Где-то есть место, где все, что ты выдумал – правда.
     Ветром, трамваем, небом, небесным телом
     Тянет рожки-дорожки чернильный равлик,
     Заполняя пробелы.
     Тянет-потянет, кирпичики и законы,
     Дым от костра, терпимую скорость света,
     Вот проступает углами мир заоконный,
     Вот наступает лето,
     Вот серебрянка домик свой пеленает,
     Мир признавая приемлемой мастерскою,
     и осторожно ложится волна речная -
     следующей строкою.
    
     Елена Михайлик
    
     Не следует ожидать слишком многого от конца света.
     Станислав Ежи Лец
    
     На улицах в этот час было удивительно малолюдно, и, не дождавшись маршрутного дракона, Соланж потащилась с покупками пешком.
    
     Было жарко, ветрено и пыльно, пакеты оттягивали руки, и от прогулки на каблуках разболелась спина, и Соланж несколько раз помянула про себя Септима тихим неласковым словом, тем паче, что он не оценил бы ее подвига. Справедливости ради – он о подвиге и не просил.
    
     Этот засранец даже не заметит, что кто-то кормит его. И чем. Можно было не брать на себя эту ношу, предоставить ее обслуживающему персоналу Дома Шиповник – Септим как Младший своего Дома все-таки шишка немалая! – но тогда стоило ли ему вообще покидать Цитадель Шиповник и вписываться на съемную квартиру?
    
     Соланж поднялась на этаж и отперла дверь персональным сим-сим, во всеуслышание заявив: «Я дома!» Ответа не последовало, впрочем, она его и не ожидала. Скинула туфли с дымящихся ног и упала в кресло, упершись неподвижным взглядом в занавеску, вздувающуюся на открытом окне. Ватная тишина легла на уши.
    
     Соланжи авторов питают. Но не прямо сейчас. Прямо сейчас пусть весь мир подождет.
    
     Септим согласился войти в команду своего отца как автор законопроектов фракции, и глава Великого Дома считал это существенным шагом вперед. До сих пор Септим с отцом если и не сталкивался в прямом конфликте, то в любом случае никакого энтузиазма к Великому Предназначению не проявлял. Возможно, иронически рассуждала Соланж, отец Септима мог бы расценить конфликт, буде бы тот случился, именно как проявление Предназначения, однако Септим был кроток и утекал сквозь пальцы. Гракх не махнул на сына рукой только потому, что эльфы бессмертны и взрослеют поздно – времени у них полно.
    
     Гракх Шиповник возглавлял в Палате Лордов фракцию, ратующую за модернизацию общественных отношений, а потому само собой разумелось, что им нужен разработчик проектов – акула пера! – и то, что таковым выступит его единственный сын, чье зачатие было омрачено проклятием, а рождение ознаменовалось чудом, должно было что-то значить в глазах магического сообщества.
    
     Септим пошел навстречу, но взамен выторговал себе право на собственное гнездо, ссылаясь на то, что его старший родич Люций уже давненько пользовался относительной самостоятельностью и жил отдельно. Он не один жил, и у благопристойных Шиповников не принято было о том говорить.
    
     О степени интимности отношений Септима и Соланж окружающим предоставлялось гадать.
    
     Соланж вздохнула. Красивая независимая женщина тридцати лет. Я его кормлю, можно ли представить себе большую интимность?
    
     Дверь в кабинет была приоткрыта, оттуда доносился скрип пера. Работа в самом разгаре, Септим и не заметил, что она пришла. Творит прекрасное далеко. Определенно увлечен.
    
     − Что?
    
     − Сварить тебе кофе? – повторил Септим, склоняясь над ней. Она, оказывается, задремала, погрузившись в свой внутренний монолог.
    
     − Ладно уж, − великодушно сказала Соланж, поднимаясь с кресла не просто на ноги, а на высокие полупальцы − показать, насколько она воздушна, и какое это в самом деле одолжение. – Сейчас по-настоящему обедать будем.
    
     Квартиру для Септима, разумеется, сняли в хорошем районе, в ней было аж три светлые комнаты – гостиная, спальня и кабинет! – но вот кухня тут была совсем крохотная, вдвоем не уместиться, только-только кофе сварить. Видимо, предполагалось, что обитатели этого квартала могут позволить себе каждый день питаться в ресторанах. Покой жильцов оберегался незримо: с помощью камер класса «наливное яблочко», системы волшебных слов-открывашек, и еще − тролля-консьержа, мирно дремавшего за стеклянной стеной своего блока всякий раз, как Соланж доводилось его видеть.
    
