Перевел с польского Мих. Максаков.
    
    
     1.
    
     – Пятый самоубийца в этом месяце, – вздохнул Гживиньский, когда мы ехали в машине. – С ума люди посходили, что ли? И чего ему в башку ударило? Надо же – повесился на крюке от собственного карниза!
     – Разделяю твое возмущение, – сказал я, еле раздирая глаза. – Но если ты не придумаешь чего-нибудь поинтереснее, ей-богу, дам такого храпака, что потом не добудишься. И подумать только – еще вчера я катался с гор в Каспрове! А сегодня слякоть, туман, в машине не продохнуть, да ты еще со своими рассуждениями. С ума сойти можно!
     – Сам виноват, – буркнул Гживиньский. – Надо было не тянуть до последнего, а приехать вчера, выспаться по-человечески. А не переться в такую погоду целую ночь по забитому машинами шоссе...
     – Да, ты прав, – пробормотал я, опять закрывая глаза. – Это было бы очень разумно.
     Наверно, я заснул на пару минут. Разбудил меня снова голос Гживиньского.
     – Погляди-ка, «Элпа»! Тысячу раз проезжал мимо этого неона, а так и не понял, что это за хреновина. Извини, что беспокою тебя, но мы уже почти на месте.
     Мы вышли возле «пломбы» – высокого и узкого современного здания, зажатого между старыми кирпичными домами. Серый мартовский день тускло отсвечивал в огромных окнах, матово серебрились украшения на фронтоне.
     – Нет, сам подумай, такой домина, в таком месте, – покрутил головой Гживиньский, когда мы ехали в лифте. – Положение, ученое звание, в ванной небось не душ, а целый рог изобилия… Чего же тогда стоит… нет, даже не счастье, не смейся, а хотя бы удовлетворение жизнью, тем, чего сумел добиться… Нет, ты скажи мне – чего?
     – Если речь об этом конкретном случае, – парировал я, – то ответ нам, увы, известен.
     Потом пошла рутинная работа. Сразу же следом за нами приехала дежурная группа, засверкали фотовспышки, все помещение было обследовано, все улики зафиксированы. Наконец тело увезли, после чего я спровадил всех остальных, кроме Гживиньского и еще одного сотрудника, который остался дежурить в прихожей. Теперь, наконец, можно было по-настоящему осмотреться в квартире и подумать о человеке, который здесь проживал.
     Недоумение Гживиньского представлялось вполне обоснованным. Доцент Ябчиньский, директор научно-производственного предприятия «Элпа», был человеком одиноким и, судя по обстановке, довольно обеспеченным. Да, разумеется, занимал он вовсе не апартамент, это была обычная двухкомнатная квартира с множеством книг, старинной мебелью и картинами. Даже особого порядка не было: книги и стопки специальных журналов лежали повсюду – на письменном столе, на стульях, на антресолях в прихожей, а сейчас, свалившись с перевернутого столика, и на полу. Но этот легкий беспорядок лишь свидетельствовал о том, что, хотя хозяин много и, не считаясь со временем, работал, но о квартире своей заботился и, скорее всего, очень ее любил. Сейчас, правда, гармонию в большой комнате нарушали сорванная портьера да валяющиеся на ковре стопки газет, но уже в кабинете трудно было поверить, что живший здесь человек не зайдет сюда больше и не продолжит работу над лежащей на просторном письменном столе рукописью… А стол был на удивление! Наверняка он был сделан в конце девятнадцатого века для президента какой-нибудь крупной фирмы вместе с папкой из зеленого сукна и мраморной статуэткой. Только телефон являл собой продукт другой, не слишком заботящейся о красоте вещей эпохи.
     – Домработница предложила сварить тебе кофе, я согласился, – сказал Гживиньский. – А то еще уснешь.
     – Спасибо. Где та домработница? Это она вызвала милицию?
     – Она. Сидит сейчас в кухне с глазами на мокром месте.
     – Ну, так приведи ее, а сам сходи к соседям. Если кто-то дома, вежливо пригласи его ко мне.
     Домработница была маленькая, пухленькая, в очках, лет примерно шестидесяти. Обширную комнату она пересекла мелкой трусцой, с опаской поглядывая на окно с сорванной портьерой. Я сидел за письменным столом доцента Ябчиньского, просматривая лежащие на нем бумаги и перелистывая блокнот с номерами телефонов.
     – Подойдите, пожалуйста, – сказал я. – Прошу садиться.
     – Лучше я постою, – домработница сложила руки на животе, прикрыла глаза. Удивительно, но, начиная говорить, она опускала веки, а когда умолкала, то глаза у нее широко раскрывались. Точно, как у куклы. Мне показалось, что она вот-вот запищит: ма-ма… – Не хочу садиться, пан капитан. Я в этой квартире больше ни к чему не притронусь, мне тут боязно. Что ж это люди с собой делают! И ведь какой человек солидный, директор, ученый, по всему миру поездил, дом полная чаша… – Надо будет сказать Гживиньскому, кто разделяет его мысли. – А все оттого, что один, как перст, ни единой родной души, так вот и живут люди только для себя, а это грех, грех себе люди берут на душу, – она шмыгнула носом. – Я уж надеялась, что дело налаживается, что он женится наконец, а он вона что натворил! Может, она изменила, бросила его, а он от отчаяния? Такая славная женщина, такая хозяйственная, если что было надо, я прямо к ней, хозяину даже ничего не говорила, ну, там рубашки купить или что-то еще, и она…
     – А как ее зовут?
     – Кого? Ее? Пани Ирена.
     – А фамилия?
     – Да я и не упомню… Как-то так… Ну, просто пани Ирена… Как-то я ей говорю…
     – Как-то так… – вздохнул я. – Ну, ладно. И как часто вы сюда приходили?
     – Через день, пан капитан. Убираюсь, мою посуду, забираю что надо в стирку, бывает, чего-нибудь испеку или сварю… У меня есть ключ…
     – Оставьте его нам. Когда вы в последний раз видели доцента Ябчиньского?
     – Это было позавчера, да, точно… Я пришла раненько, в восемь, пан доцент еще не ушел, поговорил со мной, веселый такой был… А потом его, видать, дома не было, потому что посуда вся чистая, даже стаканы вымыты, уж и не знаю, зачем он мыл, ведь…
     – А раньше бывало так, что он сам мыл посуду? – прервал ее я.
     – Никогда, пан капитан, – веки у нее опустились. – За все пять лет, что я сюда прихожу. Все он складывал в мойку. А тут вдруг взял да и вымыл. А как вымыл-то? Ошметки лимона так и остались на стаканах, эх, да чего там говорить…
     – Сколько всего комплектов ключей от квартиры?
     – Один у меня, я же говорила, только от подъезда нет, мне он не нужен, я по ночам сюда не хожу. У пана доцента, прими, Господи, его душу, был второй, а третий, запасной, висит в прихожей.
     И вытаращила глаза.
     – Где висит? – встал я из-за стола. – Я не заметил.
     – На вешалке, пан капитан. Сейчас принесу.
     И выбежала трусцой. Я взял блокнот с номерами телефонов и стал его просматривать, прохаживаясь по комнате. Ирена нашлась под буквой И. Фамилии там не было. Как же ее узнать?.. Я набрал записанный в блокноте номер и услышал женский голос.
     – Можно поговорить с пани Иреной? Ах, вышла… Понятно, на работе. Говорит капитан Йоахим из милиции. Простите, с кем я говорю? Так… Простите, пани, я не знаю даже фамилии вашей племянницы… Сейчас я вам все объясню. Ваша племянница близко знакома с доцентом Ябчиньским. Да-да… Так вот, с паном Ябчиньским произошел несчастный случай… Нет, это не телефонный разговор. Очень прошу вас сообщить мне фамилию и номера телефонов, по которым я могу связаться с вашей племянницей в течение дня. Мне необходимо с ней поговорить… Да, слушаю… Спасибо.
     Я записал полученные сведения, положил трубку.
     – Нигде нет тех ключей! – сообщила притрусившая домработница, прикрывая глаза. – Всегда висели сбоку на вешалке, я было решила, что они свалились, пошарила, но на полу тоже нет…
     – А это не они? – спросил я, показывая на письменный стол. Там лежала связка, которые мы вынули из кармана Ябчиньского.
     – Нет, – уверенно заявила она, – это ключи пана доцента. В тех был один серебристый, сделанный мастером, а тут, видите, пан капитан, золотистый. Только не хватает…
     – Чего не хватает?
     – Ключа от подъезда, пан капитан… – недоуменно сообщила она. – Был тут такой, побольше других, совсем плоский.
     – Вы уверены?
     – Уверена, пан капитан, уверена. Этих ключей от подъезда было два, один у пана доцента, а второй в запасе.
     – Ты занят? – в приоткрытой двери появилась голова Гживиньского. – Я нашел соседку напротив, она была так любезна, что согласилась зайти…
     – Проходите, пожалуйста, проходите, – громко произнес я. И домработнице: – Спасибо вам, прошу пока пройти на кухню.
     Соседка доцента Ябчиньского, эффектная женщина лет тридцати с хвостиком, выглядела очень даже пристойно, хотя и была без макияжа, в старых джинсах и свободной цветастой блузке.
     – Это ужасно, – вздохнула она, неуверенно окидывая взглядом комнату, наверняка ей знакомую, но из-за всего произошедшего ставшую какой-то новой и непривычной. – До сих пор не могу в это поверить. Зачем он это сделал? По какой причине?
     – Разные бывают причины, – проговорил я. – Личные неурядицы, проблемы на работе, болезни, приступ депрессии… Мы как раз и пытаемся найти причину.
     – Все, что вы перечислили, как мне кажется, маловероятно, – покрутила она головой. – Человек он был уравновешенный, на здоровье не жаловался, все у него было в порядке… Если бы что-то случилось, мы бы заметили…
     – А вы хорошо его знали?
     – Мне казалось, что хорошо… Все-таки столько лет жили дверь в дверь. Он бывал у нас в гостях, мы часто разговаривали…
     – А вчера?
     – И вчера тоже. Он заглядывал к нам около шести, ненадолго. У мужа были именины, вечером собралось много народу…
     – И доцент Ябчиньский тоже был?
     – К сожалению, нет. Он очень извинялся, что вечером не сможет зайти… Что-то случилось важное, он сам ожидал гостей.
     – Гостей? – настороженно поднял я голову. – Вы уверены? И кого?
     – Да, так он сказал… – сокрушенно развела она руками. – А кого… Понимаете, у нас общих знакомых не было, поэтому мы даже не спрашивали, кого он ждет…
     – А вы слышали, как кто-нибудь приходил или уходил?
     – Обычно слышу, если не смотрю телевизор. Но вчера было столько народу, шум, гам, веселье через край, сами понимаете, гулянка есть гулянка. Наши гости начали прощаться уже под утро, примерно в три часа, расходились не все вместе, так что мы несколько раз спускались на лифте, чтобы открыть подъезд… Нет, к сожалению, мы ничего не слышали. К тому же я и вымоталась сильно к концу вечеринки…
     – Это понятно, – встал я. – Благодарю вас. Мы еще свяжемся с вами.
     Она грустно улыбнулась и вышла.
     – Вот видишь! У него были гости, – сказал Гживиньский.
     – Ну да, конечно. А потом вся посуда вымыта, никаких следов. Домработница с утра приходит, а делать ей нечего.
     – А может, он просто отбоярился от тех соседских именин? – спросил Гживиньский.
     – Может быть и так. – Я сел на край письменного стола. Очень уж мне этот раритет понравился. – Я просмотрел бумаги – ничего. Вот только с ключами закавыка: нет запасного комплекта и обоих ключей от подъезда. Ты что-нибудь понимаешь?
     – Может, он их потерял? – неуверенно произнес Гживиньский.
     – Потерял? Один целый комплект и один ключ из второго?.. И еще – стаканы-то кто-то вымыл, верно? Кое-как, но вымыл…
     – Рюмки тоже… Почему кто-то? Ябчиньский и вымыл…
     – Домработница клянется, что ему бы это никогда и в голову не пришло… Стало быть, пили спиртное и чай. Ну, скажем, ели какое-нибудь печенье или что-то подобное… Или мужской разговор, что-то вроде совещания, или… Слушай, а может, бридж?
     – С чего это вдруг? Что он – не пошел к соседу на именины, потому что пригласил гостей на бридж?
     – Ты же сам сказал, что у него, может, не было охоты идти к соседям на именины. Погоди-ка, где-то мне попадался блокнот с игровыми записями… Да вот он! Тут уже почти и места-то чистого не осталось.
     – Да чего ты голову над этим ломаешь? – поморщился Гживиньский. – По-твоему, он проиграл в карты целое состояние и из-за этого…
     – Дорогой ты мой, что ты читаешь по вечерам? Романчики из жизни высшего общества?.. Ага, вот и последняя запись… Так-так, посмотрим… Три роббера, третий… Ничего себе! Третий роббер не окончен!.. Счет по партиям один – один. А вот табличка: Т, О, Х, Я… Как покойника звали?
     – Адам.
     – Значит, инициалы не имен, а фамилий… Я – это Ябчиньский, у остальных фамилии начинаются на Т, О, Х. Не закончили третий роббер. Почему?
     – Тебе что, делать больше нечего? – Гживиньский посмотрел на меня с недоумением. – Откуда ты вообще знаешь, что это вчерашняя запись?
     – Да ничего я не знаю. – Я неохотно отложил блокнот. – С таким же успехом ее могли сделать и неделю, и даже месяц назад. Но если уж начали третий роббер, то его обязательно заканчивают. Если бы ты играл в бридж, а не в «ведьму», тебе бы не надо было этого растолковывать.
     – Спасибо, постараюсь запомнить… А как играют в «ведьму»?
     – Ты что, даже в «ведьму» не играешь? Тогда сходи поговори с дворником, узнай, когда он запер подъезд и кому открывал. Пошарь по окрестностям. Тут напротив ночное заведение, там есть портье. Дворники, сторожа, охранники – словом, обычная работа. Прихвати кого-нибудь себе в помощь.
     – И все? – уточнил Гживиньский.
     – Нет, не все. Потом найдешь Ирену… – я взял на столе листок с записью и передал ему. – Ирену Рыбчиньскую. Вот здесь все записано. Пригласишь ее в Управление. Но сперва погляди, кто там пришел.
     Как раз раздался звонок, и дежуривший в прихожей сотрудник отворил дверь.
     Когда Гживиньский вышел, я еще раз выдвинул все ящики письменного стола. Либо доцент Ябчиньский был на редкость безалаберным, либо кто-то все там перевернул вверх дном, пытаясь проверить каждый листок, каждую запись. Однако то, что я видел в квартире, свидетельствовало, что безалаберным доцент Ябчиньский определенно не был.
     – Заказное письмо, – сказал Гживиньский. – Из Штатов.
     Я взял в руки продолговатый голубой конверт. Посмотрел на обратный адрес: Михал Ленарт.
     – Знаешь, кто это? – задал я вопрос.
     – Фамилия знакомая…
     – Это электронщик, очень известный. Почти все время сидит за границей… Ничего не поделаешь, придется прочесть.
     Письмо было короткое. Профессор Ленарт в скором времени возвращался в родные края, так что надеялся обсудить все общие дела лично с доцентом Ябчиньским.
     – Вот только последняя фраза… – проговорил я. – Послушай: «…Жаль, что моя хорошая память доставила тебе столько хлопот». В первый раз мы слышим о каких-то хлопотах.
     – Наверно, речь о каких-то профессиональных проблемах, – пренебрежительно отозвался Гживиньский. – Оба они узкие специалисты, а таким всегда кажется, что любая неурядица в их делах – чуть ли не конец света.
     – Все может быть. Ну, тогда прощаемся. Я отправляюсь в «Элпу», хочу взглянуть на коллег доцента Ябчиньского. Опечатай квартиру… Да, и поприсутствуй на вскрытии, я не уверен, что успею. Пока!
     – Простите, пан капитан, можно мне тут убраться? – остановила меня в прихожей домработница. – Мне уплочено до конца месяца…
     – Никаких уборок, – ответил я. – Пожалуйста, оставьте свой адрес пану поручнику. А потом можете идти домой. Спасибо за кофе.
    
