Ночь уж затянула небо чёрной шалью. В ближнем лесу протяжно ухает филин. Шумят на ветру купы голых деревьев.
     Микитка бредёт по разбитой осенними дождями дороге в кабак, зябко кутается в скверную суконную чуйку, ругается, оскальзываясь сапогами.
     Кабак стоит на краю деревни, у перекрёстка. За ним длинный глубокий овраг с тощими ракитами по откосу.
     Вот уж Микитка различает во тьме зоркими глазами и само строение. Это низкая изба, крытая соломой, из трубы валит, застилая лунный лик, курчавый дым. Как жёлтые глаза, горят окна, выходящие к дороге.
     Микитка тянет на себя скрипучую дверь. Кабак состоит из тёмных сеней и большой «белой» избы, что разделена надвое стойкой. За ней владения целовальника, и хода посетителям туда нет. Там царство бочонков, штофов и бутылей. Перед стойкой столы да лавки, за которыми сидят посетители.
     Внутри шумно, душно, резко пахнет овчиной, спиртовым духом, махоркою, сельдями, кислой капустой. Чадят свечи, тускло мерцают керосиновые лампы, слышен гомон множества голосов, гулкий стук кружек о столы.
     Целовальник Щука, в пестрой ситцевой рубахе, по обыкновению поругивается с посетителями из-за стойки. Шныряет по кабаку туда-сюда, как хищная рыбина, от которой свое прозвание получил. Цыкает зубом, разливая пиво по кружкам, да горючую по чаркам.
     Микитка по обычаю кланяется Щуке и сидящим за выскобленным столом у печи почтенным старцам, которых целовальник уважительно обихаживает.
     Затем Микитка выискивает взглядом товарищей. Подходит к их столу, стаскивает чуйку, бросает на лавку, усаживается.
     Ребята уже навеселе, изволили выпить целый полуштоф.
     - Слыхал, Микитка? – говорит Хомяк, хлопая по столу. - В город собираемся, на вольные хлеба!
     - А то ж! – кивает Тишка. – Айда с нами куролесить!
     - А у Пахома разрешения спрашивали? – говорит Микитка, выбирая со стола пустую чарку и плеская в нее из штофа. – Он вам даст, покуролесить, как же… Орясиной вам по лбам отходит!
     Хомяк с Тишкой невольно косятся на печку, под которой важно восседает седобородый староста Пахом, зыркает по кабаку черным глазом. Смотрит, нет ли где беспорядка.
     Староста Пахом всё и про всех знает. О чем не спроси – всегда найдётся мудрый совет у старосты. Всё на сто верст окрест видит, на всю губернию. Знает о лошадях и скотине, знает о красном товаре и о кожевенном, о посуде, да о кирпичах, о песнях да плясках. И уж о чем девки да ребята думают, одногодки Микиткины, для него вовсе не секрет.
     - А не спросим! – шепчет Хомяк, кося осоловелыми глазами. – Так уйдём, понял?
     - Вот дурные! – Микитка опрокидывает в себя чарку, морщится, утирает губы рукавом. – Чего вы в городе ентом не видали?
     - А вот я расскажу тебе щаз, - начинает Хомяк, но осекается.
     На улице слышится шум, хлюпанье луж, пронзительный скрип да протяжное конское ржание.
     Любопытный Хомяк слезает с лавки, топая сапогами, бежит к окошку. Потерев рукавом запотевшее стекло, щерится.
     - Глянькось! – кивает он. – Дилижанц!
     - Врёшь! – теперь вскакивают и Микитка с Тишкой, бегут к товарищу.
     Остальные не обращают на них никакого внимания. Продолжают степенные беседы да возлияния.
     Двери сеней со скрипом раскрываются, входят мужик с барином.
     Мужик совсем рохля, пегая борода торчком, нос сливой, глазки бегают. Кланяется в пояс, косолапо подходит к Щуке.
     - Бог в помощь, честные люди!
     Разговоры стихают. Все смотрят на пришедших. На мужика, и, в особенности, на барина, одетого в диковинный наряд. А жаднее всех смотрят Микитка с товарищами. Микитка аж рот раскрыл. Хомяк заметил, по носу щелкнул. Микитка отмахнулся, не обиделся. Стал снова глазеть на гостей.
