Две беленые ступеньки, а за ними – гладкая белая стена. Ну не то чтобы совсем гладкая – Соланж хмурит рыжие брови, она видит грубо замалеванные швы кирпичной кладки, и что-то тут кажется ей неправильным. Она прислоняет велосипед к стене, всходит на два шага от земли и ощупывает стену, за которой кончается город, а что там – она понятия не имеет, и взрослые думают, что этого не надо ей знать. Они и сами, наверное, не знают, им проку от этого нет.
     Взрослые сказали бы, что прежде тут была дверь, а потом ее заложили за ненадобностью, а ступеньки остались с тех времен. Еще посетовали бы, что они мешают пешеходам: нет ничего проще, чем споткнуться о них в темноте или спьяну. Или вот как Соланж – колесом наехать, и хорошо, если не с разгона.
     Что-то тут было, а теперь нет. Мысль кажется Соланж глубокой.
     Самое начало осени, солнечные деньки теплые, как монеты в ладони, а ночные заморозки сделали красной листву девичьего винограда. Соланж еще не отвыкла от летней свободы, день в школе кажется ей изнурительной пыткой, зато велосипед – как добрый конь, уносящий на свободу. Когда придет зима, свободы станет меньше. Вечерами будет темно, и никто не отпустит ее одну на окраину. Да она и сама не поедет куда глаза глядят, если глазам ничего дальше носа не видно.
     Тут хорошая окраина, чистенькая, немноголюдная, иногда кажется, что тут никто и не живет: кафе и ресторанов здесь нет, от калитки до калитки ногами вдоль глухой стены идти устанешь. Солнце льется на улицу со свесов черепичных крыш, а сама улица загибается отсюда и налево – она опоясывает город. Тут солнце, а за поворотом тень.
     Соланж незаметно трогает ключ, висящий на шее на шнурке. Она, разумеется, знает про его двойное назначение: мать раз в неделю подновляет на нем заклинание-оберег. Ну и квартиру он тоже отпирает.
     Кладка, похоже, сплошная. Соланж соображает, что если бы тут прежде была дверь, то по ее периметру остался бы шов-бороздка. Или толстый и гладкий слой замазки, если бы кто-то озаботился затиркой шва. Однако кирпичи, положенные со смещением, выглядели так, будто стена изначально замышлялась цельной. Ряд, потом еще ряд, и еще – нигде не прерываясь. Ну и зачем тогда эти ступеньки?
     Куда они ведут?
     Горячая и шершавая стена под ладонями, маленькая ящерица притаилась под красными листьями и дразнится языком: дескать, я родственник большим драконам, а ты кто?
     Есть множество стен, построенных вокруг ребенка, с тем, чтобы ребенок из них не выходил. Кажется, что когда ты вырастешь, сможешь глядеть поверх, перешагнуть их, или, может быть, опрокинуть. Но когда Соланж стоит тут, положив ладони на шершавую от побелки стену, она думает, что стена эта обозначает пространство, за которое нельзя выходить никому.
     Соланж никому не хочет ничего плохого, поэтому «нельзя» ее злит. Белые стены замечательная штука, чтобы изрисовать их, пока никто не видит. Сейчас у нее нет с собой цветных мелков, но вот ужо погодите, завтра она вернется и…
     Маленькая рыжая девочка толкает от себя белую стену, и кусок стены отходит назад, словно только этого и ждал. Не падает, не рушится, не окаймляется огненным очерком. Просто открывается дверь в стене, а за нею полумрак и прохлада. И еще запах кофе и книг.
     Соланж касается рукой ключа, подвешенного на шее: это непременный ритуал, прежде чем ввязаться в приключение. Нет никакого сомнения в том, каким будет ее следующий шаг. Дверь отворилась для нее. Это ее собственный волшебный подарок. Это так надо, чтобы она, Соланж, встала против этой двери и захотела войти. Кто-то другой может в другой волшебный момент найти себе другую волшебную дверь.
    
     * * *
     В первый момент Соланж кажется, будто она очутилась в аквариуме. Большая комната, впрочем, непонятно, насколько большая, потому что она вдоль и поперек перегорожена стеллажами. На аквариум она похожа потому, что свет льется в зашторенные окна сквозь легкие зеленые занавеси. Окна выходят… минуточку… на ту самую улицу, с которой только что зашла Соланж. Но там не было никаких окон! Впрочем, через пять секунд это соображение перестает волновать. Двери ведь там тоже не было, а с этой стороны вот она: деревянная, полированная, со стеклом в пол себя и тоже с занавесочкой. И колокольчик, Соланж осознает, что он прозвонил, когда она переступила порог, то есть надо ждать теперь, что кто-то появится, и придется объяснять, кто ты и зачем тут.
     Это если по-правильному, угу. Но тут же ничего правильного до сих пор не было.
     Никто не появился, не наорал и не вывел ее за ухо, так что можно было осмотреться толком. Дверь-то вот она, за спиной, всегда можно повернуть начищенную бронзовую ручку и уйти домой.
     Выяснив пути к отступлению, Соланж смотрит под ноги. Там ковер, изрядно потоптанный, но чистый, с замысловатым цветочным узором. Если идти по нему, огибая стеллажи, наверное, куда-нибудь выйдешь. Это как по волшебному лесу идти, а книги – на стеллажах тысячи книг! – смотрят на тебя как птицы с ветвей.
     Тропа, вьющаяся по ковру, выводит Соланж к полированной стойке – за ней кто-то есть, но отсюда видна одна лишь макушка. Соланж притормаживает. Школьного опыта у нее в самый раз столько, чтобы знать: тетки бывают всякие, они совсем необязательно будут ее любить. Вот сейчас поднимет голову, и объясняй ей, что… что дверь была не заперта?
     − Привет, − говорит женщина, и Соланж видит, что та молода. Тонкие брови, черные волосы, такие длинные, блестящие и гладкие, будто это льется нефть. Белая блузка и черная кофточка. Выглядит так, будто ее саму тушью нарисовали. Написали, поправляется Соланж. Просто это буква такая, незнакомая, сложная, которая сама по себе много разного значит, и ее надо уметь читать. Соланж не умеет.
     − Ты пришла читать книги? – спрашивает девушка-иероглиф.
     − Просто, − Соланж набирает полную грудь воздуха, − дверь была открыта!
     Библиотекарша улыбается.
     − Конечно, − кивает она. – Она всегда открыта, когда надо.
     Соланж задумывается. Не то чтобы она так уж любит читать. Чтение, особенно обязательное, кажется ей столь же пустой тратой времени, как дневной сон. Оно отнимает и откладывает на потом настоящую жизнь. Это все равно, что подглядывать в окна за тем, как другие живут. Ты бы сам мог жить, но ты ж занят, ты подглядываешь.
     − Один вопрос, мэм, − отваживается она. – Вот там, − Соланж для убедительности показывает рукой ей за спину, на стену, противоположную входу, − есть окна? Ну, то есть я вижу, что нет, но, может, там есть еще комнаты?
     − Там есть хранилище и переплетная мастерская, но без окон на ту сторону.
     − А-а.
     Соланж поворачивается к той стене, в которой дверь. Мягкий солнечный свет сквозь зеленые занавески.
     − А с той стороны окон нет.
     Чего уж, двери там, строго говоря, тоже нет. Библиотекарша пожимает плечами. Она красивая.
     − Тут свои правила.
     − А кто рулит? Вы?
     − Нет, не думаю, − она откладывает в сторону заготовку из шерстяной ткани в клеточку и переплетает под подбородком длинные пальцы. − Но это все равно.
     − А, магия!
     Это ведь всегда все объясняет, не так ли?
     − Я могу брать любые книги? – уточняет Соланж, скорее потому, что не пропадать же приключению, раз уж оно наклюнулось. – Совсем-совсем любые? Даже с верхних полок?
     На самом деле это контрольный вопрос. «Да-да, конечно, если ты захочешь книгу с верхней полки, позови меня, и я достану ее тебе!» Тут-то Соланж развернется и уйдет, потому что это… ну, вранье. Откуда мне знать, хотеть ли мне книгу, пока я ее не пролистаю? А ты что, так и будешь стоять ожидаючи, пока я выбираю тут?..
     − Там на стеллажах лесенки есть, так что без проблем. Меня зовут Хлое.
     Соланж помедлила, переминаясь с ноги на ногу.
     − Вы меня будете куда-то записывать?
     От этой нудятины никуда не денешься: всюду ты изволь отбарабанить домашний адрес, как зовут твоих родителей и где они работают, и пока они все это запишут, тебе уже ничего не хочется. Как говорит мама: удовольствие ниже среднего, а перспективы сомнительны.
     − Ничего не надо, − говорит Хлое. – Выбирай, сколько влезет, садись, куда хочешь. Тебе не обязательно видеть меня, а мне – тебя. И да, говори мне «ты».
     Она снова берет тряпочку-заготовку в форме полумесяца и втыкает в нее иглу. Разговор закончен. Все это настолько странно, что Соланж в задумчивости отправляется за стеллажи посмотреть, на что это будет похоже.
     Тут не нашлось ни кресел, ни парт. «Садись куда хочешь» значило, вероятно, что садиться можно на пол, прямо на ковер, который тут как лужайка в темном лесу. У окон широкие подоконники, на них матрасики и подушки, и выходят они, окна, почему-то совсем не на ту улицу, пустую и раскаленную в полуденный час. Они выходят на мокрый сад с черным прудом, окруженным цветами, с искалеченной мраморной нимфой на низком постаменте – ее почти и не видать, тем паче стекло сплошь исчерчено струйками дождя. Тут никого нет, кроме нее, Соланж – она специально проверила, блуждая меж стеллажами, поставленными так и этак, друг к дружке под углом, чтобы выделить в своей чаще укромные полянки. Соланж берет со стеллажа книжку потоньше, но даже та тянет ее руки вниз. Сбрасывает сандалии и забирается с ногами на подоконник-скамью. Сначала она посмотрит картинки.
    