     2.
    
     Поднявшийся ветер принес снег пополам с дождем. Шагая от парковки до здания «Элпы», я поднял ворот куртки. Позавчера, когда я съезжал на лыжах с Носаля, на мне была только фланелевая рубашка. Я зажмурил глаза и представил снега, ослепительно блестящие на солнце.
     – Вы к кому? – спросил вахтер.
     Я честно ответил, что к секретарше директора Ябчиньского. Первые сведения я получил от нее.
     Напротив секретариата Ябчиньского висела табличка с надписью: «Заместитель директора по административным вопросам». Там в секретариате никого не было, на столе дымилась чашка кофе, то и дело названивали телефоны. За обитой дерматином дверью слышались громкие голоса. Я отворил эту дверь, постучал по косяку.
     В небольшом кабинете стояли трое мужчин. Все они были явно возбуждены. Низенький, лысеющий блондин опирался на край стола, крепко сколоченный брюнет, похожий на боксера-тяжеловеса, глядел через окно на слепую стену соседнего дома, а тот, что был ближе всех ко мне, высокий стройный шатен с сигаретой в руке, застыл на полушаге. Видимо, разговаривая, он прохаживался по кабинету.
     – Добрый день, – сказал я, – в секретариате никого нет… Пан магистр Холяк?
     Низенький блондин у стола сделал такое движение, словно хотел вышвырнуть меня прочь. Что-то, однако, заставило его отложить это на потом, возможно, моя ухмылка, специально отработанная для подобных оказий, – этакая смесь уважительности с наглостью, нехарактерная для обычных клиентов.
     – Слушаю вас, – произнес он ледяным тоном.
     – Капитан Йоахим, из милиции, – я показал ему удостоверение. – Хотел бы кое о чем с вами поговорить.
     Атмосфера враждебности, встретившая меня в этой комнате, рассеялась, сцена ожила. Боксер оторвался от окна и двинулся ко мне с протянутой рукой, шатен с сигаретой возобновил прогулку по кабинету.
     – Да… Да, конечно… Пожалуйста, – отозвался Холяк. – Прошу прощения…
     Боксер уже стоял передо мной.
     – Вы все тоже были коллегами доцента Ябчиньского, верно? – спросил я, здороваясь с ним за руку.
     – Да, разумеется, – сказал Холяк. – Это инженер Олексевич, начальник отдела технического контроля, а это, – он кивнул в сторону шатена с сигаретой, – инженер Токарский, главный технолог.
     – Рад познакомиться, – проговорил я. – С вами обоими я тоже хотел бы побеседовать, правда, лучше бы не здесь, предпочитаю пригласить вас в свой собственный кабинет.
     – Мы все потрясены этим ужасным происшествием, пан капитан, – Олексевич печально покачал головой. – Разумеется, мы готовы предоставить вам всю необходимую информацию.
     И, поколебавшись, двинулся к выходу. Токарский погасил в пепельнице сигарету. Только он один так ни словом и не обмолвился. Когда я зашел, у меня сложилось впечатление, что он расстроен куда больше своих сослуживцев, что с ними его ничто не связывает, а напротив, он ведет с ними какой-то спор, прерванный моим появлением. Так пусть хоть голос подаст…
     – Минутку, – остановил я их обоих на пороге. В секретариате по-прежнему названивали телефоны. – Господа Токарский, Олексевич и Холяк. Т, О, Х, – я чуть снизил голос. – Вы играете в бридж?
     – Простите? – голос у Токарского был низкий, но в нем проскользнул какой-то посторонний, пронзительно-высокий призвук, словно бы мой вопрос озадачил его, даже напугал. – В бридж? Да… конечно, я играю. А почему вы спрашиваете?
     Мне показалось, что Холяк и Олексевич смотрят на главного технолога с напряжением, которое стараются скрыть.
     – Да нет, ничего особенного, – махнул я рукой. – Благодарю вас. До свидания.
     Я сел в кресло, стоящее перед столом Холяка.
     – Может, кофе или чаю? – засуетился хозяин. – Простите, пан капитан, не знаю, куда подевалась секретарша, наверно, где-то сплетничает. Вот уже целый час, как только стало известно о случившемся, у нас вообще никто не работает…
     – Это вполне понятно, прошу вас не беспокоиться, я только что выпил кофе. Как меня проинформировали в секретариате директора, вы руководите отделом снабжения, верно? А сейчас временно исполняете обязанности замдиректора.
     – Совершенно верно, – Холяк кивнул. – Заместитель директора уехал в длительную командировку за границу, так что сейчас…
     – Ладно, ладно. Вы хорошо знали доцента Ябчиньского?
     – Знал, конечно, знал. Извините, я не совсем понимаю…
     – То-то и оно, – вздохнул я. – Все мы стараемся понять… Я не сомневаюсь, что вы знали своего директора, но мой вопрос, уж простите, относится к личной жизни. Однако, – опередил я его замечание, – задержимся еще немного в служебной сфере. Видите ли, причины для подобного шага могут быть самые разные. Меня интересует, нет ли их здесь, на предприятии…
     – Здесь? – даже обиделся он. – Уж простите, доцент Ябчиньский был великолепным специалистом, которого высоко ценили… Да вы сами можете узнать у начальства… У доцента были серьезные успехи и как у конструктора, и как у теоретика. Наши релейные блоки используются даже за границей при строительстве крупнейших промышленных предприятий. Там работают наши специалисты. К примеру…
     – Перед приходом сюда, – прервал я его, – мне пришлось познакомиться с вашими достижениями. Кроме того, я читаю газеты, так что благодарю вас, но речь не об этом. Известно ли вам что-то о проблемах, о каких-то профессиональных трудностях доцента Ябчиньского?..
     – А у него были какие-то трудности? – удивился Холяк.
     Я посмотрел на него с укором.
     – Извините, я как раз и хочу об этом узнать.
     – Конечно, конечно, простите… – задумался и.о. директора. – Проблемы и трудности? Пан капитан, у человека на такой ответственной должности…
     – … всегда есть проблемы, да, об этом я и сам знаю, – снова перебил его я. – Представьте себе, это относится и к людям на менее ответственных постах, а вы что-то никак не хотите помочь мне в решении моих проблем. Ну, что ж, каждый должен сам преодолевать собственные трудности… Вы бывали у доцента Ябчиньского?
     – То есть у него дома?
     Холяк немного смутился.
     – Да, дома. Я не имел в виду его служебный кабинет.
     – Конечно, конечно, извините… Бывал… Но очень редко… Может быть, всего… Ну, скажем, раза два. И всегда в большой компании. Доцент Ябчиньский ни с кем из нашего заведения не поддерживал особо близких отношений, полагаю, что это связано с принципами…
     – Вы играли в бридж?
     – В бридж? – та же тень замешательства и испуга, какую чуть раньше я заметил у Токарского. – Да… Один разок…
     – Когда?
     – Не помню, но давно… Кажется, в прошлом году…
     Блокнот у Ябчиньского толстый, почти весь исписан, запись игры с господами Т, О, Х – последняя. Выходит, Ябчиньский год назад перестал играть в бридж? Что-то тут не то.
     – А вчера? – спросил я.
     На лбу у Холяка блеснули крохотные капельки пота.
     – Нет, не играли.
     – А что делали?
     – Я вообще не был вчера у доцента Ябчиньского.
     – Не были… Ну, ладно, – я встал. Холяк тоже поднялся. С некоторым облегчением. – Полагаю, мы еще увидимся.
     Я прошел по коридору, в секретариате доцента Ябчиньского стайка дам и барышень гудела пчелиным роем. Когда я вошел, они притихли и уставились на меня в надежде, что я обмолвлюсь чем-то таким, что можно будет повторить в других комнатах другим дамам и барышням.
     – Пан капитан, – вскочила секретарша Ябчиньского, смазливая блондиночка с длинными, лежащими на плечах волосами. – Вы велели мне все припомнить, хотя бы самое незначительное. Так может…
     – Я вас слушаю.
     – Директор Ябчиньский пару дней назад дал мне задание подобрать все протоколы технического контроля за прошлый год. Я вложила их в папку, и директор забрал их домой.
     Напряжение у столпившихся тут дам явственно спало. Такого рода события у них случаются ежечасно.
     – Какая это была папка?
     Блондинка вынула из шкафа картонную папку, скрепленную белыми резинками.
     – Точно такая же.
     – Благодарю вас. Можно ее забрать? Одна только вы стараетесь помочь мне разобраться с моими проблемами. До свидания.
     Когда я дошел до конца коридора и ждал лифта с несколькими попутчиками, то увидел, как вдалеке появились фигуры Олексевича и Токарского. Появились и исчезли в кабинете Холяка.
    
