На асфальте скорчилась беспомощная фигурка. С воскового лица стекали мутные капли. В разорванном вороте блузки видна была грудь. Широкая юбка поднималась от ветра и снова опускалась, прикрывая неестественно изогнутые ноги в кокетливых черных чулках.
    
     Я шла по длинному коридору. Подошвы скользили на серой плитке. Через узкие окна под потолком светило июньское солнце. Горячие лучи пробивались сквозь мутную толщу стекла и оставляли на полу веселые светло-желтые прямоугольники. Все было, как обычно, и все было не так. Я понимала, что иду здесь в последний раз.
     Через полчаса моя институтская жизнь превратится в кусочек прошлого. А, может, и не только институтская, а жизнь вообще. Ведь я до сих пор не знала: кто на самом деле сидит в дальнем кабинете за тяжелой, обитой сумрачно-зеленой кожей дверью. И можно ли с ним расстаться так, как решила я. Решила давно, только не могла собраться с силами. Мне казалось, что стоит оказаться с хозяином этого кабинета один на один, встретиться с ним глазами, и я превращусь в соляной столб или во что-нибудь похуже.
     «Сначала – подписать заявление», - повторяла я себе, облизывая пересохшие губы.
     До кабинета оставалось пройти десяток шагов: мимо лаборатории, мимо кафедры, мимо выхода на лестницу. Я остановилась, глубоко вздохнула и трусливо юркнула на лестничную площадку.
     Там оказалось прохладно, пусто, хоть в воздухе и висел плотный табачный дым. И, конечно, сейчас же захотелось курить. Сигарета – семь минут отсрочки. Можно щелкнуть зажигалкой, закрыть глаза и представить, что ничего не случилось. И мне не надо идти к хозяину кабинета с зеленой дверью, а если и надо, то совсем по другой причине. Например, утвердить расписание занятий или подписать график отпусков.
    
     Как будто кто-то выбросил большую куклу. И кукла сломалась.
     Глухой старик-вахтер приподнялся на узкой кушетке. Ему опять не спалось. То ли оттого что в окно тоскливо пялилась полная луна, то ли потому что выпил на ночь слишком крепкого чая. Он тяжело вздохнул, опустил ноги на пол, привычным движением нащупал шлепанцы. А потом накинул куртку, сунул в карман пачку «Беломора», коробок спичек и, кряхтя, выполз из дежурки на воздух.
    
