Когда видишь женщину совсем близко, ее нос, рот, губы, ее глаза, особенно глаза, когда слышишь ее голос и можешь прикоснуться к ее коже и даже как бы невзначай — жест особой признательности — провести своими чуткими пальцами по ее приоткрытым и пока еще не увлажненным твоими поцелуями жарким губам, трудно удержаться, чтобы не сорваться на крик…
     И мне трудно…
     Разве мог я себе представить, что когда-нибудь стану ором орать на весь мир?..
     Я люблю ранние сентябрьские утра, когда солнце еще не взошло, а трава усеяна тяжелой росой, ты бежишь неторопливой трусцой по туманному сосняку навстречу розовому рассвету. Швейцарские Альпы, разве есть на свете рассветы прекраснее? Эти места облюбовал еще мой прапрапрадед. Здесь, здесь пуп земли! Остров Пасхи со своими каменными истуканами не идет ни в какое сравнение с этими местами! До Женевы — час хорошей езды! И куда ни глянь по настенной карте Европы — все здесь в пределах ладони: Вена, Берн, Берлин, Прага, Варшава… Дед все это прошел… Veni, vidi, vici (Пришел, увидел, победил, — лат)! До Парижа — полчаса лету. Даже Барселона и даже Юлин Кипр (или Крит?) кажутся совсем близко, а, если туда добираться вертушкой — вечером еще можно подзагореть.
     Все здесь теперь мое: и вот этот лес, и те горы, и вон то небольшое озерцо, в котором до сих пор ловятся щука и окунь. И этот роскошный замок — наследство — подарок деда. Вы смотрели когда-нибудь из открытого окна башенки моего замка на этот изумрудный лес, на эти пурпурные по утрам и затем голубые горы? На эти… Нет? Не смотрели?.. Меня, правда, до сих пор мучают угрызения совести: ведь все это, если быть честным — ворованное. Завоеванное? Может быть. Но любая война — это воровство, грабеж среди белого дня с автоматом в руках, разбой дикий, не так ли? Этому нет оправдания. Вот поэтому я и мучаюсь с тех пор, как услышал однажды крылатую фразу того самого своего прапрапрадеда: «Совесть — это химера, придуманная людьми для оправдания своих слабостей». Не уверен, что он был прав. Времена изменились, а с ними и взгляды людей, но совесть никому еще изменить не удавалось. Она и теперь, когда, кажется, в твоих руках ключ от мира, стучится в двери моего сердца: как же ты собираешься жить?.. Но не пилить же мне эти горы пилой своей совести, не рубить же этот лес, не косить эти травы… Чтобы всему миру раздать по травинке! А что делать с озером? Высосать его? А всех щук зажарить? Чтобы накормить всех голодных, как когда-то Иисус накормил своих проголодавшихся и заглядывающихся ему в рот овечек.
     Мне все кажется, нет, так оно и есть: глаза деда, где бы я ни находился, неотрывно следят за мной с той картины на стене. Даже если я в своем винном подвале, они и тут преследуют меня: чем ты занят, малыш?
     В тот день все собрались у меня в большом зале… Свечи, факелы на стенах, столы усеяны средневековыми яствами… Розы, розы… Лилии и рододендроны в огромных вазах у каменных стен… Пир горой!.. Да, мне хотелось, чтобы все они чувствовали себя настоящими рыцарями нашего ордена, призванного самим Богом спасти этот мир. Ведь многие из них — нобелевские лауреаты, члены Римского клуба, бильдербергеры… И кому, как не им… Масоны! Вот ведь кто правит этим затухающим, как костер на ветру, сдувающимся миром — Раса Ящериц… И кому, как не нам сделать мир счастливым? Мы уже не раз пытались, и вот сегодня, сейчас, когда миру уже дышит на ладан, нужно брать его за рога…
     Если не мы, то кто? И если кто-то, почему не мы! Мы не пожалели и ведь не зря выбросили свои миллиарды для создания этого жадного монстра, этого Молоха современности, которого все почему-то прозвали Большим адронным коллайдером. Что за набор слов? Этот капкан Дьявола, говорят, готов подарить нам частицу Бога. Но при этом — стать убийцей планеты, сожрав ее своей черной пастью! Если не держать его, конечно, на коротком поводке. Кто хоть немного сведущ, тот понимает: мир — на краю! Вот мы и собрались…
     Автономная система отопления создавала теплый уют, так что дамы все были в тонких вечерних платьях, большинство с немыслимым декольте и на шпильках, а эта, нанятая мною пара влюбленных, — почти обнаженные. Макс, стоявший рядом со мной, любуясь девицей, сказал, что опасается, как бы ей не растерять свои груди. Зато ее пупок со сверкающим бриллиантами пирсингом, вызвал у Майкла восхищение:
     — У меня, знаешь, тоже слабость к этим пупкам, — признался он.
     Парень тоже был одет так, что просматривались даже его соски. Я заметил, что наши дамы, время от времени, бросали на него косые взгляды. Делу время, думал я, но потом можно и повеселиться. Все-таки работа проделана огромная, да, невероятно трудная… И какие траты, какие деньги брошены в жерло этого Везувия!