     * * *
     Соланж не ожидала, что родители поймут. Книги не играли особенной роли в их семье: мама читала то, что нужно по работе, и этого нужного было так много, что «на просто так» не оставалось ни времени, ни сил. Такая-то я и сама себе книга, иногда говорила мать, подразумевая, очевидно, свой внутренний монолог. Отец работал в полиции, начальником участка, и у него времени на чтение не было совсем, ни на какое, однако Соланж время от времени слышала от обоих родителей, что лучше бы она почитала что-нибудь, чем бесцельно носиться по улицам на велосипеде, ища себе приключений в компании сверстников.
     Когда день стал короче, а погода испортилась, таинственное пристанище стало настоящим спасением. Мать только несколько раз спросила: «ты куда»? «В библиотеку!» − гордо ответствовала Соланж, и когда она так ответила и два, и три раза, ей показалось, что на нее посмотрели с уважением и − что гораздо важнее! – предоставили самой себе.
     В библиотеке она сначала долго перебирала книги на полках, а потом устраивалась с добычей либо на скамейке-подоконнике, либо на полу у подножия стеллажа, и тогда ей казалось, что полки с книгами уходят ввысь, как деревья, окружающие поляну в зачарованном лесу.
     А на страницах сходились в морских битвах корабли; в грохоте пушек и звоне абордажных сабель творились великие приключения; отважные исследователи прорубались сквозь джунгли, и наградой им были древние города, где обитали только змеи и обезьяны, а подземелья были полны сокровищ. В темноте кто-то ревел из кустов так, что пригибались и кусты, и библиотечные стеллажи, и сама Соланж зажимала уши и утыкалась лицом в колени и в книгу, лежащую на них.
     С другой стороны посмотреть, не только книга была ее добычей, но и сама Соланж была добычей книги. Ведь если они живые, то они должны что-то есть? Допустим, они едят твое время. Ну и мысли, ты ведь думаешь про них? Или, может быть, наоборот, они питают твой разум: ведь у тебя, если ты читаешь, появляется много разных вещей, о которых надо подумать. А если разум кормить, он будет расти, так говорит дядя Реннарт, а тот мудр. Тоже сам себе книга. Только на пенсии дорвался до чтения и обнаружил, что многое мог бы порассказать тем, кто их пишет, про то, как в жизни все устроено.
     Он вообще-то тролль.
     А вот другой папин друг, Альбин Мята, тот человек книжный. Он журналист, ему положено. Он должен сечь в магии начертанного слова. Правда, он шутит, что слово, начертанное им, живет до завтра, а завтра надобно начертать уже другое слово, ибо природа не терпит пустоты.
     Он вообще-то эльф.
     − Почему я одна сюда хожу? – как-то спросила Соланж у Хлое.
     Та подняла глаза от своего неизменного шитья и бровями выразила удивление.
     − Почему одна? Вовсе нет!
     Соланж озадачилась надолго. Она бы зуб молочный поставила на то, что, кроме нее, никто не сидит на заповедных полянах, скрючившись у лампы, поставленной прямо на ковер, словно у костра, без которого пропадешь. Если кто-то есть, его слышно! Хоть «здравствуйте» он бы Хлое сказал на входе. Ну и дыхание, падение сумки, шорох ткани...
     И ведь слабый интригующий свет пробивался бы с чужой «поляны»!
     Соланж преисполнилась решимости раскрыть эту тайну. В самом деле, приключения не приходят к тем, кто от них отворачивается! Приходя в библиотеку каждый день, она садилась меж стеллажей, как в засаду. Книги, конечно, вовсю старались ее отвлечь: черные буквы струились со страницы на страницу, каждая следующая история была увлекательнее, и это она, Соланж, скакала верхом на добром коне по ночному лесу, преодолевала реки вплавь, сражалась с порождениями мрака, убирала в бурю паруса, разгадывала загадки, ценой которых была чья-то жизнь… Было бы вовсе неудивительно, если бы однажды Хлое подошла на ее, Соланж, зачарованную полянку и нашла бы там только лампу и раскрытую книгу, а саму Соланж – только написанной на этих страницах.
     Интересно, кабы так, смогла бы она перетекать из книги в книгу, или на этот счет для написанных существуют свои правила, непреложные, как жизнь и смерть для живых?
     И все-таки она засекла момент, когда колокольчик у входа звякнул, и чей-то – взрослый! – голос произнес сакраментальное «здравствуйте».
     И еще он спросил:
     − Все готово?
     Соланж вырвалась из цепких объятий сюжета и на цыпочках подкралась к краю своей поляны, а потом пошла по тропе меж стеллажами. Мир вокруг казался столь зыбким, что она касалась руками темных стен по обе стороны от себя, и прильнула к последнему стеллажу, откуда уже видна была конторка.
     Хлое встала. Пакет перешел из рук в руки: существо – человек? – приняло его и бережно поместило за пазуху. Он – оно? – было в плаще с поднятым воротником и в низко надвинутой шляпе. Отец Соланж служил в полиции, а сама она именно так представляла себе «подозрительную личность»!
     − Ваша лицензия продлена, − сказал этот таинственный приходимец. – Можете осуществлять вашу деятельность, однако помните, что если результат окажется…
     − Я все делаю по стандарту, − возразила Хлое. – Индивидуальный подбор материала под заказчика, а шью я их вот этими самыми руками. Никаких иных секретов в них нет.
     − Ладно, − буркнул «подозрительный». – Я ведь только посыльный, мэм. Я должен это сказать, хоть вы что мне ответьте. Я бы и сам от парочки не отказался, удача нужна всем во всяком деле.
     − Счастливого пути, − сказала ему Хлое. – Удача, она такая: может и даром достанется, если глаза держать открытыми, а карман – шире.
     И он ушел. А Соланж осталась в недоумении.
    
     * * *
     Соланж и в голову не пришло, будто Хлое делает что-то плохое. Ну, она же кроила и шила ничуть не таясь. Тот, кто приходил к ней, был, очевидно, из разряда ночных тварей, но ведь даже… кто? вампиры?.. иногда покупают мыло, булавки и спички, и нет ничего зазорного в том, чтобы изготавливать мыло и так далее, или в том, чтобы продать их именно вампиру как воплощению мирового зла. Немного смущало это вот, про лицензию, однако Соланж слишком мало интересовалась скучными отцовскими делами, чтобы напрямую связать чью-то «удачу» с его работой допоздна и в выходные.
     Дело в том, что библиотека, где прижилась Соланж, была Настоящим Чудом. Настоящее Чудо, в отличие от магии, каковая есть наука, и основы ее преподают в школе, а потом кто-то делает ее своей профессией, не подчиняется законам логики, а потому должно прикладывать некоторые усилия, чтобы просто существовать. Втиснуться, так сказать, в границы между стенками. Где-то всегда за углом. Отражение в оконном стекле.
     Немудрено, что Хлое приходится договариваться со всякими тут, от кого что-то зависит. Жизнь штука неоднозначная, кто учится в школе, тот знает. На этом месте полагалось вздохнуть, чтобы показать свою взрослость.
     А почему прямо не спросить?
     Она и спросила, а Хлое ответила, будто в этом не было ничего такого, что детям – и кому угодно! − не полагается знать.
     − Я шью подплечники. Они приносят удачу.
     Пальцы ее в это время работали с плотной шерстяной тканью, серой, в красную клетку.
     − А почему это для всех секрет?
     Хлое ощупью поискала ножницы, но не нашла, и откусила нитку зубами.
     − Потому что я не хочу этим торговать. Я хочу содержать библиотеку. Мне нравится, когда дети приходят и читают. От этого сходятся миры и открываются двери.
     − А, − сказала Соланж. – А зачем тогда?
     − Это мой магический дар, если его не подновлять постоянной практикой, он иссякнет. Ну и, чтобы некоему чуду существовать во враждебном мире, его приходится поддерживать чудесными методами.
     − То есть, они тебя отсюда выживут, если ты кого надо не подмажешь, так что ли?
     − Выходит, что так.
     − Мой отец… − заикнулась Соланж.
     − …не поможет, − мягко оборвала ее Хлое. – Удача слишком скользкий товар. По-хорошему ее следовало бы раздавать бесплатно. То, что я посылаю подплечники тутошним Триадам, гарантирует мне мою собственную удачу. Это мой способ выживать и держать эту дверь открытой.
     Соланж ошеломленно замолчала. Она как-то не подумала, что все это делается ради того, чтобы она могла входить сюда, когда ей вздумается.
     И не только она. В другие двери, о которых она не знает, входят дети, которых она не видит. Хлое не сказала этого прямо, но ведь это само собой!
     − А что значит «подбор материала под заказчика»?
     Хлое улыбнулась.
     − Потому что удача у всех разная. Кому-то нужны добротные, основательные подплечники из фланели для того, чтобы ворочать бизнес. Кому-то больше повезет со скользкими атласными: чтобы там и зацепиться было не за что. Могу сшить почти невидимые, из органзы, для того только, чтобы неким нежным чувствам пошли навстречу, если дело тут только в удаче, разумеется.
     − Ты с таким даром могла бы как сыр в масле кататься, − заметила Соланж.
     − Вот это навряд ли. Скорее всего, провела бы жизнь за изготовлением суконных подплечников для армейской формы. А там и до волшебных памперсов недалеко: для храбрости. А что? Дело пахнет госзаказом.
     Соланж помолчала. Она, по правде говоря, поняла не все, но все, что поняла, было как-то грустно.
     − А можно, я не одна приду?
    