     В первый раз я оказалась на этой лестничной площадке семь лет назад. Из солнечного Тамбова я приехала в Питер и сразу почувствовала, что город меня не принимает. Было душно в сыром, пахнущем тиной и бензином воздухе. Кружилась голова на бесконечных эскалаторах метро. В глазах рябило от суетливых пешеходов. Небо казалось тяжелым и низким, а дома - выцветшими от влаги и будто заплесневевшими.
     По-хорошему мне, наверное, стоило ехать вовсе не в Питер, а в Москву. И от дома ближе, и возможностей, все говорили, больше. Но в Москве у меня не было никого, а в северной столице жила мамина школьная подруга Ольга Сергеевна. Однажды летом она спасла меня, совсем еще кроху, вытащив из реки. В тот год тетя Оля стала мне ближе любой родственницы.
     Я еще не знала – куда именно буду подавать документы. Собственно, мне было все равно. Лишь бы конкурс оказался поменьше и общежитие студентам предоставлялось.
     До подъезда маминой подружки я добралась за полтора часа. Поднялась на четвертый этаж, позвонила. Никто не открыл. Я позвонила еще раз. За спиной послышались торопливые шаги.
     Я оглянулась. На площадке стояла девочка лет десяти в красном сарафанчике со сползающими бретельками.
     - Тетенька, не ходили бы вы к этой, - просительно улыбнулась она.
     - К кому? – вздрогнула я. – К Ольге Сергеевне?
     Малявка кивнула и завела на одной ноте, явно кому-то подражая:
     - Тетенька, не ходите. Она – ведьма!
     Внизу загудел лифт.
     Моя собеседница заторопилась:
     - Пойдемте лучше к нам! Мы и комнату дешевле сдаем, и…
     Двери лифта открылись. Девочка отскочила и помчалась вниз.
     Из кабины вышла худая высокая женщина с ярко-красными губами и обесцвеченными волосами, собранными на затылке в хвост. Я с трудом узнала тетю Олю.
     - Ирочка? – скупо улыбнулась она. – Совсем взрослая стала! Давно ждешь?
     - Нет, только приехала.
     Мне почему-то не хотелось рассказывать про разговор с девчушкой.
     Мамина подруга открыла дверь квартиры и пропустила меня вперед.
     - Ты проходи, устраивайся. Я вообще-то эти апартаменты сдаю. Но для тебя комната свободна.
     Ольга Сергеевна промчалась по квартире, показала пятиметровую заросшую паутиной кухню, облезлую ванную и серый затхлый сортир. Потом бросила на столик в прихожей связку ключей и на прощанье спросила:
     - Ну как? Справишься в большом городе?
     - Постараюсь.
     Я отнесла сумку с вещами в мою десятиметровку, переоделась и вышла на кухню. Мне показалось, что где-где, а здесь вообще людей не бывает. Паутину, свисающую с люстры и из-под навесного шкафчика, я уже заметила. Но и плита была покрыта толстым слоем пыли, и раковина, и два посудных стола.
     Я подошла к холодильнику. Нет, все-таки квартиранты сюда заглядывали. На верхней полке лежало что-то в миске и пахло кровью. Меня замутило, и я захлопнула дверцу. Интересно, как здесь готовят? Пыль-то на плите такая, что вспыхнуть может в любой момент. И, вообще, посмотрела бы я на человека, который в хлеву живет и, судя по всему, нисколько от этого не страдает. Или страдает, но молча? И поделать ничего не может? Бред какой-то! Ладно, вечером узнаю, кто у нас весь из себя аккуратный.
     Вечером мне было не до соседей. Вечером я каталась от зубной боли по дивану и глотала анальгин за анальгином. Через пару часов таблетки подействовали, и мне удалось задремать. То ли во сне, то ли наяву полночи хлопали двери, кто-то хрипло кашлял, подвывал, чавкал, с топотом бегал по коридору, а потом заливался визгливым лаем. Или один кашлял, второй бегал, третий лаял?
     Утром я проснулась от хлопка входной двери. Доковыляла до ванной, глянула в зеркало и охнула. Нет, красавицей я никогда не была. Маленькие серые глазки, бесцветные ресницы, курносый нос, пухлые губы. Да еще и постоянные прыщи на лбу. И волосы гаденького светло-русого цвета вечно свисали сосульками ровно через десять минут после любой укладки. Но сегодня картинка превзошла все ожидания. Левая щека покраснела и надулась так, будто за ней помидор спрятали. Я, конечно, понимала, что надо срочно идти к зубному, что флюс сам собой вряд ли рассосется. Но понимала умом. А в душе скреблась робкая надежда: вдруг обойдется? Пополощу рот ромашкой или содой. Тем более, что зуб так сильно уже не болел. Ныл себе потихонечку. И денег у меня было в обрез. А бесплатно кто ж меня без прописки примет?
     В общем, я решила подождать до завтра, а сегодня отправилась по институтам.
     К пяти часам щека из помидора превратилась в воздушный шарик. Мне казалось, если дотронуться до багрово-красной кожи, то она лопнет. В голове пульсировала кровь. А боль снова стала такой, что в пору было выть.
     «Последний институт, - решила я. – И домой».
     Последний институт оказался действительно последним. И не только на сегодня, а вообще. Когда я вошла в помещение приемной комиссии, высокий мужик в светлом костюме посмотрел на мою щеку, присвистнул и, ни слова не говоря, взял за руку и повел по коридору. Около белой двери с красным крестом мы остановились.
     - Боишься зубы лечить? – сочувственно спросил провожатый и посмотрел так, что боль почти отпустила, а страх отступил вообще.
     Я хотела ответить, но рот уже не открывался.
     Через пару минут я лежала в глубоком кресле, ничего не чувствовала, ничего не понимала и видела только одно: освещенные белой лампой, но все равно бездонно-темные глаза зубного врача. Они мерцали передо мной, становились то больше, то меньше. А потом в них мелькнули изумрудные огоньки, и все исчезло.
     Вечером мой спаситель вез меня, оглушенную наркозом, на своей «девятке» домой. Он рассказывал про институт, про докторскую диссертацию, которую начал писать, про белые Питерские ночи, про Финский залив. А я слушала и тонула в звуке его голоса. Мне было все равно, о чем он говорит, лишь бы не замолчал. И еще нестерпимо хотелось, чтобы эта поездка никогда не кончалась. Я думала, что вижу человека в первый раз, а чувствую его так, будто мы знакомы всю жизнь. И ничего не будет больнее, чем потерять его.
     У подъезда он остановился и вышел меня проводить.
     На лестнице было полутемно и пахло кошками.
     - А может, зайдете кофе выпить? – дрожащим голосом пригласила я.
     Он улыбнулся и покачал головой:
     - Тебе сейчас не до гостей.
     Я побрела к двери, а он побежал по ступенькам вниз.
     С непривычки замок не поддавался. Я крутила ключ то влево, то вправо, то нажимала на него изо всех сил, то пыталась вытащить из скважины. Ничего не получалось. А сердце билось где-то в горле, и слезы стояли в глазах мутной пленкой.
     И вдруг я почувствовала, как сзади чьи-то руки обнимают меня. Сначала за плечи, потом опускаются ниже и ниже. Вот они уже коснулись джинсов. Тело мгновенно откликнулось на прикосновения. Мне совсем не было страшно – я думала, что мой провожатый вернулся.
     Почувствовав сухие губы на шее, я обернулась, чтобы ответить на поцелуй.
     Ужас охватил меня мгновенно. Передо мной маячило совершенно чужое лицо. Тупое, полупьяное, заросшее омерзительной реденькой щетинкой.
     Я заорала.
     - Ты чего, идиотка? – хрипло спросил облапавший меня парень. – Тебе же вроде по кайфу было?
     - Пусти! – кричала я. – Отпусти сейчас же!
     Парень отпустил, отошел на пару шагов и интимно предложил:
     - Деньги давай!
     - Какие деньги? – оторопела я.
     - Какие есть, - ласково прошептал он. – И не ори, а то мало не покажется.
     И вытащил из кармана кухонный нож.
     Я ничего не успела сделать. Только стояла и смотрела, как замахнувшийся на меня подонок резко согнулся, охнул и исчез. А нож со звоном отлетел, стукнулся об стену и остался валяться на бетонном полу.
     - Веселенькие у тебя соседи! – усмехнулся тот, кого я уже и не ждала.
     А парень катился вниз, пересчитывая ступени. Потом раздался глухой удар, скрип подъездной двери и все затихло.
     - Меня два раза за один вечер еще никто не спасал, - всхлипнула я и прижалась лбом к светлому костюму. На мгновенье меня притянули к себе. Но не как женщину, а как младшую сестру, разбившую коленку.
     - Извини, мне пора.
     Я открыла непослушную дверь и ввалилась в прихожую.
     Прошло еще много времени, пока я сумела лечь. Но мне никак не давала покоя мысль – почему, когда я прикоснулась к его плечу, то почувствовала только твердое, будто стальное, тело. И никакого тепла.
    
