1
    
     Не знаю, с чего начать. О приюте рассказывать нечего. Приют – он и есть приют. Когда по возрасту выперли, пошел на поденщину. Куда больше? Жил, как черт в болоте: ни друзей, ни знакомых – и просвет какой даже и не намечался.
     Сижу как-то вечером, после каторги десятичасовой, в дрянной забегаловке рядом с домом, где мы на троих конуру под крышей снимали, душу грею, пиво цежу. Тут подсаживается к столу барин в пальто на меху и шапке бобровой – физиономия круглая, глазищи желтые, губа верхняя короткая, зубы, как надо, не прикрывает, и над губой усы рыжей щеткой торчат; кличет барин челядинца, спрашивает водки с закуской, филиновы буркалы в меня вперил – молчит; аж до тех пор молчал, пока заказ на стол не поставили; тогда себе в рюмку, а мне в кружку, почти пустую уже, водку из графина разлил, тарелку с закуской на мой край передвинул, приподнял стопку и, глаз не спуская, выдавил: «Вот адрес, придешь завтра в семь, про работу с тобой потолкуем. А теперь за знакомство выпьем – чтоб удачным вышло и долгим», - стукнул рюмкой об стол – только и видели.
     Я всерьез тогда разговор этот странный не принял, озадачился только сильно; весь вечер из угла в угол по каморке своей тынялся, сообразить силился, что за ком с горы на меня свалился; решил: пойду, но ни в какие дела лиходейские, что б ни сулили, влезать не стану, – а другая идея путная о чуднóм приглашении на ум не лезла; на том и заснул.
    
     Назавтра, до семи незадолго, поболтался я чуток в окрестностях Мокрого переулка, куда адрес привел, местность тамошнюю порассматривал, по окнам позаглядывал, так ничего нового не наглядел, не надумал – с тем дверь нужную и толкнул. Вышел ко мне знакомец вчерашний – короткий, сбитый, в домашнем платье и носках-самовязах, молчком руку до хруста сжал, завел в гостиную, за стол усадил, крикнул: «Марта, принеси чаю», – и снова глазища желтые выпялил. Так и сидели, пока девушка в темном платье – некрасивая, плотная, с большими руками, которые, если не заняты были, все как-нибудь спрятать пыталась – не внесла на подносе чай и варенье. Чай втроем уже пили: Марта – глаза потупя, знакомец – на меня в упор глядючи, я – на обоих попеременно зыркая, – и молчком все, со стороны поглядеть – странная мы были компания.
     Попили, Марта сейчас встала, все со стола собрала – и вышла. Снова остались вдвоем – друг дружку разглядывать, но на этот раз недолго гляделки те продолжались, потому хозяин наконец-таки заговорил:
     – Я про тебя кое-кого порасспрашивал, ни с того, ни с сего приглашать не стал бы, знаю, с кем говорю. Ты дочь мою, Марту, видел. Если жениться на ней согласен, дальше разговаривать станем, нет – твое право, иди с богом. – Замолчал, уставился, не мигая – это у него вообще такая манера была, –желваки на щеках играют, короткая губа еще больше вздернулась-укоротилась.
     Только напрасно он так взбудоражился, думать тут не над чем было, сразу же и сказал, что согласен.
     – Марта, – крикнул он тогда снова. А когда Марта вошла – пунцовая вся, руки под передником друг дружку безостановочно трут, глазами в пол уставилась – того и гляди в обмороке окажется – продолжил:
     – Ну, вот тебе и жених, а мне помощник. Садись с нами, дальше вместе толковать станем.
     Толкование вышло недолгим. У тестя моего будущего все заранее по полочкам разложено было, он мне за полчаса с полочек все и поснимал, в подробности не вдаваясь. Сказал, что на учение время потребуется и будет нелегким, потом он от дел отойдет, мне все передоверит. Сказал, что детей, кроме Марты, у него нет – жена давно померла, а ремесло по мужской только линии передается; сказал, чтоб не дергался, потому никакого подвоха нет ни в чем, и Марта хорошей женой мне будет, надежной, а ей давно уж замуж пора, и почему замуж ее не берут – тоже выложил. Сказал напоследок, что хочет быть за Марту спокоен, и, если что, посулил в рог бараний согнуть. На том обещании ласковом мы и расстались; только напрасно он пугать меня вздумал, я врагом себе не был, потому во мне опасения никакого от страшилки той не произошло.
     Через неделю переселился я в Мокрый переулок, а через месяц свадьбу сыграли – обвенчались в пустой церквушке неподалеку; после, дома, со свидетелями, вина под праздничную закуску выпили – вот и вся свадьба. А Марта и вправду хорошей женой оказалась, даром что, как и отец ее, молчуньей жила – трех слов кряду не произносила. Вот только, когда в первый раз в спальню зашли, сказала, что замуж за меня вышла, а детей никогда не будет – и как отрубила, к разговору этому ни разу за жизнь нашу не возвращалась, даже начать не давала, а мы вместе долгий век прожили, понимание между нами понемногу возникло, и за все годы друг другу слова недоброго не сказали, хоть добрых и ласковых насчитать можно тоже не особенно густо. Но когда меня в прорубь толкнули, и в горячке лежал, Марта, как тесть после сказал, от постели моей сутками не отходила, есть, пить перестала, с колен перед образом не поднималась. Бог с ней, с говорильней красивой.
    