     Обжегшись пару раз на кухонных заклинаниях, она, наконец, поставила на стол жаркое. К нему, правда, уже в тарелках пришлось применить чары «мягкости» и «соли», но в целом это была почти удача. Мы куда-нибудь выберемся в следующий раз, когда Септим сдаст очередной проект, и у него организуется небольшая передышка.
    
     − Ты купила газеты?
    
     − Разумеется.
    
     Септим немедленно уткнулся в передовицу, где был напечатан обсуждавшийся в Палате законопроект. Соланж подумала, что коли так, можно было и не признаваться в том, что ее стряпня требует доводки: ему все равно, что он ест. Шарит по тарелке вилкой, даже не прицеливаясь, что подцепил – в рот. И благодарит.
    
     Септим остался недоволен: в одобренном и спущенном в Палату Общин проекте поменяли пару слов в одном месте и выкинули абзац в другом, и он желчно жаловался на то, что фраза приобрела совершенно другой смысл – его чуткий авторский глаз страдал.
    
     − Ты же прекрасно знал, что в исходном виде закон о трудовых квотах ни за что не протащить мимо Папоротников.
    
     Тут Соланж подумала о Тануки, текстовых рейнджерах, но озвучивать эту мысль не стала. Вот уж кто способен был протащить что угодно куда угодно – в тексте! − но поскольку она мнила себя в некотором роде ответственной за свою реальность, ей хотелось бы и дальше тешиться мыслью о том, что все под контролем. В какой-то степени. Кто-то вот припрягает Септима, а кто-то нанимает Тануки… А там, где порылись Тануки, никто первоисточника не отыщет.
    
     − Парламент уходит на каникулы, − услышала она. – Я полагаю, мы с тобой тоже могли бы сделать перерыв.
    
     Как любезно с его стороны, учитывая, что на Парламент работает Септим, а она, Соланж – так, кордебалет. Потому что «пуп Земли» − это не профессия, а из девочки на посылках – в Межстраничье! – она уже выросла.
    
     У нее не было профессии. Образование было, но, обремененная своими талантами и предназначениями, Соланж не нуждалась в том, чтобы долбить в одну точку – строить свою карьеру на том же направлении, на котором начинала когда-то учиться. Она слишком многое могла такого, чего никто другой не мог, и это стало непреодолимым препятствием для того, чтобы стать частью общественного механизма. Пусть не винтиком, но шестеренкой на своем месте. Она прожила тысячи чужих книжных жизней. Она не представляла, что делать со своей.
    
     Определенная проблема была также в том, что Соланж ни с кем не могла об этом поговорить. Кто знал ее в девичестве, кто знал ее семью, только удивились бы, почему она не идет спасать мир. Благо, мир надо спасать постоянно, этот или какой-нибудь другой. Она, Соланж, могла бы и другой спасти – без проблем.
    
     Кто ее не знал, списал бы на кризис среднего возраста, а эти разговоры о среднем возрасте Соланж ненавидела. То-сё, осознание своего потолка, утрата иллюзий, уход с первого плана, дорогу молодым. Скажите еще – горизонт замкнулся.
    
     Кто не читает книг, иной раз думала Соланж, тот в своей собственной книге главный герой. А кто читает, тот и в своей жизни так… безмолвный свидетель, чисто по привычке. Хотя это она, скорее, со зла. Соланж ни за что не призналась бы, что ею движет отчаяние.
    
     Пока пообедали, пока Соланж вымыла посуду, жара спала. Септим с наслаждением запустил писчее перо через комнату и вынырнул из моря канцелярита, в котором он мастерски умел плавать, однако душа его жаждала совсем иного. Когда-то он в шутку сказал, что от всех этих «вышеизложенных», «упомянутых», «допущенных к производству» и прочих эльфизмов он жутко чешется и мечтает забраться в ванную и вымыться с заклинанием, выводящим блох.
    
     − Хочешь, − спросил Септим, − прогуляемся?
    