     Щука с ответом не торопится, смотрит на гостей, взглядом распробуя.
     - И вам не хворать! – хмыкает, наконец, подозрительно зыркая трезвым жёлтым глазом. – Откель к нам пожаловали?
     - Из Рябиновки путь держим, – говорит мужик. - Да вот кони притомились. Нельзя ли где на ночлег устроиться?
     - Почему нельзя, можна! – важно говорит со своего места староста Пахом. – А барин-то твой, кажись, иностранец?
     Барин и впрямь диковинный. Обряжен в длинный городской сюртук, темно-фиолетовый, из материала навроде сафьяна, а может, шагрени. На голове у него шляпа с предлинными полями. В руке громадных размеров саквояж. На длинном носу окуляры из тёмно-синего стекла, будто и не ночь на дворе, а нещадно палит яркое солнце.
     - Верно, батюшка! - кивает мужик. – Прохфесор они, из самого Питербурху посланы к нам. Собирают, значит, по деревням сказки наши да былины, записывают. Потом обратно в Питербурх повезут, штоб царь знал, как народ християнский живёт.
     - Ишь ты, – цыкает зубом Щука. – Царь нам немца послал. Лучше ба картошки прислал, аль горючей бочонков с дюжину. Чай немца твоего не съесть, да не выпить?!
     По кабаку разносится многоголосое «га-га-га-га». Аж крыша дрожит, свет меркнет, да кружки на столах пляшут.
     Мужик теряется, а барин косит злым взглядом поверх синих окуляр, не понимает, чего это мужики смешного в нём нашли.
     - Не немцы они! – говорит мужик, обиженно шмыгая носом. – Англицкого происхождению, да по-русски всё понимают, так шта не зубоскаль…
     Сафьяновый барин пристально смотрит на Щуку, но тому всё нипочем. Тут, в кабаке, его вотчина, и никто ему тут не указ.
     - Дед Пахом? – Щука поворачивается к старосте. – А у нашего царя никак с англицким война щаз? А ну как етот немец шпион?
     Дед Пахом важно поглаживает седые усы, причмокивает губой.
     - Не, Щука, - важно сообщает он. – Война у нас, стало быть, с ипонцем щаз. Ну и с туркою завсегда, это дело известное.
     - Ладно, тогда, – щерится Щука на мужика и барина. – Чего стоишь-то столбом, рябиновский? Заводи барина своего, усаживай, зипун его чудной с него сымай. Найдём вам и комнатку, и поесть чего соберём.
     - Это я мигом! – мужик оборачивается к барину и делает перед ним всякие приглашающие жесты.
     Микитке аж противно смотреть, как лебезит. Сразу видно рябиновских. Как были холопьями до реформы, так и нынче. То ли дело свои, чернодубские!
     Завсегда об этих местах слава ходила чёрная. Чернодубские – смельчаки да разбойники. Никто им не указ. Ни царь, ни барин, ни военная команда с пушкой.
     - К себе барина определю на постой, – важно говорит староста Пахом, оглаживая белую бороду.
     Старцы, что вокруг него сидят, важно головами кивают, гусаками покрякивают.
     К гостям все интерес потеряли, вернулись к разговорам да пиву с водкой. Тишка, нелюбопытный, рукой махнул, к полуштофу воротился.
     Но Микитка с Хомяком не из таковских, любопытные - страсть, уже отираются вокруг Щуки.
     - Что зыркаете, детинушки? – говорит целовальник. – Принимайте у прохфесора саквояж, да несите к старосте на двор.
     - Эт мы мигом! – говорит Хомяк и протягивает руку к профессорской поклаже. Улыбается приветливо, мол, давай, гость, подсоблю.
     Но тот тонкие чёрные брови вздёрнул, саквояж на себя тянет. Не дам.
     Хомяк со Щукой переглянулся. Целовальник ощерился.
     - Милости прошу! – говорит гостям.
     Подвел к пустому столу, нечистым полотенцем крошки смахнул.
     За столом спит, уронивши косматую голову на локти, Кузьма.
