«В V веке, как и теперь,
     каждое утро вставало солнце
     и каждый вечер оно ложилось спать»...
     А. П. Чехов, Соб. соч., Худ. лит., М., 1955, т.6, стр.5
    
    
    

Без заглавия

    
     «Никогда в жизни он не видел,
     даже не дерзал воображать себе то,
     что он встретил, войдя в город».
     А. П. Чехов, Без заглавия
    
    
    
     Москва пухла на глазах.
     Притихший было на какое-то время после грянувших социальных потрясений город расцветал с каждым днем все больше и больше: и рестораны, где когда-то кормили по всем правилам – черной и красной икрой, рыбой, пирогами и расстегаями, точно такими, как описаны у Гиляровского; и театры – гордость Москвы, в которые на «хорошие спектакли» было не попасть; и музеи, одни из лучших в мире, а главное – самые доступные; и переполненные когда-то концертные залы. А уж о магазинах теперь и говорить нечего: давно уже есть то, чего у «них» нет. Пусть когда-то и попахивало кошками в ресторанах или декорации не из чего было слепить, а музеи производили впечатление убогое, где дежурные спали в углах. Было и такое. Зато сейчас!..
     Зеленцов ехал домой и прокручивал в голове этот сюжет: как он вставит его в очередную статью – заказал один журнал.
     На какой буффонаде он был недавно! Сцена двухэтажная, костюмы из ярких тканей, в налепленных цветочках и бантиках; и на юбках, и на шляпах пышная разноцветная масса эта колышется, подпрыгивает, плавает по сцене – выдумка модельеров необыкновенная! Главное – все это в модерне, гротескно, режиссура и прочее. Пальба, стрельба, огонь, дым!.. Народ оглушен, вздрагивает и – аплодирует! Это – Островский! Не «Как закалялась сталь» – про того и забыли давно, ни у кого и мысли не возникнет теперь оживить, – а А. Н. Островский. Ну, может, и не создают там чего-то, образов каких-то необыкновенных. А зачем? Не нужно теперь. Устали создавать и рефлексировать... или рефлектировать? Тоже – какая разница?! Что там словеса разводить, правила вспоминать! Устали – и точка. Надоели все эти рефлексирующие персоналии! Веселое надо теперь! Вот как в музыкальных театрах, например, на которые теперь мода: свет под конец врубили, петарды через зрительный зал летают, бенгальские огни трещат, барабаны гремят, взрывы раздаются, дым настоящий по залу стелется, трубы поют...
     Зеленцов ехал домой в троллейбусе – машины у него не было, как говорится, «да ну ее, пускай другие ездят!» – и, глядя в окно на устремленную вперед толпу, думал: вон они, «загадочные русские души», – поел, выпил, посмеялся. Книжку если и почитал, то про ни про что: глаза, чтоб не бегали по сторонам, в нее уставить, или глянцевый журнал обмусолить. Все должно быть как у всех в мире, а то выдумали...