     Соланж недоверчиво хмыкнула. Она умела ходить по мирам, двери в которые открывались через книги. Септим же умел писать эти «двери». Да и не только писать. Они могли гулять с ним где угодно, хоть в лесу, хоть по берегу моря – находясь при этом посреди пыльного города, где под ногами плавился асфальт, а крыши тонули в дымке угольного смога. Соланж хмыкнула не потому, что не верила, а потому, что это было у них с детства. Детство Септима, с которым эльф никак не мог расстаться, нечто вроде позднего коклюша. Детство, которое он делил только с ней.
    
     Впрочем, это лирика. Все равно делать было нечего, и Соланж милостиво согласилась уделить своему эльфу еще толику этого вечера, ничем не отличимого от прочих. Они вышли в парк и побрели по аллее под липами, смыкавшимися над их головами.
    
     − Жила-была королева, − начал Септим.
    
     − Рыжая? – стервозно поинтересовалась Соланж.
    
     Он бросил на нее взгляд искоса и кивнул.
    
     − Пусть будет рыжая, как пожелаешь.
    
     − А был ли у нее король? – фраза была как минимум провокационной, словно Соланж вываживала своего автора, попавшегося на крючок.
    
     − Король? А зачем нам король? Впрочем, если и был, особой роли в нашем сюжете он не играет. Допустим, что он даже есть… О, вот, он властелин своего собственного государства, а королева законно унаследовала свое, и брак их политический и взаимовыгодный, заключен однажды, а живут они порознь. Не нужен нам король.
    
     В этот момент Соланж показалось, что они не одни. Какие-то фигуры, размытые, не в фокусе, толпились на периферии взгляда. Она не стала даже пытаться их рассмотреть: свита и есть.
    
     − И вот однажды зимой…
    
     Соланж обнаружила себя укутанной в легкие серебристые меха. Капор облегал голову, рыжие пряди выбивались из-под него. Стекло, вделанное изнутри в дверцу кареты, показало ее кожу более бледной, а тень от ресниц – более глубокой, чем она помнила этим летом. Соланж даже показалось, будто ресницы вычернены специально, и ей понравился этот эффект. Она куда-то ехала по делам, а по бокам кареты следовала конная охрана.
    
     При этом само собою разумелось, что кто-то хочет ее убить. Имея в родителях следователя и прокурора, на которых многие точили зуб – а иной раз и нож! − Соланж совершенно не желала удовлетворять подобные желания, хотя не вникать в их причины было бы глупо, если она хотела быть хорошей королевой.
    
     Собственно, прямо сейчас это и начинало происходить. Сначала движение кареты ускорилось, ее трясло по ухабам, и Соланж внутри пришлось ухватиться за ременные петли: но она все равно чувствовала себя мешком картошки. Потом движение прекратилось вовсе, а голоса охраны приблизились. Потом зазвенела сталь. Соланж стиснула руки у груди жестом, который до сих пор не был ей свойственен, и постаралась дышать ровнее. Непохоже, чтобы она могла что-то изменить своим личным вмешательством.
    
     В сущности, она была уверена, что помощь придет: иначе и огород бы городить не стоило, но там, за тронутыми инеем шаткими дверцами каретки так хрипели и умирали, что Соланж впервые ощутила, насколько детской была ее уверенность в счастливом конце.
    
     Так что когда дверь рванули снаружи, и чья-то рука выволокла ее на растоптанный снег, Соланж ни в чем не была уверена. И только потом, когда ее потащили с дороги, под прикрытие кустов и деревьев, в ближайший овраг, сообразила, что заколоть ее спокойно можно было бы и там, на диванчике в карете.
    
     Гамма была белой и черной: Септим против обыкновения почти не использовал эпитетов. Белый снег, на пригорках сметенный ветром – из-под него торчала черная земля. Черный рисунок ветвей. Человек – в нем Соланж узнала одного из своих гвардейцев – тащил ее подальше от схватки, без особой деликатности, в то время как оставшиеся возле кареты отвлекали внимание напавших.
    
     Полягут все, мельком подумала она.
    
     Рокировка не осталась незамеченной, а коли бы и так – их выдали бы следы. Видимо, он рассчитывал выгадать сколько-то времени, а значит – за помощью послали. За ними поспешили, а так как по глубокому снегу королева была никакой ходок – настигли быстро. Человек толкнул ее себе за спину, под козырек обрыва, опушенный редким кустарником, а сам с мечом заслонил ее.
    