    
     3.
    
     Ирена Рыбчиньская сидела у меня в кабинете на низком кресле у столика в уголке, опираясь локтями о колени и пряча лицо в ладонях. Тут же стоял недопитый стакан воды. Царила тишина, стучали только часы на стене, безобразные висячие часы из пластика, притворившегося деревом. Я уже несколько раз приказывал их выбросить, похоже, придется все-таки сделать это самому.
     Ирена Рыбчиньская оказалась женщиной лет тридцати с хвостиком, изысканно одетой, явно уделяющей много внимания лицу и фигуре. Но когда она наконец подняла голову, то мало напоминала ту уверенную в себе даму, которая появилась в дверях этой комнаты.
     – Примите мои искренние соболезнования, – тихо проговорил я. – Но вам тоже, наверно, не безразлично, удастся ли нам выяснить, что именно произошло и почему. Значит, доцент Ябчиньский вечером вам звонил?
     – Да… – еле слышно отозвалась она. Потом открыла сумочку, вынула платочек, вытерла глаза и нос. Сильная женщина, сумела овладеть собой. – Это было в двадцать минут двенадцатого. Я это точно знаю, потому что легла спать пораньше и, когда меня разбудил телефон, машинально взглянула на часы. Адам еще раз извинился, что не может со мной повидаться. У него была какая-то важная встреча.
     – Может, бридж?
     – Нет, что вы! – запротестовала она. – Уж никак не обычный бридж. Адам любил играть, играл часто, но вчера он собирался разобраться с каким-то делом, которое доставило ему массу проблем. Он обещал, что все мне объяснит, я просила его, чтобы он посоветовался со мной, я ведь юрист, юрисконсульт, и считала, что смогу ему помочь, ведь речь шла о каких-то служебных вопросах…
     – Вы уверены в этом? – прервал я ее. – Он сам вам об этом сказал?
     – Да нет… – она немного подумала. – Нет, не говорил. Но я с самого начала так его поняла. Его личные дела я знала, по-моему, достаточно хорошо… Так мне, по крайней мере, казалось…
     Она прикусила губу, поднесла платочек к глазам. Я подлил ей воды, она выпила.
     – Значит, обещал, что все вам объяснит… – напомнил я.
     – Да, но не сейчас. Только когда все уладит, а на это, как он полагал, много времени не потребуется. Та встреча имела, кажется, решающее значение. Так я подумала, потому что он повеселел, взбодрился, как будто сбросил тяжкий груз.
     – А он никогда не вспоминал ни о чем, что позволило бы вам определить хотя бы приблизительно…
     – Нет, никогда, – уверенно возразила она. – Адам был очень скрытный, вы даже не представляете, какой скрытный. Разве что…
     Она заколебалась.
     – Слушаю вас.
     – Когда-то, – заговорила она с расстановкой, – он сказал мне примерно так: «Как ты думаешь, можно заключить джентльменское соглашение с человеком, который ничем не напоминает джентльмена?»
     – Ну, хорошо. Значит, вы утверждаете, что, разговаривая с доцентом Ябчиньским вчера вечером в двадцать минут двенадцатого, вы не заметили у него никаких признаков депрессии, страха, волнения?
     – Нет, абсолютно никаких. Напротив, по-моему, он почувствовал облегчение, даже обрадовался.
     Мы снова помолчали.
     – Еще только одно, – попросил я. – Его знакомые с предприятия. Он с кем-то дружил?
     – Тесных отношений он ни с кем не заводил. Адама любили, но близких друзей у него было мало. Разве что Ленарт…
     – Вам говорит что-нибудь фамилия Холяк?
     – Да, это один из сослуживцев Адама, кажется, он занимается административными делами. Адам его не любил.
     – Он с вами о нем разговаривал?
     – Вряд ли это можно назвать разговором. Несколько дней назад мы встретили его на улице, он поклонился. Адам едва кивнул ему и сказал: «Терпеть не могу эту крысу…»
     – Крысу… В самом деле, симпатией это не назовешь… А бывал Холяк у него дома? Скажем, в гостях, может, играл в бридж…
     – Никогда, – категорически возразила она. – По крайней мере, в последние три года.
     – Вы в этом уверены?
     – Абсолютно. Когда Адам что-то у себя устраивал, всегда этим занималась я. Мы собирались пожениться…
     – Еще одну минутку, – торопливо вставил я. – Следующая фамилия: Олексевич.
     – Это один из инженеров… Однажды был у Адама, я его запомнила, потому что он уж очень похож на гориллу… Но я ничего о нем не знаю.
     – И последняя фамилия: Токарский. Кажется, он был тесно связан с доцентом по службе?
     – Да, разумеется. С ним единственным Адам встречался довольно часто. После работы, конечно. Токарский должен был в ближайшее время выехать в заграничную командировку, но тут у него появились какие-то проблемы со здоровьем, семейные сложности, и Адам не был уверен, что он все-таки поедет.
     – Понятно. Кто с предприятия бывал еще на тех вечеринках, которые вы организовывали?
     – Заместители директора, иногда какие-то инженеры… А это… это еще долго продлится? Я…
     – Приношу свои извинения, – я поднялся. – Если мне что-то потребуется, я позвоню. Вас отвезти домой?
     – Спасибо, не надо… – она тоже встала, я помог ей надеть плащ, она поискала перчатки в карманах, нашла их в сумочке. – Я лучше прогуляюсь. Схожу к приятелям… А квартира Адама…
     – Пока что она опечатана. Я вам сообщу, когда мы снимем печати. А у доцента Ябчиньского есть родня?
     В дверях возникла голова Гживиньского. Я дал ему знак зайти. Пани Ирена не обратила на него внимания.
     – Только сестра, – ответила она. – В Белостоке. Надо ей сообщить. Я сделаю это. До свидания. Прошу меня не провожать.
     – Тяжелый, наверно, был разговор. Тебе не позавидуешь, – вздохнул Гживиньский, когда за моей гостьей закрылась дверь. – Хотя я тоже набегался и устал, как собака. Если не напьюсь кофе, то сдохну.
     И рухнул в кресло. Я расположился в другом. Меня снова липкой мглой окутала сонливость, я с трудом открыл глаза.
     – Ну, так включи чайник, – посоветовал я. – Можешь заварить и мне. Вот и будет у тебя наконец хоть какой-то конкретный результат.
     – Что-то ты стал чересчур самодовольным, – бурчал Гживиньский, готовя кофе. – Без меня, без моих конкретных результатов ты заблудился бы в трех соснах.
     – А вот сейчас и увидим. Итак?
     Он поставил чашки на стол, снова уселся и вынул блокнот.
     – Дворник, – начал он, – анкетные данные записаны… Подъезд запирает всегда в двадцать три часа, у жильцов есть свои ключи. В тот вечер смотрел по телевизору хоккейный матч, à propos, ты видел, как чехи выиграли? Да, верно, ты тогда еще был в Закопане… Ну, словом, подъезд закрывал зять дворника.
     – А с ним ты говорил?
     – Нет, зять был на работе. Но дворник утверждает, что наверняка он запер, как обычно, в двадцать три…
     – Никаких наверняка. Обязательно поговори с зятем.
     – Ну, ты и зануда, чтоб тебя черти взяли! – вздохнул он. – В общем, потом их никто не будил аж до трех утра, когда гости соседей Ябчиньского стали шуметь на лестнице. И все. Дворник в соседнем доме ничего особенного не помнит. Ночное заведение напротив, «Альгамбра». Тут кое-что есть. Гардеробщик и портье знают доцента. Он там бывал, обедал, иногда ужинал. Так вот слушай. Он пришел примерно в десять минут двенадцатого. Купил пачку «Мальборо». Когда гардеробщик спросил, не зайдет ли пропустить стопочку, ответил, что уже выпил дома.
     – Выпил дома… – повторил я. – Ну, ладно. Вскрытие?
     – Сейчас, погоди, у меня все записано. Протокол будет через пару дней. Самое главное: смерть в результате повешения. Типичная борозда висельника с кровоточащими ссадинами. Небольшая потертость на коже тыльной стороны ладони… Ну и сильный кровоподтек слева в лобно-височной области, до самой кости. Все ясно. Мужик повесился.
     Он закрыл блокнот. Засвистел чайник, я разлил кипяток по чашкам.
     – Все ясно? – уточнил я. – А вот сейчас увидим, все ли ясно.
     – Старик, я собираю факты, а не предположения.
     – Там есть шнур. – Я ткнул пальцем в большой серый конверт, лежащий у меня на столе. – Вытащи его. Только осторожно, деликатно, не прикасаясь.
     – Может, ты покажешь, как его вынуть, не прикасаясь? – съехидничал Гживиньский. – А зачем ты его забрал себе? Веревка повешенного! На счастье?
     – Пока дожидался пани Рыбчиньскую, немного пораскинул мозгами. Не уверен, что ты представляешь, о чем я говорю… Возьми шнур за концы и осторожно разложи на столе у стены. А вот, – я порылся в шкафу, – точно такой же шнур, такой же длины. Теперь гляди.
     Один конец другого шнура я привязал к калориферу, а шнур перекинул через гвоздь, прибитый на той же высоте, что и крюк от карниза в квартире Ябчиньского.
     – Ну и что? – насмешливо спросил Гживиньский. – Хочешь продемонстрировать, как все это произошло?
     – Смотри, а то продемонстрирую на тебе!.. Теперь гляди внимательно. Ты привязал шнур к калориферу, с другой стороны сделал петлю. Вешаешься…
     – Нет, – возразил Гживиньский, – я не вешаюсь.
     – Вешаешься, – потянул я за шнур. – Шнур натягивается, трется о крюк. В какую сторону отклонятся ворсинки на шнуре, на том отрезке, который скользит по крюку?
     – Осмелюсь доложить, пан капитан, в сторону, противоположную движению шнура.
     – Вольно, курсант! Соображаете!.. А теперь осмотри тот шнур, что на столе.
     Гживиньский, пожав плечами, склонился над столом, с минуту так стоял, потом нагнулся еще ниже, наконец выпрямился, повернул голову ко мне, на лице у него смешались уважение и напряженность.
     – Они… – запинаясь, выговорил он. – Они отклонились так… так, будто…
     – Будто что?
     – Будто… – он остановился, подыскивая подходящие слова. – Будто он сам себя вздернул!
     – Вот это да! – вздохнул я. – Знаю, чего можно ждать, но ты всегда меня изумляешь… Ну, ладно. Сколько там ее, той потертости?
     – Много. От полутора до двух метров.
     Я снял шнур с гвоздя, отвязал от калорифера и перебросил его Гживиньскому.
     – Приложи к настоящему, – сказал я. – Отметь, где начинается и кончается потертость… Молодец, а теперь опять перекинь через гвоздь в начальной позиции. Ну и что?
     – Петля лежит на полу… – ответил ошарашенный Гживиньский.
     Зазвонил телефон.
     – Слушаю… Да, пропусти. Только пусть немного подождет… – я положил трубку. – Сейчас поговорим с одним из сослуживцев Ябчиньского, с остальными я побеседую завтра. Похоже, сегодня я лягу спать в детское время, сразу же после сказочки… Ну, ладно, теперь попробуем продемонстрировать, как все произошло. За шкафом стоит манекен, тащи его сюда.
     Мы положили манекен на пол, как раз под вбитым в стену гвоздем. Накинули ему на шею петлю, шнур набросили на гвоздь.
     – Теперь тащи, – сказал я.
     Гживиньский потянул за шнур, манекен медленно стал приподниматься и, наконец, тяжело покачиваясь, повис в воздухе. Выглядело это ужасающе. Но ничего не поделаешь. То, что я увидел в квартире, было еще ужаснее.
     – Стоп! – скомандовал я. – Высота совпадает? Привяжи конец шнура к батарее. Сличи с границами потертости. Совпадает, верно?
     Я спрятал настоящий шнур в конверт, а конверт сунул в шкаф. Гживиньский, крутя головой, разглядывал результат нашего небольшого эксперимента. Похоже, это произвело на него впечатление.
     – Твоя взяла, – сказал он наконец. – Теперь все понятно… Эта ссадина на голове… Кто-то его сперва оглушил, а потом…
     – Логично, правда? Потом, когда он потерял сознание, повесил.
     – А зачем?
     – Такую версию нам подкинул. Наверняка хотел, чтобы мы в это поверили.
     Стук в дверь.
     – Войдите!
     В дверях появился инженер Токарский. При виде манекена он отпрянул, прошло не меньше минуты, прежде чем ему удалось взять себя в руки. Похоже, я слегка перестарался с эффектом.