     Щука его под рёбра толкает:
     - На сенник иди дрыхнуть, пропойца!
     Кузьма голову поднял, слюну подобрал. Мыча, грузно потопал к бочонкам с бражкой, что в дальнем углу кабака стоят, у деревянной стойки.
     - Ох, напасть! – щерится Щука, преследуя его, пытаясь ухватить за шиворот. – Ты куда ж навострился, сукин сын!
     Барин-профессор с мужиком тем временем усаживаются за стол. Профессор стаскивает с рук перчатки, брезгливо смахивает ими со стола пропущенные целовальником крошки. Саквояж ставит под лавку, каблуками сапог зажимает его бока. Расстегивает петли да пуговички на своем диковинном кафтане. Вытаскивает из внутреннего кармана фляжку.
     - Тщейловек! – впервые подаёт он голос.
     Голос у профессора, как и ожидалось, повелительный, барский, со сварливой хрипотцой.
     - Тут я, – хмуро говорит Щука, ведя за шиворот Кузьму.
     Кузьма губами причмокивает, осоловелыми глазками поводит, пытается запеть, но целовальник его тычками в живот перебивает, не даёт озорничать.
     - Вода чистый принести! – велит профессор.
     Щука пожимает плечами, скрывается за стойкой. Возвращается с кружкой воды.
     Микитка с Хомяком, затаив дыханье, ждут.
     Профессор кружку принял, длинным глотком чуть не половину её выпил. На стол отставил. Поболтал флягой, свернул с неё пробку, в кружку налил.
     - Чавой-та? – говорит Хомяк, шмыгая носом.
     Мужик, что с барином приехал, на него посмотрел, нахмурился.
     - Ишь ты, - говорит. – Молодой, да любопытный! Абцент это, лекарство ихнее.
     Профессор кружкой помотал, размешивая. Отпил получившегося бледно-жёлтого зелья, блаженно глаза прикрыл.
     - Ишь, лекарство! – вытягивает шею Хомяк. – Видать, хорошо помогает.
     Микитка не удержался, приятеля в бок ткнул. Хомяк крякнул, попытался Микитке ответить. Но тут оба замерли. Смотрят, профессор их к себе пальцем манит. Переглянулись, подошли.
     - Хочеш пробовайт, малтшик? – спрашивает профессор.
     И кружку протягивает.
     Хомяк ощерился неуверенно, затылок почесал.
     Микитка ухмыльнулся.
     - Хочу! – говорит.
     Взял у профессора кружку, сделал маленький глоточек.
     Зелье профессорское горькое, как желчь, анисом пахнет, язык морозит.
     Микикта насилу удержался, чтоб не сморщиться. Кружку вернул с почтительным поклоном. Сделал такое лицо, будто понравилось ему. А самому сплюнуть хочется.
     Профессор беззвучно рассмеялся.
     - Польин! – говорит Микитке. – Чувстоват? Корько, йе? Лейкарстуо, хехе!
     - Полынь, да, – кивает Микитка. – Я так и подумал. Ну и отраву же вы, немцы, пьёте!
     А профессор к нему весь интерес уже потерял. Посмеялся, значит, над потешным Микиткиным лицом, да и забыл про него. Что я, обиделся Микитка, зверушка ему что ли какая? Немец паршивый.
     Хомяк с ноги на ногу переминается, ждёт, что ему тоже что перепадёт. Микитка его за шиворот взял, потащил.
     Тут со Щукой столкнулись. Он уж хлопочет, полотенце на плечо перекинул, тащит гостям тарелки какие-то, кружки.
     - К старосте идите, – цедит он в полголоса. – Ну, живо!
     Микитка с Хомяком обмерли. На негнущихся ногах пошли к печке, где почтенные старцы сидят.
     - Ну, што, - говорит староста Пахом. – Не по вкусу тебе пришлось, Микитка, зелье заграничное?
     - Отрава, дедушка! – говорит Микитка, скривившись и язык высунув. – Чистая отрава!
     - То-то ж! – говорит Пахом. – Чужого не ищи, своё люби.
     - Да, дедушка! – согласно кивает Хомяк. – Прав ты, как всегда.