     Сначала вахтер не понял, что перед ним. Ему показалось – какая-то куча тряпья. Старик еще успел удивиться, откуда она появилась. Вроде ни мусорки, ни бомжей в этом районе никогда не водилось. Да и до ближайшего человеческого жилья пришлось бы топать километра два. Он подошел ближе и вдруг почувствовал выворачивающую наизнанку тревогу. Еще до конца не осознанную, но абсолютно реальную. Так было с ним перед тем, как однажды в июле в дачный домик влетела шаровая молния. Или за полминуты до взрыва газового баллона в соседнем гараже.
    
     Сигарета догорела до фильтра. Отсрочка закончилась. Надо было идти.
     Я выбросила окурок в металлическую корзину и выползла в коридор.
     - Ирка, ты куда?
     Мне навстречу мчалась секретарша нашего нового декана Леночка. Рыжие волосы летели облаком за спиной, карие глаза сверкали, каблуки отбивали немыслимую дробь.
     - К твоему шефу,- ответила я, моментально охрипнув. – Заявление подписывать.
     Леночка притормозила и нахмурилась:
     - Все-таки увольняешься?
     Я молча кивнула.
     - Ну, после того, что у вас на кафедре творилось, я бы тоже уволилась, - вздохнула она.
     - Ага, - согласилась я. – А то потом так просто не получится.
     Лена нахмурилась:
     - Ты серьезно?
     Я вздохнула и криво улыбнулась.
     - Поня-а-атно, - протянула она. – Тогда давай быстрее. Шеф вечером эту ждет… Дипломницу. Меня в «Находку» за шампанским послал. Представляешь, какая свинья?
     Вот уж что-что, а это я прекрасно представляла. Да и не представляла вовсе, а знала на собственной шкуре. Потому что деканом господин Пчелин стал месяц назад, а раньше он был моим непосредственным начальником. Целых пять лет.
    
     В институт я поступила на вечернее отделение. А еще устроилась лаборанткой на кафедру.
     Говорят, что привыкнуть можно ко всему. Даже к боли. Даже к страху. Не знаю, у меня не получилось. Каждый раз, когда дверь бесшумно открывалась, и на пороге появлялся Пчелин, в воздухе повисала удушливая пелена тошнотворного страха. На полуслове обрывались разговоры. А мы все застывали как в детской игре. Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три – морская фигура на месте замри. Только никаких предупредительных «раз» и «два» не было.
     - Здравствуйте – здравствуйте, - раздавался в глухой тишине бархатистый обволакивающий голос. – Работаем?
     Приходилось проглатывать комок в горле и отвечать. Через силу, выдавливая по слову. Хорошо, что Пчелин никогда не оставался в общем помещении надолго. Хорошо, что у него был отдельный кабинет. Иначе я не смогла бы работать.
     Он удовлетворенно кивал и уходил, потирая совсем не стариковские гладкие руки. А я без сил валилась на стул. Будто муха, вырвавшаяся из паутины, когда паук уже начал свое дело, но закончить ему помешали.
     Мой страх перед господином Пчелиным был иррациональным. Я физически чувствовала, как меня парализует волна, идущая от него. И не только меня. Всех нас, сотрудников кафедры, в большей или меньшей степени.
     Были для этого, правда, и вполне объективные причины. В институте про Пчелина ходили легенды. Например, что когда в давние времена он только начинал карьеру по комсомольской линии, был у него некий конкурент. Симпатичный парень, душа компании. Девицы по нему сохли, а ребята чуть не с первой встречи чувствовали своего. Была только у конкурента одна особенность – он не переносил спиртного. Ни капли. Так вот перед самым ответственным выборным собранием парень тот пропал. Он не появился в институте ни на следующий день, ни через неделю. А потом, как ни старалось начальство это дело замолчать, среди студентов и преподавателей пополз слушок – нашелся-таки пропавший. В психиатрической клинике. С диагнозом белая горячка. Пчелин, конечно, занял желанный пост. Повезло ему.
     Когда комсомольские дела закончились, Пчелин готовился защищать кандидатскую диссертацию. Рецензент, прочитав работу, предложил диссертанту выполнить кучу поправок. Пчелин не озаботился. А рецензента нашли в парадном с разбитой головой.
     С защитой докторской тоже без приключений не обошлось. Ходили упорные слушки, что писал ее Пчелин не сам. И даже имя того, кто на него работал, называли. Только когда слухи уж очень расплодились и дошли до ушей тех, кто мог всерьез этим заинтересоваться, предполагаемый автор утонул на рыбалке.
     Но во всех этих несчастных случаях Пчелина обвинить не было никакой возможности. Как его ни проверяли, как глубоко ни копали – чист оказывался господин Пчелин перед законом. Просто… судьба от неприятностей хранила. Он всегда занимал те должности, на которые претендовал. И всегда люди, имевшие шанс ему помешать, попадали в беду.
     Иногда кто-нибудь из кафедральной молодежи не выдерживал и возмущался:
     - Ему ведь за семьдесят уже! Когда же он уйдет? Сколько можно?
     Но я-то знала, что уйдет он очень-очень нескоро. И скорее всего тот, кто сейчас опрометчиво высказывается, этого просто не дождется.
    