     * * *
     Идея принадлежала дяде Альбину. Он пришел к ним в гости с цветами для мамы и шоколадкой для Соланж, сел с родителями в гостиной и после третьей чашки чая сказал, что есть дело. Детское дело. Дело, связанное с Домом Шиповник. Родители почему-то напряглись.
     − Нет, Соланж, ты не уходи. Я нуждаюсь в твоей помощи.
     Слышать такое от взрослого, и еще видеть устремленные на тебя взгляды мамы и папы – особенно папы! – такие напряженные и ожидающие… Ничего себе!
     − Речь идет о сыне Гракха Шиповника. Ну, вы понимаете, у него есть основания считать своего ребенка очень значимым, и он способен многих заставить считаться со своими основаниями независимо от того, есть ли для этого реальные причины или нет. В конце концов, ребенок родился в предсказанное время.
     − Гракх Шиповник считает своего сына сердцем магии, заложенной в наше мироустройство, − ровным голосом сказала мама. – Я в курсе. А от нас что понадобилось Главе Величайшего Дома?
     − Проявления, − ответил Альбин и откинулся на спинку дивана. – Гракх сам очень сильная фигура, и ожидается, что сын его превзойдет. Сам Гракх этого ожидает. Мальчик чуть старше вашей Соланж, получает лучшее образование, доступное наследнику Великого Дома, но вы же знаете, что такое эльфийское образование?
     Они знали.
     − Никакого пространства для проявления личности.
     − Вот именно. Гракх ломает стереотипы там, где они мешают ему идти вверх и вперед. Он понимает, что сила возрастает, если питать ее из разнообразных источников. Он хотел бы разнообразить общество, в котором растет его Септим. Вам он может доверять.
     Мама Марджори невежливо хохотнула:
     − Еще бы! Сколько раз он нас проверил?
     − Гракху не откажешь в уме и в характере, − сказал папа Дерек. – То есть мыслит-то он правильно. Если на мальчика возлагаются такие надежды… партии поддержки надо что-то показывать. И доказывать, что это не пустые слова. А сам он себя, насколько я понял?..
     − Мальчик как мальчик. Застенчивый. Я подумал, может, если Соланж за него возьмется…
     − А почему ты в этом деле, Альбин? – спросила Марджори. – Ты ведь даже не Шиповник, а время, когда они считали тебя своим игроком, потому что иначе тебе некуда податься, прошло. Почему Гракх тебя… эээ… попросил? Или тебе опять от него что-то нужно?
     − Меня не Гракх, собственно… − Альбин щелкнул суставами, разминая пальцы. – Меня Люциус попросил.
     − А почему Люциус сам не хочет заняться младшим родственником?
     − Он старше на десять лет. Малец на него снизу вверх смотреть будет, а Гракх хочет, чтобы наоборот.
     − Ясно. И поэтому, значит, Соланж…
     − Не поэтому. Мы с Люциусом решили, что она девушка бойкая и справится. Гракх хочет, чтобы его сын явил себя и всех по местам расставил. Ну, мы думаем, что Соланж сможет объяснить ему, как что устроено, ну и не даст его поколотить, если Септим вдруг вызовет у кого-то такое желание. Беда в том, что он старается не вызывать. А, Соланж? Возьмешься?
     Соланж слушала все это, прислонившись к косяку, со смешанным чувством «вот надо мне?» и «ну надо же!»
     − Ладно, чего там, − сказала она великодушно. – Ведите. Назначу юнгой.
    
     * * *
     Прийти в библиотеку вдвоем не составило никакой проблемы. Соланж думала, что может быть какая-нибудь засада, ну, например, дверь не откроется, но опасения оказались напрасны. Эльфеныш, порученный ее заботам, вполне понимал команды голосом, держался поблизости, но позади, и был так послушен, что вскоре это начало ее раздражать. Они поздоровались с Хлое и юркнули на свою «зачарованную поляну», где уселись на пол, прямо на ковер, подобрав под себя ноги.
     − Про тебя говорят, будто бы ты волшебный ребенок! – с места начала Соланж. – Каково это?
     − Не знаю.
     Темноволосый худенький мальчик, губки бантиком. В глаза не смотрит. В компании с таким не ввяжешься в драку с гномышами, кидаясь грязью через забор, а потом утекая от возмездия дворами и задами лавок. Его, наверное, до сих пор возили только в лимузине, с двумя бодигардами. В костюмчике с галстучком. И да, в жилетке!
     − Ты умеешь что-нибудь интересное? Ну хоть в чем-то ты крут? Или от тебя ждут, что когда припрет, ты всех спасешь, явивши чудо?
     − Не знаю, − повторил Септим, и в голосе у него прозвучала досада. – У меня самый крутой отец, под его рукой Великий Дом стал Величайшим. Когда он говорит в Палате Лордов, главы иных Домов бурлят, но делают, что он сказал. Я не просто намного меньше него, я никто, и всегда буду, если с ним сравнивать. Он уже умеет все то, чему я учусь или должен научиться. Я не знаю, чего он от меня ждет, и не знаю, как я могу поразить его… или кого-то.
     − А сам ты чего хочешь? Тоже не знаешь? Или только боишься, что станут ругать, если не оправдаешь великих надежд?
     − Я знаю, что не хочу быть плохим, − сказал Септим. – Но я не совсем понимаю, что значит быть хорошим. Это не делать чего-то, или это все-таки делать что-то?
     Он посмотрел по сторонам.
     − Тут не должно быть этих окон.
     − Угу, − кивнула Соланж.
     Она как раз достала из ранца бутерброды. Септим пальцем отодвинул край занавески, сам держась в проеме, как будто в окно могли полететь камни или стрелы.
     − И пляжа там нет. И океана. Там только улица и стены пакгаузов.
     − Угу, − согласилась Соланж с набитым ртом.
     − Ты в это играешь?
     Она воззрилась на него изумленно.
     − Ты думаешь, будто это я?!
     − Ну, мне ты кажешься существом вполне волшебным.
     Соланж мысленно оглядела себя. Юбка в клетку, чулки в гармошку, полосатые гетры. Ботинки на толстой подошве. Зеленый свитер и оранжевый шарф. Буйные рыжие кудри, за которые так славно врагам хвататься в драке. Не ребенок, а взрыв на анилиновой фабрике. Мама это очень поощряла.
     − Это не я, − сказала она. – Это место такое. Ты про что книжки любишь?
     − А разве они не все одинаковы?
     По мнению Соланж это была невозможная бессмысленная глупость, сказанная, чтобы ее позлить. Потом подумалось, что ему, наверное, только специально одобренные книжки разрешают. О природе и механизмах власти, как-то так. Его все время воспитывают, немудрено, что он смурной.
     − Вот, − сказала она, закидывая руку назад и вытягивая книгу с полки, не глядя. – Что тут у нас?
     Соланж была почти уверена, что книжка будет про корабли и море, и угадала. Мелкие черные буквы на желтоватых, словно подмокших, страницах бежали, как матросы, по реям, выбирая марсели на сезни, и это было дело жизни и смерти, а где-то за завесой дождя маячил вражеский корабль с командой из не наших букв, складывающихся в непонятные слова, они боролись за свою плавучесть и были бы рады, если бы мы не справились со своей. И весь рассказ летел, кренясь под штормовым ветром, и Соланж чувствовала, как вибрируют рулевые тяги так, будто они проходили через ее собственные руки и ноги. Стеллажи раскачивались и скрипели. Что-то белое пролетело в темноте: то ли книга упала с полки, то ли чайка…
     Септим устроился рядом, глядя в книгу через ее плечо. Похоже, он читал быстрее, и пока они оба летели сквозь ночь и шторм, что-то изменилось. Страница стала сухой и хрупкой, обуглилась по краю, раскаленный ветер погнал буквы с края на край, как пепел. Соланж подняла голову: перед ней извергался вулкан, тучи с изнанки были багровыми, черная тень пала на земли вокруг, на пестрый ковер и на лица… Слова разбивались на буквы, потоки букв пересекались, смешивались, разделялись. Картинка в тексте стала совершенно иной. Одна история превращалась в другую на одном развороте страниц. В панике Соланж попыталась погасить страницы ладонями, и это оказался достаточно неприятный опыт.
     − Брось, − сказала Хлое, которая встала и теперь стояла над ними обоими. – Книги не горят.
     − И не тонут? – поднял к ней лицо Септим.
     Библиотекарша, кажется, растерялась:
     − Ну, это смотря какие.
     Они засмеялись оба, и Соланж почувствовала легкий укол ревности. Она почему-то думала, что мальчишка придан ей ходить следом, и совсем не рассчитывала, что Хлое не увидит разницы между нею, первой, и им, вторым. А у них тут уже и шуточки между собой, не для всех!
     − Может быть, − спросил ее Септим, − ты и окна можешь в той стене сделать?
     − Может и могу. А зачем?
     И, храбро:
     − Если бы я взялась, я бы сделала сразу дверь!
    