     В чисто вымытых, блестящих витринах отражалось, плыло, преломлялось под разными углами то, за что втихаря поругивали: непонятная помпезная архитектура зданий, напоминавшая восточные мотивы, – с башенками под самой крышей и закругленными окнами, – которая, как утверждалось, портила облик Москвы. Зато квартиры какие там!.. О которых и мечтать нельзя... И в конце концов, можно подумать, Москва имела когда-нибудь какой-нибудь единый облик! Каждый делал в ней, что хотел, всегда! Захотел – снес! Захотел – построил! Захотел – перенес с одного места на другое. Захотел – заколотил навсегда или склад устроил... Вон совсем недавно шлемы, как у Добрыни Никитича и Алеши Поповича, на крышу нового дома взгромоздили! Огромные!.. Словно сторожевые башни красуются вверху. Для того, наверное, чтобы напоминать, кто Русь охранял, взгромоздили... А недавно он был в одном строении. Ну и лестницу возвели! Куда там итальянцам с их барочным умом! Он все не мог понять, как эта лестница устроена, потому что каждый человек на каждом этаже виден, где бы ни стоял, и закручена она так, что непонятно, в какую сторону заворачиваешь. Он ходил по ней вверх-вниз, стараясь разобраться, но так и не осилил. Нет, Москва!.. С самого детства он мечтал в нее попасть – только и было на уме: «В Москву! В Москву! В Москву!..» А уж фуршет тогда выставили! Вина разные: французские, итальянские, австралийские, чилийские... Да... Фуршеты! Только и слышно про фуршеты: то в Академии, то в Доме Кино, то в Трапезных палатах – там теперь и в Пост от яств столы ломятся, говорят... Любят теперь фуршеты посещать: и вечер проведешь, и знакомства завяжешь, князя или графа бывшего встретить можно, даже и из-за границы приехавшего на все это великолепие посмотреть и диву даться, а главное – поесть там можно вкусно вместо домашней жареной картошки на ужин... Любителей таких много теперь развелось: возьмут тарелочку – и тихо в сторонку, полакомиться...
     Зеленцов вышел из троллейбуса и пошел к своему дому, огромной грязно-голубой глыбой стоявшему на взгорке и отнюдь не напоминавшему «восточные мотивы». «Ну, вот, сейчас вот приду и что делать буду? – рассуждал сам с собой Зеленцов. – Голова не варит к концу дня, на фуршет не попал – как-то не удалось никуда пробиться. Где-нибудь потолкался бы сейчас, потерся около кого надо, посидел бы в углу интимно, поел бы, обсудил бы проблему, глядишь – впереди что-то новенькое замаячит, предложат что-нибудь написать... Нет, фуршеты – великая вещь!» – вздохнул он, входя в свой подъезд.
     В подъезде за последние три года два раза делали ремонт: красили стены зеленой масляной краской, замазывая черные надписи, которые на следующий день появлялись снова.
     А в этом году затеяли менять лифты – в соседнем подъезде уже заканчивали, значит, скоро и к ним придут.
     Зеленцов нажал кнопку лифта и, когда дверцы открылись, с отвращением зашел в вонявшую мочой кабину. Непонятно было, кто занимался этим, потому что подъезд всегда запирался и бомжи по этажам не бродили. «Может, все-таки в новых лифтах прекратится это безобразие», – подумал он, с облегчением выходя на своем этаже.
     Он открыл дверь в тесную однокомнатную холостяцкую квартирку и сделал, наконец, глубокий вдох и выдох, чтобы изгнать застрявший запах из организма. В квартире была унылая тишина, только из комнаты доносилось, как лениво, монотонно гудел компьютер – Зеленцов его никогда не выключал.
     Он разделся, повесил пальто, зацепил ногой в очередной раз табурет, стоявший при входе, пнул его досадливо на место и пошел заканчивать статью, которую ему заказал глянцевый журнал.
    