     Те подошли так близко, что Соланж видела их лица и глаза, и слышала, как они переговаривались между собой. Теперь они как будто уже не спешили. Они, видимо, ценили свою жизнь или ждали старшего. Им даже как будто было весело. Из того, что они не лезли на рожон и не собирались проявлять излишнюю жестокость, Соланж решила, что ничего личного, а просто их для этого дела наняли, и даже успела еще задуматься, является ли убийство поводом для развода.
    
     Человек, за чьей спиной она пряталась, был точно таким же. Лично ей он ничего не был должен. Она даже не знала, как его зовут.
    
     Ему сделали знак отойти: его голова ничего не стоила. Проигрыш был очевиден. К тому же у тех был арбалет.
    
     Первую стрелу он отбил клинком. Трюк этот поразил нападавших, они некоторое время разглядывали своих жертв и тихо переговаривались меж собой.
    
     Вторая стрела вошла ему прямо в лицо, он рухнул вперед, в одно мгновение превратившись из неприступной стены в довольно жалкую груду выделанных кож.
    
     Вероятно, где-то в это время подоспела помощь: Соланж не помнила, как ее спасли. Как подкосились ее колени, и она упала в снег, едва посмев коснуться рукой тела того, кто выиграл ей жизнь…
    
     В дальнейшей своей жизни она почти не участвовала. Некоторое время просто выпало у нее из сознания. Она что-то подписывала, где-то присутствовала, но сознание ее осталось там, в этом зимнем лесу, заполненное до отказа тем временем, пока летела стрела. Это ее состояние создавало неудобства ее Коронному Совету; те проконсультировались с врачом, специалистом по женским нервным расстройствам, и вышли к королеве с предложением почтить подвиг ее защитника, установив ему памятник на месте, где был совершен его подвиг.
    
     Проект памятника доставили в покои королеве: она выгнала всех и осталась с ним в одиночестве. Долго вглядывалась в лицо героя, вполне отдавая себе отчет, насколько скульптор в пафосном восторге его приукрасил. Саму королеву за его спиной не изваяли, обозначили лишь нечто условно-прекрасное, вроде солнца с лучами. Скульптор маялся в приемной, а королева не говорила ни «да», ни «нет»…
    
     Соланж так и не узнала, чем все закончилось, потому что очнулась на газоне, стоящей на коленях, руками гладящей траву. Ей казалось, что она мертвая, каменная внутри, и лишь помаленьку начала отходить. Оживать.
    
     − Почему ты так любишь убивать тех, кого я готова… полюбить?
    
     − Почему ты так легко готова полюбить тех, кто лишь пара моих слов?
    
     − Казалось бы, это должно тебе льстить.
    
     Она помолчала. Она оттаивала с существенным облегчением: хорошо чувствовать себя живой.
    
     − Я не люблю истории о безумии.
    
     − Прости, она рассказалась именно так.
    
     − Ничего, − с усилием выговорила Соланж. − Это ничего.
    
     В конце концов, это вопрос уважения к автору.
    
     * * *
     Выдалось ленивое и расслабленное лето, о котором нечего написать, кроме того, что о нем нечего было и написать. Все кругом закрылось на вакации, газеты выходили нерегулярно, и стало трудно найти возле дома магазинчик с табличкой «Открыто». Соланж валялась на диване, грызла яблоки и читала детективы. Читала тоже лениво, не погружаясь и не вмешиваясь в сюжет, полностью отдавшись на волю автора. Внутри нее росла какая-то пустота, но сперва Соланж не придавала ей значения, списывая ее всего лишь на отсутствие занятости.
    
     Она не замечала, что кругом пусто, пока не опустело все вокруг. Позвонила родителям и наткнулась на автоответчик, сообщавший, что Марджори и Дерек перезвонят вам, если вы оставите сообщение. Эльфы Дома Шиповник также никак себя не проявляли, как и эльфы из других Домов. Тишина стала звонкой, словно Соланж оказалась внутри хрустального бокала. Можно было наслаждаться ею, и бездельем, и свободой, и, сидя на полу, любоваться тем, как падает свет. Перебирать глянцевые журналы, наблюдая, как они стареют на глазах. Гулять вечерами в парке, покупать продукты и обновки в супермаркете, расплачиваясь в автоматической кассе исправно щелкавшей кредиткой.
    