     * * *
     Они еще много раз приходили сюда вдвоем. Стояли рядом, опираясь на изгородь из жердей, на траве, колкой от изморози, а за изгородью по песчаной дорожке неслись друг на друга закованные в железо гиганты на закованных в железо лошадях, и с каждым ударом копыт гулко, как в колодец, падало сердце. Ветер был свеж и остер, как нож, и полоскал алые флаги, и трубы пели серебряными голосами, и все-все-все, даже твердый, словно хрустальный, воздух, было из маленьких черных букв.
     Септим тыкал в рыцарей пальцем, и всюду, куда он показывал, появлялись знаки. «Бить сюда» в центре щита, «или сюда» − на шлеме. Соланж тоже попробовала себя в деле, и на лошадиных доспехах повсюду нарисовалось – «сюда не бить!»
     Буквы делали что угодно. Они сыпались как с воза! Из букв, как из кирпичей, на их глазах выросли две башни, упирающиеся в небо. Когда небо потемнело, буквы зажглись золотом, выписывая в ночи письмена света. А потом, когда рассвело, башни осыпались, начиная сверху, построчно, оставив только горы черных как пепел букв.
     − Сколько из них можно было бы понастроить, ты только подумай, Соланж.
     Соланж попинала носком ботинка черную груду перед собой. Буквы нехотя взвились и опали, как мертвые мотыльки.
     − Не хочу я из них ничего строить, − сказала она сварливо. – Они дохлые. Потому и не удержались.
     − Они не удержались, потому что вот тут, тут и тут были написаны неправильные слова!
     Соланж думала. Она в эти дни думала больше, чем до этого всю жизнь, и внутренний монолог не облекался в слова, а то бы было легче. Она понимала, что это зависть, и чувствовать ее ей совсем не нравилось.
     Он чудо-ребенок и пуп земли. Он герой, а она – спутница героя. Охранник и нянька. Соланж, разумеется, не поверила в то, будто это она причина всех библиотечных чудес: хотя бы потому, что когда она ходила сюда одна, ничего особенного не случалось. Ну оставалась она наедине с приключением, но оно сидело в своих рамках и не вырастало до небес, и не становилось чем-то иным, и уж тем более не было воском в ее руках. А так выходило, будто и вправду все книги были одинаковы, или, вернее, каждая книга была одновременно всеми остальными книгами. Будто она, Соланж, стояла на берегу моря, и морю было все равно, стоит ли она тут. А когда она одна читала книгу, было так, будто и море-то возникает лишь когда она приходит на берег. Соланж не хотелось быть такой маленькой. Ведь это для нее открылась библиотека, и кто она теперь тут, привратница? Она не представляла, с кем ей об этом поговорить. Ей казалось, что Хлое не поймет. С чего бы той понимать? Никто чужой не отвечает за твою личность.
    
     * * *
     − Я больше не приду, − сказал Септим.
     Соланж посмотрела на него удивленно. Ей казалось, ему тут нравится. В библиотеке он выглядел намного более оживленным, чем когда выгружался из лимузина в компании двух секьюрити Дома: бледный и затерянный, слабая тень среди предписанных ему правил. Будто бы эти правила были начертаны на гигантских простынях, и этими простынями все вокруг завешено, а самого Септима между ними если и увидишь, то только на просвет, и то при правильно поставленном свете.
     − Отец решил, что это бесплодная трата времени.
     − А чего он вообще хочет от тебя? Каких плодов?
     Септим сморщил нос.
     − Ну, он, я думаю, был бы рад, если бы я возглавил какую-нибудь компанию, и мы бы вместе наваляли Папоротникам. Причем он был бы рад особенно, если бы мое участие ограничилось вдохновляющим словом. Это означало бы, что у меня есть внутренняя сила, и ее наконец стало видно. А то, понимаешь, одиннадцать лет он в эту силу верил, пора бы уже и подкрепить ее чем-то.
     − Мне кажется, она у тебя есть, эта сила.
     − Она не вся моя, понимаешь? Это место, оно само по себе волшебное, и еще что-то такое есть в тебе. Я ж не только здесь книжки читаю. А может, это книжки особенные. Какой смысл проявлять силу здесь, если больше нигде она не высовывается?
     Соланж помолчала, переваривая новость. Это как же так, в одночасье конец всем упоительным играм? Ей захотелось накричать на Септима, может, даже потрясти его за лацканы дурацкого полосатого пиджачка. Конечно, место, и конечно – книжки. И сами мы особенные, как же вот так раз – и все?! Не только же за себя он решает?
     Да он и не решает. Это его папочка решает за… за всех! Я теперь понимаю, почему родители так его не любят. Ну, то есть папа говорит, что Гракх Шиповник его вполне устраивает, когда не лезет в нашу личную жизнь.
     То, что Септим покинул ее, не означало, что Соланж перестала быть собой. Ходила она в библиотеку до него, теперь станет ходить после, как будто ничего не случилось. Как будто не было ничего. На этом вот месте ей хотелось плакать, потому что она чувствовала себя одинокой, обиженной и брошенной, но если бы она согласилась считать себя таковой, ей стало бы еще обиднее. Это она привела его в библиотеку, это для нее открылась волшебная дверь. Неужели ее роль в истории только этим и ограничилась?
     Так что на следующий день Соланж как ни в чем не бывало явилась в библиотеку, ограничилась невнятным «здрасссст» в сторону Хлое, кинула сумку в угол, взяла книгу – любую, не глядя! – и села читать.
     Ах если бы читать! Буквы и слова оставались издевательски неизменными, маленькими черными букашками на белом листе, и не складывались совершенно ни во что, а когда наконец поплыли, оказалось, что это не от волшебства, а от вскипевших на глазах слез. Быстро стемнело. На ковре в круге света лежала открытая книга, а кругом… кругом было черно, сколько видел глаз. Черные стены уходили вверх. Соланж утерла рукавом глаза и нос и переменила позу, прижавшись спиной… к чему? К стенке черной трубы, плотной, упругой, немного вязкой.
     Настоящей.
     Встав на четвереньки над книгой, Соланж ощупала руками пространство вокруг. Круг был замкнут. Она оказалась в темнице из слов. Ей удалось определить некоторые из них на ощупь.
     Отчаяние.
     Одиночество.
     Прерванная дружба.
    
     * * *
     Соланж почувствовала себя животным, пойманным в ловушку, – еще страшнее было от того, что она потеряла счет времени. Ничего не менялось: темная труба вокруг и свет маленькой лампы, падавшей на страницу. Больше смотреть было некуда. В представлении Соланж любое приключение содержало в себе собственный счастливый конец, задача была лишь выбрать правильное направление и приложить героические усилия. Однако отчаяние почти лишило Соланж воли к сопротивлению, или, точнее говоря, она не видела, куда это сопротивление можно было бы продуктивно приложить.
     Хотелось есть, но несильно. Больше спать. Глаза слипались, все вокруг плыло. Возможно, выход лежал через раскрытую книгу, но без Септима Соланж не рискнула бы погрузиться в неведомый сюжет, даже если бы могла. Без Септима она могла только наблюдать за сюжетом со стороны, никак на него не влияя. Интересно, как его отец смог бы использовать в свою пользу этот дар? Менять произвольным образом законы, заставляя буквы складываться совсем в другие слова?
     Но ведь без меня он тоже не сможет!
     Весь ее разум ушел в эти рассуждения, на измысливание пути к освобождению его уже не хватало. И книга перед нею была – или казалась? – пустой, словно из одних белых страниц. Ни на что не годной. В ней нет даже букв, чтобы их переставить.
     Она почти уже засыпала, клонясь головой на школьный ранец, когда в окружающей ее черноте что-то изменилось. Сначала Соланж приняла это за первый сон.
     Пятно света пробивалось к ней сквозь черную стену: яркая маленькая точка, по краям смазывающаяся в ореол, становясь тем ярче, чем оказывалась ближе. Сделав над собой сверхчеловеческое усилие, Соланж оторвала щеку от ранца. Отсюда, изнутри, девочка могла только смотреть, даже если на нее надвигалось нечто, желающее ее съесть.
     Это была всего лишь Хлое с фонариком. Казалось, ей довольно трудно пробиваться извне сквозь черную и вязкую преграду, которая при свете фонарика становилась похожа на дымчатое стекло: что-то сквозь нее видно, а что-то нет. Но, даже прилагая усилие, она была очень красива. Соланж безотчетно отметила это: ведь нет никого прекраснее друга, спешащего тебе на помощь.
     Последнюю пелену Хлое прорвала всем телом, как мутную пленку. Соланж приготовилась вскочить, чтобы идти за нею на волю, но библиотекарь сделала ей знак не спешить. Подняла фонарик, посмотрела вверх, будто ожидала увидеть там просвет.
     − Извини, − сказала Соланж. – Я сама не знаю, как это получилось. Я не хотела…
     − Никто никогда не хочет.
     Хлое смотрела на стены, вверх, глаза ее двигались, будто она читала, это подтверждало догадку Соланж о том, что стены колодца сделаны из слов.
     − Ты выведешь меня отсюда?
     − Конечно.
     Соланж перевела дух.
     − Но это будет не так-то просто, дорогая. Проблема в том, что теперь к «твоим» плохим словам добавились «мои», и эти стены стали прочнее. Во много раз.
     Хлое наконец отвела глаза от стен колодца и взглянула на Соланж.
     − Нам придется лезть вверх, пока они не кончатся. Приготовься к этому: дорога будет долгой.
     − А они где-нибудь кончаются? – спросила Соланж, и голос ее прозвучал жалобнее, чем ей бы этого хотелось.
     − Не знаю, − честно ответила Хлое.
     Некоторое время Соланж это переваривала.
     − А как? Нужны же… ну, ступеньки?
     На лице Хлое промелькнула улыбка.
     − Это будет, я обещаю. У тебя есть что-нибудь перекусить?
     − А! – Соланж полезла в ранец. – Бутерброды подойдут? Я всегда…
     − Тогда ешь и постарайся собраться с силами.
     Хлое прикрыла глаза, как будто погружаясь в себя. Соланж смотрела на нее с любопытством, не забывая при этом работать челюстями.
     − Хлое, я ничего о тебе не знаю.
     Библиотекарша усмехнулась, как могла бы усмехнуться баньши.
     − В детстве за мной недоглядели няньки, − сказала она. – Я отравилась книжной ягодой. С тех пор все для меня стало иначе.
     Она подошла к стене и уперлась в нее руками.
     − Завтра будет новый день, − начала она.
    
