Туман клубился за окном в конусе жёлтого света. Мокрые клочья пожухлой листвы свисали с чёрных ветвей безжизненными обрывками минувшего. Сырость и безветрие как бы физически ощущались через стекло.
     Он зевнул, вяло потянулся, продолжая смотреть вниз. Странное безразличие и неодолимая лень не давали встряхнуться, сосредоточиться, заняться делом.
     Где-то там, далеко за туманным сумраком вечера не переставали дымить трубы завода по производству Зла. Увенчанные красными предупредительными огнями, словно новогодние ёлки, невидимые отсюда двухсотметровые пальцы уходили в тёмное небо сквозь мглу и ненастье.
     Может, всё дело в этом? Когда ветра не было, ничто не мешало вредным эманациям завода достигать узких улочек города, и результат не замедлял проявляться: одно и то же – слабость, сонливость, головная боль. А всякие психоэкологи, инженеры душ человеческих и прочие платные спецы продолжали уверять, что чем больше Зла будет ими создано, тем скорее Добро воцарится в этом мире, ибо Зло и Добро – две стороны одной медали, и одно невозможно без наличия другого и может познаваться в истинной мере только в сравнении с противоположным… Но туманные обоснования необходимости производства не утешали, ведь кому-то приходилось расплачиваться за подобные эксперименты, и хуже всего, что этими кем-то прежде других оказывались дети…
     Сегодняшний сумрак, полутени, прячущиеся от настойчивых в своей обличительности фонарей, казались ему особенно необыкновенны, даже зловещи. Тёмный асфальт насторожённо блестел, лишь редкий шелест шин одинокого автомобиля нарушал тишину позднего вечера. Будто совсем иное, тягучее время разлилось над притихшим городом за оконным стеклом.
     Внезапно вскрикнули неисправные тормоза, он вздрогнул и посмотрел на улицу. Плоская крыша странного фургона мрачно чернела внизу. Заработал лифт в утробе дома, остановился, клацнула открываемая кабина, с эхом приблизились шаги по лестничной площадке, удивительно слышимые сквозь стены квартиры. Раздался звонок, ещё один, стук в дверь. Странно.
     Он встал и вышел в прихожую, сердце тяжело забухало, подкатывая к горлу в тревожном предчувствии. Рывком распахнул дверь – на пороге обрисовались двое в мокро блестящих одинаковых плащах, в глазах стылая усмешка.
     – Надо поговорить, – голос вкрадчивый, но одновременно безличный, лишённый теплоты.
     Он растерялся, сделал шаг назад, бездумно уступая напору: надо, так надо, ведь видно, что перед ним официальные лица.
     – Разрешите?
     Деловито протиснулись в прихожую и словно раздвинулись в пространстве, вот уже занимая почти всю квартиру, попробуй, избавься от них! Стоп!
     – А документ? – запоздало попытался протестовать.
     В глаза тычут какие-то удостоверения, формальность, вроде бы, соблюдена, а, впрочем, откуда ему знать, как должно поступать в подобных случаях? Вот они уже в комнате, глаза из-под надвинутых шляп с любопытством шарят вокруг. Нескромно, нагловато даже как-то. Но, разве, ему до того? Назвали же его фамилию, всё вроде бы верно. Собственно, в чём дело, дорогие товарищи-граждане?
     – А ты и не знаешь, будто? – в голосе насмешливая угроза и двусмысленность обвинения, сознание своей власти, непогрешимой правоты силы – как обухом по голове, сиди, мол, и не рыпайся, всё в своё время.
     Один из них неловко берёт запылённую пластинку с крышки проигрывателя, скривился, явно с трудом читая:
     – Би-тылз…
     Второй кивает, и это пригодится. И хотя ничего больше не произносится вслух, он невольно вспоминает нелепое, когда-то слышанное или читаное слово: космополитизм. Пришельцы деловито приступают к книжной полке, будто хозяина и нет вовсе. А он чуть было не предложил вначале им чаю, так, из вежливости, от дурацкого бабушкиного воспитания, но вовремя спохватился: да с какой стати! Разве, он их приглашал? Это же обыск, самый настоящий обыск! А ордер? А понятые?