     Можно было что-нибудь учудить, но было лень.
    
     Хрустальный бокал превращался в хрустальный гроб, в котором Соланж не то бодрствовала, не то грезила.
    
     − …не замечала, что люди, которые хотят, чтобы их непременно поняли, и люди, в принципе способные понять – всех или многих! − суть множества непересекающиеся?
    
     − А? Извини, что ты сказал?
    
     − Ну, опровергни.
    
     Соланж положила вилку, готовясь немедленно оспорить это провокационное утверждение.
    
     − Не могу, − беспомощно сказала она. – У меня мать из первых, а отец из вторых. Может, потому они идеальная пара?
    
     Она стала чертить ногтем по столешнице, разнося родственников и знакомых направо и налево, по категориям. Септим терпеливо ждал.
    
     − А сама ты?
    
     − Ну я-то из первых, − задумчиво сообщила Соланж, − не вопрос.
    
     − Этого-то я и боялся.
    
     − Можно подумать, ты этого не знал. Кстати, я думаю, есть еще те, кто ни туда, ни сюда. Наверное. А с чего это ты?
    
     − Я же автор, − скромно признался Септим. – Мне интересен уровень восприимчивости моей аудитории. А это законотворчество штука такая интересная. Тут важно не только сделать всем хорошо, но и чтобы эти все это поняли.
    
     − И Хорас Папоротник?
    
     − Это было бы высшим признанием моего таланта.
    
     Таланта. Соланж задумалась. Септим сейчас казался счастливее нее: он был занят делом. Стоп, разве до этой минуты она чувствовала себя несчастливой?
    
     − Версионность, − продолжал Септим, делая перерывы на то, чтобы прожевать. – Посмотри, как это выглядит с точки зрения топологии. Представь себе систему вложенных пузырей. Каждый из них характеризует юридическое состояние общества в момент действия его основного комплекта законов. Новый законопроект это своего рода врата, точка перехода во внешний модуль.
    
     − У которого в свою очередь существует своя точка выхода на более высокий уровень, − поддержала Соланж. – То, что было, остается за дверью, а пользователь учится существовать в новом правовом поле с новыми правилами.
    
     − И с моей точки зрения было бы правильно не ограничиваться одним таким полем, первым, а смотреть в перспективу. То есть прогнозировать подвижки, которые можно было бы обеспечить, стоя уже на новом непротиворечивом законодательном базисе.
    
     − Следующие врата?
    
     − Типа того. Только в движении это и интересно.
    
     Соланж замолчала и уставилась в окно.
    
     − Смысл жизни в том, что жизнь должна улучшаться, да?
    
     − Одна из возможных формулировок, − вежливо кивнул сытый и щедрый Септим. – По крайней мере она не вызывает отторжения на интуитивном уровне. Хотя на философском можно оспаривать, но философский уровень – не общий, а посему им можно пренебречь. То есть я размышляю о массовой интуитивной потребности разумного существа в осмысленном существовании. Осмысленность существованию придает цель. Цель – улучшение существования на любом уровне, каковой существу потребен. Патологии исключаем. Когда вокруг темно, ты идешь на свет.
    
     − Нда. А свет пробивается оттуда, из ворот.
    
     Соланж встала и потрогала кружевную занавесь на окне.
    
     − Ну что, − спросила она неожиданно усталым голосом, − мне тебя раскрыть, или оформим явку с повинной? Где они все сейчас блуждают?
    
     Септим пожал плечами и руками развел.
    
     − Они блуждают не во тьме.
    
     − Ну разве что. Ты еще скажи: это был осознанный выбор каждого.
    
     − Да. Я открыл им двери, и они ушли. Все. Потому что там лучше. Я не хотел тебе говорить, но, возможно, они даже не заметили разницы. В том смысле, что ничего не потеряли. Извини. Скажи что-нибудь, мне больно быть перед тобою виноватым.
    
     − Ты опустошил мой мир. Я даже не знаю, какая статья Кодекса тут применима. Если измена, то чему?
    
     − Я бы все равно это сделал, понимаешь?
    
     − Понимаю, чего уж. После того, что ты сделал с Грейс Папоротник, можно было ожидать, что ты не удовлетворишься частностями.
    
     − Улучшать мир нужно эффективно.
    
     − Ты не улучшил. Ты просто отправил всех в лучший мир.
    