     * * *
     − Ничтожество! − кричали черными буквами стены.
     − Не представляю, кому это может быть интересно!
     Из мелких черных букв складывались кривящиеся рты, презрительно оттопыренные губы… Соланж лезла впереди, перехватывая онемевшими руками скобы, вбитые в гладкую поверхность костыли, а иной раз подтягиваясь животом на настоящие мраморные ступеньки. Она казалась себе испачканной.
     − Да с нею же не о чем говорить.
     − Просто странно сравнивать меру ее скудного таланта с…
     − Может, она просто слишком глупа?
     Они кривились в гримасах сожаления, но сожаление их было, разумеется, лживо. Только так они и могли существовать: изливая грязь на тех, кого засосало в их ловушку.
     − Кто они и почему они это говорят?
     − Это совершенно неважно, − ответила Хлое. – Важно лишь то, что ты за ними сам себе это повторяешь. А вот это уже никуда не годится.
     Хлое карабкалась следом, подстраховывая Соланж на случай, если бы у той разжались руки. Хлое рисковала больше, потому что вбитые ею штыри и скобки с угрожающей скоростью растворялись там, где они с Соланж уже проползли.
     Хлое ведь их слышит… тьфу, видит… она бы, Соланж, на ее месте давно сорвалась вниз, в уходящую прямо под ногами черную пасть. Оглядываясь, Соланж видела руки Хлое, очень тонкие и очень белые, цепляющиеся за ступеньки с неистовой силой, будто там, внизу, уже ничто не держало ее веса. И лицо, поднятое вверх – какое-то очень далекое. Голос ее звучал непрерывно, мощно и гулко, как из колодца. Впрочем, почему – как? И было в нем мрачное, приподнимающее торжество.
    
     Четвертый раз полоумный жасмин
     расцвел в этом году.
     Вероятно, то, что случилось с ним,
     вам не стоит иметь в виду.
    
     Дерзкий запах безумья - зима не зима -
     наплывает, дразнит, растет.
     И саму возможность сойти с ума
     Вам не следует брать в расчет.
    
     − Смотри вперед! – приказала библиотекарша. – Вон еще одна! Тянись.
    
     Ибо сущее создано вам под стать
     и грядущее – про запас.
     Океан, чтобы плыть, небеса, чтоб летать,
     и земля, чтоб насытить вас.
    
     И когда вы поймете, что мир прост,
     доступен и объясним,
     над зеленым берегом в полный рост
     в пятый раз полыхнет жасмин.
    
     Эта была широкая, мраморная, на ней хотелось отдохнуть и перевести дух, но все равно их ненадолго хватало. Вбитое в стену пропадало, поглощенное и переваренное жадной липкой чернотой. Эти рты не заткнуть. Ты только подтягиваешься снова и снова. Кажется, всю свою жизнь, от рождения. Ты уже не помнишь, что там было, и было ли что-то прежде. И страшно подумать, что тебе так подтягиваться всю остальную жизнь. От одной мысли об этом руки разжимаются. Каково ж там Хлое, которая… которая знала, куда лезет! Которая тут не в первый раз, если Соланж правильно поняла.
    
     Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
     Пробьется мое своеволье.
     Меня – видишь кудри беспутные эти? –
     Земною не сделаешь солью.
    
     Дробясь о гранитные ваши колена,
     Я с каждой волной – воскресаю!
     Да здравствует пена – веселая пена –
     Высокая пена морская!
    
     − Почему ступеньки получаются разные? – спросила девочка, оглянувшись.
     Хлое снизу бледно улыбнулась.
     − Некоторые из них – шедевры. Другие так… вовремя пришедшиеся слова. Главное, подобрать такие, чтобы работали.
     Прилипшая к влажной щеке черная прядь была как мазок грязи по лицу. Хлое с трудом переводила дыхание.
     − А почему они исчезают?
     − Потому что эта дрянь на стенах такого рода, о которой не думать нельзя.
     − Я могу помочь?
     − Попробуй. Принцип ясен?
    
     − А… ага.
     Соланж набрала в грудь воздуха.
     − А если у меня рифма будет неправильная, или не сложится размер?
     − Неважно. Ты вообще можешь говорить что угодно, лишь бы оно правильно работало. Просто по ритмизированной строке проще…
     − Тогда это должно быть просто. Я не думаю, что Септиму там, дома, лучше чем…
     − Нет! – заорала Хлое.
     Соланж стремительно обернулась: Хлое повисла над пропастью на руках.
     − Сумма эмоций! – прохрипела та. – Неправильная.
     − Мама любит меня, − выпалила Соланж первое, что на языке вертелось.
     Чудная ступенька-скобка появилась над ее головой, но у Соланж не было времени ее оценивать. Она перебралась на шаг выше и оглянулась.
     − Подтягивайся, пожалуйста!
     Хлое кивнула в знак того, что слышит. Она шептала там что-то, губы ее казались черными, но глаза ее блестели, и виделся вызов в тех глазах.
    
     Если бог нас своим могуществом
     После смерти отправит в рай,
     Что мне делать с земным имуществом,
     Если скажет он: выбирай?
    
     Мне не надо в раю тоскующей,
     Чтоб покорно за мною шла,
     Я бы взял с собой в рай такую же,
     Что на грешной земле жила, –
    
     Она мучительным усилием согнула одну руку, затем другую. Вздулись жилы.
    
     Злую, ветреную, колючую,
     Хоть ненадолго, да мою!
     Ту, что нас на земле помучила
     И не даст нам скучать в раю.
    
     В рай, наверно, таких отчаянных
     Мало кто приведёт с собой,
     Будут праведники нечаянно
     Там подглядывать за тобой.
    
     Соланж покрепче зацепилась ногой за ступеньку, на которой стояла, рукой – за ту, что приходилась ей на уровень груди. И начала приседать. Медленно, чтобы быть уверенной. Ниже. Еще ниже. Рука ее сомкнулась на запястье Хлое. А теперь распрямлять колени всею силой, которая есть, и тянуть, тянуть ее вверх, к следующей ступеньке. В руках меньше силы, чем в ногах. Не то чтобы я была жутко сильная, но я очень хочу и верю, что получится. Хлое дернулась всем телом вверх и схватилась за ее щиколотку.
     − Вверх! – приказала она. – Другую ногу вверх. Мне ухватиться не за что, ты тут стоишь.
     Хлое все еще висела, последняя ступенька приходилась ей на уровне груди. Еще один рывок, выполненный по тому же сценарию, и Хлое смогла встать на нижнюю ступеньку коленом.
    
     Взял бы в рай с собой расстояния,
     Чтобы мучиться от разлук,
     Чтобы помнить при расставании
     Боль сведённых на шее рук.
    
     Взял бы в рай с собой всё опасности,
     Чтоб вернее меня ждала,
     Чтобы глаз своих синей ясности
     Дома трусу не отдала.
    
     Взял бы в рай с собой друга верного,
     Чтобы было с кем пировать,
     И врага, чтоб в минуту скверную
     По-земному с ним враждовать.
    
     Вылезем. Вот уже… Хлое подтянулась, утвердившись на ногах, сделала два быстрых вдоха и закончила голосом хриплым от натуги, но звонким от торжества.
    
     Ни любви, ни тоски, ни жалости,
     Даже курского соловья,
     Никакой, самой малой малости
     На земле бы не бросил я.
    
     Даже смерть, если б было мыслимо,
     Я б на землю не отпустил,
     Всё, что к нам на земле причислено,
     В рай с собою бы захватил.
    
     И за эти земные корысти,
     Удивлённо меня кляня,
     Я уверен, что бог бы вскорости
     Вновь на землю столкнул меня.
    
     − А тебя доверху хватит? – осторожно спросила Соланж. Она была потрясена, она никогда не предполагала, что об этом пугале, о смерти, можно писать… и читать!.. так вот, чтобы приподнимало.
     − Не знаю, − это прозвучало беспечно, как будто Хлое была пьяна. – У меня на черный день много чего припасено.
    