     – Извините за такую декорацию, – обратился я к инженеру. И бросил Гживиньскому: – Старик, наведи порядок… Прошу, пан инженер, садитесь.
     – Прошу прощения, – Токарский осторожно устроился на стуле, потер лоб рукой. – Но эта картина… Мы у себя на работе до сих пор только об этом и говорим…
     – Все понятно…
     Я сел за стол. Гживиньский под взглядом Токарского втиснул манекен за шкаф. Я допил остывший кофе, и меня вновь охватило чувство усталости. Все! После этой беседы еду домой и ложусь спать, как и собирался. Спокойной ночи.
     – Вы дружили с доцентом Ябчиньским? – задал я вопрос.
     – Наверно, можно сказать и так. Мне казалось, что я хорошо его знаю и могу предвидеть все его поступки…
     – Вам казалось?
     – Ну, да, – он удивленно посмотрел на меня. – После того, что случилось…
     – Вы не думали, что Ябчиньский склонен к самоубийству?
     – Никогда! Ну, что ж… Ошибся…
     – Нет, не ошиблись, – заметил я самым обычным тоном. – Это было не самоубийство.
     Токарский какое-то время смотрел на меня неуверенно, словно проверяя, не ослышался ли, потом ошалело вытаращил глаза.
     – Это было не… Как это? Но ведь… Все говорили… И вы тоже в разговоре с Холяком… Но тогда… Тогда что случилось?..
     – Доцент Ябчиньский убит, – сообщил я.
     – Убит?.. Вы это серьезно?
     – Не знаю, как у вас с чувством юмора, но я с такими вещами не шучу.
     – Но ведь это из милиции нам сообщили, что произошло самоубийство! Именно так и сказали: Адам повесился в своей квартире…
     – Сначала мы действительно так думали. А вот теперь передумали.
     Токарский задумался, потом тряхнул головой, словно вдруг пришел к простому, но нелегкому для него выводу.
     – Если так… – медленно проговорил он, – если так… Но ведь это все меняет коренным образом!
     – С этим нельзя не согласиться… – я взглянул на часы. – Ну, что ж, уже поздно. Рассчитываю на вашу помощь. Не будем тянуть, нам обоим, наверно, охота по домам.
     Впрочем, мне, видимо, больше.
     – Да, конечно, пожалуйста, спрашивайте, – все еще растерянно ответил Токарский. – Убит! Адам убит! Даже не верится, что кто-то… Что кто-то мог…
     – Эх, если бы вы знали, как часто люди заставляют нас поверить таким вещам… Ну, ладно. Как ваше здоровье? Лучше?
     – Простите? – удивился Токарский. – Спасибо, в порядке…
     – А семейные проблемы?
     – О чем вы говорите?
     Похоже, он и в самом деле не понимал.
     – Я слышал, что здоровье и семейные проблемы не позволяют вам выехать за границу.
     – Ах, вот вы о чем! Да нет, ничего серьезного, – изобразил он улыбку. – Видите ли, принять решение о выезде из страны на пару лет не так-то легко, надо все как следует обдумать. Я действительно колебался, но…
     – …Но все же решили выехать. Обычно так всегда и происходит. К слову, это меня не удивляет, я бы и сам охотно куда-нибудь выбрался посмотреть мир. Особенно в такой день, как сегодня… И далеко?
     – Далековато. В Аргентину. Мы вместе с другими странами участвуем там в строительстве крупной электростанции. Будем устанавливать релейные устройства, так что легкой работы не ожидается. Мне, кроме контроля за работой наших специалистов, придется еще и отвечать за своевременные поставки, а доля у координатора поставок… – он вздохнул. – Впрочем, не будем об этом, вы ведь хотели поговорить о другом…
     – Да, действительно, – кивнул я. – Хотя, если бы можно было выбирать тему… Ну, ладно. Хотел бы вместе с вами восстановить события нескольких последних дней доцента Ябчиньского. Понимаю, что вы не ходили за ним круглые сутки, но речь пойдет о тех делах, которыми он в последнее время занимался на работе.
     – Да, конечно, – отозвался Токарский, – конечно. В меру моих возможностей. Пожалуйста, спрашивайте.
     Я спрашивал, Токарский отвечал, Гживиньский записывал. Сроки, планы, научные эксперименты, изготовление сложных релейных устройств, заграничные контракты и отечественные проблемы. Ничего странного, необычного, и все-таки я чувствовал, что наш разговор не затрагивает главного, что мне не удается углубиться в суть работы доцента Ябчиньского и все, что я слышу, можно без труда узнать из протоколов, переписки, отчетов и планов. В то же время мой собеседник, казалось бы, ничего не скрывал, однако выглядел настороженным, неуверенным и даже испуганным, причем по мере того, как профессиональная деятельность покойного директора «Элпы» проявлялась все отчетливее и, по всей видимости, полнее, этот его страх только нарастал. Нет, не нас боялся инженер Токарский, то, что его беспокоило, похоже, таилось в тех делах, о которых он рассказывал, и в людях, которые этими делами занимались.
     – Пан капитан, – сказал он, наконец, – из нашего… разговора, из того, куда вы клоните, я вижу, что причины случившегося вы ищете на нашем предприятии… Что вы оставляете в стороне возможность каких-то личных… конфликтов или проблем Адама…
     – В общем-то, вы правы, – согласился я. – Я действительно так считаю.
     – Я… – с трудом проговорил Токарский. – Я…
     – Вы боитесь, верно?
     – Если честно, то… да, – признался он.
     После такого признания он явно почувствовал себя легче. Я кивнул Гживиньскому, чтобы пока не вел протокол. Зажег лампу на письменном столе. Мы помолчали.
     – Так чего вы боитесь? – спросил я наконец.
     – Видите ли… ничего определенного… Это, скорее, область предположений… или, скажем, предчувствий…
     – Это значит…
     – Понимаете, Адам был научным работником и, когда пришел к нам на работу, не имел никакого административного опыта. Разумеется, при его высокой квалификации это не играло особой роли, по крайней мере, теоретически. И все же… Подобная ситуация может создавать для некоторых людей заманчивые перспективы. Уточняю, – поднял он руку, – все это лишь мои досужие предположения. Но Адам выглядел обеспокоенным, встревоженным, как будто допускал… Мы говорили об этом…
     Он вдруг умолк, словно обнаружив, что сболтнул лишнее.
     – Вчера, во время бриджа, – мягко подсказал я.
     Токарский резко вздернул подбородок.
     – Извините, я уже говорил…
     – Советую наконец облегчить душу! – приятельским тоном проговорил я. – Я ведь совершенно уверен, что вчера вечером вы играли у доцента Ябчиньского в бридж. Вы, Олексевич и Холяк. Поймите же, в конце концов, что в этом нет ничего для вас компрометирующего. Уже после бриджа доцент Ябчиньский заходил в магазин напротив своего дома за папиросами. А потом еще и звонил своей знакомой. Итак? Для чего это скрывать?
     Токарский, наклонясь, опустил лоб на ладони.
     – Дурь самая настоящая, – убежденно проговорил он.
     – Я тоже так думаю.
     Видимо, приняв решение, он выпрямился.
     – Вы можете обещать, что сохраните это в тайне?
     – Смотря что вы под этим понимаете. Полной тайны обещать не могу.
     – Сейчас объясню, о чем речь. Сегодня утром, перед уходом на работу, мне позвонили по телефону. Какой-то дурацкий звонок. Я бы решил, что это какая-то глупая шутка, к тому же совершенно непонятная, если бы вскоре после этого не узнал о смерти Адама. Всего пара фраз, мужской голос. Примерно так: «Прошу внимательно выслушать и ни о чем не спрашивать. Никому ни слова о вчерашнем бридже. Дело серьезное. Прошу не пренебрегать этим предостережением. От этого зависит ваша жизнь».
     Гживиньский понимающе присвистнул. Токарский оживился, воспрял духом, он сбросил с плеч тяжелый груз, ему не надо было больше ничего скрывать.
     – Когда я приехал на работу, то выбросил это из головы, – продолжал он. – Занимался корреспонденцией, текущими делами. А тут стало известно о смерти Адама. И я сразу вспомнил этот телефонный разговор. Пошел к Холяку. Не сразу, после совещания руководителей отделов. У Холяка застал Олексевича. Представьте себе, им тоже были такие же звонки. Почти слово в слово. Мы не могли ничего понять. А тут как раз и вы пришли.
     – А вам не пришла тогда в голову мысль, что это могло быть не самоубийство? – спросил я.
     Поднявшись, я стал ходить по кабинету. Усталость пропала, среди недомолвок, намеков, за обычной рутиной, в сплетении слов и жестов блеснула первая, совсем еще слабая искорка. Нельзя ее потерять из виду.
     – Я даже не знал, что думать, – развел руками Токарский. – Все было так запутано… Мы все растерялись. Поэтому на ваши вопросы тогда никто ничего конкретного и не сказал. А вот теперь, когда вы говорите, что это было убийство… Кстати, – он вдруг вскинул голову, – тот человек звонил рано, около семи. Он… он уже тогда знал… Это был…
     – …Убийца, – подсказал я. – Похоже на то. Домработница нашла тело в восемь. Но скажем осторожнее: это был человек, который знал, что Ябчиньского убили. И почему…
     Я снова сел за стол, кивнул Гживиньскому, тот вернулся к пишущей машинке.
     – О чем у вас шел разговор во время этого бриджа? – спросил я. – Ведь не собирались же вы только для того, чтобы сыграть роббер-другой?
     – Нет, конечно, – кивнул Токарский. – Адам собрал нас, чтобы поделиться своими опасениями… У нас много смежников, а в последнее время стали поступать многочисленные заявления, оказалось, что некоторые из них плохо работают. Адам дал нам задание без лишней огласки, но очень тщательно и быстро проверить всю цепочку связи со смежниками. А среди них есть не только крупные и средние государственные предприятия, но и всякого рода кооперативы… Можете себе представить, сколько в таких случаях может быть разных контактов и комбинаций…
     – У него были конкретные подозрения?
     – Да нет, откуда? Он как раз и просил нас найти что-то конкретное. Сам он был в полной растерянности. Когда мы обсудили план действий, Адам заметно повеселел. Мы выпили по рюмочке, сыграли пару робберов.
     – С кем вы играли в паре?
     – С Олексевичем, – Токарский недоуменно взглянул на меня, а Гживиньский недовольно покрутил головой и не стал записывать этот вопрос.
     – И кто выиграл?
     – Мы.
     – Когда вы разошлись?
     Машинка застучала снова.
     – Я ушел первым. Моя машина в ремонте, а автобусы кончают ходить в одиннадцать. Я как раз лежал, карта была верная.
     – Значит, вы ушли…
     – Без десяти одиннадцать.
     – А они остались… Понятно. Скорее всего, они ушли минут через пятнадцать после вас. Ябчиньский проводил их вниз и зашел за папиросами.
     – Да, так и было… Так они и говорили сегодня… Не знаю, те люди из кооператива… Не знаю. Во всяком случае, вы должны понять, почему я просил хранить все в тайне. Раз уж это было не самоубийство, я не мог скрывать такие важные сведения. Но… не хотелось бы повторить судьбу Адама. Олексевич и Холяк пусть решают сами. А вы уже все знаете.
     – А вам не кажется, – спросил я, – что у доцента Ябчиньского могли быть более конкретные подозрения, чем те, о которых он вам рассказал? Все-таки без причины человека не убивают…
     – Не думаю, – пожал плечами Токарский. – Он бы не стал скрывать это от нас. А может, он что-то знал, но просто не придавал этому особого значения?
     – Все может быть, – я встал. – Спасибо за помощь. Прошу сообщать, если узнаете что-то новое. Будем с вами в контакте.
     Когда он ушел, я сказал Гживиньскому:
     – Сегодня вряд ли успеешь, но постарайся сделать побыстрее. Надо установить наблюдение за господами Т.О.Х. За бриджистами.
     – Так может, заглянем ко мне и разложим робберок? – подколол он. – Что-то тебя заклинило на бридже.
     – Нет уж, котик, – отказался я, – иду спать.
    
