Мир потускнел и отгородился от Кости водяной пеленой. Костя снимал очки, протирал линзы тряпочкой, но пелена не исчезала. А потом вылезла ещё одна проблема. Костя, как её обнаружил, так и застыл посреди комнаты. Минут десять простоял, закрывая то левый глаз, то правый. Он бы и дольше простоял, но в дверь постучали. Это мог быть только Грыня – пришёл, как всегда «одолжиться». Это и был Грыня. Костя считал Грыню другом. Даже лучшим другом. Всё равно сравнивать больше не с кем: после женитьбы жена расшугала всех его корешей. Новые друзья потом так и не завелись, только вот этот, сосед. Галина и его бы с удовольствием выставила, но расшугать Грыню оказалось не просто. Сосед вламывался в любое время дня и ночи, и его плохо выбритые щёки не меняли под щетиной своего нежно-розового оттенка даже когда Галина, хлопнув дверью, орала: «Костя-я! К тебе опять этот хазир заявился!» (специально в словаре искала, как сказать «свинья» на иврите). Низенький и упитанный Грыня, и правда, похожий на довольного жизнью поросёнка, слыл добрым ангелом новых репатриантов. Если бы в Израиле по утрам кричали петухи, можно было бы сказать, что Грыня вставал с их первым криком. Дворники и граждане, вышедшие на ранний, пока солнце ещё дружелюбно, моцион, еле успевали отскочить от мчащегося на них Ситроена рисунка «в куриные окорочка». На правом боку фургона окорочка парили над надписью «Домашние обеды у Момо сделают тебя счастливыми». К заднему стеклу прислонена табличка «Не буди во мне Шумахера». Каждый вечер Грыня, возвращая фургон хозяину, уносил Шумахера домой: Момо табличку не одобрял. Фургон был набит фанерными ящиками с фруктами-овощами, холщовыми мешками с рисом, пряностями… А ещё старыми матрасами, обувью, креслами, чайниками – всем тем, что израильтяне выставляют на тротуар после очередного шоппинга. В оставшееся свободное место Грыня втискивал новых репатриантов – олим. Продукты для домашних обедов попадали к Момо с задержкой, зато народ успевал без очереди подтвердить еврейство, оформить компенсацию за разбитую вазу из багажа, заказать по льготной цене узкую «олимовскую» кровать либо ещё чего «заказать-оформить-подтвердить» в одном из многочисленных министерств, куда государство Израиль так любит загонять новоприобретённых сынов и дочерей. Доставленный «быстро и дёшево» пассажир стряхивал с себя капустные листья, благодарно совал Грыне замусоленные бумажки с портретом Голды Меир и уходил, зажав подмышкой чайник. Костю, как соседа, Грыня с первого дня их приезда взял под свою опеку и даже, задействовав личные связи, устроил на завод по производству противогазов. Галина была недовольна: инженер с высшим образованием – в рабочие. Но Косте нравилась монотонная работа. Одно плохо: в зависимости от политической ситуации завод то набирал новых работников, то увольнял каждого второго. Костю, слава Богу, не трогали, но он постоянно нервничал. Рано утром покупая газету, первым делом кидался проверять международную обстановку. И если всё было относительно спокойно, разочарованно бормотал мировому исламизму: «Ну, что же вы? Угрожайте! Угрожайте!» А ещё Грыня подарил Косте тумбочку для обуви. Костя её склеил, покрасил – получилось красиво. Целых два года простояла, а потом эта тумбочка самому Грыне понадобилось. Но к тому времени жена и дочка с квартиры съехали, а у Кости из обуви только кроссовки да шлёпанцы. Зачем ему тумбочка?
     Сейчас в руках у Грыни было что-то длинное и нежно-розовое, под цвет Грыниных щёк. Грыня помахал этим длинным перед Костей: «София Ротару подарила! Когда я её из аэропорта вёз. Всего 65 шекелей. Хочешь?» Костя пригляделся и увидел, что это фаллоимитатор. По всей длине имитатора шла надпись «Грыне от Софии Ротару на долгую память». Костя посмотрел на дилдо левым глазом, потом правым, охнул, потащил Грыню в комнату и, указав на шкаф, волнуясь, спросил: «Вот ты мне скажи, какого он цвета?» Грыня отошёл на несколько шагов, почесал живот, прищурился, выдержал паузу и ответил «голубого». Костины опасения, значит, подтвердились: «Ну вот, был голубым, а стал жёлтым». «Выгорел, – сказал Грыня, – Отодвинь от окна. Давно покупал?»