     Чей кормилец, чей поилец,
     Где пришелся ко двору?
     Крикнул так, что расступились:
     – Дайте мне, а то помру!..
    
     И пошел, пошел работать,
     Наступая и грозя,
     Да как выдумает что-то,
     Что и высказать нельзя.
    
     Словно в праздник на вечерке
     Половицы гнет в избе,
     Прибаутки, поговорки
     Сыплет под ноги себе.
     Подает за штукой штуку:
     – Эх, жаль, что нету стуку,
     Эх, друг,
     Кабы стук,
     Кабы вдруг –
     Мощеный круг!
     Кабы валенки отбросить,
     Подковаться на каблук,
     Припечатать так, чтоб сразу
     Каблуку тому – каюк!
    
     − Эта должна быть мраморная, если я что-то понимаю.
     Мраморные ступеньки хороши, чтобы на них стоять, они устойчивы, но вот подтягиваться на них снизу – все ногти сорвешь.
     − Я вижу свет, − сказала Соланж. Хлое, скорее всего, не видела, перед ней только клетчатая школьная юбка маячила. Хлое, похоже, иссякала. Голос ее звучал глуше, и новые ступеньки появлялись все реже, и их приходилось пробовать, не все они были надежны. Соланж осознала, что прошло много часов.
    
     Корабли постоят – и ложатся на курс,
     Но они возвращаются сквозь непогоду...
     Не пройдёт и полгода – и я появлюсь,
     Чтобы снова уйти…
    
     Голос Хлое прервался, и ступенька осыпалась. Библиотекарша покачала головой.
     − Другая интонация, − невнятно сказала она. – Неправильная. Не безусловная. Ложь в утешение. Стихи гениальные, но мы сейчас не можем на это опереться.
    
     Ну что ж, друзья, вот наш черед,
     Пусть будет сталь крепка.
     Пусть наше сердце не замрет,
     Не задрожит рука.
    
     Но пусть и смерть – в огне, в дыму
     Бойца не устрашит,
     И что положено кому –
     Пусть каждый совершит.
    
     А край был уже так близко, серый свет, разливавшийся над ним казался Соланж самым прекрасным из виденного в жизни. Одна бы, наверное, Хлое уже выбралась. Хм. Одна бы она тут и не оказалась.
     − Нам бы сейчас очень твой друг пригодился.
     − Септим? Он…
     Да. Он из любых слов делал что угодно. Буквы в его руках сливались в слова, слова в картины, и он мог написать им обеим хоть крылья!
     − А ты не можешь?
     Хлое тяжко вздохнула. Соланж вспомнила, что она слышала по дороге, и догадалась, с какими гирями на ногах та карабкалась вверх по стене.
    
     Надежда – мой компас земной,
     А удача – награда за смелость…
    
     − Закрой рот и лезь давай.
     Соланж перевалилась через край колодца и упала ничком в серую жесткую траву. Хлое хватило сил последовать за ней, и жадная пасть в земле тут же закрылась. Они оказались на равнине, пустой и сирой, где задувал резкий ветер, предвестник Самайна. Солнце скрылось за тучами, все направления были равны.
     − Где это мы?
     − В Межстраничье.
    
     * * *
     Ветер подхватил длинные волосы Хлое. Соланж растерялась слегка: когда-то она назвала библиотекаршу девушкой-иероглифом, однако сейчас начинала подозревать, что на самом деле перед ней девушка-повесть, никак не меньше.
     Произнесенное слово ничего не изменило.
     − Ну, Межстраничье. И что? Где это?
     − Свободное место, − непонятно пояснила Хлое. – Незаполненный промежуток среди написанных историй. Мы выпали из одной такой.
     − И что теперь?
     − Погуляем тут, пока там про нас еще напишут. Тогда сама собой найдется лазейка.
     Соланж передернуло, потому что при слове «лазейка» ей представилась такая же бесконечная нора-труба, по какой они сюда выбрались. Второй раз оказаться там ей совсем не улыбалось.
     − Долго ли ждать-то?
     − Без разницы, тут времени нет.
     Нетерпеливым жестом Хлое прервала очередное наклюнувшееся «почему».
     − Я отвечу на твои вопросы об устройстве мира, если буду знать ответ, или если у меня на этот счет будут внятные предположения. Я тоже всего лишь персонаж.
     − Но у тебя есть опыт!
     Хлое хмыкнула.
     − Я персонаж, написанный так, как если бы у меня был опыт. Ты, я уверена, тоже не смогла бы объяснить основы своего мира, если бы тебя спросили.
     − Основа моего мира – это я, − просто ответила Соланж.
     Хлое приподняла бровь.
     − Ну… в какой-то степени почему бы и нет? Но люди называют это солипсизмом.
     Соланж встала на колени, потом на ноги, и отряхнула юбку.
     − Все как-то называется, для всего есть какое-то слово. Ну и что с того? Мы должны идти куда-то или на месте сидеть?
     − Без разницы. Ты бы что предпочла?
     − Что-нибудь увидеть интересное, если покажут. Есть тут интересное, или везде пусто и это… не написано?
     Они обе шли куда-то, тропа возникала в нескольких шагах впереди и исчезала за их спинами.
     − Смотри, там, кажется, что-то есть! Подойдем ближе… или это опасно?
     − Едва ли, если только мы там не написаны.
     Хлое внезапно опустила глаза.
     − А где ты сама написана?
     Та бледно улыбнулась.
     − Я ушла в Межстраничье из такого кромешного ужаса, что мне не хочется об этом вспоминать. Я не думаю, что там хорошо бы кончилось для… всех. Я, в сущности, рада, что его не написали. Не исключаю, впрочем, что меня попросту украли, но эта версия мне льстит.
     − Почему?
     − Там было множество более достойных персонажей.
     − Но ты бы не хотела туда вернуться?
     − Пожалуй… нет.
     − Тогда, − мужественно сказала Соланж, − мы только издали посмотрим.
     Перед ними прямо из промерзшей твердой почвы вырастало здание. Точнее комплекс зданий, опоясанный крепостной стеной. На башнях полоскались флаги. По стенам ходили часовые, Соланж с Хлое видели их отчетливо, а те их, кажется, не видели вовсе.
     − Для тех, кто внутри, то, что снаружи – не существует.
     Соланж пригляделась. Ей показалось, что по стенам тут и там пробегают строчки прошивки, столбцы черных букв-жучков.
     − Ты хочешь сказать… вот это книжища!
     − Сериал, − поправила ее Хлое, прищурившись. – Псевдоисторический. С магией. Там и вон там – неправильно.
     − Как ты видишь?
     − Архитектура неканоническая. Слова видны. И буквы. И вообще, оно там – видишь? − покосилось.
     − О!.. А не завалится вовсе?
     Хлое окинула сооружение еще одним пристальным взглядом.
     − Ну, это едва ли. Выглядит добротно вросшим в грунт. А еще смотри, его переводят.
     В самом деле, откуда-то сверху, от стены одной из башен вели в туманное никуда красивый каменный мост. Соланж запрокинула голову, потому что высота была упоительной.
     − Что это… там? – она показала рукой вперед и вверх, где из тумана вырисовывался смутный образ, как будто отражение города-замка, у подножия стен которого стояли они с Хлое.
     − Пока ничто, в сущности. Проект, большая часть которого существует в воображении переводчика. Если он не осуществится, то мираж растает. Хороший перевод, добротный, будет жаль.
     − А этот что ж? – Соланж указала рукой не в небо, а чуть пониже. От опоясывающей город-замок крепостной стены шел другой мост, деревянный, дощатый, в настиле сквозили щели. Несмотря на то что конструкция выглядела очень шаткой и ненадежной, строительство ее продвигалось куда бодрее. – Или это что-то другое?
     − Этот самопальный или фэнский перевод. Красотами языка и надежностью конструкций он и вправду не блещет, однако, по-видимому, готов будет раньше… если, конечно, строители не разойдутся во мнениях, как переводить имена собственные. Я шучу. Авторы этого перевода концентрируются на том, чтобы выявить скрытый смысловой оттенок реплики и чувство, с каким та была произнесена. Они делают это единственно из любви к первоисточнику, наградой им лишь чувство удовлетворения от хорошо сделанной работы. В их понимании – хорошо, потому что после открытия официального моста мало кто станет пользоваться их неверной шаткой постройкой. Разве только такие же увлеченные безумцы, как они сами. Хочешь зайти внутрь?
     Соланж кивнула.
     − Если, конечно, это не опасное безрассудство, − сказала она голосом лживым и важным.
     − Да ничуть. Они для нас существуют, мы для них – нет. Мы просто войдем в сюжет и станем в нем теми, о ком «не написано». А если не написано, то ничего и не случится, верно?
     Хлое уже было направилась к городской стене, но, очевидно, задумалась. Понюхала воздух. Послюнила палец, подставив его затем ветру. Лицо ее стало озабоченным.
     − Давай не в этот? − предложила она. – Я его не знаю, а тянет… запах мне не нравится. Пепел и кровь. Нет, дорогая, тебе рано это видеть. Пойдем-ка лучше погуляем до чего-нибудь старого и доброго.
     И они отправились в путь по сирым равнинам Межстраничья, где совершенно все могло оказаться не тем, чем… казалось! Черные небесные мыши грызли белый лунный сыр. Мягко и беззвучно содрогалась земля: это небесная кошка ступала по холмам, линяя на склоны белой шерстью, которую ветер тут же сметал в низины. Заглянули по дороге в выложенный камнем сухой колодец и на дне его увидели кружащих дивных огненных зверей, заметив, что звери приходят и уходят по своей воле, а тайная их дверь там, внизу. Сначала это было упоительно интересно, но вскоре Соланж устала от того, что всему на свете находилось непременное объяснение с приподвывертом, и ни слова не написано в простоте. Поэтому новый город-замок, опоясанный стеной под стать прежнему, очень ее ободрил. Камни его были замшелыми, крепостной ров зарос травой. Хлое явно шла сюда не в первый раз: на лице ее блуждала улыбка предвкушения встречи.
    
