Заупокойная служба была назначена на двенадцать часов. И как раз к тому времени день неожиданно посветлел. Разорванные клубочки серых облачков, беспорядочно бродившие с самого утра, куда-то делись, снег ослепительно засверкал на солнце, в воздухе заиграли колючие звездочки. Небольшая каменная церковь, раньше деревенская, а теперь давно уже городская, сразу стала выглядеть нарядной на фоне прояснившегося неба и зазолотившихся розовато-коричневых стволов сосен. За ней, немного в стороне, виднелась деревянная, предназначенная, видимо, специально для печальных церемоний. Сейчас перед ней прогуливались те, кто собрались проводить в последний путь и ожидали, когда закончится предыдущая траурная служба.
     Поскрипывал сухой, хрустящий снег, и в природе было празднично.
     Волоча по земле длинный хвост, несмело ступал неизвестно как забредший сюда пестрый фазан. И наконец, окончательно заблудившись в кустах, запутавшись в ветках, замер, поджав одну ногу и настороженно поглядывая по сторонам. Черный дрозд, обнаружив проталинку, где задержались капельки воды, совершал первую после зимы очистительную процедуру: ерошил перышки, вертел головой и приседал от удовольствия. Веселое солнце стояло уже высоко и говорило о начале обновления – о приходе весны, а значит радости от пробуждения жизни. И лишь белые могильные холмики позади церкви напоминали о грустном.
     Но вот двери помещения открылись, и все стали медленно, опустив головы и бережно неся впереди себя огромные похоронные букеты, заходить внутрь.
     «Девочки, посмотрите, сколько цветов! – тихо сказала я двум моим спутницам Ире и Кате. – А мы с чем пришли? Как же мы их положим рядом с такими венками?»
     «Так это или родственники, или близкие знакомые, – так же тихо ответила Ира. – И в России все вообще по-другому. У нас главное, чтобы четное число цветков было, а у них на это никто внимания не обращает».
     «Да, по-другому, но здесь не в России, и нужно делать так, как принято здесь», – подумала я, и мне показалось, что на те несколько цветков, которые я держу в руках, осуждающе смотрят.
     Разделись, повесили одежду при входе и прошли дальше – туда, где были расставлены стулья, а впереди на постаменте возвышался гроб. Сели, заполнив почти весь зал.
     В лютеранской церкви зазвучали торжественные звуки органа. Высокий мужской голос запел по-фински песню в честь той, которой предстояло сейчас завершить свой земной путь:
     Выхожу один я на дорогу,
     Сквозь туман кремнистый путь блестит...
     Еще не осознав, я почти машинально стала беззвучно подпевать, шевеля одними лишь губами:
     Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
     И звезда с звездою говорит...
     Звуки легко поднимались вверх, к деревянным сводам, и, задержавшись, зазвенев особенно чисто и ярко, почти пронзительно, опускались вниз:
     ...Уж не жду от жизни ничего я,
     И не жаль мне прошлого ничуть...
     Здесь, в Финляндии, над гробом почившей финской женщины, пели известный романс на стихи Лермонтова. О таком поэте знают, наверное, лишь окончившие славянское отделение университета. Да и в нашем сознании романс давно превратился уже в народную песню, а о том, что музыку написала в середине позапрошлого века страстная поклонница поэта Елизавета Сергеевна Шашина, так и подавно никто не слышал. У меня вдруг сдавило горло. Это всегда был мой самый любимый романс. В свободные минуты я часто пою его дома и прислушиваюсь к тому, как голос отлетает от бетонных стен. Но особенно люблю петь в лесу, когда мелодия свободно несется вдаль, постепенно теряясь среди деревьев и растворяясь в воздухе. Каждый раз я думаю о том, что кто-нибудь, наверное, слышит, как я пою, жаль только, не понимает этих прекрасных слов... Не знаю, какие финские слова вложили в эту мелодию. Конечно, другие, религиозные, потому что все время повторялось «Jumala» (Бог). Но не в этом было дело. Главное для меня было то, что в другой стране, другой народ в самую грустную минуту выбрал именно ее. «Нам нравятся ваши песни, – часто говорят мне. – Они такие красивые. А “Миллион алых роз” у нас самая популярная, ее каждый в Финляндии знает. И “Я люблю тебя, жизнь” тоже». Когда я это слышу, думаю: «Может быть, русская и финская душа сродни друг другу, хотя мы и не признаемся в этом?» Однажды во Франции меня попросили спеть что-нибудь по-русски, и я, стесняясь большой компании, все-таки исполнила «Выхожу один я на дорогу». Воспитанные французы вежливо дослушали до конца. Потом сказали: «Почему от русских мелодий всегда хочется спать? Они как колыбельные». И запели тут же французскую, быструю и ритмичную...