     Не жалко… Ведь ради спасения человечества, если хотите, жизни на Земле! Да и саму Старушку, пожалуй, пора спасать!
     До сих пор не могу вспомнить, что заставило меня подняться в ту комнату, мою башню из слоновой кости — юдоль, так сказать, моего отшельничества. Кажется, мне понадобился семейный альбом. Да! Я хотел показать Юлии фотографии деда. Чтобы она мне поверила. Ее настороженность была мне понятна. Ах, эти обрусевшие гречанки! Им нужны только голые факты! И пока я ехал в лифте наверх, к своему кабинету, решил все-таки альбом не показывать. Зачем? Весь мир знает деда и знает его дела. Люди стали забывать потихоньку те страшные годы, зачем же снова навевать им грустные воспоминания о тех скверных днях. Я вышел из лифта и направился к кабинету. Дверь я всегда оставлял открытой, и дверь, и окно… Даже в дождь. Я люблю, когда воздух горных вершин напитаный озоном, просачивается в мои покои отшельника, я тогда кутаюсь в дедовский плед и, таясь у камина, пью упоительный сон одиночества. Дед смотрит на меня со стены, и мы разговариваем. Да, я долго думаю, сидя в кресле у камина, над тем, чем заняты мои дни. Спрашиваю его и потом ему отвечаю, и если он остается доволен ответом. Бывает, что и засыпаю…
     — Хэх… хэх… хэх…хэх…
     Что это?
     Я стоял и терялся в догадках. Дверь была настежь распахнута. Звуки доносились из кабинета. Впечатление было такое, что кто-то рубит дедову многовековую ель, дотянувшуюся вершиной до моего окна. Не было слышно только ударов топора.
     — Хэх… хэх… хэх… хэх…
     Ах, как частит, бедняга! Я стоял и терялся в догадках. И как же этот дровосек-труженик забрался в мой сад? Сюда и чужой птице-то нелегко попасть.
     Осторжничая, я подошел…
     Сквозь распахнутую дверь я видел угол стола, спинку кресла, лампу деда с зеленым стеклом и, конечно же, книжный шкаф, где за Шпенглером («Закат Европы») прятал свой пистолет. Если быстро вдруг впрыгнуть, заскочить как пантера, то в мгновение ока пистолет окажется в моей левой руке! Я — левша! И тогда… Как пантера — это было бы здорово! Если бы не моя хромота… Стек мой в правой руке, а пальцы левой уже давно холодит сталь рукоятки махонького пистолетика… Как он оказался в руке — я понятия не имею… Помню дед подарил мне его…
     — Мммм…
     Господи!.. Так вот…
     Я был в шоке!
     Так вот что означают все эти частые, но напористые «Хэх»!..
     Так-так… Никакие пистолеты тут не нужны.
     Я тихонько вхожу… Не бросаться же на них с обвинениями! Я даже легонько покашливаю, чтобы вернуть их на землю. Какой там!
     Никакое покашливание, ни гром, ни грохот пушек не способны унять жажду этих напористо качающихся тел. Даже землетрясение здесь будет бессильно: ведь у них земля ходит под ногами… Горит! У него. Ходуном так и ходит!.. Даже чувствуется запах паленого!
     — Цок!..
     Тсссс… Тихо… Там что-то упало на паркет.
     Они не слышат! Они… Мдаааа…
     Через следующую дверь, ведущую в мой будуар (я и сам люблю здесь бывать не один), я блуждаю взглядом по дивану, по креслам, по… Теперь даже по полу… Где вы, милые?
     Так и есть — на окне! Подоконник широк и массивен, он даже нагрет батареей, так что нечего опасаться простуды… Мы там с Эльзой такое…
     Я тихонечко кладу трость свою на низенький пуфик, а сам прячусь за дверь, и теперь у меня есть щёлочка: перископ! Нужно только шею согнуть в три погибели. Или смотреть одним глазом: а что там?
     Ясно… ясно…
     Что же дальше-то, милые мои. Поглощенный вдруг возникшими своими проблемами, я не заметил, как они так быстро оделись. Ах, как жаль! Его задница меня, конечно же, не привлекала — ее тело… Даже в этом неярком полуприглушенном свете, ее белое тело, привело меня в трепет. Я и видел ее только миг. Но какие это были арбузики…
     — Поторопись, детка…
     Я даже морщусь: какой у него сиплый отвратительный голос! Ему бы загонять козлов в стойло!
     Она чистит перышки, красит губы…
     У меня уже занемели ноги. Я прижат дверью к стене, стою, как на казни, голова, правда, свернута на бок, чтобы я мог видеть сквозь щель, то что вижу. Я еще не знаю, как сам себя оправдаю: я терпеть не могу заглядывать в замочные скважины. Застань кто-нибудь меня за этим занятием, и я пущу себе пулю в лоб.
     — Идем… Ты прекрасно выглядишь после…
     — Помолчи, а?..
     И вот они уже дефилируют мимо: тук-тук-тук… Какие уверенные шаги!
