеру будет сложно. Но если не растолковать… если не убедить Пьера, то он ему не поможет, а без его помощи Тим не сможет добраться до Анри, который не велел его к себе пускать… да, задача. Тим вздохнул.
     – Что ты такое говоришь? – нахмурился Пьер, – Что значит: ты – не Тим?..
     – Да, – кивнул Тим и тут же замотал головой: – То есть, нет! Я – Тим, но не тот… не тот, за кого вы все меня принимаете…
     – Тогда кто же? – холодно спросил Пьер.
     – Я постараюсь объяснить, – начал Тим, – Куда подевался «ваш Тим», тот, за которого вы меня приняли, я понятия не имею…
     Он замолчал на секунду, но Пьер не шелохнулся.
     – Может, он заблудился в лесу, к примеру? – продолжил Тим свою мысль.
     – Или, может, его убили? – вдруг высказал предположение Пьер, и пристально посмотрел Тиму в глаза.
     Этого мне только не хватало, испугался Тим, еще и убийство повесят…
     – Я его никогда не видел, – твердо ответил он, – А зовут меня тоже Тим – но по чистой случайности…
     Ага, случайность, подумал он про себя. Как бы не так!.. Что там Лысый Черт говорил?.. случайностей не бывает…
     – Я живу очень далеко отсюда, – сказал Тим, стараясь отойти от «скользкой» темы, – И много лет… вперед.
     Ничего себе, подумал Тим, вот это я выдал…
     – Что? – переспросил Пьер.
     Нельзя упоминать слово «будущее», думал Тим, это совсем собьет его с толку.
     – Нет, я не то хотел сказать, – покачал головой Тим, – Лучше просто представь себе, что прошло много лет… Сто… ну, хотя бы – сто. Представил?
     Пьер медленно кивнул, оставив Тима в неуверенности относительно того, что именно он представил.
     – Ну? – подтолкнул его Тим, – Что ты видишь через эти сто лет?
     – Думаю, что… – Пьер нахмурился, помолчал немного и продолжил: – На французском престоле через сто лет может быть…
     – Ну, ты даешь, – перебил его Тим, – Какая разница, кто на престоле!..
     Пьер изумленно поднял на него глаза.
     – Важно совсем другое! – горячился Тим.
     – Другое?! – поразился Пьер.
     Очевидно, ничего важнее того, кто окажется в будущем у власти, в его представлении не укладывалось.
     – Ну, вот… – Тим запнулся на минуту, – Какая мода будет через сто лет?.. Неужели ты думаешь, что она не изменится?
     Пьер промолчал.
     – А какие будут дома, – продолжал Тим, – Какие изобретения…
     Да что ж я говорю, подумал Тим, я понятия не имею, какие там были изобретения, сто – двести лет спустя... Это когда же? В семнадцатом, в восемнадцатом веках?.. Может, железная дорога?!.. Нет, это вряд ли, это, кажется, еще лет через двести…
     Пьер продолжал хранить молчание и очевидно, подключил воображение.
     – А через двести лет, – храбро наступал Тим, – А через триста?!
     – Что ты хочешь всем этим сказать? – наконец, решился, спросить Пьер, – Ты что, знаешь, какой будет Франция через… триста лет?!
     – Да! – воскликнул Тим, – Именно! И не только Франция… весь мир.
     На самом деле Тим очень слабо помнил курс истории, и что там будет «через сто лет», а также «через двести и триста» во Франции, имел весьма приблизительное представление. Он смутно припоминал, в какие годы сложилась республика. Но точно знал, что не «через сто лет».
     Они с Настасьей подробно проштудировали только то, что касалось «сегодняшнего дня»… А еще они вчера долго обсуждали, как строить разговор, и казалось, придумали: надо идти от простого, скажем, от моды…А уж потом…
     У них с Настасьей все складывалось легко и логично. А вот у него здесь – явно не очень получалось…
     – Я не понимаю…
     – Ты просто не хочешь поверить, – возразил Тим, – в то, что я знаю…
     Черт, думал Тим, что я знаю?!.. что я знаю о времени, что я могу рассказать об этом Пьеру?!.. и вообще, спохватился он, причем здесь время, если вся эта история – придумка Лысого Черта, декорация, напомнил себе Тим. Ага, декорация…
     Но ранили-то его здесь точно не бутафорским мечом, и Тим сразу почувствовал, как отозвалась и заныла рука.