     Я незаметно толкнула локтем Иру, чуть слышно шепнула:
     «Узнаешь?»
     Она тоже тихо шепнула в ответ:
     «Что?»
     «Романс наш. «Выхожу один я на дорогу».
     Она недоуменно пожала плечами:
     «Я не знаю такого».
     Ну вот, дожили! Я покачала головой, прислушиваясь.
     Прощание навеки перед предстоящей одинокой дорогой, отдельной от тех, кого покинули в этом мире, последнее «прости», последнее желание на пороге бесконечности:
     ...Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
     Про любовь мне сладкий голос пел,
     Надо мной чтоб вечно зеленея
     Темный дуб склонялся и шумел.
     Песня отзвучала. К гробу стали по очереди подходить с цветами, говорили или читали посвящение и клали цветы вокруг, на помост.
     Венок от мужа: «Ты была всем для меня. Спи, зная, что я всегда думаю о тебе...»
     Венок от тех, с кем покойница работала в последние годы: «Только Бог знает, почему ты ушла так рано...»
     Венок от бывших коллег по работе: «Мы помним тебя, нам было хорошо с тобой...»
     Венок от дальних родственников: «Мы всей нашей семьей скорбим о тебе...»
     Венок от родственников мужа, венок от соседей, венок от подруги, венок еще от кого-то...
     «Девочки, мы тоже должны будем сейчас выходить туда?» – спросила я шепотом.
     «Наверное, – сказала Ира. – Но я не пойду. Я не знаю, что сказать. Я не умею даже по-русски, не то что по-фински».
     Я смотрела на огромные охапки цветов, которые подносили люди к помосту, и думала: «Как я сейчас выйду всего лишь с несколькими скромными белыми гвоздиками, перевязанными шелковой лентой?»
     Когда мне позвонили и сообщили, что Паула умерла и похороны в субботу, я, сначала вскрикнув от неожиданности, от невероятности случившегося, сказала по-фински:
     «Нän oli oikein hyvä nainen...» (Она была очень хорошая женщина.) И в ответ в трубке произнесли только: «Оikein hyvä...» (Очень хорошая.) Для сдержанных финнов эта немногословная фраза значит много.
     Накануне вечером я пошла в цветочный киоск и заказала цветы, сказав продавщице:
     «Мне несколько штук, обязательно белых, на длинных стеблях».
     «Гвоздик?» – спросила она.
     Я кивнула в знак согласия.
     «Зеленую ветку добавить?»
     «Да, конечно. Это будет красиво».
     «А ленту хотите?»
     «Да, и это хорошо».
     «Цветы, – думала я, – будут выглядеть элегантно».
     И вот теперь я почти готова была сгореть со стыда – среди принесенных цветов не было ни одного такого более чем скромного букета: каждая из нас, русских, держала в руке всего по несколько цветков. Может быть, именно поэтому на нас так смотрели муж и родственники усопшей? Они хоть и скорбят, а замечают. «Господи, если бы я знала раньше, как это у них происходит! – думала я. – Что теперь делать? Ведь глаза всех, наверное, будут обращены на меня, когда я буду их класть! И что я скажу? Как произнести правильно, без запинки?» Каждый читал посвящение, которое было написано на открытке и прикреплено к цветам, а у меня и моих спутниц, временных практиканток из библиотеки, где работала Паула, не было ничего написанного.
     Людей собралось много, но очередь неумолимо приближалась.
     «Я ведь совсем не знала ее близко, и она не была моей подругой», – старалась я утешать себя. Ну да, я приходила в районную библиотеку, брала в основном детективы: Агату Кристи, Чейза, познакомилась даже с русским детективом 19 века; ревниво поглядывая на полку, где стоят собственные книжки, отмечала про себя, каких нет, – стало быть, у читателей на руках. Если Паула в тот день дежурила, старалась дружески поболтать с ней немного, потому что она хорошо говорила по-русски, буквально пять минут – она не настроена была к беседе во время рабочего дня и сердилась, что ее отрывают от дела. Иногда, перебивая меня, так прямо и говорила: «Извини, я сейчас немножко занята». И я пристыженно умолкала. Она была мне очень симпатична: худенькая, стройная, стильная, с аккуратно подстриженными русыми волосами. Не ходила, а словно скользила по залу. И, отправляясь в библиотеку, я всегда надеялась увидеть ее там. И вот вдруг ее не стало. Буквально на днях я звонила, чтобы что-то выяснить, и разговаривала с ней по телефону, но даже не предполагала, что с ней не все в порядке...