     – Ты не понял: этим глазом ещё голубой, а правым уже желтоватый.
     – Ну, сходи к врачу.
     Костя закричал: «К врачу! К врачу! Он мне обязательно что-нибудь вырежет. Когда человеку стукнуло 64 года, ему обязательно что-нибудь вырезают...» «Ну, не ходи, – разрешил Грыня, – Шкаф всё-таки от окна отодвинь».
     К врачу он пошёл. «Врачиха» – к Костиному облегчению «рускоговорящая», очень толстая, похожая на надутый до упора воздушный шарик, потыкала в глаза дулом своего аппарата: «Катаракта, на правом больше. Будем ждать, когда созреет».
     – А к-когда созреет, то...
     – Будем оперировать.
     Костя вспомнил собаку Динку, что крутилась возле «Домашних обедов». Один глаз у Динки был затянут мутной плёнкой. Спросил подавленно: «Катаракта – это бельмо?»
     – Катаракта – это катаракта. Ко мне через полгода.
     Костя побежал в «Обеды». Грыня уже расправился со своим овоще-репатриантским грузом и сейчас трудился над огромной миской с салатом. «Фигня, – сказал Грыня, орудуя ножом. На его руке мелко тряслась татуировка «Ядрёный лось». «У тётки такое было. Хрусталик у тебя гикнулся, – Грыня поднял с пола упавший кусок помидора и, оглянувшись, бросил в салат, – Заменят «чик-чак» на искусственный. Раньше с этим в больницу клали, а теперь сразу отпускают. Даже глаз не разрезают. Пылесосиком той хрусталик вытягивают. Сегодня кебабов нет, только шницеля». Последние годы Костя часто обедал в ресторанчике Момо. Было невкусно, но дешево, и название нравилось: «до-ма-шние обеды». Однако сейчас ему было не до еды: Костя представил свой огромный, гудящий как паровоз пылесос, которым он иногда чистил квартиру и совсем сник.
     Он перестал читать газеты и даже телевизор не смотрел. Придя с работы, просто сидел в темноте, давая глазам отдохнуть. Надеялся, что оно само как-нибудь исправится. Через полгода Костя снова ёрзал на крутящемся стуле: «Созрела?» «Созрела» – удовлетворённо сказала врачиха тоном бахчевода, вырастившего арбуз. Костя даже показалось, что его сейчас щёлкнут по глазу. Врачиха выписала направление и велела позвонить в больницу: заказать очередь на операцию.
     Выяснилось, что операции надо ждать целых восемь месяцев. «А как пока жить?» – спросил он у телефонной трубки, к счастью, тоже русскоговорящей, – У меня ж это… шкаф жёлтый... И как будто из подшипника вынули смазку. И открывается с усилием. То-есть шкаф хорошо открывается, а глаз…» «Нормально живите» – сказала трубка и отключилась.
     Нормально жить не получалось. «Как бы наша вот эта наука – офтальмо-логия, по-моему, не дорабатывает, – жаловался Костя Динке, скармливая ей остатки шницеля, – Почему нет таких технологий, чтобы глаз оздоровить? Хрусталик им мутный. Мутный-шмутный. Теперь мой родимый хрусталик вытащят, а вместо него что? Таким как я, какое-нибудь стекло на улице подберут, отшлифуют... Такой вот конценсус». Динка ела шницель, благодарно глядя затянутым жуткой плёнкой глазом.
     Пошёл обратный счёт: четыре месяца до операции, три... За две недели до назначенного срока позвонили и сказали, что надо прийти на предоперационный осмотр, на иврите «тром-нитуах». Слово «тром» Косте особенно не понравилось. Было в нём что-то похоронное.
     Оказалось не страшно, только муторно. Капали в глаза, меряли давление, опять капали... Шесть часов продержали, а под конец выдали инструкцию на иврите и велели прибыть на операцию к восьми утра, обязательно с сопровождающим.
     Грыня сопровождать отказался: «Извиняй, никак не могу. Мне с тобой идти, целый день улетит. Выходной надо брать, а у меня и так этих выходных, кот наплакал. Баська в Эйлат просится, или на Кинерет… А твоя дочка что?»