     - А ты не поддакивай, – строго говорит Пахом, хмуря седые кустистые брови. – Слыхал я, ты в город собираешься податься? Молодец, нечего сказать! Батюшка вон твой в город подался, да сгинул. А мать горемычная теперь с вами, пятью ртами, горбатится! Эх ты, вымахал здоровый какой, а ничо в жизни не смекаешь!
     - Виноват, дедушка, – понурил голову Хомяк.
     - Чавой-та вы в кабак через ночь зачастили? – хмурится Пахом. - Аль работы нету?
     - Так собрали все, дедушка! – вступается Микитка. – Собрали горецвета ентого, на год вперёд хватит. Вы у Фрола спросите.
     - А я спросил уже, – говорит староста Пахом. – Ладно, чада непутёвые. Уж рассвет скоро. Потому слушайте, что вам сделать надо. А после можете и дальше лясы точить с товарищем вашим. Вон уж он хмельной совсем…
     Микитка смотрит на Тишку, что остался один за столом с полуштофом наедине. Тот и впрямь головой к столу клонится, волосы ладонями ворошит, икает, плечами вздрагивая. Пьян, как свинья. Когда только успел?
     - Слушаем, дедушка! – говорит Хомяк понуро.
    
     ***
    
     Профессор, испив своего зелья, к еде даже не притронулся.
     Мужик, его сопровождавший, от поднесённой Щукой чарки отказаться не смог. Покосился на барина, усы пригладил, хлопнул. Увидев, что барин внимания не обращает на его окаянство, попросил у Щуки ещё горючей.
     А барин сидит вполоборота, продолжая между сапог саквояж сохранять, проявляет теперь к происходящему в кабаке сдержанный интерес.
     Микитка с Хомяком пристально за ним глазеют.
     В кабаке, тем временем, затевают своеобычное развлечение.
     Заводилами выступают, как всегда, Яшка Ефиоп и Прошка Хмель.
     Яшка Ефиоп, худой и стройный, с чёрными кучерявыми волосами и толстогубый, за что и получил своё прозвище, выходит на свободное пространство перед стойкой.
     Одет он в долгополый нанковый кафтан синего цвета. Трепеща ноздрями, мигает глазами, неровно дышит. Медленно, будто нехотя, растягивает мехи гармони, пальцы ловко пробегают по ладам.
     Староста Пахом хмуро поглядывает на него со своего места, качает беловолосой головой, мол, озорники вы, молодёжь.
     К Яшке, притоптывая каблуками смазных сапог, пролезает между столов Прошка Хмель. Он рябоват, с вздёрнутым носом, огненно-рыжими волосами. На нём тонкий армяк серого сукна поверх алой рубахи с расстёгнутым воротом.
     Прошка первейший на деревне певун.
     Посетители кабака принимаются переговариваться, обсуждать Яшку да Прохора. Кто-то хлопает в ладоши, подбадривая.
     Присутствие профессора, гостя и вообще чужака, иностранца, затейников не смущает, придает им еще больше задору.
     Между затейниками вываливается Трифон Плотник. Этот, известный озорник и плясун, нацепил на голову соломенную личину, которая медведя изображает. С глазами-пуговицами, далеко выступающим плетёным рылом, да круглыми ушами.
     И вот все трое принимаются оттрёпывать.
     Яшка начинает выводить на гармонике, от чувства кудрями чёрными потряхивает, плечами поводит.
     Трифон пускается по кругу, громко притоптывая по дощатому полу, позвякивает бубном по голенищам, по плечам, да по бокам.
     А Прошка затягивает:
     - Шууумел кааамыш, деревья гнулииись, а ночка тёмная была… Ааадна вазлюбленная парааа всю ночь гулялааа дааа утра…
     Прошка не поёт, соловьём заливается.
     Все умолкли, слушают. Даже профессор окуляры свои синие поправляет, смотрит из-под надвинутой шляпы с любопытством.
     Даже суровый староста Пахом, кажется, отставил на время всегдашнюю строгость, подкручивает седой ус, и глаза чёрные не ищут беспорядка, а направлены куда-то вглубь, в сокровенное. Небось ведь, и дед Пахом был когда-то молод, мечтал о несбыточном, и томилось его молодое сердце в сладкой истоме? А может, и нет, кто его разберёт!