     Они идут прямо на меня. Но ни в какие щели не заглядывают. Я смотрю им прямо в глаза, ей, ах как они прекрасны и уже полны ума и расчета.
     — Теперь, я надеюсь, ты меня представишь ему?
     — Хм!.. Что ты липнешь к нему? Он не скажет тебе ни слова.
     Тук-тук-тук…
     — Ты мне не ответил.
     — Ладно, как хочешь… Сумку не забудь.
     Она возвращается, чтобы взять с пола свою сумочку.
     А теперь дурман ее духов. Прекрасный вкус!
     Они проходят мимо меня и, выйдя из кабинета, закрывают за собой дверь.
     Наконец-то!
     Вот такая история!
     Я не роюсь в себе, я просто выхожу их своей тюрьмы и, найдя воду, пью ее жадными глотками прямо из пластика.
     Фух!
     Единственное, о чем я думаю: зачем эта красавица ищет меня? Что ей нужно, если она, платя телом, пытается добиться моего расположения. Не станет же она и меня соблазнять так дешево.
     А этого кривоногого жеребца я вспомнил. Года три тому назад мы работали… Ну да бог с ним. Он мне и тогда был не симпатичен. От него всегда несло смесью пота и дорогого одеколона. Как она могла с ним таким?...
     Хорошо, что пистолеты мои так и не понадобились. Жаль, что не понабился и мой красавец. Эх, я бы сейчас тоже не удержался. Когда мы, помню, с Эльзой?.. Бедная Эльза… Эта жуткая авиакатастрофа…
     Я хотел было уже спускаться к гостям, вдруг решил: закрою окно! Да, надо закрыть и окно, и ставни, обещали короткий ливень. Вон уже сверкает как! Грома, правда, пока не слышно, только высверки молний, но они все ярче и ярче… И пока мы все будем развлекаться за средневековыми стенами, ветер может тут хорошо похозяйничать. Хотя развлечением эту вечеринку и назовешь. Званый ужин. Конечно. Званый. Все они не только желанны и званы, но и члены ложи, а тут уж иные правила, да… Одно слово — масоны! Среди них есть враги? Полно! С виду они все, конечно, самые милые и тихони, но у каждого… Таковы правила жизни. И игры. Кто не дружен с правилами…
     Я вернулся и закрыл окно… Теперь можете сверкать, сколько влезет, сказал я своим молниям и пошел к кнопочке, чтобы опустить ставню… Кнопку нажал и — жжжик! Это еще дед мой…
     Стоп-стоп, тихонечко… Что это у меня под каучуковой подошвой? Вишневая косточка! Я только так подумал. Откуда ей, этой косточке тут взяться? Включать свет я не буду, решил я, а попытаюсь на ощупь узнать… Вот! Не пойму: то ли это моя запонка… Нет, не похоже… Та поувесистей. И чего бы ей тут… То ли… Да зачем я гадаю, достаточно ведь подойти к той двери, что меня только что прятала, пошарить рукой по стене… Этот выключатель я помню с детства. Я едва доставал до него, встав на цыпочки… Ну вот: щелк…
     Сережка… Простая сережка с непростым камушком — бриллиантик… Да он же сверкал в ее ухе, я помню, когда они там… Как же нужно было грызть ему ее ухо, чтобы выдрать эту сережку? Что с ней делать, куда девать? Не выбрасывать же ее в окно!
     Я не стал искать ответа и на эти вопросы — потом. А пока сунул сережку в карман и поспешил вниз.
     — Барон, где же вы пропадаете? Все вас заждались…
     Собственно, здесь и делать мне больше нечего: все проговорено до деталей! Так всегда в большом деле бывает: что-то остается недосказанным, что-то приходится подправлять на ходу.
     — В вашем лице мы нашли…
     Да, нашли, думаю я, а что потеряли? Вы еще даже не догадываетесь.
     Вряд ли кто-нибудь… Но не гнать же их в шею?!
     И хотя в таком деле не должно быть мелочей, сегодня ничего нового я уже не узнаю. Мне и не надо никаких новостей. Главная новость для меня — я успел! Да! Я первый вывел ту формулу успеха, над которой мы корпели всем миром. Ближе всех оказались китайцы. Какие же они проворные стали сегодня: впереди всех и во всем. Корейцы тоже были близки: это их электронные модели позволили подойти так близко… Они утерли нос и русакам, да, те густо оплошали, и Бжезинскому… Эта старая хитрая лиса только облизнулась… А что оставалось?
     — Мы выражаем уверенность, что с этой минуты…
     Я как только вошел, стал искать глазами эту белокурую соблазнительницу — ее нигде нет. Араб мне улыбается, приподнимая бокал и зачем-то подмигивает. Я тоже киваю.
     Мне, разумеется, и прежде доводилось это слышать:
     — Они и правда кубинские?
     Кто-то не может поверить, что эти сигары подарил мне Фидель.
     Вдруг разговор заходит о Кафке.
     — Его «Замок» до сих пор…
     В моем замке разговоры о «Замке» Кафки возникают не в первый раз. Говорят, что он, Кафка, писал свой роман, сидя в кабинете моего деда.
     Хотя дед об этом ни словом никогда не обмолвился.