     «Не может она, – Костя на Грыню не смотрел, чувствуя, что ему почему-то стыдно, – у неё в этот день… симпозиум. В серьёзной фирме человек работает».
     – Так Дину возьми! Дина с удовольствием с тобой пойдёт…
     «Динка? – обалдело переспросил Костя, – она же собака...»
     – Почему собака? Крикливая немного, но не сволочь. За двести шекелей будет тебе дочкой. Хочешь, я с ней поговорю?
     Костя, действительно, забыл, что два месяца назад к Момо устроилась студентка: подработать официанткой. Поколебавшись, сказал: «Не надо дочкой. Сам управлюсь…»
     «Ну, как знаешь, – сказал Грыня, – ты, главное, после того, как глаз расковыряют, ешь виноград. Виноград классно заживляет!» «Не могу я виноград, – Костя побледнел, услышав «расковыряют», – виноград пучит. Нет, какой виноград! Разве сейчас есть виноград? Он только через полгода…»
     – Ешь виноград, и всё будет о’кей.
     Промаявшись ночь, Костя всё-таки набрал дочкин номер. «Тут такая петрушка: у меня операция назрела, – Костя старался говорить спокойно, но чувствовал, что волнуется, как перед экзаменом, – В смысле созрела, в смысле катаракта созрела». «А, – сказала Наташа, – и когда?» «Семнадцатого», – Костя замолчал. И дочка молчала. У Кости вспотели руки. Всё-таки он заставил себя добавить: «Они сказали, прийти с сопровождающим… Если ты занята…» Наташа ответила спокойно, но Костя чувствовал, что она пытается скрыть раздражение вторжением в свой временной график: «Папа, ты до больницы сам автобусом доберёшься? Мне за тобой заезжать – целый день улетит».
     И у неё день улетит… Наверное, только Костины дни не улетали, а тянулись, монотонные, серые. Он на секунду задумался о своей несуразной жизни, а потом понял, что дочка ещё что-то говорит: «…Приеду прямо в больницу, а ты постарайся освободиться пораньше. Договорись, чтобы тебя взяли первым. У меня Conference call с Америкой…» «У тебя что? – не понял Костя, – Конференция?» – «Разговор, – нетерпеливо сказала Наташа, – Неважно. К трём часам освободишься?»
     «Конечно, конечно, – заторопился Костя, – обязательно буду первым. Приеду на час раньше, и буду первым».
     Наутро Костя встал, когда ещё было темно. Наверное, он и вовсе не спал: ворочался, время от времени смотрел на часы, ждал пяти. 42-й подъехал без опоздания, и Костя счёл это хорошим знаком. В автобусе спохватился, что забыл дома пакет с бутербродами, но не возвращаться же, потерпит.
     Приехал он на два часа раньше. Шёл длинными, полутёмными коридорами, стараясь не запутаться, и невольно ускоряя шаг, когда его кто-то обгонял: казалось, все вокруг тоже идут удалять себе катаракты. Глазное отделение на пятом этаже было пустым. Ни больных, ни медсестёр. Только темнокожая женщина мыла пол. Костя занял позицию у стойки регистратуры. Он видел, что мешает, но отойти побоялся, так и стоял на островке среди пенной воды. К стойке подошёл дед Панас. В точности, как из книжки его детства. Пышные усы, соломенная шляпа и белая сорочка. Только вместо красных сапог и широкого пояса – «танаховские» сандалии и подтяжки. С дедом был, наверное, его сын. Они встали рядом. Косте очень хотелось сказать «Я крайний». В «Союзе» он бы обязательно так сказал, а тут оробел. Вместо этого обратился к уборщице: «Слиха, ани катаракта. Эйфо?» (Простите, я катаракта. Где?) Женщина указала на комнату в конце отделения. Костя сорвался с места. И дед сорвался с места. Оба почти бежали по коридору, стараясь обогнать друг друга. «Ну вот, устройте соревнование!» – закричал «наверное сын». Комната, на которую указала сестра, была заперта. Они немного постояли под дверью и вернулись.