    
    
     4.
    
     Утро было солнечное, теплое, но бодрящее, на асфальте появлялось все больше сухих мест, а навстречу то и дело попадались девушки с непокрытыми головами. Я прекрасно выспался – и, тем не менее, был злой как черт. Когда вчера я позвонил Ханке, оказалось, причем уже не в первый раз, что ей пришлось уехать на пару дней как раз перед моим возвращением. Но тогда мне так хотелось спать, что это не произвело на меня особого впечатления. И только сегодняшний ранний звонок Гживиньского вывел меня из равновесия.
     Перед домом Ябчиньского места не оказалось, пришлось парковаться за поворотом. Лифт не работал – не везет так не везет… Тяжело дыша, я вошел в квартиру доцента, бросил куртку на кресло и осмотрелся. Похоже, табун пьяных уборщиц решил отомстить хозяину за ежедневный труд по наведению порядка.
     – Кто вам сообщил, что пломба сорвана? – спросил я Гживиньского.
     – Патрульный. А заметила соседка, которую ты знаешь.
     – Похоже, мы не слишком тщательно обыскали квартиру, верно?
     – Зато кто-то нас выручил.
     – Ну, это еще неизвестно, нашел ли он то, что искал. Судя по виду, можно только сказать, что очень спешил. Запомни это раз и навсегда, тогда твоя карьера будет успешной. Постарайся все тут привести в порядок. И еще раз проверь каждую бумажку.
     – А не поздновато ли?
     – Ценю твой сарказм, но еще выше оценил бы трудолюбие.
     – А ты случайно не знаешь, чего все-таки искать?
     Зазвонил телефон. Гживиньский поднял трубку.
     – Да, здесь. Хорошо, передам, – и мне: – Ты велел сообщить тебе, когда приезжает профессор Ленарт. Так вот, завтра утром. Остановится в «Гранде».
     – Первая добрая весть.
     – Ну, почему? Мы уже знаем, какого рода заботы были у Ябчиньского.
     – В письме еще были слова о хорошей памяти. Может, это какие-то другие заботы? Ну, ладно, берись за работу. Важно не только то, что есть в этом помещении, но и то, чего здесь нет. Хотя должно быть.
     – Ну, например?
     – Ну, например папка. Такая, как эта.
     Я вынул из портфеля папку, которую взял вчера у секретарши Ябчиньского. Не люблю портфелей, но не носить же бумаги в руках. Может, это одна из причин моего сегодняшнего плохого настроения?
     – В ней хранились протоколы технического контроля за прошлый год. И еще одно. Я вчера очень тщательно просмотрел всю корреспонденцию Ябчиньского. И не нашел больше ни одного письма от профессора Ленарта. А должны быть.
     – Все понятно, – отозвался Гживиньский. – Ищем то, чего тут нет.
    
     5.
    
     Когда я зашел в комнату, Олексевич говорил по телефону. При виде меня он вскочил, извинился перед собеседником и положил трубку. Протянул мне огромную ручищу.
     – Добрый день, пан капитан. Чем могу быть полезен?
     – У вас есть протоколы технического контроля за прошлый год? – спросил я. – Вы ведь начальник отдела технического контроля?
     – Да, конечно… За прошлый год? Должны быть… – он подошел к шкафу, открыл его и постучал пальцем по стопке скоросшивателей. – Сейчас, сейчас… Вы говорите, за прошлый год? Кажется, кто-то их позаимствовал. Есть карточка. Да, речь шла о заграничных поставках, и мы проводили дополнительную проверку, так что потребовалось увеличить фонд оплаты сверхурочных… И потом, потребовалась отчетность… А зачем вы их ищете? Может, я сам мог бы…
     – У вас нет копий?
     – У меня? Нет.
     – Так кто их позаимствовал?
     Он взглянул на карточку.
     – Секретарь директора Ябчиньского. Если вам нужна какая-то информация…
     – Мне нужна не информация, а сами протоколы. Попрошу вас узнать, у кого есть копии, и позвонить мне.
     На столе у Олексевича зазвонил телефон. Он взял трубку.
     – Слушаю, Олексевич.
     Он слушал секунд пять, не больше, потом молча положил трубку. И побледнел.
     – Вы ничего не хотите мне сообщить? – спросил я.
     – Нет, – выдавил он из себя. – Нет, ничего. Я узнаю насчет копий.
     Выходя, я взглянул на него через плечо. Он грузно сидел за столом, бессмысленно глядя перед собой.
     Постучавшись, я зашел к Токарскому. Он что-то обсуждал с секретаршей, я махнул рукой, чтобы он продолжал, а сам устроился в кресле у окна.
     – Хорошо, что вы пришли, пан капитан, – сказал Токарский, когда мы остались одни. – Минут пятнадцать назад мне снова был такой же звонок. Я пошел к Холяку. Он сказал, что и ему звонили, рано утром. Он предлагает встретиться нам троим у него. Завтра вечером. Чтобы обсудить ситуацию и решить, что делать дальше. Они не знают, что я вам все рассказал… – Он оглянулся на дверь. – И тоже боятся…
     – Значит, очередное совещание, – констатировал я. – Может, снова с бриджем? На этот раз втроем.
     Токарский опустился на стул.
     – Ужас! – прошептал он. – Я сказал ему то же самое.
    
     6.
    
     Когда я вернулся к себе, позвонила Ирена Рыбчиньская.
     – Вы просили меня припомнить все, что я слышала от Адама в последние дни. Так вот…
     – Спасибо, слушаю.
     – Так вот, примерно с неделю назад мы были с Адамом в кино. У него было плохое настроение, я все пыталась узнать почему. Он, в конце концов, взорвался, но рассказал, по сути, очень мало. Только назвал себя дураком за то, что согласился стать директором, мол, лучше было оставаться просто научным работником. Пожаловался, что не умеет руководить, и каждый прохвост может водить его за нос, а ответственность, причем уголовная, лежит на нем. Я постаралась его успокоить, решила, что он просто переутомился. Вот и все.
     – Спасибо! Я все записал… Нет, пока ничего не надо. Свяжусь с вами, когда потребуется.
     Денек выдался телефонный. Токарский:
     – Пан капитан, я уезжаю ненадолго в командировку. В Войшицы, на машине. Нет, не на своей, на служебной. Свою забираю только послезавтра. Там мост меняют, представляете, сколько возни!.. Звоню на всякий случай, если вы будете меня искать… Ну, и еще мне надо все как следует обдумать. Хочу с вами встретиться, но уже после встречи у Холяка. Надо уточнить в разговоре с коллегами кое-какие детали… Завтра вечером? Может, лучше послезавтра утром… Я позвоню вам, до свидания.
     Оперативник:
     – Поднадзорный Олексевич вышел в рабочее время в сторону парка. Выпил один коньяк в кафе «Магнолия». Потом на Яворовой, когда считал, что его никто не видит, что-то выбросил в колодец канализации. И тут же вернулся на работу.
     – Покараульте колодец, – распорядился я. – Сейчас приедет наша группа, чтобы его осмотреть.
     И, наконец, Гживиньский, который отправился с группой к колодцу:
     – Яцек? Держись за кресло. Сейчас еще раз проверю, но, в общем-то, не сомневаюсь. Знаешь, что мы нашли в колодце? Запасной комплект ключей от квартиры Ябчиньского. Вместе с ключом от подъезда.
     Олексевич. Кулаки боксера, квадратные плечи.
     – Ты все просмотрел у Ябчиньского?
     – Все. Остались только журналы… Ничего нового. Чего нет, того нет. Как ты и говорил.
     – Просмотри и журналы.
     – Ты в своем уме? Мне их читать? На трех языках, да еще и о технике?
     – Да ладно, что я, не знаю, с кем говорю? Все номера по очереди бери за переплет и тряси. А вдруг что-то выпадет. Тебя что, этому не учили? Обычная практика… А если найдешь «Подружку», можешь прочесть от корки до корки.
     – Подружку я себе найду и без твоих советов… А что с Олексевичем?
     – Ничего. Он под наблюдением.
     И, наконец, последний телефон, уже под вечер:
     – Яцек? Это Ханка. В следующий раз одного тебя в горы не отпущу. Я тут, как рабыня, дотемна на работе вкалывала. Все запущенные дела подтянула. Я звоню с вокзала. Машина на ходу? Можешь меня забрать?
     Так что вечер сильно отличался от прошедшего дня. И мое отношение к миру тоже изменилось.
    
     7.
    
     На следующее утро я появился в «Гранд-отеле». Профессор Ленарт приехал ночью, но уже не спал и, когда узнал, о чем речь, согласился встретиться безотлагательно. Это был высокий, худощавый мужчина с сединой на висках и спокойным, внимательным взглядом. Сидя в халате, он попыхивал трубкой и молча переваривал мой рассказ о смерти своего друга.
     – Все, что вы говорите, ужасно, – наконец произнес он. – Правда, в последние годы мы с Адамом виделись довольно редко, но постоянно обменивались письмами, а когда удавалось, разговаривали по телефону. Я так хотел с ним встретиться…
     – Среди писем, которые мы нашли в квартире доцента Ябчиньского, не было ни одного вашего…
     – Может, он их не хранил?
     – А другие хранил? Мне в руки попало только последнее ваше письмо, которое пришло уже после смерти доцента. Там была приблизительно такая фраза: «Жаль, что моя хорошая память доставила тебе столько хлопот».
     – Не исключено, – согласился профессор.
     – Вы не помните, о чем шла речь?
     – А почему вас это интересует? Это какая-то мелочь, пустяк.
     – Меня, пан профессор, интересует все, что доставляло хлопоты доценту Ябчиньскому.
     – Но здесь были хлопоты скорее личного характера, – профессор прищурился, пустил клуб дыма к потолку. – Погодите, сейчас припомню… У меня нет с собой писем Адама, они остались в Штатах, но однажды он упомянул кого-то, кто, по его словам, был моим однокашником. А надо вам сказать, что, когда я учился, сразу после войны, на моей специальности было очень мало студентов. Так вот, я такой фамилии не помнил…
     – А какая это фамилия?
     – Так в том-то и дело! – развел руками профессор. – Я ее не знал. И сейчас не могу припомнить. Хотя вполне обычная… Нет, не могу вспомнить… Не знаю, может, тот человек на меня ссылался, но такие ситуации среди коллег случаются… Наверно, Адам ему об этом сказал, потому что в каком-то письме сообщил, что моя хорошая память доставила ему хлопот. Я ответил мимоходом, какой-то отговоркой, потому что не придал этому значения…
     – А где и когда вы учились, пан профессор?
     – В Гливицком политехе с сорок шестого по пятидесятый год. Жаль, что не смог вам помочь. Не уходите, расскажите что-нибудь еще об Адаме…
     – Обещаю, пан профессор, что как только будет что рассказывать, я обязательно свяжусь с вами. А пока, как сами видите, я собираю детали, всякие пустяки и мелочи. До свидания.
    
     8.
    