     «Просто положить цветы и молча уйти? – напряженно решала я. – Нет, нужно делать так, как делают они, соблюдать ритуал, нельзя ничего нарушать, не по правилу будет. Ведь у Паулы все в последний раз. Самый важный момент – переход в другую ипостась. Никаких заминок не должно быть».
     «Я не пойду, – сказала Ира категорически. – Я не могу на глазах у всех говорить по-фински».
     «Я тоже, – шепнула Катя. – Ни за что не пойду. Я боюсь».
     «А кто же пойдет? Я хуже вас говорю по-фински».
     «Нет, только не мы, только не мы. Идите вы».
     «Тогда давайте сюда свои цветы! – неожиданно ощутив в себе уверенность, сказала я. – От всех нас положу!»
     Они протянули букеты.
     Люди уже обернулись в нашу сторону, ожидая.
     Я собрала вместе наши белые лилии, хризантемы, гвоздики, свой положила так, чтобы шелковая лента была сверху. Получилось много. Строгие, холодные, почти восковые. Держа перед собой на согнутой в локте руке, вышла, встала перед гробом. На меня, русскую, смотрели финны. Я не знала никого из них, никто из них не знал меня. Но я знала, что в эту минуту должна была поступить точно так, как поступают они. Склонив голову чуть вниз, как они, я произнесла по-фински то, что смогла: «Пауле – от Ирины, Екатерины и меня». Положила рядом с другими, и земля подо мной не разверзлась.
     И вот снова полилась светлая, прозрачная мелодия-напутствие – последняя, прощальная песня, которую пел под звуки органа одинокий голос. Прощальная мелодия, которой провожали в новый путь, опять русская протяжная песня с финскими словами:
     Однозвучно гремит колокольчик,
     И дорога пылится слегка...
     Все еще были с ней, все помогали ей переступить черту, но они уже отстали на шаг, она же уходила от них все дальше в открывавшуюся перед ней и невидимую им чудную, сияющую голубым торжественным сиянием юдоль, которая принимает всех уставших от земной тяжести...
     Сколько грусти в той песне унылой,
     Сколько чувства в напеве родном...
     «Девочки, а эту-то узнаëте?» – снова тихо шепнула я.
     Они отрицательно помотали головами.
     Да... Что ж делать с ними...
     «Они знают теперь одну трясучку», – это о них говорят. А может, вся жизнь и превратилась попросту в трясучку?.. Или мы – могикане?
     Я опять тихо, почти про себя, запела по-русски:
     ...И припомнил я ночи другие
     И другие поля и леса,
     И на очи давно уж сухие
     Набежала, как искра, слеза...
     Потом пастор, одетый в простое белое облачение, начал читать последние слова.
     Оказывается, покойница, родилась и выросла здесь же, когда место было еще деревней, в семье сельского учителя, и была их единственным ребенком. Родители выполнили свой долг: воспитали ее честной и трудолюбивой, дали высшее образование. Здесь же, на этом же кладбище, они покоятся, здесь же, рядом с ними, будет похоронена и она. В доме, который они ей оставили, она прожила всю жизнь. Хорошо работала, была примерной христианкой, и ее душа попадет в рай. Видимо, узнав заранее, что на похоронах будет кто-то из русских, пастор произнес неожиданно несколько слов и по-русски.
     Потом он обратился к собравшимся: «Помолимся!» – И повернулся к кресту.
     У многих на глазах выступили слезы. Может быть, в эту минуту они вспоминали ту, которую больше никогда уже не увидят, все хорошее, что она успела сделать за отмеренный ей на этой земле срок и оставляет после себя; может быть, думали о пути в неизвестность, который предстоит каждому из нас, о жгучей, неразгадываемой тайне – что там, за этим порогом, и есть ли там что-то. У меня тоже навернулись на глаза слезы, и я подняла голову вверх, чтобы они не потекли по щекам.