     А стойку регистратуры успела оккупировать толстуха с круглым, в рябинках, лицом и крючковатым носом. На голове толстухи, словно перья, воинственно топорщились редкие волосы: седые у корней, агрессивно-красные на концах. Рядом топтался – тут уж не было сомнений – её сын. Правда, тощий, но с таким же загнутым книзу носом. Словно боксёр на ринге, Костя затанцевал за широкой спиной, разделённой ложбинкой на две пухлые половины: «Я тут с шести утра…» «Все с шести утра», – прогудела «сова», не сдавая позиций. Он попробовал протиснуться к стойке, бормоча «я с дочкой…» Ложбинка быстро сдвинулась вправо, не уступала ни пяди: «Все с дочкой!» Костя отчаянно выкрикнул: «Но мне обязательно надо быть первым. Я… больной!» – «А здесь здоровых нет», – обрадовалась Сова. Костя вздохнул. Что он скажет Наташе? И тут рядом с регистратурой открылось ещё одно окошко. Из него выглянула блондинка с неестественно гладкими, словно их отутюжили, волосами. На груди у блондинки была приколота табличка «Светлана Баранов». Отутюженная Светлана Баранов сказала: «Кто на операцию, давайте документы». Костя прыгнул к окошку. За его спиной негодующе клокотнула Сова, но он уже метнул блондинке своё направление. Светлана вернула бумаги: «Вы не наклеили марки…» – «Какие марки, куда я не наклеил?» – не понял Костя. «Инструкцию читали? Спуститесь в приёмное отделение, уплатите 60 шекелей за марки и…»
     Перепрыгивая через ступеньки, он помчался вниз. Всё ж быстрее, чем ждать лифта. Но от лифта он помнил дорогу, а тут заблудился. Мчался по бесконечным коридорам с устрашающими плакатами выпотрошенного человека. Иногда останавливался спросить дорогу и снова срывался с места, не дослушав объяснений. Казалось, и этот бег, и это утро никогда не кончатся. Он вынырнул на больничный двор. Во дворе кто-то высыпал корм кошкам: девять ровных кучек. Девять кошек, каждая возле своей кучки, поедали сухие шарики. Иногда кошки менялись местами. Костя позавидовал кошкам, вдохнул и, нырнув в застоявшийся запах хлорки, продолжил бег вдоль инквизиторских картин.
     Он так разогнался, что не заметил посреди коридора кровати на колёсиках и чуть не врезался в неё. На кровати лежал, весь опутанный проводами, старик с серым лицом. Глаза закрыты, рот приоткрыт. Может и мёртвый. Костя в ужасе рванул на себя какую-то дверь – и оказался у входа в больницу. Как раз там, где надо было покупать марки.
     Когда он вернулся на пятый этаж, возле регистратуры никого не было, а вдоль стены в кожаных креслах сидели десять человек в больничных пижамах. У всех на лбу была намалёвана полоска. Косте тоже выдали пижаму и поставили отметину над правым глазом. Он сел на единственное свободное место: рядом с Совой. Сова недовольно покосилась и скомандовала: «Вы последний». Костя бросился к регистратуре. Проходя мимо открытой двери туалета, взглянул на себя в зеркало: из глубокого выреза распашонки торчит худая морщинистая шея, усы понуро обвисли… Не лучший вид, чтобы общаться с блондинками. Он просунул голову в окошечко: «Я тут с 6 утра, а она говорит: последний!» Светлана покачала выглаженной головкой: «Будем брать по старшинству».
     По старшинству первой шла сухонькая старушка. Ей исполнилось восемьдесят три. За старушкой дед Панас, которого звали Ицхак. Костю поставили шестым. Он приободрился. Всё-таки, не последний. Есть шанс, что до трёх «отстреляется». Сова долго изучала список… Потом подкатилась к Косте: «И сколько вам лет?» «Я свой возраст не разглашаю» – попробовал отшутиться Костя, но Сова посмотрела на него холодным взглядом чекиста, и пришлось ответить «65. В смысле, пока ещё 64, но очень скоро будет 65. В день пожарника, З0 апреля». – «Чёрт знает что!» – возмутилась Сова. «Почему, – не понял Костя, – мне нельзя родиться в день пожарника?» – «Потому что мне тоже будет 65 тридцатого апреля!» – завопила Сова. Тут Костя был с ней солидарен: неприятно родиться в один день с такой язвой... «…А вы пролезли впереди меня – продолжала вопить Сова, – и не думайте, что вам это сойдёт с рук!» Выдернула из кресла своего крючконосого сына, и они побежали скандалить.