     – Я читал, – вдруг сказал Пьер, – «Город Солнца» господина Кампанеллы.
     – Город Солнца? – напрягся Тим.
     Он читал только Томаса Мора, но теоретически знал, что эти вещи похожи.
     – Да, город будущего, он там описан, – проговорил Пьер, – Ты хочешь сказать, что это и есть…?
     – Ну, если говорить очень, и очень приблизительно, – выкрутился Тим, – То да… Понимаешь, в реале-то все намного сложнее…
     Пьер опять молчал, и даже не переспрашивал, и Тим решительно сказал:
     – Помоги мне поговорить с Анри. Это очень важно, Пьер.
     – Невозможно, – покачал головой Пьер.
     – Возможно, – возразил Тим, – Ты попробуй. Пожалуйста.
     Пьер молчал, и даже отвернулся, кусая губы. Анри строго приказал не подпускать к себе Тима. Такого приказа ослушаться было чревато, Пьер это знал наверняка.
     Тим коснулся его плеча:
     – Пожалуйста, – настойчиво повторил он.
     Пьер вздрогнул от прикосновения, но отодвигаться не стал.
     – Я вернулся только из-за этого, – продолжал Тим, – Пойми, это очень важно.
     Пьер молчал.
     – Это важно, – добавил Тим, – Для самого Анри. И для всех вас.
     – Значит ли это, – проговорил, наконец, Пьер, поворачиваясь к нему, – Что ты не предавал нас?
     – Ох, – вздохнул Тим, – Да я никого не предавал!.. но не в этом сейчас дело, пойми же!..
     Пьер подумал еще немного и встал:
     – Хорошо, – решился он, – Я попробую…
    
     Настасья привычно шагала по Тучкову мосту, пустынному в этот час. Ее давно обогнал заблудившийся трамвай, которого она не дождалась. Ну и ладно, думала Настасья, ну и подумаешь.
     Она шла и представляла себе Тима. Она не сомневалась, что он уговорит Пьера помочь ему, а вот Анри… что скажет Тиму Анри, она никак не могла вообразить, и пыталась представить себе их разговор, и придумывала его так и эдак…
     Вот он стоит перед Анри, воображала Настасья, в своих старых кроссовках и с ее девчачьим рюкзаком на плече… Если там был дождь, значит, Тим вымок, и его светлые волосы потемнели и падают на лоб влажными прядями, когда он привычно встряхивает головой.
     Ей нравилось идти по ночному мосту, и думать о нем, и представлять, что он делает в эту минуту.
    
     Тим стоял перед Анри – королем Наваррским, будущим Генрихом Четвертым, королем Франции. Только сейчас Анри еще ничего не знал о своем будущем величии – хотя, возможно, в тайне помышлял и мечтал. Но может, даже и не в тайне: это был очень, очень честолюбивый молодой человек, в жилах которого имелась самая, что ни есть, чистейшая кровь благородного королевского дома Бурбонов. Просто так ничего не бывает, это Анри точно знал. Просто так не рождаются наследниками престола…
     Непросохшие кроссовки оставляли темные разводы на полу. На плече Тима болтался Настасьин рюкзак с неуместно-дурацкими висюльками. Напрасно он взял этот рюкзак! Надо было брать обычный пластиковый пакет. Правда, такой пакет мог оказаться здесь еще более неуместным. Тим встряхнул головой, и волосы влажными прядями упали на упрямый лоб.
     Анри не смотрел на него. Он стоял за высоким бюро из темного дерева, перед ним горкой высились скрученные в трубочки бумаги. Потрескивали поленья в глубоком камине, и Тим непроизвольно шагнул поближе к теплу. Анри писал – тонкое перо пело и поскрипывало от нервного нажима.
     Тим постоял немного молча, переминаясь с ноги на ногу, потом ему это надоело, он громко кашлянул и, сдернув с плеча рюкзак, швырнул его в кресло с изогнутыми ножками. Анри никак не отреагировал, все продолжал поскрипывать своим пером, желая закончить послание. Кому именно вздумалось писать Наваррскому королю среди ночи, Тим мог только гадать. Королеве Марго, наверное, подумал он, и нетерпеливо кашлянул еще раз.
     – Я, вообще-то, уже давно здесь, – сказал он, обращаясь к королевскому профилю. Профиль, склонившийся к бумагам, отличался чуть надменным тонким носом и рыжеватым вихром, выбившимся из-под напудренного парика.