     Кто-то, слышу я, требует вынести приговор Меллу Гибсону. Да жесток, кровожаден…
     — Вальтер, а вы как думаете?
     Дама, которая вот уже минут десять бросала время от времени на меня любопытные взгляды, теперь, задав свой вопрос, имеет полнее право бесстыдно меня рассматривать.
     — Вы не будете жить, — говорю я, — если не умрете…
     Это слова Христа, но дама их слышит впервые и принимает бедняжка на свой счет. Мысль о близкой смерти тушит пожар ее любопытства.
     — Да-да… Это правда…
     Меня поддерживает какой-то священник, которого я вижу впервые.
     Но где же та страстная леди, которая жертвуя собой (ах, как это было прекрасно!), так искала знакомства со мной? Мне и сережку вернуть ей надо.
     А вот и первые раскаты грома. Они едва слышны в этом каменном царстве, но и не расслышать их невозможно.
     — Вот и неба знак…
     Кто-то тоже расслышал. Теперь все прислушиваются. Затем снова гам праздника… Да, это праздник! Мы шли к этому сто тысяч лет. Ушли миллиарды… Надеюсь, что не в песок…
     Теперь очередь за скульптурами и картинами. Не все спешат взглянуть на коллекцию деда. Он тогда постарался… Крал! А все крали… Война… Не сжигать же из-за этого «Грех» фон Штука или «Жертву» Чюрлёниса. Не крушить же Майоля и Торвальдсена!..
     — Да это же «Крик»!.. Мунк? Откуда он у вас?..
     Это жена банкира, не пожалевшего свои миллионы.
     — Вот висит… Уже целый год.
     У нее рот, как у этого орущего в «Крике» на весь мир бедняги
     — Его же украли… Выкрали из национального музея в Стокгольме.
     Я то тут причем?
     — Правда? А у меня вот… не выкрали. Как вы находите этот…
     — Это подлинник?
     Дура! Кто же здесь будет держать грязную подделку?!
     — Вы мне нравитесь.
     Мало ли кому я нравлюсь! А мне вот понравилась та дама, с одной сережкой, что в моем кармане, будет теперь, как пароль. Да, у нас будет своя тайна. Мне интересно, признает ли она свою потерю.
     Ага, вот… Этот араб уже спешит ко мне через зал:
     — Я давно хотел представить тебе, — говорит он и смотрит через мое плечо… Я тоже оглядываюсь: ах, вот где ты, красавица?!
     — Пат, — произносит она, едва улыбнувшись и подавая мне руку.
     Мне ничего не остается, как мягко сжать ее теплые пальчики и назвать себя. Глаза, надо признать, у нее редкой красоты… Я еще наверху это заметил. Правда, там они были затянуты пеленой страсти, сейчас же взгляд их пронизывает меня насквозь.
     — Я оставлю вас, — говорит араб, на что она никак не реагирует. И продолжает удерживать мою руку.
     Пауза требует разрешения.
     — Я хотела бы…
     Теперь она, открыв сумочку, достает визитку и подает ее мне. И пока я что-то там вычитываю, она коротко говорит свою просьбу.
     Ее голос еще там наверху был мне симпатичен. Говорят, голос — стих души, я поверил в это еще раз. Да, это была гармония голоса тела и духа. Красивое сочетание.
     Она хотела бы подробно поговорить со мной о проекте. Я не против — пожалуйста! Интервью? Я готов рассказать. Не все тайны, конечно, тайны уже не в моде…
     — Тайны всегда в моде, — сказала она.
     Я согласен: пожалуй…
     — И для вас, обещаю, у меня их не будет.
     — Ловлю вас на слове.
     Тут меня позвали.
     — Не сегодня, ладно, — сказал я и сунул визитку в карман.
     — Не сегодня, нет… Назначьте мне день и час.
     Я сделал вид, что думаю, а сам мучился вопросом: отдавать сережку сейчас или при следующей встрече. Я чувствовал на себе ее жадный взгляд и понимал, что она от меня уже не отцепится. Я, правда, пока не догадывался, что для нее более важно — я или наш проект. Вторую сережку, я заметил, она тоже сняла.
     — Хорошо, — сказал я, — я вам позвоню.
     — Лучше я.
     — У вас есть мой телефон?
     — Вы же мне дадите?
     — Извините, но…
     Она пропустила мое извинение мимо ушей.
     — Мы увидимся?
     — Зачем?
     Я не знаю, почему вдруг меня занесло. Я был удивлен не меньше, чем она.
     — Вы хотели…
     — Хорошо, — сказал я, — позвоните мне завтра в семь.
     Я, и правда, не мог сам себе объяснить, зачем мне ее видеть. Да, считал я, в ней есть какая-то неожиданность, она привлекательна и даже мила, от нее пахнет дорогими духами, но разве все это повод для знакомства? К тому же у меня есть дела поважней.
     Меня уже ждали и мы распрощались.
     Потом я их всех провожал. Чтобы побыть одному. Быть наедине с собой я привык. Нет ничего слаще моего одиночества! С тех пор, как Эльза и дети погибли в авиакатастрофе… О, Матерь Божья! Дай мне силы пережить эту вечную боль!