     Костя расстроился, но, как оказалось, преждевременно. Сове ответили «обращайтесь к секретарше», а Светлана уже ушла, и он остался шестым.
     Очень долго ничего не происходило. Иногда сестра закапывала всем в глаза, и снова ждали. Панас, который Ицхак, всё уговаривал сына: «Езжай на работу, потом меня заберёшь. Я тут сам управлюсь». А сын отвечал: «Папа, успокойся». «Они думают, что всё могут делать сами» – вздохнула 83-летняя старушка. Наташа не появлялась. Когда Костя уставал смотреть на дверь, он выходил на балкончик. Погружённые в утреннюю нирвану, сытые кошки лежали двумя мохнатыми шеренгами. Косте хотелось есть, и он пожалел, что оставил дома пакет с бутербродами. Хорошо, хоть воду не забыл, да и она уже почти кончилась.
     Наташа появилась как раз в тот момент, когда объявили, что сейчас начнут. Операционная находилась тремя этажами ниже, и пухленькая медсестра, которую Костя мысленно окрестил «нянечка» велела следовать за ней. Все шли за Нянечкой гуськом. «Как в детском саду», – подумал Костя. Навстречу им молодой санитар катил кровать: знакомый старик уже не спал и время от времени пытался приподнять голову. Значит, всё-таки не умер. Костя обрадовался, но потом засомневался, тот ли это старик. Все старики кажутся похожими друг на друга.
     Они прошли мимо больничного кафе. За стеклянной витриной лежали запеленатые в целлофан бутерброды и круасоны с шоколадной начинкой. Вкусно пахло кофе. «Лё! Лё! Асур! – закричала Нянечка, заметив Костин взгляд, – Ата бе-цом кмо бе йом Кипур!» (Нет, нет! Нельзя! У тебя Пост, как во время Судного Дня). Костя понял: она спрашивает, постится ли он в Судный День. И расстроился: «А если и не пощусь, так что ж теперь? Зарезать человека теперь…» Но вслух сказал: «Да-да, конечно». И даже попробовал улыбнуться. В предоперационной сели в кружок, словно собрались играть в какую-нибудь игру. Нянечка взяла в руки салфетки и стала показывать, как капать в глаза после операции. Её прерывали вопросами, спрашивая по многу раз одно и то же, но Нянечка не сердилась, терпеливо объясняла. Наташа Нянечкины объяснения не слушала, и Косте стало обидно.
     Конвейер работал безостановочно. Из операционной выкатили 83-летнюю старушку. Костя ужаснулся, до чего она вся раздулась, но, приглядевшись, понял, что это Ицхак-Панас. А старушка уже уходила домой в сопровождении оравы детей и внуков. Выглядела она вполне нормально, лишь правый глаз закрыт прозрачной пластиковой ракушкой.
     В комнате было очень холодно. Костя намотал футболку вокруг шеи, как шарф, но всё равно замёрз. И Сова, наверное, тоже замёрзла, потому что вдруг начала чихать и кашлять. В горле у неё забулькало, глаза выпучились ещё больше. При каждом чихе она с размаху погружала нос в бумажный платок, трубно сморкалась, бросала бумажки в мусорную корзину, как раз рядом с Костей, и ещё раз для верности вытирала нос рукавом… Костя понял: его заразят, он тоже начнёт чихать, а стекляшка, которую поставят, обязательно выпадет от таких телодвижений… Во рту у него пересохло, Костя хлебнул воды из своей бутылки, встал и попытался укрыться за шкафом, делая вид, что изучает плакат… Сова тут же перестала чихать и наябедничала Нянечке: «Вот он пьёт». «Кто пьёт? – ахнула Нянечка, – Как пьёт? Коста! Коста!» Косте пришлось выйти из убежища. «Бакбук шельха?» (твоя бутылка?) – грозно спросила Нянечка, указывая на пластиковую бутылку, словно Костя был закоренелым алкоголиком. «Его, его» – продолжала науськивать Сова, – сейчас два раза отхлебнул, и до того три. Я видела». Нянечка ещё раз ахнула и побежала за анестезиологом. Костя растерянно стоял, не очень понимая, к чему весь этот базар, но чувствуя себя провинившимся. Анестезиолог, грузный мужчина в зелёном халате и зелёной шапочке, прошлёпал полными губами: «Иди домой!» Подошла Наташа: «Объясните пожалуйста, в чём дело». Анестезиолог повернулся к Наташе: «Я его не беру. Вам инструкцию давали? Да, вот эту. Сказано, не есть и не пить после 10 вечера. Как я ему буду наркоз давать? Он у меня вырвет». «С чего бы это я рвал? – обиделся Костя, – И не люблю я рвать…» – «Домой, домой, – приказал губошлёп, – Закажете очередь по новой». И ушёл. «Переводил я ту инструкцию, – забормотал Костя, – Так и сказано: поесть в 10 часов. Я поел! А про потом ничего не написано. Это ж не на животе операция… Наташ, ты ему объясни…» – «Знаешь, чего мне стоило отпроситься с работы? – голос Наташи был чужим и колючим. Костя вспомнил фотографию: он, счастливый, держит на руках трёхлетнюю дочку. Дочка обхватила его ручонками за шею и тоже улыбается, щуря глазки. Маленький такой дельфинёнок! А из-под шапочки у неё выбился платок в горошек. Жена потом сердилась: «Не мог ребёнку косынку заправить! Ничего нормально сделать не можешь!»