     – Я слышу, – ответил, наконец, Анри, отбросил перо, и быстрым движением свернул письмо в очередную трубочку. Он собирался, было, позвать курьера, но, поглядев на Тима, передумал, и сунул письмо за пояс пурпэна.
     Он стоял теперь лицом к Тиму, скрестив руки на груди, и сверлил его холодными глазами, и раздувал тонкие аристократические ноздри, и весь его вид говорил о едва сдерживаемом гневе.
     – Не злись, – сказал Тим, он его уже совсем не боялся, – Я ни в чем перед тобой не виноват…
     – Ты надеешься, что я тебе поверю? – фыркнул Анри, и глаза его сердито сверкнули: – Ты забываешь, что я – не Пьер! Ты забываешь, с кем имеешь дело!
     – Вот уж нет, – покачал головой Тим, – Вот уж чего не забываю… Собственно, я не так давно об этом и узнал.
     Брови Анри нетерпеливо шевельнулись, и образовали недовольную складку над переносицей.
     – У тебя не так много времени, – сухо произнес он, – Чтобы сказать мне то, что ты хотел.
     – Ошибаешься, Генрих, – возразил Тим, впервые называя Анри его «королевским» именем, – Это у тебя не так много времени!.. Впрочем, не так: у тебя уже почти нет времени, чтобы изменить свои планы…
     – Что?! – гневно воскликнул Анри, невольно делая шаг к Тиму, – да как ты смеешь… указывать – мне?!
     – Ты только не кипятись, – спокойно возразил Тим, – Я даже доказывать ничего не стану. Вот, посмотри-ка сюда…
     Тим склонился над матерчатым рюкзаком, порылся в нем и извлек прозрачную папку с распечатками и черную книжку небольшого формата.
     Будущий французский король хранил сердитое молчание, но его природное любопытство победило, он подошел поближе, и взял книгу в руки. Взглянув на название, Анри нахмурился еще сильнее, чем прежде.
     – Что это значит?!
     Книжка в потрепанной супер-обложке называлась: «Хроника времен Карла Девятого», а автором этого произведения был неизвестный Анри, некто Проспер Мериме.
     – Я специально взял для тебя на французском, – сказал Тим.
     Анри повертел книгу в руках.
     – Где ты был, Тим? – вдруг спросил он, отрывая взгляд от обложки, – Пьер сказал, что ты уходил куда-то.
     Тим посмотрел себе под ноги. Ну и зря Пьер себя выдал, подумал он, я бы не стал говорить, что он меня проворонил…
     – Где ты был? – повторил Анри.
     – В библиотеке, – признался Тим и добавил: – У тебя очень мало времени, чтобы принять… верное решение.
     Анри вспыхнул, хотел, было, ответить, но передумал, сел, и открыл книгу наугад.
     «…Король провожал адмирала, с которым долго перед тем беседовал у себя в кабинете…»
     – Что это такое? – пробормотал Анри и перевернул несколько страниц.
     – Я там закладку тебе вложил, – подсказал Тим, – Ближе к концу. Это документальный роман, тебе важна только эта, предпоследняя глава.
     Анри хмуро взглянул на него, потом раздраженно стянул с головы парик, и открыл заложенные страницы.
     «– Избиение началось! – воскликнула графиня, в ужасе схватившись за голову.
     – Какое избиение? Что вы хотите сказать?
     – Сегодня в ночь убивают всех гугенотов. Так приказал король. Все католики взялись за оружие, и ни один еретик не будет пощажен…»
     – Что это значит?! – воскликнул Анри, подняв глаза, – Кто написал этот пасквиль?!
     – Там еще одна закладка, – подсказал Тим, – Я пометил карандашом строки.
     Анри сжал губы и опять открыл заложенную страницу.
     «Но после уничтожения шестидесяти тысяч протестантов можно ли было верить обещаниям Карла Девятого?..»
     Анри захлопнул книгу, отбросил ее в сторону, и вскочил.
     – Что ты мне принес? – вскричал он, хватая Тима за воротник, – Как ты посмел?!
     – А ты так ничего и не понял? – Тим рванулся, оставив в его руках кусок материи, – Я думал, ты умнее, будущий король Франции!..
     Анри разжал руки и отступил.
     – Генрих Четвертый, – добавил Тим и протянул ему прозрачную папку с распечаткой.