     Последним ушел Кавасака. Он долго кланялся, расставаясь, давая понять, что он мой должник. Я так не считал. То, что японцы бухнули в этот проект, дорогого стоит. Без них бы нам пришлось бы еще не один год провозиться. Не каждый мужчина способен быть таким вежливым и учтивым, как этот желтолицый Ден Сяоцин.
     Она не позвонила ни в семь, ни в восемь… А я ждал. Звонок раздался
     наутро:
     — Знаете, я сейчас в Каире, срочное дело…
     Дело есть дело.
     Назавтра я улетел в Россию и всю неделю проторчал в Москве. Встреча с Никой, режиссером, приглашенной на пуск объекта, меня позабавила: эта милая черноглазая Ника (она просила меня называть ее только так) вдруг раскрыла мне глаза на себя самого. Вот восторг! Я давно собирался исповедоваться самому себе, да, поговорить с собой с глазу на глаз: запускать или не запускать? Это как «Быть или не быть?». Мое участие в запуске давно было закреплено протоколом. Без меня… Да, я такая важная шишка! Без меня… Это ясно. И вот эта самая Ника (втайне я все же называю ее Нини), когда разговор зашел о значении пуска, задала всего лишь один вопрос: «Вы верите?». Меня никто никогда об этом не спрашивал. Но вопрос этот жил у меня в груди. Вся команда безусловно верила в звонкий успех. Я один сомневался. Никому, правда, не признаваясь. Она смотрела мне в глаза и ждала. Это были глаза девочки, соврать которой было бы грешно. Я ничего не ответил, лишь отвел взгляд в сторону и кашлянул.
     И потом сомневался. Дед бы, конечно, меня отчитал: ведь в моих руках была судьба мира!
     Все эти дни Пат меня не беспокоила, да и сам я стал меньше думать о ней. Правда, как только нащупывал в кармане брюк ее сережку, тут же улыбался сам себе. Не потерять бы!.. Прошло еще несколько напряженных дней.
     Она позвонила вечером в пятницу.
     — Простите, но…
     — Завтра я снова улетаю.
     — Надолго?
     — Дней на десять.
     — Как жаль… Мне так хотелось…
     — Приезжайте сюда… Я могу вам показать все это вживую.
     Я сказал это и сам себе удивился. Ведь сюда перед стартом даже комара не пустят.
     — Правда?
     — Вот только не уверен…
     — Будьте уверенней, — произнесла она тоном наставника. Как к вам проехать?
     Я рассказал.
     Я встретил ее у ворот и стал долго объяснять охране, что, мол, так и должно быть, и есть пропуск и совпадает рисунок левого пальца, и это ее же рисунок радужки, и она же, в конце концов-то со мной! Это был самый убедительный аргумент. Не верить мне здесь никто не осмеливался.
     Войдя в комнату, она осмотрелась, одобрительно кивнув сама себе, мол, подходит, затем, рассматривая портрет деда на стене, спросила:
     — Кто это?
     — Дед.
     Она внимательно посмотрела на меня, потом снова на деда и опять на меня.
     — У вас меньше огня, — сказала она и добавила, — в глазах.
     Что ты, детка моя, можешь знать о моих огнях?
     Мы сидели в какой-то комнате, в креслах напротив друг друга, я рассказывал, было так тихо, что слышалось, как в моих жилах бегут разгоряченные докрасна эритроциты. Между нами была только напряженная пустота, требовавшая, как любой вакуум, наполнения живой жизнью. Ее сережка даже через ткань кармана жгла мне кожу бедра, и я то и дело чисто инстинктивно бегал рукой в карман, чтобы утолять это жжение. Я рассказывал так складно, что она не задала ни одного вопроса. Я нес всякую чушь о значении этого пуска и о том, как скоро человечество узнает и оценит важность этого чрезвычайного шага…
     Пустота выжидала, затем рассмеялась мне в глаза.
     Как эта жгучая сережка оказалась у меня в руке, я понятия не имею. Она рассматривала ее, затем молча протянула мне открытую ладонь, и я безропотно положил на нее злополучную сережку.
     — Спасибо, — наконец сказала она.
     Я улыбнулся и пожал плечами, мол, само собой разумеется.
     — Хотите анекдот?
     Я оторопело уставился на нее!
     Суть анекдота состояла в том, что если долго говорить ни о чем, будет потеряна главная цель. Я не помню какая, но ясно помню ее насмешливый взгляд. Я был проколот насквозь и приколот, как кузнечик к сукну. И тут уж, признаюсь, у меня не было выхода. Но меня вдруг заклинило. Я был, что называется, скован стальным обручем абсолютной обездвиженности. Такое бывает: вдруг тело отказываться подчиняться воле. А воля уже закипала. Я чувствовал себя должником, но мне нечем было платить. Расплата пришла с ее смелой смуглой глянцевой ножкой, с которой вдруг слетела та туфля (белая кожа подошвы), сперва с одной, потом с другой — тук… тук… Этот стук каблучков привел в движение ее правую ногу. Она вдруг, как тело змеи, выползла из-под края узкой черной настороженной юбки и стопа ее пяткой впилась в мой пах. Я инстинктивно, защищая свои драгоценные мужские достоинства, весь прямо скрючился, вжимаясь и вдавливая себя задом в мягкую кожу кресла, но она нежно положила свою розовую пяточку в самый центр моей вселенной. И шевельнула пальчиками. Перламутровые ноготки заблистали и засмеялись. И я вдруг осознал, что любое промедление здесь смерти подобно. Ох-хо-хох!.. Я набросился на нее, как голодная львица на свою антилопу. Рррррррр!!!