     «Ничего нормально сделать не можешь!» – сказала сегодняшняя Наташа, – Правильно мама с тобой развелась. Сам на иврите не читаешь, так попроси кого-нибудь перевести. И-ди-отизм сплошной!» Выбежала из комнаты, хлопнув дверью. Костя подхватил узелок со своей одеждой и, как был в пижаме, бросился за дочкой. Вслед ему победно чихала Сова.
     Нянечка догнала их у самого выхода. Возвращайтесь, мол. Уговорила-таки она толстогубого. Сказал, возьмёт, но последним. И чтоб больше – ни-ни.
     Через три часа Костя тащился по коридору за Натальей, бормоча: «Написано было, в 10 часов поесть, я и поел… И чего бы я рвал… Я вообще никогда не рву…» Поспевать за Натальей, когда глаз закрыт пластиковой ракушкой, было трудно, но попросить дочь идти помедленнее Костя не решался.
     За воротами больницы, среди машин с шашечками такси стоял знакомый фургончик. Грыня обрадованно бросился к ним: «Чё так долго-то? Я уж думал, упустил. Ну, как оно?» «Да потому что у него всё, не как у людей, – Наталья взглянула на часы, – Грыня Михайлович, вы папу домой не подбросите? У меня Conference call с Америкой…» «Конечно, подброшу, а на кой бы я тогда это путешествие слона в жопу муравья проделал! – Грыня хохотнул. – А у тебя чего с Америкой? Конференция?» «Разговор», – сказала Наташа, пытаясь найти в сумочке ключи от машины.
     – Ну, давай, разберись с этими американцами…
     Дочка побежала к Тойоте с нашлёпкой серьёзной фирмы. Костя смотрел ей вслед. Может, он сам и непутёвый да бестолковый, но такую умную и красивую Наташу не каждый сделает... Грыня протянул ему питу: «Оголодал?» Холодная, чёрствая пита с засохшим хумусом, была явно из «Домашних обедов», но у Кости потеплело на душе. Он хотел сказать чего-нибудь благодарное, но ничего не придумал. Счастливый, что всё осталось позади, показал Грыне несколько пакетиков: «Вот, дали стерильные салфетки, и сказали каждые два часа капать». «Ладно, – сказал Грыня, – разберёмся. Прямо домой едем или к Момо заскочим: твой новый глаз обмыть? Я угощаю». – «Давай домой» – попросил Костя. Ему хотелось поскорей посмотреть на шкаф.
     Вечером Костя в соответствии с новой инструкцией осторожно снял пластиковую ракушку. Принялся рассматривать покрасневший глаз, и вдруг позвонила жена: «Наташа мне всё рассказала. 70 лет почти мужику, а до сих пор нянька нужна. Завтра приеду тебе в глаза капать: сам ты точно или не то, или не туда…»
     Костя заснул поздно: долго лежал на своей узкой «олимовской» кровати. Улыбаясь, подбивал итоги дня: Хирург сказал, глаз красиво получился – раз. Дочка на свою конференцию успела – два. И… к шкафу вернулся цвет. Костя много раз проверял: голубой.