     – Ты дерзишь, – хрипло проговорил Анри и взял распечатанный текст.
     – Я говорю правду, – возразил Тим, – Ты зря отшвырнул книгу, взгляни на год ее издания…
     – Ты забываешься!
     – Я все отлично помню!
     Они помолчали минуту.
     – Карл не сможет этого сделать, – наконец, проговорил Анри.
     – Королева сможет, – ответил Тим, – Всё уже готово. Это начнется завтра ночью.
     – И что же… меня ждет? – недоверчиво спросил Анри, хотя в глубине души поверил – сам поражался этому внезапному ощущению – однако оно было, а интуиция редко подводила короля Наварры.
     – Там все написано, – кивнул Тим на компьютерные распечатки, – Но если ты беспокоишься только о себе…
     – Как ты смеешь! – опять взвился Анри.
     – Не кричи на меня, – огрызнулся Тим, – Я сюда вернулся только из-за твоих людей. Тебя-то пощадят… тебя и твоего родственника Конде, а остальных…
     – Пощадят?! – возмутился Анри, – Король Наварры никогда не просил пощады!
     – Хорошо, хорошо, – поспешил согласиться Тим, – Ты спасешься. Не скажу точно, но по одним данным тебя арестуют, и ты проведешь несколько дней в Бастилии, пока все не уляжется. По другим данным – тебя спрячет королева Марго.
     Анри побледнел, и опять шагнул к Тиму, остановившись совсем близко.
     – А что с моими людьми? – спросил он хрипло.
     – Никто не спасется, – Тим отвернулся, – Не бери их с собой, – добавил он, – Оставь здесь, отправь куда-нибудь… Не веди их в Париж!
     Анри покачал головой:
     – Это невозможно.
     – Возможно! – возразил Тим, – С тобой ничего не случится, а они… Оставь хоть Пьера, он совсем мальчишка… пожалей его!
     – Невозможно, – опять покачал головой Анри, – Никто из них не оставит меня.
     Глаза его потускнели, он вздохнул, сел к дубовому, крепконогому столу и вытащил распечатанные страницы.
     На первом листе обнаружилось его собственное изображение. На старинной гравюре он, правда, был лет на двадцать старше себя сегодняшнего.
     «Генрих IV» значилось под портретом. А ниже – сухо и деловито:
     Династия: Бурбоны.
     Начало правления: 1572 (Наварра), 1589 (Франция).
     Конец правления: 1610.
     Дата смерти: 14 мая 1610 года в Париже.
     – Вот как, – невесело усмехнулся Анри, – в пятьдесят шесть лет, значит… Однако, государь-протестант – это небывало…
     – Ты прейдешь в католицизм, – заверил его Тим, – Читай дальше.
     Анри вспылил, было, но потом перевернул страницы.
     «Для того, чтобы нейтрализовать своих соперников, Генрих Наваррский принял католицизм и вступил в Париж… по этому поводу ему приписывается высказывание: «Париж стоит мессы».
     – Не забудь произнести эти слова, – сказал Тим.
     – Не забуду, – мрачно пообещал будущий государь.
     – Ты мне поверил, – констатировал Тим и подобрал книгу.
     – Оставь ее мне, – протянул руку Анри.
     – Не могу, – отказал Тим, – Это библиотечная книжка… А вот это – тебе, – он кивнул на разбросанные по столу распечатки. На этих страницах, с разных сайтов они с Настасьей собрали информацию о Генрихе Наваррском, и о событиях Варфоломеевской ночи.
     Анри, сдвинув брови, перебирал бумаги на столе.
     – Но я не советовал бы держать это при себе, – добавил Тим, – Лучше прочитай и… вон, хоть в камине сожги.
     – Пожалуй, ты прав, – согласился Анри и коротко взглянул на Тима.
     Сейчас в глазах будущего французского короля не было ни гнева, ни недоверия, в них была тоска, принятие, в какой-то степени, неизбежного, а еще – Тим готов был поклясться! – в светлых глазах стояли слезы.
     Хотя мог бы и не клясться – король Генрих Четвертый в молодости был очень сентиментален, крайне чувствителен, и чрезвычайно эмоционален.
     – Бедные мои друзья, – проговорил Анри.
     – Не бери их с собой! – повторил Тим.
     – Невозможно, – в очередной раз пробормотал Анри, и, уставившись в огонь, добавил: – Это судьба… на все милость божья.