     - А поутруууу ааани вставали, кругом пааамятая трааава, да не одна травааа помята, помята молодааасть мааая…
     И так Микитке от этих слов грустно делается. Хоть волком вой, тоскливо подпевай Прошке…
     И видит, что не ему одному сердце песня тревожит. Вот уже два, три голоса стали тихонько подпевать Прошке. Вот еще голоса присоединились к общему хору.
     Вот уж весь кабак поёт. И встают с лавок – один, второй, третий… Иной хлопнет чарку, возьмётся ладонью за лицо, потрясёт головой. Иной ворот рубахи тянет, слезу смахивает с глаз. Иные обнялись, поводят кружками. Все поют. Дрожат огоньки свечей, тускло светят керосинки, а песня заполняет кабак, вьётся, улетая сквозь прорехи в крыше, уходя через печную трубу с кучерявым дымом навстречу равнодушному лунному лику.
     - Пора, – шепчет Хомяк Микитке на ухо.
     Микитка легко соглашается, ныряет вместе с товарищем под стол. Ползут между сапог, папиросных окурков, объедков да разлитых пивных луж.
     Вот уж и заветный саквояж. Профессорские ноги в ладных сапогах бока его покинули, один притоптывает в такт песне, второй устало вытянут.
     Хомяк парень ловкий, тянет саквояж, как окуня подсекает, сноровисто, споро, умело.
     А Прошка уж песню закончил, вздохнул…
     Присвистнул в два пальца, по-разбойничьи, оглушительно!
     Да как заголосит во всю глотку:
     - БЫВАЛИИИ ДНИ ВЕСЕЕЕЛЫЕ, ГУЛЯЯЯЯЛ Я МОЛОДЕЦ, НЕ ЗНАЛ ТОСКИ-КРУЧИНУШКИ, БЫЛ ВОЛЬНАААЙ УДААААЛЕЦ!!!
     Тут уж все в пляс пустились. Топочут сапоги, пол дрожит, гикают и свистят. Веселись, дикая Азия, дивись иностранный профессор, пытайся понять, что тут – раздольная душа или характер разбойничий?
     А Хомяк меж тем с застёжками саквояжа справляется, тонкой лучинкой поддевает, раскрывает.
     Микитка, затаив дыхание, заглядывает внутрь.
     Свет бегает, мигает, под столами темно, кругом грохочут сапоги по доскам.
     С оторопью рассматривают Микитка и Хомяк предметы, тщательно рассованные по отделениям и карманам саквояжа.
     Тут и Библия в потёртом переплете, и распятие тусклого серебра. Пара ножей с тонкой гравировкой. В один из карманов запихано несколько неочищенных чесночных голов. Имеются и свечи, и зеркальца. И длинная пистоль, а к ней – жестяная банка с серебряными пулями. И какие-то еще обтрёпанные книги с золотым тиснением на кожаных обложках.
     Микитка рассматривает пузырьки с неизвестным содержимым.
     И колья… Микитка опасливо отдергивает руку. Разглядывает остро отточенные колья разнообразного размера. К рукояткам их прибиты маленькие металлические крестики.
     Хомяк страшно шипит и скалится, Микитка переглядывается с ним, видит, как мерцают в полутьме ярко-зелёные глаза товарища, пересечённые чёрными полосками зрачков. А из-под верхней губы его тревожно показываются узкие острия клыков.
     Микитка лезет из-под стола, орет, что есть мочи:
     - Измена-а-а, братцы!!! ШАБАШ!!!
    
     ***
    
     Уж все, кажется, успокоились после происшествия.
     Староста Пахом степенно вытирает губы расшитым червленым рушником, целовальник Щука вертится вокруг него, подсказывает: «вот тут ещё, дедушка, на бороде капельку прибери»
     Сидит на стойке Яшка, лениво растягивает мехи гармони.
     Прошка примеряет сафьяновый, а может и шагреневый, наряд покойного профессора, вертится так и эдак, выхаживает павлином.