     Тот, который пониже ростом, аккуратно положил шляпу на диван и пригладил пятернёй короткую стрижку над бритым затылком. Выступил вперёд квадратный подбородок, несовременное какое-то лицо, совершенно несимпатичное, даже отталкивающее. Заскорузлые пальцы с жёлтыми от никотина ногтями уминают короткую папиросу. И вдруг стоп, глаза застыли, остекленели, расширились. Он смотрит по направлению их взгляда, на стене огромный цветной календарь – кукольного вида мальчуган беспечно мчит на велосипеде столь же игрушечную девчонку.
     – Почему? – хрипло удивляется сидящий с папиросой, и второй перестаёт рыться в книгах, вопросительно оборачивается на голос.
     Он понимает и смеётся про себя с облегчением, как это он сразу не сообразил! Конечно же, и эти двое, и фургон внизу не из его времени. Неведомо как произошла хронологическая ошибка, может, виноват всё тот же завод по производству Зла и безветренный вечер сегодня. Ведь, на глянцевом плакате рельефно выделяются огромные красные цифры наступающего через два месяца года. Он снова и снова смотрит на непрошеных гостей из прошлого – откуда же ещё! Нелепые хронозавры, болезненно увлечённые своим значительным делом, работники с человеческим материалом… Сейчас он поставит их на место, отправит восвояси…
     – Тихо, тихо, без глупостей, – торопливо облизывая губы, предупреждает сидящий. – Следуйте с нами, там разберёмся.
     Второй деловито прихватывает какую-то тетрадь, пару книг, давешнюю пластинку с крупной чёрной надписью.
     Он натягивает свитер и неосознанно, хотя его никто не понуждает, закладывает руки за спину. Пока он спускается по лестнице меж двух визитёров, происходящее всё больше кажется нереальным. За дверью парадного угрюмо поджидает в клубах погустевшего тумана громада фургона с потушенными фарами. Опять откуда-то из подсознания всплывает название – воронок. Удивления нет. Он даже не протестует. Всё идет, как должно идти, сомнений не возникает, сейчас, вот сейчас его увезут в ночь неизвестные из прошлого, и, может статься, навсегда. Что даёт им такое право? Неужели, лишь маловразумительная корочка с официальными печатями в кармане плаща? Он ступает меж них как лунатик, старательно обходя тускло блестящие лужицы.
     Внезапно он слышит окликающий его по имени знакомый голос, такой живой и взволнованный, что прозвучавшая вслух тревога тут же передаётся окружающему пространству. Он поворачивается в тот самый миг, когда всё вокруг треснуло и поползло, акценты света и тени моментально сместились, словно стрелки часов перескочили на невидимом циферблате сразу множество делений. За спиной слышен звук заработавшего мотора, медленно, но ускоряясь. Шуршат тяжёлые шины по отзывчивому асфальту, без него, без него! Он слышит, как фургон удаляется, совсем затихает вдали, но ещё боится посмотреть. Прямо перед ним родное лицо с прядками мокрых волос, изменённое выражением тревоги, но такое реальное и близкое. Всё ясно, её окрик прозвучал как приказ для тех исчадий прошлого, чуть не захвативших его с собой по неведомо чьей ошибке. Она шла к нему, и в этом всё дело! Это его и спасло, исправило противоестественную ситуацию! Он опасливо оглядывается, позади никого, лишь свежие следы покрышек пересекают чёрный глянец с неподвижными отражениями фонарей в редких лужах. Хронозавры исчезли, убрались туда, откуда неведомо как вырвались на короткое время. Только теперь он чувствует, как озяб.
     Лифт уже отключён. Обнявшись, они медленно поднимаются по гулкой лестнице в тепло, в ласковый полумрак его комнаты. Он уже не ломает голову над происшедшим, не гадает, может ли подобное повториться. Он не думает больше о том, что где-то в ином времени или измерении сейчас движется мрачный фургон с неутомимым экипажем туда, где не ждут их появления… Он не думает и о том, что завод по производству Зла продолжает свою малопонятную безостановочную деятельность в его же реальности, совсем неподалёку, в этот вечер, как и вчера, и завтра. Ведь, на милом лице рядом, в устремлённых на него глазах не осталось и тени тревоги, только любовь в их кружащей голову глубине, и это кажется ему сейчас самым важным на свете.