     – Поезжай-ка в «Элпу», – сказал я Гживиньскому. – Зайди там в кадры и проверь дипломы всех инженеров. Поищи диплом Гливицкого политеха. Меня интересует пятидесятый год.
     – А если этого года нет?
     – Тогда проверь соседние. Но вообще-то, мне нужен именно пятидесятый год.
     – Звучит таинственно. Ничего не понимаю, – недовольно заявил Гживиньский.
     – Ну и ладно. Кстати, не исключено, что еще сегодня съездишь в Гливице. Небольшая поездка по делам службы.
     – В одиночку? – поморщился он. – А машину мне обеспечишь?
     – В одиночку. Это второстепенная деталь для проверки. Машину попробую обеспечить. Свою не дам, а то разобьешь. Да и мне самому понадобится.
     Сегодня события развивались быстро. Гживиньский позвонил около одиннадцати. Нашел три диплома, два 1950 и один 1951 года. Больше, чем я надеялся. Впрочем, скорее всего, это тупиковая ветка. Гливицкий политехнический окончили в 1950 году Олексевич и один из заместителей директора, который вместе с многими другими работниками «Элпы» уже около года находился за границей, годом позже диплом получил Токарский. Надо было проверять дальше. В половине двенадцатого Гживиньский уже ехал в Гливице, где в местном отделении милиции его должны были ждать полученные в институте личные дела студентов.
     В пять вечера я заглянул в свой кабинет и нашел там запись. Звонил Токарский, чтобы сообщить, что вернулся из командировки, о чем я знал и без него, и что после полудня у него встреча, после которой он мне снова позвонит. Если же звонка не будет до семи вечера, то он просит, чтобы я узнал о нем у инженера Олексевича. Эту просьбу можно было понимать и так, и этак. Найденные в колодце ключи лежали у меня в шкафу. Финал приближался.
     Приходилось задержаться на службе на два часа. Вот еще проблема: с Ханкой я договорился на восемь, придется оправдываться.
     Но все наладилось. Вскоре из Гливице позвонил Гживиньский. Доложил, что там дождь, ехать сложно, а местным коллегам не удалось раздобыть в деканатах личные дела, так что заняться ими он сможет только завтра. Спросил, возвращаться ему или ждать до утра.
     – Сам не знаю, – заколебался я. – Утром ты мне понадобишься…
     – Без меня всегда как без рук, – заявил он. – Я же тебе сказал, что погода мерзкая. Лучше я вернусь завтра. Деканаты работают с восьми до четырнадцати, поэтому сегодня коллеги и не успели. Да, кстати, одна из сотрудниц сообщила местным ребятам, что кто-то уже интересовался дипломами, а другая подсказала, что это был доцент Ябчиньский.
     Вот это да! Второстепенная деталь, мелочь, требующая проверки, внезапно оказалась в центре внимания!
     – Ты что, специально оставил эту информацию под конец? – заорал я в трубку. – Оставайся в Гливице, без пяти восемь будь как штык у деканата. Подробно расспросишь, чем конкретно интересовался Ябчиньский и что он узнал. Заберешь те дела и приедешь. И позвони перед выездом. Лучше домой, скорее всего, я буду дома.
     Я поработал до семи. В семь отыскал в телефонном справочнике номер Олексевича и позвонил. Никто не поднял трубки. Пришла информация от оперативников. Токарский и Олексевич вошли в дом, где проживает Холяк, в шесть часов. Токарский вышел без пятнадцати семь. Один. В окне у Холяка горел свет. Машина Олексевича стояла на обочине.
     Я позвонил Холяку.
     – Извините, – сказал я, не представившись, – я знакомый пана Олексевича, и мне дали этот номер. Могу я с ним поговорить?
     – Он только что ушел, – ответил Холяк. – Может, что-то ему передать? Тогда оставьте свое имя, и пан Олексевич вам перезвонит.
     – Спасибо, не беспокойтесь, я сам его найду.
     Телефон Токарского молчал. Олексевич не отвечал тоже.
     Потом раздался звонок из отделения милиции.
     – Тут совершено нападение на одного человека, его ударили по голове. «Скорая помощь» привезла его к нам. Он просил сообщить капитану Йоахиму. Его фамилия Токарский.
     Я тут же отправился туда. С Токарским, к счастью, ничего страшного не произошло. Он сидел на стуле с пластырем на лбу, испуганный, но не в самом плохом состоянии и пил воду. При виде меня слабо улыбнулся.
     – Как видите, тот телефонный аноним слов на ветер не бросает… Если бы не люди, которые его спугнули… Он напал врасплох…
     – Вы видели нападавшего? – спросил я.
     – Нет. Вы ведь еще не знаете. Это было в подъезде моего дома. Выключатель там испорчен, надо подняться один пролет по лестнице, чтобы зажечь свет. Вот там он на меня и напал. Ударил, я свалился, а тут как раз в подъезде появились какие-то люди, веселая компания. Так что он удрал через задний ход во двор, а они наткнулись на меня и зажгли свет…
     Ну что ж, оперативник не мог этого предвидеть. Он проводил Токарского до подъезда и вернулся.
     – Вы потеряли сознание?
     – Да… Наверно… У меня легкое сотрясение мозга. Но, пан капитан, я знаю, кто это был…
     Куда только девались его боязнь, неуверенность, напряжение. Было видно, что он отбросил страх и решил рассказать все. Неизвестность всегда пугает.
     – И кто?
     – Олексевич или Холяк. Скорее, Олексевич. Удар был сильный… Вы не можете меня упрекнуть, – заметил он, поднимая руку, – и зашипел от боли. – Вы не должны удивляться, что я колебался. Дело не только в страхе, не только в телефонных звонках. Просто я не был уверен… В конце концов, вы сами говорили, что они вышли вместе с Ябчиньским… Да и потом, мы заключили с ними соглашение, Адам сам так хотел… Поэтому я и решился на эту встречу с ними, чтобы проверить их реакцию, убедиться, верны ли мои подозрения. И чтобы отплатить им за мой страх… чтобы они сами начали бояться.
     Он умолк, тяжело дыша.
     – Ну, вот вы и проверили их реакцию, – заметил я. – Как вы себя чувствуете? Можете дать показания?
     – Чувствую себя не слишком хорошо, – ответил он. – Но показания буду давать.
     – Почему вы так уверены, что это был Олексевич или Холяк? – спросил я, когда Токарский подкрепил силы чашкой кофе, а за пишущую машинку уселся один из дежурных.
     – Только два человека все о них знали. Ябчиньский и я. Сегодня пришла моя очередь. Это не может быть случайностью.
     – В чем заключались их преступные действия? Ведь об этом речь, правда? И когда вы поняли, чем они занимаются? Кстати, вы или Ябчиньский?
     – Я, конечно же, я! Примерно месяц назад. Пан капитан, вам известно, что у нас много смежников. Наше предприятие обеспечивает прежде всего монтаж. Тут конкретно шла речь об изделиях кооператива «Электронит». Я взял небольшую партию со склада для исследований. Допустимое отклонение составляет для них 1,1, а там оказалось 1,2 и больше. Брак! Не буду сейчас вдаваться в детали. Они принимали крупные партии бракованных деталей и получали за это свои… ну, скажем, дивиденды. Это были огромные суммы!
     – И вы, разумеется, сообщили об этом доценту Ябчиньскому?
     – Немедленно! Видите ли, директор в административных делах не слишком разбирался, он подписывал практически все, что ему подсовывали. В том числе и расходы на дополнительный контроль, которого не проводилось. У него было столько более важных дел, что он даже не проверял, как расходовались эти деньги. В общем, они держали его на крючке. Если бы все стало известно, это грозило Адаму не только административным, но и уголовным наказанием… Вы сами знаете, что начальник может быть осужден за халатность и недобросовестное выполнение своих обязанностей. Я очень ценил Адама. Поверьте, он заслуживал лучшей участи, чем стать жертвой мошенников. Поэтому мы дали им шанс…
     – Значит, тот бридж… – подсказал я.
     – …Это идея доцента. Кстати, очень характерная для него. В его стиле. Мы встретились вчетвером. У доцента был комплект протоколов техконтроля, которого Олексевич не выполнял, у меня тоже была своя информация. Мы дали им три месяца для исправления ситуации. Вернуть бракованную продукцию и полученные ими деньги. У них не было выхода… Джентльменское соглашение… Правда, я с самого начала считал, что нельзя заключать джентльменское соглашение с людьми, которые совершенно не похожи на джентльменов.
     – Как вы сказали? Где-то я уже слышал это… Ну, ладно. Доцент Ябчиньский тоже так считал?
     – У него тоже не было выхода. Как и у меня, если я хотел его спасти. Так что мы все же заключили это джентльменское соглашение. Выпили по рюмочке и сыграли пару робберов. Казалось, все урегулировано. Но для них это означало крах… Я тогда не совсем осознавал это… Нелегко понять людей, которые не умеют жить на честно заработанные деньги.
     – Вы ушли без десяти одиннадцать. Это точное время?
     – Да, я запомнил это потому, что последний автобус отходит от той остановки ровно в одиннадцать. Кстати, и подъезд в доме доцента запирают в одиннадцать. Об этом зашла речь, и я взглянул на часы. Я положил карты, у нас был выигрышный расклад, так что меня, как я уже вам говорил, ничего не задерживало.
     – И вы вернулись домой на автобусе?
     – Да. Сегодня я прямо в глаза им сказал, что подозреваю их. Вы знаете, что вчера я ездил в Войшицы, у меня было время все обдумать. Олексевич и Холяк все время что-то обсуждали, забрали с работы домой какие-то дела… Пан капитан, я понял, что они собираются сделать! Они хотят подделать документы, показать их вам и обвинить во всем доцента. Тогда и причина самоубийства появится! Я сказал им, что вы отбросили версию самоубийства. И что теперь я знаю, что это они мне звонили, чтобы заставить меня молчать. И что молчать я больше не собираюсь.
     – Я бы не сказал, что вы действовали рассудительно, – сказал я, вставая. – Но вы уже устали. Врачи «скорой помощи», наверно, посоветовали вам отдохнуть. Мы отвезем вас домой. Увидимся завтра.
     – Домой? – неуверенно уточнил он. – А там будет безопасно? А как Олексевич? Холяк?
     – Я помню о них.
     С работы я позвонил Ханке, извинился и договорился встретиться попозднее. Ей это не слишком понравилось. Самое печальное, что со своей точки зрения она была права.
     Потом, прихватив с собой двух сотрудников, отправился к Олексевичу. Он сам открыл дверь, одетый как для прогулки. Мне показалось, что он выпил пару рюмок. Отнесся он к нашему приходу не слишком приветливо.
     – Добрый вечер, – сказал я. – Хорошо, что вы еще не спите.
     – В такую рань? – пожал он плечами.
     Он стоял в дверях и, похоже, не собирался меня впускать. Ну, нет так нет.
     – И домой вы в такую рань не возвращаетесь, – усмехнулся я. – Я звонил вам между семью и половиной восьмого.
     – Я прогуливался, – буркнул он. – Могли бы и еще раз позвонить, вместо того чтобы ехать. Если уж такая срочность.
     – Да, дело срочное, – кивнул я. – Прошу вас пройти с нами. Ордера на обыск у меня еще нет, так что вернемся сюда с вами завтра.
     Только теперь он взглянул на меня как на живого человека.
     – Пан капитан, – почти шепотом сказал он. – Это невозможно!.. Это какое-то недоразумение… Я никогда еще не сидел в тюрьме…
     – Что ж, когда-то надо начинать.
     – Но за что? В чем меня обвиняют?
     – Обвинять вас будет прокурор. Я только задерживаю вас в качестве подозреваемого. Это для точности.
     – Но за что?
     – Играете в бридж, не заканчиваете роббер, потом скрываете это… У коллег из отдела по хозяйственным преступлениям тоже будут к вам какие-то претензии. Вы готовы?
     – Пан Холяк может засвидетельствовать. Мы невиновны…
     – За паном Холяком тоже сейчас заедем.
     – Мы вышли вместе, – забормотал он. – Пожалуйста, не надо… Пан Холяк свидетель.
     – С паном Холяком вы тоже встретитесь.
     – Когда?
     – Завтра вечером, – ответил я. – На партии бриджа в квартире доцента Ябчиньского.
    
     9.
    
     Этим вечером я был занят под завязку. Съездил еще к дому, где жил доцент Ябчиньский. Присутствовал на ужине у дворника, его зятя и всего семейства. Провел около часа в квартире доцента. Домой вернулся после полуночи. Ханка вела себя на удивление благодушно. Ключи у нее были, так что она ждала меня с ужином.
    
     10.
    