     У меня все получилось, сказал себе Тим. Я все сделал, и он поверил мне. Не отказался, конечно, от похода на Париж, но он прав – это судьба…
     Тим подошел и осторожно тронул за плечо поникшего короля Наварры:
     – Мне пора, – сказал он.
     Анри поднялся.
     – Что же, – спросил он, – Ты больше не придешь?
     – Не думаю, – ответил Тим, – Мне кажется, я приходил сюда только за тем, чтобы ты поверил мне. Теперь ты поверил.
     – Прощай, друг, – сказал Анри и взял его за руку, – Прощай.
     Королевская ладонь оказалась жесткой и горячей.
     – Удачи, – ответил Тим и вышел, притворив за собой дверь.
     Он не успел пройти и пару шагов, как попал в медвежьи объятия Дени.
     – Дружище, – прогудел великан, – Ты, надеюсь, не в обиде на меня?!
     – Что ты! – улыбнулся Тим, – Все нормально…
     – Ну и хорошо, – расслабился Дени, – А то я, было, подумал, что обидел тебя лишними подозрениями…
     – Нет, что ты, – повторил Тим, глядя в глаза великану, – Ты побереги себя, дружище, – попросил он, и подумал, что все эти слова – излишни, потому что уберечь себя ему не удастся.
     – Ты что же, – удивился Дени, – Куда-то уходишь?
     – К сожалению, – ответил Тим, и в эту минуту он так и чувствовал: к сожалению…
     – Ну что ж, – опять обнял его Дени, – Увидимся в Париже!..
     – Увидимся, – эхом повторил Тим.
     За мощным плечом Дени он заметил Пьера и уже отступил, было, на шаг, но тут великан задержал его:
     – Совсем забыл, дружище! – он извлек что-то из своего глубокого кармана и сунул Тиму в ладонь небольшой предмет, – Кажется, это твое…
     – Тим! – Пьер бесцеремонно оттеснил Дени, – Ну, что?
     Он очень волновался за него, этот мальчик. Он так переживал, что во время беседы Тима с Анри так и ходил по длинному коридору, и даже боялся отойти куда-то, чтобы не пропустить Тима, когда он выйдет.
     – Все в порядке, – ответил Тим, – Спасибо тебе.
     – Я рад, если сумел помочь.
     – Ты очень помог.
     – Я слышал, ты покидаешь нас?
     – К сожалению, – повторил Тим и поправил Настасьин рюкзак на плечах, – Мне пора.
     – Ну, тогда до встречи? – обнял его Пьер.
     – Конечно.
     Он заставил себя отвернуться, и не думать больше ни о чем, но не получалось. Перед глазами стоял храбрый мальчик Пьер, ему было девятнадцать лет, и завтра… нет, уже сегодня – его не станет.
    
     Ее любимая мороженица еще работала. Настасья даже не успела задаться вопросом, стоит ли заходить, как уже тянула на себя тяжелую дверь.
     Она ковыряла шоколадный и ванильный шарики, и смотрела в темное стекло, и видела свое смутное отражение, а сама опять думала о Тиме: где-то он сейчас, и что там происходит?..
     Хлопнула дверь, в кафе вошел посетитель. Она бы и не обернулась, но он покупал сигареты, и его голос показался ей знакомым.
     – Добрый вечер, – решилась Настасья, когда Димон уже направлялся к выходу.
     – Добрый, – кивнул он и остановился. Пауза длилась недолго, Димон подошел.
     Он сел напротив, дернул вниз молнию на куртке, и поискал глазами пепельницу.
     – Что же вы… в такое позднее время гуляете? – спросил Димон.
     – Я живу в соседнем доме, – ответила Настасья.
     Она отлично помнила, что Тим рассказывал о нем. И то, как Димон отдал ему все их общие, отложенные на альбом деньги, и то, как помогал ему. И то, как потом вдруг поверил тому, что рассказывал Антон. Почему он решил, что Антон говорит правду, а Тим, его друг – врет?!
     – Почему вы не поверили Тиму? – спросила она вслух.
     – Что?
     Брови его взлетели вверх, на лбу образовалась складка.
     – Да что вы об этой истории знаете? – мрачно спросил он.
     – Все знаю, – сказала Настасья, – И не могу понять, почему…
     – Послушайте, Настя…
     – Настасья, – поправила она.