     * * *
     Они вошли в город через главные ворота, и оказались на узких старинных улочках, будто бы раскрыли книгу на середине. Улочки были крутые, людской поток тек по ним вниз, веселые молодые женщины несли на головах корзины с цветами и переговаривались щебечущими голосами. Те, кто вынужден был двигаться им навстречу, – в основном унылые, плохо одетые мужчины! – поднимались в гору кряхтя, с одышкой. Чумазые дети норовили что-то стянуть. Над городом стояло голубое небо, дома были из светло-серого камня и сияли в солнечных лучах. Мимо, расталкивая людей, прошел отряд в блестящих кирасах. Попеременно пахло то жареным мясом, то сдобной выпечкой, а еще – сваренным вручную ароматным мылом.
     Никто не обратил на них с Хлое ни малейшего внимания. Их даже не толкнули, а присмотревшись, Соланж обнаружила, что все эти люди – плоские, будто нарисованные.
     − Это массовка, условные горожане, − пояснила Хлое. – Про них написано только, что они есть, все вместе, не по отдельности. Если встретишь объемного, считай, повезло, персонаж попался.
     Соланж окинула взглядом дома, стоящие вплотную, стена к стене: трактиры и лавки с верхними жилыми этажами. На ощупь стена была шершавой. На стене красовалась табличка – «улица Мишель».
     − Они тоже, да? В смысле, там за входом нету ничего? Фанера некрашеная?
     − Скорее всего, так. А если есть там какой-то антураж, я полагаю, это − место действия, и там непременно что-то случится. И нам бы не надо там быть.
     Соланж почувствовала себя разочарованной. Интересного не предвидится, Хлое присмотрит. А интересное ведь не бывает без «очертя голову в неведомую дверь».
     − А поесть здесь мы можем?
     В самом деле, под ногами чувствовалась мостовая, яркое написанное солнце грело как настоящее – книга, по-видимому, была хорошая. Эти свежие вафли так пахли… даже не верилось, чтобы они были выпечены из маленьких черных букв. Хлое, хмыкнув, взяла мимоходом пару прямо с лотка, обе отдала Соланж, и на вкус они оказались в точности как настоящие, именно такие, какими их представляешь, когда читаешь про них.
     Кондитер не заметил пропажи нескольких букв, даром что прямо сквозь Хлое глядел.
     − Во как! – восхитилась Соланж. – И я так могу?
     − Не советую, − охладила Хлое ее пыл. – Ни в одной книге, ручаюсь, не сказано, что булку стянула приличная молодая дама в иноземном платье. С «растрепанной девчонкой, одетой бог знает во что» могут быть текстовые совпадения.
     − Но нам же, наверное, надо куда-то зайти? – озаботилась Соланж. – Ты-то ничего всю дорогу…
     В этот момент из таверны, мимо которой они проходили, кого-то выбросили головой вперед. Там кричали, падала мебель, звенела сталь и звучала громкая разудалая песня, исполняемая на несколько молодецких голосов. Пальцы Хлое на плече Соланж стали железными.
     − Там же сюжет! – Соланж рванулась, как жеребенок с привязи. – Там самое интересное, про то, может, и писано!..
     − Про интересное интересно читать, но упаси Силы посереди него оказаться. Не думаю, что твоя мама была бы счастлива, узнай она, что я пустила тебя в сюжет! Пойдем-ка лучше прогуляемся по стенам.
     На город-сериал надвинулись сумерки. В ущельях улиц залегли тени, у дверей трактиров и жилых домов зажглись фонари. Налетел ветер и заставил скрежетать вывески. Город стал зловещим. Синие длинные облака стелились на красном, быстро бледнеющем небе.
     Однако там, на равнине, вне его стен что-то происходило. Что-то росло там из земли, будто грибы вокруг пня. Напрягая зрение в красноватом закатном свете, Соланж разглядела что-то вроде трущоб. Домишки со скудными огородиками поднимались уже кривыми и покосившимися, и долгое время не были, а погружались в землю обратно, а на их месте вырастало что-то новое, столь же шаткое и неприспособленное к существованию. Краем глаза Соланж заметила, что Хлое достала из внутреннего кармана старинную перьевую ручку и капнула из нее себе в рот.
     − Пора и мне подкрепиться, − заметила она.
     − Ты это ешь?! Или пьешь?
     Хлое улыбнулась и ничего не ответила, только поправила чернильную прядь, по которой, показалось Соланж, побежали и исчезли мелкие черные буковки.
     − Там внизу, куда ты смотришь – Фанфиков Посад. Растет себе и будет расти, пропадать и подниматься снова, покуда люди любят книги и хотят знать, что было дальше. А кто-то еще называет Посад Тенями, которые отбрасывает вокруг себя город.
    
     * * *
     Прогулка по Межстраничью только с первого взгляда оказалась захватывающей. Соланж рассматривала издали возносящиеся в чистом поле громады, осторожно обходила вновь вырастающие на пустом месте новостройки. Тут и там попадались малые хутора повестей, сараюшки рассказов, свистали у самого уха афоризмы, анекдоты и рубаи. Фанфики не переставали изумлять ее: они ютились близ могучих циклов, существование их было недолгим; они рассыпались в прах, но на освободившемся месте тут же появлялись следующие, в стенах которых бродили люди, как будто похожие на прежних, но никогда не те же самые, словно искаженные лживыми зеркалами. Иногда эти причудливые сооружения воздвигались одно поверх другого и снаружи выглядели как система вложенных аквариумов. Персонажи проходили «эго» в «эго» насквозь без какой-либо помехи, как в дым: следить за их хаотичными перемещениями внутри сюжета было сначала сложно, а потом скучно, и Соланж стала избегать этих мест.
     − А есть ли такой сюжет, в котором ты позволила бы мне поиграть?
     Хлое задумалась. Соланж и не подозревала, что поставила ее в затруднительное положение.
     − Что-нибудь детское, с котятами и овечками, где гарантированно не случится ничего такого, за что мне потом будет стыдно отчитываться перед твоей уважаемой матерью. Но тебя ведь, − она выжидательно посмотрела на Соланж, − тянет туда, где звенит сталь и льется кровь?
     − А какая разница, если я для них не существую? Ну, звенит, и даже, допустим, льется! Это же все придумал кто-то понарошку.
     − Изнутри – нет.
     − Но это не моя кровь, и шпага пройдет сквозь меня! Я же не тамошний персонаж!
     − Тогда что ты подразумеваешь под «поиграть»? Мимо мы и так с тобой проходим.
     − Но мы же ни во что не вмешиваемся! А иногда бывает, что надо только слово сказать кому надо или под локоть толкнуть, чтобы они перестали маяться дурью, правильно друг дружку поняли, встретились наконец… а то ведь проходят в двух шагах и мучаются!
     Хлое вздохнула:
     − Очень хочется, да?
     − Иной раз просто невыносимо, ага, − Соланж прижала к груди твердые кулачки.
     − Давай так, дорогая: мы тут или ничего не можем сделать, иначе все пойдет не так…
     Соланж помолчала.
     − Я же хочу как лучше. Ну и пусть «не так», может, оно на самом деле «такее»! Можно остановить руку убийцы, вернуть матери потерянного ребенка, заставить влюбленных дураков объясниться!
     Хлое невольно улыбнулась:
     − Но тогда пропадет сюжет.
     − Ну и пусть пропадет, что он за ценность такая – сюжет, по сравнению с тем, что людям в нем будет хорошо!
     − Людям или персонажам?
     − Да без разницы! Персонаж иной раз куда лучше и всяко поинтереснее…
     − А кто только что твердил мне про кровь понарошку?
     Соланж нахохлилась и замолчала, не зная, чем доказать свою правоту.
     − Крушение сюжета для тех, кто внутри, равносильно концу света.
     − Ты что ли пробовала?
     Пришла пора Хлое помолчать, соображая, что можно сказать этому крикливому и надоедливому птенцу.
     − Я странствую давно. Я – ненаписанный персонаж несостоявшегося романа. Я сбежала от небытия в другие книги и много где побывала.
     Пауза.
     Соланж явно пребывала в настроении, когда ссылки на возраст и опыт прошлых жизней просто не работают. Все, что кажется разумным ей, Хлое, подростком будет сочтено за нудную и никому не нужную дидактику.
     − Есть очень много книг.
     − Н-ну?
     − Чем дольше ты блуждаешь по Межстраничью, чем большему числу историй ты свидетель, тем вернее ты понимаешь, что не все они написаны так, чтобы добрым людям в их стенах-обложках было хорошо. Во многих из них с людьми – и с детьми! – творят то, что не должно происходить ни со взрослыми, ни с детьми. Есть множество читателей, кто предпочитает их понарошковую кровь их же понарошковому счастью.
     − Я не из тех, − это прозвучало угрюмо. – Иной раз лучше вообще не читать, чем читать и не мочь ничего сделать. Были бы все в мире книги о победе добра над злом, так, верно, в мире было бы и получше, и почище. В смысле, вообще!
     − Да кому ты говоришь!
     − А, ну да, извини. Но тогда ты лучше других меня понимаешь.
     − Ты можешь что-то сделать там лишь будучи существом из плоти и крови. Персонажем.
     − Ну, − Соланж казалась слегка сбитой с толку. – Пусть. Могу же я быть персонажем, про который у автора ничего не написано? Кому протянешь руку, кому подставишь ногу…
     − Быть персонажем, − пояснила Хлое невыразительным тусклым голосом, − это значит утратить объемлющий взгляд на сюжет. Никакой внешней информации, и ты не знаешь, кто плох, кто хорош, кто интригует, а кто нуждается в помощи. Ты испытываешь нужду, голод и муки совести, и они диктуют тебе поступки неумолимее, чем симпатия и сострадание к тем, кому ты хотела бы помочь, когда смотрела на них со стороны, и тебе были ясны их мотивы и движения души. И кстати, о совести.
     − Совесть и требует от меня не стоять в стороне равнодушно!
     − Фанфиковы Посады полны продуктов такого неравнодушия. Я открывала двери во многие книги. Я видела, − Хлое мечтательно улыбнулась, − как отплывали в океан эскадры морских сериалов. Я видела, как люди своими руками делают войну – войной, и сами же ей ужасаются. Литература и, может, еще религия – две дисциплины, результатом которых становится совесть, а больше ничто ей не научит. В процессе странствий я и подцепила эту штуку, совесть. Ах да, вот я о чем хотела… Допустим, ты помогла тем, кого ты считаешь хорошими, убить тех, кого ты считаешь плохими. А потом твоя оценка изменилась. И не то чтобы ты теперь желала зла первым, однако ты нынче больше понимаешь вторых… а первые уже не так тебя очаровывают, и ты понимаешь, что больше не можешь с легким сердцем в чью бы то ни было пользу сказать «лучше убейте этого».
     − Это как в жизни. Ты всегда помогаешь тем, кто тебе нравится, потому что никогда не знаешь все! И никто всего не знает, вот! И вообще, это только потом решают, кто был прав, и то никогда друг с дружкой не соглашаются.
     − И самое главное. Раз ставши в этих стенах существом из плоти и крови, ты в них останешься. В мире, я хочу отметить особенно, где совершенно точно есть Творец, и этот Творец не всегда добр и почти никогда – справедлив. Ты больше не выйдешь в Межстраничье и не сменишь обложку на другую, где станешь творить добро. Ты хочешь бунтовать против Его воли, но сама отдашь себя в его руки.
     − Хлое, − спросила Соланж, − почему твой роман остался не написан? Ты сама из него ушла?
     − Таков был мой тогдашний выбор, а жалею ли я – это вопрос моей совести, и делить его с тобой я не буду.
     − Я не жалею, – сказала Соланж. – Если бы ты осталась там, то не была бы здесь. Что бы там ни было. А твой Творец… ну, он сам виноват, что тебе с ним было плохо!
     − Спасибо, − серьезно ответила Хлое. – Помимо прочих неудобств, от нее происходящих, совесть время от времени требует отпущения грехов.
    
