Солнечный свет обрушивается слепящим потоком сквозь огромное окно, преломляется на стеклянных створках.
     Место обнажено и прозрачно. Его легко изучать, словно кадры фильма.
     Посмотрим?
     Спальня огромна, как бальная зала или аэропорт заштатного городишки. Все, находящееся в комнате, очерчено идеально ровными строгими линиями – квадрат кровати, прямоугольник плазменной панели на стене, треугольная белая ваза, ощетинившаяся изломанными ветками, покрытыми блестящим черным лаком. Кто-то сказал бы, что ветки обгорели, кто-то опознал бы инсталляцию модного дизайнера, обошедшуюся в немалую сумму, чтобы украсить сплетенный из полосок металла и пластика прикроватный столик, похожий на хирургический инструмент.
     Спальня – словно ожившая картина кубиста, избавленная от всего лишнего, в том числе, от уютного тепла семейного дома, где играют дети, ворчат женщины и мужчины орут на телевизор, когда проигрывает их любимая спортивная команда. Но тут не слышно никакого шума.
     Эта комната – для одного.
     На кровати лежит старик, кажущийся особенно маленьким и беззащитным в полупустом стерильном пространстве.
     Его желтоватая кожа сморщена, черты некогда красивого лица смяты временем в причудливую комичную маску, он худ и хрупок, он состоит из таких же острых углов, что и его дом.
     Солнечный свет бесцеремонно будит его, и старик, просыпаясь, недовольно морщится, лишь после этого открывая глаза и широко зевая. Его белоснежные зубы идеальны настолько, какими бывают лишь ненастоящие вещи.
     Тонкая, иссохшая рука тянется к лежащему рядом с подушкой пульту, мерцающему разноцветными кнопками, нажимает одну из них, и вскоре дверь спальни разделяется на две части, бесшумно расползающиеся в стороны, словно в каюте космического корабля из старого фантастического кино.
     Дверь впускает в комнату мужчину средних лет – гладко выбритого и серьёзного, будто университетский профессор. Его темная одежда элегантна, но носит неуловимую ауру униформы. Профессионально сосредоточенное лицо без тени улыбки выражает готовность упасть животом на меч, если это предусмотрено контрактом и полагается соответствующая компенсация.
     – Патрик, в чем дело? – спрашивает старик, его голос похож на звук мнущегося пергамента. – Почему окна не зашторены?
     – Прошу прощения, сэр, – отвечает мужчина. – Должно быть, от солнечного света включился режим “утро”, и занавеси распахнулись автоматически. Я, разумеется, закрыл их на ночь.
     – Опять механизм барахлит, – ворчит старик. – Ничего, я разберусь позднее.
     – Не желаете, чтобы я посмотрел?
     – Нет, – отвечает старик с внезапной резкостью. – Я сам.
     Мужчина кивает и молча выходит из комнаты.
     Старик с трудом поднимается и надевает халат, висящий рядом с его гигантской постелью на белом пластмассовом дереве с удобными крючками.
     Затем он направляется в ванную, расположенную на том же этаже, что и спальня, и находится там достаточно долго. Вглядывающиеся друг в друга развешанные на противоположных стенах зеркала бесстрастно умножают отражения его тела, на которые он предпочитает не смотреть.
     Когда он возвращается, его лицо выглядит слегка посвежевшим, со впалых, чуть порозовевших щек исчезла похожая на налет пыли седая щетина. Сонное выражение облетает с выцветших глаз, их взор все ещё остер и ясен, без перламутровой подслеповатой пленки слабоумия и благодушно дремлющего маразма.
     Он подходит ко встроенному шкафу, раскрывающемуся от прикосновения к утопленной в панели кнопке, и достает оттуда одежду – скромного вида костюм, простую белую рубашку, галстук неброской расцветки. Если их продать, на вырученные деньги можно содержать целый год детский приют. Но их владельцу не нужно ничего продавать, чтобы содержать десятки таких приютов.
     Ему немного трудно застегивать пуговицы и молнию брюк, артритные пальцы плохо гнутся, норовя ослушаться. Он оглядывает свою руку в плевочках коричневых пигментных пятен и смеется тихим печальным смехом.
     Старик спускается к завтраку на первый этаж дома. Спуск по лестнице долог для него, как вечность, но он идет, периодически останавливаясь и тяжело дыша, подчеркнуто не обращая внимания на стеклянную колбу с лифтом, пронзающую сердцевину дома.