     – Ну хорошо, Настасья… Раз уж вы думаете, что все знаете… То, что говорит Антон, к сожалению, правда. Все логично. А Тим вам правды, понятное дело, не скажет. Потому, что история получилась некрасивой, мягко говоря.
     Он замолчал, достал сигарету и неторопливо прикурил.
     – У Тима появилась возможность получить легкие – и заметьте! – большие деньги, – заговорил опять Димон, – И он их получил. Наша с Сережкой дружба, как оказалось, стоила значительно дешевле. Об Антоне я и не говорю.
     Димон сердито загасил недокуренную и до половины сигарету и поднялся:
     – И говорить я об этом не хотел, вы сами спросили.
     – Подождите!
     Настасья встала и взяла его за рукав:
     – Подождите, – повторила она, – Вы разве не знаете, как и где он теперь живет?!
     – Понятия не имею, – Димон аккуратно освободил свой рукав из ее пальцев, – И поверьте, знать не хочу…
     – Как же, – растерялась Настасья, – Вы же сами перевозили его в эту коммуналку на Таврическую!
     – Ну да, – усмехнулся Димон, – Был у него такой… перевалочный пункт, можно сказать. Сомневаюсь, что он там переночевал хоть раз.
     – Димон, – сказала Настасья, и от волнения ее веснушки побледнели, – Вы же ничего не знаете. Тим живет на Таврической!..
     Димон замер на секунду:
     – Ну да, – протянул он и недоверчиво добавил: – Этого не может быть.
     – Но я там была, – настаивала Настасья.
     – Не может быть, – повторил Димон, – С теми деньгами, которые он поимел…
     – Не поимел он ничего, – рассердилась Настасья, – Ну как вы могли поверить, вы, его друг?!
     Димон смотрел в ее сердитое лицо. Он ей не верил. Не верил! Но – а вдруг?!..
     – Но, – неуверенно начал он, – Если даже… если хотя бы предположить, что Тим не брал этих денег, что он никого не подставил… – Димон еще больше нахмурился, – Но кто-то же это сделал?!
     – О, господи, – покачала Настасья головой, – Да какая теперь уже разница!.. Какая разница, кто был этот третий, если тебя обвиняет самый близкий человек?!..
     Она с сожалением посмотрела последний раз в лицо Димона и отвернулась.
     – Что я с вами говорю, – махнула она рукой, – Разве вы – друг?.. разве вы когда-то им были? Если были, не поверили бы! Предатель вы, Димон, а не друг!.. И вы, и этот ваш Антон.
     Она обошла Димона и выскочила из кафе, хлопнув дверью.
     Он постоял еще минуту, не двигаясь.
     – Ерунда, – пробормотал он, – Этого не может быть…
    
     – Ну, вот и всё, – сказал Лысый Черт.
     Тим обернулся: художник сидел на колченогом табурете, железная банка перед ним полна была окурков.
     – Вот и всё, – согласился Тим, – И что теперь?
     – Ничего, – пожал плечами Лысый Черт, – Аттракцион закончен.
     Он встал, обмакнул валик в разведенные белила и широко мазанул по заднику.
     – Что же вы делаете, – прошептал Тим, и чуть было не ухватился за валик руками. Но все же не ухватился, а отступил назад и наблюдал, как исчезают подрагивающие под ночным ветром ветви кустов и влажная трава.
     – Так я пойду? – спросил он в спину Лысому Черту.
     – Иди, иди, – ответил тот, не прерывая своего занятия.
     Под слоем белой краски медленно пропадали луна, и звезды, и островерхие башенки.
     Тим взялся за ручку двери и обернулся:
     – А как же… декорации к новому спектаклю?
     – Никак, – равнодушно отозвался Лысый Черт, – Спектакля не будет, я получил неустойку, и всё.
     – И всё, – повторил Тим и закрыл за собой дверь.
    
    
     Вот и всё, повторял он про себя, шагая по пустым улицам, вот и всё. Из-за летящих облаков выглянула луна – точно также, как совсем недавно, когда он обходил крепостную стену в поисках лазейки. Тим вытряхнул из пачки сигарету и привычно похлопал себя по правому карману. И от неожиданности остановился, запустил ладонь поглубже… она была у него в руках, его зажигалка с львиной головкой!..
     Так вот что отдал ему Дени, сообразил Тим, а в тот момент он этого даже и не заметил, сунул драгоценный подарок в карман, потому что к нему подбежал Пьер.