     Вахтер наклонился над изломанным телом.
     - Кто ж это тебя так? – пробормотал он, сглотнув вязкий комок, невесть откуда появившийся в горле.
     А потом развернулся и, теряя шлепанцы, засеменил обратно в родную дежурку – звонить.
     Когда старик взялся за телефонную трубку, дверь распахнулась. Он этого не услышал, но зато почувствовал порыв холодного воздуха, ворвавшийся с лестницы. Вахтер оглянулся.
    
     Я бы не стала работать на этой кафедре. Я бы бежала оттуда сломя голову, если бы не… Это мое несчастное «если» перевешивало страх. Оно затмевало для меня вообще все. Оно было единственным смыслом жизни. Вернее не оно, конечно, а он – доцент кафедры Завьялов Андрей Александрович. Тот, который отвел меня к зубному врачу, не спросив ни имени, ни документов. Тот, который спас меня от пьяного гопника в подъезде.
     Каждое утро он вбегал в комнату, где за компьютером сидела я, кивал, скидывал на ходу куртку и мчался на первую лекцию. Он всегда опаздывал, всегда появлялся перед самым звонком (о, у нас, как в школе, гремели эти оглушающие звонки!). А я ждала перерыва между парами, грела чайник, заваривала кофе, доставала бутерброды. Я знала, что Андрей не успевает позавтракать дома, и кормила его на кафедре в углу для чаепитий, отгороженном двумя шкафами. Как же это было больно – смотреть на него, слушать его рассказы, кивать и молча улыбаться. Как будто я просто заботливая лаборантка. Как будто мне все равно, кто сейчас сидит напротив за скрипучим столом и глотает обжигающий кофе. Все – как будто.
     Теперь он вовсе не казался мне недосягаемо-взрослым солидным преподавателем. Скорее, я видела в нем мальчишку, то поспешно вытирающего нос старым платком с неровной бахромой по краю, то ковыряющего в зубах отточенной с одного конца спичкой.
     Иногда я прикрывала глаза и представляла себе, что мы – муж и жена завтракаем в собственной кухне. И он вот-вот дежурно чмокнет меня в щеку и убежит на работу. А я останусь готовить обед и ждать его. А потом наступит спокойный семейный вечер у телевизора. Дальше мечтать я не решалась.
     Он действительно дежурно касался губами моей щеки:
     - Спасибо, Иришка. Ты меня спасла!
     И на самом деле убегал на лекции. Вот только впереди меня ничего не ждало. Разве что мечты о завтрашнем утре.
     По вечерам боль становилась острее, и я начинала сомневаться: нужна ли мне эта псевдо-материнская забота о нем. Или единственное, что необходимо, это простой физический контакт.
    