     Над ним посмеиваются с ленцой.
     Кто в зубах щепочкой ковыряет, кто сыто зевает, кто с хрустом потягивается.
     - Рассвет уж, скоро, братцы!
     - И то верно, пора и по домам!
     - Завтра ночка важная предстоит, работы много…
     - Микитка, Хомяк! – строго зовёт староста Пахом, откладывая рушник.
     Молодцы подходят, оба довольные, знают, что награда будет.
     - Молодцы, - говорит Пахом. – Чужака-змея враз изобличили. Молодцы, не забуду!
     Микитка с Хомяком с ноги на ногу переминаются, довольные, румяные, смущаются даже.
     - Какую жа вам награду-то дать?
     Щука торжественно ставит на стол перед старостой саквояж профессорский, ставший причиной его скоропостижной погибели.
     - А вот берите штоли себе, – говорит староста Пахом. – Колышки-то мы приберем, да серебро тоже. В овраге схороним с объедками. А санквояж ладный, берите. Пистоль ещё для забавы. И книжки там у него, знаю вам енто любопытно. Хоть языки заморские, зато картинки шибко антиресные, а?
     - Ну, спасибо, дедушка! – говорит Микитка радостно.
     Сам жадно тянется к саквояжу с тем безопасным содержимым, что в нём осталось.
     - А ты, Хомяк, - говорит староста Пахом. – Не раздумал ишшо в город сбегать? Аль тут тебе невесело?
     - Раздумал, дедушка, – довольно, как кот, жмурится Хомяк. – Твоя правда, у нас и тут весело. Да и потом, верно говорят, к своим быть поближе надо. К родной кровинушке.
     - Вот тот-то и оно, соколик! – говорит староста Пахом.
     Дверь в сени со скрипом раскрывается. На пороге стоит дородная старостиха в цветной шали и красном платке, узлом завязанном на лбу.
     - От ведь, народ какой! – старостиха досадливо плюет. – Уже почитай, рассвет! Скоро первые петухи прокликают, а вы все глаза заливаете, нечисть эдакая!
     - Ну, завела! – говорит Пахом хмуро. Хоть он в деревне самое большое начальство, жену завсегда слушает, побаивается. – Впрочем… Хоть и дурная баба, а правду говорит! Пора штоли на боковую, братцы!
     Посетители кабака начинают неспешно собираться, допивать, что не допито, доедать, что недоедено.
     Щука ходит по кабаку, пальцами фитильки свечей гасит.
     Всем обществом неспешно, довольные и сытые, немного притомившиеся, отправляются по домам.
     На самом исходе ночи заряжает дождь.
     Знать, опять завтра все небо будет затянуто тучами, и, ежели не покажется солнце, придется Микитке брать серп да брести в лес, собирать по указанию строго травника Фрола горецвет, а ежели попадётся, то улику-траву.
     Микитка бредёт из кабака под дождем, кутаясь в чуйку, несёт профессорский саквояж.
     Идет мимо осинового сруба с черными провалами окон, вкруг поросшего крапивой, полынью да бурьяном, где прежде был барский дом. Мимо чёрного пруда со сбитой набок плотиной, по которому звенит, рассыпаясь каплями, дождь.
     Приятно тяжелит руку нежданный подарок, профессорский саквояж с диковинными книжками внутри. Хомяк себе пистоль выпросил, книжки ему неинтересны. А Микитка напротив, уже предвкушает, что днем будет ему не до сна. В подвале при свете керосиновой лампы будет листать диковинные книги про чужие края и нравы. Книги, страницы которых будто таят в себе пряные запахи далёких чужих стран. От сладкого предвкушения Микитка прибавляет шагу.
     И так хорошо, вольно ему дышится здесь, на исходе ночи, в колкой дождливой мороси, среди обветшалых примет отчего края.
     И так много чудесного и непредставимого впереди ждёт, что переполняет сердце сладкая истома. Кажется, вот прямо полетел бы навстречу идущей на убыль луне, спрятавшейся за сизыми тучами. Полетел бы, радостно крича, рассекая дождь черными перепончатыми крылами.
     Где ещё так привольно и сладко дышится, как не на родной земле?