     В огромной, столь же скупо, как и спальня, обставленной столовой его ждет завтрак. Старику прислуживает мужчина в темной одежде, Патрик.
     В панели на стене, сменяя друг друга в дерганом эпилептическом ритме, мелькают пестрые изображения, из динамиков сухо звучат голоса.
     – Поглощение “Тюгоку электроникс” корпорацией “Канагава Техно Систем”…
     – Информационный терминал, оптимальный для частных инвесторов…
     – Глобальные изменения в финансовом секторе Европы привели к появлению множества альтернативных площадок по торговле…
     Старик пьет свежевыжатый апельсиновый сок и смотрит в окно, небо ярко-синее, наивное и плоское, словно на детском рисунке, небрежно набросанном на асфальте мелком. День привычно солнечный, где-то вдалеке шумит океан, будто голос, запертый внутри морской раковины.
     Завтрак окончен, и старик тяжело поднимается из-за стола.
     – Благодарю вас, Патрик. Все было безупречно, как обычно.
     – Рад, что вам понравилось, сэр.
     – Вы бываете когда-нибудь небезупречным? – спрашивает старик, пряча легкую усмешку в уголке тонкого, проваливающегося внутрь рта.
     – Сэр? – удивляется слуга.
     – Не обращайте внимания, Патрик. Скажите, Шварц уже прибыл?
     – Он ожидает вас в кабинете.
     – Отлично. Пожалуйста, принесите нам кофе. Шварц пьет черный, а в мой добавьте сливок, иначе мне придется неделю глотать антацид.
     – Будет исполнено, сэр.
     Старик поднимается по лестнице на верхний этаж. Подъем занимает у него ещё больше времени и отнимает ещё больше сил, чем спуск, но он упрямо продолжает идти, изредка бросая взгляды на лифт, как на врага, которому не собирается покоряться.
     Кабинет просторен и обставлен в старомодном стиле: роскошная тяжесть темного дерева с проблесками позолоты, великолепный ковер на полу, книги в дорогих переплетах, массивный стол, на котором установлен монитор компьютера. На стене развешано множество экранов с горящими электронными надписями – карта всего мира от Аляски до Австралии, от Токио до Рио-де-Жанейро. Мир уменьшен и соединен цепочкой сделок, потоком миллиардов, перетекающим в другие миллиарды.
     В кресле у стола, ровно держа прямую спину, сидит молодой человек в светлом изящном костюме. Очки в тонкой золоченой оправе придают его лицу такой законченный вид, будто он с ними уже родился.
     При виде старика он почтительно поднимается с места и вежливо улыбается:
     – Доброе утро, сэр!
     – Доброе утро, Джулиус, – произносит старик, тяжко отдуваясь. – Боюсь, пока вы будете ждать меня в следующий раз, успеет наступить вечер. Проклятый подъем дается мне все тяжелее с каждым днем. Прошу вас, не комментируйте эту реплику. Это не старческое брюзжание, а простая констатация факта.
     – Не стану комментировать, сэр, – отвечает молодой человек. – Желаете для начала ознакомиться с пришедшими в фонд на ваше имя бумажными письмами?
     – Желаю, хотя до сих пор не могу поверить, что кто-то ещё рассылает письма, пользуясь обычной почтой. Все-таки люди иногда бывают большими оригиналами, не так ли?
     – Бумажные сообщения в наше время символизируют особое внимание и уважение.
     – Вы, как всегда, правы, – усмехается старик. – И, как всегда, воспринимаете все исключительно всерьёз. Но – прошу вас. Начнем со знаков внимания и уважения, а затем перейдем к нашим обычным делам.
     Молодой человек раскрывает папку и начинает извлекать оттуда конверты.
     – Музей Гуггенхайма приглашает вас на открытие выставки скульптора Андриотиса, – рапортует он.
     – Пошлите благодарность, – отвечает старик.
     – Фонд леди Стенхоуп приглашает вас на благотворительный концерт, посвященный сбору средств в помощь больным паркинсонизмом.
     – Пошлите чек.
     – Правление сайентологической церкви приглашает вас на встречу с первым в истории “действующим тэтаном”.
     – Пошлите к черту. Со знаками уважения покончено?
     – Да, сэр, – бесстрастно произносит Шварц. – У меня готовы запрашиваемые вами отчеты по Южной Америке.
     – Приступайте.