    
    
    

Юбилей

    
     «От цифр в глазах зелено...»
     А.П.Чехов, Юбилей
    
     – Нет, у нас уж если фуршет, так фуршет! – сказал директор ресторана, когда Лаптев пришел заказывать «скромный» стол для сослуживцев по случаю своего шестидесятилетия и назначения «в должность» – ему давали в Институте отдел.
     Директор изучающе уставился на Лаптева и прошелся сверху вниз глазами: от круглого лаптевского лица до рубашки в мелкую клеточку, которая была застегнута на самую верхнюю пуговку, отчего воротник врезался в шею. Глаза упорно сверлили эту маленькую синенькую пуговку внизу лаптевского подбородка. «Сколько же мне с тебя содрать? – ясно читалось в глазах. – Чего ты стóишь?» Взгляд вдавливал Лаптева в стул, на который ему предложили сесть.
     «Не дамся! – решил тут же про себя Лаптев, разглядывая крепкий лоснящийся бритый череп и думая о том, что внутри директор сейчас, уж точно, смеется над ним. – Облапошить себя я тебе не дам! Каким ты был, таким ты и остался – хоть «застой», хоть «перестройка». С той только разницей, что теперь к тебе в ресторан ходят исключительно те, кого сопровождают охранники, а мы теперь только в буфет идем подхарчиться».
     Ему стало неуютно на стуле, и он невольно выпрямился.
     Глаза выжидательно переместились на его лицо.
     – Ну, так как? Решайте! Ваш стол, – открыл рот в улыбке директор, показывая ухоженные зубы.
     «Ишь, какие зубы держит! – невольно прокатилось у Лаптева в голове. – Такие ведь сколько стоят! Да еще дворец, небось, под Москвой с гаражами и с охраной... Воротила!»
     – Семгу нужно обязательно, – начал перечислять директор. – Канапе с семгой! Раз – и проглотил с водочкой!
     «Тебе – раз! А мне сколько статей написать нужно было для этой семги с водочкой, чтобы раз – и проглотил! – прокомментировал про себя Лаптев. – Сидишь, корпишь, выплевываешь из себя эти статейки, чтобы заполнить пустые места в газете, а потом раз! – и проглотить в одну секунду. На кухне сидишь, между прочим, когда все домашние спят давно: чтобы им компьютер не мешал, в уголке рядом с холодильником его пристроил. А платят ведь ерунду. Сколько их накропать нужно?! В одном месте, в другом. Все по мелочи подрабатываешь... Гранты ловишь – не дай Бог, оформить что-то не так в бумагах или в срок не подать... Вот если в журнале этом, куда не попасть простому смертному, статья получится, тогда прилично выйдет – и покроешь брешь в бюджете. Если еще и в глянцевом напечатаешься, тогда и подавно...»
     – А еще если тоненький ломтик лимончика сверху!.. – перебил его мысли директор и многозначительно повел глазами из стороны в сторону. – Ну-у, и осетринки горячего копчения нужно...
     «Осетрина-то с душком!.. – тут же пришла на ум цитата из Чехова. – Ну, нет, у них свежее все должно быть, – отогнал от себя сомнения Лаптев: – они теперь следят за этим».
     – С языком сделаем канапе. Сверху – огурчик соленый кладем. А к сыру оливки подаем и виноград. Представляете, как выглядит?!
     «Ишь, расписывает!» – подумал Лаптев уже с неприязнью. На дне души просыпалась стародавняя, закоренелая советская ненависть к работникам прилавка и общепита. И чтобы нельзя было прочитать на его лице этих мыслей, выдавил из себя встречную улыбку.
     – Что еще?.. Сервелат хотите? – удивился директор, так как Лаптев пробормотал что-то относительно колбасы. – Зачем? Его в магазине полно. Дома кушайте на здоровье. А у нас – деликатесы. Ну, если хотите, конечно, сделаем... – согласился нехотя директор и поставил непонятную закорючку на листе бумаги. – С бужениной или с шейкой желаете канапе? Может, и с тем и с другим? – И опять оценивающе уставился, сверля сузившимися от щек хитрыми глазами. «Все равно ведь не ты – меня, я – тебя... по-бе-дю», – читал в них Лаптев.
     Лаптев согласно кивнул, чтобы только глаза не перемещались на пуговку:
     – Ну, давайте!
     – Итак, переходим плавно к десерту... Десерт фруктовый – мандарины, апельсины, бананы... Мороженое... А? Как, идет? – поднял на него глаза директор. И так как Лаптев замялся, тут же добавил: – Без десерта некрасиво! Если я делаю фуршет, я делаю как следует. – И тут же внес в список.
     – Соки желаете?.. Кофе, чай обязательно нужно – кофе не все пьют... Песочные кексы вам поставить?..
     Лаптев безнадежно кивнул.
     – Считаем! – склонился над цифрами директор.
     Он в одно мгновение подсчитал, вытянув из Лаптева максимальное количество условных единиц, выписал чек, сделал копию, протянул широким жестом:
     – Прошу! – И когда Лаптев уходил, даже не взглянул на него.
     Лаптев поежился, вспомнив, как вышел от директора, пряча в задний карман брюк бумажник, в котором осталась одна помятая, непрестижной ценности долларовая купюра.
     И на этот «скромный» приятельский фуршет он столько работал! А выставили тогда из того, что заказано было, ровно половину, и официантки злые ходили, из-под рук тарелки выдергивали. Тут же все это заметили, сказали ему потом... Ну да ладно, прошло все уже, нечего вспоминать, совсем некстати это вспомнилось... Он завотделом теперь, а это – главное. Все равно никто никогда доволен не бывает, что бы ты ни выставил, – это уже закон.
     Лаптев вытер вспотевший от жары затылок, рванул пуговку, которая больно врезалась в шею, придвинул к себе бумаги и стал внимательно изучать список проектов, под которые выделялись гранты.
    
    
    

Предложение

    
     «Дорогая моя, позвольте
     сделать вам предложение!»
     А. П. Чехов, Предложение
    