     − В буквальном смысле этого слова и совершенно добровольно.
    
     Соланж помолчала, вспоминая, какие именно инициативы партии расписывал Септим, и что из этого было опубликовано. Кого-то прельстила более справедливая система налогообложения, кого-то – отмена квоты на образование, кого-то – кардинальное улучшение системы здравоохранения, вот так просто, за здорово живешь. Разве мог Септим этого не сделать? Разве не должен был: перед обществом, мирозданием и собственным талантом?
    
     Да что она, подрядилась его понимать? Это мой мир! Это был мой мир…
    
     За окном по улице ветер повалил на бок и гнал по дороге пустую баночку из-под йогурта. Соланж только сейчас обратила внимание на то, что город, очевидно, давненько никто не убирал. Разумеется, те, кто был в нашем обществе на нижнем уровне, свалили первыми. Она мимоходом удивилась, что они, оказывается, тоже умеют читать.
    
     Или им рассказали? Если подумать, у нее нет никакого представления о том, как формируется реальность. С другой стороны, устное народное творчество – тоже тираж.
    
     Какая разница, как это сделано. Что теперь с этим делать?
    
     А ничего. Соланж сардонически искривила губы. В силу ее особого дара она могла бы свалить в любой написанный мир по своему выбору уже давно и без всякого Септима. Но в силу другого своего дара…
    
     Это был ее мир, который она не выбирала. Такие вещи невозможно объяснить, не скатившись в сентиментальный пафос, они бывают искренними лишь тогда, когда ощущаются нутром. Ее мир пуст, но благодаря ей он есть.
    
     Должен быть выход. Весь опыт ее странствий по приключенческой литературе вопил, что побеждает/спасается лишь тот, кто упорно карабкается, даже если там, наверху, нет даже света, но сейчас слово «выход» имело неприятную коннотацию. Выход есть. С вещами и с досвиданием. Но вот вернуться будет некуда. Это как лодка, из которой она теперь в одиночку вычерпывает воду. Она, Соланж, как пробка в днище: вынь ее − и затопит. Вместо воды − небытие. А так ничего не мешает, не держит.
    
     Может, это истерика? Да вроде нет. Ясность мысли была ужасающей. Сознание сделало несколько моментальных снимков, в которых она, Соланж, стояла в проеме рухнувшей стены и озирала руины. Нигде не было ничего, кроме руин, и дым уже растаял в прозрачном небе.
    
     Она сморгнула. Не было никакого дыма, никаких руин. Было мирно и… тихо.
    
     − Пойдем, − сказал Септим, материализуясь за ее левым плечом, − погуляем.
    
     * * *
     На удивление странно было рассматривать привычные глазу дома как объекты исторического наследия. Построен таким-то в таком-то году, характерный образец стиля, конструктивные элементы, примененные впервые, уникальный декор… мемориальная доска в память такого-то, проживавшего здесь с когда-то до самой смерти… или до конца света, последовавшего в таком-то году. Тьфу!
    
     Тихие скверы, пустые фонтаны… Все вокруг свободное, все вокруг мое.
    
     − Понимаешь, − сказал Септим, − сейчас это единственное место в мире, где не нужны никакие законы. А если не нравится это – напишем себе другое.
    
     − Нравится, − ответила Соланж. И не сказала больше ничего: так силен был запах травы под ногами и перегретой пыли, что говорить о них – за них! – казалось ей бессмысленным и бестактным.
    
     − Почему ты не говоришь со мной о том, что тебе больно?
    
     − Мне не больно.
    
     Это была правда, но прозвучало удивленно. Соланж оглянулась кругом и села на траву. Септим остался стоять перед нею. Как дурак.
    
     − Я немного отдохну, − сказала она буднично, − а потом подумаю, как я буду жить.
    
     − Если ты захочешь уйти, я напишу для тебя рай. Если ты останешься, я останусь с тобой.
    
     Соланж пожала плечами. Вокруг еще был мир, который она не слишком ценила, пока не осталась в нем наедине с собой. Миры, о множественности которых она была осведомлена лучше многих и многих, вдруг отдалились и сделались не нужны. Кто-то другой покорит их.
    
     − Я остаюсь.
    