     Ох-хо-хо…
     Я сто лет не испытывал такой страсти! Я припал к медовому соску как изголодавшийся младенец, а она тихонечко застонала и обвила мою шею руками.
     — Да, — прошептала она, — да, милый…
     Какие там пуски, какие грандиозные проекты могут быть сравнимы с этим шепотом, с зовом моей рвущейся наружу сатанинской плоти?! Да никакие! Все мои сердечные боли, все тики и спазмы в желудке улетучились в один миг! И о, Боже! куда девалась моя хромота?
     — Ничего это не значит, — вдруг сказала она, — ты не должен думать, что…
     Ее смелое глазастое «ты» заставляет меня осторожничать: да ты, радость моя, не такая простая. В мои сорок три мне случалось… Я уже знаю, что так, напролом, идут только, да-да, я не преувеличиваю, идут только богини! Те, кто меняет судьбу мира. И если ты из этого племени…
     Ах, да ладно!.. Ну что она может здесь, в этой тюрьме моего непрестанного поиска и узнавания дорогих мне истин, что она может здесь сделать такого… Отсюда даже солнечный зайчик не вылетит! И какие тут могут быть рассуждения, когда она уже сама расстегивает мне пояс? Теперь молния на моих штанах — жжжик…
     Осторожно же!
    
     Все произошло так быстро и неожиданно, что я не успел даже… Зато какой это был спринт, взрыв, полет! Не припомню, когда такое и было со мной. Да и было ли? Только с Эльзой… А потом — ни с кем. Разве, как услуга неотложной скорой помощи, так… Как стакан воды в жаркий полдень…
     Я прикрыл глаза и даже тихонечко заскулил и закачал головой из стороны в сторону: не сон ли все это? И тут же открыл, перевел взгляд на стену и мы снова встретились с дедом взглядами… Этих его портретов — на каждом шагу! А как же! Мы всегда и везде должны быть под присмотром своих предков! Это дань уважения, почитания, преклонения… Сказано же: «Почитай родителей своих…».
     Дед, уйди а?! Не мешай! Что уставился?! Ты всю жизнь меня допекал своими нравоучениями, дай хоть напоследок… Хоть глаза-то закрой… Или отвернись, наконец! Почему напоследок? Я мысленно спросил об этом у деда — он улыбнулся. Мне это только показалось, и я хотел…
     Нет-нет, потом я уже ничего не хотел.
     Чтобы дед не лез со своими немыми наставлениями, я сосредоточиваю взгляд на ее правом ушке, в мочке которого весело высверкивает, словно подмигивая мне, смеющийся бриллиантик: не ударь, брат, лицом… Я ему тоже мигаю: я не подведу!
     — Слушай, — сказал я потом, когда мы уже выпили по чашечке кофе, — этот твой араб, с кем ты там, наверху, в моем кабинете, он…
     Она не дала мне договорить.
     — Это мой седьмой муж…
     Кофе застрял у меня в горле, я закашлялся так, как это бывает в простеньких фильмах. Потом задал-таки свой вопрос:
     — Седьмой?!!
     — Разве ты мне поверил бы, если бы я сказала, что живу одна и у меня никогда не было мужчин?
     Я смотрел на нее, и у меня не было слов.
     — У нас с ним было заключено пари, и я его выиграла.
     — Таким образом?
     — Разве для тебя это имеет значение?
     Мне и тут ей нечего было сказать. Счастье, думал я, что я пока еще не был ее очередным мужем.
     На дворе была уже ночь.
     Прошла еще одна трудная неделя. После той страстной ночи, мы с Пат почти не расставались. Я ловил на себе удивленные взгляды своих сослуживцев, на что только пожимал плечам: это — любовь! Друзья пока открыто не выказывали своей зависти, но они чувствовали, что она уже встала между мною и ними. Да и сам я это признал.
     Это — любовь? — спрашивал я себя. И не искал ответа. Мне было хорошо с Пат, комфортно, я как бы снова родился. Такое чувство у меня было только раз, с Эльзой, и вот оно повторилось с Пат. Я не имел права это терять. Она снова зажгла во мне факел жизни, я перестал себя узнавать, а тот яростный факт, что мы каждый день и при каждом удобном случае без продыху занимались любовью, вернул мне веру в мои силы мужчины. Пат эту веру крепила, как только могла, да, она постаралась и, надо признать, преуспела, и я однажды не удержался и задал свой совершенно никчемный и подлый вопрос:
     — Откуда у тебя этот опыт?