     * * *
     − Ты сам по себе пришел, или тебя послали?
     В комнате Септима было темно, шторы на окне во всю стену раздернуты, в свете прожектора падали крупные снежинки.
     − Сам, − сказал Люциус. – Я присяду?
     Септим пожал плечами, сам он стоял у окна и смотрел на снег и вниз, на парк Дома Шиповник. Одет как джентльмен на отдыхе: в кашемировый джемпер серого цвета и брючки-гольф. Только одно послабление в его домашнем костюме: без галстука. Найдя себе занятие во внешнем мире, Люциус уже знал, что верность дресс-коду − это причина потешаться над нашим братом-эльфом. К тому же он был Младшим Дома совсем недавно и помнил это время слишком хорошо. Нет никого, кто понял бы Септима лучше него, но убедить в этом Септима едва ли будет просто.
     − Свою индивидуальность надо защищать, − сказал Люциус, опускаясь на низкий диван.
     − Каким образом? – в голосе мальчишки послышалось презрение. – Ты получил свободу…
     − …относительную!
     − …потому что у них появился я, и они в меня вложились. Это дурацкое предсказание, почему я должен быть его рабом?
     − И более того, − Люциус постарался, чтобы маленький кузен уловил ехидство в его голосе, − почему ты решил, что оно твое? Довольно много детей родилось с тобой примерно в одно время. Та же Соланж Бедфорд…
     Септим у окна окаменел, обняв себя за локти.
     − Я бы поверил, знаешь ли, если бы мне сказали, что это она. В ней столько энергии! Но отцу было выгодно и полезно считать, что это я… Он уже так много об этом сказал, и многие слышали. Он никогда не признает Соланж, это будет ударом для его гордости и планов.
     − А сам ты хочешь, чтобы это был ты? В конце концов, от твоего желания многое зависит.
     Герои, такие, каким хотел видеть Септима отец, не читают книг. Зачем им тратить время и силы на тысячи чужих жизней, на истории чужих побед? Герои творят собственную жизнь, и вокруг них наматывается пряжа тех, кто вовлечен в их круг. Сами они не наматываются.
     − Единица я или ноль?
     − Не все так однозначно, между этими двумя еще всяких дробей бесчисленно. Пусть ты уверен, что ты не то, чем считает тебя Гракх Шиповник, но никто не сказал, что ты не что-то иное. Может, быть чем-то иным тебя устроило бы больше?
     − Чем?
     − Мы говорим об индивидуальности, не так ли? Тебе и выбирать.
     − Мне не позволят. Чем больше на тебя взвалено – обязанностей или надежд, не важно! − тем меньше у тебя свободы воли.
     − Капля камень точит.
     − Такие камни? – Септим рукой показал на неприступную стену, превращавшую Шиповник в крепость.
    
     Комната его в башне была выше стены, но все равно в любых глазах та символизировала замкнутость их клана. Тартан коричневый в зеленую и белую клетку. Все, что внизу, такое пренебрежимо маленькое… Соланж Бедфорд, способная связать за шнурки свои ботинки на толстой подошве, раскрутить их над головой и с упоением лупить ими по головам орчат из соседнего квартала, казалась ему куда счастливее. Из книг, обязательных для чтения, он уже знал, что стремление к личному счастью − цель низших, тех, кто не предназначен великой цели. Те, на кого уповают, себе не принадлежат. Но Септим не был уверен в том, что его желание вернуть все туда, где оно было еще три дня назад – да-да, и Соланж! − характеризуется столь скудно и в столь презираемых терминах.
     − Я не раб сигареты, − сказал из темноты старший кузен, − но иногда жалею, что в Шиповнике нельзя курить. В моей жизни есть кое-кто, потерять кого немыслимо. Шиповники не в курсе. Если бы это случилось – я не хочу об этом думать – мне пришлось бы начинать заново, с нуля, все. Учиться жить заново, потому что мой мир рухнет. Ты не знаешь Альбина Мяту? Он однажды потерял всех, и я заметил, что он не стремится кого-либо обретать. Так и не восстановился. Как ты собираешься это разруливать для себя?
     − Соланж ходила в библиотеку до меня и без меня. Снова одна походит, ну или кого-нибудь приведет.
     − То, что было до никогда не становится таковым же после. Чиненое – не новое, отношений это тоже касается. Я не думаю, что она ничего не заметила и для нее ничто не изменилось.
     − Ты ведь бываешь у них, да?
     − Я работаю с ее отцом. Но, сам понимаешь, поговорить мне удобнее с тобой, и остается надеяться, что найдется кто-то, способный правильно поговорить с ней.
     − У меня есть идея, − сказал Септим и слегка улыбнулся тьме, выжидающей с интонацией его кузена. – Нет, пока не скажу. Это… в рамках моей индивидуальности, да.
     Едва ли это то, чего ожидал его отец. Тем больше интереса попробовать.
     Разговор по душам был окончен, Люциус осознал это, и тьма опустела. Септим безошибочно понял, что остался один. Плечи его школьного джемпера были подбиты пухом, непосвященные сочли бы − лебяжьим: Хлое сказала, что на самом деле он от крылатой лошади. Из букв. Из слов. Из чужих стихов, от которых между лопатками прорезаются крылья. Кажется, пришло время в это поверить.
     Из малого количества букв можно составить любое слово, из слов получаются истории. Буквы он способен писать и сам, одну за другой. Он представил себе веснушчатый нос Соланж Бедфорд, разноцветные полоски на ее гетрах, как она говорит, как двигается. Ему хотелось, чтобы она была рядом, и он готов был сделать для этого все, что от него зависело. Он полагал, что к этому готов. Чернильные потеки на стене позади девочки слились в изящную фигуру Хлое, то ли бывшую здесь, то ли проступающую сквозь побелку.
     «Дверь в стене, прежде казавшейся монолитом, отворяется, и рыжая девчонка сбегает по двум ступенькам, бросив на прощание: «До завтра!»