     Так все и тянулось. Изо дня в день. Из месяца в месяц. Я жила не в общежитии, а снимала комнату у матери той самой девчушки, которая первой встретила меня в Ольгином подъезде. От Ольги я съехала на третий день. Хозяйка-то считала, что сдает площадь одинокой официантке из кафе напротив. Но та вовсе одинокой не была. Стоит ли говорить, что ее бой-френдом оказался парень, напавший на меня около квартиры? А еще у них была огромная лохматая собака. Жить в такой компании я не могла. Впрочем, они в моей – тоже.
     Мама девчушки сдавала вполне приличную комнатку за умеренную плату, и я переселилась к ним. Девочку звали Юлей.
     - Юль, а почему ты назвала Ольгу Сергеевну ведьмой? – осторожно поинтересовалась я в первый же день.
     Юлька передернула плечами:
     - А кто ж она? Красивая, умная, жадная. И носится как ведьма на помеле!
     - Да не слушай ты ее, - улыбнулась Юлькина мама. – Это она старух соседских наслушалась. У тех же чуть – сразу нечистая сила. Совсем из ума выжили.
     Я насторожилась:
     - А все-таки, почему они Ольгу ведьмой зовут?
     Юлькина мама нахмурилась:
     - Да была тут одна история. У Клары Петровны с первого этажа сын болел все время. А Ольга же – детский врач. Ну, как-то мальчишке совсем плохо стало. А на носу Новый год – доктора не дозовешься. Ольга тогда еще в этой квартире жила. Клара ее и позвала. Она Клару выставила, а сама с мальчиком часа два в комнате просидела. Он к вечеру на ноги встал. А потом и вовсе не болел больше.
     - Ну и что? – не поняла я. – Почему Ольгу ведьмой-то стали считать?
     - А у Клариного сына лейкоз был, - встряла Юлька.
     Я потерла лоб:
     - По-моему, она Ольге по гроб жизни благодарна должна быть.
     Юлькина мама покачала головой:
     - Сначала-то она ее прямо боготворила! А потом сынок вырос и к Ольге жить ушел. Вот тогда Клара ее ведьмой и объявила.
    
     Когда Юлька получила аттестат, конечно, я потащила ее поступать в наш институт. И, конечно, она сдала экзамены с блеском. А что? Затрапезный технический ВУЗ и юная красавица-медалистка. Разве могло быть иначе? К тому же Юлька была не просто стройной девчонкой с огромными синими глазищами, высоким лбом, аккуратным носиком и по-детски припухшими губами. От нее буквально шла волна такой притягивающей энергии, что это чувствовала даже я. Что уж о мужчинах говорить?
     Я не рассчитала только одного. Мой Андрей запал на Юльку с первого взгляда. А она… Она знала, что я люблю его всю свою сознательную жизнь.
     Правда, Андрей не терял надежду. Но Юлька старалась как можно реже попадаться ему на глаза. А у меня появилась новая боль. Одно дело, когда любимый человек свободен и, если и живет своей личной жизнью, то по крайней мере не у тебя на глазах. И совсем другое, когда ты видишь, как он сохнет по твоей соседке.
     Так мы и мучились. Пока однажды вечером Юлька не прошмыгнула ко мне в комнату и не разревелась в голос.
     - Ириш, что мне делать? – всхлипывала она, пряча покрасневший нос в огромный платок. – Я ведь тоже не железная. Я так больше не могу!
     - Ты любишь Андрея? – остолбенела я. – И бегаешь от него из-за меня?
     Она молча кивнула.
     Я притянула ее к себе:
     - Дурочка! Пойми, мне-то все равно ничего не светит. Ну, найдет он себе другую девицу. Думаешь, легче будет?
     Ох, чего стоили мне эти слова. Той ночью я впервые поняла, что значит – незачем жить. Но я приняла решение. Хорошее ли, отвратительное, доброе ли, злое – но окончательное.
    
     Я часто стала уходить по ночам. В дождь, в холод. Меня манили темные дворы и безлюдные улицы. Я бродила по заросшему жесткими кустами пустырю или отсиживалась на ступеньках заброшенного полуразвалившегося дома. А еще, когда в глазах темнело, и голова разрывалась от неотступных жгущих мыслей, я выходила к зданию нашего института. Потому что там осталось самое счастливое время моей никчемной жизни. Казалось, возвращаясь туда, я попадала в прошлое, когда Андрей еще был свободен и каждое утро пил со мной кофе за шкафами. И касался губами моей щеки. И улыбался мне – пусть мимолетно, пусть рассеянно, но только мне.
     А жизнь шла своим чередом. Андрей защитил докторскую диссертацию. Юлька похудела. У нее появились желтоватые тени под глазами и зверский аппетит.
     - Ириш, я на четвертом месяце, - шепнула она мне однажды утром.
     - Он знает? – поинтересовалась я, сползая на табуретку.
     - Кто? – дернулась Юлька.
     - Как кто? – не поняла я. – Андрей, конечно.
     - Андрей? – замялась она. – Да, знает.
     - И что? – не выдержала я.
     - А ничего, - вздохнула Юлька. – Он решает.
     - Что решает?
     Юлька потупилась.
     В начале мая Юлька еще сильнее похудела. Мешки под глазами стали зеленоватыми. Она постоянно плакала и молчала.
    
     - Это вы? – прохрипел вахтер, но ответа не дождался.
     Слишком внезапной и резкой оказалась боль в шее и затылке. Слишком густой - темнота перед глазами.
    