     На что она, высоко подняв брови и вытаращив на меня глаза, произнесла:
     — Как?! Как так откуда? Тебе, милый, надо бы это уже давно догадаться: это же мой род!
     — Рот?
     — Не рот, а род! Не, понимаешь? Это написано у меня на роду — сладострастие! Это — инстинкт…
     — Паучихи…
     Я сказал это слово и пожалел. Но она сделала вид, что не расслышала.
     — Любовь всегда была у нас в генах. Любовью мы покоряли миры. Да-да любовью и… Ну да ладно. Теперь ты понимаешь, что…
     — Понимаю, — сказал я.
     Больше мы об этом ни разу не обмолвились. Но все эти дни меня не покидала цепкая мысль: кто она? Как она появилась вдруг в моей жизни? Как изменила ее? Зачем?
     Как-то вечером я снова не удержался:
     — Пат — что за имя? Откуда оно у тебя и что оно означает?
     Она снова выразила удивление:
     — Пат? Ты не знаешь? Это краткое — от «Клеопатра». Так звали мою прапрапра… и так много раз… мою бабку. Может, слышал?
     Да уж, слыхивал, приходилось… Похоже.
     — Кто ты? — спросил я, заглянув ей в глаза.
     Она рассмеялась.
     — А я и есть та самая ее много раз прапраправнучка — Пат. Ты, милый, не знал?
     — То-то я смотрю на твой нос и никак не могу вспомнить, где я его видел.
     — Ты мог видеть его тысячу раз. Я напомню: в Египте. Там наш нос — на каждом настенном рисунке, на всех фресках... Признак нашего рода — Птолемеев. Ты вспомнил?
     Я кивнул, в самом деле: я вспомнил. Там на каждом куске… Этот нос еще тогда меня удивил.
     — Это как клеймо, — сказала Пат, — но и печать. Экслибрис! Чтобы каждый, кто видит его, знал, с кем дело имеет. Теперь — знаешь и ты.
     Я кивнул: теперь знаю.
     В тот же вечер, мы засиделись с ней в моем кабинете, она выведала у меня и код. Теперь я это понимаю: это был промах! Это был такой промах!
     — Еще по глоточку?
     Мы лишь пригубили из той бутылки. Она сказала, что оно из запасов самой царицы.
     — Не может быть?
     — Да, бабка была не дура кутнуть… Хочешь пригубить?
     Она пригубила свою рюмку и сделала пару глотков.
     — Конечно.
     Она поднесла мне мою рюмку, я взял, какое-то время смотрел не вино, затем уставился на нее. У меня вдруг молнией мелькнула обжигающая мой мозг зловещая мысль: ты меня отравишь? Так вот…
     — Да не бойся ты, пей, — улыбнулась она, делая очередной глоток, — зачем мне тебя травить. Ты подумай своим светлым умом — зачем? Теперь мы с тобой вместе и…
     Я кивнул, втянул ноздрями дурманящий запах вина и отпил.
     — Мммм… Какая прелесть, — сказал я и облизнул верхнюю губу.
     Мне казалось, что я никогда не испытывал такого вкуса и запаха.
     — В самом деле, — сказал я, — твоя бабка не дура.
     — А скажи, — неожиданно спросила Пат, — что здесь делает эта твоя Юлия?
     Я даже покраснел. И, чтобы скрыть волнение, сделал еще несколько жадных глотков, прикрываясь вином, как щитом.
     — Мы с ней…
     Мой мозг лихорадочно искал ответ. Я медленно облизал верхнюю, затем нижнюю губу, затем:
     — Мы в соавторстве с ней пишем цикл статей…
     — Кто она, эта Юлия?
     Я открыл было рот, чтобы рассказать ей о Юле, пару слов, сам не знаю зачем, мне просто пришло в голову, что одно только упоминание ее имени, придаст мне уверенности. Такое уже случалось со мной. Эта Юля, это просто какое-то наваждение, словно ангел-хранитель, спасала меня от неверных шагов. Я недавно вдруг явно поверил, что она дана Богом для принятия важных решений. Но сейчас мне не хотелось об этом рассказывать Пат.
     — … мы надеемся, таким образом предупредить человечество… Это словно наша трибуна…
     Пат не стала слушать о нашей трибуне.
     — С этими соавторами столько возни. Я тебе не советую…
     Я не нуждаюсь в твоих советах, хотел оборвать я ее, но решил промолчать. Эта Ника запала мне в душу, и я много думал о ней.
     — Впрочем это твое личное дело, — сказала Пат, — пишите…
     И снова отпила из своей рюмки. А я мысленно поблагодарил ее за то, что освободила меня от необходимости говорить о Нике. Признаюсь, у меня на эту самую Нини были дальние и совсем не преходящие планы. Она тоже мне нравилась, и сейчас я разрывался на части: Нини или Пат?
     И все больше склонялся в сторону Пат. Но и Нику помнил. Она на неделю куда-то исчезла, загадочно объявив, что без меня будет тоже скучать. И вот только вчера по электронке прислала письмо: «… я тоже скучаю. Я — в каждой травинке, в росе…». Я верил этим скупым словам… И искал росу, что погуще…
     Пат еще о чем-то спросила, потом мы немного поспорили о судьбе планеты.