     – Дружище, – растроганно прошептал Тим и подумал, что сейчас, вероятно, Анри уже повел свой отряд в сторону Парижа и осталось еще несколько часов и…
     Не буду об этом думать, сказал себе Тим, поднимаясь по лестнице. Не буду, и все. В конце концов, все, что случилось – случилось четыреста лет назад. Что толку теперь переживать?!
     Но мысли об Анри, дружище Дени и Пьере не оставляли, он только и думал о них, не в силах ничем себя отвлечь.
     А потом ему приснился сон.
     Там, в этом сне, к нему пришел Анри. Он опять был удивительно похож на Антона, он даже, кажется, был одет в какую-то современную одежду, но Тим точно знал, что это – Анри.
     Во сне Тим опять стал уговаривать его не идти в Париж, но Анри его не слушал, это судьба, устало сказал он и сел рядом. Зачем же ты пришел ко мне, спросил его Тим.
     Анри невесело улыбнулся одними губами, потом нацепил на голову свой парик и что-то ответил, но в этот миг Тим проснулся и потом никак не мог вспомнить, что же именно говорил Анри.
    
     А может, вчера вообще ничего не было, вдруг усомнился Тим, и все мне привиделось?.. Он нащупал в глубине кармана зажигалку. Дружище, подумал он о Дени.
     Пока шел вечерний спектакль, Тим спустился в мастерскую.
     Никакого Лысого Черта здесь не было. Картины тоже не было. У стены стоял большого размера, загрунтованный задник.
     Тим подошел поближе и потрогал еще влажную поверхность.
     В одном месте осталась крохотная зеленая прогалинка. Тим прижался к ней ухом – и услышал пение лесных птиц.
    
     А вечером пришла Настасья.
     – Хватит прятаться, – сказала она.
     – Я не прячусь, – не согласился Тим.
     Хотя она, конечно, была права. Он упорно прятался от нее, и от себя, только у него это не слишком удачно получалось.
     Как хорошо, что она пришла, подумал Тим.
     – Как хорошо, что ты пришла, – сказал он.
     – Я знаю, – кивнула Настасья.
     Пушистые ресницы прикрыли на миг темные глаза – кажется, карие…
     У нее опять были прохладные губы, и руки, и вся она была такой же прохладной, и он обнимал ее, нащупывая под свитером острые лопатки, и опять вспоминал.
     – Не торопись, – улыбнулась Настасья, и веснушки улыбнулись тоже, – У нас полно времени.
     – Да у нас целая вечность, – согласился Тим.
    
     И тут в дверь постучали.
     Они обернулись одновременно, но не шевельнулись, так и стояли в обнимку посреди комнаты.
     – Ты ждешь кого-то? – почему-то шепотом спросила Настасья.
     – Нет, – ответил он.
     Стук повторился. А потом незапертую дверь толкнули.
     – Тим…
     – Ты пришел, – сказал Тим так, будто совсем не удивился.
     Так, будто не ждал этого сто лет.
     Антон коротким взглядом окинул комнату, рассохшийся паркет и трещины на подоконнике, и окно и даже, кажется, соседние окна напротив…
     И глаза у него сегодня были вовсе не холодными, и не колючими, как в последние встречи.
     Это был тот, прежний Антон, с которым они дружили всю жизнь, с которым они были «Тоша и Тимоша», которого ближе «не было и нет», только он сейчас молчал, и не находил слов.
     – Не надо ничего говорить, – сказал Тим.
     – Я… – начал, было, Антон и замолк.
     Ему сейчас не хватило бы и всех слов на свете.
     Ему теперь не было ни стыдно, ни больно, было только бесконечно жаль, было бесконечно радостно. Не было больше черной обиды, которая выедала-выцарапывала душу острыми когтями последние сто лет.
     – Не говори ничего, – повторил Тим.
    
     Настасья тихо лежала рядом и дышала ровно и неслышно.
     А Тим все смотрел в квадрат голого окна, и видел козырек черной соседней крыши, и кусочек серого ночного неба.
     Он закрыл глаза и тут, на самой границе яви и сна вспомнил, что сказал ему Анри.
     Смысл имеет только одна вера, Тим, говорил он, а все наши слова ничего не значат.
    
     Давно наступило утро, и небо над крышей теперь стало бледно-голубым. Тим смотрел на него и всё вспоминал: может быть, Анри сказал что-то еще?..
     Но ведь слова ничего не значат.