     Я никогда не любила поливать цветы. Особенно те, до которых надо было тянуться, балансируя на краю расшатанного стула, или наклоняться до пола, подметая юбкой вековую грязь. Но должностные обязанности – это святое. Поэтому два раза в неделю я обязательно добиралась до несчастного фикуса и воскового плюща, притаившихся на верхней полке шкафа, отгораживающего импровизированную кафедральную кухню. Вот и сейчас я почти висела над этими горшками и лила из бутылки мутную воду прямо на пыльные листья.
     Дверь открылась и на кафедру зашли двое. «Интересно, - подумала я. – Кто это первую пару прогуливает?»
     - Ну, теперь-то ты понимаешь, что шансов нет? – раздался бархатистый голос Пчелина. – С личной жизнью сначала разберись. А то ишь – молодой доктор наук. Юбки студенткам заворачивать – мы все доктора.
     Я замерла и втянула голову в плечи.
     - Вам так не хочется на пенсию? – хрипло отозвался второй вошедший.
     Пчелин хмыкнул:
     - Насчет моей пенсии не беспокойся. О себе подумай.
     - Студентка беременна не от меня, - просипел собеседник. – Это докажет любая экспертиза.
     - Да кому она нужна – твоя экспертиза, - хохотнул Пчелин. – Достаточно того, что все знают – ты с ней жил. Я ведь только намекну кому надо… Так что рано вам, батенька, с настоящими докторами наук тягаться. Молоды еще-с. Зелены.
     Раздались мягкие шаги и входная дверь хлопнула. Я выглянула в щель между шкафами. На стуле для посетителей сидел Андрей и костяшками пальцев выстукивал «Марш энтузиастов».
    
     Я опаздывала на работу. На три часа. Трамвай подползал к нашему корпусу так медленно, что мне захотелось выскочить на ходу.
     У дверей института толпился разношерстый народ. Я подошла.
     - Ирина Николаевна, вы слышали? – подлетела ко мне уборщица тетя Аня. – Вахтера нашего сегодня убили! Шилом – в шею!
     Волосы у нее торчали во все стороны, на щеках расплывались бордовые пятна.
     - Милиция уже уехала! – продолжала тетя Аня. – Завьялова забрали!
     Я задохнулась.
     - Говорят, его машину сегодня ночью около корпуса видели.
     - Кто говорит? – выдавила я.
     - Не знаю, - дернула плечом уборщица. – Я-то первая пришла. Звоню Иванычу, чтобы впустил, а он не откликается. А потом смотрю – дверь открыта. Я в дежурку заглянула, а там…
     Тетя Аня всхлипнула и махнула рукой.
     Сзади неслышно подошла секретарша декана Леночка.
     - Пойдемте, я вам корвалола накапаю, - взяла она под руку уборщицу. – Как вы только все это выдержали?
     - И не говори! – безвольно закивала тетя Аня.
     - А машину Завьялова Пчелин видел, - пояснила мне Лена. – В смысле не сам, конечно. Просто он ментам видеокамеру на соседнем здании показал. Своих у нас нет, а там – ребята серьезные сидят, вот камерами и обвешались.
    
     В тот день я впервые опоздала на работу. Накануне я вообще много чего сделала впервые.
     А началось все с вечера. Я хотела всерьез поговорить с Юлькой. А пока она не вернулась, осмыслить то, что услышала за шкафами на кафедре. Получалось, Пчелин знал, что Юлька беременна от Андрея. Откуда? Я никому точно не рассказывала. Андрей, думаю, тоже. Неужели, она сама проболталась? И еще я не понимала, почему Андрей так уверенно отказывался от отцовства.
     Мне бы лично вполне хватило того, что он оказался свиньей и бросил Юльку, после всего, что случилось. Ну, бросил. Бывает. Но откуда такая уверенность, что даже об экспертизе речь зашла? Он блефовал? Или знал о чем-то, чего не знала я? Может, Юлька рассказала ему, что ребенок не его, а ее предыдущего кавалера? Хотя… Не видела я у нее никаких парней. Да и по телефону ей особо не звонили. И по вечерам она обычно дома сидела.
     Кстати, о вечерах. Стрелка уверенно подползала к одиннадцати, а Юльки все не было. Я начала волноваться.
     А потом меня будто подхватила волна дурного предчувствия, я выскочила из дома и помчалась к институту.
     Не зря помчалась.
     Под окнами нашей кафедры, раскинувшись на асфальте, лежала моя Юлька. Лежала так, что было сразу понятно – «Скорую» вызывать поздно.
     Я наклонилась над названной сестренкой и коснулась рукой ее шеи.
     И поняла, что еще успею ей помочь. Но только я. И только сделав страшный выбор. Пришлось наклониться ниже. В голове звучали слова, которые я услышала в детстве, но запомнила навсегда: «Мы можем превратить человека в вампира. Но только в самом крайнем случае. Если иначе помочь невозможно».
     Я отвернулась от Юльки всего на минуту, чтобы позвонить Андрею и даже не пытаясь объяснить то, чего объяснить невозможно, просто попросила его срочно забрать нас.
     Но ей хватило этой минуты. Когда я оглянулась, Юльки рядом не было. Зато я увидела распахнутую дверь институтского корпуса. Я рванулась туда, но опоздала. Юлька как сомнамбула заходила в дежурку. В первые мгновения ей было особенно трудно, потому что она ничего не понимала, а только чувствовала звериный зов. Зов крови.
     Увидев старика-вахтера, она захрипела и бросилась к нему. Я не успела ее остановить. Все случилось с головокружительной скоростью ночного кошмара.
     Я схватила ее за плечи и нечеловеческим рывком оттащила от тела старика. На улице Юлька смотрела мимо меня осоловевшими глазами и громко икала.
     А потом за нами приехал Андрей.
     - Значит, она теперь тоже такая, как мы? – спросил он, отъезжая от корпуса.
     - Мы? – переспросила я, чувствуя, как леденеют пальцы.
     - Мы, - усмехнулся он. – Неужели, ты не поняла?
     Я опустила голову. Так вот почему меня тянуло к нему с самого первого мгновения! А я-то, дура, думала, что влюблена в человека. О нет! Мое естество оказалось мудрее меня. Оно чуяло пару мне под стать.
     - Ты догадался? – выдавила я.
     - Сразу, - откликнулся он, выруливая из тупичка. – Как только ты появилась с флюсом в приемной комиссии. Только я понял, что ты еще совсем новичок. Потому что меня не почувствовала. И потом… Раз ты могла болеть, значит, в тебе еще много осталось от человека. Это проходит с годами, ты же знаешь. Сначала-то мы и болеем, и спим, и можем есть самую обычную пищу. Например, бутерброды с кофе. Помнишь?
     Я кивнула.
     - Сколько тебе сейчас? – поинтересовался он.
     - Двадцать четыре, - шепнула я. – Мне действительно двадцать четыре года.
    