     — Я не уверена, — сказала она, что тебе и всем вам удастся…
     — Нам, — сказал я.
     Она даже не подняла глаза. А я продолжал:
     — Это старая истина, что любое достижение человеческой мысли, будь то колесо или порох, электрон или атом или тот же, набивший сегодня уже оскомину код ДНК, может быть использовано как во благо, так и во зло…
     — Даже колесо?
     — Да. Попытка остановить или ускорить ход колеса времени может обойтись человечеству крахом небывалых падений. Мы ведь не ведаем, что творим, а ведь так можно пошатнуть и земную ось…
     Вот и наш проект… Если нам удастся…
     — Не удастся, — твердо произнесла Пат.
     На это я только улыбнулся.
     Я пил глоток за глотком, и, кажется, не пьянел, а когда проснулся, Пат смотрела какой-то видик.
     — А проснулся, мой милый.
     Она встала, подошла и чмокнула в щеку.
     — Пора, — сказала она, — светает уже.
     В самом деле: уже рассвело.
     — Вот, — сказала она без всяких предисловий, — твой код.
     Между нами теперь был стол, она восседала на моем кожаном кресле, как на троне — царица! — а я все еще, протирая глаза кулаком, лежал на диване.
     — Какой код? — задал я дурацкий вопрос.
     — Наш, — сказала она, — теперь наш.
     И цифирка в цифирку назвала всю последовательность кода.
     — Наш и мой. Ты только не дергайся, постарайся услышать меня.
     Я все понял! Она не могла дождаться той минуты, когда я положу на алтарь ее власти ключи от мира. И вот они у нее в руках!
     Теперь код для пуска объекта лежал в одной из ячеек ее мозга, как в несгораемом сейфе. Это значило, что… Это значило — все!
     — Тыыыыыыы… — начал было я.
     Не волнуйся ты так, я — с тобой.
     — Мыыыыыы…
     Я мычал, как бычок и не понимал, как могло так случиться что…
     Говорили мы совсем тихо, я пытался слушать, но не слышал ее, потом все-таки прислушался:
     — Вот и твой коллайдер, — говорила Пат своим завораживающим голоском, — это ключи к власти над миром и ты это знаешь.
     Еще бы! Я понимаю это так, как никто этого не понимает.
     — Да, — говорю я, — прекрасно понимаю, но…
     — Не говори ничего, не надо… Мне жаль… Я бы рада, но ты пойми — кровь… Кровь — великая сила… Нет в мире ничего сильней силы крови. Я должна… Как ты хранишь тайну деда, так и я несу в себе тайну крови… Мы ведь не имеем права не править. Мир всегда принадлежал нам, и так будет теперь и впредь. Поэтому ты должен умереть. Ты — большая умница, ты не можешь этого не понимать.
     Она привстала и вручила мне легкую пиалу. Пистолет холодно блестел в ее правой руке. Я был поражен, с каким выверенным спокойствием и умилительным прекраснодушием она все это мне говорит.
     — Вот — я сама приготовила.
     На секунду умолкла, затем:
     — Ты мне будешь только мешать.
     Она улыбнулась. Такого отчаянно равнодушного тона я никогда прежде не слышал.
     — Так что — пей…У нас с тобой просто нет выхода — пей… Не заставляй меня давать волю твоей крови. Ты умрешь, как Сократ. И точно так же, как моя великая бабка… От цикуты или от укуса змеи — большой разницы нет: яд есть яд. Все великие так умирали. Цезаря, правда, зарезали, а Иисуса — распяли… Но не буду же я тебя…
     Умри великим, мой милый… Не пачкать же мне стены и простыни твоей кровью… Ты одно должен понять: я должна…
     Я — должна…
     О, Господи! Я было так ей поверил, распахнул перед ней свою кроткую жизнь и душу… Я принес себя ей на открытой ладони, как на алтарь Бога, принес все свои ценности и достоинства, все свое настоящее и будущее — на, бери! Хорошего ведь не жалко!
     Вдруг — такое холодное равнодушие… Равнодушие? Просто смешно!
     О, эта неутолимая боль!
     — Пат, — сказал я.
     — Что, милый?
     Мне никогда не было так больно!
     — Да нет, — сказал я, — ты тут ни при чем.
     Выхода, я понимал, и в самом деле не было, но это был уже не пат — мат! А что я ей мог предложить? Ничего. Ведь нет в мире силы, способной одолеть силу крови! Я был прикован, прижат, приколот к сукну, как какой-то жучок. Единственное, что мне оставалось, чтобы достойно уйти из жизни — не пролить ни единой капли из ее щедро преподнесенной мне чаши. Это уж я постараюсь! И теперь с каким жадным удовольствием и удовлетворением я выпью всю эту свою цикуту! Ведь это — освобождение!
     — Ладно, пока, — сказал я, улыбнувшись, — спасибо тебе и за это…
     Я посмотрел ей в глаза, но не нашел в них ни тепла, ни участия.
     И опрокинул в себя все терпкое содержимое своей горькой чаши.
     Великим — великая смерть!