     2
    
     Учение много дольше замысленного затянулось, потому до этого не учился почти, читал по слогам, писать совсем не умел; а тут с анатомией пришлось разобраться, слесарить и плотничать понемногу, механике кой-какой выучиться. Со временем даже флейту освоил маленько, затем что тесть со скрипкой в свободное время не расставался и в дом приличные люди помузицировать захаживали, депутат один даже: в карете с гербом приезжал, обитателям окрестным на зависть и удивление.
     Только вот мы в гости ни к кому никогда не ходили-не ездили: знакомство с нами особо не афишировали, да и в доме у нас тоже блюли дистанцию: никогда на обязанности наши даже не намекали. Депутат только – он, как в их среде водится, языкат был несколько – мог, придя в большой снегопад и отряхиваясь в сенях, пошутить, что, мол, хозяева разлюбезные снова перья у гусей своих щиплют. Но дальше этого и депутатский язык не отвязывался.
     Тесть мой, как и обещал, в мастера меня вывел – и от дел отошел. Только за годы те изменился он, сдал сильно. И жизнь, как я вместо него заступил, престранную стал вести: в спальне своей окно тяжелыми бордовыми шторами завесил, зеркало вон выставил и все время лежнем в постели лежал; даже есть выходил за день раз только, да и то тогда, когда на дворе темно станет, а лампу зажигать запрещал; поставят ему в гостиной еду, а свечу на другой край стола, за который человек двадцать садятся, передвинут; он в полутьме кое-как вилкой в тарелке поковыряется, стакан чаю выпьет – и снова на боковую. Недолго так протянул. Однажды поесть не вышел, мы в комнату заглянули, позвали – не откликается. Так и узнали, что нет больше, земля пухом.
    