     Мне было шесть лет. Тайком от мамы я отправилась купаться на речку. Дурацкую мелкую речку с заросшими белым клевером берегами и узкими полосками серого песка по кромке воды. На маленьком пляже было полно народу. Плескались малыши, ныряли парнишки постарше, загорали на старых покрывалах, играя в подкидного дурака, их мамаши. И никому не было дела до маленькой девчонки, которая метрах в двадцати от пляжа, попала ногой в ямку на дне. Я ведь даже и закричать не успела. Просто ухнула с головой в зеленоватую воду.
     Когда я очнулась, то увидела над собой будто расплывшееся бледное лицо тети Оли.
     - Ничего, Иришка, - повторяла она. – Ничего! Я уже давно так живу. И ты сможешь.
     Мне показалось, что она бредит. А потом почувствовала, что солнце светит немыслимо ярко и режет глаза, и листья на ивах шуршат от ветра слишком громко. Но самое главное – запах. Резкий, манящий до потери сознания аромат лился из-за деревьев. Оттуда, где на пляже копошились люди. Я вскочила и рванулась к ним. Но тетя Оля схватила меня за плечи и прижала к себе.
     - Нельзя, Иришка, - повторяла она, стиснув зубы. – Нельзя!
     А я билась в ее руках, извивалась и кричала, пока хватило сил.
     Потом я узнала, что труднее всего справиться с собой именно в первые мгновения.
     Тетя Оля научила меня жить по новым правилам. Да, часто мне приходилось пересиливать себя, мучиться как от ломки. Но зато я получила кое-что взамен.
     Родители заметили, что со мной творится что-то странное. Но тетя Оля, работавшая в Питере врачом-педиатром, объяснила им все какими-то вполне естественными физиологическими причинами, и они почти успокоились.
     Все лето тетя Оля провела со мной. А потом ей пришлось вернуться на работу, и я осталась одна. Но самому главному она меня научила. Дальше приходилось учиться самой. Как учится человек обходиться одной рукой или ходить на протезах.
    
     Теперь я учила выживать Юльку. Ей в чем-то было легче, а в чем-то труднее, чем мне. Но постепенно она освоилась.
     На занятиях после той злосчастной ночи Юлька больше не появлялась. Пару раз ей звонили однокурсники, но она отказывалась разговаривать.
     Что с ней случилось тогда, она рассказала только мне. И то не сразу.
     Оказалось, что в феврале Юлька задержалась в институте. Ей надо было сдать чертежи Пчелину. Во время занятий он Юлькину работу забраковал и предложил ей явиться вечером. Юлька, наивная душа, согласилась.
     Она уж никак не думала, что ее изнасилует семидесятилетний старик. А зря…
     Рассказать кому-нибудь об этом она не смогла. Слишком было стыдно. А дальше жизнь взяла свое. Юлька сошлась с Андреем, и на остальное ей стало наплевать. До тех пор, пока в мае не пошла к врачу и не узнала, что ждет ребенка.
     Она сообщила об этом Андрею. Тот окаменел и сказал, что от него детей не может быть никогда и ни у кого – это его вечная боль и вечная беда. И тогда Юлька вспомнила про февральский вечер.
     После занятий она отправилась к Пчелину. И через приоткрытую дверь кабинета услышала, как тот рассказывал кому-то по телефону про то, что устранил единственного реального соперника на должность декана.
     - Если сам кандидатуру не снимет, я ему помогу, - донеслось до Юльки. – А то ишь ты – молодой доктор наук. Пусть сначала с личной жизнью разберется. У нас народ старой закалки – за преподавателя, от которого студентка беременна, никто голосовать не будет. Так что – рано мне на пенсию. Поработаю еще.
     И Юлька все поняла. Она ворвалась в кабинет. Она кричала, чтобы Пчелин оставил Андрея в покое. Она обещала, что всем расскажет правду про отца ребенка.
     А Пчелин только не отрываясь смотрел на нее. Смотрел тусклыми равнодушными глазами и молчал. На мгновенье Юльке показалось, что вместо холеного пожилого мужчины она видит за столом существо, покрытое серой склизкой чешуей. И это существо со скрипом протягивает к ней перепончатую лапу. Юлька отскочила к окну, но лапа становилась все длинней и длинней. Девушка взлетела на подоконник и рванула высокую створку.
     От порыва мокрого ветра у Юльки потемнело в глазах, и сердце взмыло к горлу…
     Нет, Пчелин не выталкивал ее. Юлька выпрыгнула сама. В то мгновение, когда он подошел к ней. Чтобы удержать. Или…
    