     Пастор попросил встать и почтить память минутой молчания. Потом он ушел, оставив всех наедине с ней.
     Раздали молитвенники.
     И тогда вновь зазвучал орган. Собравшиеся запели все вместе. Родственники, друзья и знакомые посылали ей свое благословение.
     Церемония закончилась. Люди вышли, чтобы пройти за гробом к могиле.
     Жизнь, завершив свой обычный путь, делала последние шаги – к могиле родителей, в которую опустят через какое-то время урну с прахом. Жизнь возвращалась в свое лоно. И кто знает, что унесла с собой в иной мир эта безвременно скончавшаяся женщина, какие мысли она хранила в себе, кого любила, какие мечты, неосуществленные желания и надежды, страдания жили в ее душе.
     Машина с гробом медленно подъехала к кладбищу и повернула налево, увозя тело для кремации. А все пошли по узкой, расчищенной накануне тропинке к занесенной снегом могиле, чтобы положить на нее цветы. Над засыпанным снегом холмиком виднелась мраморная плита, на которой выгравируют со временем новое имя...
     Лилии, розы, тюльпаны, герберы, хризантемы – желтые, красные, синие, лиловые, розовые – красочным, живым пятном загорелись на белом снегу. И среди них – простой, единственный полностью белый букет от русских, кто не знал, по-существу, покойную, но отдал ей дань перед лицом смерти.
     Стали медленно расходиться, то и дело оглядываясь, чтобы запечатлеть навсегда в памяти невинно смотревшие им вслед цветы. Легкий ветерок теребил охваченные морозом нежные, тонкие лепестки, и они, словно поеживаясь, прощально дрожали в ответ.
     Не все пошли пить кофе, заказанный в ближайшем ресторане, – кое-кто заторопился и, сказав до свидания, печально поклонившись мужу, поспешил в противоположном направлении, к автобусной остановке.
     Мы тоже пошли следом.
     По дороге идущие впереди нас, видимо, соседи, обменивались скупыми словами:
     «Да, вот и отмучилась Паула!..»
     «Пять лет болела...»
     «И никогда никому не жаловалась, все в себе носила...»
     «До последнего дня работала, еле ходила, все уже видели...»
     «Да... Никогда не отдыхала...»
     «А с бывшей работы ей пришлось уйти – не любили, говорят, там...»
     «Она ведь никому зла не сделала никогда...»
     «Да ведь, наверно, там тоже разные были...»
     Вздохнули.
     Потом, приглушив голоса, начали обсуждать мужа и рассказывали о том, что у него давно уже были женщины.
     «Он не отказывал себе ни в чем с тех пор, как узнал, что она заболела», – сказали одни.
     «Да он всегда был такой!» – возразили другие. – Глаза так и загорались, когда молоденькую видел».
     «Как она только это терпела!» – сказали одни.
     «Так, может, и не знала», – покачали головой другие.
     Помолчали. Только снег поскрипывал под их быстрыми шагами. Я невольно прислушивалась, понимая не все, но ухватывая основное.
     «А сестра его не любила покойницу», – сказали одни.
     «Даже на похороны явилась не в траурном!» – возмутились другие.
     «Разглядывала, кто какой венок принес, оценивала, глаза зоркие», – сказали одни.
     «Она-то денежки ой как любит!» – подтвердили другие.
     Я тоже вспомнила, как смотрели на мои скромные цветы и как я была готова провалиться из-за этого сквозь землю.
     «И она, и брат все всегда на деньги пересчитывают», – сказали одни.
     «Оба только о деньгах и думают, ничего другого не видят...» – согласились другие.
     Остановились у развилки. Постояли, глядя в сторону кладбища.
     «Цветов много было».
     «Да уж постарался...»
     Вздохнули опять. Опять помолчали. Мы проходили мимо.
     «Ну, он получит теперь в наследство и деньги, и дом – больше ведь никаких наследников у нее нет», – слышно было, как сказали одни.
     «Сам-то он недвижимости никогда не имел – все от жены было», – закивали другие.
     «Не пропадет!» – сказали одни.
     «Он не пропадет теперь!» – отозвались, как эхо, другие, уже у нас за спиной.
     И разошлись.
     Солнце слепило глаза.
     Искрился сухой, хрустящий снег.
     По-весеннему переливчато-громко отозвалась где-то невидимая птица, перекрыв на мгновение воробьиную суету.
     В природе было празднично, и она жадно ждала обновления.