     3
    
     А первого своего, нет, не когда помощником, а когда «уполномоченным представителем государства», в подробностях помню. Сладкий был такой паренек, обходительный. Девчонок шестнадцатилетних приваживал тем, что будто фильму снимает, героиню с подходящей наружностью ищет. Клевали, как рыбки на червяка, – без проблем. После порошок снотворный в шампанское подмешает, всласть натешится, красным чулком удушит и бантом на шее завяжет, такие же чулки на ноги наденет – и ищи-свищи. Три года почти промышлял, сколько малолеток сгубил – до сих пор не ведомо.
     Я петлю на шею ему набросил, да по неопытности неаккуратно, веревкой по шее тернул, а он как взовьется: «Да больно же!» – Мне мерзко стало, не передать, и всякая жалось, какая, нормально, еще присутствовала, отчего-то враз улетучилась, и даже не думал после нисколько: морально там это – не морально. То власть предержащая пускай думу думает, ей полномочия на это даны и деньги казенные платят, а я – закон исполнять обязан.
     Что, не по нраву, жалко? Ракалью или девчонок сопливых? Но если вы сильно чистыми желаете выглядеть, то зачем тогда на публичные казни сходились толпами? Ведь не гнал никто! Интересно, небось, на чужое мучение поглядеть, за себя, живого, порадоваться?! Никогда не понять, почему зазорными обязанности мои считались, почему изгоями в обществе жили. Нет, не понять!
     Занервничал что-то я, давайте-ка передохну, да и вас отвлеку немного. Когда время маленько подвинулось, и на публичные наказания запрет в нашей местности вышел (тесть к тому времени уже в мир иной отошел), мы в город другой перебрались, где не знал нас никто. Там первым делом телефон в доме специальный, без диска, установили, потому как, что трое знают – знает свинья. А второй телефон у начальника местной тюрьмы находился. Начальник звонил мне, не зная ни кто я, ни где живу, и говорил место и время, где автомобиль дожидаться будет. Я приходил на то место, садился в машину, надевал перчатки и маску, что в машине лежали, – все молча: водитель, хоть и мог меня видеть, но не знал, ни кто я, ни зачем в тюрьму еду, а начальник не видел лица и не знал, где живу. После того, как обязанности свои исполню, все проделывалось в обратном порядке. Вот только вызывать стали редко, да и платили поменьше, и стали мы с Мартой жить скромнее (если б не откуп золоторотный, то совсем в нищету бы впали) и еще более замкнуто – никаких тебе музицирований, вообще никаких знакомых – так она захотела, а я и не возражал. Зато мы теперь погулять могли выйти в город, в парке у озера посидеть, покормить диких уток, на детишек чужих поглядеть; мне-то оно все равно было, а Марте моей – тихая радость; сядет на лавочку да смотрит, как малышня возится и – кроме меня, так и не угадал бы никто – улыбается. Часами могла так сидеть.
    
     4
    
     Обязанности – есть обязанности, вы своё исполняете, я – своё, нечего антимонии разводить. Я свои честно всегда исполнял. Да, честно! И не надо при слове «обязанность» выше крыши подпрыгивать; чистенькими хотите быть? А вот вам!
     Стоит ублюдку какому нагнать на вас страху, так вы, слюной брызжа, визжите, что надо, сволочь такую, изничтожить наистрашнейшим способом - другим в назидание. Только ничего никогда другим в назидание не бывает, и всем это распрекрасно ведомо, просто в вас ужас благим матом орет. А еще вы всем обществом вид делаете, что невдомек вам, как и кем ваше требование производиться будет, вроде как оно святым духом должно исполниться. И к судьям, наказание назначающим, и к прокурорам, наказания требующим, и к ловцам, правосудию жертв поставляющим, нет у вас никаких претензий; и к могильщикам не имеется. Только мы, по-вашему, крайние! Зато людишки, падкие до представлений, барабаны заслышав, набегали тогда, да и сейчас набегут; разреши только – местечка не сыщешь! И друг в дружку никто после пальцем не тычет и физию не прикрывает, и срама нет, что, на чужой смертный ужас глядючи, всласть повеселился.
    
     Про Намида Джадуби слыхали? Он последний с «мадам Гильотиной» знакомство свел. Вот знаменитость какая! А я своего последнего и не знаю. Решили парламентарии ушлые, что не надо отягощать грехом ничью душу, пусть никто конкретно ответственность не несет, коллективной порукой, будто листом фиговым, загородились.
     Это уж после рубильников, инъекций и газа. Принесли в мой дом прибор лазерный с красной кнопкой, и еще четверым такой точно. В назначенный день и час (специально хронометр кварцевый на стену повесили) раздавался звонок и говорил автомат, до минуты, время, когда нажимать. Но только не все пять, а только одна – неизвестно чья – кнопка приговор исполняла, каждый раз разная. Противная это работа была, навроде баловства какого. Я, сознаюсь, пару раз вообще к кнопке не прикасался; не знаю, что и как было, – сошло.
    