     В квартире доцента Ябчиньского горели все лампы. На столике в большой комнате стояли рюмки, лежали две колоды карт и открытый блокнот для записей. Домработница Ябчиньского в последний раз навела здесь полный порядок. Токарский, Холяк и Олексевич сидели за столиком, Гживиньский за письменным столом, я прохаживался по комнате. В углу устанавливал свою аппаратуру фотограф, в прихожей и кухне сидели оперативники в штатском и один в форме.
     Олексевич и Холяк выглядели бледными, замкнутыми, один день в заключении сильно их изменил. Они опустили головы и лишь изредка бросали хмурые, недобрые взгляды на Токарского. А тот тоже чувствовал себя в обществе коллег не в своей тарелке и, повернувшись к ним боком, то и дело поглядывал на меня с немой просьбой в глазах побыстрее начать и закончить это мероприятие, цели которого никто из них не понимал.
     – …В присутствии взятых под стражу инженера Олексевича и магистра Холяка, а также свидетеля инженера Токарского, – кончил я диктовать Гживиньскому. – На этом пока остановимся… А теперь, – обратился я к сидящим за столиком, – хочу объяснить, с какой целью мы здесь встретились в таком месте и в такой обстановке. Вижу, что для вас это неожиданность. Так вот, называется это следственный эксперимент. Поскольку обстоятельства вашей встречи с убитым доцентом Ябчиньским могут иметь существенное значение для дела, постараемся восстановить их, хотя бы в приближении. Наш фотограф заснимет важнейшие моменты, в протоколе будут указаны ваши действия в течение того вечера. Итак, вы встретились…
     – В семь часов, – вставил Токарский.
     – …В девятнадцать часов, – продиктовал я Гживиньскому, – с целью обсуждения вопросов, связанных с упущениями – раз уж вам нравится такой термин, – которые допустили задержанные Олексевич и Холяк. В каком порядке вы пришли?
     – Я опоздал на пятнадцать минут, – сказал Токарский. Видно было, что он старается принять участие в расследовании, но для него ситуация ясна, и он чувствует себя в безопасности. – Когда я пришел, они уже были здесь, – он кивнул в сторону своих партнеров по бриджу.
     – Итак? Пан Олексевич?
     – Я, похоже, пришел первым, – тихо, не поднимая головы, ответил Олексевич. – Было две или три минуты восьмого. Доцент пригласил меня в комнату, а сам пошел на кухню поставить воду для кофе.
     – Что вы делали в комнате?
     – Ну, не знаю… Прошелся туда-сюда, посмотрел книги на стеллаже, перелистал журналы, которые лежали на столе. И тут пришел Холяк.
     – Примерно в десять минут восьмого, – громким голосом проговорил Холяк, глядя куда-то в стену. Если Олексевич выглядел убитым, то Холяк производил впечатление обиженного. – Доцент мне открыл, и мы с ним зашли в комнату.
     – Когда я пришел, – заговорил Токарский, – они сидели за столиком.
     – Как именно? – уточнил я. – Прошу пересесть. Я займу место доцента. Что дальше?
     – Адам пошел за кофе в кухню, – взял слово Токарский. – Я за ним, помог ему все принести. Мы открыли бутылку виньяка, все стояло на том маленьком столике, – он ткнул пальцем, – вот так. До бриджа сидели точно так.
     – Снимок номер один, – произнес я. Сверкнула вспышка. Гживиньский продолжал строчить. – Разговор за столиком для бриджа до…
     – Примерно до половины десятого, – подсказал Токарский.
     – Двадцати одного тридцати, – пробормотал себе под нос Гживиньский.
     – О чем говорили? – спросил я. – Пан Олексевич…
     – Сперва они не хотели признаваться, – снова вмешался Токарский, – изображали обиду. Почти как сейчас…
     – Пан инженер, – обратился я к нему. – Я благодарен вам за помощь, но разрешите нам соблюдать определенный порядок. Итак, пан Олексевич…
     – Я уже все сегодня рассказывал… – неуверенным голосом заговорил Олексевич. Я кивком головы подбодрил его, и он продолжал: – Для меня это был удар, потрясение… Все происходило не так, как я предполагал… Я сначала не думал, что дело зайдет так далеко… Комиссионные, подарки, в конце концов, в коммерческих делах комиссионные обычное дело. И вдруг оказалось, что я уже переступил черту. Те дельцы из кооператива перестали нас обхаживать, стали требовать…
     – К делу, пожалуйста.
     – Ну, в общем… Извините, мне трудно говорить… В общем, сначала я делал вид, что не понимаю, о чем речь. Тогда директор вынул из стола папку протоколов техконтроля, а Токарский результаты проверки разных деталей, он сперва занимался этим сам, а потом уже вместе с доцентом… У них были улики. Они подготовились к разговору. Я… Я стал упрашивать их. Расклеился…
     – Пан Холяк?
     – Сначала я молчал. Ябчиньский и Токарский действительно хорошо подготовились. Но директор Ябчиньский тоже отвечал за все это. Его подписи были на всех важнейших документах. Поэтому я сразу понял, что у нас есть шанс. Иначе они не разговаривали бы с нами здесь, за рюмочкой.
     Как ни странно, Холяк был полон спокойствия и уверенности в себе. Он целый день сегодня повторял, что виновен только в халатности. Как юрист, он не разбирается в технических тонкостях, а деньги ему навязывали за то, чтобы он помогал выбрать нужный кооператив. Специалистами были доцент Ябчиньский и Олексевич, так что если учреждение понесло убытки, то по их вине. Как его оценил Ябчиньский после встречи на улице? Теперь я с ним соглашался.
     – Из всего этого вытекает, – сказал я, – что только инженеру Токарскому ничего не угрожало.
     – Он поддерживал Ябчиньского, а Ябчиньский его, – с завистью буркнул Холяк. – Кто бы еще его посылал в выгодные заграничные командировки, кто бы…
     – Я вас ни о чем не спрашивал, – прервал я его с преувеличенной резкостью. – Значит, пан Олексевич упал духом, а пан Холяк сохранял спокойствие.
     – Олексевич – истерик, – пренебрежительно заметил Холяк. Себя он, видимо, ценил выше. – Он с трудом успокоился.
     – Условия вашего соглашения мне известны, – проговорил я. – Три месяца на улаживание дела. Как вы собирались это устроить?
     – Надо было вернуть комиссионные и бракованные детали, – не поднимая головы, ответил Олексевич. – Может, даже дополнительно что-то приплатить, потому что тамошние дельцы держали нас на крючке. Хотя, конечно, и мы их тоже, в какой-то степени. А откуда взять деньги? У нас машины, мой дом еще не готов, Холяк тоже строится…
     – А потом вы играли в бридж, – сказал я, взяв блокнот. – Это ваши записи?
     – Наши, – кивнул Токарский.
     – Два первых роббера пропустим. Доцент Ябчиньский выигрывал. Займемся последним. Кто с кем играл?
     – Я с директором, – ответил Холяк. – Сидел, как сижу сейчас.
     – В таком случае пересядем, – мы с Токарским поменялись местами. – Так было? Снимок номер два. Который был час?
     Сверкнула вспышка.
     – Двадцать два сорок, – похоже, Токарский учел замечание Гживиньского.
     – Хорошо, – проговорил я. – Воспроизводим последний розыгрыш. У соперников по партии… Как шла торговля?
     – Я помню, – вступил в разговор Олексевич. – Я раздавал, пики.
     – Два – трефы, – сообщил Холяк.
     Токарский:
     – Четыре – пики. А это нужно?
     – Нужно, – кивнул я. – Ну и похоже на то, что вы выиграете этот роббер.
     – Примерно так и сказал доцент Ябчиньский, – буркнул Холяк.
     – Пан Холяк вистует, пан Токарский выкладывает карты. Что дальше?
     – У меня отличные карты, я беру карты Олексевича. – Токарский изобразил, как он это делает. Похоже, ему понравилось представление. – И даже жалею, что не торговался дальше, можно было дойти и до шлема. Но время поджимает, да и потом, мы же играли не для удовольствия. Это была просто декорация, изображающая джентльменское соглашение, – он иронически усмехнулся, а Олексевич снова опустил голову.
     – И что вы делаете дальше?
     – Встаю и говорю что-то в том смысле, что, мол, извините, это уже формальность, а я не могу ждать. Надеюсь, подъезд еще открыт.
     – Доцент сказал, что запирают в одиннадцать, – подключился Холяк, – и мы все машинально глянули на часы. Было без десяти одиннадцать.
     – Хозяин вас проводил? – спросил я Токарского.
     – Нет, игра-то еще продолжалась. Я сказал, что сам захлопну за собой дверь и чтобы он не утруждался.
     – Я еще добавил, что можно поехать на такси, – снова вмешался Холяк.
     – А я ответил, что такси еще надо поймать, – кивнул Токарский. – Так что я выхожу…
     И сел на стул в уголке.
     – Снимок номер три, – произнес я. Сверкнула вспышка. – Что вы делаете дальше? – повернулся я к Токарскому.
     – Я? – удивился тот. – Ну-у… беру плащ с вешалки, захлопываю дверь…
     – А дальше?
     – Дальше? – в голосе Токарского прозвучало легкое раздражение. – Спускаюсь по лестнице, потому что лифт был занят, на улице сажусь в автобус…
     – Подъезд был открыт?
     – Конечно.
     – Хорошо. Прошу вас теперь выйти в кухню, вас уже нет в комнате.
     Когда за Токарским закрылась дверь, я обратился к Холяку:
     – Значит, вы вистуете. И что дальше?
     – Я пошел тузом треф, потом маленькой. На столе был марьяж, но доцент покрыл маленькой пичкой, она у него была одна. А у меня ни одной буби. Честно говоря, расклад был дурацкий. Доцент пошел маленькой бубнушкой, Олексевич побил ее тузом, а я перебил единственной своей пичкой и снова пошел с трефы. Доцент покрыл, без одной. На том игра и закончилась. У нас были три маленькие пички и все взяли.
     – Расклад дурацкий… – повторил Олексевич, и было непонятно, только ли об игре он говорит.
     – Потом вы все с доцентом Ябчиньским выходите в прихожую, – я встал. – О чем вы говорили?
     – Кажется, об игре, – Олексевич неуверенно взглянул на Холяка. – Что я хотел пойти на шлем, что никто не ожидал такого расклада…
     – А потом, на следующий день, говорили о той игре?
     – Нет, конечно, – Холяк пожал плечами. – После того, что случилось, какое это могло иметь значение?
     – Ладно. Значит, теперь молча выходим в прихожую. Берем плащи. Снимок номер четыре, – вспышка. – Тут больше ничего не произошло? Просто оделись и вышли?
     Мы топтались в тесной прихожей, Олексевич и Холяк держали плащи в руках. Я показал, чтобы они повесили их обратно на вешалку.
     – В общем, кое-что случилось, – язвительно заметил Холяк. – С вешалки упал ключ.
     – Какой ключ? – спросил я.
     – Запасной, от квартиры, – пояснил Холяк. – Там были, кажется, три ключа на кольце. Доцент поднял их и повесил обратно. Больше ничего не помню.
     – Этого мне достаточно, – проговорил я. – В прихожей было так же, как сейчас, да? Полумрак, теснота… Так? Пан Олексевич?
     – Так, – выдавил он из себя.
     – Вы взяли ключи? – прямо спросил я.
     Холяк отшатнулся, прижался спиной к дверце шкафа, слегка побледнел.
     – Ключи… – с трудом выговорил он. – Олексевич… Ты?
     – Я этого не делал… – сдавленным шепотом торопливо проговорил Олексевич. – Я не собирался…
     – …Убивать, да? – закончил я. – Ну, ладно. Что-то тут не сходится. Возвращаемся в комнату. Пригласите инженера Токарского, – обратился я к оперативнику.
     – Снова будем писать? – уточнил сидящий за письменным столом Гживиньский.
     Зайдя в комнату, Токарский окинул любопытным взглядом всех присутствующих и уселся в уголке.
     – Конец? – спросил он.
     – Пока что нет. Да, снова будем писать. Зачем вы забрали ключи, пан Олексевич?
     – Так это ты!.. – Токарский вскочил, словно собираясь броситься к столику. – Я так и знал!..
     – Минутку! – я поднял руку, и Токарский медленно опустился на место. – Итак, зачем вы взяли ключи, пан Олексевич?
     – Я… не брал ключей, – выдавил он.
     – Сейчас я припоминаю, что он что-то клал в карман, – выкрикнул Холяк. – Директор открывал дверь, стоя к нам спиной.
     – Ну, так что? – спросил я.
     – Пан Олексевич, – обратился к нему Гживиньский, показывая комплект ключей, – давайте не будем играть в прятки. Мы же не зря их вытащили из колодца через полчаса после того, как вы их туда бросили. Давайте не тратить время.
     – Я хотел… – растерянно заговорил Олексевич. – Я хотел… Я не знал, что делать… Те протоколы техконтроля были уликами против меня… Не против Холяка или кого-то еще, а только против меня!.. Я подумал, что надо вернуться, забрать их и уничтожить… Сделать новые и положить их в архив…
     – Вы вернулись в ту же ночь? – спросил я.