     Андрея Завьялова отпустили – из-за отсутствия улик. Убийцу вахтера сначала искали рьяно. Наезжали в институт, вызывали студентов и сотрудников на допросы.
     А потом бурная деятельность прекратилась. Бывают же «глухари»? Никуда не денешься.
     Оказавшись на свободе, Андрей уволился и уехал из Питера. Вскоре должность декана факультета занял господин Пчелин. Мне было больше незачем оставаться на кафедре. Разве что попрощаться.
     И теперь я шла по длинному коридору – в последний раз.
    
     Я чувствовала затхлый запах тления. Без Андрея, без Юльки институт превратился в мертвую зону – гигантский склеп.
     Мы действительно пьем человеческую кровь. Но не для того, чтобы утолить голод. Всепоглощающая жажда крови одолевает нас только в первые минуты после превращения. Потом она утихает.
     У нас есть два способа, чтобы поддерживать в себе жизнь. Первый – простой и безопасный. Надо выбрать жертву и вступить с ней в тесный контакт. Для этого достаточно прокусить человеку шею, сделать два маленьких глотка и остановиться. И просто ждать мгновения, когда энергия, скопившаяся вокруг жертвы за всю ее жизнь, польется наружу. Словно тонкая струйка из огромного проколотого пузыря. А потом втянуть в себя эту энергию, но не целиком, а лишь малую толику. Если все сделано аккуратно, то струйка энергии сама собой сойдет на нет, как сворачивается и перестает течь кровь из маленькой ранки. Человек после этого не умрет и не превратится в вампира. Он останется прежним. Он ни о чем не вспомнит никогда. Самое главное – вовремя остановиться. Это очень трудно сначала, но этому может научиться каждый вампир.
     Многие из нас выбирают жертву себе по вкусу не на один раз, а на долгие годы. Именно о такой жизни с Андреем я мечтала все эти годы. Если бы он не был вампиром.
     Даже летнее солнце, проникая сквозь окна, становилось холодным и тусклым. Люди бродили по зданию, не понимая, что происходит, но им хотелось одного – вырваться из этих стен.
     Второй способ намного опасней – и для вампира, и для жертвы. От первого он отличается тем, что энергия выпускается в мир не тонкой, постепенно иссякающей струйкой, а разом. Помните, как в старой песне Макаревича:
     «... ты все спалил за час, и через час большой огонь угас,
     Но в этот час стало всем теплей».
     Вампир получает жизненной силы не больше, чем при первом способе, но зато все остальное проливается в окружающий мир. И тогда случается невозможное – выздоравливают неизлечимые больные, заживают давние шрамы, художники пишут гениальные картины, ученые делают великие открытия. Вот только жертва может умереть или сойти с ума, а вампир – захлебнуться…
     Я знала, как можно вдохнуть жизнь в наш институт. Вернее думала, что знаю.
     Как из толпы мы выбираем того, кто нам нужен? По-разному.
     Вы знакомы с кем-нибудь, кто с первого взгляда притягивает вас, будто магнитом? С кем вам всегда легко и приятно? Некоторые вампиры выбирают именно таких.
     А вы встречали людей, после разговора с которыми, раскалывается голова? Или таких, от чьего взгляда шипучим холодком покрывается сердце и не хватает воздуха? Кто-то из нас предпочитает иметь дело именно с ними.
     Господин Пчелин – вот кто вытянул из окружающих столько жизненной силы, что хватит для всех и надолго. Надо только заставить его поделиться.
    
     Я постучала и вошла в кабинет.
     - Здравствуйте. Подпишите, пожалуйста.
     Пчелин посмотрел на меня, потянулся за ручкой.
     Я вцепилась зубами в его шею мгновенно и изо всех сил. Обжигающий глоток. Еще один. И тут я почувствовала… Вокруг него не было никакого сгустка энергии. Все, что он вытянул из окружающих за свою жизнь, проваливалось в бездонную яму и исчезало в ней навсегда.
     Передо мной было чудовище в тысячу раз хуже любого вампира. Мы использовали чужую силу для того, чтобы выжить. Мы делились энергией с теми, кто оказывался поблизости и в ней нуждался. А он только тянул и тянул в себя – в свою черную воронку без дна, убирая с дороги всех, кто ему мешал.
     Его кровь была густой, вонючей и омерзительной на вкус. Но я знала, что не остановлюсь. За Андрея. За Юльку. За старика-вахтера. До последней капли.