     5
    
     Марты уж не было, когда повсеместно к пожизненному приговаривать стали. Профессия моя обществу без надобности оказалась. Турнули, как из приюта когда-то, – без речей и шампанского. Вроде как не общество нуждалось во мне, а я сам ни с того ни с сего на голову его навязался.
     Только с пожизненным этим – тоже смехи. Пишут, мол, дело не в жалости, а в «заботе о нравственном состоянии общества», не надо, мол, поощрять в обывателях тягу к убийству, а то, глядишь, снова с убийц да маньяков на карманников и инакомыслящих перекинуться можно. А только кто меня убедить сможет, что человека, будто зверя какого, нравственно в клетке годами держать? Кто? Интересно мне, что за доводы подберете.
     А и к слову сказать, без козла отпущения-то обществу, хоть бы и сильно гуманному, все равно не обойтись. Так что вы неприязнь-отвращение с нас на надзирающих плавненько и перенесете, только пуще обозляя их, и без того на весь мир обозленных. А они это свое обозление на пожизненных вымещать станут. Проходили уже.
    
     6
    
     Страшное это дело, одному в конуре бетонной сидеть. Начинал, как черт в болоте, – тем и кончаю. Кругом жизнь человеческая, а ко мне только шум от нее доносился. Стал я тогда от безделья хоть какое-нибудь занятие себе подбирать. Ничего путного в голову не приходило, когда вспомнилось вдруг, с чего мое обучение ремеслу завязывалось, и как-то само собой вышло, что стал мастерить штучки всякие инквизиторские, только махонькие совсем, не больше мизинца. Сначала мастерил что попроще: «скрипку сплетниц» да «ведьмин стул», а потом добрался уже и до сложных вещей, с механикой: «нюрнбергскую деву» и гильотину сработал. Работа тонкая, терпения и мастерства требует, и время быстрее катится. Приличная коллекция постепенно насобиралась; из музея приходили однажды, просили отдать для выставки, да я отказался – не для празднолюбопытствующих изготавливалось.
     А еще как-то осенью занесло меня в парк на окраине города. Там старички – музыканты бывшие – сидели на скамьях садовых вокруг двухсотлетнего дуба, и под листопадом на духовых инструментах играли. Ну, и прибился я к ним со своею флейтой – тоже, смотри, пригодилось!
     Солнце светит, на инструментах бликует, листья шуршат, падают, вся природа в осеннем пожаре горит... и не страшная это гибель, не тягостная, потому что зла в ней нет, а одно только успокоение.
     Народ вокруг тихий, задумчивый собирается, благодарно так слушают, улыбаются потихоньку, иногда пожилые пары танцуют на солнышке... И мне в парке среди старичков спокойно и просто, никогда и нигде простоты такой и покоя в себе я не чувствовал. А смеркнется, идем мы вместе домой после дня трудового, о музыке разговариваем, на всякие житейские темы общаемся... Душа моя там отдыхает, отпускает ее, как после исповеди.
     А на днях прочитал я, что камеру хитрую вроде придумали и испытывать ее скоро будут. Войдет туда негодяй, которому, к примеру, двадцать пять припаяли, включат какое-то поле – и выйдет он оттуда минут через тридцать – сорок, на весь срок свой состарившись – вот и все наказание. И вроде бы тюрем после этого должно вдвое меньше остаться, только для мелкой сошки с малыми сроками. А ведь понадобится тогда кто-нибудь, кто поле это для всеобщего блага включать станет. Ведь понадобится?