     В комнате стояла тишина, все не сводили глаз с Олексевича.
     – Я не был в квартире… Не смог войти…
     – Ерунда! – прошипел Токарский. – Хочешь втереть нам очки?..
     – Пан инженер, – вежливо заметил я. – Мне ваша помощь не требуется.
     – Извините.
     – Значит, вы вернулись? – продолжал я. – В котором часу?
     – Около трех. Кто-то все время ходил по лестнице, какие-то люди выходили из подъезда. Я не мог долго крутиться около дома. Я правда не входил…
     – Сходится, – пробормотал Гживиньский. – Именины у соседки.
     – А на следующую ночь?
     – На следующую – да… Я никого не убивал. Думал, что после смерти доцента те протоколы в квартире и записи могут привлечь внимание милиции ко мне. Я еще верил, что доцент совершил самоубийство. Только на следующий день Токарский нам рассказал… Тогда я испугался и выбросил ключи. Но я никого…
     – Вы нашли протоколы?
     – Их не было! Ни в письменном столе, ни на стеллаже! Я их не брал!
     – Тогда кто их взял? – взорвался Холяк. – В воздухе растаяли?
     – Хватит морочить голову, – поддержал его Токарский. – Ключи у тебя были, мотив был, протоколы пропали… Чего еще надо?
     Я снова стал прохаживаться по комнате.
     – Видите ли, все не так просто. В квартире очень много журналов. Разбирался с ними поручник Гживиньский, разбирался и я. И вот, посмотрите, что мы нашли.
     Я взял из стопки на письменном столе номер технического журнала, открыл его. И положил на стол несколько бланков, заполненных машинописью, и листок бумаги с записями от руки. Олексевич вскочил было, но тут же сел снова.
     – Это же…
     – Протоколы и заметки доцента Ябчиньского. Вы не ошибаетесь. Когда покойный вернулся домой, он разговаривал по телефону. И, видимо, машинально сунул все это в журнал и положил его в общую стопку. Потом, когда столик с прессой опрокинулся, потребовалось бы много времени, чтобы эту груду разобрать. А вот папка пропала! Пан Олексевич, вы не видели папку?
     – Нет, не видел. Я-то как раз папку и искал.
     – И еще кое-что тут не сходится. Не нашлось не только протоколов. Не было в архиве доцента и писем от профессора Ленарта.
     – Ленарта? – Холяк поднял голову. – Он должен был приехать и встретиться с доцентом. Они были очень дружны.
     – Именно! А писем нет. Странно, правда?
     – Может, доцент просто их не хранил? – осторожно спросил Холяк. – Какая тут связь?..
     – И, наконец, последний неясный пункт, – прервал я его. – Из комплекта доцента пропал ключ от подъезда. Так что не хватало обоих ключей.
     – Он мог потерять, – вмешался Холяк.
     – Нет. Он же вернулся домой, открыл подъезд. Не мог он его потерять.
     – Не понимаю, зачем вы об этом говорите, – занервничал Холяк. – И так все ясно.
     – Еще минутку, пан Холяк, – я поднял руку. – Вы знали профессора Ленарта?
     Холяк пристально посмотрел на меня, помолчал.
     – Знал, – ответил он, наконец. – Я какое-то время работал администратором в институте у профессора Ленарта.
     Я перевел взгляд на Олексевича.
     – Я тоже знал, – сообщил он. – Мы учились в одни и те же годы в Гливице, только на разных специализациях. И работали вместе в Братняке…
     – А вы? – обратился я к Токарскому.
     – В общем-то, нет. Я был курсом младше и, конечно, его помню, но ни разу с ним в контакт не вступал. Да и потом, для старшекурсников мы были, наверно, просто безымянной толпой… После выпуска тоже не приходилось с ним встречаться. Но я много о нем знаю, даже как о человеке. Адам много о нем рассказывал.
     Наступила тишина. Я остановился на пороге меньшей комнаты, глядя на присутствующих.
     – Снимать еще будем? – спросил фотограф.
     – Нет, спасибо. Вы свободны.
     В памяти у меня запечатлелась такая картина. За изящным столиком – обмякший Олексевич и серый, растерянный Холяк, стоящий рядом торшер бросает на них круг желтого света, углубляя тени у них на лицах и зажигая искорки на пустых коньячных рюмках. Олексевич неподвижен, но фигура у него как бы расплывается, словно внутри этого человека что-то сломалось и весь его внутренний мир рухнул. Холяк, в отличие от Олексевича, не может усидеть на месте, постукивает каблуками, сплетает и расплетает пальцы, украдкой поглядывает на меня и Гживиньского, который перестал записывать и уселся в низкое кресло, стоящее у стены. И, наконец, на самой границе света Токарский, отделенный от них не только приглушенной поверхностью ковра, но и с трудом сдерживаемой неприязнью, которая ясно выражается как позой, в которой он сидит, почти отвернувшись от своих недавних сослуживцев, так и выражением его лица. В прихожей хлопнула дверь за вышедшим фотографом. За стеной, у соседей, послышался сигнал телевизионной заставки.
     – Я не делал этого, – глухо произнес Олексевич. – Надо было сразу рассказать про тот бридж. И даже… даже обо всем.
     – Те проклятые телефонные звонки! – сказал Холяк. – С самого утра после смерти доцента! Я думал, что это те, из кооператива. Что они опасаются, как бы при расследовании нашего дела не вышли наружу другие дела, куда посерьезнее. В конце концов, они тоже были под угрозой. Не знаю, может, даже больше, чем мы. Надо было сразу все рассказать…
     – Надо было, – подхватил Олексевич. – Я тоже подумал о кооперативе. Убили доцента, запугивают нас… И каждую минуту…
     Я стоял, опираясь о косяк, почти в тени.
     – Не надо искать виновных так далеко, – сказал я. – Но в одном вы не ошиблись. Ваше молчание было кому-то на руку. Если бы мы приняли версию самоубийства, все было бы в порядке. А если бы нет – молчание послужило бы дополнительной уликой против вас. У вас был мотив. Серьезный мотив. Вам грозило, в крайнем случае, пятнадцать лет.
     Холяк беспокойно зашевелился, открыл рот, но ничего не сказал.
     – Человек, который вам звонил, – продолжал я, – действовал, можно сказать, и в ваших интересах. Никто бы так просто не поверил в самоубийство сразу после партии бриджа. Никто бы не поверил в приятельский бридж с людьми, с которыми у покойного не было приятельских отношений. Молчание было на руку пану Олексевичу и пану Холяку. Это вы могли звонить инженеру Токарскому.
     – Мы не звонили, – глухо отозвался Олексевич.
     – Это вы так говорите, – огрызнулся Токарский.
     – Но у меня, – проговорил я, – с самого начала сложилось впечатление, что кто-то здесь пытается сыграть роль режиссера. Вот вам самоубийство… Не хотите? Тогда вот вам виновные. Любой суд их приговорит, быстрое расследование и никаких проблем.
     – Значит, вы мне не верите? – вскинулся Олексевич. – Я бы не мог никого убить! Сгоряча могу что-то ляпнуть, даже ударить, но…
     – Так, как ударили инженера Токарского? – спросил я.
     Статичная сцена оживилась.
     – Что? – крикнул Токарский. – Ты?
     Он вскочил, но Гживиньский оказался проворнее. Он встал между Токарским и Олексевичем, не поднимая рук.
     – Спокойно, – почти шепнул он. – Капитан не любитель бокса.
     Токарский постоял, постоял – и молча вернулся на место. Молчал и Олексевич, низко согнувшись над столиком. Холяк недоуменно разглядывал его.
     – Зачем ты это сделал? – спросил он наконец.
     – Просто хотел его припугнуть… Ты же помнишь, как он себя вел. Обвинил нас, что это мы доцента… и что это мы ему звонили… И пригрозил, что даст показания, расскажет обо всем… Ты ведь тоже испугался. Это же конец! Не знаю, кто нам звонил, но подумал, что он примет это за предупреждение и будет молчать…
     – Ну и дурак! – выпалил Холяк.
     – Вы находились под наблюдением, – сообщил я. – В котором часу вы вышли?
     – Я знаю, что за нами следили, – торопливо заговорил Олексевич. – Я это понял в тот же вечер. Я прошел через двор на соседнюю улицу, поймал такси, чтобы опередить Токарского. А потом вернулся, сел в свою машину и поехал домой. Я его только раз… Чтобы припугнуть…
     – Какая еще улика вам нужна, пан капитан? – удовлетворенно спросил Токарский.
     – Вы не ожидали такого нападения, правда? – усмехнулся я. – Инженер Олексевич здорово вам помог.
     Все головы медленно повернулись к Токарскому. Я не видел его лица, оно тонуло в полумраке.
     – Не понимаю, – медленно проговорил он.
     – Сейчас поймете. Доцент Ябчиньский видел ваш диплом. В институте вы были курсом младше профессора Ленарта, но на этой специализации было очень мало народу, все они знали друг друга. А профессор Ленарт вас не знал. И как это было? Ябчиньский уже раньше заподозрил, что ваша квалификация сомнительна? Или сомнения возникли при подготовке к вашему отъезду за границу? Он обратился за советом к профессору Ленарту, потом проверил ваше личное дело в Гливицком политехе. Мы его тоже проверили. Вы никогда не учились в политехническом. Диплом у вас поддельный.
     – Это оскорбление! – прошипел Токарский. – Вы за это ответите!..
     – Охотно. Такая командировка для человека с вашими талантами открывает огромные финансовые возможности. Можно даже устроиться за границей навсегда, верно? Меня с самого начала удивлял ваш благородный альтруизм в этом деле. Вы раскрыли преступления Олексевича и Холяка. Зачем? Их раскрытие угрожало и доценту Ябчиньскому. Вы таким образом шантажировали Ябчиньского. На этих двоих вам было наплевать.
     – Вы сошли с ума, пан капитан, – проговорил Токарский, с трудом сохраняя спокойствие. – Не знаю, в каком состоянии архивы Гливицкого политеха, но…
     – Вы заключили с Ябчиньским джентльменское соглашение, – прервал я его. – Вы обещали уладить дело с проступками ваших коллег и не поднимать шум, а Ябчиньский за это должен был помочь вам уволиться по собственному желанию. Это был честный человек и согласился он только на это. Вы обещали под предлогом плохого здоровья и семейных проблем отказаться от выезда за границу и написать заявление об уходе. Однако вы не собирались лишаться такой оказии, как заграничная командировка. Это про вас Ябчиньский сказал, что нельзя заключать джентльменское соглашение с человеком, который совершенно не похож на джентльмена. И он был прав. Вы решили выполнить свой великий жизненный план. Вы использовали в своих интересах каждую мелочь. Это вы звонили своим сослуживцам! Это вы им угрожали, чтобы потом бросить на них подозрение! Это вы забрали отсюда папку от протоколов!
     Олексевич и Холяк сидели молча, не двигаясь, точно вырезанные из картона силуэты.
     – Вы бредите! Я ушел отсюда первым.
     – В котором часу вы ушли?
     – Я уже сто раз повторял: без десяти одиннадцать!
     – Приведи дворника, – распорядился я.
     Гживиньский встал, открыл дверь в кухню. Все молчали.
     Дворник был низенький, подвижный, напуганный.
     – В котором часу вы заперли подъезд двенадцатого марта? – спросил я его.
     – Я уже говорил, пан капитан, – заикаясь, проговорил он. – Замкнул зять. Обычно мы запираем в одиннадцать, но по телевизору шел матч, начало было без четверти одиннадцать, и зять запер перед матчем.
     – Это значит?..
     – Это значит без четверти одиннадцать. Время сказали по телевизору.
     – И никому не открывали?
     – Никому. До самого конца матча.
     – Так как же вы вышли, пан Токарский?
     Я потянулся к выключателю, комнату залил яркий свет. Токарский встал, он был бледен, суставы на стиснутых кулаках побелели.
     – Этот человек ошибается! Подъезд был открыт!
     – Нет, не ошибается, – медленно произнес я. – Вы никуда не ушли. Вы захлопнули дверь и… спрятались. Где? Думаю, что в стенном шкафу, среди одежды. Меня сразу удивила такая мелочь: почему вы ушли, не закончив игру? Заядлый игрок так никогда не поступит. А вы ведь заядлый игрок. И ставки у вас высокие.
     – Карта была верная, – растерянно пробормотал он. – Откуда я мог знать, что он не сделает…
     – А откуда вы знаете, что не сделал? – спросил я.
     Молчание.
     – Вы ему об этом говорили? – повернулся я к столику. Холяк и Олексевич молча завертели головами.
     – Вы все слышали, сидя в шкафу, – сказал я.
     Токарский сел, спрятал лицо в ладонях. Я подошел к письменному столу, взял в руку мраморную статуэтку.
     – Этим?
     Молчание.
     – Вот видите, – проговорил я. – Не стоит праздновать победу, пока игра не закончена.
    
    
    
     Перевод сделан по книге: Jacek Joachim. “Krótka podróż”. Czytelnik, Warszawa, 1979.