     Домой шли медленно и долго, в сумерках, и, кажется, взявшись за руки. В темноте, потому что с приближением ночи город не озарился огнями. Соланж сбросила туфли в передней и сразу легла на диван. Септим маячил чуть поодаль, готовый отозваться, если что, но она не звала. И не спала, а просто смотрела в окно. Если надо было бежать спасать этот мир, то она никуда не побежит. Ну, может, полежит и побежит, но чем дальше, тем это выглядело сомнительнее.
    
     Так прошла ночь, и солнце встало в дымке так лениво и медленно, как будто его энергия тоже иссякла, или же ему просто некому было светить. У Соланж озябли ступни ног. Она уж и не помнила, о чем подумала за ночь, будто мысли были водой, а разум ее – решетом.
    
     Что такое мир? Базальтовая основа под ногами, правильно расставленный свет, комплект физических законов в качестве основных аксиом, набор более или менее устойчивых химических соединений для форм жизни − а дальше? Следующий ход был очевиден. Дальше – существа. Разум. Социум. Инфосфера. Детские голоса на улице. Поворот таблички «Открыто/Закрыто» рукой, протянутой из темных глубин частного магазинчика. Тысячи существ, которыми ты пренебрегал, счастливый тем, что причастен к ежедневному общению с Настоящими Героями. И даже другие, кого и видеть-то не рад, кого лучше и вовсе бы не было, и такие даже, что вот только доведись мне встретить его в тихом месте с оружием в руках…
    
     А ведь в какой-то момент эта пустота принесла ей облегчение. Какое-то время весь этот мир принадлежал только ей, и это было на высшем уровне честно, потому что если она одна была гарантом его существования, то претензии остальных − кто бы они ни были − выглядели смешно.
    
     Следом Соланж обдумала мысль, условно поименованную как «сколько я протяну». Физически это упиралось в изготовление еды своими руками… Соланж представляла себе этот процесс весьма относительно, и, уделив ему немного мыслительной энергии, отмахнулась от него ресницами: «Я подумаю об этом завтра!»
    
     Солнце погладило ее щеку. Соланж улыбнулась от удовольствия и закрыла глаза. Вставать не хотелось. А, собственно, куда? Когда Септим заметил, что в этом мире больше нет законов – и даже надобности в них! − не подозревал ли он, что и смерти тут тоже нет?
    
     Он был очень забавен с его встревоженным голосом. Как будто полагал, что тут может случиться что-то еще, кроме того, что случилось до сих пор. Все было предельно ясно. До сих пор она, Соланж, просто не была готова. А теперь, кажется, да. Еще несколько шагов… впрочем, это уже не шаги, потому что шаги предполагают мускульное усилие и волю к нему. Нет, это уже просто течение времени, которого тоже, скорее всего, больше нет.
    
     Соланж глубоко вдохнула сладкий воздух и закрыла глаза.
    
     * * *
     Проснулась она от настойчивого звонка в дверь, и пока соображала, что к чему, Септим открыл, переговорил в прихожей и сбегал на кухню за банкой кофе, каковую и одолжил соседу, немного еще послушав, как тот вернулся из отпуска и не нашел в «этом клятом квартале» ни одной открытой лавки, и покивав в ответ.
    
     О кофе потом сожалели, кофе пригодился бы и самим – очнуться, прийти в себя, оглядеться по сторонам. Без кофе жить нельзя, как говаривала матушка Соланж, а матушка Соланж знала толк в этих вещах. Пришлось заваривать чай, крепкий и сладкий, и, попивая его на кухне, прислушиваться к хлопнувшему окну, к гулу подъемника, к детскому голосу оттуда, снаружи. Сперва Соланж пребывала при всем этом сущим овощем, наслаждаясь простейшими ощущениями, но потом с долей яда в голосе поинтересовалась у автора реформ, как это понимать.
    
     − Вернулись, − просто сказал Септим. И добавил:
    
     − Я удивлен.
    
     Он и сам поймет. Было сущим эгоизмом считать, что настолько этот мир нужен только ей самой, которая за него в ответе. Граждане – люди и прочие твари – вышли в открытые двери, посмотрели, где там и как; им, наверное, понравилось. У них сложилась новая норма, которая, возможно, не влезет уже в обветшавшие рамки. Диапазон от «можно лучше» до «нет, так не пойдет!»
    
     Соланж улыбнулась и промолчала. Сдается, они только что вместе пережили самый оптимистичный конец света.