     Жена и дочь уехали на несколько дней отдыхать. Поэтому дома встретил только кот Малыш.
     Семкин поставил портфель на стул в прихожей, бросил шарф и пальто на вешалку и, не найдя тапочек, прошел в комнату, чтобы тут же включить телевизор – и сразу оказаться на каком-нибудь мировом театре военных действий: в последнее время передавали в основном это.
     Он нажал кнопку переключателя, но экран еле засветился – новости шли без комментариев: полная темнота, огни вдали тускло сквозь дым пробиваются, ракеты летают, взрывы гремят, стрельба, огонь, клубы дыма стелются, звуки сирен раздаются...
     Семкин стоял, тупо смотрел, ждал, когда это закончится и появится наконец диктор. Но безмолвие, кажется, затянули надолго, и он, не выдержав, переключил программу на фильм.
     Ну, вот, совсем другое дело! Наша продукция, а не отличить! И проблемы «мыльные», и еще раз утверждается, что «красиво жить не запретишь», и мебель демонстрируют, и моду, и пупок у актрисы, как теперь положено, из джинсов вылезает и среди всей этой роскоши мелькает. На эти пупки неискушенные мужики летом пялятся на улице. И сам Семкин иногда поглядывает, если что-то особенное попадается.
     Под ложечкой посасывало от голода, но он присел на минутку на краешек дивана. Нет, здорово все-таки! Талантливый мы народ, ничего не скажешь! Они там столетиями пути прокладывают, а мы – раз! и прыгнули в их цивилизацию. Все как у людей теперь!..
     Есть ему все-таки хотелось. Сегодня к концу рабочего дня он только думал о том, что дома его ждет борщ, который он сварил вчера, но еще к нему не притрагивался, – целую огромную кастрюлю, чтобы на неделю хватило, пока жены нет. Борщ он любил – у матери это дежурное блюдо было. Только из школы домой прибегал, мать кивала на печь: «Онë!» А там – уже чугунок с душистым содержимым. Ложкой огромной хлебаешь, ломтем черного хлеба заедаешь... Семкин и сам теперь готовил борщ классно. Уж чего только не положил в этот раз: и фасоль, как мать учила, и перчик острый растер, и заправку сделал по всем правилам, и сало с чесноком затолок в конце, и даже лапки куриные не забыл – они особый вкус придают. Устав за целую неделю от папок с бумагами, электронной почты, постоянной телефонной трескотни, от ежедневной московской сутолоки и пробок на дорогах и предчувствуя домашний отдых в пятницу вечером, он быстро запер дела в сейф, чтобы не задерживаться на работе ни на одну минуту.
     Но сейчас фильм перебил все. Вон как устроились теперь жить: в моду опять вошли темные обои, тяжелая мебель, дубовый паркет, драпировки, хрустальные люстры с разными подвесками, любовные треугольники... И только они так устроились – тут им бабах! – и в затылок!.. И как сюжет закручен – концов не найдешь!..
     Семкин старался разгадать тут же весь клубок интриги – он всегда так делал, чтобы потом махнуть рукой и сказать: не умеют наши детективы делать!
     Малыш терся о его брюки и нетерпеливо заглядывал в глаза. Но Семкин равнодушно чесал у него за ухом, следя за милицейскими фигурами на экране.
     В животе екало, отвлекало, но Семкин упорно терпел.
     И тут раздался телефонный звонок.
     Он недовольно поморщился и нехотя поднес к уху лежавшую рядом на столе трубку:
     – Да, я, привет!
     – Ты что, не узнаешь? – спросили в трубке.
     – Нет, нет, узнаю, конечно, – Оля! – спохватился он и опять поморщился: это надолго!
     Таких, как Оля, знакомых у Семкина было пруд пруди, поэтому он не сразу догадывался по голосу, кто звонит. Семкин не имел привычки терять знакомства: вдруг пригодится? Оля была вполне ничего: светленькая, голубоглазая, неопределенного возраста, то ли замужем, то ли уже нет, то ли еще не была. Он познакомился с ней как-то на тусовке, которые посещал, демонстрируя жене свою мужскую независимость, и временами перезванивался и даже встречался пару раз, но исключительно по делу – она всегда пугала его своей обильной болтовней. Сейчас, как всегда, тоже начала что-то рассказывать. Голос ее еле слышался – телефоны в Москве работают ужасно, – но Семкин и не вникал в суть, а ждал, когда она иссякнет. Иногда, делая вид, что внимательно слушает, он умудрялся перебить поток ее слов и вставлял в него неопределенное мычание, разрываясь между фильмом, запахом борща, который почти ощущал в носу, и поднимавшимися в возмущенном животе коликами, а Оля говорила, и говорила, и говорила...