     Они начинают работать. На экранах настенных мониторов появляются лица комментаторов, находящихся сейчас в Америке, Индии, России, Японии, на Филиппинах и в других уголках света.
     Они говорят о цифрах, подразумевая под ними людей, и о людях, подразумевая цифры.
     Старик изучает сводки и отдает распоряжения.
     Он подписывает несколько бумажных документов и отдает приказы разослать сотни электронных.
     Они с молодым Джулиусом Шварцем пьют кофе, а в середине дня отправляются в столовую на ланч. Старик ест мало, а затем выходит в сад ненадолго прогуляться, пока Шварц возвращается в кабинет для видеоконференции с человеком из Китая.
     Старик гуляет в саду, надев темные очки. Вдалеке слышно умиротворяющее шуршание океана, воздух пахнет солью, бирюзовой свежестью и пряным, дурманящим ароматам экзотических цветов с огромными мультипликационно-яркими лепестками.
     После прогулки он возвращается в кабинет и работает вместе со Шварцем до глубокого вечера.
     Шварц прощается с ним и отбывает, улетая на вертолете.
     Старик ужинает в одиночестве под мерный гул голосов с экранов.
     – Индексы по итогам торгов в среду продемонстрировали рост в пределах…
     – Ведение фьючерсных операций по золоту и серебру…
     – Скандал, связанный с возможной отставкой министра финансов и сменой руководства, грозит вылиться в настоящий переворот на бирже …
     По виду старика трудно понять, прислушивается ли он ко всем эти новостям.
     – Спасибо, Патрик, – говорит он после еды. – Передайте Глории, что свинина в кисло-сладком соусе была великолепна. Но, увы, у меня от неё начинается изжога, поэтому я прошу это блюдо больше не подавать. Я для него слишком стар.
     После ужина он возвращается на второй этаж, воспользовавшись лифтом, и выходит на балкон своей спальни.
     Балкон огромен, как и все в его доме. Здесь можно было бы играть в гольф, но некому этим заниматься.
     Старик опускается на удобный мягкий диван, проваливается в объятия подушек и отдыхает с полузакрытыми глазами.
     Возможно, он дремлет и не видит массивный лунный шар, прорезающий ночное небо серебряным прожектором.
     Через какое-то время на балкон заходит Патрик и осторожно будит старика. Затем он помогает ему подняться и подготовиться ко сну.
     – Совершенно забыл посмотреть, что там с этим раздвижным окном, – замечает старик перед тем, как слуга удаляется.
     – Желаете, чтобы я занялся этим, сэр?
     – Не надо. Я сам. В конце концов, с раздвижным окном я ещё в состоянии справиться.
     – Как скажете, сэр.
     – Спокойной ночи, Патрик. Спите хорошо. Впрочем, вы ещё молоды. В вашем возрасте всегда хорошо спится.
     – Спокойной ночи, сэр.
     Старик долго ворочается в постели, но не может уснуть.
     Через час или два он поднимается и медленно бредет в ванную, едва переставляя ноги.
     Он пьет воду из-под крана – вкусную, сладковатую и прохладную, очищенную от любых химических примесей, дорогую воду, которую он может себе позволить.
     Он может позволить себе все из того, что ему совершенно безразлично.
     Утолив жажду, он набирается смелости, чтобы рассмотреть в зеркале свое отражение. В его взгляде удивление, словно он не узнает своего лица.
     Он дышит на стекло, будто проверят, жив ли ещё, и рисует на гладкой поверхности странный знак и зажимает себе рот рукой, чтобы не заплакать.
     Потом он трет ладонью глаза и трясет головой, будто стряхивает дурной сон.
     Он возвращается в постель и беспокойно ворочается с боку на бок, пока, наконец, не засыпает, сморенный усталостью, поселившейся в его обветшалом теле.
     Ему снится небо с желтой луной, на которой начертан знак, он слышит безумный, отчаянный хохот сумасшедшего, вылетающий из размалеванного жирным красным гримом рта, ползущего к ушам. Этот рот словно вырезан бритвой и всегда смеется. Глаза, что разлетаются над ними по-клоунски радужными сполохами, всегда серьёзны.
     Старик вздрагивает во сне.
     В подвале дома, на нулевом этаже, вместе со всем остальным, заброшенным и забытым, по-прежнему висит костюм Бэтмена.
     Но туда никто никогда не заходит, даже он.