     Наконец, не выдержав, он спросил просто так, надеясь, что она переключится:
     – А ты откуда звонишь?
     – Я? Из дома, а что? – Олино стрекотанье тут же заглохло.
     И Семкин вдруг подумал, что чем одному коротать в пятницу вечер, лучше вдвоем, логичнее. И предложил:
     – Слушай, может, на борщ придешь? Я отличный борщ сварил, пока не ел. Вот и поедим, а заодно и поговорим...
     – На борщ? – удивленно спросила Оля, видимо, не сразу поняв. И вдруг где-то далеко засмеялась и повторила: – Прийти на борщ?
     – Ну, да! А что? – не понял Семкин.
     – Это прекрасно! – Оля опять засмеялась. – Это, пожалуй, даже романтично! Ты не находишь?
     – Нет, правда! – повторил приглашение Семкин. – Украинский, настоящий!
     – Бо-орщ! – пропела вдалеке Оля. – Меня еще никто не приглашал на борщ!.. Дама – и борщ!..
     – И что? – переспросил Семкин.
     – Понимаешь, как это звучит?
     – Нормально, по-моему...
     – И часто ты варишь борщ?
     – Ну так, вообще... – неопределенно ответил Семкин.
     – Ну а все-таки?
     – Не часто, в общем-то, но иногда. – И чтобы до конца прояснить ситуацию, добавил: – Я только один и ем борщи. Когда никого нет, всегда варю.
     Оля засмеялась:
     – И хорошо получается?
     – Да ничего! Приходи – попробуешь!
     – Спасибо! Правда, это замечательно! – И опять пропела: – Борщ-щ-щ!.. Чудный чеховский сюжет!..
     – Почему – чеховский? – насторожился Семкин.
     – Ну... дама – и борщ...
     – И – что?
     – Ну... у Чехова была дама с собачкой, а сейчас – дама и борщ...
     Оля продолжала смеяться.
     – Ну, так как все-таки? – не выдержал Семкин, обижаясь. – Несмотря на сюжеты...
     – Борщ – это да! – почти мечтательно произнесла Оля. – Это, конечно, замечательно и даже поэтично...
     Семкин выжидательно молчал. В животе заурчало уже угрожающе и что-то там недовольно перевернулось, а Малыш, ничего не добившись лаской, пустил в ход коготки, призывая идти в кухню, с неприязнью сверлил сузившимися зрачками телефонный провод и дал наконец по нему лапой.
     – Но... пожалуй, если ты один... может быть, в другой раз... – Оля нерешительно замялась и тут же добавила: – Вот тогда и съедим твой борщ, – она хихикнула, – семейно!
     – Ну, как знаешь, – проговорил Семкин, проглатывая отказ. – Дело, как говорится, хозяйское...
     «Съедим семейно!» – повторил он про себя, кладя трубку. При чем тут «семейно»?.. И вообще зачем нужно было ее приглашать? А если бы на борщ только и пришла? У него осечек, правда, не случалось. Но кто ее, эту Олю, разберет! Чехова вспомнила зачем-то... При чем тут Чехов? Смеялась... «Дама с собачкой»! При чем тут «Дама с собачкой»?..
     Семкин уже и в самом деле, кажется, обиделся серьезно. Вечно эти дамы классиков вспоминают, сравнения придумывают... Одна, помнится, тоже возомнила себя Татьяной Лариной, все сравнивала... Нет, чтобы с «Анной на шее» сравнить, с Душечкой, Попрыгуньей... Или с той же Лариной, но только с Ольгой!..
     «И лучше, что не пришла, – с облегчением решил он наконец, – работы по горло, отчет писать, ревизия на носу, а завтра суббота – с машиной возиться: задний тормоз барахлит... Зачем нужно было приглашать?..»
     Он вырубил экран, так и не добравшись до сути.
     На столе в вазе задумчиво стояли розы, совсем некстати накануне отъезда купленные женой. Семкин досадливо скривился, щелкнул пальцами по одной – лепестки тут же упали вниз на скатерть. «Выброшу я эти цветы, ну их! Зачем нужно было покупать?!..»
     Он пошарил под столом ногами, отпихнул назойливого Малыша, нашел, наконец, тапочки, которые всегда тут и оказывались почему-то, всунул в них ноги, поднялся с дивана и пошел на кухню разогревать свой ужин. Малыш стремглав понесся вперед.
     На плите до сих пор матово белела эмалированная трехлитровая кастрюля: он забыл поставить ее в холодильник. «Ничего, зато настоялся, вкуснее будет», – подумал он и поднял крышку, чтобы набрать борща в миску и подогреть отдельно. Борщ пахнýл крутым украинским запахом, родным с детства. Семкин поглядел на блестящие кружочки жира, рассыпанные по поверхности, словно бисеринки, вдохнул, поперхнулся от густого запаха капусты, отвернулся, выдохнул запах, закрыл крышку и понес ставить в холодильник.